В нашем предшествующем изложении было показано, что Гегель и Шеллинг, хотя и боролись совместно с субъективным идеализмом, были единодушны отнюдь не во всех философских вопросах. Различие между ними никак не обнаруживалось в период их совместной работы до 1803 г., года переезда Шеллинга в Вюрцбург; это различие можно выявить лишь из противоположной тематики их статей. В период их личного содружества Гегель экспериментирует с понятийным аппаратом Шеллинга. И только в лекциях 1805/06 гг. Гегель полностью освобождается от терминологии Шеллинга.

Одновременно с окончательной выработкой специфической гегелевской линии философствования и в языково-терминологической области начинается острая полемика прежде всего с учениками и адептами Шеллинга, а затем и с самим Шеллингом. Для изучения этого переходного этапа в развитии Гегеля мы находим материал, с одной стороны, в иенской записной книжке Гегеля, о датировке которой мы уже говорили; с другой стороны, большое значение имеет фрагмент из лекций Гегеля последних иенских лет, который Розенкранц опубликовал под названием "Дидактическая модификация системы"[1].

Если мы хотим правильно понять и оценить разрыв между Шеллингом и Гегелем, не следует соблазняться видимостью того способа изложения, при котором мы следуем шаг за шагом за развитием Гегеля, в то время как философия Шеллинга нас интересует лишь как нечто прямо противоположное ей или же как объект гегелевской критики. При таком подходе может возникнуть иллюзия, будто взгляды Шеллинга вообще в этот период не распивались, будто окончательная критика Гегеля, его решительное отрицание философии Шеллинга в 1807 г. направлены против самого Шеллинга, с которым он в 1801 г. был солидарен в борьбе против субъективного идеализма.

Мы не можем здесь изложить процесс внутреннего развития Шеллинга, но следует в нескольких словах охарактеризовать важнейшие этапы развития его мысли в рассматриваемый период. Исходным пунктом философского сотрудничества обоих философов была работа Шеллинга "Система трансцендентального идеализма" (1800). Следующее его произведение — "Изложение моей системы философии" (1801) — отмечено большой близостью Шеллинга гегелевской мысли и попыткой освоить принципы гегелевской диалектики. Однако вскоре во взглядах Шеллинга обнаруживаются прямо противоположные тенденции отчасти в постоянном превознесении чисто конструктивного метода в натурфилософии, отчасти во все более усиливающемся превознесении эстетической точки зрения вследствие обоснования интеллектуального созерцания фактами эстетики. Уже в первой системе существовали эти тенденции, позднее приведшие к сближению с тем культом гения, который характерен для романтиков, отчасти во все большем восприятии прямых мистических течений, опять-таки и тесной взаимосвязи с философией романтиков, с их превознесением натурфилософии и теософии Якоба Беме.

Сближение с романтиками впервые обнаруживается в иенском диалоге "Бруно" (1802), — правда, в платонистско-мистической форме.

После переезда в Вюрцбург Шеллинг публикует новую работу — "Философия и религия" (1804), в которой совершенно отчетливо обнаруживается его религиозный мистицизм. Эта работа имеет большое значение для изучения развития Шеллинга, поскольку в ней достаточно ясно проявляется ядро его позднейшей реакционной философии.

Шеллинг отошел от общей линии, от построения объективно-идеалистической диалектики как философии прогресса еще до того, как Гегель начал критиковать его философию, и выход в свет этого произведения Шеллинга означал, что пути обоих мыслителей объективно и окончательно разошлись.

Другие обобщающие труды Шеллинга последних лет иенского периода — "Лекции о методе академического изучения" (1802) и "Философия искусства" (1802–1803) — свидетельствуют о его переходе к религиозному мистицизму, причем следует отметить, что "Философия искусства", благодаря освоению большого исторического материала, принадлежит к вершинам творчества Шеллинга.

Однако, если мы хотим проследить все более обостряющуюся полемику Гегеля с Шеллингом, мы не должны забывать, что она обусловлена не только развитием Гегеля, но и развитием Шеллинга, идущего в прямо противоположном направлении.

Обсуждая философские контроверзы между Гегелем и Шеллингом, нельзя упускать из виду, что по целому ряду пунктов, в которых обнаруживается противоположность их взглядов, не сохранилось ни документов, ни высказываний самого Гегеля. Речь идет не о случайных пробелах в наших материалах, но о принципиальном методологическом различии между тем, как Гегель полемизирует с субъективным идеализмом Канта, Якоби и Фихте, и тем, как он позднее критикует философию Шеллинга. Как мы уже видели, борьба с субъективным идеализмом была универсальной, она была движима общими проблемами построения философии и охватывала вполне конкретные, частные вопросы философии морали, социальной философии и философии права. В критике же Шеллинга Гегель, напротив, даже в своих частных заметках касается лишь центральных проблем философской методологии.

Если рассмотреть публикации Гегеля и Шеллинга только иенского периода — позднее мы приведем наиболее характерные высказывания, — то становится ясным, что они во многих вопросах расходятся друг с другом уже тогда. Однако именно об этих, объективно складывающихся разногласиях нет никаких документов. Нам совершенно неизвестно, приводили ли устные споры между Шеллингом и Гегелем к выработке общего языка, как они его вырабатывали, поскольку Гегель даже в своих личных заметках не оставил и намека на это.

В различной методологии полемики, в ограничении критики Шеллинга центральными методологическими философскими вопросами проявляется большая философская самостоятельность и зрелость Гегеля по сравнению с его же полемикой с философией Фихте. Тогда он лишь начинал систематическую разработку своей методологии, ее систематическое применение ко всем областям знания (обществу, истории, природе). Разработка метода в ходе применения его к различным областям знания происходит в борьбе с субъективным идеализмом. Теперь же процесс осознания методологических проблем философии завершился. Гегеля больше не интересует изложение преимуществ своего метода путем доказательств неприемлемости позиций противников и правильности своей точки зрения при решении конкретных, частных вопросов. Необходимо напомнить, что философия морали и государства была составной частью философских систем не только выдающихся представителей субъективного идеализма, но и Гегеля, тогда как в системе Шеллинга эти проблемы играли сугубо второстепенную роль. Теперь же речь идет о важнейшей методологической проблеме объективного идеализма — объективной диалектике. Но выражению Гегеля, если решить эти вопросы, то для философии будут решены все остальные вопросы.

Все же мы должны привести некоторые высказывания Шеллинга по социальным и историческим проблемам, хотя они и не играли никакой роли в гегелевской критике философии Шеллинга: этого требует постановка проблем в данной книге. Мы уже подробно показали, что между взглядами Гегеля на историю, экономику и общество и его философской постановкой проблем существовали тесные связи: постановка философских проблем вытекала из его взглядов на историю, экономику и общество и благодаря им получала специфически гегелевскую форму. У Шеллинга, как и у любого другого мыслителя, объективно должны существовать аналогичные связи, конечно, в конкретной, весьма модифицированной форме. Детальное изложение этих конкретных связей, само собой разумеется, является задачей не данного исследования, а специалистов, анализирующих философию Шеллинга. Мы же ограничимся лишь тем, что приведем некоторые, наиболее характерные высказывания Шеллинга, чтобы показать: противоположность между Гегелем и Шеллингом не ограничивалась тем центральным вопросом философской методологии, к которому Гегель сводит весь спор между ними, а касалась всех вопросом философии истории и социальной философии. Это необходимо подчеркнуть, потому что характерное для современной буржуазной литературы о Гегеле стремление смазать принципиальное различие между диалектической методологией Шеллинга и Гегеля облегчается тем, что полностью игнорируется их принципиальное различие в социально-философских взглядах (что заметно прежде всего в работах Г. Хеллера, но характерно для всей современной литературы о Гегеле).

Рассмотрим социальную философию Шеллинга иенского периода. В "Лекциях о методе академического изучения" он останавливается и на проблемах общества и истории, создает чисто формалистическую конструкцию, превращая гармонию необходимости и свободы в "потенции" реального и идеального. По существу из этого выясняется лишь то, что единство свободы и необходимости осуществляется реально в совершенном государстве, а идеально — в церкви. Соответственно это противоречие, присущее античной и современной эпохам, он рассматривает сугубо формально. Неспособность Шеллинга с помощью этой схемы понять специфический характер современного буржуазного общества отчетливо обнаруживается в следующем высказывании: "Так называемая гражданская свобода привела лишь к неясному смешению рабства со свободой, а не к абсолютному и тем самым свободному существованию одного или другого"[2].

Здесь обнаруживается полное непонимание Шеллингом тех проблем буржуазного общества, о важности которых для построения гегелевской диалектики мы подробно говорили выше. За этим непониманием скрыта явно реакционная тенденция, четко выражающаяся во взглядах Шеллинга на Просвещение, французскую революцию и задачи философии. Шеллинг крайне низко оценивает Просвещение, для него Просвещение свидетельствует о "пустоте идей" и об утверждении обыденного рассудка, который он определяет как "рассудок, сформированный ложной и поверхностной культурой и ставший пустым, бессодержательным резонерством". Согласно Шеллингу, "превращение обыденного рассудка в третейского судью в делах разума необходимым образом приводит к охлократии в царстве наук и вместе с этим рано или поздно ко всеобщему господству черни". Поверхностное понимание философии в эпоху Просвещения связано, по Шеллингу, с ее ориентацией на утилитарность. Всем этим тенденциям философия должна решительно противостоять: "Если это внезапно появившееся течение, в котором постоянно смешаны высокое и низкое и в котором чернь начинает предписывать, а каждый плебеи возводится в ранг судьи, кто-то и будет в состоянии остановить, то это лишь философия, девиз которой будет:,odi profanum vulgus et arceo""[3]. Подобных высказываний Шеллинга можно привести много, однако мы полагаем, что уже из приведенной цитаты вполне ясно: с одной стороны, Гегель в эксплицитной форме никогда не полемизировал со взглядами Шеллинга, с другой стороны, каждый, кто вместе с нами следил за развитием взглядов Гегеля в иенский период, понял, что существует диаметральная противоположность между ними по всем проблемам социальной философии.

В период подготовки "Феноменологии духа" Гегель дает широкую сатирическую критику реакционно-романтических тенденций шеллингианской школы и реакционных черт в философии самого Шеллинга, в особенности его заигрывания с мистическими и религиозными понятиями, презрения к рассудку в философии, формализма, его варварского смешения чувства и рассудка в философии. Приведем некоторые наиболее важные замечания Гегеля, относящиеся к этой критике: "Подобно тому как в поэзии существовал период гениев, так и современный период в философии кажется периодом философских гениев. Смешав углерод, кислород, азот, водород на бумаге и связав одно с другим с помощью полярности и т. д., с помощью деревянной косы тщеславия и т. д., они пускают ракеты в воздух и надеются дать изложение эмпирии. Таковы Геррес, Вагнер. Грубейший эмпиризм вкупе с формализмом различных материй и полюсов составляет обрамление для безрассудных аналогий и опьяненной мысли"[4]. В лекциях этого же периода Гегель борется с мистицизмом, который выразился прежде всего в характерной для романтиков моде на философию Я. Беме. Он сравнивает его философию с восточным мистицизмом, который он считает более глубоким: "Хотя и предполагается существование смутного посредника между чувством и наукой — спекулятивное чувство, или идея, которое не может освободиться от фантазии и чувства и все же не является большe только фантазией и чувством"[5]. Насколько Гегель саркастически презирает мнимую глубину, показывает следующий афоризм из его записной книжки: "То, что имеет глубокую значительность, именно поэтому непригодно ни для чего"[6].

Все же Гегель, особенно в своих лекциях, проводит четкое различие между адептами Шеллинга и самим Шеллингом. Мы знаем, что Гегель всегда признавал историческую заслугу Шеллинга в том, что он сделал первый шаг к объективному идеализму. В этот период он еще убежден, что Шеллинг может найти правильный путь, что его можно убедить и направить на правильный способ философствования. Даже в письме к Шеллингу, которое было им послано вместе с "Феноменологией духа", он подвергает критике его адептов, но не самого Шеллинга, хотя как читатель помнит, уже тогда Шеллинг осуществлял свои "магические" эксперименты с волшебной палочкой, к которым Гегель и в этом весьма вежливом и сдержанном письме, само собой понятно, относится более чем скептически.

Тем более ярко и саркастично он подвергает критике в своих лекциях школу Шеллинга и предостерегает слушателей от того, чтобы попасться на удочку мнимого величия и помпезности терминологии адептов Шеллинга. "Тайное становится явным при свете дня, за этими пугающими выражениями скрываются весьма банальные мысли. В глубины этой философии… я не могу Вас привести, потому что в ней нет глубины, и этим я хочу сказать, чтобы Вы не убаюкивали себя тем, что за этими вычурными, тяжеловесными выражениями якобы скрывается некий смысл. На деле же формализм этой философии легко постигается. Например, вместо того чтобы говорить, что нечто имеет длину, Вы говорите, что нечто существует в длине и эта длина суть якобы магнетизм; вместо того чтобы говорить о ширине предмета, Вы говорите, что вещь существует в ширине и она суть электричество; вместо того чтобы говорить, что предмет обладает определенной толщиной и телесностью, Вы говорите, что он существует в трех измерениях; вместо слова "заостренный" Вы говорите, что это полюс сжатия (Kontraktion), вместо того чтобы сказать, рыба такой-то длины", Вы говорите, что она подчиняется схеме магнетизма, и т. д. и т. п."[7].

Но все это лишь начало критики. В решающих, существенных вопросах философии Гегель не щадит и Шеллинга, хотя он и признает его заслуги и его талант и не считает еще его безнадежно заблуждающимся. Гегель направляет свою критику против центральных моментов понимания Шеллингом метода философии.

Прежде всего речь идет о возможности познания абсолютного и о способах его познания. Допущение возможности познания абсолютного является общей предпосылкой объективного идеализма Шеллинга и Гегеля, и ради признания этой возможности они ранее совместно боролись с субъективным идеализмом. Возможность познания абсолютного, следовательно, не является больше предметом дискуссии. Спорным пунктом является скорее метод познания, то, как достичь познания абсолюта. Известно, что для Шеллинга способом познания абсолютного была "интеллектуальная интуиция". И чем в большей степени в его творчестве обнаруживались сначала эстетические, а затем религиозные тенденции, тем непосредственнее он представлял этот способ познания абсолютного. В работе "Философия и религия", говоря об этом способе познания, он замечает, что "называет его интуицией потому, что сущность души, которая едина с абсолютным и сама есть абсолютное, не может иметь никакого иного отношения к абсолютному, кроме непосредственного отношения"[8].

Непосредственность "интеллектуальной интуиции" имеет два важных методологических следствия. Во-первых, она находится в самом резком антагонизме с "обычным", понятийным способом познания. И искусство, и религия, толкуемые как исключительные "органы" познания абсолютного, подчеркивают стремление Шеллинга вырыть пропасть между познанием абсолютного и нормальным мышлением. Стремление оторвать философию от мышления, рассудка и разума вызывает лишь беспрерывные насмешки со стороны Гегеля, причем нетрудно увидеть глубокое философское возмущение Гегеля принижением рассудка и разума, мистико-иррационалистическим бахвальством. Гегель замечает в записной книжке: "Если абсолютное выскальзывает из рук и падает с земли, где оно прогуливается, в воду, то оно становится рыбой, органическим, живым существом. Если же абсолютное выскальзывает и попадает в сферу чистого мышления — ведь и чистое мышление не должно быть его почвой, — то оно должно стать чем-то неуклюжим, скверным, конечным, о чем стыдно говорить даже в полуофициальной обстановке, как и нельзя отрицать, что существует одна логика. Вода — весьма холодная и скверная стихия, однако она хороша для жизни. Разве мышление должно быть самой скверной стихией? Разве абсолютному так плохо внутри стихии мышления и разве в нем оно ведет себя неадекватно?"[10] Гегель издевается над высокомерным, пренебрежительным отношением к рассудку, в котором сквозит страх перед рассудком, оценивая такое отношение как варварство. Он ставит высокомерный иррационализм на одну доску с обычной необразованностью. "Варвар удивляется, когда он слышит, что квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов. Он думает, что может быть иначе, страшась прежде всего рассудка и удерживая интуицию. Разума без рассудка не существует, рассудок же без разума существует. Нельзя бросаться рассудком"[10]. И Гегель не перестает повторять, что истинное познание мира может быть найдено (коль скоро оно является действительным познанием, познанием абсолютного) только на пути восхождения от непосредственного созерцания к рассудку и разуму. Мнимая абстрактность, сухость и убогость понятий по сравнению с непосредственной жизненностью созерцания не должны пугать тех, кто действительно стремится к познанию, не должны отклонять их от правильного пути познания, так как здесь лишь достигается познание того, что правильно понятое понятие вырастает из жизни и возвращается в саму жизнь. "Индивид познает истину своей индивидуальности, которая как раз и показывает ему путь его мышления, однако сознание всеобщей жизни он ждет от философии. Здесь происходит как бы смена ожиданий — вместо полноты жизни появляются понятия, и удерживаются самые скудные абстракции в противовес богатству непосредственного мира. Но понятие само есть посредник между собой и жизнью, поскольку оно стремится приноровить жизнь к себе, понятие становится жизненным. В этом может убедить только наука"[11].

В этих высказываниях совершенно очевидна полемика с общей концепцией Шеллинга. Существует ряд высказываний Гегеля, относящихся к периоду подготовки "Феноменологии духа", в которых он полемизирует с интерпретацией Шеллингом пути познания абсолютного и, правда иносказательно, формулирует свои мысли так, что в них отчетливо выражается критика предпосылок философии Шеллинга. Это обнаруживается прежде всего там, где Гегель — позднее он делает это более решительно и энергично — подчиняет философии искусство и религию как способы познания абсолютного, в которых он все более решительно усматривает неадекватные способы постижения абсолютного. Поскольку для Шеллинга, как известно, именно искусство было той точкой, где получало самое непосредственное и адекватное выражение полное тождество субъекта и объекта, постольку эти заметки представляют собой косвенную полемику с шеллинговской теорией "интеллектуальной интуиции" — полемику, касающуюся даже стиля философствования.

Для Гегеля искусство всегда остается непосредственным и потому самым низким способом постижения абсолютного. Но в своих поздних произведениях, в частности уже в "Феноменологии духа", Гегель подчеркивает, что, несмотря на свою неадекватность, искусство по своему содержанию выражает абсолютную истину.

И лекциях 1805/06 гг. полемика с Шеллингом доходит до того, что он с особой силой подчеркивает неадекватность искусства в постижении абсолютного. Он называет искусство "индийским Вакхом, который не является ясным, знающим себя духом… Дух поэтому не соответствует этой стихии. Искусство потому может придать своим образам лишь ограниченную одухотворенность… Этот медиум конечности, созерцание, не может постигнуть бесконечного. Оно может постичь лишь вульгарную бесконечность… Это банальное, а не истинное представление. В нем нет необходимости, нет и лика мышления. Красота есть скорее покрывало скрывающее истину, нежели ее изображение"[12].

Повторяем, что уже в "Феноменологии духа" Гегель преодолел эти преувеличения, присущие его лекциям, и нашел правильную диалектическую пропорцию в изложении. Мы ссылаемся на его лекции для того, чтобы показать, насколько глубока полемическая установка Гегеля против "интеллектуальной интуиции" Шеллинга даже в этот переходный период.

Страстность полемики Гегеля объясняется тем, что "интеллектуальная интуиция" должна не только быть специфической формой познания абсолютного, но и иметь далеко идущие последствия для всей системы философии, для понимания отношения человека к истине. Тут мы подошли ко второму важнейшему следствию из интерпретации Шеллингом способов познания абсолютного. "Интеллектуальная интуиция" приводит к аристократизму в теории познания. Шеллинг неоднократно говорит о том, что действительная философская истина, познание абсолютного достижимы только для избранных, только для гения. По его мнению, якобы существует некая часть философии, как раз наиболее важная, которой нельзя обучиться. "Но именно этот принцип антиномичности абсолютного и простые, конечные формы, а также то, что в философии искусство и творчество столь же неразрывны друг от друга, как в поэзии форма и содержание, доказывают, что и в диалектике есть сторона, которой нельзя научиться, и что она в неменьшей степени, чем то, что может

быть названо поэзией в философии в соответствии с изначальным смыслом этого слова, основывается на продуктивной способности"[13].

Очевидна связь теории познания Шеллинга с его взглядами на общество, на Просвещение и революцию, о которых мы ранее говорили. Аристократизм в теории познания пытается и в этой области провести четкую грань между "избранными" и "чернью", осуществить реставрацию в политической области. Страстность полемики Гегеля с теорией "интеллектуальной интуиции" основывается, с одной стороны, на его решимости сохранить в чистоте научность философии от всякого иррационалистического тумана, от путаного бахвальства, а с другой стороны, она имеет и свои политические корни. Современное общество, как его понимает Гегель, возникло из французской революции и существует не только объективно, но и субъективно, не только само по себе, но и для себя, будучи воплощением мирового духа. Это значит, что возвращение духа к самому себе благодаря современному государству ив современном обществе должно быть не только объективно истинным, но и доступным познанию любого человека.

В своиx лекциях Гегель проводит эту мысль весьма четко: "Необходимо кратко сказать о том, что философия как наука разума благодаря всеобщему способу своего бытия по своей природе существует для всех. Не все постигают философию, но нельзя сказать, что те немногие из людей, которые ее постигают, должны быть-де князьями. Возмутительно, что некоторые люди возвышаются над другими, обосновывая это тем, что они будто бы различны по своей природе, являются существами иного рода"[14].

Очевидна связь гегелевской постановки теоретико-познавательных вопросов с его общими политическими взглядами, и очевидно также, насколько ложно мнение, согласно которому Гегель видит в общем сословии родовую феодальную аристократию. Вместо с этим ясно, что на первый взгляд сугубо философская противоположность между Шеллингом и Гегелем коренится в глубоком различии их социально-исторических, политических взглядов.

