С чисто позитивистской точки зрения человек — самый таинственный и сбивающий с толку исследователей объект науки. И следует признать, что в своих изображениях универсума наука действительно еще не нашла ему места. Физике удалось временно очертить мир атома. Биология сумела навести некоторый порядок в конструкциях жизни. Опираясь на физику и биологию, антропология в свою очередь кое-как объясняет структуру человеческого тела и некоторые механизмы его физиологии. Но полученный при объединении всех этих черт портрет явно не соответствует действительности. Человек в том виде, каким его удается воспроизвести сегодняшней науке, — животное, подобное другим. По своей анатомии он так мало отличается от человекообразных обезьян, что современные классификации зоологии, возвращаясь к позициям Линнея, помещают его вместе с ними, в одно и то же семейство гоминоидных. Но если судить по биологическим результатам его появления, то не представляет ли он собой как раз нечто совершенно иное?

Ничтожный морфологический скачок и вместе с тем невероятное потрясение сфер жизни — в этом весь парадокс человека… Поэтому совершенно очевидно, что в своих реконструкциях мира нынешняя наука пренебрегает существенным фактором, или, лучше сказать, целым измерением универсума.

Согласно общей гипотезе, направляющей нас с первых страниц данной книги к цельному и выразительному истолкованию нынешнего внешнего облика Земли, в этой новой части, посвященной мысли, я хотел бы показать, что для выявления естественного положения человека в мире, каким он нам дан в опыте, необходимо и достаточно принять во внимание как внешнюю, так и внутреннюю стороны вещей. Этот метод уже позволил нам оценить величие и смысл развития жизни. Этот же метод согласует в нашем представлении ничтожность и высшее значение феномена человека в ряду, гармонически нисходящем к жизни и материи.

Что же случилось между последними слоями плиоцена, где еще нет человека, и следующим уровнем, где ошеломленный геолог находит первые обтесанные кварциты? И какова истинная величина скачка?

Вот что требуется разгадать и измерить, прежде чем следовать от этапа к этапу за идущим вперед человечеством до решающего перехода, на котором оно ныне находится.

а. Природа

Как среди биологов до сих пор господствует неуверенность относительно наличия направления и тем более определенной оси эволюции, так по сходным причинам между психологами все еще имеют место самые серьезные разногласия по вопросу о том, отличается ли специфически (по "природе") человеческая психика от психики существ, появившихся до него. Действительно, большинство «ученых» скорее отрицает наличие подобного разрыва. Чего только не писали и не пишут сегодня о разуме животных!

Для окончательного решения вопроса о «превосходстве» человека над животными (его необходимо решить в интересах этики жизни, так же как в интересах чистого знания…) я вижу только одно средство — решительно устранить из совокупности человеческих поступков все второстепенные и двусмысленные проявления внутренней активности и рассмотреть центральный феномен — рефлексию.

С точки зрения, которой мы придерживаемся, рефлексия — это приобретенная сознанием способность сосредоточиться на самом себе и овладеть самим собой как предметом, обладающим своей специфической устойчивостью и своим специфическим значением, — способность уже не просто познавать, а познавать самого себя; не просто знать, а знать, что знаешь. Путем этой индивидуализации самого себя внутри себя живой элемент, до того распыленный и разделенный в смутном кругу восприятий и действий, впервые превратился в точечный центр, в котором все представления и опыт связываются и скрепляются в единое целое, осознающее свою организацию.

Каковы же последствия подобного превращения? Они необъятны, и мы их так же ясно видим в природе, как любой из фактов, зарегистрированных физикой или астрономией. Рефлектирующее существо в силу самого сосредоточивания на самом себе внезапно становится способным развиваться в новой сфере. В действительности это возникновение нового мира. Абстракция. логика, обдуманный выбор и изобретательность, математика, искусство, рассчитанное восприятие пространства и длительности. тревоги и мечтания любви… Вся эта деятельность внутренней жизни — не что иное, как возбуждение вновь образованного центра, воспламеняющегося в самом себе.

Установив это, я спрашиваю: если действительно «разумное» существо характеризуется "рефлектирующей способностью", как это вытекает из предшествующего изложения, то можно ли серьезно сомневаться, что разум — эволюционное достояние только человека? И следовательно, можем ли мы из какой-то ложной скромности колебаться и не признавать, что обладание разумом дает человеку коренной перевес над всей предшествующей ему жизнью? Разумеется, животное знает. Но, безусловно, оно не знает о своем знании — иначе оно бы давным-давно умножило изобретательность и развило бы систему внутренних построений, которая не ускользнула бы от наших наблюдений. Следовательно, перед животным закрыта одна область реальности, в которой мы развиваемся, но куда оно не может вступить. Нас разделяет ров или порог, непреодолимый для него. Будучи рефлектирующими, мы не только отличаемся от животного, но мы иные по сравнению с ним. Мы не простое изменение степени, а изменение природы, как результат изменения состояния.

И вот мы прямо перед тем, чего ожидали (этим ожиданием оканчивалась глава "Деметра"). Представляя собой возрастание сознания, жизнь не могла бесконечно продвигаться вперед по своей линии, не преобразуясь в глубину. Как всякая возрастающая в мире величина, она должна была, утверждали мы, чтобы остаться самой собой, стать иной. Здесь в достижении рефлектирующей способности обнаруживается более четко определимая, чем тогда, когда мы проникли в смутную психику первых клеток, особенная и критическая форма трансформации, в которой состояло для жизни это сверхизобретение или это возрождение. И вместе с тем в этой единственной точке вновь выступает, резюмируется и уясняется вся кривая биогенеза.

б. Теоретический механизм

По вопросу о психике животных натуралисты и философы всегда защищали самые противоположные положения. Для схоластов старой школы инстинкт — это своего рода гомогенный и застывший низший разум, знаменующий собой одну из онтологических и логических стадий, через которые в универсуме бытие «деградирует» и расцвечивается всеми цветами радуги, от чистого духа до чистой материальности. Для картезианца существует только мысль; животное же, лишенное внутреннего, лишь автомат. Наконец, для большинства современных биологов, как я уже упоминал выше, нет четкого различия между инстинктом и мыслью: и то и другое — только своего рода поверхностное свечение, под которым скрывается игра единственно существенного в мире — детерминизмов материи.

Во всех этих различных суждениях тотчас же выявляется доля истины и одновременно выступает причина ошибки, если, став на точку зрения, принятую в данной книге, признать: 1) что инстинкт, отнюдь не являясь эпифеноменом, в своих различных выражениях передает сам феномен жизни; 2) что он, следовательно, представляет собой величину переменную.

В самом деле, что мы обнаружим, если будем рассматривать природу с этой точки зрения?

Прежде всего мы лучше усвоим факт и причину разнообразия поведения животных. Поскольку эволюция — это в первую очередь психическая трансформация, то в природе имеется не один инстинкт, а множество форм инстинктов, каждый из которых соответствует одному частному решению проблемы жизни. Психика насекомого не является (и не может быть) психикой позвоночного, то есть ни инстинктом белки, ни инстинктом кошки или слона в силу самого положения каждого из них на древе жизни.

Тем самым мы начинаем видеть, как из этого разнообразия закономерно выделяется рельеф, вырисовывается градация. Если инстинкт — переменная величина, то инстинкты не только различны, они образуют возрастающую систему сложности, в своей совокупности они образуют своего рода веер, где верхние концы на каждом луче всякий раз узнаются по большему радиусу выбора, опирающегося на лучше определенный центр координации и сознания. И это как раз то, что мы наблюдаем. Что бы там ни говорили, психика собаки положительно выше психики крота или рыбы.[26]

После сказанного (а здесь я лишь под другим углом представил то, что мы обнаружили при изучении жизни) спиритуалисты могут не беспокоиться, когда у высших животных, в особенности у крупных обезьян, они замечают или их заставляют заметить манеры и реакции, удивительно напоминающие те, которые ими используются для определения природы "разумной души" и для доказательства ее наличия лишь у человека.

Если история жизни, как мы сказали, есть. по существу, развитие сознания, завуалированное морфологией, то неизбежно у вершины ряда, по соседству с человеком формы психики должны доходить до уровня разума. Это как раз и происходит.

И тогда проясняется сам "парадокс человека". Смущенные тем, как мало «антропос», несмотря на свое неоспоримое умственное превосходство, отличается анатомически от других антропоидов, мы — по крайней мере у точки возникновения — чуть ли не отказываемся их разделять. Но это удивительное сходство — не это ли в точности должно было случиться?..

Когда вода при нормальном давлении достигает 100°, то при дальнейшем нагревании сразу наступает беспорядочная экспансия высвобождающихся и испаряющихся молекул без изменения температуры. Если по восходящей оси конуса производить друг за другом сечения, площадь которых постоянно уменьшается, то наступает момент, когда при еще одном бесконечно малом перемещении поверхность исчезает и становится точкой. Так, посредством этих отдаленных сравнений мы можем представить себе механизм критической ступени мышления.

С конца третичного периода на протяжении более 500 миллионов лет в клеточном мире поднималась психическая температура. От ветви к ветви, от пласта к пласту, как мы видели, нервные системы, pari passu, все более усложнялись и концентрировались. В конечном счете у приматов сформировалось столь замечательно гибкое и богатое орудие, что непосредственно следующая за ним ступень могла образоваться лишь при условии полной переплавки и консолидации в самой себе всей животной психики. Но развитие не остановилось, ибо ничто в структуре организма этому не препятствовало. Антропоиду, "по уму" доведенному до 100°, было добавлено несколько калорий. В антропоиде, почти достигнувшем вершины конуса, свершилось последнее усилие по оси. Этого было достаточно, чтобы опрокинулось внутреннее равновесие. То, что было лишь центрированной поверхностью, стало центром. В результате ничтожно малого «тангенциального» прироста «радиальное» преобразовалось и как бы сделало скачок вперед, в бесконечность. Внешне почти никакого изменения в органах. Но внутри — великая революция: сознание забурлило и брызнуло в пространство сверхчувственных отношений и представлений и в компактной простоте своих способностей оно обрело способность замечать самое себя. И все это впервые.[27]

Спиритуалисты правы, когда они так настойчиво защищают некоторую трансцендентность человека по отношению к остальной природе. Но и материалисты также не ошибаются, когда утверждают, что человек — это лишь еще один член в ряду животных форм. В этом случае, как и во многих других, два очевидных антитезиса разрешаются в развитии, если только в этом развитии существенное место было отведено совершенно естественному явлению "изменения состояния". Да, от клетки до мыслящего животного так же, как от атома до клетки, непрерывно продолжается все в том же направлении один и тот же процесс (возбуждения или психической концентрации). Но в силу самого этого постоянства действия с точки зрения физики неизбежно некоторые скачки внезапно преобразуют субъект, подверженный операции.

в. Реализация

Перерыв непрерывности. Так теоретически определяется и представляется нам механизм возникновения мысли, точно так же. как и первого появления жизни.

Каким же образом этот механизм действовал в конкретной действительности? Какие внешние проявления метаморфозы заметил бы наблюдатель, предполагаемый свидетель кризиса?..

Вероятно, наш рассудок никогда не получит об этом желанного представления, так же как не сможет нарисовать картину возникновения жизни по причинам, которые я вскоре изложу, рассматривая "первоначальные человеческие проявления". Самое большее, чем мы можем руководствоваться в данном случае, — это представить себе пробуждение сознания ребенка в ходе онтогенеза… Однако следует сделать два замечания — одно из них ограничивает, а другое делает еще более глубокой тайну, которой окутана для нашего воображения эта единственная точка.

Во-первых, чтобы достигнуть в человеке ступени рефлексии, жизнь должна была исподволь и одновременно подготовить пучок факторов, на «провиденциальную» связь которых на первый взгляд ничто не указывало.

Верно, что с органической точки зрения вся гоминизантная метаморфоза в конечном счете сводится к вопросу о лучшем мозге. Но как произошло бы это мозговое усовершенствование, как бы оно функционировало, если бы не был одновременно найден и в совокупности реализован целый ряд других условий?.. Если бы существо, от которого произошел человек, не было двуногим, его руки не освободились бы своевременно и не освободили челюсти от хватательной функции, и, следовательно, плотная повязка челюстных мускулов, сдавливавшая череп, не была бы ослаблена. Мозг смог увеличиться лишь благодаря прямой походке, освободившей руки, и вместе с тем благодаря ей глаза, приблизившись друг к другу на уменьшившемся лице, смогли смотреть в одну точку и фиксировать то, что брали, приближали и показывали во всех направлениях руки, — внешне выраженный жест самой рефлексии!.. Само по себе это чудесное сочетание не должно нас удивлять. Не является ли все, что образуется в мире, продуктом поразительного совпадения — узлом волокон, всегда идущих из четырех сторон пространства? Жизнь не действует по одной изолированной линии или отдельными приемами. Она движет вперед одновременно всю свою сеть. Так формируется зародыш в несущем его чреве. Мы должны были это знать. Но нам доставляет особенное удовлетворение признание того, что возникновение человека происходило на основе действия того же самого материнского закона. Мы рады признать, что возникновение разума связано с развитием не только нервной системы, но и всего существа. Однако на первый взгляд нас пугает констатация того, что этот шаг должен был совершиться сразу.

Ибо таково должно быть мое второе замечание, которого я не могу избежать. Рассматривая онтогенез человека, мы можем и не обратить внимания на то, в какой момент можно сказать, что новорожденный достигает разумного состояния, становится мыслящим. Ведь от яйца до взрослого здесь непрерывный ряд состояний, следующий друг за другом у одного и того же индивида. Какое значение имеет место разрыва или даже само его наличие? Совсем другое дело в случае филетического эмбриогенеза, где каждая стадия, каждое состояние представлены различными существами. Здесь совершенно невозможно (по крайней мере при наших нынешних методах мышления) уйти от проблемы прерывности… Если переход к рефлексии действительно, как того требует его физическая природа и как мы это допустили, есть критическая трансформация, мутация от нуля ко всему, то невозможно представить себе на этом точном уровне промежуточного индивида. Или это существо еще по ею сторону изменения состояния, или оно уже по ту сторону… Можно как угодно переворачивать проблему. Или надо сделать мысль невообразимой. отрицая ее психическую трансцендентность относительно инстинкта. Или надо решиться допустить, что ее появление произошло между двумя индивидами ^{15}.

Предложение, безусловно, ошеломляющее, но оно оказывается совсем не таким уж странным, если учесть, что ничто не мешает нам предположить, оставаясь в рамках строго научного подхода, что у своих филетических истоков разум мог (или даже должен был) быть так же мало заметен внешне, как мало он нам еще заметен на онтогенетической стадии у каждого новорожденного. В таком случае всякий ощутимый предмет спора между наблюдателем и теоретиком исчезает.

Всякая научная дискуссия (вторая форма «неуловимости» — см. ниже, стр. 153, примеч. 1) о внешних признаках первого появления рефлексии на Земле (если даже предположить их ощутимость для современного наблюдателя) ныне стала невозможной, ибо здесь более, чем где-либо, мы стоим перед проблемой одного из тех начал (эволюционных бесконечно малых). которые автоматически и бесповоротно закрыты от нас достаточной толщей прошлого (см. выше, стр. 106).

Не пытаясь представить невообразимое, запомним только, что возникновение мысли представляет собой порог, который должен быть перейден одним шагом. «Трансопытный» интервал, о котором с научных позиций сказать нечего, но за которым мы переходим на совершенно новый биологический уровень.

г. Продолжение

И только здесь до конца раскрывается природа ступени рефлексии. Во-первых, изменение состояния. Во-вторых, вследствие этого изменения начало жизни другого рода — той внутренней жизни, которую я определил выше. Только что простоту мыслящего духа мы сравнили с простотой геометрической точки. Но скорее следовало говорить о линии или оси. В самом деле, для разума "быть положенным" не означает "быть завершенным". Едва родившись, ребенок должен дышать — иначе он умрет.

