5 "Третий путь" и миф

В этой связи мы можем перейти к основным вопросам эпохи империализма. Для начала исследуем проблему объективности, возникающую в основании субъективно-идеалистической теории познания. Мы уже упоминали о "третьем пути" в теории познания. С одной стороны, он появляется у Ницше, с другой — у Маха и Авенариуса, от них он ведет через Гуссерля к онтологии экзистенциализма, которая хотя и признает независимое от сознания существование, однако в его определении, познании и интерпретации придерживается старых идеалистических методов. Теория познания предшествующей эпохи решительно отвергала познаваемость объективной действительности. "Третий путь", сохраняя все принципы субъективно-идеалистической теории познания, размывает границы и ставит вопросы так, словно представления и понятия, существующие только в сознании, уже сами суть объективная действительность.

Что же означает та действительность, та реальность, о которых эта философия ведет речь? (Буржуазная философия все время проводит различие между идеализмом и "реализмом". Слово "материализм" осуждается и никогда не произносится.) Мах и неокантианцы, знаменуя собою переход к эпохе империализма, создают такую теорию познания, которая идет на терминологические уступки практике естествоиспытателей и вместе с тем притупляет философское острие их "наивного реализма". Если вслед за Беркли отождествлять действительность с представлением, то в этом случае, по крайней мере, в высказываниях философов, существует лишь единообразная действительность; но она по сущности своей тождественна субъективно-идеалистической действительности. Возникающий, таким образом, агностицизм все же радикально отличен от агностицизма предшествующей эпохи. Энгельс мог по праву назвать его "пристыженным материализмом", поскольку учение о непознаваемости действительности значило бы здесь только то, что философия даже не пожелала мировоззренчески осмыслить достижения естественных наук. Школа Маха выходит за пределы этой негативной установки; ее агностицизм означает, что достижения естествознания целиком и полностью согласуются с любым реакционным мировоззрением.

Однако развитие и на этом не остановилось. В своей современной форме агностицизм превращается в мистицизм и мифотворчество. С этой точки зрения фигура Ницше имеет решающее значение для всего развития империализма. Можно было бы даже сказать, что он создал модель построения мифов для всей империалистической эпохи. Здесь мы можем обратить внимание читателя лишь на некоторые ведущие мотивы. Прежде всего, нужно отметить роль "тела" и "телесности". Ницше порывает с абстрактной "духовностью" университетской философии и ее филистерской моралью. Он изобретает такую теорию познания и мораль, которая берет под защиту права чувственной жизни и при этом все же не идет на компромисс с философским материализмом. Само собой разумеется, что форма философии подобного нематериального тела может быть только мифологической.

Но это только часть ницшеанского биологизма и якобы вырастающей из него психологии, которая у Ницше занимает место общественной науки. Этот фундамент дополняется и доводится до логического конца мифической перспективой развития человечества, мирового процесса, одобрением империализма, созданием новой аристократии и противостоянием социализму при помощи биологического мифа. (Тем самым был заложен философский фундамент расовой теории.)

Здесь не место анализировать другие мифы (Бергсон, Шпенглер, Клагес и т. д.). Мы лишь хотим добавить некоторые принципиальные замечания. Мифы, возникающие таким образом, мы не должны путать с теми элементами некоторых древних философских учений, которые при поверхностном рассмотрении функционируют как миф. Всякий идеализм, не будучи в высшей степени агностическим, сразу же превращается в миф, как только пытается объяснить действительные явления, ибо он вынужден приписывать мыслительным конструкциям реальную роль в действительности.

Чем больше философия приближается к объективному идеализму, тем сильнее в ней выступает конструкция, переходящая в миф. В фихтевском "абсолютном Я" она выражена отчетливей, чем в кантовском "чистом сознании", а в гегелевском "мировом духе" еще сильнее, чем у Фихте. Но даже эти мыслительные конструкции, принятые как действительность, все еще содержат в себе элементы ее серьезного исследования. Повсюду здесь можно узнать те действительные элементы, для которых эти конструкции являются их первым открытием и одновременно мыслительным искажением. Эти мыслительные конструкции, функционирующие как мифы, наводят философский туман, предшествующий восходу солнца подлинного познания.

Полностью противоположная ситуация разворачивается в философии эпохи империализма. Мыслительная конструкция, миф, оборачивается здесь против уже победившего научного познания; первой задачей мифа является затушевывание общественных последствий научного познания. Уже в самом начале этого развития такое происходит с выводами дарвинизма в мифологизации Ницше. Миф выступает — с известной наивностью — не в качестве одной из частей научного познания, как в классическую эпоху, а как якобы качественно более высокое, если нужно, то и дезавуирующее науку отношение к миру.

Общественная функция этого "мировоззрения", то есть мифа, состоит в том, чтобы там, где наука не в состоянии дать перспективу, или там, где перспектива науки противостоит тому, что защищается империалистической философией, внушить социально приемлемую картину мира, причем вместо научной или противоречащую ей.

Так возникает парадоксальная сущность империалистической философии: с одной стороны, агностическая субъективно-идеалистическая теория познания остается неприкосновенной, с другой — агностицизм получает совершенно новую функцию; путем своего оборачивания мифом, перехода в миф он создает новую, мнимую объективность.