Гегелевское отрицание той роли, которую отводил Шеллинг избранным гениям в познании абсолютного, означает, конечно, что возможность этого познания открыта для каждого человека, что каждый может выработать ее в себе. Она действительно приобретается, и для этого необходима, согласно Гегелю, значительной мыслительная работа. Тут коренится важнейшая задача философии, так как работа эта может быть облегчена именно благодаря философской методологии. В своих частных философских заметках Гегель так формулирует эту программу: "Необходимо сломать барьер между терминологией философии и обыденным сознанием"[13].

Сформулированная здесь программа получила свое завершение и "Феноменологии", в предисловии к которой Гегель говорит: "Наука, с своей стороны, требует от самосознания, чтобы оно поднялось в этот эфир — для того, чтобы оно могло жить и жило с наукой и в науке. Индивид, наоборот, имеет право требовать, чтобы наука подставила ему лестницу, по которой он мог бы добраться по крайней мере до этой точки зрения, чтобы наука показала ему эту точку зрения в нем самом. Его право зиждется ил его абсолютной самостоятельности, которой он может располагать во всяком виде (Gestalt) своего знания, ибо во всяком таком виде — признает ли его наука или нет, и при любом содержании-индивид есть абсолютная форма, т. е. непосредственная достоверность себя самого и, — если бы этому выражению было окапано предпочтение, — он есть тем самым безусловное бытие"[16].

Осуществлению этой задачи посвящена вся "Феноменология". Но высказанная уже здесь программа является полным, беспощадным отрицанием того непосредственного отношения к философии, которое характерно для Шеллинга. В прямой связи с процитированными нами программными заявлениями Гегель дает критику, краткую и одновременно уничтожающую, шеллинговского понятия "интеллектуальной интуиции": эта интуиция "не будет, кроме того, и тем вдохновением, которое начинает сразу же, как бы выстрелом из пистолету с абсолютного знания и разделывается с другими точками зрения уже одним тем, что объявляет их вне сферы своего внимания"[17].

В этой критике прежнее, нам уже известное различие между диалектикой Шеллинга и Гегеля в трактовке противоречия и eго преодоления достигает осознанного противопоставления. Мы не раз говорили об этом различии.

У Шеллинга речь идет о непосредственном единстве противоречий, причем в этом единстве противоречивость исчезает, в то-время как тождество противоположностей для Гегеля было противоположностью тождественного и нетождественного. Соответственно этому противоречия не гаснут в единстве, моменты и части абсолютного — в абсолютном, а снимаются в трояком гегелевском смысле, а именно преодолеваются, сохраняются и поднимаются на более высокую ступень.

В предисловии к "Феноменологии" Гегель и упрекает Шеллинга в растворении всех моментов в абсолюте. Он критикует Шеллинга за то, что у него все исчезает в пустой бездне абсолюта. "Одно это знание, что в абсолютном все одинаково, противопоставлять различающему и осуществленному познанию или познанию, ищущему и требующему осуществления, — или выдавать свое абсолютное за ночь, в которой, как говорится, все кошки серы, — есть наивность пустоты в познании"[18].

И Гегель связывает с этой полемикой далеко идущую критику непосредственности. Он критикует философию непосредственности, исходя из фундаментальной для своей концепции идеи о том, что человек есть продукт своей деятельности и потому достигает своего действительного бытия лишь как результат, а не как исходный пункт. Превращение бытия в деятельность преодолевает резкое противопоставление позитивного и негативного, характерное для Шеллинга: "… только это восстанавливающееся равенство или рефлексия в себя самое в инобытии, а не некоторое первоначальное единство как таковое или непосредственное единство как таковое, — есть то, что истинно. Оно есть становление себя самого, круг, который предполагает в качестве своей цели и имеет началом свой конец и который действителен только через свое осуществление и свои конец"[19].

С высоты этой дискуссии небезынтересна дискуссия между Фихте и Шеллингом, проходившая несколько лет назад. Тогда Фихте упрекал Шеллинга, что он вносит в абсолют различия, а именно количественные различия. Он писал Шеллингу: "Различие между нашими взглядами я могу кратко выразить следующим образом: абсолют существует только в форме количественных различий, утверждаю, по Вашим словам, я в своем изложении. Этo, правда, утверждаете Вы, и именно поэтому я считаю Вашу систему ложной… Точно так же я нахожу ложной и систему Спинозы и вообще любой догматизм… Абсолют не был бы абсолютом, если он существует в какой-либо форме"[20]. В этом замечании ясно обнаруживается связь между Кантом и Фихте. Хотя исходный пункт философии Фихте — Я - должен быть преодолением кантовской вещи-в-себе, однако и там и здесь обнаруживается отсутствие каких-либо свойств. Фихте полагает, что благодаря "интеллектуальной интуиции" Я достигает самопознания, однако, поскольку из абсолюта принципиально исключены все свойства, все определения, все изменения, познавательный характер этого самопознания является самообманом. Формально, конечно, говорится о познаваемости в отличие от принципиальной непознаваемости кантовской вещи-в-себе, но содержанием этого познания является та же неопределенная пустота, которая присуща и кантовскому отречению от познания абсолюта.

По сравнению с этой точкой зрения объективный идеализм Шеллинга представляет собой большой шаг вперед, поскольку у него абсолют должен иметь конкретные, познаваемые определения и свойства. Здесь уже налицо тенденция к тому, чтобы представить познание абсолюта как познание объективной, реальной действительности. (Мы лишь напоминаем позднейшую критику Гегелем кантовской вещи-в-себе. Именно взаимоотношение вещи и свойства составляет решающий гносеологический аспект, свидетельствующий о плодотворности и правильности этой критики.) Историко-философское значение борьбы Шеллинга и Гегеля в первые годы иенского периода состоит в том, что познаваемость абсолюта не отождествляется с той невыразимой и уничтожающей себя абстрактностью, которая характерна для Фихте, а понимается во всем богатстве определений.

Итак, в эти годы основным был вопрос, обладает ли познаваемый абсолют конкретными определениями, доступными познанию, или нет. И в положительном решении этого вопроса Шеллинг и Гегель были едины. Противоречия, которые уже тогда существовали между ними, относились, с одной стороны, к методу и пути этого познания абсолюта и, с другой стороны, к его содержанию. Само собой понятно, что на этом первом этапе борьбы с субъективным идеализмом различия в методе и его осуществлении должны были отступить перед полемикой о существе дела.

Следовательно, критика Гегелем Шеллинга предполагает, что борьба против субъективного идеализма уже завершилась, критика поднимается на более высокий уровень, чем несколько лет тому назад. Интересно, что Гегель теперь принимает цитированный нами аргумент Фихте о количественных определениях абсолюта-правда, в совершенно противоположном аспекте: то, что для Фихте было преувеличением власти познания, Гегелю представляется абстрактностью, недостаточной конкретностью в познании абсолюта[21]. Розенкранц приводит из лекций Гегеля по истории философии 1805/06 гг. следующую выдержку: Фихте открыто критикует Шеллинга, признавая его большие заслуги, однако "порицая его лишь количественное различение внутренних противоречий абсолюта как пустое равнодушие, в котором все есть лишь преобладание одного или другого фактора, но не истинное различие"[22].

Это ограничение различий абсолюта является одной из причин формализма философии Шеллинга, вследствие чего философия Шеллинга не может в свое понятие абсолюта включить всё богатство жизни, объективной действительности и приходит к построению пустой конструкции, например той, что природа есть-де преобладание реальных моментов над идеальными, история — преобладание идеальных моментов над реальными и т. д. Вследствие такого рода формалистических различений никогда не может быть в понятиях постигнуто действительное движение объективной реальности. Не случайно, что в своих лекциях Гегель, присоединяясь к этой критике Шеллинга, упрекает его в отсутствии диалектики.

Если мы рассмотрим критику Гегелем Шеллинга, осуществлявщуюся до этого периода, то увидим, что все методологические упреки сводятся к тому, чтобы показать: новый, обоснованный ими совместно способ познания абсолюта вопреки Шеллингу обнаруживает богатство и изменчивость действительного мира. Критика Гегелем схематического и формалистического характера философии Шеллинга конкретизируется в "Феноменологии" в следующих требованиях к философскому методу: "… он (схематизм. — Д. Л.) дает только оглавление к содержанию, но не дает самого содержания. — Если определенность (даже такая, как, например, магнетизм) есть определенность сама по себе конкретная и действительная, то все же она низведена до чего-то мертвого, так как она — только предикат какого-нибудь другого на-личного бытия, а не познана как имманентная жизнь этого на-личного бытия или в том виде, в каком она находит в последнем свое привычное и только ей присущее самопорождение и проявление. Присовокупить это главное формальный рассудок предоставляет другим. Вместо того чтобы вникнуть в имманентное содержание дела, этот рассудок всегда просматривает (ubersieht) целое и стоит над единичным наличным бытием, о котором он говорит, т. е. он его вовсе не видит (sieht es gar nicht). Научнoe познавание, напротив, требует отдаться жизни предмета, или, что то же самое, иметь перед глазами и выражать внутреннюю необходимость его"[23].

Здесь перед нами философская связь между специфически гегелевской формой диалектики и симпатией к выдающимся представителям эмпиризма, наблюдаемой у Гегеля уже в невский период. Гегель усматривает в согласии философии с эмпирической действительностью решающий критерий того, является ли философская система истинной или ложной.

В одной из заметок иенского периода он дает сжатый очерк быстрой смены различных философских систем и их краха: отношение к познанию эмпирической действительности оказывается их решающей характеристикой. В этой заметке говорится: "Наука. Если ее освоил индивид, то он обретает самодостоверность и уверенность в существовании другого индивида. Так ли это в действительности, решает ближайшее окружение — современное и последующее, даже если индивид выразил уже свое одобрение. Однако сознание благодаря образованию развивается так, что варварское упрямство понимания сменяется динамичным и интенсивным пониманием, так что несколько лет спустя к нему приходят и потомки. Философия Канта долгое время принималась в штыки, в то время как философия В о л ь ф а сохранялась пятьдесят и более лет. Определение исходного пункта своей философии Фихте сформулировал гораздо быстрее. То, что представляет собой философия Шеллинга, проясняется весьма скоро. Суд над ней, похоже, состоится скоро, поскольку она уже понята многими. Однако эти философские системы не прибегают ни к доказательству, ни к эмпирическому опыту, как бы широко его ни трактовать. Сторонники этих систем обучаются вслепую. Эти системы формируют бездумных сторонников. Однако, поскольку паутина философствования становится все более тонкой, эти системы поражают тонкостью паутины. Их сторонники не понимают, как же это происходит, аналогично тому, как они не понимают, почему так быстро тает лед в руках, а ртуть подвижна. Они ничего не могут предложить, а тот, кто видит руку с протянутой мудростью, не видит ничего кроме пустой ладони, и проходит мимо с усмешкой"[24].

Общим для Шеллинга и Гегеля является объективный идеализм. Поэтому категория целого, целостности (тотальности. — Ред.) играет у них решающую роль. Сегодня, когда реакционная философия выдвигает категорию целостности в противоположность категории причинности и превращает ее в бастион обскурантизма (О. Шпанн), необходимо более детально проанализировать специфику понятия целостности у Гегеля для того, чтобы показать, что она не имеет ничего общего с этими реакционными направлениями, что именно в противоположности гегелевского понимания целостности шеллинговскому преодолеваются реакционные моменты в трактовке ее Шеллингом.

Мы уже говорили, что Гегель придает большое значение моменту сохранения в диалектическом снятии противоречии. Это обнаруживается и там, где он исследует проблему целого и частей. Здесь вновь выявляется, что Гегель с пониманием относится к роли исследования в области специальных наук. Гегелевская диалектика отнюдь не стремится их уничтожить, возвыситься над ними в качестве совершенно оторванной от них философии. Напротив, она сохраняет свой действительный смысл для того, чтобы включить его во всеобщую связь знания. Гегель оставляет следующую запись: "Дурная рефлексия — это проявление страха углубиться в суть дела, выйти из нее и возвратиться к самому себе. Аналитик, как сказал Лаплас, предается вычислениям, и для него исчезает целостная задача, т. е. целостный взгляд и осознание зависимости отдельных моментов вычисления от целого. Существенно не только осознание зависимости частей ют целого, но и то, что любой момент независимо от целого есть целое. В этом и состоит проникновение в суть дела"[25].

Лишь благодаря пониманию этой тенденции в философии Гегеля мы можем правильно, без каких-либо реакционных искажений истолковать понятие целостности в "Феноменологии". Гегель сам говорит об этом недвусмысленно: "Истинное есть целое. Но целое есть только сущность, завершающаяся через свое развитие. Об абсолютном нужно сказать, что оно по существу есть результат, что оно лишь в конце есть то, что есть оно поистине; и в том-то и состоит его природа, что оно есть действительное, субъект или становление самим собою для себя. Как бы ни казалось противоречивым [положение], что абсолютное нужно понимать по существу как результат, но достаточно небольшого размышления, чтобы эта видимость противоречия рассеялась. Начало, принцип или абсолютное, как оно провозглашается первоначально и непосредственно, есть только всеобщее"[26].

Это абстрактно всеобщее и есть непосредственное знание, характерное для интеллектуальной интуиции Шеллинга. Прямо ссылаясь на цитированные места, Гегель иллюстрирует пустоту этого знания на примере выражения "все животные", которое не может быть определением зоологии. Мы усматриваем здесь доказательство того, что Гегель считает необходимым для философии самостоятельное исследование конкретных областей объективной действительности. Но все же философия не простое накопление эмпирических фактов. Она должна привести их во внутреннюю и живую связь с понятием.

Итак, если Гегель, как нам уже известно из анализа его иенского периода, подчеркивает значение для философии опосредствования, то он обращает внимание прежде всего на философско-методологическую связь целого и частей, рассмотренную со стороны формы, в то время как ранее он обращал внимание прежде всего на содержательную сторону. Поэтому Гегель дополняет данное выше определение истины как целого, как результата и завершения процесса познания определением опосредствования и рефлексии: "Ибо опосредствование есть не что иное, как равенство себе самому, находящееся в движении, или оно есть рефлексия в себя же, момент для-себя-сущего, я", чистая негативность, или, низведенное до чистой абстракции, оно есть простое становление… Разуму поэтому отказывают в признании, когда рефлексию исключают из истинного и не улавливают в ней положительного момента абсолютного. Она-то и делает истинное результатом, но точно так же и снимает эту противоположность по отношению к его становлению; ибо это становление в такой же степени просто и потому не отличается от формы истинного, состоящей в том, чтобы [истинное] показало себя в результате, как простое; больше того, оно в том и состоит, что уходит назад в простоту"[27].

При рассмотрении взглядов Гегеля иенского периода мы уже подробно говорили о позитивном отношении Гегеля к философской рефлексии, как он ее называет, и указывали на то, что в неприятии этого принципа философии Шеллингом уже тогда выразилось совершенно иное понимание философского познания. Поэтому Гегель, возвращаясь к этому периоду, говорит, что преодоление Шеллингом субъективного идеализма было осуществлено без философского осознания этого шага, его существа и значения. Шеллинг, говорит Гегель в заключение, "выдвигает спекулятивную идею вообще без всякого ее развития к себе самой и тотчас переходит к тому образу, который она имеет в натурфилософии"[28].

Диаметрально противоположные взгляды Гегеля и Шеллинга на познание абсолюта выражают собой диаметрально противоположное понимание исторического процесса. Мы уже приводили высказывания Шеллинга о философии Просвещения, о французской революции и современном буржуазном обществе; взгляды Гегеля по этим проблемам нам известны во всех деталях. Теперь уже не нужно подробно доказывать, что отрицательное отношение Шеллинга к философии Просвещения и его негативная оценка роли рефлексии в познании абсолюта представляют собой две стороны одной медали. Точно так же обстоит дело и во всех других областях общества и истории, с одной стороны, и образования философских понятий, с другой. В то время как мышление Гегеля по мере осознанного формирования специфической формы диалектики становится все более историческим, мировоззрение Шеллинга, стремящегося сохранить непосредственность "интеллектуальной интуиции", становится все более и более антиисторическим.

Эту противоположность сегодня необходимо особо подчеркнуть. Ведь в буржуазной науке все сильнее утверждается представление о том, что будто бы историзм был результатом философии реставрации и романтики. И если и у Гегеля милостиво допускается историзм, и тем самым категорическое суждение Л. Ранке ослабляется, то это объясняется лишь тем, что историзм Гегеля все более и более сближают с так называемым историзмом романтиков.

Но в чем же существо превозносимого историзма Шеллинга? В том, что он — по образцу идеологических противников французской революции — односторонне и преувеличенно подчеркивает момент непрерывности в истории, столь односторонне, что для него все прерывы этой непрерывности (не только французская революция, но и реформация) являются именно прерывами непрерывности, следовательно, чем-то негативным, просто разрушительным моментом. На этой почве может возникнуть только реакционный псевдоисторизм; неудивительно, что фашисты, например Г. Мелис, были большими почитателями философии истории Шеллинга.

Историческая концепция Гегеля, наоборот, показывает, что человеческий прогресс осуществляется неравномерно, через противоречия и противоположности благодаря деятельности человека; единство этого процесса есть единство прерывности и непрерывности, т. е. революции, по Гегелю, образуют составляющий компонент неравномерной непрерывности прогрессивного развития человеческого общества. В своей исторической концепции и в практике исторического описания Гегель поднял на более высокую ступень — ступень сознательного постижения противоречий исторического развития — те традиции, которые он усвоил от просветителей (Гиббон, Монтескье, Вольтер, Руссо, Форстер и др.). Тем самым он кладет начало последнему большому периоду развития буржуазной идеологии, периоду, который, продолжаясь в трудах великих французских историков, приводит к познанию классовой борьбы в истории, подобно тому как понимание Шеллингом истории является источником, из которого вытекает романтический реакционный псевдоисторизм XIX в.

Тем самым мы обрисовали круг существенных противоречий в философском методе Гегеля и Шеллинга, уже проявившихся ко времени разрыва между ними. Необходимо отметить еще одну важную проблему, в которой отчетливо выразилась специфика философских устремлений Гегеля в противовес не только Шеллингу, но и всем мыслителям классического периода, причем в этой проблеме в концентрированной форме выражены все противоречия между ними. Мы имеем в виду стремление Гегеля создать диалектическую логику.

Анализ того, как Гегель осуществляет это стремление, конечно, выходит за рамки данного исследования. Он начинает подготавливать логику в Нюренберге несколько лет спустя после завершения "Феноменологии". Однако и в этот период — период подготовки "Феноменологии" — создание диалектической логики выдвигалось лишь как методологическая задача, как решающий вопрос, и она понималась как понятийное завершение всей системы.

Известно, что "Феноменология" опубликована как первая часть философской системы, второй же частью должна была стать логика. Это единство логики и феноменологии нашло свое выражение и в иенских лекциях. Розенкранц говорит об этих лекциях: "Помимо того, существовало извлечение из целого, которое было сделано Гегелем при подготовке лекций. Он стремился связать феноменологию с логикой так, что феноменология оказывается и ведением к логике, и от понятия абсолютного знания осуществляется переход к понятию, бытие""[29].

Сейчас уже привычно рассматривать диалектический метод как крупнейшее достижение немецкого идеализма, а "Логику" Гегеля — как высший пункт в развитии немецкого идеализма. Поэтому может показаться странным, что сама постановка вопроса о диалектической логике, превращении диалектики в логику рассматривается нами как достижение Гегеля, стоявшего в оппозиции ко всем своим предшественникам.

Конечно, объективно существовали тенденции, и даже весьма сильные, к созданию диалектики. Вся так называемая "трансцендентальная философия" Канта, Фихте, Шеллинга глубоко пронизана диалектическими тенденциями. Однако в сознании Канта, Фихте и Шеллинга "трансцендентальная философия" сосуществовала наряду с логикой, диалектические проблемы в ней упразднялись, а прежняя формальная логика продолжала существовать наряду с новой, возникающей наукой в неизменном виде и продолжала вызывать либо глубочайшее уважение, либо презрение.

Конечно, здесь нет возможности изложить отношение Канта, Фихте и Шеллинга к логике. Следует ограничиться иллюстрацией их отношения к логике в период возникновения "Феноменологии", приведя лишь некоторые их высказывания для того, чтобы показать, что они даже не видели в проблеме диалектической логики разрешимую проблему.

Кант в предисловии ко второму изданию "Критики чистого разума" говорит о проблемах формальной логики. Он считает, что формальная логика со времен Аристотеля не сделала ни одного шага ни вперед, ни назад, если отвлечься от поверхностных и второстепенных добавлений.

В "Логике" Кант исходит из того, что границы между отдельными науками, между отдельными частями философской системы следует проводить резко и строго. Соответственно этому проблема формальной логики, логики в строгом смысле слова, формулируется им следующим образом: "Границы же логики совершенно точно определяются тем, что она есть наука, обстоятельно излагающая и строго доказывающая одни только формальные правила всякого мышления (безразлично, априорное оно или эмпирическое, безразлично, каковы его происхождение и предмет и встречает ли оно случайные или естественные препятствия в нашей душе [Gemiit]).

Своими успехами логика обязана определенности своих границ, благодаря которой она вправе и даже должна отвлечься от всех объектов познания и различий между ними; следовательно, в ней рассудок имеет дело только с самим собой и со своей формой"[30].

Трансцендентальная философия, которая, по Канту, имеет дело с объектами мира явлений, должна утратить эту надежную почву. Кант формулирует ряд идей, которые во многом способствовали построению диалектической логики, хотя он не видел в ее создании проблему, не видел, что формальная логика должна превратиться в диалектическую, коль скоро решены удовлетворительным образом логические проблемы объективности, предметности, предметных отношений.