Подобно атому рефлектирующий психический центр, однажды сосредоточившись на себе. может продолжать существование лишь путем единого двустороннего развития, которое состоит в дальнейшем самососредоточении путем проникновения в новое пространство и одновременно в сосредоточении вокруг себя остального мира, путем установления в окружающей реальности все более стройной и лучше организованной перспективы. Не неподвижно застывший очаг, а водоворот, все более углубляющийся путем втягивания жидкости, в которой он возник. «Я», которое сохраняется, лишь становясь все более самим собой, по мере того, как оно делает собой все остальное. Личность — персонилизации, и через нее.

Ясно, что в результате подобной трансформации изменяется вся структура жизни. До сих пор живой элемент был так сильно порабощен филой, что его собственная индивидуальность казалась побочной и принесенной в жертву. Получить, сохранить и, если возможно, приобрести; воспроизвести и передать. И так далее. без перерыва, до бесконечности… Животное, взятое в цепи поколений, казалось не имеющим права жить само по себе, по-видимому, оно не представляло никакой цены. Мимолетный опорный пункт для курса, который проходил через него, игнорируя его самого. Еще раз, жизнь — более реальна, чем живые существа.

С появлением рефлективности, свойства в сущности элементарного (по крайней мере, вначале!), все меняется, и мы замечаем, что под более яркой реальностью коллективных преобразований скрытно происходило параллельное движение к индивидуализации. Чем больше каждая фила заряжается психикой, тем больше ее структура стремится к «зернистости». Значение животного по отношению к виду возрастает. Наконец, на уровне человека этот процесс ускоряется и явление оформляется окончательно.

С возникновением «личности», наделенной путем «персонализации» способностью к бесконечной индивидуальной эволюции, ветвь перестает нести будущее исключительно в своем безликом целом. Клетка стала "важной персоной". После крупинки материи, после крупинки жизни образовалась, наконец, крупинка мысли.

Значит ли это, что, начиная с этого момента, фила теряет свою функцию и улетучивается, подобно животным, теряющимся в туче зародышей, которых они, сами умирая, порождают? Не меняется ли коренным образом над точкой рефлексии весь интерес эволюции, переходя от Жизни к множеству отдельных живых существ?

Никоим образом. Просто, начиная с этого поворотного момента, общая струя, не останавливаясь и не задерживаясь, увеличивает степень, разряд сложности. Обогащенная отныне мыслящими центрами, фила не разбивается, как слабая струйка; она не крошится на свои элементарные психики, а, наоборот, усиливается, создавая внутри еще одну арматуру. До сих пор достаточно было рассматривать в природе простую широкую вибрацию — подъем сознания. Теперь надо определить и согласовать в своих законах (значительно более деликатный феномен) подъем сознании. Прогресс, состоящий из ряда других, столь же длительных прогрессов. Движение движений.

Постараемся достаточно возвыситься над проблемой, чтобы охватить ее в целом. А для этого на некоторое время забудем о частной судьбе духовных элементов, втянутых во всеобщую трансформацию. Фактически, лишь прослеживая подъем и развертывание целого в его основных линиях, мы сможем длинным обходным путем определить, что в совокупном успехе остается на долю индивидуальных надежд.

К персонализации индивида через гоминизацию целиком всей группы!

Через скачок разума, природу и механизм которого мы только что анализировали в мыслящей частице, жизнь продолжает в некотором роде распространяться, как будто ничего не произошло. Совершенно очевидно, что как до порога мысли, так и после него, размножение, распространение, разветвление идут у человека, как и у животных, своим обычным ходом. Как будто ничто не изменилось в течении. Но воды уже другие. Как воды реки насыщаются при контакте с илистыми берегами, так жизненный поток, проходя русло рефлексии, обогащается новыми началами, и, следовательно, он обнаружит новые виды деятельности. Отныне сок эволюции несет и перемещает по стволу жизни не только живые крупинки, но и, как уже сказано, крупинки мысли. Как это отразится на цвете и форме листьев, на цветах и плодах?

Я не могу, не предвосхищая последующих рассуждений, немедленно, детально и по существу ответить на этот вопрос. Но уже сейчас можно указать на три особенности, которые, начиная со ступени мысли, проявляются во всех действиях или творениях вида, каковы бы они ни были. Первая из этих особенностей относится к составу новых ветвей; другая — к общему направлению их роста; наконец, последняя — к их общим соответствиям или различиям с тем, что раньше их выросло на древе жизни.

а. Состав человеческих ветвей

Как бы ни представлять себе внутренний механизм эволюции, безусловно, что каждая зоологическая группа окружается некоторой психологической оболочкой.

Выше уже говорилось (стр. 140), что каждый тип насекомого, птицы или млекопитающего имеет свои собственные инстинкты. Но до сих пор не было сделано ни одной попытки систематически связать друг с другом два элемента вида — соматический и психический.

Одни натуралисты описывают и классифицируют формы. Другие специализируются на изучении поведения. Действительно, распределение видов, расположенных ниже человека, вполне удовлетворительно производится посредством чисто морфологических критериев. Напротив, начиная с человека, возникают трудности. Еще господствует крайняя неясность — мы это чувствуем — относительно значения и распределения столь разнообразных групп, на которые на наших глазах разбивается человеческая масса, — расы, нации, государства, отечества, культуры и т. д. В этих различных и подвижных категориях обычно усматривают разнородные образования, одни — естественные (раса), другие — искусственные (нация), беспорядочно нагроможденные в разных плоскостях.

Эта неприятная и бесполезная беспорядочность сразу же исчезает, если отводится подобающее место как внешней, так и внутренней стороне вещей!

С этой более широкой точки зрения, каким бы смешанным ни казался состав человеческой группы и человеческих ветвей, он не является несводимым к общим закономерностям биологии. Просто путем значительного увеличения переменной, остававшейся у животных ничтожной, этот состав обнаруживает по существу двойственную основу этих законов, чтобы не сказать наоборот (если сама сома соткана из психики…) — их глубокое единство. Не исключение, а обобщение. Невозможно в этом усомниться. В мире, ставшем человеческим, несмотря на внешнюю видимость и всю его сложность, продолжается, согласно тому же механизму, что и раньше, зоологическое разветвление. Но только вследствие количества внутренней энергии, освобожденной рефлексией, этот процесс стремится выступить из материальных органов, чтобы также и особенно выразиться в духе.

Спонтанное психическое — уже не только ореол соматического. Оно становится существенной и даже главной частью феномена. А так как душевные вариации изобилуют оттенками и гораздо богаче сопровождающих их, зачастую незаметных органических изменений, то совершенно ясно, что, изучая одни лишь кости и покровы, нельзя уже проследить, объяснить и запротоколировать развитие совокупной зоологической дифференциации. Такова ситуация. А выход из нее таков: чтобы разобраться в структуре мыслящей филы, анатомии уже недостаточно — отныне ее требуется дополнить психологией.

Конечно, это трудоемкое осложнение, ибо как видно, невозможно построить никакой удовлетворительной классификации человеческого «рода» иначе, как с учетом комбинированного действия двух частично независимых друг от друга переменных. Но и плодотворное осложнение в двух различных отношениях.

С одной стороны, ценой этого неудобства наша перспектива жизни, распространенная на человека, принимает стройность, однородность, то есть истинность; и поскольку при этом обнаруживается органическое значение всякой социальной конструкции, то мы уже более расположены рассматривать эту последнюю как предмет науки и, исходя из этого, уважать ее.

С другой стороны, благодаря тому, что волокна человеческой филы окружены своей психической оболочкой, мы начинаем понимать, какой они обладают чрезвычайной силой слияния и срастания. И тем самым мы находимся на пути к фундаментальному открытию, в котором достигает кульминации наше исследование феномена человека, — к открытию конвергенции духа.

б. Общее направление роста

До тех пор пока наши взгляды на психическую природу зоологической эволюции могли опираться лишь на изучение животных потомств и их нервной системы, общее направление этой эволюции поневоле оставалось для нас столь же туманным, как сама душа этих наших далеких собратьев. Сознание поднимается в ходе развития живых существ — вот и все, что мы могли сказать. Напротив, с момента перехода порога мысли жизнь не только достигает уровня, на котором мы находимся сами, но своей свободной деятельностью начинает открыто выходить за рамки, поставленные физиологией, ее прогресс раскрывается более легко.

Сообщение лучше написано; мы его можем лучше прочитать также потому, что узнаем в нем самих себя. Выше, при описании древа жизни, был отмечен следующий основной признак: вдоль каждой зоологической ветви мозг увеличивается и дифференцируется. Чтобы определить продолжение и эквивалент этого закона на ступени рефлексии, отныне нам достаточно сказать: "По каждой антропологической линии пробивается и возрастает человеческое".

Только что мимоходом мы нарисовали образ человеческой группы во всей ее чрезвычайной сложности: эти расы, эти нации, эти государства в своем сплетении бросают вызов проницательности анатомов и этнологов. Большое число полос в спектре обескураживает исследователя… Попытаемся же лучше уловить, что представляет собой это множество в целом. И тогда мы увидим в его непонятном построении не что иное, как скопление блесток, посылающих друг другу один и тот же отраженный свет. Сотни или тысячи граней, каждая из которых под различным углом выражает одну реальность, пробивающуюся среди мира нащупываемых форм. Мы не удивляемся (потому что это случается и с нами), когда видим, как в каждой из окружающих нас личностей из года в год развивается искра рефлексии. Все мы также сознаем, по крайней мере смутно, что что-то меняется в нашей атмосфере, в ходе истории. Почему же, сопоставляя эти два очевидных факта и одновременно поправляя некоторые чрезмерно односторонние взгляды относительно чисто «зародышевой» и пассивной природы наследственности, мы не становимся более чувствительны к наличию чего-то более великого, чем мы сами, развивающегося внутри нас?

До уровня мысли перед естествознанием продолжал стоять вопрос об эволюционном значении и эволюционной передаче приобретенных признаков. Мы знаем, что биология пыталась и пытается сейчас дать уклончивый и скептический ответ на этот вопрос. И в конце концов в отношении стационарных зон тела, которыми она хотела бы ограничиться, она, быть может, права.

Но что произойдет, если в целостности живых организмов мы отведем законное место психике! Индивидуальная активность сомы тотчас же снова заявит свои права по отношению к мнимой независимости филетического "гермена"^{16}. Уже, например, у насекомых или у бобра мы осязаемо схватываем существование инстинктов, наследственно сформированных и даже закрепленных под действием животной спонтанности. Начиная со ступени рефлексии, реальность этого механизма становится не только очевидной, но и преобладающей. Под свободным и изобретательным воздействием сменяющих друг друга разумных существ со всей очевидностью нечто (даже при отсутствии всякого ощутимого изменения черепа и мозга) необратимо накапливается и передается, по крайней мере коллективно, путем воспитания, в ходе веков. Мы к этому еще вернемся. Но это «нечто» — материальное сооружение или творение красоты, системы мысли или системы действия — в конечном счете всегда выражается в увеличении сознания, а сознание, в свою очередь, теперь мы это знаем, — не что иное, как субстанция и кровь развивающейся жизни.

Это означает, что, кроме феномена, относящегося к одному лицу — индивидуального подступа к рефлексии, — наука должна признать наличие феномена, также имеющего рефлективную природу, но охватывающего целиком все человечество! Здесь, как и везде в универсуме, целое больше, чем простая сумма образующих его элементов. Нет, человеческий индивид не исчерпывает собой жизненных возможностей своей расы. Но по каждому побегу, различаемому антропологией и социологией, устанавливается и передается наследуемый коллективный поток рефлексии — возвышение человечества через посредство людей, возникновение путем филогенеза человеческой ветви.

в. Связи и различия

После всего сказанного, в какой форме следует ожидать возникновения этой человеческой ветви? Разорвет ли она, поскольку она мыслит, волокна, связывающие ее с прошлым, и на вершине ветви позвоночных разовьется, исходя из совершенно новых элементов и в совершенно новом плане, как какое-то новообразование? Вообразить подобный разрыв, значило бы лишний раз игнорировать и недооценивать как наше «величие», так и органическое единство мира и методы эволюции. Части цветка — чашелистики, лепестки, тычинки, пестик — не листья. Вероятно, они никогда не были листьями. Но по своим связям и своей структуре они несут в себе все, что могло бы дать лист, если бы они не образовались под новым влиянием и с новой судьбой. Подобно этому в человеческом соцветии вновь встречаются преобразованные и находящиеся в состоянии преобразования сосуды, устройства и сам сок стебля, на котором это соцветие возникло, и это не только индивидуальная структура органов и внутренние разветвления вида, но стремления самой «души» и ее поведение.

В человеке, рассматриваемом как зоологическая группа, мы по-прежнему находим и половое влечение с законами размножения, и тенденцию к борьбе за существование с ее соперничеством, и необходимость питаться со стремлением брать и пожирать, и любопытство к окружающему с его удовольствием исследования, и влечение к сближению для совместной жизни… Каждое из этих волокон проходит через нас, идя снизу и поднимаясь выше нас: таким образом, для каждого из этих волокон может быть воспроизведена история (и не менее достоверная!) всякой эволюции — эволюции любви, эволюции войны, эволюции исследования, эволюции социального чувства… Но каждое из них именно в силу подверженности эволюции претерпевает метаморфозу при переходе к рефлексии. Отсюда оно снова отправляется в путь, обогащенное новыми возможностями, новой окраской и новой плодотворностью. В некотором смысле — та же сама вещь. И в то же время совершенно иная. Ее облик преобразуется, изменяясь пространственно и по размерам… Еще раз перерыв непрерывности. Мутация на основе эволюции.

Как не видеть в этом гибком повороте, в этой гармонической переплавке, преобразующей весь внешний и внутренний пучок предшествующих проявлений жизни, драгоценного подтверждения того, что уже предугадывалось? Когда что-либо начинает расти какой-то своей одной стороной, оно теряет соразмерность и становится уродливым. Чтобы оставаться симметричным и красивым, тело должно одновременно изменяться все целиком по какой-либо из своих главных осей. У филы, в которую она помещается, рефлексия сохраняет все ее линии, перестраивая их. Это означает, что она не является случайным наростом паразитарной энергии. Человек прогрессирует, лишь медленно из века в век вырабатывая сущность и целостность заложенного в нем мира.

К этому-то великому процессу возвышения и следует применить в полной мере термин гоминизиции. Гоминизация, если угодно, прежде всего индивидуальный мгновенный скачок от инстинкта к мысли. Но гоминизация в более широком смысле — это также прогрессирующее филетическое одухотворение в человеческой цивилизации всех сил, содержащихся в животном мире.

И вот после рассмотрения индивида и вида мы подошли к рассмотрению Земли во всей ее целостности.

По сравнению со всей совокупностью живых мутовок человеческая фила не является обычной филой. Но поскольку специфический ортогенез приматов (тот, который приводит их к возрастанию церебральности) совпадает с осевым ортогенезом организованной материи (тем, который толкает все живые существа ко все более высокому сознанию), человек, возникший в сердцевине приматов, расцветает на вершине зоологической эволюции. Этой констатацией завершаются, как помнится, наши замечания о состоянии мира в плиоцене.

Какое привилегированное значение эта уникальная ситуация придает ступени рефлексии?

Это легко видеть.

"Изменение биологического состояния, приведшее к пробуждению мысли, не просто соответствует критической точке, пройденной индивидом или даже видом. Будучи более обширным, это изменение затрагивает саму жизнь в ее органической целостности. и. следовательно, оно знаменует собой трансформацию, затрагивающую состояние всей планеты".

Таков очевидный факт, который, вытекая из всех других фактов, складывающихся и связывающихся друг с другом в ходе нашего исследования, неумолимо навязывается нашей логике и нашему видению.