Вследствие неясности самой постановки вопроса о характере "трансцендентальной философии" у Канта, неясности, не преодоленной ни Фихте, ни Шеллингом, трансцендентальная философия оказалась какой-то странной и весьма неопределенной смесью. С одной стороны, она есть нечто совершенно иное, чем логика, поскольку она имеет дело с объектами и соотношениями объектов, но, с другой стороны, она отличается от всех частных наук, которые соотносятся с объективной действительностью, отличается вследствие того, что занимается исключительно объектами и соотношениями объектов вообще, всеобщими предпосылками их "полагания". Тем самым трансцендентальная философия представляет собой нечто совершенно аморфное и растяжимое. Фихте идет дальше Канта, а Шеллинг — дальше Фихте, каждый из них дает более широкое понимание сущности и метода трансцендентальной философии, и оно-то выдается за единственно правильный смысл этой науки. Кант по сравнению с Фихте и Фихте по сравнению с Шеллингом стремятся сохранить первоначальный смысл понятия трансцендентальной философии, и каждый из них полемизирует со своими предшественниками и последователями с позиций науки, действительные принципы и границы которой не были установлены с самого начала, так как определение этих принципов может быть вообще достигнуто на пути прояснения отношений между логикой и диалектикой.

Неясность в последних принципах философии затрудняет понимание существа этих дискуссий для современного читателя. Из этой неясности вытекает и постоянная, неожиданная апелляция к логике, ранее не допускавшаяся. Характерной в этом отношении является полемика Фихте с шеллинговским переносом трансцендентальной философии на философию природы. Фихте писал в письме к Шеллингу: "Натурфилософия, конечно, может исходить из уже установленного и готового понятия природы, однако само это понятие и философия природы должны быть дедуцированы из системы всеобщего знания, из абсолютного X, становящегося вполне определенным благодаря существованию" законов конечного разума. Идеализм, терпящий наряду с собой реализм, не был бы таковым: если он все-таки хочет быть чем-то, то он должен быть всеобщей формальной логикой"[31]. Итак, Фихте рассматривает возникающую диалектику природы лишь под углом зрения следующей дилеммы: или диалектика остается "наукоучением", а природу необходимо анализировать как "подчиненную сознанию область", или же к чисто эмпирическому естествознанию должна быть присоединена формальная логика как философское основание.

Если рассмотреть отношение Шеллинга к этим проблемам, то бросается в глаза, что он совершенно не понял решающего устремления Гегеля в период их наиболее тесного сотрудничества. В "Лекциях о методе академического изучения" Шеллинг говорит о проблемах логики и диалектики, явно намекая на возникновение у Гегеля диалектической логики понятия. Но, сколь мало он понял ее содержание, можно увидеть из следующего его высказывания. Ранее мы уже приводили определение Шеллингом диалектики, согласно которому диалектике нельзя научиться, т. е. она доступна лишь для "посвященных" в философию, лишь для гения. Теперь он пишет, что диалектика "еще не существует. Если она должна быть чистым выражением конечных форм в их отношении к абсолютному, то она должна стать научным скептицизмом: трансцендентальная логика даже у Канта не может стать скептицизмом".

Из этой цитаты видно, как Шеллинг представлял себе роль и значение той логики, которую задумал тогда Гегель: согласна этому представлению логика должна быть диалектическим разложением всех конечных понятий, вследствие чего рациональное знание само себя уничтожает и обосновывается необходимость прыжка к непосредственному знанию, к "интеллектуальной интуиции". Напоминание о трансцендентальной диалектике Канта в этой связи совершенно не случайно. Ведь трансцендентальная диалектика Канта в своих антиномиях уничтожает любую форму абсолютного познания принципов мира явлений, обосновывая философски непознаваемость вещи-в-себе для того, чтобы очистить путь для постижения абсолюта "практическим разумом" "верой". Шеллинг отвергает предложенное Кантом решение, как половинчатое и несовершенное.

Однако примечательно, что схема этого решения витает перед ним. Ведь он усматривает задачу диалектической логики в обосновании научного скептицизма, следовательно, в воспроизведении кантовских антиномий на философски более высокой ступени. Новое понимание содержания философии как "научного скептицизма" должно подготовить не субъективную веру, а объективное созерцание абсолюта. Но скептическое разрушение познаваемого мира и вместе с этим метода познания сохраняет схему кантовского дуализма, правда, в модифицированной форме: у Канта эта двойственность выражалась в познании мира явлений и субъективной вере в абсолютное, у Шеллинга — в саморазложении рассудочного познания и в тождестве субъект — объекта, данного в сверхрациональном созерцании. Сфера созерцания, согласно Шеллингу, выше любой категории рассудка; как же возможна для него логика, которая делает своим предметом последние основания человеческого познания? Следовательно, снятие противоречий, новое учение о противоречиях не есть для Шеллинга ядро новой философии, а служит лишь "пропедевтическим" введением к ней. (Здесь очевидны далеко идущие последствия негативного отношения Шеллинга к категории рефлексии.) Из интуиции необходимым образом вытекает, что у Шеллинга, наряду со скептической диалектикой, существующей для философских гениев, существует лишь прежняя формальная логика. Формальная логика — чисто эмпирическая наука, а скептическая диалектика — лишь часть общей "трансцендентальной философии", что присуще и взглядам Фихте.

Небольшие цитаты из работ выдающихся предшественников Гегеля вполне ясно говорят о том, что они не рассматривали и не понимали реальных специфических проблем диалектической логики. Они не могли понять, что именно содержательность самых абстрактных категорий создает возможность представить их в движении, в динамической связи, что соответствующая бессодержательность формальной логики образует крайний случай содержательности подобно тому, как покой в реальных процессах составляет крайний случай движения, что именно поэтому общие проблемы объективной действительности и субъективного процесса познания ее человеком составляют предмет диалектической логики, что только диалектическая логика и дает научное, философское решение тех проблем, которые были поставлены классическим немецким идеализмом, стремившимся преодолеть метафизическое мышление — анализ всех этих вопросов составляет исключительную заслугу Гегеля. До него все эти проблемы не были осознаны и даже поставлены.

Было бы небезынтересно проследить развитие гегелевской мысли, постепенное ее становление, концентрацию ее усилий на создании программы, решающей все философские вопросы. Несомненно, уже в первый иенский период существует явная попытка такого рода, прежде всего в тезисах его диссертации и в некоторых частях "Иенской логики".

Но полемический характер первых иенских работ Гегеля, его страстная заинтересованность в овладении всеми областями человеческого знания (в первые годы иенского периода Гегель получил основательные знания в естественных науках) оказались препятствием для изложения программы в систематической форме. Подготовка к изложению философской системы требовала от Гоголя полного прояснения центральной задачи философии. В "Феноменологии" с полной отчетливостью выражена эта программа, и значение "Феноменологии" в ее соотношении с диалектической логикой и состоит в том, что она есть введение к философии.

Мы ограничимся здесь тем, что вкратце охарактеризуем изложение Гегелем программы логики в тексте "Феноменологии". И предисловии к "Феноменологии" Гегель отождествляет логику со спекулятивной философией[32]. Это понимание находит весьма отчетливую и важную конкретизацию. "Философия, — пишет Гегель, — напротив, не рассматривает несущественного определения, а рассматривает определение, поскольку оно существенно; не абстрактное или недействительное — ее стихия и содержание, а действительное, само-себя-полагающее и внутри-себя-живущее, наличное бытие в своем понятии. Этот процесс, который создает себе свои моменты и проходит их, и все это движение в целом составляет… его истину… Могло бы показаться, что необходимо заранее дать более подробные указания относительно метода этого движения или науки. Но понятие этого метода заключается уже в том, что сказано, а изложение его в собственном смысле относится к логике или, вернее, есть сама логика. Ибо метод ость не что иное, как все сооружение в целом, воздвигнутое в его чистой существенности"[33].

Здесь уже совершенно ясно раскрыта сущность логики как подлинной философии, в которой дан метод ее целостного построения и соотношение всех ее содержательных категорий в их постоянном движении. Логика, как подлинная философия, является одновременно предпосылкой и необходимым продолжением и завершением "Феноменологии духа". Последняя представляет собой введение к логике. Но Гегель в предисловии еще более конкретно раскрывает этот аспект логики, ее метод, отношение к содержательности своих объектов. Он говорит: "Таким образом, следовательно, рассудочность есть некоторое становление, и в качестве этого становления она — разумность. В этой природе того, что есть: быть в своем бытии своим понятием — и состоит вообще логическая необходимостъ; она одна есть разумное и ритм органического целого, она в такой же мере есть знание содержания, в какой содержание есть понятие и сущность, — другими словами, она одна есть спекулятивное… Эта природа научного метода, — состоящая, с одной стороны, в том, что он неотделим от содержания, а с другой в том, что его ритм определяется для него им самим, — получает в спекулятивной философии, как уже "было упомянуто, свое изображение в собственном смысле"[34]. "Феноменология духа" представляет собой введение в спекулятивную философию, сущность которой, как мы уже видели, тождественна диалектической логике. Конечно, "Феноменология-это введение в специфическом смысле слова. О ее методологическом характере мы будем говорить подробнее в дальнейшем, однако основная мысль этой методологии уже ясна из предшествовавшего изложения — в ней должен быть раскрыт тот путь, который проходит обыденное сознание, если оно стремится стать философским сознанием.

Итак, если у Шеллинга подход к действительной философии "открыт лишь "избранным" и акт "интеллектуальной интуиции" трактуется им как средоточие познания абсолюта, то у Гегеля, напротив, абсолют не только есть некоторый процессе и его результат, следовательно, существует объективно, но в достижение "субъективным человеческим разумом точки зрения, исходя из которой можно адекватно познать абсолют, представляет собой также процесс и его результат.

Коль скоро это введение качественно отлично от всех предшествовавших введений в философию, то и его содержательное отношение к самой философии столь же радикально отличается от предшествующих форм отношения к философии. Прежние введения в философию были либо сугубо формальными, а содержание в собственном смысле давалось лишь в философии, либо, как у Шеллинга, сама философия имела своим содержанием и предметом нечто радикально иное по сравнению с "популярным", конечным знанием предшествовавшей философии.

Напротив, для Гегеля философия представляет собой всегда и везде одно и то же: она всегда есть выражение существенно-то содержания действительности в ее диалектическом самодвижении. Поэтому введение в философию должно включать точно то же содержание, что и сама философия. Подъем к философии по той лестнице, которая, по словам Гегеля, предоставляется человеку в "Феноменологии", означает, что все выше поднимающееся человеческое сознание осваивает на разных ступенях своего мышления содержание действительности. Но содержание, хотя оно и проявляется на разных ступенях сознания и модифицируется в соответствии с предметными формами своего проявления, есть то, что и составляет предмет философии, диалектической логики. И более того, различные ступени сознания, которые приводят к точке зрения философии, воплощаются в "Феноменологии духа" в качестве "форм сознания" и ни по своей сущности, ни по своей последовательности не являются чем-то случайным, стоящим в случайном отношении к объективным связям диалектической логики. Они, будучи обобщениями того же содержания, что и философия, обладают своей последовательностью, своей связью друг с другом и т. д., иными, чем внутри диалектической логики. Но так как действительность — общий источник и феноменологии, и логики — одна и та же, то они должны соответствовать сложным, непрямолинейным, несхематическим образом по-разному проявляющемуся содержанию. Следовательно, путь к философии прокладывается Гегелем в рамках самой философии.

Гегель выражает эту мысль на заключительных страницах "Феноменологии" следующим образом: "Если в феноменологии духа каждый момент есть различие между знанием и истиной и петь движение, в котором это различие снимается, то наука, наоборот, не содержит этого различия и его снятия, а поскольку момент обладает формой понятия, то он соединяет в непосредственном единстве предметную форму истины и знающей самости. Момент выступает не как движение перехода — из сознания или представления в самосознание и обратно, а его чистая, форма, освобожденная от ого явления в сознании, чистое понято и дальнейшее движение последнего зависят единственно от его чистой определенности. Наоборот, каждому абстрактному моменту науки соответствует некоторое формообразование являющегося духа вообще. (Иными словами, феноменология.-Д. Л.) Подобно тому как налично сущий дух не богаче науки, он и не беднее ее в своем содержании. Познавание чистых понятий науки в этой форме образований сознания составляет тот аспект их. реальности, в котором их сущность, понятие, установленное в ней в своем простом опосредствовапии в качестве мышления, раскрывает моменты этого опосредствования и проявляется, следуя внутренней противоположности"[35].

Мы уже показали, как метод "Феноменологии" вырастает из полемики Гегеля с философией Шеллинга, выходя, конечно, и своем методологическом и содержательном значении далеко за рамки этой контроверсы и получая совершенно самостоятельное значение. Можно было бы назвать полемическую часть "Феноменологии" — последней работы Гегеля невского периода — антиподом той статьи, которой открывается иенский период, и назвать ее "Различие между шеллингианской и гегелевской системами философии". "Феноменология" завершает полный драматизма процесс дифференциации немецкого идеализма и открывает период развития собственно гегелевской философии.

Наше предшествующее изложение показало глубокую методологическую оригинальность "Феноменологии духа". С доказательством методологической оригинальности "Феноменологии" терпят крах все филологические, педантские исследования буржуазных ученых, которые судорожно ищут "предшественников" "Феноменологии духа". Если бы речь шла лишь о филологических занятиях праздных гелертеров, то в наши дни совершенно не было бы смысла вообще касаться этих вопросов. Однако эти филологические изыскания- лишь одна из попыток подчеркнуть полное единство классической немецкой философии или завуалировать своеобразие гегелевской диалектики — все то, благодаря чему она стала предшественницей диалектического материализма. Тем самым философию Гегеля хотят свести либо до уровня агностицизма Канта, либо до романтического иррационализма. В противовес этим тенденциям выявление методологической оригинальности "Феноменологии духа" имеет определенное историческое значение.

Ниже в одном из отступлений для читателей, интересующихся деталями этого вопроса, мы кратко приведем наиболее важные данные, полученные "предшественниками" "Феноменологии". Касаясь этого вопроса, необходимо сказать, что основная мысль "Феноменологии" в известном смысле уже витала в воздухе. Самые различные соображения, методологическое объединение которых дано позднее в "Феноменологии духа", само собой разумеется, не выдуманы Гегелем, они были проблемами своего времени.

Но одно дело, когда мыслителей интересуют одни и те же проблемы, а другое дело, испытывает ли мыслитель влияние со стороны других в самой постановке проблем и в их решении. Мысль о диалектической связи категорий витала в воздухе со времен Канта, однако мы уже видели, что Гегель впервые поставил проблему диалектической логики на научную и конкретную почву.

Так же обстоит дело относительно проблем "Феноменологии духа". Они представляют собой взаимосвязь двух комплексов проблем. С одной стороны, диалектика категорий рассудка, их взаимного снятия необходимым образом приводит Канта к постановке вопроса о том, каков же путь к этой диалектике и от нее к познанию абсолюта. А с другой стороны, постоянный рост исторического сознания, исторического познания формирует потребность постижении истории как единственного пути, который ведет к познанию современности; прежде всего в осмыслении единственного и необходимого пути развития человеческого мышления и философии (Винкельман, Гердер и Шиллер в истории искусства и истории литературы пророчески предначертали путь развития и истории философии). Это было общей тенденцией времени, которая сама по себе должна была оказывать различное влияние на формирование замысла "Феноменологии духа". Однако это отнюдь не означает, что весьма эпизодические, крайне фрагментарные попытки решения, существовавшие до Гегеля, оказали какое-то существенное влияние на специфическую постановку проблем в "Феноменологии", тем более речь не может идти о том, чтобы из констатации — весьма неточной — существования такого рода связей и идейного родства делать те выводы, которые делают современные исследователи этого периода истории философии.

Одна из последних попыток, идущая именно в этом направлении, сделана И. Гоффмейстером, который стремится навести мосты между "эпохами разума" в "Системе трансцендентального идеализма" и "Феноменологией духа". Его аргументация крайне неубедительна. И с формальной стороны, поскольку Шеллинг постоянно смешивает субъективную (феноменологическую) и объективную (логическую) стороны проблемы, в то время как сущность феноменологии как раз и заключается в последовательной и методологической разработке этой субъективной стороны, и потому, что Шеллинг проводит эти мысли совершенно непоследовательно, ведь именно там, где проблема для Гегеля начинается, в философии практики, — для Шеллинга с его "эпохами разума" она заканчивается. И с содержательной стороны у Шеллинга совершенно не ставится проблема соотношения человеческой практики (труда) и возникновения сознания.

Само собой разумеется, у Канта есть места, которые свидетельствуют о том, что он движется в этом направлении. В конце "Критики чистого разума" есть небольшая главка, называющаяся "История чистого разума"[36]. Но в этой главке даны лишь отдельные замечания относительно некоторой схемы истории философии, причем Кант менее всего развивает исторический подход, делая упор скорее на выработке определенных типичеcких возможностей отношения к решающим вопросам философии.

Кронер попытался найти в Фихте предшественника "Феноменологии"[37]. Фихте, правда, говорит в определенных местах о "прагматической истории" духа[38]. Но если внимательно вчитаться в эти места, то можно увидеть, что здесь в еще большей мере, чем в выше рассмотренной цитате из Шеллинга, речь идет нить об одной идее, из которой совершенно не вытекают никакие действительно важные методологические следствия. Бесспорно, что эти идеи имеют свой исток в тех же течениях и проблемах своего времени, что и "Феноменология", но все это не имеет ничего общего с идейной близостью.

Следует более серьезно отнестись к мыслям, высказанным Гете и Шиллером. Гете в одном из писем к Шиллеру (в письме от 24 января 1798 г.) говорит о том, что его занятия историей учения о цвете привели к важным и новым идеям: "Если перед глазами ряд событий духовной жизни, из которых и состоит, собственно, история науки, то идея о том, чтобы априори написать историю, не представляется смешной: ведь действительно все развертывается из прогрессивных и регрессивных свойств человеческого духа, из устремленной вовне и возвращающейся к себе природы". Глубочайшее родство между Гете и Гегелем и во

Мы показали, что центральный философский вопрос всей последующей гегелевской философии в "Феноменологии" предстает перед нами как совершенно готовая, ясно выраженная программа, которая последовательно реализуется в деятельности Гегеля. Вместе с "Феноменологией" завершился подготовительный период гегелевской системы, личность Гегеля в этом произведении предстает перед нами во всем своем всемирно-историческом значении. Несмотря на это, было бы неверным отождествлять без каких-либо оговорок "Феноменологию" Гегеля с его более поздней системой. В мире происходили глубокие изменения, на которые Гегель страстно и всем своим существом реагировал и которые необходимым образом должны были оставить глубочайшие следы в его философии. Исследование этих изменений, особенно тех, которые касаются структуры всей гегелевской философии и влекут за собой перестройку се важнейших категорий, не является задачей данной работы. В последующем мы коснемся некоторых из этих проблем лишь для того, чтобы как можно более наглядно раскрыть существенные особенности "Феноменологии".

С другой стороны, необходимо сказать, что было бы неверно считать, что между "Феноменологией" Гегеля и его последующим развитием существует пропасть. Тот факт, что глава "Энциклопедии философских наук", также называющаяся "Феноменологией", имеет для задуманной в Иене системы философии гораздо более узкое значение, чем обсуждаемое здесь произведение, еще ничего не значит. Более того, как известно, в последние годы своей жизни Гегель готовил новое издание "Феноменологии духа". Точное и полное понимание его отношения к этой работе мы могли бы иметь, конечно, в том случае, если бы это новое издание действительно состоялось, и мы могли бы видеть те изменения, которые внес Гегель в первое издание. Этого, к сожалению, не произошло. Наше понимание развития Гегеля достигло той точки, когда мы можем увидеть, что и для развития взглядов Гегеля весьма существенно диалектическое единство как "тождество тождественного и нетождественного". То, как осуществляется это развитие, то, как связаны его отдельные этапы с великими достижениями своего времени, должно показать марксистское исследование по мере того, как оно обработает весь существующий материал, относящийся к этому процессу.

Для буржуазных исследований Гегеля "Феноменология духа" представляет собой нечто весьма неприятное и даже пугающее. Ее специфический характер, по их мнению, должен быть устранен с помощью различных остроумных гипотез. Не желая утруждать читателя спором со всеми этими высосанными из пальца теориями, мы хотели бы просто привести в качестве весьма выразительного и отпугивающего примера подобного рода "теорий" новую трактовку известным исследователем Гегеля Т. Херингом генезиса "Феноменологии". Согласно трактовке Херинга, "Феноменология" представляет собой просто импровизацию. "Эта догадка, — как пишет Херинг, — напрашивается хотя бы потому, что Гегелю впервые пришла в голову мысль превратить "Феноменологию" в подробное введение после заключения издательского договора и, возможно, даже после предоставления первой части рукописи". И так как Херинг действительно может сослаться на то, что при подготовке рукописи к печати были задержки, то он выдвигает "остроумную" гипотезу о том, что вторая половина "Феноменологии" была быстро и экспромтом сшита из кусков ранних произведений и заметок к лекциям. Из такой интерпретации генезиса "Феноменологии" Херинг делает вывод, что "Феноменология" есть якобы нечто "преходящее" в развитии взглядов Гегеля. Ее сущность заключается в том, чтобы быть "созерцанием сущности духа… почти в гуссерлевском смысле"[40].

Причины, по которым Херинг приходит к принижению значения "Феноменологии", раскрыть нетрудно. Их уже ясно раскрыл, хотя и без осознания существующей здесь проблемы, такой биограф Гегеля, как Гайм — либерал по своим убеждениям. Его оценка "Феноменологии" завершается оскорбительной бранью по поводу непатриотического поведения Гегеля во время падения феодальной Пруссии, во время битвы под Иеной (1806), после которой Гегель приветствовал победу Наполеона над старопрусской армией как победу цивилизации над феодальным варварством. Конечно, следствия, которые делает из этого Гайм, не ограничиваются только "Феноменологией", а относятся ко всему мышлению Гегеля.

Он находит у Гегеля эстетическое стремление к отвлечению от реальности, доминирующее во всей его жизни, и противопоставляет этому патриотизм Фихте, который "отодвигает в сторону пыльную метафизику и в своих мужественных речах к немецкой нации громко взывал к дремавшему национальному чувству"[2]. То, что этот "взлет" Фихте стал концом его карьеры как философа общеевропейского значения, его трагической гибелью как философа, оказавшегося в неразрешимом противоречии с тогдашней Германией, — все это мало интересует Гайма. Однако его биография Гегеля написана в тот переходный период, когда немецкая буржуазия все более и более склонялась к тому, чтобы совсем ликвидировать прежние традиции свободы, полностью подчинить мысль о "свободе" мысли об "единстве", одним словом, капитулировать перед "бонапартистской монархией" (Энгельс) Гогенцоллернов под руководством Бисмарка.

Лучше всех раскрыл действительные социальные основания весьма сложного положения Германии в период битвы под Иеной выдающийся немецкий марксист Франц Меринг. Он остроумно сравнивает битву под Иеной со штурмом Бастилии и правильно добавляет, что эти различные формы разрушения феодально-абсолютистской монархии в Германии и во Франции влекут за собой весьма существенные следствия[3]. В частности, из этого проистекают те противоречия рассматриваемого здесь периода, о которых мы уже подробно говорили, а именно, что ликвидация остатков феодализма в Германии и движение за национальное объединение, за освобождение Германии от французского господства шли разными, оторванными друг от друга путями. На этом историческом распутье романтики представляли одну сторону, а именно борьбу за национальное освобождение под прусско-австрийским руководством, и, поскольку эта линия, особенно после победы над Наполеоном и его низвержения, становилась все более и более реакционной, постольку большинство из них стали на позиции самого мрачного обскурантизма. (Не будучи в состоянии решить возникшие здесь противоречия, Фихте гибнет как философ.) Наиболее выдающиеся немцы этого периода — Гете и Гегель были защитниками Наполеона, ожидали от него разрушения остатков феодализма в Германии и тем самым изолировали себя от мнения широких народных масс, особенно Северной Германии.

Преклонение Гете и Гегеля перед Наполеоном — слишком известный и доказанный факт, чтобы его могла полностью отрицать националистическая немецкая историография. Несмотря на все это, и здесь пытаются стереть следы этого преклонения, поскольку преклонение перед Наполеоном превращают в абстрактный культ гения. (Такова, например, литература эпохи империализма-от Ницше до Ф. Гундольфа, фальсифицирующая Гете). Нас здесь интересует конкретное политическое содержание отношения Гегеля к Наполеону. Оно находит свое выражение не в его произведениях, а в его письмах, что легко объясняется политическими отношениями, господствовавшими в тогдашней Германии. Можно даже отметить, что наиболее откровенно Гегель высказывается по этим вопросам в письмах к своему испытанному другу — философу И. Нитхаммеру.

В этих письмах политические взгляды Гегеля обнаруживаются совершенно недвусмысленно. В дальнейшем мы приведем некоторые его высказывания, из которых читателю станет совершенно ясно, что Гегель восхищается Наполеоном не как абстрактным гением — это вообще совершенно ему несвойственно, как мы знаем из его трактовки роли великих людей в истории. Он восхищается Наполеоном как выразителем наследия французской революции в Германии, одним словом, Гегель и в этот период, до низвержения Наполеона и даже позднее, был убежденным защитником политики Рейнского союза.

Письмо к Нитхаммеру, в котором он описывает свои непосредственные впечатления после битвы под Иеной, всем известно. Мы приведем отрывок из него лишь потому, что другие письма этого периода написаны после завершения "Феноменологии", и для того, чтобы показать, что развитие политических взглядов Гегеля представляет собой прямую линию — от его признания государственного переворота 18 брюмера в статье о естественном праве до низвержения Наполеона. Следовательно, политические взгляды Гегеля и его трактовка современности в "Феноменологии" образуют органическое целое. Он писал 13 октября 1806 г.: "Самого императора — эту мировую душу — я увидел, когда он выезжал на коне на рекогносцировку. Поистине испытываешь удивительное чувство, созерцая такую личность, которая, находясь здесь, в этом месте, восседая на коне, охватывает весь мир и властвует над ним… Прусакам нельзя было, конечно, предсказать ничего хорошего, однако иметь такие успехи от четверга до понедельника мыслимо только для этого исключительного человека, и не изумляться ему просто невозможно"[4].

В письмах более позднего времени конкретное политическое содержание выражается с еще большей ясностью; 29 августа 1807 г. Гегель пишет Нитхаммеру: "Немецкие теоретики государственного права не написали ни одной статьи о понятии суверенитета и о смысле акта о создании союза. Все великие теоретики государственного права живут в Париже". Затем Гегель высказывается о конфликтах между князьями и сословиями в отдельных землях Рейнского союза и добавляет: "Преодолев эти конфликты в Вюртемберге, Наполеон в ярости сказал вюртембергскому министру:,Я сделал Ваших князей суверенами, а не деспотами". Если немецкие князья не имели ни малейшего представления о свободной монархии и не пытались ее реализовать, то Наполеон стремился организовать все. Ведь иногда возникает совершенно иное, чем то, что было задумано"[5]. В том же самом духе он пишет 13 октября 1807 г.: "Кажется, решающие указания из Парижа все еще не посланы; они, судя по некоторым признакам, не только коснутся внешнего разделения областей, но на благо народов также повлияют на внутреннюю структуру…"[6]. Аналогичным образом он высказывается о введении "Кодекса Наполеона" в Германии в письме от И февраля 1808 г.: "Однако важность "Кодекса" не идет ни в какое сравнение с важностью надежды на то, что будут введены в действие хотя бы некоторые незначительные части французской или вестфальской конституций. Добровольно это вряд ли случится из собственных побуждений и соображений тоже, ибо откуда они возьмутся? Это произойдет лишь в том случае, если на то будет воля неба, т. е. французского императора, и если исчезнут прежние характерные разновидности централизации и организации, в которых нет ни справедливости, ни гарантии, ни популярности, но лишь произвол и мудрствование отдельного лица"[7].

Уже из приведенных мест вполне очевидно, что Гегель в эти годы не только был защитником политики Рейнского союза, но и ожидал от Наполеона — от его энергичного давления на немецких князей — решения любых частных вопросов. Лишь в вопросе о полной централизации управления он, как мы видим, не был единодушен с Наполеоном. Но из его писем совершенно ясно, что он и в этом вопросе усматривал то, что может быть улучшено в ходе развития наполеоновской системы. Следовательно, из критики некоторых деталей этого вопроса нельзя сконструировать какую-то оппозицию Гегеля наполеоновскому режиму.

Гегель весьма скептически относился к освободительной борьбе немцев против Наполеона и до последнего мгновения ожидал и надеялся на победу императора. Низвержение Наполеона Гегель рассматривает как трагическое событие мировой истории, и его письмо полно язвительной критики посредственности, которая справляет свой триумф. Еще долгое время спустя Гегель не мог смириться с этим положением и всегда надеялся, что мировой дух сделает усилие и пошлет к черту "торжествующих блох и клопов". Лишь позднее и весьма постепенно наступает его "примирение" с существующим положением в Германии — изложение отдельных этапов этого развития лежит вне рамок нашего исследования[8].

Мы столь подробно изложили политические взгляды Гегеля потому, что они имеют самое непосредственное отношение к важнейшим проблемам "Феноменологии", прежде всего к исторической оценке современности и вытекающего из этого определения сущности философии, постигающей современность. Короче говоря, исходной позицией Гегеля является точка зрения, согласно которой после всемирного кризиса французской революции в наполеоновском государственном режиме возникает новая мировая эпоха. И философия Гегеля должна стать мыслительным выражением французской революции. Специфическое определение Гегелем своей собственной системы заключается в том, что она должна философски выразить рождение нового периода мировой истории.

Розенкранц опубликовал заключительные слова Гегеля, сказанные им осенью 1806 г. в лекциях о феноменологии: "Итак, господа, я подошел к образованию спекулятивной философии. Рассмотрим ее как начало философствования, которое поведет Нас дальше. Мы живем в важнейшем периоде истории — периоде брожения, где дух получил новый импульс для того, чтобы выйти за пределы своих прежних форм и обрести новую форму. Вся масса прежних представлений, понятий, мировых отношений разложилась и исчезла, как сон. Подготовляется новое появление духа. Прежде всего философия должна приветствовать его появление и признать его, в то время как то, что не есть философия, не будучи в состоянии ему противостоять, тянется к прошлому, и большинство бессознательно предстает в качестве пассивного материала его появления. Философия, познавая дух как вечное, воздает ему свои почести" [9].

Это понимание еще более отчетливо высказано в том программном изложении, которое дано в предисловии к "Феноменологии". Здесь Гегель подчеркивает необходимость того, что философия, которая выражает эту новую форму духа в мысли, поначалу должна иметь абстрактный облик, ведь новое еще не раскрыто в действительности, в исторической жизни, оно еще не распадается на множество различных моментов. Эта связь между философией и историческим временем является основанием для всего гегелевского понимания развития человеческой мысли. Но именно поэтому необходимо показать, что уже во время написания "Феноменологии" он понимает свою философию как мыслительную форму нового этапа мировой истории. Между тем его более поздняя трактовка взаимоотношения философии и развития мировой истории, как мы увидим, стала совершенно иной — при сохранении некоторых общих принципов взаимоотношения мировой истории и философии. Поскольку этот вопрос имеет существенное значение для понимания философского развития Гегеля, необходимо более подробно процитировать его высказывания:

"Впрочем, нетрудно видеть, что наше время есть время рождения и перехода к новому периоду. Дух порвал с прежним миром своего наличного бытия и своего представления, он готов погрузить его в прошлое и трудится над своим преобразованием. Правда, он никогда не пребывает в покое, а вовлечен в непрерывное движение вперед. Но как у младенца при рождении после длительного спокойного питания первый глоток воздуха обрывает прежнюю постепенность лишь количественного роста, — совершается качественный скачок, — и ребенок появился на свет, так образующийся дух медленно и спокойно созревает для новой формы, разрушает одну частицу здания своего прежнего мира за другой; о неустойчивости последнего свидетельствуют лишь отдельные симптомы. Легкомыслие, как и скука, распространяющиеся в существующем, неопределенное предчувствие чего-то неведомого — все это предвестники того, что приближается нечто иное. Это постепенное измельчение, не изменившее облика целого, прерывается восходом, который сразу, словно вспышка молнии, озаряет картину нового мира.

Однако совершенной действительности в этом новом так же мало, как и в новорожденном младенце; и существенно не упускать этого из виду. Первое выступление есть лишь его непосредственность или его понятие. Как здание не готово, когда заложен его фундамент, так достигнутое понятие целого не есть само целое. Там, где мы желаем видеть дуб с его могучим стволом, с его разросшимися ветвями, с массой его листвы, мы выражаем неудовольствие, когда вместо него нам показывают желудь. Так /и наука, венец некоторого мира духа, не завершается в своем начале. Начало нового духа есть продукт далеко простирающегося переворота многообразных форм образования, оно достигается чрезвычайно извилистым путем и ценой столь же многократного напряжения и усилия. Это начало есть целое, которое возвратилось в себя из временной последовательности, как и из своего пространственного протяжения, оно есть образовавшееся простое понятие этого целого. Действительность же этого простого целого состоит в том, что упомянутые формообразования, превратившиеся в моменты, снова, но в своей новой стихии развиваются во вновь приобретенном смысле и формируются.

В то время как первое явление нового мира, с одной стороны, есть лишь свернувшееся в свою простоту целое или его общее основание, для сознания, напротив того, еще не потеряно воспоминание о богатстве предшествующего наличного бытия. Во вновь появляющемся образовании оно не находит раскрытия и различения содержания; но еще в меньшей мере оно находит то развито формы, благодаря которому с несомненностью определяются различия, и в их прочные отношения вносится порядок. Без этого развития наука лишена общепонятности и кажется находящейся в эзотерическом владении нескольких отдельных лиц;- в эзотерическом владении: ибо она имеется налицо всего лишь в своем понятии или налицо имеется лишь ее "внутреннее"; — нескольких отдельных лиц: ибо ее неразработанность делает ее наличное бытие единичным. Лишь то, что вполне определено, есть в то же время экзотерическое, понятное и годное для того, чтобы быть изученным и стать достоянием каждого"[10].

Необходимо еще раз повторить — здесь невозможно изложить даже кратко все последующее развитие философии Гегеля. Для наших целей вполне достаточно привести его ясные и выразительные слова из предисловия к "Философии права" (1820) об отношении философии к своему времени, которые противоречат его же трактовке, данной в предисловии к "Феноменологии".

В то время как в "Феноменологии" философия понимается пак путеводитель к совершенно новому миру, позднее он дает совершенно противоположную трактовку отношения своей философии к современности, исходя из тех же самых общеметодологических оснований: "Сделаем еще одно замечание относительно поучения, каким мир должен быть; мы добавим к вышесказанному, что, помимо всего прочего, философия всегда приходит для такого поучения слишком поздно. В качестве мысли о мире она появляется лишь тогда, когда действительность закончила свой процесс образования и завершила себя. Этому учит понятие, и история также необходимо показывает нам, что лишь в пору зрелости действительности идеальное выступает наряду с реальным и строит для себя в образе интеллектуального царства тот же самый мир, лишь постигнутый в своей субстанции. Когда философия начинает рисовать своей серой краской по серому, это показывает, что некоторая форма жизни постарела, и своим серым по серому философия может не омолодить, а лишь понять ее; сова Минервы начинает свой полет лишь с наступлением

сумерек"[11].

Чрезвычайно выразительный язык, которым Гегель выражает свои мысли в обоих случаях, с большой остротой выявляет контраст между ними: утренняя заря там, сумерки здесь; начало новой эпохи мировой истории там, завершение определенного периода в развитии человечества здесь. Так как философия для Гегеля не представляет собой лишь выражение смены его настроений, то, как мы увидим, речь идет в обоих случаях о фундаментальном различии в философско-исторических взглядах на развитие нового времени, на историческое место современности.

Эта новая периодизация современной эпохи весьма просто объясняется и доказывается. Общая философско-историческая концепция не изменяется с иенского периода. Характеристика античности, как Греции, так и Рима, остается той же самой, что и в иенский период. То, что описание древности расширяется и обогащается большими главами о восточном мире, отнюдь не означает осуществление какого-то методологического поворота. Начало этого движения мы можем наблюдать уже во Франкфурте, и мы видим, что в "Феноменологии" восточным религиям посвящается большая глава. Точно так же остается неизменным то, что Гегель рассматривает средневековую историю чрезвычайно бегло. Ей придается большее значение лишь в эстетике и в философии религии, однако и там обнаруживается весьма сильная тенденция к тому, чтобы понять действительные всемирно-исторические ценности искусства как результат Ренессанса, преодоления средневековья в собственном смысле слова.

Итак, периодизация эстетики, где подчеркивается существование "романтической" эпохи в искусстве, отнюдь не означает какой-то уступки тому прославлению средневековья, которое характерно для романтиков.

Действительно значительное изменение, которое мы можем наблюдать в философии истории позднего Гегеля по сравнению с иенским периодом, касается нового времени: в иенский период французская революция и ее снятие (в гегелевском трояком смысле) Наполеоном оценивается как решающий поворотный пункт новой истории. Этот поворот, согласно взглядам Гегеля иенского периода, составляет историческую основу для вышеприведенного описания положения в современной философии, для определения существа и действительных задач научной системы в истолковании современности. В более поздних лекциях о философии истории, напротив, Реформация занимает центральное место в истории Нового времени, которое в иенский период Гегель приписывал французской революции и Наполеону.

Кратко рассмотрим важнейшие высказывания Гегеля, касающиеся этой новой периодизации современной эпохи. Он называет возрождение наук, расцвет изящных искусств, открытие Америки и пути в Ост-Индию "утренней зарею, которая после долгих бурь впервые опять предвещает прекрасный день". Но все преображающим результатом этого периода является Реформация: "Сперва мы должны рассмотреть реформацию как таковую, все преображающее солнце, взошедшее после вышеупомянутой утренней зари л конце средних веков…"[12].

То, что этот образ, как всегда у Гегеля, является не просто образом, а чувственно наглядным выражением существенных мыслей, показывает его подробное описание того исторического изменения, которое совершается в Реформации, а именно в ее лютеровской форме: "Для лютеран истина не есть готовый предмет, но сам субъект должен сделаться истинным, отказываясь от своего частного содержания ради субстанциальной истины и усваивая себе эту истину… Благодаря этому развертывается последнее знамя, вокруг которого собираются народы, знамя свободного духа, который есть при себе самом, а именно в истине, и только в ней он есть при себе самом. Это и есть то знамя, под которым мы служим и которое мы несем. Начавшаяся с тех пор эпоха, продолжающаяся и теперь, не имела и не имеет иной задачи кроме осуществления этого принципа в мире, причем примирение в себе и истина становятся и объективными по форме"[13].

Мы уже подчеркивали, что общеметодологическое понимание Гегелем способа осуществления, самополагания идеи в исторической реальности не изменилось. У позднего Гегеля изменилась конкретная оценка того, где и когда реально происходит решающий поворот в истории Нового времени. С методологической точки зрения его трактовка возникновения Нового времени, его характера как "простого понятия", которое постепенно конкретизируется, распадается на моменты и пронизывает всю действительность, осталась неизменной. Изменилось лишь одно — поздний Гегель связывает реализацию этого момента не с современной ему эпохой, а с эпохой Реформации. "Это примирение государства и церкви наступило для себя непосредственно. Еще не происходит преобразования государства, системы прав, потому что то, что в себе справедливо, сперва должно быть найдено мышлением. Законы свободы еще должны развиться в систему того, что в себе и для себя справедливо. Дух еще не сразу после реформации выступает в этой законченности, потому что она сперва ограничивается непосредственными изменениями, например уничтожением монастырей, епископств и т. д. Примирение бога с миром сначала выражалось еще в абстрактной форме, но еще не в системе нравственного мира"[14].

Мы думаем, что всем очевидно методологическое тождество этих описаний существа появившейся новой идеи, ее абстрактного, неразвитого характера, односторонность которого приводит к распаду, с рассуждениями из "Феноменологии духа". Но для такого исторически конкретного и методологически последовательного мыслителя, каким является Гегель, существенно различно, оказывается ли идея простой по своему характеру в период возникновения самой философии, или же философия приобретает такого рода характер спустя три столетия после всемирно-исторического переворота, после того, как идея пронизывает собою все области человеческой жизни и мысли. Сравнение философии с "совой Минервы", вылетающей лишь ночью, является необходимым следствием конкретного философско-исторического понимания нового времени, берущее свое начало в качестве простой действительности уже в Реформации, которая, по словам Гегеля, не имеет никакой иной задачи, кроме как утвердить идею в жизни и освоить с помощью нее все области общественной жизни.

Конечно, и позднее, в "Философии истории" Гегеля, французская революция также оценивается чрезвычайно положительно. Хотя эта оценка хорошо известна и часто цитируется, мы все же хотим ее привести, причем анализ этой оценки и других высказываний Гегеля, дополняющих и конкретизирующих ее, недвусмысленно и ясно показывает, что высокая оценка французской революции осталась неизменной, а она является основополагающей для периодизации философии истории позднего Гегеля, согласно которой современная эпоха начинается с Реформации, а все последующее развитие влечет за собой лишь ее конкретизацию и развертывание, но не может создать ничего принципиально нового. Гегель говорит о французской революции: "С тех пор как солнце находится на небе и планеты обращаются вокруг него, не было видано, чтобы человек стал на голову, т. е. опирался на свои мысли и строил действительность соответственно им. Анаксагор впервые сказал, что (ум) управляет миром, но лишь теперь человек признал, что мысль должна управлять духовной действительностью. Таким образом, это был великолепный восход солнца. Все мыслящие существа праздновали эту эпоху. В то время господствовало возвышенное, трогательное чувство, мир был охвачен энтузиазмом, как будто лишь теперь наступило действительное примирение божественного с миром"[15].

Подчеркивая эти слова, мы хотим обратить внимание читателя на то, что Гегель делает здесь определенные стилистические оговорки. Он намекает, что люди были охвачены субъективной верой, энтузиазмом в осуществлении совершенно нового поворота в историческом процессе, однако этот поворот объективно уже осуществился в эпоху Реформации. Но если детальнее исследовать содержание этого переворота, то мы найдем в нем то же самое содержание, которое Гегель выявил, характеризуя Реформацию. При оценке цитат из лекций Гегеля мы сталкиваемся с одной трудностью — нам неизвестно точно, когда эти высказывания были сделаны. Эти книги были составлены его учениками либо из собственных конспектов Гегеля, либо из записей слушателей его лекций. В последнем случае было точно известно время их записей, в первом же случае никто не исследовал время написания Гегелем своих конспектов. Его ученики создали из совершенно различных по времени материалов единый текст, не думая о том, что между отдельными, выбранными ими высказываниями Гегеля существует временной разрыв от десяти до двадцати лет. Коль скоро мы не знаем различных "временных слоев" в этих лекциях, мы должны быть очень осторожны, когда пытаемся сделать из них определенные выводы относительно развития взглядов Гегеля.