Начиная с расплывчатых контуров молодой Земли, мы беспрерывно прослеживали последовательные стадии одного и того же великого процесса. Под геохимическими, геотектоническими, геобиологическими пульсациями всегда можно узнать один и тот же глубинный процесс — тот, который, материализовавшись в первых клетках, продолжается в созидании нервных систем. Геогенез. сказали мы, переходит в биогенез, который в конечном счете не что иное, как психогенез.

С критическим переходом к рефлексии раскрывается лишь следующий член ряда. Психогенез привел нас к человеку. Теперь психогенез стушевывается, он сменяется и поглощается более высокой функцией — вначале зарождением, затем последующим развитием духа — ноогенезом. Когда в живом существе инстинкт впервые увидел себя в собственном зеркале, весь мир поднялся на одну ступень.

Для выбора нашего действия и ответственности за него последствия этого открытия огромны. Мы к этому вернемся. Для нашего понимания Земли они имеют решающее значение.

Геологи давно единодушно допускают зональность структуры нашей планеты. Мы уже упоминали находящуюся в центре металлическую барисферу, окруженную каменистой литосферой, поверх которой в свою очередь находятся текучие оболочки гидросферы и атмосферы. К четырем покрывающим друг друга оболочкам со времени Зюсса^{17} наука обычно вполне резонно прибавляет живую пленку, образованную растительным и животным войлоком земного шара — биосферу, неоднократно упомянутую в этой книге. Биосфера — в такой же степени универсальная оболочка, как и другие «сферы», и даже значительно более индивидуализированная, чем они, поскольку она представляет собой не более или менее непрочную группировку, а единое целое, саму ткань генетических отношений, которая, будучи развернутой и поднятой, вырисовывает древо жизни.

Признав и выделив в истории эволюции новую эру ноогенеза, мы соответственно вынуждены в величественном соединении земных оболочек выделить пропорциональную данному процессу опору, то есть еще одну пленку. Вокруг искры первых рефлектирующих сознаний стал разгораться огонь. Точка горения расширилась. Огонь распространился все дальше и дальше. В конечном итоге пламя охватило всю планету. Только одно истолкование. только одно название в состоянии выразить этот великий феномен — ноосфера. Столь же обширная, но, как увидим, значительно более цельная, чем все предшествующие покровы, она действительно новый покров, "мыслящий пласт", который, зародившись в конце третичного периода, разворачивается с тех пор над миром растений и животных — вне биосферы и над ней.

Здесь-то и выступает ярко диспропорция, искажающая всю классификацию живого мира (и косвенно все строение физического мира), при которой человек логически фигурирует лишь как род или новое семейство. Извращение перспективы, которое обезличивает и развенчивает имеющий универсальное значение феномен! Для того чтобы предоставить человеку его настоящее место в природе, недостаточно в рамках систематики открыть дополнительный раздел — даже еще один отряд, еще одну ветвь… Несмотря на незначительность анатомического скачка, с гоминизацией начинается новая эра. Земля "меняет кожу". Более того, она обретает душу. Следовательно, если сопоставить ее с другими явлениями, взятыми в их истинных размерах, историческая ступень рефлексии имеет более важное значение, чем любой зоологический разрыв, будь то разрыв, отмечающий возникновение четвероногих или даже самих многоклеточных. Среди последовательных этапов, пройденных эволюцией, возникновение мысли непосредственно следует за конденсацией земного химизма или за самим возникновением жизни и сравнимо по своему значению лишь с ними.

Парадокс человека разрешается, приобретая огромное значение!

Несмотря на установление рельефности и гармонии в вещах, эта перспектива вначале приводит нас в замешательство, потому что противоречит иллюзии и привычкам, склоняющим нас измерять события по их материальной стороне. Она нам кажется чрезмерной также потому, что, будучи всецело погруженными в мир человека, как рыба в море, мы затрудняемся охватить его умом, чтобы оценить его специфичность и его обширность. Но понаблюдаем немного внимательней вокруг нас — этот внезапный поток церебральности: это биологическое вторжение нового животного типа, который постепенно устраняет или покоряет всякую форму жизни, не являющуюся человеческой; этот неодолимый разлив полей и заводов; это огромное растущее сооружение материи и идей… Не кричат ли нам все эти знаки, которые мы повседневно видим, не пытаясь их понять, что на Земле что-то изменилось в "планетном масштабе"?

Поистине для воображаемого геолога, который значительно позднее стал бы изучать наш окаменевший земной шар, самой удивительной из революций, испытанных Землей, была бы, несомненно, та, которая произошла в начале периода, весьма справедливо названного психозоем. И даже в настоящий момент какому-нибудь марсианину, способному анализировать как физически, так и психически небесные радиации, первой особенностью нашей планеты показалась бы не синева ее морей или зелень ее лесов, а фосфоресценция мысли.

Самый проницательный исследователь нашей современной науки может обнаружить здесь, что все ценное, все активное, все прогрессивное, с самого начала содержавшееся в космическом лоскуте, из которого вышел наш мир, теперь сконцентрировано в «короне» ноосферы.

И высокопоучительна (если мы умеем видеть) констатация того, сколь незаметно в силу универсальной и длительной подготовки произошло такое громадное событие, как возникновение этой ноосферы.

Человек вошел в мир бесшумно…

Человек вошел бесшумно… Прошло около столетия с тех пор, как перед наукой возникла проблема происхождения человека. И после ста лет упорного изучения прошлого в его первоначальной точке гоминизации все большим числом исследователей, резюмируя открытия предыстории, я не могу найти более выразительной формулы, чем эта. Чем больше находят ископаемых остатков человека, чем больше выясняется их анатомическое строение и геологическая последовательность, тем очевиднее становится из всех признаков и доказательств, что человеческий «вид», несмотря на уникальность уровня, на который его подняла рефлексия, ничего не поколебал в природе в момент своего возникновения. В самом деле, рассматриваем ли мы его среду, изучаем ли морфологию его ствола, исследуем ли совокупную структуру его группы, филетически человеческий вид выступает перед нами точно так же, как любой другой вид.

Прежде всего рассмотрим его среду. Из палеонтологии мы знаем, что животная форма никогда не выступает в одиночку, а вырисовывается в недрах мутовки соседних форм, среди которых она как бы ощупью начинает оформляться. Так же обстоит дело и с человеком. В нынешней природе взятый зоологически человек почти одинок. У своей колыбели он был больше окружен. Теперь уже нельзя сомневаться: на огромной, но вполне определенной площади, которая простирается от Южной Африки до Китая и Малайи, в конце третичного периода в горах и лесах антропоиды были гораздо более многочисленны, чем теперь. Кроме гориллы, шимпанзе и орангутана. теперь оттесненных в свои последние убежища, как ныне оттеснены австралийцы и негритосы, тогда жило много других крупных приматов. Среди этих форм некоторые типы, например африканские австралопитеки, представляются значительно большими гоминидами, чем все, что нам известно из живых существ.

Рассмотрим далее морфологию его ствола. При умножении "сестринских форм" на возникновение живой ветви натуралисту указывает определенное схождение оси этой ветви с осью соседних ветвей. При приближении к узлу листья сближаются.

Вид, схваченный в зарождающемся состоянии, не только образует букет с несколькими другими видами, но он также обнаруживает гораздо отчетливее, чем в зрелом состоянии, свое зоологическое родство с ними. Чем дальше в прошлое прослеживать какой-либо животный ряд, тем многочисленнее и яснее становятся его «первобытные» черты. И здесь человек в целом строго подчиняется привычному механизму филетики. Попробуйте поставить по нисходящей линии питекантропа и синантропа, после неандерталоидов, ниже ныне живущего человека. Палеонтологии не часто удается начертить столь удовлетворительную прямую линию…

Наконец, рассмотрим структуру его группы. Как бы ни была определена фила по своим признакам, она никогда не дает себя застигнуть в совершенно простом виде, как чистая радиация. Но как бы глубоко мы ни прослеживали ее, она проявляет внутреннюю тенденцию к расщеплению, к расхождению. Едва народившись или даже еще нарождаясь, вид уже дробится на разновидности или подвиды. Это знают все натуралисты. Установив это, обратимся еще раз к человеку, в предыстории которого, даже самой древней, все время анализируется и, следовательно, доказывается его врожденная способность к разветвлению. Можно ли сомневаться, что он выделился из веера антропоидов, подчиняясь при этом, как и сам веер, законам всей живой материи?

Стало быть, я ничуть не преувеличиваю. Чем больше наука исследует прошлое нашего человечества, тем больше это последнее, как вид, согласуется с правилами и с ритмом, которым до него следовало каждое новое почкование на древе жизни. Но в таком случае надо логически идти до конца и сделать последний шаг. Поскольку он так схож в своем возникновении со всеми другими филами, не будем удивляться тому, что, подобно всем другим живым сообществам, человек — вид ускользает от нашей науки неуловимыми секретами своего самого первоначального возникновения, и поэтому не будем неуместными вопросами нарушать и искажать это естественное условие.

Человек вошел бесшумно, сказал я. Действительно, он шел столь тихо, что когда мы начинаем его замечать, по нестираемым следам каменных орудий, выдающих его присутствие, он уже покрывает весь Старый Свет — от Мыса Доброй Надежды до Пекина. Безусловно, он уже говорит и живет группами. Он уже добывает огонь. Но, в конце концов, не этого ли как раз и следовало ожидать? Разве мы не знаем, что всякий раз, когда новая живая форма поднимается перед нами из глубин истории, то она появляется совершенно законченной и что ее уже легион?..

Значит, с точки зрения науки, которая издали схватывает лишь целое, "первым человеком" является и может быть только множество людей, и его юность насчитывает тысячи и тысячи лет.[28]

Фатально, что такое положение нас разочаровывает, а наше любопытство остается неудовлетворенным. Не занимает ли нас больше всего именно то, что могло произойти в течение этой первой тысячи лет? И не интересует ли нас еще больше то, чем отмечен первый момент? У самого края едва преодоленного рва мышления мы хотим знать, какова была внешность наших первых предков. Скачок, как уже отмечено, должен был произойти одним махом. Представим себе. что прошлое, отрезок за отрезком, сфотографировано. Что мы увидим на нашей кинопленке, если ее проявить, в этот критический момент первоначальной гоминизации?

Если мы уяснили себе поставленные природой пределы способности увеличения того инструмента, с помощью которого мы разглядываем небо прошлого, то тогда мы откажемся от этого бесполезного желания и мы увидим почему. Никакая фотография не в состоянии запечатлеть у человеческой филы этот переход к мышлению, который по праву нас интригует. По той простой причине, что этот феномен возник внутри того, что всегда отсутствует в восстановленной филе — внутри черешка его первоначальных форм.

Но если осязаемые формы действительно ускользают от нас, то можем ли мы, по крайней мере косвенно, предполагать о сложности и первоначальной структуре этого черешка?.. По этому вопросу палеоантропология еще не имеет определенной точки зрения. Но можно попытаться составить себе мнение.[29]

Многие антропологи и притом некоторые видные полагают, что черешок нашей расы образовался из нескольких близких, но различных пучков. Как в человеческой интеллектуальной среде, достигшей определенной степени подготовленности и напряжения, одна и та же идея может возникнуть одновременно во многих местах; так, считают они, в "антропоидном слое" плиоцена человек должен был (и фактически это общий механизм всякой жизни) появиться одновременно в различных районах. Не «полифилетизм» в собственном смысле, поскольку различные пункты возникновения локализованы в одном и том же зоологическом слое, а экстенсивная мутация всего этого слоя. «Хологенез», и значит, полицентричность. Целый ряд точек гоминизации, разбросанных вдоль субтропической зоны Земли, и, следовательно, различные человеческие линии генетически смыкаются где-то ниже ступени рефлексии. Не один очаг, а «фронт» эволюции.

Не оспаривая ценность и научное правдоподобие этой перспективы, лично я склоняюсь к несколько иной гипотезе. Я уже несколько раз отмечал одну любопытную особенность зоологических ветвей: наряду с существенными свойствами им присущи некоторые, по своему происхождению явно частные и случайные признаки — трехбугорчатые зубы и семь шейных позвонков у высших млекопитающих, четыре ноги ходячих позвоночных. способность к вращению света в одном направлении у органических веществ… Именно потому, что эти признаки носят, как я уже отмечал, второстепенный и случайный характер, их всеобщее присутствие в группах, иногда обширных, объясняется только тем, что эти группы распустились из строго обособленной и, значит, чрезвычайно локализованной почки. Быть может, для возникновения пласта, или даже ветви, или даже целиком всей жизни достаточно было просто одного побега мутовки. Если же какое-то схождение имело место, то это могло случиться лишь между чрезвычайно близкими волокнами.

Исходя из этих соображений и в особенности учитывая то обстоятельство, что речь идет о столь однородной и специализированной группе, я склонен ограничить, насколько возможно. действие параллелизма в самом начале возникновения человеческого ответвления. Из мутовки высших приматов человеческое ответвление, по-моему, не должно было выбирать свои волокна там и сям, стебелек за стебельком, понемножку из всех побегов, Скорее, нежели какой-либо другой вид, оно, я думаю, представляет собой утолщение и удачу одного стебля из массы стеблей. Этот стебель как самый жизнеспособный и наименее специализированный, не считая мозга, к тому же был центральным в пучке. В этом случае все человеческие линии генетически соединяются внизу, в самой точке рефлексии.[30]

Если мы. рассматривая происхождение человека, допускаем существование такого единственного черешка, то что можно после этого сказать (как всегда, не покидая чисто феноменального плана) о длине черешка и о его возможной толщине? Следует ли вместе с Осборном изображать его расходящимся веером преантропоидных форм далеко внизу, в эоцене или в олигоцене? Или же, напротив, вместе с У. К. Грегори^{18} лучше рассматривать его как разветвляющийся из антропоидной мутовки только лишь в плиоцене?..

С той же самой строго «феноменальной» точки зрения можно поставить еще один вопрос такого же рода: исходя из биологических возможностей, каким должен быть минимальный диаметр этого побега (независимо от его глубины), если рассматривать его в первоначальной точке гоминизации? Какое минимальное число индивидов должно было одновременно подвергнуться метаморфозе рефлексии, чтобы побег мог «мутировать», сопротивляться и жить?.. Каким бы монофилетическим вид ни предполагался, не выступает ли он всегда в виде смутного течения внутри реки, как действие множеств? Или. напротив, он скорее распространяется как кристаллизация, исходя из нескольких частиц, как действие единиц?.. Я уже говорил об этом, набрасывая общую теорию фил. В нашем рассудке эти два образа (может быть, оба частично истинные) все еще сталкиваются между собой, каждый со своими преимуществами и достоинствами. Подождем, когда произойдет их синтез.

Подождем. А чтобы набраться терпения, вспомним следующие две вещи. Во-первых, при любой гипотезе, каким бы одиночным ни было его появление, человек родился из общего пробного нащупывания Земли. Он возник по прямой линии, из совокупного усилия жизни. В этом сверхвыдающееся достоинство и осевое значение нашего вида. Для удовлетворения нашего разума и требований нашего действия нам. в сущности, не нужно знать ничего больше.

А, во-вторых, как бы ни увлекала нас проблема происхождения человека, даже решенная детально, она не разрешила бы человеческой проблемы. Мы совершенно справедливо рассматриваем открытие ископаемых людей как одно из самых ярких и самых ответственных направлений современного научного исследования. Но, однако, не следует питать иллюзий относительно возможностей во всех областях такой формы анализа, как эмбриогенез. Если зародыш каждой вещи по самой своей структуре столь нежен, мимолетен и, следовательно, практически неуловим в прошлом, то еще более сомнительны и трудно уловимы его черты! Живые существа раскрываются не в своем зародыше, а в период расцвета. Самые большие реки у своих истоков — лишь маленькие ручейки.