Однако наша задача не заключается в том, чтобы провести различие между отдельными этапами в развитии взглядов позднего Гегеля. Мы стремимся выявить на основе анализа поздних собственных текстов Гегеля, в датировке которых не существует каких-либо сомнений, определенную линию развития его взглядов и обосновать наше понимание их. Поэтому мы полагаем, что вполне достаточно указать на общую противоположность между философско-исторической периодизацией Гегеля в иенский период и в период после низвержения Наполеона. Для этого нам кажется вполне убедительным привести ряд мест из этих лекций, хотя мы и не знаем точно, к какому периоду относятся те или иные высказывания Гегеля.

Основная мысль лекций по философии истории состоит в том, что такой социально-государственный переворот, каким является французская революция, был возможен и необходим лишь в странах, в которых не победила Реформация. Гегель неоднократно высказывает эту мысль с полной ясностью. Он принимает в качестве исходного пункта то, что начавшееся с французской революции движение в романских странах, где господствовал католицизм, не приводит к застою, что реакция и революция неотделимы друг от друга при соответствующем быстром темпе исторического развития. Гегель видит причину этого беспокойного движения в том, что эти страны остались католическими. "Таким образом, абстракция либерализма из Франции обошла кругом весь романский мир, но вследствие религиозного рабства этот мир остался скованным политическим гнетом. Дело в том, что принцип, исходящий из того, что оковы могут быть сброшены с права и свободы без освобождения совести, что революция возможна без реформации, ошибочен"[16].

Этот взгляд вытекает из того, что Гегель, перечисляя причины, приведшие к французской революции, считает главной и решающей причиной то, "что оно (правительство. — Д. Л.) было католическим, и следовательно, понятие свободы, разум законов не признавались последним абсолютным обязательством, так как святое и религиозная совесть были отделены от них"[17].

В противовес этому Гегель дает объяснение того, почему в Германии не была осуществлена революция, аналогичная французской революции, почему революция не была здесь безусловно необходимой. "В Германии все в светских делах уже было улучшено благодаря Реформации… Следовательно, принцип мышления уже был в значительной степени удовлетворен, и протестантский мир сознавал, что в вышеуказанном примирении заключается принцип, из которого вытекает дальнейшее развитие права"[18].

Революция типа французской революции, следовательно, рассматривается в позднейшей философии истории Гегеля как тщетная попытка народов достичь мирскими путями того примирения разума с действительностью, которое осуществлено в Германии Реформацией. Все же конкретные формы позитивной религии получают в философии истории Гегеля ту роль и значение, которых они не имели в иенский период. То, какова методологическая и философско-историческая функция религии в "Феноменологии", мы раскроем более подробно позднее. Здесь же мы должны прежде всего подчеркнуть, что в "Феноменологии" речь идет о религии вообще и соответственно о христианской религии в целом.

В иенский период Гегель не акцентирует свое внимание на различии между католицизмом и протестантизмом (и даже на различии между лютеранством и кальвинизмом, которое в поздней философии истории играет большую роль). Само собой разумеется, он отрицает и связанную с этим проблему, она не играет той роли, которую она обрела в более поздней философии истории[19].

В философии истории позднего Гегеля речь идет уже не о христианстве вообще, а о конкретных различиях между католицизмом и различными формами протестантизма.

Здесь невозможно в деталях описывать позднейшее развитие Гегеля, и мы попытаемся показать, что это понимание — которое мы выше охарактеризовали в общих чертах и согласно которому реформация представляет собой решающий поворотный пункт нового времени, а дифференциация важнейших европейских стран на католические и протестантские составляет решающую основу осуществления их государственных и социальных судеб — укрепляется у Гегеля в более позднее время, особенно в берлинский период, и получает все более четкие и ясно выраженные формы. В первом издании "Энциклопедии" (1817, Гейдельберг) мы не находим даже следов подобного понимания. В первой большой работе берлинского периода — "Философии права" (1820) эта мысль уже отчетливо выражена. Здесь Гегель говорит об отношении реформации к развитию государственности в современном смысле слова. "Поэтому столь ошибочно считать, что для государства было бы несчастьем отделение церкви, что оно может лишь благодаря ей стать тем, чем оно является по своему определению, а именно самосознающей разумностью и нравственностью"[20].

Еще отчетливее это понимание обнаруживается во втором издании "Энциклопедии" (1827). Полемизируя с католическими философами периода Реставрации, Гегель говорит: "Совершенно последовательно католическая религия так громко восхвалялась и нередко и теперь еще восхваляется как такая, при которой единственно только и обеспечивается прочность правительств — на деле таких правительств, которые связаны с учреждениями, основывающимися на несвободе духа, долженствующего быть в правовом и нравственном отношении свободным, т. е. на учреждениях бесправия и на состоянии нравственной испорченности и варварства". В третьем издании (1830) он делает к этому абзацу следующую вставку: "Эти правительства не знают, однако, того, что и в фанатизме они имеют дело со страшной силой, которая лишь до тех пор и только под тем условием не выступает против них враждебно, пока они сами остаются в плену бесправия и безнравственности. Но в духе существует еще и другая мощь… мудрое знание того, что в действительности является в себе и для себя справедливым и разумным"[21]. Уже из этих цитат ясно, что Гегель постоянно развивал мысль, которая, по всей вероятности, уже в берлинский период была принята им в качестве исходного пункта.

Оценка этого периода выходит за рамки нашего исследования. Поскольку существуют крайне незначительные материалы, постольку оно не может не быть поверхностным. Действительный анализ и оценка той формы "примирения" с действительностью, которая характерна для берлинского периода в развитии взглядов Гегеля, должна стать задачей последующих марксистских исследований развития философии позднего Гегеля. Мы лишь кратко отметим те точки зрения, на которые уже однажды обращали внимание, а именно на то, что поздний Гегель гораздо ближе к конкретной исторической реальности тогдашней Германии, чем в тот период, когда он ожидал радикального преобразования Германии с помощью политики Рейнского союза, осуществлявшейся Наполеоном. Необходимо проанализировать весь доступный материал для того, чтобы показать, где и в чем реализм Гегеля означает шаг вперед в познании объективной действительности и где он оборачивается утверждением "некритического позитивизма". Эти тенденции сосуществуют в работах позднего Гегеля. Необходимо также конкретно описать противоборство этих тенденций друг с другом и раскрыть то, какова же цена той зрелой формы систематизации своих взглядов, которую осуществляет Гегель в поздних работах.

Но не приступая к детальному описанию позднейшего развития взглядов Гегеля или к оценке общей линии их развития, следует все же сделать одно замечание для того, чтобы избежать всякого рода недоразумений: если изменение гегелевского понимания истории по сравнению с философией истории иенского периода может быть истолковано как движение вправо, как приспособление к существующим в Германии социальным отношениям, то гегелевская "сова Минервы" никогда не была вороньем, питающимся падалью, — символом реакции в период Реставрации. Прошли те времена, когда либеральные критики укоряли Гегеля за примирение с действительностью, теперь он прославляется фашистами и полуфашистами именно за такого рода ложные симпатии. Фактом является то, что Гегель и в этот период постоянно боролся с немецким либерализмом. Но, во-первых, необходимо подробно рассмотреть эту идеологическую борьбу и лишь на основе действительного знания можно вынести суждение о том, прогрессивны или регрессивны определенные тенденции эпохи, во всех ли случаях была реакционной борьба Гегеля с либерализмом. Так, например, кризис конституции в Вюртемберге (1815–1816) привел Гегеля к острой идеологической борьбе с защитниками прав прежних сословий и к поддержке изменения конституции "сверху". Но если внимательно вчитаться в его обоснование, то можно увидеть, что он как раз борется с консервативными защитниками "прежнего права" и иронически противопоставляет им великий пример французского народа, который уничтожил "старые права" феодализма. Во-вторых, нельзя упустить из виду, что в "Философии права" существуют резкие, полемические высказывания против идеологов Реставрации, против Савиньи и

Галлера. Следовательно, конкретное определение политических тенденций позднего Гегеля в любом случае не может быть легким делом; любое легкомыслие здесь означает сближение с реакционными вариантами фальсификации Гегеля.

Точно так же из того преувеличенного значения, которое получают позитивные религии в философии истории позднего Гегеля, нельзя делать поспешный вывод о возрастании религиозности Гегеля, хотя религия в работах позднего Гегеля играет гораздо большую роль, чем в работах молодого Гегеля. Отношение Гегеля к религии было весьма противоречивым, и неоднозначным. Подобный характер его отношения к религии признавали как его противники справа, так и его защитники — левые гегельянцы. Мы не ставим перед собой цель описать во всех деталях атаки на Гегеля со стороны религиозных реакционеров. Лишь для того, чтобы читатель мог понять, сколь ожесточенны были атаки на гегелевскую философию, приведем высказывание Фридриха Шлегеля, относящееся к периоду его сближения с католической церковью, о "философии отрицания" Гегеля: "Система отрицания была бы еще более дурна, чем атеизм или обожествление Я и самости (Фихте), она была бы подлинным обожествлением отрицающего духа, стало быть, на деле философским сатанизмом"[22].

Не более высоко оценивалось позитивное отношение Гегеля к религии со стороны левогегельянцев. Выдающийся поэт Генрих Гейне, который, по словам Энгельса, долгое время был одним из немногих, кто понял революционную сущность гегелевской диалектики, в то же время одним из первых провел резкую демаркационную линию между экзотерическим рассмотрением Гегелем религии как формы абсолютного духа и его атеизмом как эзотерическим учением. При этом для Гейне представляется само собой разумеющимся, что экзотерическая философия связана с внешним приспособлением Гегеля к политическим отношениям тогдашней Германии. Еще будучи учеником Гегеля, Гейне говорил и своей рецензии об атеизме: "… я стоял позади маэстро, когда он сочинял музыку (музыку атеизма.-Д. Л.), конечно, очень неясными и вычурными знаками для того, чтобы не всякий смог ее расшифровать, — я видел иногда, как он боязливо оглядывался вокруг из-за страха, что его поймут… Когда я однажды выразил недовольство его словами — "Все, что существует, разумно", он странно рассмеялся и заметил, что они могут также означать следующее:,Все, что разумно, должно существовать"… Так я впервые понял, почему он в "Философии истории" утверждал: христианство уже потому является-де прогрессом, что оно учит о боге, который умер, в то время как языческие боги не были подвержены смерти. Итак, какой же это прогресс, когда бог даже не существовал!"[23]

Буржуазные ученые нередко сомневаются в подлинности этого разговора Гегеля с Гейне. Для целей нашей книги безразлично, происходил ли действительно этот разговор между Гегелем и Гейне в этой форме или нет. Для нас важно то, что радикальные интеллектуалы 30-40-х годов прошлого века так понимали и интерпретировали отношение Гегеля к религия. Это характерно не только для Гейне, но и для всего радикального крыла младогегельянцев. "Трубный глас Страшного суда над Гегелем" представляет собой умно составленную хрестоматию из гегелевских высказываний, которые показывают его политическое движение в направлении к революции и эволюцию его религиозных взглядов к атеизму.

Для иенского периода в развитии Гегеля характерно то, что эта "эзотерическая" линия в гегелевском отношении к религии выражалась открыто. В одном из фрагментов лекций Гегеля, который опубликован Розенкранцем, мы находим, например, еле-дующее высказывание: "В религии нам, конечно, должно быть представлено истинное, однако для нашего образования вера есть нечто преходящее; разум укрепляется и вместе с ним укрепляется и требование о том, что мы не должны верить в истину, а должны ее знать, что мы не только ее созерцаем, но и постигаем ее. Индивид хорошо знает истину своей индивидуальности, которая предначертывает путь его существования, однако осознания всеобщей жизни он ожидает от философии"[24].

Еще более резко эта "эзотерическая" линия в гегелевском отношении к религии выражена в его рукописных заметках. Там существует ряд полных юмора высказываний о преходящем характере и неактуальности религии. Приведем в качестве примера лишь одно высказывание: "В Швабии о чем-то давно существовавшем говорят, что оно существует столь давно, что давно не является истинным. Так и Христос столь давно умер за наши грехи, что он не является больше истиной"[25]. Еще более резко звучат те места, где Гегель впервые дает известную и часто цитируемую формулировку, что жизненность партий обнаруживается в их расколах. Если вспомнить, что этот афоризм Гегель применяет в записных книжках при анализе религии, а в "Феноменологии" — при анализе Просвещения, то станет ясной общая линия развития взглядов Гегеля. В записных книжках Гегель пишет: "Партия существует тогда, когда она внутренне распадается. Таков протестантизм, различия которого должны быть теперь преодолены с помощью создания различных союзов; это и есть доказательство, что протестантизм больше не существует. Ведь при распаде внутренние различия конституируются в качестве реальности. Вместе с возникновением протестантизма прекратились все расколы внутри католицизма. Теперь истина христианской религии навсегда доказана, правда, неизвестно для кого. Ведь мы не имеем же дела с турками"[26]. В "Феноменологии" эта идея используется для осмысления различий внутри Просвещения. В то время как эта идея должна доказать то, что христианская религия в современности уже утратила свою реальную жизнь, и "Феноменологии" с помощью ее доказывается жизненность Просвещения: "Одна партия оказывается побеждающей партией лишь благодаря тому, что она распадается на две партии, ибо этим она показывает, что ей самой присуще обладание том принципом, который она оспаривала, и что тем самым она преодолела односторонность, с которой она выступала прежде… Таким образом, возникший в одной из партий раздор, который кажется несчастьем, напротив, оказывается ее счастьем"[27].

О действительном характере гегелевского понимания религии мы уже говорили при обсуждении соответствующих мест из "Феноменологии". Здесь лишь необходимо подчеркнуть, что неоднозначный характер отношения Гегеля к религии, с одной стороны, не был особенностью исключительно иенского периода, с соответственными модификациями он проходит через все развитие взглядов Гегеля, но, с другой стороны, в иенский период он выступает гораздо отчетливее и откровеннее, чем в последующих работах Гегеля, так как в философии истории Гегеля отдельные позитивные религии приобретают все большее значение. Дуализм между эзотерическим и экзотерическим отношением Гегеля к религии, выявленный нами в его иенских работах, кажется гораздо более оправданным, если мы сопоставим философию религии иенского периода с откровенно циничными взглядами Наполеона на религию, которые мы уже приводили ранее. Эта параллель, конечно, отнюдь не исчерпывает всей сложности отношения Гегеля к религии, но она весьма способствует лучшему уяснению некоторых компонентов его отношения к религии.

Метод "Феноменологии духа" основывается на единстве исторического и систематического способов рассмотрения, на убеждении в том, что между логико-методологической последовательностью категорий, их диалектическим порядком и историческим развитием человечества существует глубокая внутренняя связь. Если мы хотим правильно понять характер историзма Гегеля, эту радикальную историзацию философии, то мы не должны упускать из виду два методологически важных момента, в соответствии с которыми Гегель и здесь оказывается в определенной мере предшественником исторического материализма и благодаря которым он отстаивает позиции, резко противоположные позициям современной буржуазии периода заката. Эти моменты совершенно неправильно трактуются, а в большинстве случаев вообще упускаются буржуазными интерпретаторами Гегеля.

Первым моментом является то, что для Гегеля только дух в целом имеет действительную историю. Современные представления об отдельных областях идеологии — например, истории права, искусства, литературы и т. д. — как о специализированных частных областях истории совершенно чужды Гегелю. Даже тогда, когда он в более поздние периоды разрабатывает частную область идеологии, например эстетику, и тогда он дает историю развития всего духа — правда, с особой ссылкой на специфическое место искусства.

Эта мысль выражена в "Феноменологии" с большой ясностью: "Лишь дух в целом есть во времени, и формы, которые суть формы духа в целом как такового, проявляется во [временной] последовательности; ибо лишь целое имеет действительность в собственном смысле и потому — ту форму чистой свободы по отношению к иному, которая выражается как время. Моменты же целого, сознание, самосознание, разум и дух, так как они — моменты, не имеют разного друг с другом наличного бытия"[1].

Если рассматривать эту методологически важную мысль, высказанную Гегелем, ее подлинное содержание и реальные следствия из нее в исторической концепции развития человечества, не отрывая эту мысль от несомненно идеалистической концепции в целом, то можно ясно увидеть связь между основной линией методологии Гегеля и тем пониманием истории, которое выражено Марксом в "Немецкой идеологии" в следующих словах: "…мораль, религия, метафизика и прочие виды идеологии и соответствующие им формы сознания утрачивают видимость самостоятельности. У них нет истории, у них нет развития; люди, развивающие свое материальное производство и свое материальное общение, изменяют вместе с этой своей действительностью также свое мышление и продукты своего мышления"[2].

Конечно, и здесь весьма очевидно, сколь велика даже в этих методологически близких высказываниях противоположность между Марксом и Гегелем, сколь необходимо в этих случаях "материалистическое переворачивание" идеалистической диалектики Гегеля. "Переворачивание духа с головы на ноги", осуществленное благодаря постижению первичности способа производства и вторичности идеологии, это не просто изменение знака, а глубокое преобразование всех содержательных и идеологических моментов истории. Однако при всех этих противоположностях нельзя не видеть того, сколь велико движение Гегеля трактовке истории к историческому материализму.

Вторым важным моментом является мысль о том, что созданное развитием человечества — продукт исторического развития и должно постигаться в своем генезисе в ходе этого развития; одни ко это историческое понимание тенденций и результатов исторического процесса не содержит в себе никакого исторического релятивизма. В ходе исторического развития в различных областях достигаются абсолютные истины, возникновение которых всегда исторически обусловлено, но сущность которых никогда не может быть исчерпана даже при самом точном познании их исторического генезиса. Историзм Гегеля не имеет ничего общего с тем историческим релятивизмом, который соскальзывает в мистику и который характерен для реакционной немецкой философии истории от Л. Ранке до О. Шпенглера. В дальнейшем мы рассмотрим подробнее эту проблему, когда будем касаться гегелевского понимания абсолютного духа.

Метод и структура "Феноменологии духа" определяются историзмом Гегеля. Речь идет о специфической форме постоянного объединения и разъединения истории и системной связи. Специфичности этой формы никогда не понимали буржуазные интерпретаторы "Феноменологии". Неспособность попять гегелевский метод в "Феноменологии" наиболее явно и резко выразил Гайм. Подводя итог своим впечатлениям — а иначе и нельзя оценить его рассуждения, — Гайм писал: "История феноменологии есть история, вполне освобожденная от закона хронологии. Иногда хронологический порядок всемирной истории служит руководящей нитью, с помощью которой диалектика от одного психологического явления переходит к другому… В другом месте мотив диалектического движения носит в себе характер чисто психологических или логических свойств, и далеко один от другого отстоящие исторические факты сближаются, повинуясь этому распределению, в одно целое, а временно и исторически обусловленные — отрешаются друг от друга. Пробуя удержать ту или другую нить, чувствуешь какое-то мучительное состояние. В коротких словах: феноменология есть не что иное, как психология, в которую вмешательство истории внесло беспорядок и запутанность; в то же время это и есть история, потрясенная в своем внутреннем ходе вмешательством психологии"[3]. Это открыто выраженное признание своей беспомощности, по нашему мнению, гораздо симпатичнее из-за своей субъективной честности, чем "глубокомысленные" и "заумные" объяснения современных интерпретаторов.

Ф. Энгельс оставил ясный методологический набросок для понимания "Феноменологии духа". Он сказал о ней, что ее можно "назвать параллелью эмбриологии и палеонтологии духа, отображением индивидуального сознания на различных ступенях его развития, рассматриваемых как сокращенное воспроизведение ступеней, исторически пройденных человеческим сознанием"[4].

Не случайно, что именно Энгельс сформулировал столь ясно и выразительно основную методологическую мысль "Феноменологии", подчеркнув неизвестную самому Гегелю и неосознанную им связь его метода с более поздними результатами применения эволюционного учения к природе и истории. Непонимание буржуазными интерпретаторами Гегеля обусловлено тем, что они, будучи враждебными общему учению о развитии в природе и обществе, борясь против него и стремясь опорочить его, не хотят и не могут понять тех великих идей, которые движутся именно в этом направлении.

Гегель ясно охарактеризовал фундаментальную методологическую проблему своего труда.

Из полемики Гегеля с Шеллингом нам известно, что задача "Феноменологии" состоит в том, чтобы дать обыденному сознанию лестницу, с помощью которой оно может восходить к философской точке зрения. Но Гегель берет эту проблему не абстрактно-методологически, а в ее глубокой исторической конкретности: путь, по которому каждый индивид должен пройти от обыденного сознания к философскому, и есть путь развития человечества, сокращенный итог всего опыта человеческого рода, и, как таковой, он представляет собой — с этой точки зрения — сам исторический процесс.

Так называемый произвол в выборе исторических моментов, который освещает этот путь и определяет выбор направления, сводится к тому, что сознательное освоение индивидом родового опыта необходимым образом является сокращенным процессом, охватывающим важнейшие узловые точки на этой линии развития. Конечно, это сокращение пути также сугубо относительно: простое и абстрактное освоение голых результатов не может привести к действительному результату, к действительному освоению родового опыта развития человечества.

Если Аристотель сформулировал великую истину, определив человека как "общественное животное", то Гегель конкретизировал эту великую истину, увидев в человеке "историческое животное. Гегель сам формулирует это отношение индивидуального родового опыта в предисловии к "Феноменологии", и, сознавая глубокое значение этой мысли для понимания всего произведения, необходимо как можно более полно привести соответствующее высказывание Гегеля:

"Задачу вывести индивида из его необразованной точки зрения и привести его к знанию следовало понимать в ее общем смысле, и всеобщий индивид, т. е. обладающий самосознанием дух, следовало рассмотреть в его образовании… Индивид, субстанция коего — дух вышестоящий, пробегает это прошлое так, как тот, кто, принимаясь за более высокую науку, обозревает подготовительные сведения, давно им усвоенные, чтобы освежить в памяти их содержание; он вспоминает их, не питая к ним интереса и не задерживаясь на них. Отдельный индивид должен и по содержанию пройти ступени образования всеобщего духа, но как формы, уже оставленные духом как этапы пути, уже разработанного и выравненного… Это прошлое наличное бытие — уже Приобретенное достояние того всеобщего духа, который составляет субстанцию индивида и, таким образом являясь ему внешне, — егo неорганическую природу. — В этом аспекте образование, если рассматривать его со стороны индивида, состоит в том, что он добывает себе то, что находится перед ним, поглощает в себя свою неорганическую природу и овладевает ею для себя. Со стороны же всеобщего духа как субстанции образование означает только то, что эта субстанция сообщает себе свое самосознание, т. е. порождает свое становление и свою рефлексию в себя.

Наука воспроизводит это образовательное движение в его полноте и необходимости, а также то, что уже низведено до момента и достояния духа в процессе формирования последнего. Целью является проникновение духа в то, что такое знание. Нетерпение требует невозможного, а именно достижения цели без обращения к средствам. С одной стороны, надо выдержать длину этого пути, ибо каждый момент необходим; — с другой стороны, на каждом из них надо задержаться, ибо каждый момент сам есть некоторая индивидуальная, цельная форма и рассматривается лишь постольку абсолютно, поскольку его определенность рассматривается как целое или конкретное, т. е. поскольку целое рассматривается в своеобразии этого определения. Так как субстанция индивида, так как даже мировой дух имели терпение пройти эти формы за длительный период времени и взять на себя огромную работу мировой истории, в ходе которой он во всякой форме высказывал все свое содержание, какое она способна вместить, и так как при меньшей работе он по мог достигнуть сознания о себе, то, если иметь в виду существо дела, индивид не может, конечно, охватить свою субстанцию с меньшей затратой труда; но вместе с тем у него затруднений меньше, потому что в себе это совершено, — содержание есть уже стёртая до возможности действительность, обузданная непосредственность, а формообразование сведено к своей аббревиатуре, к простому определению в мысли"[5].

Если рассмотреть "Феноменологию духа" с этой точки зрения, если понять, что ее задача состоит в освоении индивидом родового опыта, то понимание ее структуры не так трудно, как может показаться на первый взгляд. История и система здесь не расходятся, а находятся в строго необходимой методологической связи друг с другом.

Теперь надо понять, почему в "Феноменологии" весь путь истории с методологической необходимостью должен быть пройден трижды. Исторические моменты представлены в "Феноменологии" не произвольно, а в действительной исторической последовательности, которая воспроизводит ход всего исторического процесса трижды. Дело в том, что — и это необходимо подчеркнуть — такое повторение не своеволие Гегеля и не его каприз, а необходимое следствие его методологической задачи.

Рассмотрим прежде всего в краткой и абстрактной форме наиболее общие моменты этого тройного деления с тем, чтобы более детально изложить отдельные разделы. Тройное повторение хода истории означает не что иное, как то, что процесс освоения отдельным индивидом исторического родового опыта человечества разделяется Гегелем на различные ступени.

Исходный пункт, конечно, естественное и обыденное сознание индивида. Для него общество во всех его формах непосредственно есть нечто совершенно данное, нечто, существующее независимо от него. Индивид, вырабатывая себя как индивида и проходя путь от непосредственного восприятия объективной действительности до разумности, проходит все этапы истории человечества. Однако он еще не проходит все этапы истории, как познанной истории, а лишь как последовательность различных человеческих судеб. Достижение индивидуальным сознанием разумности состоит теперь в том, что индивид постепенно познает действительный характер общества и истории, осознавая их как нечто, сотворенное людьми.

Тем самым индивидуальное сознание вступает во второй круг освоения родового опыта. Теперь оно познает историю как действительную историю, а общество и его развитие уже не как мертвую вещь или страшную судьбу, а как продукт деятельности, практики самих людей. Знание этого, однако, будучи лишь простым результатом первого круга, было еще пустым и абстрактным. Индивидуальное сознание, которое таким способом поднималось к действительному познанию сущности общества и истории, должно поэтому еще раз пройти весь процесс родового развития. На второй ступени, которая также охватывает всю историю от ее начала до современности, перед нами уже действительная история в ее конкретной общественной целостности.

С точки зрения освоения всего родового опыта посредством познания действительной истории индивидуальное сознание достигает теперь ступени абсолютного знания. Достигнув этой высшей ступени, сознание бросает взгляд на всю прошлую историю. Поскольку сознание осознает, упорядочивает и собирает в ней те моменты абсолютной истины, благодаря которым дух приходит к адекватному познанию самого себя, постольку сознание приходит, согласно Гегелю, к адекватному познанию законов движения истории, к познанию диалектики действительности.

Диалектика, объективно господствующая на первых двух ступенях над всем ходом истории, на третьей ступени выступает уже как ставшая достоянием сознания, как диалектика познания. Однако это познание еще не есть окончательный результат, не существует абстрактной формулировки конечных результатов вне того пути, который к ним привел. Поэтому необходимо и на третьей ступени охватить историческим взглядом всю предшествующую историю. Здесь третий раз повторяется весь исторический процесс. Однако он уже не есть более действительная история, а обобщение всех усилий человечества адекватно постичь действительность. Искусство, религия и философия и составляют, по Гегелю, крупные этапы на пути адекватного, мыслительного постижения мира, познания диалектики как движущей силы всех моментов сознания и объективной действительности.

Такова (весьма схематично) основная структура "Феноменологии духа". Из нашего изложения нетрудно понять, что буржуазные исследователи Гегеля не обратили никакого внимания на своеобразие ее структуры. Сегодня, конечно, они не отстаивают позицию Гайма, что "Феноменология" — это-де просто хаос, однако все варианты их объяснений структуры "Феноменологии" недалеки от этого хаоса, который царил в голове Гайма. Потому-то спорить с различными гипотезами буржуазных исследователей Гегеля не имеет смысла.

Напротив, следует подчеркнуть, что изложенная нами структура "Феноменологии" в наиболее существенных чертах соответствует той, которая была дана Марксом в "Экономическо-философских рукописях" в виде оглавления. Правда, он не обосновал эту реконструкцию структуры, поскольку это не относилось к содержанию и цели его критического анализа[6].

О круге проблем, относящихся к важнейшим моментам осуществления этой мысли у Гегеля, мы будем говорить позднее в связи с более детальным анализом отдельных разделов. Здесь же следует лишь подчеркнуть, что мы ограничиваемся изложением важнейших моментов, а именно тех, которые непосредственно или опосредованно связаны с основной проблемой нашей работы, Само собой разумеется, читатель не должен ожидать от данной работы подробного комментария к "Феноменологии духа".

Для того чтобы провести резкое различение отдельных частей "Феноменологии", обозначим отдельные этапы пути с помощью более поздней терминологии Гегеля, заимствованной нами из "Энциклопедии", — субъективный, объективный и абсолютный дух. При этом читатель не должен, конечно, забывать, что названия этих ступеней не совпадают с теми, которые Гегель использует в "Энциклопедии".

В работах Гегеля иенского периода эти названия нередко появляются, хотя их окончательное использование в системе — результат более поздней ступени развития. Все же мы полагаем, что с помощью этих обозначений — при всей их неточности — мы легче схватим и поймем внутреннюю структуру "Феноменологии", хотя сам Гегель и не использовал принятое нами трояков деление "Феноменологии" как строительные леса всей структуры. Чтобы лучше понять наш взгляд, дадим краткое обозначение того, насколько наше деление композиции "Феноменологии" совпадает с гегелевским:

А. "Субъективный дух" — главы I–V: сознание, самосознание, разум;

Б. "Объективный дух" — глава VI: дух;

В. "Абсолютный дух" — главы VII–VIII: религия, абсолютное знание.

А. "Субъективный дух"

Здесь речь идет о том, чтобы представить индивидуальное сознание в его развитии от низшей ступени простого, непосредственного восприятия мира до высших категорий разума в той форме, в какой они появляются в индивидуальном сознании. Общий характер всего этого движения заключается в том, что индивидуальное сознание всюду, т. е. и на низшей, и на высшей ступени находит перед собой чуждый, уже готовый внешний мир (природу и общество).

В противоборстве и взаимодействии с ним индивидуальное сознание поднимается ко все более высоким ступеням.

Ранее и в другой связи мы уже привели материалистическую критику Фейербахом этого отношения индивида к объективной действительности, особенно к природе. Эта критика давала точную характеристику идеалистической ограниченности гегелевской постановки вопроса и показала, в частности, что Гегель переворачивает на голову отношение индивидуального сознания к природе.

Гораздо более сложно отношение индивидуального сознания к обществу. В следующем разделе этой главы мы дадим подробную критику гегелевского понимания отчуждения (Entauberung), покажем то искажение, которое содержится во взглядах Гегеля вследствие идеалистического характера постановки им вопросов. Поскольку в предшествующем изложении мы уже осветили существенные стороны гегелевского понимания отчуждения (Entau-perung), постольку здесь можно предварительно сказать, что взгляды Гегеля на отношение человека к обществу, к общественной практике содержат в себе целый ряд правильно понятых существенных моментов действительности и ее развития.

Индивидуальное сознание противостоит, согласно Гегелю, непознанной объективной действительности. Она кажется ему уже готовой и чуждой потому, что те определения и опосредования, благодаря которым возникли как объективная действительность общества, так и деятельность и роль индивидуального сознания в ней, становятся тем, что они есть — для сознания еще не обнаружились со всей ясностью. Однако в себе они, согласно Гегелю, существуют и действуют. Теоретическая и практическая работа индивидуального сознания состоит именно в том, чтобы освоить эти связи и тем самым — в длительном и трудном процессе — подняться в своем развитии от сознания к самосознанию и от самосознания к разуму, превратить субстанцию в субъект. В заключительной части "Феноменологии" Гегель дает изложение всего этого процесса, объясняя его так, что субъект постоянно и в борьбе вырывает содержание субстанции и превращает ее в свое собственное. В этой идеалистической формулировке содержится материалистическое содержание, а именно, что богатство и развитие сознания зависят от того, в какой мере оно способно отразить общественную действительность.

В контексте изложения Гегель проводит различие между связью категорий в объективной логике и в феноменологии, изображающей отношение между сознанием и действительностью. В объективной логике отдельные моменты становятся развитыми, и из их целостного развития возникает конкретная целостность системы. Здесь же, напротив, сознание противостоит всей действительности, вначале непонятной и абстрактной, моменты которой — ее содержание и структурное богатство — выступают только постепенно в ходе длительного развития. Тем самым индивидуальное сознание, будучи вначале абстрактным, становится конкретным. Основную линию этого процесса Гегель характеризует следующим образом: "Поэтому на первых порах от субстанции самосознанию принадлежат только абстрактные моменты; но так как эти последние как чистые движения сами влекут себя дальше, то самосознание обогащается, пока оно не — отнимет у сознания всей субстанции, пока не вовлекло в себя всего строения ее существенностей и (так как это негативное отношение к предметности в такой же мере и положительно, т. е. представляет собой полагание) пока оно не породило ее из себя и в то же время не восстановило ее тем самым для сознания. В понятии, которое знает себя как понятие, моменты, следовательно, выступают раньше, чем осуществленной целое, становление которого есть движение указанных моментов. В сознании, напротив того, целое, но не постигнутое в понятии, раньше моментов"[7].

Из этого следует, что развитие сознания от одной ступени к другой не представляет собою действительное, в себе и для себя сущее движение духа, а лишь форму проявления, видимость, которая объективно необходима и обоснована сущностью духа.

Раньше нами уже отмечалось, что объективные определения действительности в себе существуют и действенны сами по себе, но они еще не познаны активным и саморазвивающимся сознанием, и потому они выступают как нечто чуждое, данное и преднаходимое. Таким образом, возникает движение непосредственно внутри "ложного сознания", разложение одной формы этого ложного сознания другой. Поскольку в этом движении выражаются объективные категории общественного развития, которые объективно представляют собой обобщенное выражение деятельности самих индивидов, хотя действующие лица этого не знают, постольку этот процесс имеет явную тенденцию — тенденцию превращения "ложного сознания" в правильное, возникновения понимания индивидами общественного характера их деятельности и общества, как совокупного продукта их деятельности.

Своеобразный способ изложения "Феноменологии" состоит в том, что Гегель уясняет читателю связь между объективными и субъективными категориями, которую не способна уловить индивидуальная "форма сознания". Для объяснения господствующей здесь связи Гегель обращается к примеру этого типа: "Для нас (для читателя.-Д. Л.) прежнее движение противостоит новой форме потому, что последняя в себе возникла из него, — момент, из которого оно проистекает, следовательно, необходим для него; но ему (моменту. — Д. Л.) кажется, что оно находит этот момент наличным, так как оно не сознает своего происхождения, и видит свою сущность в том, что оно, напротив, есть для себя самого, или есть "негативное" по отношению к этому положительному в-себе [бытию]"[8].

Трудность понимания объясняется в первой части этим двойным способом изложения. С одной стороны, Гегель излагает лишь "формы сознания", т. е. он постоянно показывает, как, с точки зрения различных ступеней индивидуального сознания обнаруживается предметная структура мира, его законосообразное движение. Непосредственным исходным пунктом вновь оказывается индивидуальное сознание, его понимание действительности, его деятельность на основе этого понимания, движение, имманентно присущее этому пониманию на данной ступени сознания, — индивидуальное развитие. Непосредственно же представляется — и эта непосредственность, по Гегелю, важный момент общей связи, — будто бы это движение, осуществляемое здесь, есть диалектическое разложение одной "формы сознания" и ее смена другой, более высокой, субъективно в себе более глубокой, будто бы оно вытекает из диалектики развития сознания. Крупные этапы этого пути, развитие от сознания к самосознанию и от него к разуму, развертываются непосредственно внутри индивидуального сознания.

С другой стороны, эта диалектика — лишь часть, лишь момент целостного диалектического движения, которое осуществляется за спиной действующих "форм сознания". Гегель не кантианец, который отождествляет формы субъективного сознания с формами и закономерностями объективной действительности (для Канта единственно познаваемый мир — мир явлений).

Тот факт, что Гегель в "Феноменологии", и в частности в ее первой части, рассматривает все объективные категории в их органической соотнесенности с сознанием и излагает эти связи так, что категории предстают перед нами в той последовательности и в той связи, в какой они выработаны сознанием и постигаются более или менее адекватно, — образует необходимый методологический каркас этой работы, призванной быть введением в философию, руководством для сознания, с помощью которого оно достигает философской точки зрения.

Объективные категории никогда не перестают объективно существовать и действовать. Однако на данном этапе они образуют чуждый или враждебный, постоянно движущийся фон, никогда не постигаемый "формами сознания". Они существуют и действуют сами в себе и, лишь в себе, а не для сознания непосредственных субъектов этой ступени развития духа. Дух еще не погнал себя в человеке как дух.

Этот дуализм, который для Гегеля, конечно, не означает дуалистического понимания мира в целом, является методологическим следствием той абстракции, из которой исходит "Феноменология". Дуализм существует лишь для "форм сознания", но не для философов, а потому не для читателя. Если Гегель в ранее цитированном месте говорит о том, что решающие связи между объективностью и субъективностью непрозрачны для "форм сознания", но они понятны для нас, то он имеет в виду философского читателя, который рассматривает путь развития человеческого рода с высшей точки зрения.

Вследствие этого изложение характеризуется непрерывным переходом от непосредственной субъективности "форм сознания" к существующей самой по себе объективности законов, не постигаемых "формами сознания", постоянным скольжением от одной стороны к другой. Трудность в понимании объясняется прежде всего самим методом "Феноменологии" и не является объективной историей развития самой действительности (об этом речь пойдет в "Энциклопедии" и в отдельных работах, например в "Философии истории"), а лишь развитием человеческого родового опыта, отраженного в зеркале индивидуального сознания. Таким образом, хотя объективные категории действуют согласно своим собственным закономерностям, однако их методологическая форма проявления определяется их соотнесенностью с этим сознанием.

За методологической абстракцией "Феноменологии" стоит важная и плодотворная, фундаментальная мысль Гегеля, охватывающая существенные определения жизни, мысль о том, что отношение между индивидом и родом — сложный диалектический процесс, что активная роль индивида в генезисе самого рода, в развитии родового опыта неизмерима и неуничтожима. Хотя ограничение индивидуальным сознанием является методологической абстракцией "Феноменологии", хотя реально существующее воображение индивидуального сознания, полагающего, что оно может построить собственную действительность в своей чистой деятельности, есть не что иное, как самообман, трагический крах которого Гегель описывает в первой части "Феноменологии", роль индивидуального сознания в целостном объективном родовом процессе не есть пустая видимость, несмотря на самообман индивидуального сознания, а действительный, существенный момент всего движения.

Благодаря тому что Гегель придерживается взгляда на объективность, постоянно действенную саму по себе, он преодолевает субъективный идеализм типа Канта и Фихте, а благодаря тому, что он фиксирует решающую роль индивида, индивидуального сознания, он преодолевает механистическое понимание рода, которое было характерно для прежнего материализма, в том числе и для Фейербаха. Напомним о той критике, которую дал Маркс в шестом тезисе о Фейербахе для того, чтобы понять значение этой гегелевской мысли. Критикуя Фейербаха, Маркс сказал: "У него человеческая сущность может рассматриваться только как, род", как внутренняя, немая всеобщность, связующая множество индивидов только природными узами"[9]. Истинность гегелевского изложения состоит именно в том, что он понимает эту связь не просто как естественную, но как этап всеобщего процесса "отчуждения" (Entauperung).

Рассмотренные нами трудности изложения в этой части "Феноменологии" можно резюмировать следующим образом: индивидуальное сознание движется в действительности, отчужденной самой человеческой деятельностью, однако оно еще не пришло к постижению того, что объективность этой действительности — продукт им самим созданного "отчуждения" (Entauberung). Путь первой части состоит именно в том, чтобы довести индивидуальное сознание до этого постижения, до перехода к познанию.

Путь непрерывного восхождения индивидуального сознания (сознание — самосознание — разум) приводит ко все более тяжелым и трагическим конфликтам с "отчужденной" действительностью по мере развития индивидуального сознания, для того чтобы выйти из этих конфликтов и превратить дух, существующий до сих пор только в себе, в дух для себя — сущий и познающий себя как таковой (единство объективности и субъективности в практике и в опыте человеческого рода).

С этой точки зрения исторический путь, выражающийся в прогрессивном развитии ступеней сознания, необходим и в ином — новом отношении. Если Гегель видит в своей эпохе ту ступень в развитии духа, где дух может воспринять обратно в себя "отчуждение" (Entauperung), здесь уже получившее свою завершенность, то за этой идеалистической конструкцией, критику которой мы дадим позднее, скрыта правильная в историческом отношении мысль о том, что современное капиталистическое общество — по сравнению со всеми предшествующими — объективно создало максимум "отчуждения" (Entauberung). И трагическая форма, которую в конце этой части приобретает столкновение между индивидуальным сознанием и объективно существующим обществом, вновь выражает реально существующую тенденцию развития общества: человеческая индивидуальность в нашем современном смысле слова в действительности есть не продукт природы, а результат многотысячелетнего социально-исторического развития, вершину которого составляет буржуазное общество Нового времени.

Все гегелевские рассуждения о развитии индивидуального сознания на этой ступени должны быть поняты с точки зрения именно этой диалектики. Только так растворяется объективно необходимая видимость, которая в непосредственном индивидуальном сознании обретает самостоятельную форму и становится необходимой формой проявления всего развития родового опыта человечества. Гегель объясняет диалектику форм проявления индивидуального сознания следующим образом: "Понятие этой индивидуальности, поскольку она как таковая для себя самой есть вся реальность, есть прежде всего результат; она еще не проявила своего движения и реальности и выявлена здесь непосредственно, как простое в-себе-бытие… Это ограничение бытия не может, однако, ограничить действования сознания, ибо последнее ость здесь некоторое завершенное соотнесение себя с самим собою; соотношение с "иным" снято, а это соотношение было бы его ограничением… Эта определенная первоначальная натура свободно и целиком остающегося в ней сознания выступает как непосредственное и единственное настоящее содержание того, что составляет цель для индивида; хотя оно есть определенное содержание, но оно есть вообще содержание лишь постольку, поскольку мы рассматриваем в-себе-бытие изолированно; на самом же деле оно есть проникнутая индивидуальностью реальность — действительность в том виде, в каком она содержится в самом сознании как единичном сознании…"[10].

Подробное изложение отдельных этапов этого пути является задачей комментатора "Феноменологии духа". Эта задача не стоит перед данной работой. Мы ограничиваемся анализом отдельных существенных моментов, прежде всего тех, которые непосредственно связаны с исследуемой нами проблемой — отношением Гегеля к буржуазному обществу. Наиболее важный пункт первой части — роль труда в генезисе человеческого самосознания — был проанализирован нами там, где мы рассматривали главу "Господство и рабство".

Там мы подчеркнули ту важную для Гегеля мысль, что развитие самосознания совершается в труде, т. е. в сознании работающего раба, а не в сознании праздного господина. Однако в рабовладельческом обществе и при его разложении, которое завершается крахом Римской империи, труд предстает еще в абстрактной форме. Гегель, характеризуя стоицизм, скептицизм и возникающее христианство ("несчастное сознание"), описывает различные формы развивающегося сознания, причем он обращает внимание на абстрактный характер всех этих ступеней сознания, не постигающего ни действительность, ни человеческую деятельность.