Чтобы постичь поистине космический размах феномена человека, надо было проследить его корни сквозь жизнь, до первых покровов вокруг Земли. Но если мы хотим понять специфическую природу человека и угадать его тайну, то нет другого метода, как пронаблюдать то, что рефлексия уже дала и что она возвещает впереди.

Чтобы умножить контакты, необходимые для своих пробных нащупываний, и чтобы накопить полиморфное разнообразие своих богатств, жизнь может продвигаться вперед лишь большими множествами.

Поэтому, когда ее поток выходит из узких горловин, где она была как бы стиснута новой мутацией, то чем уже горловина, из которой она выходит, и чем обширнее пространство, которое она должна покрыть своей волной, тем больше ей необходимо воспроизвести себя во множестве.

Человечество, побуждаемое смутным инстинктом, стремится выйти за узкие пределы места своего возникновения и расселиться по всей Земле.

Мысль становится множеством, чтобы завоевать все обитаемое пространство поверх любой другой формы жизни. Другими словами, дух ткет и развертывает покров ноосферы.

В стремлении к умножению и организованной экспансии резюмируется и в конечном счете выражается — для того, кто умеет видеть, вся предыстория и вся история человечества, со времени его происхождения и до наших дней.

Попытаемся в нескольких чертах обрисовать фазы, или последовательные волны, распространения человека (рис. 4).

Рис. 4. Схематический рисунок, символизирующий развитие человеческого пласта. Числа слева обозначают тысячи лет. Они являются минимальными и, несомненно, должны быть удвоены. Предполагаемая зона конвергенции в точке омега, разумеется, не выражена в масштабе. По аналогии с другими живыми пластами ее длительность будет порядка нескольких миллионов лет.

К самому концу плиоцена[31] обширный процесс восхождения, буквально рывок, затронул континентальные массы Старого Света, от Атлантики до Тихого океана. В эту эпоху везде высыхают водные бассейны, образуются ущелья, и густые массы наносов покрывают равнины. До этой крупной перемены никаких достоверных следов человека еще нигде не обнаружено. Но едва она закончилась, как обработанные камни вперемежку с гравием встречаются почти во всех террасах Африки, Западной Европы и Южной Азии.

Нам известны пока лишь два ископаемых представителя нижнечетвертичного человека, современники и создатели этих первых орудий: питекантроп с Явы, который долгое время был представлен только черепной крышкой, но в последнее время найдены значительно более удовлетворительные образцы его останков, и синантроп из Китая, многочисленные экземпляры которого открыты в течение последних десяти лет.

Эти два существа находятся в таком близком родстве, что природа каждого из них была бы неясной, если бы для ее понимания мы не имели счастливой возможности их сравнить[32] ^{19}. Что мы узнаем по этим почтенным останкам, насчитывающим по меньшей мере сто или двести тысяч лет?

Первый пункт, с которым теперь согласны все антропологи: питекантроп, как и синантроп, по своей анатомии уже определенно человеческие формы. Если последовательно расположить в ряд черепа питекантропа и синантропа между черепами самых крупных обезьян и черепами людей, то морфологический разрыв, пустое место, наглядно вырисовывается между ними и антропоидами, тогда как с человеком они составляют естественный блок. Лицо относительно короткое. Черепная коробка сравнительно объемистая — у тринильского человека объем мозга не ниже 800 см3, а у самых крупных мужских особей пекинского человека он достигает 1100 см3[33] Нижняя челюсть выступает вперед, к симфизу, по типу человека. Наконец, и что особенно важно, передние конечности свободны и стояние — на двух ногах. Из этих признаков ясно, что мы решительно находимся на человеческом склоне.

И, однако, несмотря на явные признаки гоминид, которыми обладают питекантроп и синантроп, если судить по их облику, они были еще странными созданиями, каких давно уже не существует на Земле. Удлиненный череп, сильно сдвинутый назад огромными орбитами. Очень низкий череп, поперечный разрез которого имеет не яйцеобразную или пятиугольную форму, как у нас, а образует дужку, широко открытую на уровне ушей. Череп, состоящий из массивных костей, в котором черепная коробка не образует выступающий назад бугор, а окружена позади толстым затылочным валиком. Наконец, прогнатный череп, в котором зубные дуги сильно выступают вперед, над симфизом, не только лишенным подбородка, но уходящим назад. И затем, в довершение резко выраженный половой диморфизм — женские особи маленькие, скорее с тонкими зубами и челюстями: мужские особи — сильные, с мощными коренными зубами и клыками. Как по этим различным признакам, которые отнюдь не являются уродствами, а выражают прочное и устойчивое строение, не видеть анатомической конвергенции вниз, к "обезьяньему миру"?

Учитывая все это, теперь уже можно с научной достоверностью утверждать, что благодаря открытию тринильского и пекинского человека мы обнаружили внутри человечества еще одну морфологическую веху, еще одну стадию эволюции и еще одну зоологическую мутовку.

Морфологическую веху, ибо по форме своего черепа они находятся почти в самой середине расстояния между, например, человеком белой расы и шимпанзе.

Стадию эволюции также — ибо независимо от того, остались ли от них прямые потомки в современном мире или нет, они. по-видимому, представляют собой тип, через который в определенное время, в ходе филогенеза должен был пройти современный человек.

Зоологическую мутовку, наконец, ибо какой бы строго локализованной на крайних рубежах Восточной Азии эта группа ни казалась, она, очевидно, составляла часть значительно более обширного целого, к природе и структуре которого я немного позднее вернусь.

В общем, питекантроп и синантроп — это не только два интересных антропологических типа. Через них мы различаем всю волну человечества.

Таким образом, палеонтологи лишний раз доказали верность своего чувства естественной перспективы жизни, выделив в качестве отличимой естественной единицы этот очень древний и очень примитивный человеческий пласт. Они даже придумали для него название «предгоминиды». Выразительный и правильный термин, если рассматривать анатомическое развитие форм. Но. пользуясь им, мы рискуем затушевать или неверно расположить психическую прерывность, с которой мы сочли необходимым связать живое начало гоминизации. Отнесение питекантропа и синантропа к предгоминидам может создать представление, что они еще совсем не были людьми, то есть, согласно моему способу выражаться, еще не шагнули на ступень рефлексии. Мне же кажется, напротив, значительно более вероятным, что, хотя и тот и другой далеко не достигли того уровня, на котором находимся мы, они были в полном смысле слова разумными существами.

Чтобы они были таковыми, мне кажется, этого требует прежде всего общий механизм филогенеза. Такая фундаментальная мутация, как мысль, придающая всей человеческой группе свой специфический порыв, по-моему, не могла появиться в пути, на половине длины стебля. Она определяет все сооружение. Стало быть, ее место ниже всякой мутовки, различимой в недосягаемых глубинах черешка, то есть ниже существ, которые хотя они и предгоминиды по строению черепа, но вполне определенно размещаются выше точки возникновения и распространения нашего человечества.

Более того, нам пока неизвестны никакие следы производства. непосредственно связанные с останками питекантропа. Это обусловлено их залеганием — в районе Триниля ископаемые останки представляют собой кости, принесенные в озеро впадающими в него речками. Напротив, около Пекина, где синантроп обнаружен в жилище, в засыпанной пещере изобилуют вперемешку с обгоревшими костями каменные орудия. Следует ли, как это делает Буль^{20}, рассматривать эти орудия (сознаюсь, иногда удивительно хорошего качества) как следы, оставленные другим неизвестным человеком, для которого синантроп, сам не делающий орудий, был добычей? До тех пор пока не будут найдены кости этого гипотетического человека, такая идея мне кажется необоснованной и в конечном счете менее научной. Синантроп уже обтесывал камни; он добывал огонь. Пока кто-нибудь не докажет обратное, эти две способности, как и рефлексия, должны считаться составными частями «черешка». Связанные в нераздельный пучок, эти три элемента повсюду выступают одновременно с человечеством. Такова объективно ситуация.

А если это так. то несмотря на то, что их остеологические признаки так похожи на признаки антропоидов, предгоминиды психологически были значительно ближе к нам, и. следовательно, филетически они значительно менее молоды и примитивны, чем можно было бы предполагать. Ибо в конце концов, чтобы научиться добывать огонь и делать режущий инструмент, требовалось время… Так что позади них имеется много места, по меньшей мере еще для одной человеческой мутовки, которая в конце концов, возможно, будет найдена в виллафранкском ярусе.

Одновременно с питекантропом и синантропом, как было сказано выше, безусловно, жили и другие гоминиды, достигшие той же стадии развития. К сожалению, от этих последних у нас пока имеется очень мало останков: может быть, знаменитая челюсть гейдельбергского человека в Германии и сохранившийся мужской череп африкантропа в Восточной Африке. Этого недостаточно. чтобы определить общий облик группы. Однако одно наблюдение поможет нам косвенно выяснить то, что мы хотели бы знать.

Нам известны теперь два вида питекантропа — один относительно маленький, другой значительно более крупный и «грубый». К ним добавляются две буквально гигантские формы, представленные на Яве фрагментом челюсти, на юге Китая — отдельными зубами. Что вместе с синантропом дают (для одной и той же эпохи и на том же участке континента) пять различных, несомненно, родственных типов?

Не внушает ли нам это множество близких форм, теснящихся на узкой полосе, а также эта любопытная общая тенденция к гигантизму идею обособленного побочного «побега» или зоологического листка, мутирующего в самом себе почти автономно? И то, что происходило в Китае и на Малайе, не имело ли в тот же момент своего эквивалента в других местах, ближе к Западу, при наличии других «побегов»? В этом случае, выражаясь зоологически, следовало бы сказать, что человеческая группа в нижнечетвертичный период была еще слабо связанным целым, в котором еще доминировала дивергентная структура, обычная для других животных мутовок.

Но, несомненно, в районах, находящихся ближе к центрам континентов,[34] уже группировались элементы новой, более плотной человеческой волны, которая была готова сменить этот архаический мир.

Геологически после нижнечетвертичного периода занавес падает. Во время антракта отложения триниля собираются в складки. Размываются красноземы Китая, готовые одеть свой толстый покров желтого лёсса. Еще немного больше. разламывается Африка. В других местах наступают и отступают льды. Когда занавес снова поднимается около 60 000 лет назад и мы снова можем видеть сцену, то предгоминиды исчезли, поверхность Земли занята неандертальцами.

От этого нового человечества нам известны уже более многочисленные ископаемые останки, чем от человечества предшествующей эпохи. Несомненно, вследствие близости эпохи. Но также и в результате умножения. Постепенно мыслящая сеть расширяется и смыкается…

Количественный прогресс и прогресс в гоминизации.

Встретившись с питекантропом и синантропом, наука могла остановиться в недоумении, спрашивая себя, с каким видом существ она имеет дело. При изучении среднечетвертичного периода, за исключением минутного колебания перед черепом из Спи или черепной коробкой из Неандерталя, ни разу серьезно не возникали сомнения в том, имеем ли мы дело со следами, оставленными какими-то представителями нашей расы. Разностороннее развитие мозга. Пещерная индустрия. И впервые неоспоримые случаи захоронений. Все то, что определяет и выражает настоящего человека ^{21}.

Значит, настоящий человек, и, однако, человек, который еще не был точно таким, как мы.

Череп обычно удлиненный. Низкий лоб. Массивные и выступающие вперед орбиты. Еще заметный прогнатизм лица. Обычное отсутствие клыковых ямок. Отсутствие подбородка. Массивные зубы без различимой шейки между коронкой и корнем… По этим признакам любой антрополог безошибочно с первого же взгляда узнает ископаемые останки европейского неандертальца. В самом деле. нет такого существа на Земле, даже среди австралийцев и айнов, с кем бы можно их спутать. Явный прогресс, сказал я, по сравнению с тринильским и пекинским человеком. Но если посмотреть вперед, то по сравнению с современным человеком разрыв стал. немногим меньше.

Значит, следует поставить новую морфологическую веху. Выделить новую эволюционную стадию. И также неизбежно, исходя из законов филогенеза, заподозрить новую зоологическую мутовку, реальность которой в течение последних лет беспрестанно навязывается предыстории.

После открытия в Западной Европе первых «мустьерских» черепов и выяснения того, что они не принадлежат ни идиотам, ни дегенератам, анатомы совершенно естественно представили себе. что во времена среднего палеолита Земля была населена людьми. в точности соответствующими типу неандертальца. В связи с этим, по-видимому, возникло некоторое разочарование, когда обнаружилось, что умножающиеся находки не подтверждают простоту этой гипотезы. На самом же деле все более очевидное разнообразие неандертальцев — это как раз то, чего следовало ожидать. И именно это разнообразие, как мы теперь видим, в конце концов составляет интерес этого пучка и придает ему его настоящий облик. При нынешнем состоянии нашей науки среди так называемых «неандерталоидных» форм выделяются две различные группы, каждая из которых выражает различную стадию филетической эволюции, — группа законченных форм и молодая группа.

а) Законченная группа — в которой продолжают жить (survivent), а затем угасают различные, более или менее автономные побеги. Они, вероятно, составляли, как мы сказали, мутовку предгоминидов. На Яве это человек из Соло,[35] прямой и столь мало изменившийся потомок тринильского человека. В Африке — чрезвычайно грубый родезийский человек. И, наконец, в Европе. если не ошибаюсь, сам неандертальский человек, который, несмотря на свое замечательное и настойчивое распространение по всей Западной Европе, представляет, собой лишь последнюю листву отмирающей ветви.

б) Но также молодая группа, еще плохо выясненная туманность псевдонеандерталоидов, с такими же весьма примитивными, но заметно модернизированными или модернизируемыми чертами — голова более круглая, орбиты менее выдаются вперед, клыковые ямки более выражены, иногда намечается подбородок. Таков человек из Штейнгейма. Таков человек из Палестины. Это, несомненно, неандертальцы. Но уже насколько ближе к нам!.. Прогрессивная ветвь, я бы сказал, дремлющая в ожидании близкого пробуждения.

Рассмотрим внимательнее с географической и морфологической сторон этот тройной пучок. Еще не образуя интересующий нас комплекс, он рисует знакомое расположение. Это полный, почти идеальный разрез зоологического веера: здесь и листья, опадение которых заканчивается; и листья, еще зеленые, которые, однако, начинают желтеть; и еще свернутые, но полные сил листья в середине букета пальмовых ветвей.

Большое удивление ботаника вызывает то, что в начале мелового периода саговниковые и хвойные леса были внезапно сменены и поглощены лесом покрытосеменных — платанами, дубами… в большинстве нашими нынешними лесными породами, в совершенно зрелом виде хлынувшими на юрскую флору из какого-то неизвестного района земного шара.

Столь же велико замешательство антрополога, когда в пещерах, едва разделенных перекрытием из сталагмитов, он открывает в следующих друг над другом напластованиях мустьерского человека и кроманьонского или ориньякского человека. В этом случае геологического разрыва практически нет. А фундаментальное омоложение человечества, однако, происходит. Поверх неандертальцев оказывается Homo Sapiens, совершивший внезапное нашествие, подгоняемый действием климата или душевным беспокойством.

Откуда пришел этот новый человек?.. Кое-кто из антропологов хотел бы видеть в нем завершение некоторых потомств, уже замеченных в предшествующие эпохи, например прямого потомка синантропа. По определенным техническим соображениям и еще более в силу общих аналогий дело следует представлять иначе. Без всякого сомнения, где-то и по-своему человек верхнего палеолита должен был пройти предгоминидную, а потом неандерталоидную фазы. Но подобно млекопитающим трехбугорчатым и всем другим филам он ускользает от нашего видения в возможно ускоренном ходе этого эмбриогенеза. Скорее наслоение и замена, чем непрерывность и продолжение, здесь снова представляют собой закон смены, господствующий в истории. И поэтому я охотно представляю себе нового пришельца возникшим из автономной, долгое время скрытой, хотя и втайне активной эволюционной линии, которая в один прекрасный день выступила победоносно среди всех других линий, несомненно, из самой сердцевины этих псевдонеандерталоидов, живучий и, вероятно, очень древний пучок которых мы выше отметили. При любой гипотезе имеется один безусловный факт, допускаемый всеми. Человек, которого мы замечаем в конце четвертичного периода, — это уже действительно современный человек во всех отношениях.

И прежде всего, без всякого сомнения, анатомически. Высокий лоб с небольшими глазными впадинами; сильно выступающие теменные кости; слабый и уходящий под выпуклую черепную коробку затылочный гребень; облегченная челюсть с выдающимся вперед подбородком — все эти признаки, столь ярко выраженные у последних обитателей пещер, — это определенно наши признаки. Настолько наши, что начиная с этого момента палеонтологу, привыкшему работать с резкими морфологическими различиями, уже нелегко отличить останки ископаемого человека от останков ныне живущего человека. Для этой тонкой задачи его методы, когда различия определяются на глаз, более недостаточны, отныне они должны уступить место техническим приемам (и дерзаниям) самой точной антропологии. Недостаточно больше и восстановления в общих чертах поднимающихся горизонтов жизни… Но для периода протяженностью в 30 тысячелетий необходим анализ запутанных нюансов, образующих наш первый план. Тридцать тысяч лет. Длительный период в масштабе нашей жизни. Одна секунда для эволюции. С остеологической точки зрения в этом интервале вдоль человеческой филы нет заметного разрыва и даже до некоторой степени нет никакого значительного изменения в развитии ее соматического разветвления.

Но вот что удивительнее всего. Само по себе совершенно естественно, что стебель Homo Sapiens fossilis, исследуемый у своей исходной точки, оказывается отнюдь не простым, а по составу и дивергенции своих волокон обнаруживает сложную структуру веера. Таково, как мы знаем, первоначальное положение всякой филы на древе жизни. Но по крайней мере на этих глубинах мы могли бы рассчитывать найти букет относительно примитивных и генерализированных форм — нечто предшествующее по форме ныне существующим расам. Однако мы встречаем скорее противоположное. В самом деле, какими были (в той мере, в какой по костям можно судить о теле и коже) жившие в век Оленя первые представители новой, только что возникшей человеческой мутовки? Такими же, как те, которые и поныне живут приблизительно в тех же местах Земли, — черными, белыми, желтыми (самое большее предчерными, предбелыми, преджелтыми), и эти группы, в общем, уже располагались с юга на север и с запада на восток в их нынешних географических зонах — вот что мы видим в Старом Свете, от Европы до Китая, к концу последнего ледникового периода. Стало быть, когда в человеке верхнего палеолита отмечаешь не только существенные анатомические признаки, но и следуешь за его основными этнографическими линиями, то поистине открываешь самих себя, наше собственное детство. Уже не только скелет современного человека, но и основные части современного человечества. Та же общая форма тела, то же основное распределение рас. Та же (по крайней мере намечающаяся) тенденция этнических групп к соединению в цельную систему вопреки всяким различиям. И (как же этому теперь не последовать!) те же существенные устремления в глубине душ.

У неандертальцев, как мы видели, уже явно обнаруживается психическая ступень, отмечаемая в числе других признаков появлением в пещерах первых захоронений. Даже у самых типичных неандертальцев общепризнано наличие пламени настоящего разума. Однако деятельность этого разума была в значительной степени сведена к заботам о сохранении существования и о размножении. Были ли заботы еще о чем-либо другом, мы не знаем или не обнаруживаем. О чем могли думать эти наши дальние родственники? Мы не имеем никакого понятия об этом. Напротив, у Homo Sapiens в век Оленя мысль, еще совсем юная, окончательно высвобождается, запечатлевается на стенах пещер. Новые пришельцы приносят с собой искусство — еще натуралистическое, но удивительно совершенное. И благодаря языку этого искусства мы впервые можем проникнуть в сознание исчезнувших существ, кости которых извлекаем. Удивительная духовная близость, вплоть до деталей! Обряды, изображенные красной и черной краской на стенах пещер Испании, Пиренеев, Перигора, не повторяются ли они на наших глазах в Африке, в Океании, даже в Америке? Какое, например, различие, как уже отмечалось, между шаманом из пещеры "Трех Братьев", вырядившимся в шкуру оленя, и каким-нибудь океанийским божеством?.. Но это еще не самое важное. Мы можем ошибиться, интерпретируя на современный лад отпечатки рук, ритуальные изображения заколдованных бизонов, эмблемы плодовитости, в которых выражены занятия и религия ориньякца или магдаленца. Но мы не можем ошибиться, когда и в совершенстве передачи движения и силуэтов, и в неожиданной игре орнаментальной чеканки обнаруживаем у художников этого отдаленного периода наблюдательность, воображение, радость созидания — эти цветы сознания, способного не только размышлять, но и прекрасно размышлять о себе самом. Таким образом, изучение скелетов и черепов не обмануло наших надежд. В верхнечетвертичный период перед нами выступает современный человек в полном смысле этого слова — еще не взрослый человек, но уже достигший "сознательного возраста". С этого момента развитие его мозга в сравнении с нашим закончено, настолько закончено, что начиная с этой эпохи не произошло никакого ощутимого изменения, которое бы еще более улучшило органическое орудие нашей мысли.

Значит ли это, что к концу четвертичного периода эволюция в человеке остановилась?

Ничуть. Но, не предрешая того, что развитие может незаметно продолжаться в глубине нервных систем, эволюция с этого момента явно вышла за рамки своих анатомических форм, чтобы распространиться на индивидуальные и коллективные зоны психической спонтанности или даже, может быть, совсем переместить в них свой жизненный центр.

Отныне мы будем выявлять и прослеживать ее почти исключительно в этой форме.

Насколько можно проследить на развитии живых фил, по крайней мере фил высших животных, у которых это более удобно сделать, социализация представляет собой относительно позднее завоевание. Она возникает как завершение зрелости. В человеке по причинам, тесно связанным со способностью рефлексии, трансформация ускоряется.

Наши предки в самый отдаленный из доступных нам периодов предстают перед нами группами, вокруг огня.

Однако сколь бы ясными в эти весьма отдаленные эпохи ни были признаки ассоциации, феномен вырисовывается еще не полностью. Даже в верхнем палеолите известные нам племена представляют собой, по-видимому, лишь довольно слабо связанные группы бродячих охотников. И только в неолите между человеческими элементами начинает возникать большая спаянность, и этот процесс уже не останавливается. Неолит — период, игнорируемый учеными, изучающими предысторию, потому что он слишком близок к нам. Период, игнорируемый и историей, потому что его стадии не могут быть точно датированы. Однако это самый критический и величественный из всех периодов прошлого — период возникновения цивилизации.

Как произошло это возникновение? Опять же в силу законов, определяющих наше видение прошлого. Мы этого не знаем. Несколько лет назад о промежутке между последними уровнями с обтесанными камнями и первыми слоями с полированными камнями и глиняной посудой говорили просто как о "большом разрыве". С тех пор ряд лучше изученных промежуточных горизонтов мало-помалу смыкает края расщелины. Но она все-таки остается. Что это — действие миграций или результат подражания? Внезапно накатившаяся какая-то этническая волна, неслышно образовавшаяся где-то в другом месте, в самых плодородных районах земного шара, или неодолимое распространение плодотворных новшеств? Перемещение народов или перемещение культуры?.. Мы еще не можем ответить. Достоверно можно сказать лишь то, что по истечении периода, не принимаемого в расчет геологами, но достаточно продолжительного для приобретения умения возделывать растения и приручения животных, которые служат нам еще и поныне, в тех же областях вместо охотников на лошадей и оленей мы находим оседлое и организованное человечество. За один или два десятка тысячелетий человек поделил Землю и укоренился на ней.

Как будто в этот решающий период социализации, как и в момент рефлексии, пучок относительно независимых факторов таинственно слился, чтобы поддержать и ускорить продвижение гоминизации. Попытаемся в этом разобраться.

Прежде всего непрекращающийся прогресс размножения. Вследствие быстрого роста числа индивидов свободная территория уменьшается. Группы сталкиваются между собой. По этой причине амплитуда перемещений уменьшилась, и встал вопрос об извлечении наибольших результатов из все более ограниченных владений. Можно предположить, что под давлением этой необходимости возникла идея сохранения и воспроизводства на месте того, что раньше приходилось искать и преследовать вдали. Разведение скота и обработка земли заменяют сбор плодов и охоту. Пастух и земледелец.

Из этой важной перемены вытекает все остальное.

Прежде всего в растущих поселениях появляется сложная совокупность прав и обязанностей, вынуждающая придумывать всякого рода общинные структуры и законы, следы которых сохранились до нашего времени в тени великих цивилизаций у менее развитого населения Земли.

Социально в области собственности, морали, брака можно сказать, было испробовано все…

В то же самое время в более устойчивой и густонаселенной среде первых земледельческих поселений узаконивается и разгорается вкус к исследованиям и потребность в них. Чудесный период исканий и изобретений, когда во всем блеске, в несравненной свежести нового начинания, в сознательной форме ярко проявляются вечные пробные нащупывания жизни. Все, что можно было испробовать, было испробовано в эту удивительную эпоху. Отбор и эмпирическое улучшение фруктов, злаков и домашних животных. Гончарное ремесло. Ткачество. Очень рано появляются первые элементы пиктографического письма и очень скоро возникают первые зачатки металлургии.

Тогда более сплоченное и лучше снаряженное для завоевания человечество может, наконец, бросить свои последние шеренги на приступ позиций, которые еще не были заняты. Отныне оно в полной экспансии. В самом деле, уже на заре неолита через Аляску, освободившуюся от льдов, а может быть, и другими путями человек проникает в Америку, чтобы там на новом материале и с новыми затратами терпеливо продолжать работу по устройству поселений и приручению животных. Здесь еще много охотников и рыбаков, которые, несмотря на употребление гончарной посуды и полированных камней, продолжали вести палеолитический образ жизни. Но рядом с ними уже были и настоящие земледельцы, употреблявшие в пищу маис. И, несомненно, в это же время распространяется через Тихий океан другой человеческий поток, движение которого прослеживается и по сейчас наблюдаемой дорожке бананов, манго, кокосовых пальм. Удивительный случай!

После этой метаморфозы, о совершении которой, я повторяю еще раз, мы знаем лишь по результатам, практически весь мир покрывается населением, остатки которого — полированные орудия, скалки для размола зерна, осколки ваз — устилают всюду старую почву континентов, где она открывается под недавно образовавшимся перегноем и песками.

Несомненно, это еще сильно раздробленное человечество. Чтобы составить о нем представление, надо вообразить Америку или Африку, когда туда впервые прибыли белые: мозаика групп, этнически и социально сильно отличающихся друг от друга.

Но уже обрисовавшееся и связанное между собой человечество. Начиная с века Оленя народы мало-помалу нашли вплоть до деталей свое окончательное место. В результате торговли предметами и передачи идей проводимость от одних к другим увеличивается. Образуются традиции. Развивается коллективная память. Какой бы тонкой и зернистой ни была эта первая пленка ноосферы, она начала замыкаться и уже сомкнулась, окружив Землю.

С того времени, когда мы еще не знали палеонтологии человека, у нас сохранилась привычка выделять в особый период какие-нибудь шесть тысяч лет, от которых до нас дошли письменные или датированные документы. Это история в противоположность предыстории. В действительности такого разрыва не существует. Чем лучше мы начинаем видеть прошлое, тем больше убеждаемся, что так называемое «историческое» время (вплоть до «современного» времени и включая его) — это всего лишь прямое продолжение неолита. Более сложное и дифференцированное — несомненно, и об этом сейчас будет сказано. Но время, развивающееся в сущности по тем же линиям и на том же уровне.

Как с биологической точки зрения, которую мы разделяем, определить и представить развитие гоминизации в течение столь краткого и столь изумительно плодотворного периода?

В подвижном множестве учреждений, народов, империй история регистрирует, главным образом, нормальное развитие Homo Sapiens в социальной атмосфере, созданной неолитической трансформацией. Наиболее старые чешуйки постепенно опадают, лишь некоторые из них, например такие, как австралийцы, еще сохраняются на окраинах нашей цивилизации и континентов. Другие стебли, расположенные ближе к центру и более крепкие, напротив, выделяются и доминируют, стремясь монополизировать почву и свет. Здесь — разреживающее крону опадение листьев, там — сгущающее ее распускание почек. Ветви, которые засыхают, ветви, которые покоятся, ветви, которые устремляются вперед, чтобы все захватить. Бесконечное скрещивание между собой вееров, ни один из которых, даже при отходе на два тысячелетия назад, не обнаруживает ясно своего черешка… Целый ряд случаев, ситуаций, внешних проявлений, обычно встречающихся у любой филы, находящейся в состоянии активного разрастания.

Но все ли это?

Можно было бы думать, что крайняя трудность выяснения филогенеза человека начиная с неолита, как и исключительный интерес к нему. порождены близостью фактов, позволяющей как бы невооруженным глазом проследить биологический механизм разветвления видов. В действительности здесь происходит нечто большее.

До тех пор пока наука имела дело с более или менее обособленными «доисторическими» человеческими группами, находящимися в той или иной мере в состоянии антропологического формирования, еще могли применяться общие правила филогенеза животных хотя бы приблизительно. Но начиная с неолита, влияние психических факторов явно доминирует над все более приглушенными вариациями соматических факторов. И тогда на первый план выступают два ряда действий, о которых упоминалось выше при описании основных черт процесса гоминизации: 1) прежде всего поверх генеалогических мутовок появляются политические и культурные единства — сложная гамма группировок, которые в различных аспектах географического распределения, экономических связей, религиозных верований, социальных институтов оказываются способными, поглотив «расу», интерферировать между собой в любых пропорциях; 2) и одновременно между этими ветвями нового рода появляются силы сращивания (анастомоза, слияния), высвобожденные из этих ветвей с помощью индивидуализации психологической оболочки или, точнее, психологической оси. Целая совокупная игра дивергенции и конвергенции.

Нет нужды настаивать на реальности, разнообразии и постоянном возникновении коллективных человеческих единств, дивергентных по крайней мере потенциально. Возникновение, умножение и эволюция наций, государств, цивилизаций… Это зрелище везде перед нашими глазами: его перипетии заполняют анналы истории народов. Если мы хотим осмыслить этот спектакль и оценить его драматичность, не следует забывать только одно. В этой рационализированной форме, сколь бы ни были гоминизированными события, человеческая история на свой лад и на своем уровне реально продолжает органическое развитие жизни. Благодаря присущим ей феноменам социального разветвления она все еще является естественной историей.

Но здесь явления слияния гораздо тоньше и богаче биологическими возможностями. Попробуем проследить их механизм и их последствия.

Взаимодействие слабо «психизированных» животных ветвей или фил ограничивается соревнованием и при случае — устранением. Более сильный оттесняет более слабого и в конце концов подавляет его. Исключение из этого грубого, почти механического закона замены составляют лишь «симбиозные» ассоциации (в особенности функциональные) у низших организмов или порабощение одной группы другой у наиболее социализированных насекомых.

У человека (по крайней мере у посленеолитических людей) физическое устранение становится скорее исключением или, во всяком случае, второстепенным фактором. Каким бы жестоким ни было завоевание, оно всегда сопровождается какой-то ассимиляцией. Даже будучи частично поглощенными, побежденные все еще воздействуют на победителей и преобразуют их. Как говорят в геологии, они их эндоморфизируют. Тем более в случае мирного культурного вторжения. И тем более, когда речь идет об одинаково стойких и активных народах, которые медленно взаимопроникают при длительном давлении друг на друга. Наблюдается взаимопроницаемость психики вместе с замечательным и знаменательным взаимообогащением. Благодаря этому двойному воздействию, когда перемещаются и объединяются и этнические традиции, и гены мозга, выступают и закрепляются настоящие биологические комбинации. Некогда, на древе жизни, — простое сплетение стеблей. Теперь, во всей сфере Homo Sapiens, — синтез.