Он так характеризует мировоззрение "несчастного сознания": "Сознание жизни, сознание своего наличного бытия и действования есть только скорбь об этом бытии и действовании, ибо в них оно имеет только сознание своей противоположности как сущности и сознание собственного ничтожества… Его мышление как благоговение остается диссонирующим перезвоном колоколов или теплыми клубами тумана, музыкальным мышлением, не доходящим до понятия, которое было бы единственным имманентным предметным модусом. Оно, конечно, становится для этого бесконечно чистого внутреннего чувствования его предметом, но столь приблизительно (so eintretend), что он вступает (eintritt) не как постигнутый в понятии предмет, а потому — как нечто чуждое… Поэтому сознание может обрести в наличии лишь могилу своей жизни… Так как оно не обладает этой достоверностью для себя самого, его "внутреннее", напротив, остается еще подорванной достоверностью себя самого; подтверждение, которое оно могло бы получить в труде и потреблении, есть поэтому именно такое подорванное подтверждение; или, лучше сказать, оно само должно уничтожить в отношении себя это подтверждение, так что оно, конечно, находит в нем подтверждение, но только подтверждение того, что есть оно для себя, т. е. подтверждение своего раздвоения.

Действительность… уже не есть для этого сознания нечто в себе ничтожное (как у стоицизма и скептицизма. — Д. Л.)… а есть нечто такое, как оно само, — разорванная действительность…"[11].

Трудность понимания исторического процесса развития в этом разделе "Феноменологии" состоит, как уже стало ясно, в том, что исторические события и эпохи выступают в определенной последовательности, которая предписана их в-себе-бытием в исторической действительности, однако формы их проявления определены тем, как они отражаются в развитии индивидуального сознания. Поэтому в этом разделе с великолепной отчетливостью описаны два глубоких кризиса человечества. Первый — разложение античного общества и возникновение христианства — охарактеризован вкратце в его значении для развития сознания. Трудность понимания здесь состоит в том, что все темное проясняется — в соответствии с методологической структурой "Феноменологии" лишь во втором и третьем разделах, а именно тогда, когда объективно исторические, общественные события, лежащие в основе развития сознания, обнаруживаются со всей ясностью; тогда, когда данная ступень в развитии диалектического самодвижения человеческого рода постигается объективно, во всех своих закономерностях как ступень в развитии духа. Здесь уже, как известно, христианство представлено Гегелем как идеологическая основа

Нового времени. Краткое изложение сути "несчастного сознания" показывает, что христианство — в глазах Гегеля — способно играть свою роль потому, что в нем "отчуждение" (Entaufierung), отрыв индивида от природных уз первобытного общества, обнаруживается на более высокой и развитой ступени, чем ступень, выраженная в античных философских концепциях, которые идеологически сопровождали объективный процесс разложения, однако у которых, по Гегелю, отношение сознания было сугубо негативным, абстрактным и, по меньшей мере, принимало во внимание возникшее и растущее отчуждение (EntauBerung).

Второй кризис индивидуального сознания характерен для эпохи становления современного буржуазного общества и в нем осуществляется. Мы не имеем возможности рассмотреть весь путь развития сознания между этими двумя кризисами, описываемыми Гегелем, и притом еще обращать внимание на развитие освоения внешней природы, которое соответствует развитию сознания. Во втором крупном кризисе возникают все социально-моральные проблемы, трактовка которых Гегелем нам уже известна из его собственного изложения, из его полемики с субъективно-идеалистическим пониманием общества и морали. Не расширяя наше изложение, напомним читателю содержание предшествующего изложения и рассмотрим лишь специфически феноменологический аспект этого вопроса. Здесь речь идет о диалектике в противоборстве индивида с общественной действительностью, при этом известно, что последняя предстает как непознаваемая, загадочная для индивида, как нечто, чуждое деятельности индивида, а в крайних, трагических случаях, когда индивид доходит до предела, он и общество враждебно противостоят друг другу. "Поэтому сознание благодаря своему опыту, в котором для него должна была обнаружиться его истина, стало для себя скорее загадкой: последствия его действий для него не есть сами его действия; то, что с ним случается, не есть для него опыт того, что оно есть в себе; переход не есть просто изменение формы одного и того же содержания и одной и той же сущности, представленных в одном случае как содержание и сущность сознания, в другом — как предмет или созерцаемая сущность самого себя. Абстрактная необходимость считается, таким образом, той лишь негативной не постигнутой в понятии мощью всеобщности, о которую разбивается индивидуальность"[12].

Гегель описывает различные формы чисто индивидуального отношения к действительности, различные ступени индивидуального сознания — "удовольствие", которое приходит в коллизию с "необходимостью" и разрушается в ней, затем "закон сердца", где индивидуальная субъективная убежденность в благих ценностях человечества стремится предписать ему свой закон и приходит к тому, что различные индивиды живут по различным "законам сердца", которые по содержанию лишь противостоят друг другу и нередко прямо враждебны; наконец, более высокая ступень — "добродетель", где индивидуальность, обладающая субъективным высоким чувством моральной чистоты, хочет улучшить мир и позднее узнает, что объективная необходимость "общего хода вещей" вообще не заботится о субъективных постулатах индивидуальной моральности.

Отдельные формы сознания во всех этих битвах и конфликтах усматривают лишь гибель их индивидуальных стремлений, крушение того пути, который с необходимостью предписан сознанию не познаваемыми силами чуждой ему действительности.

Только для постороннего наблюдателя ясно, что за силы действуют в этой непосредственной индивидуальной философской трагедии. "Чисто единичные действия и поведение индивида связаны с потребностями, которые имеются у него как у природного существа, т. е. как у сущей единичности. То обстоятельство, что даже эти его самые обычные функции не уничтожаются, а обладают действительностью, происходит благодаря всеобщей сохраняющей среде, благодаря мощи всего народа"[13].

Здесь нет места для детального описания этого процесса, которое должен дать подробный комментарий. Прежде всего важен принцип развития, согласно которому индивид, индивидуальное сознание, хотя крайне медленно и весьма неравномерно, в тяжелых, трагических кризисах выявляет диалектическую связь собственной субъективности с неизвестным "в-себе-бытием" объективной общественной действительности. Принцип этой истории воспитания индивидуального сознания очевиден из вышеприведенной цитаты — это принцип реальной связи индивида с обществом, осуществляемой через потребности, их удовлетворение, благодаря созданию условий для удовлетворения потребностей в собственном труде.

И вновь весьма характерно для всей структуры гегелевской философии, что самые возвышенные трагедии субъективности, терпящей крах, разыгрываются чаще всего в высоких идеологических сферах, что они образуют движущую силу глубочайших нравственных проблем, однако сама проблематика, которая на этой моральной высоте никогда не может превзойти сферу трагических противоборств враждебных и взаимоисключающих принципов, находит свое решение — и философски, и в индивидуальном сознании феноменологии — в экономической деятельности человека в обществе. Именно трудящийся человек — употребляя терминологию Гете, близкую гегелевской диалектике, — является) "прафеноменом" тождественного субъект-объекта, субстанцией, становящейся субъектом, процессом "отчуждения" (Entauberung) и возвращением его в субъект. Социальность всей человеческой практики, существующая сама по себе, именно в труде, в удовлетворении потребностей в труде объективно переходит к "для-себя-бытию".

Этому движению принципиальных категорий соответствует историческое движение — тот факт, что у Гегеля преодоление ограниченности мировоззрения, преодоление пустой субъективности индивидуального сознания в капиталистическом обществе осуществляется благодаря экономической деятельности.

Очерченное нами трагическое крушение индивидуального сознания представляет собою развитие сознания, с точки зрения феноменологической последовательности — "осуществление разумным самосознанием самого себя". Поскольку власть социального "в-себе-бытия" обнаруживается все более конкретно, постольку становится все более ясным, что мы приближаемся к капиталистическому обществу. — "духовному животному царству", как Гегель называет его в этом разделе. Тем самым индивидуальное сознание достигает наиболее высокой ступени, которая возможна для него без снятия себя и представляет собой "индивидуальность, которая реальна в-себе и для-себя".

Эта реальность возникает, по Гегелю, благодаря общественному характеру труда. "Труд индивида, направленный на удовлетворение его потребностей, в такой же мере есть удовлетворение потребностей других, как и своих собственных, и удовлетворения своих потребностей он достигает лишь благодаря труду других. — Как отдельное лицо в своей единичной работе бессознательно уже выполняет некоторую общую работу, так выполняет оно и общую работу в свою очередь как свой сознательный предмет; целое становится как целое его произведением, для которого она жертвует собою, и именно поэтому получает от него обратно себя

самого"[14].

Если вспомнить о взглядах Гегеля в иенский период и во второй половине франкфуртского периода, то в этой цитате трудно обнаружить что-либо новое и разительное. Философское снятие бытия индивидуального сознания, укорененного в себе, снятие его субъективности, замкнутой в узком мирке, совершается благодаря познанию экономической деятельности человека в современном буржуазном обществе, осуществляется благодаря тому, что Гегель делает все философски возможные выводы из экономического учения Смита. Тот пункт, к которому индивидуальное сознание должно быть приведено, есть единство индивидуального и общественного как в объективном, так и субъективном смысле. Это единство в-себе содержится в собственной экономической практике человека, в том, что он делает ежедневно. Задача состоит лишь в том, чтобы объективные определения его собственной повседневной деятельности ясно и отчетливо осознать.

Для социальных и философских истоков гегелевского мышления и для основополагающей тенденции "Феноменологии" характерно, что "формой сознания", в которой и благодаря которой совершается решающий поворот, оказывается "своекорыстие". Гегель здесь продолжает социальную философию просветителей — от Гоббса до Гельвеция и в особенности экономическое учение Смита. Своезаконие и власть индивидуальности, в которых Гегель видит принцип современного общества, более высокого по сравнению с принципом античного общества, выражаются в том, что своекорыстие, с одной стороны, составляет непосредственную действительность и субъективное оправдание индивидуального сознания, а с другой стороны, не будучи сознаваемым и вопреки воле, составляет важнейшую социальную движущую силу буржуазного общества.

Позднее Гегель выразит противоположность между античным и современным обществом в такой весьма идеологической форме: "Самостоятельное развитие особенности представляет собой момент, который проявляется в античных государствах как наступающая порча нравов и последняя причина гибели этих государств"[15].

Гегель приводит христианство как пример, где осуществляется этот принцип, существенно отличный от принципов и античного, и современного общества. В "Феноменологии" развитие этой мысли выступает гораздо осязательнее и зримее. Гегель раскрывает диалектику своекорыстия, а именно диалектику того ложного сознания, согласно которому индивид только в воображении способен последовательно осуществлять принципы своекорыстия, но в действительности, напротив, его собственная своекорыстная деятельность необходимо и неизбежно должна стать общественной, социально полезной, связанной с деятельностью других людей, превратиться в родовую деятельность человечества. "Когда она (индивидуальность. — Д. Л.) поступает своекорыстно, то она лишь не ведает, что творит; и когда она уверяет, что все люди поступают своекорыстно, то она только утверждает, что ни один человек не сознает, что такое действование"[16].

Это объективное преодоление самообмана своекорыстного сознания, однако, не означает, что снимается или хотя бы ослабляется его корыстность, роль и значение индивидуальной практики в обществе. Именно здесь, где развитие "Феноменологии" достигает преодоления ступени субъективности, Гегель с большой силой подчеркивает в-себе сущую социальность всякой практики как истину, которая скрыта за самообманом индивидуального сознания; именно здесь он подчеркивает с особой силой неуничтожимое общественное значение человеческой индивидуальности, понятой не в смысле той моральной возвышенности, присущей Канту и Фихте, а в той своекорыстной непосредственности, в которой она обнаруживается в повседневной практике капитализма. Жизненность, живое движение вперед человеческого) общества обосновывается Гегелем — учеником Смита — именно с помощью этой своекорыстной деятельности индивидов.

"Итак, поступки индивидуальности суть цель в себе самой; именно применение сил, игра их внешних проявлений сообщает им жизнь, иначе они были бы мертвым "в-себе"; в-себе-[бытие] не есть неосуществленное, лишенное существования и абстрактное всеобщее, наоборот, оно само есть непосредственно наличность и действительность процесса индивидуальности"[17].

Существенным моментом этой диалектики является постоянное, все более усиливающееся снятие непосредственности субъективной деятельности и вместе с тем и благодаря ему непосредственности индивидуального сознания: его "отчуждение" (Entaube-rung) и осознание "отчужденной" действительности не только как отчужденного от индивида поля деятельности, но и неотделимого от него как основа, содержание и определенность самой индивидуальности, самого индивидуального сознания. Это "отчуждение" (EntauBerung) осуществляется благодаря переходу человеческой деятельности в вещь, благодаря воплощению и отчуждению (EntauBerung) труда в вещь, причем это не простой предмет внешней, объективной действительности, измененный трудом, но центральный пункт общественных интересов, пункт перекрещивания индивидуальных стремлений, пункт перехода субъективного в объективное.

В этих столь сложных переплетениях различных сфер человеческой деятельности и вещей, в которых они воплощаются, возникает динамичное и обладающее собственными законами единство общественного целого. Конечно, его цельность и единство еще не осознаны действующими индивидами. "Они уже делали дело, прежде чем начали рассуждать", — говорил Маркс[18]. Благодаря этой деятельности яснее выступает не только объективность этих связей, но и их отражение в субъективном, хотя па этой ступени Гегель лишь фиксирует предпосылки и условия перехода к осознанной объективности общественной практики. Он описывает отношение индивидуального сознания к общественному целому следующим образом: "Целое есть движущееся взаимопроникновение индивидуальности и всеобщего; но так как это целое имеется налицо для этого сознания лишь в качестве простой сущности и, следовательно, в качестве абстракции самой сути дела, то моменты этого целого распадаются как разъединенные вне ее и внеположные; и как целое оно исчерпывается и проявляется лишь раздельным чередованием вынесения наружу и для-себя-сохранения"[19].

В трудно понимаемом и темном изложении отношения "действия и стремления" индивидуальности к "сути дела" нужно иметь в виду, что в этой "сути дела" совпадают две стороны товара — его природная определенность как вещи и его общественная предметность как товара, причем с точки зрения индивидуального сознания, которое видит в нем, с одной стороны, продукт своей деятельности и ее цель, а с другой стороны, только средство удовлетворения своих потребностей, которое посредством этих двух моментов вступает в разнообразнейшие взаимоотношения с другими индивидами и тем самым с движением и жизнью всего общества.

Так проявляется диалектика, посредством которой человек в своем индивидуальном труде, в своей экономической деятельности обмена поднимается над субъективностью к общественной всеобщности, — это развертывание хорошо нам известно из иенских произведений Гегеля. Этот процесс описывается Гегелем следующим образом: "Для него важно не дело как "это" его единичное дело, а оно как дело, как всеобщее, которое есть для всех… А те, кто этим вмешательством считают себя обманутыми или выдают себя за таковых, скорее сами хотели обмануть таким же образом. Они выдают свои дела и поступки за нечто такое, что есть лишь для них самих и в чем они имеют в виду только себя и свою собственную сущность. Однако, делая что-то и тем показывая и выставляя себя публично, они своим действием прямо противоречат своему утверждению, будто хотят исключить самое публичность, всеобщее сознание и участие всех; претворение же в действительность, напротив, есть вынесение "своего" во всеобщую стихию, благодаря чему оно становится и должно стать делом всех"[20].

Итак, диалектика труда, человеческой деятельности, общественной практики включается в диалектику товарного отношения и подчиняется ей. Ведь Гегель ясно понимает, что с помощью лишь деятельности и труда нельзя постичь сложный характер общественной предметности. Простой процесс "отчуждения" (Entauberung), который содержится в деятельности и труде, должен принять сложную, капиталистически фетишизированную форму для того, чтобы выразить человеческие отношения как основу общественной предметности в современном буржуазном обществе. (В последней главе, посвященной Марксовой критике гегелевской теории отчуждения, мы подробно рассмотрим, в чем Гегель ошибается в своем изложении капиталистической формы "отчуждения труда" и каковы конкретные следствия его заблуждений.)

Здесь мы ограничимся тем, что покажем, куда ведет диалектика этих отчужденных форм предметности, развивающихся противоречий между деятельностью человека, его отношением к другим людям и его отношением к предметам его деятельности и удовлетворения потребностей. Гегель так резюмирует этот результат: "Сознание узнает на опыте, что обе стороны — одинаково существенные моменты, и тем самым узнает природу самого дела, а именно, что она не есть только дело, которое противополагалось бы действованию вообще и единичному действованию, и не есть действование, которое противополагалось бы устойчивому существованию и было бы родом, свободным от этих моментов как своих видов, а она есть сущность, бытие которой есть действование единичного индивида и всех индивидов и действование которой непосредственно есть для других или есть суть дела, и лишь суть дела оказывается действованием всех и каждого; сущность, которая есть сущность всякой сущности, есть духовная сущность. Сознание на опыте узнает, что ни один из указанных моментов не есть субъект, а напротив, растворяется в самой всеобщей сути дела, моменты индивидуальности, которые для безмыслия этого сознания поочередно рассматривались как субъект, объединяются в простую индивидуальность, которая, будучи "этой" [индивидуальностью] столь же непосредственно всеобща. Сама суть дела вследствие этого теряет положение предиката и определенность безжизненной абстрактной всеобщности, она, напротив, есть проникнутая индивидуальностью субстанция-субъект, в котором индивидуальность есть в такой же мере в качестве себя самой или "этой'' [индивидуальности], как и в качестве вcex индивидов, и всеобщее, которое только в качестве "этого" действования всех и каждого есть бытие, действительность, состоящая в том, что "это" сознание знает ее как свою единичную действительность и как действительность всех"[21].

Уяснение этой связи сделало возможным снятие индивидуального сознания в общественной объективности. Здесь "субъективный дух" становится "объективным духом". Гегель заканчивает первый раздел двумя главами о разуме, предписывающем законы, к разуме, проверяющем законы. Эти главы содержат резкую критику философии Канта и Фихте как высшего философского выражения этой ступени в развитии человеческого сознания, где общее отношение субъективного сознания к объективной действительности не возвышается над той непосредственностью, для которой противостоящий общественный мир объектов должен оставаться чем-то чуждым, даже враждебным. Содержание этой критики Канта и Фихте нам известно из анализа иенских произведений Гегеля, поэтому мы не будем касаться этого вопроса.

Столь же методологически не нова та на первый взгляд поразительная последовательность, с которой Гегель после того, как содержательно и объективно в анализе труда и товарного отношения осуществил переход от индивидуального сознания к общественной объективности, все же спорит с философией, характерной для уже преодоленной ступени. С одной стороны, мы знаем из ранних произведений Гегеля, что он рассматривает Канта и Фихте как высшее философское выражение всеобщего кризиса в развитии человечества, который нашел свое общественно-историческое выражение во французской революции. С другой стороны, нам известна идеалистическая сторона "отчуждения" (EntauBerung) в системе Гегеля, вследствие которой он видит в "высших" отдаленных от непосредственного товарного отношения "духовных" формах этого "отчуждения" (EntauBerung) одну ступень развития, которая стоит гораздо ближе к диалектическому саморазложению и самопреодолению, чем экономический "прафеномен" самого отчуждения (EntauBerung).

В решающих местах "Феноменологии" повторяется идеалистическая методология Гегеля, с которой мы уже встретились в изложении его экономических взглядов и которая приводит к тому, что юридическое признание оценивается выше, чем экономические категории.

Тот факт, что Гегель видит в философии Канта и Фихте, а не в диалектике самого капиталистического общества действительный поворотный пункт к объективному духу, есть выражение того же философского идеализма, который мы видели в искажении отношений между экономическими и юридическими категориями в экономическом учении. Конечно, необходимо иметь в виду и критиковать этот идеалистический момент при характеристике развертывания категорий у Гегеля. Однако этот момент хотя и затуманивает, все же не может целиком и полностью исказить сущность самого развития — достижение индивидуальным сознанием диалектики собственной экономической деятельности.

Б. "Объективный дух"

Тем самым Гегель привел индивидуальное сознание к такой ступени, на которой оно в состоянии понять собственную историю, историю человеческого рода в их действительности. Это методелогически понятно, более того, безусловно необходимо, чтобы с этой точки зрения, на этой с таким трудом достигнутой ступени развития сознания был еще раз восстановлен действительный ход истории.

Правда, на этой ступени совершенно иным образом. То, что при первом рассмотрении истории было темной, даже загадочной основой феноменологического развития, здесь проявляется в упорядоченной и разумной исторической связи. Объективно речь идет, само собой разумеется, о том же историческом процессе; объективно закономерность этого исторического процесса та же самая; объективно ни отношение индивида к общественно-исторической целостности, ни роль субъективных "действий и стремлений" в ней не изменились. Но мы уже знаем, что в соответствии с методологией "Феноменологии" все категории предстают в их соотнесенности с субъектом и упорядочиваются соответственно со ступенями развития субъекта. Так, высшая ступень субъективности означает одновременно новую форму своеобразной предметности произведения: радикально изменяется сущность появляющихся "форм сознания", в которых и в последовательности которых дана философская интерпретация пути родового опыта человечества в его историческом развитии, т. е. на этой ступени сознания еще раз можно проследить историческое развитие.

Итак, мы достигли теперь почвы действительной истории, в то время как на первой ступени рассмотрения исторического раз-вития, хотя оно и было само по себе историческим, однако, вследствие особого вида феноменологического отношения сознания к действительности, категория историзма в ее подлинном, гегелевском смысле еще не могла выступить. Гегель резко подчеркивает качественное отличие этой ступени от предшествующей. Он говорит во вводных замечаниях этого раздела о возникших здесь "формах сознания": "Но эти формообразования отличаются от прежних тем, что они суть реальные духи, действительности в собственном смысле, формообразования некоторого мира, а не формообразования одного лишь сознания"[22].