Но, разумеется, не везде в равной мере.

Вследствие случайной конфигурации континентов на Земле имеются районы, более благоприятные для объединения и смешения рас — обширные архипелаги, узкие перешейки, широкие, пригодные для обработки равнины, особенно орошаемые какой-нибудь крупной рекой. В этих-то привилегированных местах, естественно, и стремилась с начала оседлой жизни сосредоточиться, смешаться и накалиться человеческая масса. Этим объясняется появление, несомненно, «врожденное» на неолитическом покрове некоторых полюсов притяжения и организации, — предзнаменование и прелюдия какого-то высшего и нового состояния ноосферы. Более или менее выделяются в прошлом пять таких очагов: Центральная Америка с цивилизацией Майя; Южные моря с полинезийской цивилизацией; бассейн Желтой реки с китайской цивилизацией; долины Ганга и Инда с цивилизациями Индии; наконец, Нил и Месопотамия с Египтом и Шумером. Эти очаги появились (за исключением двух первых, гораздо более поздних), по-видимому, почти в одну и ту же эпоху. Но они в значительной степени развиваются независимо друг от друга, и каждый из них слепо стремится распространить и расширить свое влияние, как будто он один должен поглотить и преобразовать Землю.

Поистине, не во встрече ли, конфликте и в конечном счете постепенной гармонизации этих великих соматопсихических потоков состоит сущность истории?

Фактически эта борьба за влияние быстро локализовалась. Очаг Майя. слишком изолированный в Новом Свете, вскоре потух полностью, а полинезийский очаг, слишком разбросанный по однообразному множеству своих далеких островов, начал сиять в пустоте. Таким образом, партия за будущее мира разыгрывалась в Азии и Северной Африке между земледельцами больших равнин.

В первом или втором тысячелетии до нашей эры шансы партнеров могли казаться одинаковыми. И, однако, познакомившись с последующими событиями, мы замечаем ныне, что у двух наиболее восточных конкурентов уже тогда имелись признаки слабости.

То ли по присущему ему духовному складу, то ли вследствие обширности территорий у Китая (разумеется, я имею в виду старый Китай) отсутствовали вкус и стремление к глубоким обновлениям. Странную картину являет собой эта огромная страна, еще вчера представлявшая собой лишь едва изменившийся живой осколок мира, таким, каким он мог быть десять тысяч лет назад… Население не только состоит из земледельцев, но в основном организовано согласно иерархии территориальных владений, а император фактически является не кем иным, как самым крупным землевладельцем. Население, высокоспециализированное на выделке кирпичей, фарфора и бронзы. Население, превратившее в суеверие изучение пиктограмм и созвездий. Конечно, невероятно рафинированная цивилизация, но подобно письму, в котором она себя столь непосредственно выражает, не меняющая методов со времени своего начала. В конце XIX века — еще неолит, не обновленный, как в других местах, а просто бесконечно усложненный, не только по тем же линиям, но в том же плане, как будто он не мог оторваться от той Земли, где он сформировался.

Но в те времена, когда Китай уже врастал в почву, умножая пробные поиски и открытия, но не создавая физики, Индия увлеклась метафизикой до того, что этим себя погубила. Индия по преимуществу район высоких философских и религиозных давлений… Трудно переоценить мистическое воздействие, оказанное в прошлом на каждого из нас этим антициклоном. Но как бы эффективно эти потоки ни освежили и ни прояснили человеческую атмосферу, следует признать, что вследствие чрезмерной пассивности и отрешенности они были не в состоянии устраивать Землю. Выступив в свое время как великое веяние, но лишь как великое веяние своего времени, первоначальная душа Индии сникла. Но разве могло быть иначе? Поскольку феномены рассматривались как иллюзия (майя), а их связь как цепь (карма), то как могли эти доктрины вдохновить и направить человеческую эволюцию? Незначительная ошибка — в определении духа и в оценке уз, связывающих его с сублимациями материи, но в ней заключено все!

Итак, мало-помалу мы отклоняемся ко все более западным зонам мира — туда, где в долинах Евфрата и Нила, на берегах Средиземного моря вследствие исключительного сочетания местоположения и народов в течение нескольких тысячелетий произошло благоприятное смешение, благодаря которому, не теряя своей подъемной силы, разум сумел обратиться к фактам, а религия совместиться с действием. Месопотамия, Египет, Эллада, вскоре Рим — и над всем этим (к чему я вернусь в конце книги) таинственный иудео-христианский фермент, давший Европе ее духовную форму!

Пессимист может легко выделить в этом необычном периоде ряд цивилизаций, которые рухнули одна за другой. Но с научной точки зрения правильнее было бы еще раз распознать под этими последовательными вибрациями великую спираль жизни, неуклонно поднимающуюся путем смены форм по магистральной линии своей эволюции. Сузы, Мемфис, Афины могут погибнуть. Но все более организованное сознание универсума передается из рук в руки, и его блеск увеличивается.

В дальнейшем при изложении истории других частей человечества я постараюсь восстановить величие и существенность роли, которая им отводится в ожидаемой полноте Земли. Не признать на данном этапе нашего исследования, что в период, изучаемый историей, ведущая ось антропогенеза прошла через Запад — значит извратить факты под влиянием чувств. В этой выдающей зоне роста и всеобъемлющей переплавки все, что ныне составляет человека, было найдено или по крайней мере должно было быть вновь найдено. Ибо даже то, что было давно известно в других местах, приняло окончательное человеческое значение, лишь войдя в систему европейских идей и европейской деятельности. Обычай отмечать как великое событие открытие Америки Колумбом — это не простая наивность.

Поистине вокруг Средиземного моря в течение шести тысяч лет развивалось неочеловечество, которое как раз в настоящий момент поглощает последние остатки неолитической мозаики, — это почкование на ноосфере еще одного самого плотного из всех пластов.

И доказательство этому в том, что от одного края света до другого все народы, чтобы остаться человечными или стать таковыми еще больше, ставят перед собой упования и проблемы современной Земли в тех же самых терминах, в которых их сумел сформулировать Запад.

Во все эпохи человек думал, что он находится на "повороте истории". И до некоторой степени, находясь на восходящей спирали, он не ошибался. Но бывают моменты, когда это впечатление преобразования становится более сильным и в особенности более оправданным. И мы, конечно, не преувеличиваем значения нашего современного существования, когда считаем, что через него осуществляется глубокий вираж мира, способный смять его. Когда начался этот вираж? Разумеется, точно определить это невозможно. Как крупное судно, человеческая масса лишь постепенно меняет свой ход, так что можно в далеком прошлом, по меньшей мере начиная с Возрождения, увидеть первые признаки, указывающие на изменение пути. Во всяком случае ясно одно, а именно: к концу XVIII века на Западе был сделан явственный поворот. И с тех пор, несмотря на то, что мы иногда упрямо считаем себя теми же самыми, мы вступили в новый мир. Экономические изменения, во-первых. Какой бы развитой ни была наша цивилизация, всего лишь двести лет назад она, как и ранее, была в основном земледельческой и основывалась на разделе земли. Типом «добра», ядром семьи, прототипом государства (и даже универсума!) было, как и в первые периоды существования общества, обработанное поле, территориальная база. Но в последнее время в результате «динамизации» денег собственность постепенно превратилась в нечто неуловимое и безличное — столь неустойчивое, что богатство наций не имеет почти ничего общего с их границами. Изменения в промышленности, во-вторых. До XVIII века, несмотря на многочисленные усовершенствования, по-прежнему был известен лишь один вид химической энергии — огонь; и по-прежнему использовался лишь один вид механической энергии — мускулы людей и животных, умноженные в машине. Но какие изменения с той поры!.. И, в-третьих, социальные изменения. Пробуждение масс… Даже учитывая только эти внешние признаки, как не предположить, что великое смятение, которое охватило Запад со времени Революции, имеет более глубокую и более благородную причину, чем трудности мира, ищущего утраченное прежнее равновесие. Кораблекрушение? О, нет! Но сильное волнение неведомого моря, в которое мы только что вошли, покинув защищавший нас мыс. Как однажды с присущей ему интуицией сказал Анри Брей, — то, что в настоящее время нас интеллектуально, политически, даже духовно волнует, весьма просто: "Мы только что отпустили последние канаты, которые еще удерживали нас в неолите". Парадоксальная, но яркая формула. Чем больше я думаю над ней, тем больше вижу, что Брей прав^{22}. В настоящий момент мы переживаем период изменения эры. Эра промышленности. Эра нефти, электричества и атома. Эра машины. Эра крупных коллективов и науки… Будущее даст более подходящее название той эре, в которую мы вступаем. Термин не играет роли. Напротив, имеет значение то, что мы имеем возможность сказать, что ценой наших лишений в нас самих и вокруг нас делается еще один, решающий шаг жизни. После долгого вызревания, скрытого кажущейся неизменностью земледельческих веков, наконец, пришел час нового изменения состояния, который отмечен неизбежными муками. Были первые люди — "свидетели нашего возникновения, будут люди, которые станут свидетелями великих сцен финала. Удача и честь нашего краткого существования заключена в его совпадении с преобразованием ноосферы… В этих туманных и напряженных зонах, где настоящее сливается с будущим, в бурлящем мире мы лицом к лицу сталкиваемся со всем величием феномена человека, величием, которого он дотоле не достигал. Здесь или нигде, теперь или никогда, при данном максимуме и приближении мы лучше, чем кто-либо из наших предшественников, можем оценить значение и смысл гоминизации. Посмотрим же внимательно и постараемся понять. А для этого попытаемся, отвлекшись от внешней стороны событий, расшифровать своеобразную форму духа, возникающего в недрах современной Земли. Земля, дымящая заводами. Земля, трепещущая делами. Земля, вибрирующая сотнями новых радиации. Этот великий организм в конечном счете живет лишь для новой души и благодаря ей. Под изменением эры — изменение мысли. Но где найти, где поместить это обновляющее и тонкое изменение, которое, не меняя заметно наши тела, делает нас новыми существами? Нигде, кроме как в новом предчувствии, меняющем в своей целостности облик универсума, в котором мы развиваемся, иначе говоря, в пробуждении. Конечно, не просто открытие и покорение других сил природы в течение жизни четырех или пяти поколений сделало нас, что бы там ни говорилось, столь отличными от наших предков, столь честолюбивыми, но также и столь беспокойными. В сущности, если не ошибаюсь, это объясняется следующим: мы осознали увлекающее нас движение и тем самым заметили грозные проблемы, поставленные сознательным осуществлением человеческого усилия.

Каждый из нас утратил воспоминание о том моменте, когда, впервые открыв глаза, он увидел свет и предметы, в беспорядке низвергающиеся на него, — все в одной и той же плоскости. Требуется сделать большое усилие, чтобы представить себе то время, когда мы не умели читать, или вообразить себе тот период, когда мир для нас ограничивался стенами нашего дома и семейного круга…

Подобно этому нам кажется невероятным, что могли жить люди, которые и не подозревали, что звезды мерцают над нами на расстояниях в сотни световых лет или что контуры жизни начали вырисовываться уже миллионы лет назад у границ нашего горизонта.

И однако достаточно открыть любую из чуть пожелтевших книг, в которых авторы XVI и даже еще XVIII века пространно рассуждали о структуре мира, чтобы с изумлением констатировать, что наши пра-пра-прадедушки чувствовали себя совершенно непринужденно в пространстве-ящике, где звезды вращались вокруг Земли менее шести тысяч лет. В космической атмосфере, в которой мы бы сразу же задохнулись, в перспективе, куда мы бы физически были не в состоянии вступить, они дышали без малейшей стесненности, если не полной грудью…

Что же произошло в период, разделяющий нас?

Я не знаю более волнующей, более яркой картины биологической реальности ноогенеза, чем картина разума, стремящегося со времени своего возникновения преодолеть шаг за шагом стискивающую иллюзию близости.

В этой борьбе за овладение размерами и рельефом универсума сначала отступило пространство — естественно, потому, что оно более осязаемо. Фактически первый тур в этой борьбе был выигран очень давно, когда человек (несомненно, какой-то грек до Аристотеля) и изогнув видимую плоскость вещей, обрел предчувствие, что имеются антиподы. В результате вокруг круглой Земли сомкнулся и сам небосвод. Но центр сфер был помещен неправильно. Своим положением он непоправимо парализовал эластичность системы. И фактически лишь со времени Галилея путем отказа от старого геоцентризма мы признали, что небеса бесконечны вширь. Земля — простая песчинка космической пыли. Бесконечно большое стало возможным, и тем самым симметрично выступило и бесконечно малое.

Из-за отсутствия видимых ориентиров труднее оказалось проникать в глубь веков. Движение небесных светил, форма гор, химическая природа тел — не представлялись ли все проявления материи выражением постоянного настоящего? Физика XVII века была бессильна заставить Паскаля почувствовать бездну прошлого. Для выявления реального возраста Земли, а затем и ее элементов надо было, чтобы человек случайно заинтересовался одним из явлений средней мобильности, например жизнью или даже вулканами. Таким образом, лишь через узкую щель едва нарождавшейся тогда "естественной истории" свет начиная с XVIII века проникает в лежащие под нашими ногами большие глубины. Сначала считалось, что время, необходимое для образования мира, было весьма непродолжительным. Но, во всяком случае, начало было положено — выход открыт. После стен пространства, поколебленных Возрождением, стал колебаться, начиная с Бюффона, пол (а затем потолок!) времени^{23}. С тех пор под постоянным напором фактов процесс еще больше ускорился. Вот уже скоро двести лет, как происходит раскручивание спирали (detente), но оно еще не смогло распустить витки мира. Все больше расстояние между оборотами — и все появляются другие, более глубокие обороты…

Но на этих первых стадиях пробуждения человеческого интереса к космическим далям пространство и время, сколь бы большими они ни были, оставались еще однородными в себе и независимыми друг от друга. Два отдельных вместилища — несомненно все более и более обширных, но в которых вещи были нагромождены и разбросаны без определенного физического порядка.

Два отсека безмерно расширились. Но, как и раньше, казалось, что внутри каждого из них предметы перемещаются столь же свободно. Разве нельзя было поместить их безразлично где — там или здесь? По желанию подвинуть вперед, отодвинуть назад, даже убрать вовсе? А если формально не отваживались на эту игру мысли, то и не осознавали, по крайней мере ясно, в какой степени и почему она невозможна. Этот вопрос не ставился.

Лишь в середине XIX века опять-таки под влиянием биологии начал, наконец, проливаться свет, выявляя необратимую взаимосвязь всего существующего. Обнаружилась последовательность развития жизни и вскоре после этого последовательность развития материи. Малейшая молекула углерода по своей природе и положению — функция совокупных космических процессов. Мельчайшее одноклеточное структурно так вплетено в ткань жизни, что прекращение его существования вызвало бы нарушение ipso facto^{24} всей сети биосферы. Размещение, последовательность и солидарность существ зависят от их конкретного места в общем генезисе, время и пространство органически соединяются, чтобы вместе выткать ткань универсума… Вот к чему мы пришли, вот что мы видим ныне.

Психологически, что скрывается за этим посвящением в тайну?

Если бы вся история не гарантировала нам, что истина, увиденная однажды, хотя бы даже одним умом, в конечном счете станет достоянием коллективного человеческого сознания, было бы отчего потерять веру или терпение, констатируя, сколько умов, даже незаурядных, еще и поныне отвергают идею эволюции. Для многих людей эволюция — это все еще трансформизм, а трансформизм — это лишь старая дарвиновская гипотеза, столь же локальная и устаревшая, как лапласовская концепция происхождения солнечной системы или вегенеровская гипотеза перемещения континентов. Поистине слепы те, кто не хочет видеть размаха движения, которое, выйдя далеко за рамки естествоведения, последовательно захватило химию, физику, социологию и даже математику и историю религий. Одна за другой всколыхнулись все области человеческого знания, подхваченные одним и тем же глубоким стремлением к изучению какого-либо вида развития.

Что такое эволюция — теория, система, гипотеза?.. Нет, нечто гораздо большее, чем все это: она — основное условие, которому должны отныне подчиняться и удовлетворять все теории, гипотезы, системы, если они хотят быть разумными и истинными. Свет, озаряющий все факты, кривая, в которой должны сомкнуться все линии, — вот что такое эволюция.

В течение полутора веков в наших умах осуществляется, возможно, самое изумительное событие, когда-либо зарегистрированное историей со времени возникновения ступени мышления, — проникновение сознания (уже навсегда) в сферу новых измерений и, следовательно, возникновение универсума, всецело обновленного путем простого преобразования его внутренней основы без изменения линий и складок.

До сих пор мир статичный и делимый на части, казалось, покоился на трех осях своей геометрии. Теперь он составляет один поток.

То, что делает человека «современным» (и в этом смысле масса наших современников еще не современна), — это способность видеть не только в пространстве, не только во времени, но и в длительности или, что то же самое, в биологическом пространстве — времени и, больше того, способность все рассматривать только в этом аспекте, — все, начиная с самого себя.

Нам остается сделать последний шаг, чтобы войти в сердцевину метаморфозы.

Очевидно, человек не мог заметить вокруг себя эволюции, не чувствуя, что она в какой-то степени подхватила и его. И Дарвин это хорошо показал. Тем не менее, наблюдая прогресс трансформистских взглядов за последнее столетие, с удивлением констатируешь, сколь наивно натуралисты и физики сначала воображали, что их самих не затрагивает всеобъемлющий поток, который они только что подметили. Почти неисправимо субъект и объект стремятся отдалиться друг от друга в акте познания. Мы постоянно склонны выделять себя из окружающих нас вещей и событий, как если бы мы рассматривали их извне, тщательно укрывшись в обсерватории, где они не в состоянии повлиять на нас: как будто мы зрители, а не участники происходящего. Этим объясняется то, что однажды поставленный последовательным развитием жизни вопрос о происхождении человека долгое время относился лишь к его соматической, телесной стороне. Дескать. длительное наследование животных признаков действительно могло сконструировать наши члены. Наш же дух — статья особая. Как бы материалистически ни рассуждали первые эволюционисты, им не приходила в голову мысль, что их разум ученых сам по себе имеет некоторое отношение к эволюции.

И на этой стадии они находились еще на полпути к истине. С самой первой страницы этой книги я пытаюсь показать лишь одно: по неустранимым причинам однородности и стройности волокна космогенеза должны быть продолжены в нас глубже, чем до тела и костей. Нет, в жизненный поток мы вовлечены не только материальной стороной нашего существа. Но как тончайший флюид пространство — время, заполнив наши тела, проникает в нашу душу. И заполняет ее. Оно смешивается с ее свойствами до такой степени, что вскоре душа уже не знает, как отличить от него самого себя. Для того, кто умеет видеть, очевидно, что от этого потока, о котором можно судить лишь по возрастанию сознания, ничто больше не ускользает, даже то, что находится на вершинах нашего бытия. Не является ли феномен возникновения тем самым актом, посредством которого острие нашего ума проникает в абсолютное? В общем вначале обнаруженная в одной точке, затем волей-неволей распространенная на весь неорганический и органический объем материи эволюция начинает захватывать, хотим мы того или нет, психические зоны мира, передавая духовным конструкциям жизни не только космический материал, но и космическую «первичность», до сих пор закрепленные наукой за вихревой мешаниной старого «эфира».

В самом деле, можно ли включить мысль в органический поток пространства — времени, не оказавшись вынужденным предоставить ей первое место в этом процессе? Как представить себе космогенез, распространенный на дух, не оказавшись тем самым перед лицом ноогенеза?

Эволюция не просто включает мысль в качестве аномалии или эпифеномена, а легко отождествляется с развитием, порождающим мысль, и сводится к нему, так что движение нашей души выражает сам прогресс эволюции и служит его мерилом. Человек, по удачному выражению Джулиана Хаксли, открывает, что он не что иное, как эволюция, осознавшая саму себя. До тех пор пока наши современные умы (именно потому, что они современные) не утвердятся в этой перспективе, они никогда, мне кажется, не найдут покоя. Ибо на этой и только на этой вершине их ожидает покой и озарение.

В сознании каждого из нас эволюция замечает саму себя, осознавая себя…

Этот весьма простой взгляд, который, я полагаю, станет для наших потомков столь же инстинктивным и привычным, как восприятие третьего измерения пространства для ребенка, придает миру новое, исключительно систематическое освещение, идущее от нас.

Шаг за шагом, начиная с "молодой Земли", мы проследили по восходящей линии последовательный прогресс сознания в формирующейся материи. Достигнув вершины, мы можем теперь обернуться и попытаться одним взглядом охватить по нисходящей линии всеобщий распорядок. Поистине проверка от обратного дает решающее доказательство совершенства гармонии. Со всякой другой точки зрения что-то не вяжется, что-то «хромает», ибо человеческая мысль не находит естественного, генетического места в пейзаже. Здесь же при взгляде сверху вниз, начиная с нашей души включительно, линии тянутся или удаляются, не искривляясь и не разрываясь. Сверху вниз продолжается и развертывается тройное единство — единство структуры, единство механизма, единство развития.

а. Единство структуры

"Мутовка", «веер»…

Этот рисунок во всех масштабах мы видели на древе жизни. Он был вновь обнаружен у истоков человечества и главных этапах его развития. Он просматривался в сложных по своей природе разветвлениях, в которых смешаны ныне нации и расы. Наш глаз, теперь более чувствительный и лучше приспособленный, в состоянии различить все тот же мотив в будущих формах, все более нематериальных.

По привычке мы разгораживаем человеческий мир на отсеки различных «реальностей»: естественное и искусственное, физическое и моральное, органическое и юридическое…

В пространстве — времени, закономерно и обязательно охватывающем развитие духа в нас, границы между противоположными членами каждой из этих пар стираются. В самом деле, так ли уж велико различие с точки зрения экспансии жизни между позвоночным, распластавшим в полете свои оперенные члены, и авиатором, летящим на крыльях, которые он приделал себе искусственно? Разве опасное и неотвратимое действие энергии сердца физически менее реально, чем действие сил всемирного тяготения? И, наконец, что на самом деле представляет собой хитросплетение наших социальных рамок, какими бы условными и изменчивыми они ни казались, как не усилие мало-помалу выделить то, что однажды должно стать структурными законами ноосферы?.. Если только искусственное, моральное, юридическое сохраняет свои жизненные связи с потоком, поднимающимся из глубин прошлого, то не является ли оно просто гоминизированным естественным, физическим и органическим?

С этой точки зрения, с точки зрения будущей естественной истории мира, различия, которые мы еще по привычке сохраняем, рискуя неправомерно разгородить мир, теряют свое значение. И тогда снова появляется эволюционный веер: он продолжается. соприкасаясь с нами. в тысяче социальных явлений, о которых мы и подумать не могли, что они столь тесно связаны с биологией: в формировании и распространении языков; в создании и распространении философских и религиозных учений… Во всех этих пучках человеческой деятельности поверхностный взгляд увидит лишь ослабленный и случайный отзвук процессов жизни. Он. не рассуждая, зарегистрирует странный параллелизм или отнесет его на словах за счет какой-то абстрактной необходимости.

Для того. кто почувствовал полный смысл эволюции, необъяснимая схожесть превращается в тождество — в тождество структуры, которое в различных формах осуществляется снизу вверх, от порога к порогу, от корней до цветка — путем органической непрерывности движения или. что одно и то же. путем органического единства среды.

Социальный феномен — кульминация, а не ослабление биологического феномена.

б. Единство механизма

"Нащупывание" и «изобретение»… Мы инстинктивно прибегли к этим словам, когда, описывая последовательное появление зоологических групп, столкнулись с фактами «мутаций».

Но что в действительности означают эти выражения, может быть всецело отягощенные антропоморфизмом?

У истоков вееров учреждений и идей. которые, скрещиваясь, образуют человеческое общество, неоспоримо появляется мутация. Она появляется везде, постоянно вокруг нас и как раз в тех двух формах, которые предугадывает и между которыми колеблется биология: в одном месте мутации, сконцентрированные вокруг единственного очага в другом — "массовые мутации", сразу же, как поток, увлекающие целые части человечества. В этом случае, поскольку феномен происходит в нас самих и мы видим его полное функционирование, все окончательно проясняется. И тогда мы можем констатировать, что, активно и финалистски истолковывая прогрессирующие скачки жизни, мы не ошибались. Ибо в конце концов, если действительно наши «искусственные» сооружения не что иное. как закономерное продолжение нашего филогенеза, то столь же закономерно и изобретение, этот революционный акт, благодаря которому одно за другим появляются творения нашей мысли, может рассматриваться как осознанное продолжение скрытого механизма, регулирующего произрастание всякой новой формы на стволе жизни.

Это не метафора, а аналогия, основанная на явлениях природы. То же самое и здесь и там, но в гоминизированном состоянии просто лучше определимое.

И по этой причине здесь опять свет. отраженный от самого себя, снова отправляется в путь и как единый луч снова спускается до нижних границ прошлого. Но на этот раз пучок этого света освещает, от нас до самого низа, не бесконечную игру переплетенных мутовок — он освещает длинный след открытий. На одной и той же огненной трассе инстинктивные пробные нащупывания первой клетки смыкаются с научными поисками наших лабораторий. Склонимся же с уважением перед веянием, наполняющим наши сердца тревогами и радостями "все испытать и все найти". Мы чувствуем, что через нас проходит волна. которая образовалась не в нас самих. Она пришла к нам издалека. одновременно со светом первых звезд. Она добралась до нас. сотворив все на своем пути. Дух поисков и завоеваний — это постоянная душа эволюции. И, следовательно, во все времена.

в. Единство развития

"Восхождение и распространение сознания".

Человек не центр универсума, как мы наивно полагали, а что много прекрасней, уходящая ввысь вершина великого биологического синтеза. Человек, и только он один, — последний по времени возникновения, самый свежий, самый сложный, самый радужный, многоцветный из последовательных пластов жизни.

Таково наше фундаментальное видение. И я к этому не буду больше возвращаться. Но это видение, заметим себе, обретает свое полное значение или даже просто оправдывается, только если мы открываем законы и условия наследственности, действующие в нас самих.

Наследственность…

Я уже имел случай сказать, что мы по-прежнему не знаем тайны органических зародышей — как в них образуются, накапливаются и передаются свойства. Или лучше сказать, когда речь идет о растениях или животных, биология еще не в состоянии совместить спонтанную активность индивидов со слепым детерминизмом генов при развитии филы. Она не может согласовать оба эти условия, а поэтому склонна делать из живого существа пассивного и бессильного свидетеля испытываемых им преобразований, не отвечающего за эти преобразования и не имеющего возможности влиять на них.

Но здесь-то и уместно, наконец, решить вопрос, какова же тогда роль сил изобретения в человеческом филогенезе, если она столь очевидна?

Того, что эволюция замечает от самой себя в человеке, осознавая в нем себя. достаточно, чтобы рассеять или по крайней мере исправить эти видимые парадоксы.

Разумеется, в глубинах нашего существа мы все чувствуем груз или запас смутных сил, добрых или злых, своего рода определенный и неизменный «квант», полученный раз и навсегда от прошлого. Но с не меньшей ясностью мы видим, что от более или менее искусного употребления нами этой энергии зависит последующее поступательное движение жизненной волны. Как можно в этом усомниться, если непосредственно на наших глазах эти силы по всем каналам «традиции» необратимо накапливаются в самой высшей из форм жизни, доступных нашему опыту, я хочу сказать, в коллективной памяти и коллективном разуме человеческого биота? Традиция, образование, воспитание. Опять же из-за недооценки «искусственного» мы инстинктивно рассматриваем эти социальные функции как приглушенные образы, почти пародии на то, что происходит при естественном образовании видов. Если ноосфера не иллюзия, то ненамного ли справедливей признать в этой передаче и обмене идеями высшую форму, достигаемую в нашем лице менее гибкими способами биологического обогащения посредством прибавления?

В общем, чем больше живое существо выступает из анонимных масс благодаря собственному сиянию своего сознания, тем больше становится доля его активности, передаваемая и сохраняемая путем воспитания и подражания. С этой точки зрения человек представляет собой лишь крайний случай преобразований. Наследственность, перенесенная человеком в мыслящий слой Земли, оставаясь у индивида зародышевой (или хромосомной), переносит свой жизненный центр в мыслящий, коллективный и постоянный организм, где филогенез смешивается с онтогенезом. От цепи клеток она переходит в опоясывающие Землю пласты ноосферы. Ничего удивительного, что, начиная с этого момента и благодаря свойствам этой новой среды, наследственность сводится в своем лучшем проявлении к простой передаче приобретенных духовных сокровищ.

Из пассивной, какой она, вероятно, была до ступени мышления, наследственность в своей «ноосферической» форме, гоминизируясь, становится в высшей степени активной.

Таким образом, уже недостаточно сказать, что, обретя внутри нас свое самосознание, эволюции нужно лишь смотреть в зеркало, чтобы видеть и расшифровать себя до самых глубин. Она, кроме того, приобретает свободу располагать собой — продолжать себя или отвергнуть. Мы не только читаем секрет ее действий в наших малейших поступках. Но, будучи ответственными за ее прошлое перед ее будущим как действующие индивиды, мы держим ее в своих руках.

Величие или рабство?

Все решает проблема действия.

Невозможно достигнуть фундаментально новой среды, не проходя внутренние муки метаморфозы. Разве не испытывает ужас ребенок, когда он впервые открывает глаза?.. Чтобы приспособиться к чрезмерно расширившимся горизонтам и линиям, наш рассудок должен отказаться от удобств привычной ограниченности. Он должен заново уравновесить все то, что мудро упорядочил в глубине своего маленького внутреннего мирка. При выходе из темноты наступает ослепление. При внезапном выходе на вершину высокой башни — волнение, головокружение или дезориентация… В этом психологическая основа нынешнего беспокойства, связанного с внезапным столкновением нашего рассудка с пространством — временем.

Что в своей первоначальной форме тревога человека связана с самим появлением мышления и что она столь же древняя, как сам человек, — это очевидный факт. Но я не думаю, чтобы. можно было серьезно усомниться и в том, что под действием социализирующегося мышления нынешние люди особенно встревожены — встревожены больше, чем когда-либо в истории. В конце всякой беседы, вопреки улыбкам, в глубь сердец проникает тревога, фундаментальная тревога бытия, осознанная или нет. Однако мы далеки от того, чтобы отчетливо распознать источник этой тревоги. Что-то нам угрожает, чего-то нам не хватает больше, чем когда-либо, но мы не знаем что.

Попробуем же постепенно локализовать источник недуга, устраняя необоснованные причины беспокойства, и найти больное место, к которому следует приложить лекарство, если только оно существует.

На первой, наиболее обычной ступени "недуг пространства — времени" проявляется в чувстве подавленности и растерянности перед лицом космических громад. Громада пространства более ощутима и, значит, более внушительна. Кто из нас хотя бы один раз в своей жизни осмелился посмотреть прямо в лицо Вселенной, состоящей из галактик, находящихся друг от друга на расстоянии сотен тысяч световых лет, и пытался «вжиться» в нее? У кого из тех, кто попытался это сделать, не было поколеблено то или другое из его верований? И кто, даже если он стремится закрыть глаза на неумолимые открытия астрономов, не чувствует смутно, что безмятежность его радостей омрачена огромной тенью? Громада длительности тоже — то воздействует путем эффекта бездны на тех немногих, кто умеет ее видеть, то чаще повергает в отчаяние (тех, кто видит ее плохо) своей стабильностью и монотонностью. События следуют друг за другом по кругу, бесконечные пути пересекаются, но никуда не ведут. Наконец, соответственно, громада множества, умопомрачающего множества всего того, что было необходимо, всего того, что теперь необходимо, всего того, что будет необходимо для заполнения пространства и времени. Это океан, в котором мы тем сильнее чувствуем себя безвозвратно потерянными, чем лучше осознаем жизнь. Как будто мы сознательно поместили себя в ряд, насчитывающий миллиарды людей, или просто оказались в бесчисленной толпе.

Недуг бесчисленности и необъятности. Чтобы преодолеть эту первую форму своего беспокойства, нынешние люди, по-моему, могут сделать лишь одно — без колебаний и до конца полагаться на свою интуицию.

Будучи неподвижными или слепыми (я хочу сказать, до тех пор. пока мы считаем их неподвижными или слепыми), время и пространство действительно устрашают. Отсюда наше знакомство с истинными размерами мира могло бы стать опасным, если бы оно осталось незавершенным, лишенным своего дополнения и своей необходимой поправки — познания эволюции, которая одушевляет время и пространство.

Напротив, какое иное значение имеют умопомрачительное множество звезд и фантастические расстояния между ними, если не то. что это бесконечно большое, симметричное бесконечно малому, имеет своей функцией лишь уравновешивание промежуточного слоя, в котором, и только в нем, в среднем может химически построиться жизнь? Какое значение имеют миллионы лет и миллиарды существ, которые нам предшествуют, если эти бесчисленные капли образуют поток, несущий нас вперед? Наше сознание выдохлось бы. подавленное беспредельным расширением статичного или вечно движущегося универсума. Оно укрепляется в потоке, который каким бы невероятно широким он ни был, представляет собой не только становление, но и возникновение, что не одно и то же. Поистине время и пространство гуманизируются тотчас же, как появляется развитие, которое придает им определенный облик.

"Ничто не ново под Луной". — говорят отчаявшиеся. Но тогда человек, мыслящий человек, как поднялся ты однажды над животным состоянием, если отрицать твою мысль? "Во всяком случае ничто не изменилось, ничто больше не изменяется с начала истории". Но тогда, каким образом увидел ты, человек XX века, горизонты и вместе с тем почувствовал страхи, которые были совершенно неизвестны твоим предкам?

Поистине половина нынешней тревоги преобразуется в радость, если только в соответствии с фактами мы решимся сущность и меру нашей современной космогонии поместить в ноогенезе.

В этом направлении невозможно никакое сомнение. Универсум всегда развивался, и он продолжает развиваться в этот самый момент.

Но будет ли он еще развиваться завтра?..

Только здесь, в этой поворотной точке, где будущее заменяет настоящее и констатация науки должна уступить место предвосхищениям веры, — только здесь может и должно закономерно начаться наше замешательство. Завтра?.. Но кто нам может гарантировать завтра? А без уверенности, что это завтра будет существовать, можем ли мы продолжать жить. когда у нас, может быть. впервые в универсуме пробудился ужасный дар смотреть вперед?

Недуг тупика — мука чувствовать себя замкнутым!..

На этот раз мы угадали, наконец, больное место.

Человеческое общество, в котором мы живем, сказал я, стало специфически современным оттого, что вокруг него и в нем открыта эволюция. Нынешних людей беспокоит, могу теперь я добавить, то, что они не уверены и не надеются когда-нибудь быть уверенными в исходе, надлежащем исходе этой эволюции.

Но каким должно быть будущее, чтобы мы имели силы нести его бремя и согласились даже радостно с его перспективами?

Чтобы ближе подойти к проблеме и увидеть, есть ли лекарство, рассмотрим положение в целом.

Было время, когда жизнь управляла лишь рабами или детьми. Для продвижения вперед ей достаточно было удовлетворять темные инстинкты. Поиски пищи. Забота о размножении. Наполовину скрытая борьба за то, чтобы выжить, удержаться на поверхности, даже за счет других. Автоматически и покорно, как равнодействующая огромной суммы использованных эгоизмов, поднималось целое. Было также время, мы его почти застали, когда трудовой люд и обездоленные соглашались с порабощением их другой частью общества, не думая о своей участи.

Но с первым проблеском мысли на Земле жизнь породила силу, способную критиковать ее саму и судить о ней. Ужасная опасность долго дремала, но вспыхнула с нашим первым постижением идеи эволюции. Как сыновья, ставшие взрослыми, как рабочие, ставшие «сознательными», мы начинаем открывать, что нечто развивается в мире через посредство нас. может быть, за наш счет. И, что еще важнее, мы замечаем, что в этой великой игре мы одновременно игроки, карты и ставка. Никто не продолжит ее, если мы уйдем из-за стола. И ничто не может заставить нас остаться за столом. Стоит ли играть или мы обмануты?.. Вопрос еще едва сформулирован в сердце человека. за сотни веков привыкшего «маршировать». Высказываемый еще шепотом, но уже различимо, вопрос неизбежно предвещает близкие раскаты. Предшествующий век ознаменовался первыми систематическими забастовками на заводах. Будущий, безусловно, чреват угрозой забастовки в ноосфере.

Элементы мира, отказывающиеся ему служить, потому что они мыслят. Еще точнее, мир, увидевший себя посредством мышления и потому отрицающий самого себя. Вот где опасность. Под видом нынешнего беспокойства образуется и нарастает не что иное, как органический кризис эволюции.

А теперь — какой ценой, на основе какой договоренности будет восстановлен порядок? Совершенно очевидно, что центр проблемы здесь.

В том критическом расположении духа, в котором мы отныне находимся, ясно одно. Выполнять порученную нам задачу — двигать вперед ноогенез мы согласимся лишь при одном условии, чтобы требуемое от нас усилие имело шансы на успех и повело нас как можно дальше. Животное может очертя голову ринуться в тупик или к пропасти. Человек никогда не сделает ни одного шага в направлении, которое, как он знает, бесперспективно. Вот он как раз тот недуг, который нас беспокоит.

Пусть так, но что же требуется как минимум, чтобы лежащий впереди нас путь мог быть назван открытым? Только одно — но это все. Чтобы нам были обеспечены место и возможности реализовать себя, то есть прогрессируя (прямо или косвенно, индивидуально или коллективно), раскрыть до предела самих себя. Элементарный запрос, минимальная плата, за которыми, однако, скрывается огромное требование. Конец мысли, каким бы он ни был, не высший ли это еще невообразимый предел бесконечно поднимающегося конвергентного ряда? Конец мысли, а есть ли таковой? В этом отношении сознание уникально среди других сил универсума, оно — такая величина, которая не допускает, даже противоречит предположению, будто оно может достичь потолка или повернуть назад. Критические точки в пути — сколько угодно. Но остановка или возврат назад невозможны по той простой причине, что всякое возрастание внутреннего видения есть, по существу, зарождение нового видения, включающего в себя все другие и влекущего еще дальше.

Отсюда то замечательное положение, что наш дух благодаря своей способности открывать впереди себя бесконечные горизонты может действовать далее, лишь имея надежду достичь какой-то стороной самого себя высшего совершенства, без которого он чувствовал бы себя искаженным, неудавшимся, то есть обманутым. Значит, по природе творения и, соответственно, по требованиям творца тотальная смерть, непреодолимая стена, натолкнувшись на которую окончательно исчезло бы сознание, «несовместимы» с механизмом сознательной деятельности (ибо тотчас же сломали бы его пружину).

Чем больше человек будет становиться человеком, тем меньше он согласится на что-либо иное, кроме бесконечного и неистребимого движения к новому. В сам ход его действия включается что-то «абсолютное».

Но "позитивно и критически мыслящие" умы могут возразить, что новое поколение, менее простодушное, чем старое, больше не верит в будущее мира и его усовершенствование. Но подумали ли те, кто пишет или повторяет подобные вещи, что если бы они были правы, то всякое духовное развитие на Земле потенциально приостановилось бы? Они, кажется, полагают, что лишенная света, надежды, притягательности, неисчерпаемого будущего, жизнь спокойно продолжала бы свой цикл. Ошибка. Возможно, по привычке еще были бы несколько лет цветы и плоды. Но ствол был бы начисто отрезан от этих корней. Даже при обилии материальной энергии, даже побуждаемое страхом или непосредственным желанием, без вкуса к жизни человечество вскоре перестало бы создавать и творить для дела, которое оно заранее' считало бы обреченным. И пораженное в самом источнике поддерживающего его порыва, почувствовав отвращение или взбунтовавшись, оно распалось бы и рассыпалось в прах.

Как наш разум, случайно открыв перспективы пространства — времени, не может избавиться от этого, так наши губы не смогут забыть однажды испробованного вкуса универсального и прочного прогресса.

Если прогресс — миф, то есть, если, приступая к труду, мы можем сказать: "Зачем?" — то наше усилие рушится, увлекая в своем падении всю эволюцию,[36] ибо мы — ее воплощение.

И вот, оценив поистине космическую серьезность беспокоящего нас недуга, мы тем самым обретаем средство, которое может рассеять нашу тревогу. "Продвинувшись до человека, не остановился ли мир в своем развитии? А если мы еще движемся, то не находимся ли накануне падения?.."

На эту тревогу современного мира сам собою напрашивается только один ответ, полученный путем анализа нашего действия и сформулированный в простой дилемме. "Или природа закрыта для наших требований, направленных в будущее, и тогда мысль — продукт усилий миллионов лет, глохнет, мертворожденная, в абсурдном универсуме, потерпевшем неудачу.

Или же существует какой-то выход, отверстие — сверхдуша над нашими душами, но, чтобы мы согласились вступить в него, этот выход должен быть без ограничений открыт в беспредельные психические просторы, в универсуме, которому мы можем безрассудно довериться".

Абсолютный оптимизм или абсолютный пессимизм. И никакого среднего решения между ними, потому что по своей природе прогресс — это все или ничто. Два, и только два направления — одно вверх, другое вниз, и невозможно, зацепившись, остаться на полпути.

К тому же ни в одном, ни в другом направлении нет ощутимой очевидности. Но для того, чтобы надеяться, нужны рациональные приглашения к акту верования. На что мы решимся на этом распутье, где, подталкиваемые жизнью, мы не можем остановиться и переждать, а вынуждены занять позицию, если хотим продолжать хоть что-то делать?.. Паскаль в своем знаменитом пари^{25} подделывал игральные кости, чтобы предопределить выбор человека приманкой полного выигрыша. Здесь, когда один из двух членов альтернативы имеет за собой логику и некоторым образом посулы целого мира, можно ли еще говорить о простой игре случая и имеем ли мы право колебаться?

Поистине мир — это слишком великое дело. С самого начала, чтобы породить нас, он вел чудесную игру со слишком многими невероятностями, чтобы мы чем-либо рисковали, следуя за ним дальше, до конца. Если он начал дело. значит, может его закончить теми же методами и с той же непреложностью, с какой его начал.

В сущности, лучшая гарантия того, что нечто должно случиться, — то. что оно нам кажется жизненно необходимым.

Мы только что констатировали, что жизнь, достигнув своей мыслящей ступени, не может продолжаться, не поднимаясь структурно все выше. Этого достаточно, чтобы быть уверенным в двух моментах, в которых немедленно нуждается наше действие.

Первый момент — в какой-то форме, по крайней мере коллективной. нас ждет в будущем не только продолжение жизни, но и сверх жизнь.

И второй момент — чтобы представить себе эту высшую форму существования, открыть и достичь ее, нам надо лишь мыслить и идти все дальше в том направлении, в котором линии, пройденные эволюцией, обретают максимум своей цельности.

Примечания:

2

Здесь, как и в других местах данной работы, термин «сознание» берется в его наиболее общем значении как обозначающий психику всякого рода, от самых элементарных форм внутреннего восприятия до человеческого феномена мыслительного познания.

3

Эти страницы были давно уже написаны, когда я неожиданно обнаружил изложение самой сути этих идей в нескольких превосходных строках, недавно написанных Дж. Б. С. Холдейном.

26

С этой точки зрения можно было бы сказать, что всякая форма инстинкта по-своему стремится стать «разумом», но только на человеческой линии (по внешним и внутренним причинам) операция удалась до конца. Стало быть, человек являет собой единственную форму сознания, достигшую состояния мысли, из бесчисленных других форм, испробованных жизнью в животном мире. И столько же имеется психических миров, в которые нам очень трудно вступить не только потому, что сознание здесь выступает более смутно, но и потому, что здесь оно действует иначе, чем у нас.

27

Есть ли нужда в излишнем повторении, что здесь я ограничиваюсь феноменом, то есть отношениями между сознанием и сложностью, как они даны нам в опыте, ничуть не умаляя действия более глубоких причин, направляющих всю игру. В силу ограничений, накладываемых на наше чувственное познание действием пространственно-временных рядов, мы можем в опыте выявить гоминизирующую (одухотворяющую) ступень мышления лишь в виде критической точки. Но. установив это. ничто не мешает мыслителю-спиритуалисту — по причинам высшего порядка и в последующий период своей диалектики — под феноменалистическое покрывало революционной трансформации поместить такую «творческую» операцию и такое "специальное вмешательство", которое ему заблагорассудится (см. "К читателю"). При теологическом истолковании реальности христианским учением не является ли общепринятым принципом признание различных и последовательных планов познания, присущих нашему рассудку?

28

Вот почему от науки как таковой проблема моногенизма в строгом смысле (я не говорю — монофилетизма. см. ниже) ускользает по самой своей природе. В глубинах времен, в которых происходила гоминизация, наличие и развитие единственной пары положительно неуловимы, их невозможно рассмотреть непосредственно при любом увеличении. Таким образом, можно предположить, что в этом интервале имеется место для всего, что требует трансэкспериментального источника знания.

29

Некоторое представление о том, каким образом зоологически произошел переход к человеку, нам, быть может, дают вышеупомянутые австралопитеки. В этой семье южноафриканских антропоморфных плиоцена (группа, явно находившаяся в состоянии активной мутации), у которой целый ряд признаков гоминидов выступает разбросанным на еще чисто обезьяньем фоне, мы, быть может, схватываем образ или даже ослабленный отклик того, что примерно в ту же эпоху или недалеко от нее происходило в другой группе антропоидов, пришедших к настоящей гоминизации.

30

Другими словами, если наука о человеке не может прямо высказаться за или против моногенизма (одна первоначальная пара. см. с. 153). то. напротив, она. кажется, решительно высказывается в пользу монофилетизма (одна фила).

31

Точнее, к концу виллафранкского яруса. Многие геологи этот последний этап помещают уже вне плиоцена и считают его настоящим нижнечетвертичным — это просто вопрос отнесения.

32

Для большей простоты я здесь не буду говорить ничего о гейдельбергском человеке: какой бы древней и замечательной ни была его челюсть, мы знаем о нем недостаточно, чтобы установить его истинное антропологическое место.

33

У нынешних крупных антропоидов объем мозга не превышает 600 см3.

34

Возможно, среди населения (еще неизвестного анатомического типа), «двухстороннюю» индустрию которого можно проследить в древнем плейстоцене, от Мыса Доброй Надежды до Темзы и от Испании до Явы.

35

Найденный во многих экземплярах в горизонтальных террасах, нивелирующих собранный в складки слой Триниля. Homo Sapiens представляет собой, видимо, не что иное, как крупного питекантропа с более выпуклым черепом. Почти уникальный в палеонтологии случай, когда ту же самую филу обнаруживают в том же самом месте сквозь геологически несогласованное залегание пластов на двух различных стадиях своего развития.

36

Что бы там ни говорили, нет "энергии отчаяния". Эти слова в действительности обозначают пароксизм исчезающей надежды. Всякая сознательная энергия. как любовь (потому что и любовь), основана на надежде.