При анализе античного мира Гегель проводит эту методологическую мысль еще конкретнее и резче указывает на отличие по отношению к предыдущей ступени развития, причем нельзя упустить из виду, что конкретная характеристика, которую Гегель дает "формообразованиям мира", относится к античному миру, а не ко всей этой ступени сознания. Все же мы полагаем, что эти высказывания Гегеля о количественном различии между первой и второй ступенью могут быть гораздо лучше поняты именно в этой конкретной форме. "Таким образом, всеобщие нравственные сущности суть субстанция как всеобщее и субстанция как единичное сознание; их всеобщая действительность — это народ и семья… Мы видим, что в этом содержании нравственного мира достигнуты те цели, которые ставились прежними не имеющими субстанции формами существования сознания; то что разум постигал только как предмет, стало самосознанием, а то, чем последнее обладало только внутри себя самого, имеется налицо как истинная действительность- То, что наблюдение знало как найденное уже в наличии, в чем самость никак не может участвовать, здесь — найденные уже существующие нравы, но в виде действительности, которая в то же время есть

действие и произведение "находящего "[22].

И Гегель дает здесь подробную критику ряда изображенных "формообразований сознания", считая достигнутую здесь ступень, если употребить терминологию его логики, истиной предыдущей ступени. Следовательно, речь здесь идет о действительной человеческой истории, однако в соответствии со специфическими задачами "Феноменологии", и здесь вся история не может быть представлена в подлинном виде in extenso, а подчеркиваются те великие кризисы и поворотные пункты в истории, которые сами по себе образуют действительные эпохи в развитии человеческого родового опыта и сознания человеческого рода.

Соответственно этот раздел членится следующим образом:

А. "Истинный дух, нравственность" (античное общество и его разложение);

В. "Отчужденный от себя дух, образованность" (возникновение буржуазного общества, идеологический кризис в просвещении и мировой кризис во французской революции);

С. "Дух, обладающий достоверностью себя самого, моральность". (Утопия Гегеля о Германии при господстве Наполеона. Поэзия и философия немецкой классики как высшая идеологическая форма наполеоновского периода, разрешение мирового кризиса).

Итак, мы стоим перед необходимостью дать краткое изложение той проблемы, которая занимала центральное место в гегелевской мысли начиная со времени франкфуртского кризиса, — проблемы возникновения буржуазного общества. Задача состоит в том, чтобы показать, судной стороны, как античное общество с необходимостью должно претерпеть разложение, а с другой стороны, каким образом из этого разложения возникла полная противоречий форма буржуазного общества как высшая ступень развития человечества и, наконец, каким образом Гегель пытается "примирить" противоречия буржуазного общества. Здесь мы сталкиваемся с целым рядом проблем, постановка и решение которых Гегелем нам уже известны из его ранних работ. Мы не будем здесь подробно останавливаться на этих известных нам моментах, подчеркнем лишь то, что характерно для специфической методологии этого произведения Гегеля и тот новый результат, который вытекает из новой постановки вопроса.

Это новое относится прежде всего к диалектике "отчуждения" (Entauberung). Хотя с этой стороной гегелевской философии лучше всего ознакомиться, рассматривая его деятельность иенского периода, однако "Феноменология" — такое произведение, где понятие "отчуждения" (EntauBerung) становится центральным, ведущим понятием всей диалектики. Соответственно этому во втором разделе — на более высокой ступени развития и в модифицированной форме — описывается повторно процесс развития, уже представленный в первой части. Там развитие шло от непосредственного отношения сознания к совершенно чуждому миру предметов до появляющегося осознания того, что социальная предметность имеет в "отчуждении" (EntauBerung) свою объективную основу, и здесь движение также идет от непосредственности до полного отчуждения (EntauBerimg).

Но обе ступени на этом этапе означают нечто совершенно иное — нечто объективное. Непосредственность здесь есть объективное отношение античного человека к общности демократической городской республики.

Итак, диалектическое разложение непосредственности, путь к полному "отчуждению" (Entauberung) в капиталистическом обществе не есть процесс, присущий лишь сознанию. Наоборот, он представляет собой объективное социальное разложение тех форм общества, которые конституировались в античные города-республики; это сложный и неравномерный путь — через Рим, средневековье к генезису современного буржуазного общества. Гегель излагает эту программу во вводных замечаниях к этому разделу.

Он начинает описывать греческий мир как мир истинного воплощения нравственности, однако одновременно понимает необходимость того, что этот мир должен разложить самого себя, чтобы дать место другому, более высокому, отчужденному миру современного буржуазного общества. "Дух, поскольку он есть непосредственная истина, есть нравственная жизнь народа; он — индивид, который есть некоторый мир. Он необходимо должен перейти к сознанию того, что он непосредственно есть, снять прекрасную нравственную жизнь и, пройдя ряд формообразований, достигнуть знания себя самого"[23].

Изображение прекрасной и непосредственной нравственности греческого мира является здесь (и в третьем разделе) вершиной в литературном творчестве Гегеля. Поскольку все основные проблемы гегелевского понимания античного общества и его необходимого заката мы подробно анализировали, то полагаем, что здесь нет нужды еще раз касаться этих проблем. Следует лишь сделать отдельные замечания о закате античности, о тех формах проявления духа, с помощью которых Гегель дает описание генезиса отчужденной индивидуальности в Римской империи. Это не только ясно подводит нас к основной мысли "Феноменологии", но и может быть использовано для того, чтобы, опираясь на конкретные примеры, уяснить различие между первой ступенью — ступенью субъективного духа — и достигнутой здесь ступенью объективности.

Напомним, что на первой ступени из "господства и рабства" возникли "формы сознания", представленные философией стоицизма и скептицизма, а позднее — "несчастным сознанием" (христианством). Теперь Гегель описывает этот же процесс с объективно-социальной стороны.

Греческое общество было, как мы знаем, состоянием непосредственной нравственности. Мы знаем, какое взаимоотношение между индивидом и обществом вытекало из этого — прекрасное и гармоническое развитие человека вследствие непосредственной гармонии между человеком и обществом, однако человеческая личность первоначально представлена лишь в себе, непосредственно, в неотчужденной форме. Всякое развитие личности (напомним ранее обсуждавшуюся проблему эгоизма) должно оказывать на это общество разрушительное, разлагающее воздействие.

Результатом этого разложения является возникновение, согласно гегелевскому пониманию истории, Римской империи — непосредственная нравственность заменяется абстрактной системой права. Объективизм Гегеля обнаруживается здесь в том, что решающим моментом оказывается право, и это не может нас удивить, поскольку мы знаем его взгляды на общество. И в частности там, где Гегель стремится изобразить первую и потому простейшую и наиболее абстрактную форму "отчуждения" (Entauberung), из его концепции естественно вытекает, что юридическое становится для него "простым понятием" "отчуждения" (EnTauBerung) и только благодаря развитию экономической жизни в современном капиталистическом смысле это "простое понятие" достигает действительного развертывания, расчлененности в богатстве системы конкретных моментов.

Гегель так описывает возникшее общественное состояние и с необходимостью возникший в нем отчужденный субъект: "Всеобщее, раздробленное на атомы — на абсолютное множество индивидов, — этот умерший дух есть равенство, в котором все имеют значение как "каждые", как лица… Мы видели, что силы и формы нравственного мира потонули в простой необходимости пустой судьбы. Эта сила нравственного мира есть субстанция, рефлектирующая себя в свою простоту; но рефлектирующая себя абсолютная сущность, именно указанная необходимость пустой судьбы, есть не что иное, как, я" самосознания". Этим новым состоянием является римское общество, господство абстрактного права: "…эта признанностъ есть ее субстанциальность; но эта субстанциальность "есть абстрактная всеобщность, потому что ее содержание есть "эта" хрупкая самость, а не самость, растворенная в субстанции.

Итак, личность здесь выступила из жизни нравственной субстанции; она есть действительно значимая самостоятельность сознания"[24].

Здесь интересно, в какой форме и в какой связи Гегель вновь возвращается к соответствующим "формам сознания" первого раздела — стоицизму и скептицизму. Особенно интересно то, что здесь "несчастное сознание" вообще не упомянуто. Гегель высказывает свое мнение весьма отчетливо, и оно не требует каких-либо подробных комментариев. Лишь обратившись к его основным идеям, можно показать, что Гегель энергично подчеркивает содержательное тождество между тем, что означают эти идеологические формы, и тем, что означает господство римского права (т. е… по Гегелю, состояние общества в Римской империи), и при этом добавляет, что последнее и образует действительность, в то время как идеологические формы — только субъективное мнение об этой действительности. "То, что для стоицизма только в абстракции было "в-себе"[-бытием], теперь есть действительный мир… своим бегством из действительности оно (стоицистское сознание. — Д. Л.) достигло только мысли о самостоятельности; оно есть абсолютно для себя, потому что оно не связывает своей сущности с каким-либо наличным бытием, а, отказываясь от всякого наличного бытия, полагает свою сущность исключительно в единстве чистого мышления. Таким же способом и право лица не связано ни с более богатым или могущественным наличным бытием индивида как такового, ни с каким-либо всеобщим живым духом, а, напротив, связано с чистым "одним" его абстрактной действительности или с ним как самосознанием вообще"[25].

Еще более ясна эта связь при переходе Гегеля к описанию скептицизма в его сопоставлении с необходимым формализмом правового состояния. Здесь он показывает, что и за тем и за другим стоит другая, реальная сила — сила общественного развития, что и то и другое есть лишь форма выражения разлагающегося мирового состояния, в котором пока негативным образом начали действовать составные элементы позднее возникающего буржуазного общества. Они еще не образуют той связующей, обладающей собственными законами и по собственным законам движущейся системы "отчужденных" отношений людей друг к другу в их общественной практике; поэтому они выступают как формы проявления неизвестной, случайной и произвольной общественной силы: "Ибо то, что считается абсолютной сущностью, есть самосознание как чистое пустое "одно" лица. В противоположность этой пустой всеобщности субстанция имеет форму наполнения и содержания, и этому содержанию теперь дана полная свобода и оно неупорядочено, ибо налицо уже не имеется дух, который бы его подчинял и удерживал в единстве — Это пустое "одно" лица (der Person) в своей реальности есть поэтому случайное наличное бытие и лишенное сущности движение и действование, которое никакого постоянства не достигает. Подобно скептицизму, формализм права, следовательно, в силу своего понятия лишен специфического содержания, застает некоторое многообразное устойчивое существование, владение и, подобно скептицизму, отпечатлевает на нем ту же абстрактную всеобщность, в силу которой владение называется собственностью. Но если определенная таким образом действительность в скептицизме называется вообще видимостью и имеет только негативную ценность, то в праве она имеет ценность положительную… В обоих [случаях] имеется одно и то же абстрактное всеобщее; действительное содержание или определенность, моего" — внешнего ли владения или же внутреннего богатства либо бедности духа и характера — не содержится в этой пустой форме и к ней отношения не имеет. Действительное содержание принадлежит, стало быть, некоторой собственной силе, которая есть нечто иное, чем это формально-всеобщее, представляющее собой случайность и произвол, — Сознание права поэтому в своей действительной значимости испытывает скорее потерю своей реальности и свою совершенную несущественность, и обозначать индивида персоною есть выражение презрения"[26].

И Гегель далее отмечает, что приватизация жизни, превращение всех людей в абстрактных, правовых субъектов, в хозяйствующих буржуа идут рука об руку с совершенным падением всякой публичной жизни, со все усиливающимся деспотизмом римского императора. Это описание, знакомое нам из его сочинения о естественном праве, Гегель также заканчивает краткой характеристикой типичных деспотов — "господ мира". Итак, мы имеем здесь дело с "отчуждением" (Entauberung) в его первой, абстрактной форме. В том и состоит периодизация философии истории у Гегеля, что он понимает Римскую империю как абстрактную провозвестницу современного капитализма, а средние века — как эпизод, незначительный для развития духа. Необходимость этого процесса заключается в том, что, согласно Гегелю, общественная сущность человека не может быть природной и непосредственной. Прекрасное воплощение этой природной индивидуальности в греческой демократии поэтому и несет в себе внутреннюю необходимость крушения. Субъект должен все с большей силой воплощать себя вовне и отчуждать себя, вступая во все более богатые общественные связи, делая себя благодаря своему труду, благодаря своим индивидуальным, своекорыстным "действиям и стремлениям" идентичным субъектом-объектом этих общественных отношений и постепенно в ходе этого развития, в ходе объективного развертывания богатства общественных определений, целостности и закономерности современной экономической системы познавая себя на вершине своего "отчуждения" (Entauberung) как тождество субъекта-объекта общественной практики.

Всеобщий философский процесс, который образует основу "Феноменологии", — овладение субъектом богатства субстанции получает при изображении этого процесса свой наиболее чистый и прозрачный вид. Здесь проявляются также те существенные определения, относительно которых Маркс неоднократно показывает, что они содержатся в мистифицированном Гегелем изображении "отчуждения" (EntauBerung). Ведь из гегелевского изложения исключаются как изображение природы, которая у него трактуется лишь как отчуждение (EntauBerung) духа, как чисто идеалистический процесс переворачивания на голову связей, на что правильно указывал еще Фейербах, — так и религиозно-мистифицированная сторона его теории отчуждения (EntauBerung), а именно его возвращение в субъект, снятие предметности вообще как снятие "отчуждения" (EntauBerurig), обнаруживающееся в этом разделе не в деталях, а лишь в конце изложения. Итак, здесь отчуждение (EntauBerung) субъекта выступает как общественная деятельность человеческого рода, благодаря которой в обществе возникает самосозидающая объективность, черпающая свои жизненные силы из общественной деятельности. субъекта, и в ходе этого она становится все более богатой, причудливой, всеобъемлющей, заменяя субъекту прежнюю безжизненную субстанцию. Одним словом, полностью отчуждая себя, субъект познает себя теоретически и практически, как тождественного с субстанцией.

Лишь с точки зрения этой философской концепции становится понятным действительный смысл гегелевской периодизации мировой истории, только с этой позиции можно увидеть ее относительную справедливость и сконцентрировать исторический ход событий для описания истории возникновения современного буржуазного общества. Мы уже говорили, что Гегель мало внимания уделяет средневековью. В немногих замечаниях он касается отношения феодалов к средневековому монарху. Его гораздо больше интересует устранение феодальной системы, причем и здесь для него так же, как и в статье о конституции, в качестве классической формы этого развития выступает французская форма разложения феодализма и возникновения абсолютной монархии.

Вообще философско-историческая ориентация Гегеля на развитие Франции в "Феноменологии" совершенно очевидна. Наряду с Грецией и Римом, реальную философско-историческую сущность которых он отчетливо понял в этот период, развитие Франции способно, по его мнению, представлять для философии все современное развитие в его чистом виде. Итак, от разложения феодализма до французской революции "Феноменология" движется исключительно на французской почве. И для изображения идеологической борьбы также привлекается Франция: борьба Просвещения с религией разыгрывается также на французской почве, во французской форме, так же как социальная и политическая борьба этого периода. Единственный писатель, который во всех этих высказываниях Гегеля не просто упоминается, а цитируется, причем буквально, — это Дидро.

Феноменологическая форма, в которой разыгрывается внутренняя борьба во французском абсолютизме, заключается в противоположности и диалектике государственной власти и богатства. Гегель описывает, как некогда самостоятельные вассалы королевства опускаются до уровня придворных льстецов, как из "благородного сознания" дворянства (снова намек на Монтескье) вырастает лишь угодливость по отношению к монарху. Этот процесс одновременно является процессом перехода "государственной власти" в "богатство", которому она ранее противостояла как чему-то чуждому и враждебному.

В своеобразном способе изложения "Феноменологии" здесь дан анализ постепенного обуржуазивания абсолютной монархии. И снова весьма характерно для Гегеля то, что он и раньше, говоря о переходе от природного состояния к цивилизации, рассматривал труд рабов как путь духа к самосознанию, так и теперь при описании буржуазного "богатства", он не в абсолютной "государственной власти", не в феодальном "благородном сознании" усматривает путь субъекта к для-себя-бытию, к действительному превращению субстанции в субъект, в подлинного носителя исторически прогрессивного отчуждения. "Богатство уже и самом себе заключает момент для-себя-бытия"[27].

Решающим идеологическим содержанием этого превращения является борьба Просвещения с религией. Чтобы полнее осмыслить историческую концепцию Гегеля, необходимо предварительно сказать, что Просвещение у него возникает в рамках обуржуазившейся абсолютной монархии, что изображение борьбы, которую Просвещение идеологически вело против религии, у Гегеля связывается экономически с развивающимся капиталистическим обществом и его идеологией, а политически — с французской революцией.

Что же касается борьбы Просвещения против религии, то поразительно, насколько плохо его описание "веры" (так называется здесь религия, как некое "мировоззрение").

Только в Просвещении Гегель обнаруживает действительное богатство идей. Правда, он дает, как и во Франкфурте, критику Просвещения, протестуя против того, чтобы религия была понята лишь как сознательный обман народов. Но он протестует против такого взгляда не во имя содержательной истинности религии, но во имя историзма, исторической необходимости идеологических форм на определенной ступени развития человечества. "Если поставить общий вопрос: позволительно ли обманывать народ, то на деле следовало бы ответить, что такой вопрос неуместен, потому что в этом обмануть народ невозможно — Можно, конечно, в отдельных случаях продать медь вместо золота, поддельный вексель вместо настоящего, можно налгать многим и выдать проигранное сражение за выигранное, можно на некоторое время заставить поверить и во всякую другую ложь касательно чувственных вещей и отдельных событий; но в знании сущности, где сознание обладает непосредственной достоверностью себя самого, мысль об обмане отпадает полностью"[28].

Но, как мало выигрывает религия от такой защиты, показывает следующая мысль Гегеля, где его описание религии почти достигает высот фейербаховской критики: "…Просвещение правильно характеризует веру, говоря о ней, что то, что для нее есть абсолютная сущность, есть бытие ее собственного сознания, ее собственная мысль, нечто, порожденное сознанием. Тем самым Просвещение объявляет ее заблуждением и вымыслом относительно того же, что есть [само] Просвещение"[29].

Гораздо важнее собственное развитие Просвещения. Нам уже известно из ранних работ Гегеля иенского периода, что он понимает философию Просвещения как симптом того великого кризиса, который достиг своей кульминации во французской революции. "Феноменология" дает нам более отчетливую и детальную картину этого кризиса и его понимания Гегелем. Полное преобразование общества, которое, согласно Гегелю, состояло в превращении феодализма в абсолютную монархию и в обуржуазивании монархии, описано здесь как переход друг в друга различных и на первый взгляд противоречивых форм, в котором выражается потрясение всех основ прежних моральных взглядов, развивающихся к этому времени форм общественной нравственности; становится очевидной относительность этих форм, их превращение в свою противоположность.

Мы уже кратко указали на некоторые из этих исторических метаморфоз, например на превращение феодального дворянства в придворное, проникновение власти денег, представленной буржуазией, во все государственные органы и институты.

Итак, разрушение нравственности в это переходное время феноменологически проявляется во взаимопереходе "благородного сознания" в "низкое" и т. д., и в том, что для нас — философов неизбежно становится очевидным, как эти типы моральных отношений диалектически переходят друг в друга.

"Разорванное сознание" как наиболее развитый продукт мысли этого переходного кризиса постигает эту всеобщую, становящуюся господствующей относительность. Для этого сознания "формы" и то, что они выражают в общественно-моральном плане, предстают не как сам по себе протекающий процесс, в котором "формы" переходят друг в друга; это сознание достигает ясности и понимания того, что действительно происходит. Оно рассматривает этот процесс как развертывание своей собственной разорванности, утверждение себя самого как кульминации этого процесса, а осознание диалектики процесса воспринимает как самосознание этого" процесса. "Но язык разорванности есть совершенный язык и истинный существующий дух этого мира образованности в целом. Это самосознание, которому свойственно возмущение, отвергающее его отверженность, есть непосредственно абсолютное равенство себе самому в абсолютной разорванности, чистое опосредствование чистого самосознания самим собою… Для-себя-бытие имеет предметом свое для-себя-бытие как некоторое просто, иное"… не в том смысле, будто у этого последнего имеется иное содержание, — нет, содержание есть та же самость в форме абсолютного противоположения и совершенно собственного равнодушного наличного бытия. — Таким образом, здесь имеется налицо дух этого реального мира образованности, сознающий в своей истине себя, а также и свое понятие"[30]

Основная мысль этого высказывания не есть для нас что-то совершенно новое. Уже в "Различии между философией Фихте и Шеллинга" Гегель говорил об образованности как о мире разорванности и одновременно оценивал эту разорванность как кризис и все же как необходимый переход к истинной философии. Гегель также вновь с большой силой подчеркивает, что действительный, из самой сути дела вытекающий скептицизм обладает моментом истины в познании относительности различных предметов и понятий относительно друг друга, моментом, который может привести к достижению диалектического проникновения в динамичное единство противоположностей.

Эта мысль включается здесь Гегелем во всеобщие социальные и философские рамки "отчуждения" (EntauBerung). Вследствие наивысшей формы "отчуждения" (EntauBerung) все непосредственные связи в человеческом обществе распадаются, теряют свою природную тождественность, свою непосредственную самоустойчивость и вступают в диалектический круговорот возникающего, нового, капиталистического общества, сущностью которого является отчуждение (EntauBerung). Но "отчуждение" (EntauBerung) — это не внешний процесс, который может происходить с субъектом, не преобразовывая его сути. На примитивных ступенях "отчуждение" (EntauBerung) совершается неосознанно. Его следствия предстают перед сознанием как внешняя, непонятная судьба. Однако на более высокой ступени, которая у Гегеля выступает как сознающая себя разорванность, в субъекте возникает осознание того объективного движения, которое создало такой характер действительности и вместе с ним и свой собственный характер.

За несколько лет до написания "Феноменологии духа" Гете открыл рукопись с гениальным диалогом Дидро "Племянник Рамо" и выпустил его на немецком языке в комментированном переводе. Для внутреннего родства Гете и Гегеля характерно то, что Гегель был первым из тех, кто понял художественное, мыслительное и социальное значение этого выдающегося произведения. И не случайно, что диалог Дидро — единственное произведение из современных ему писателей, которое цитируется в "Феноменологии".

Однако Гегель в трактовке этого произведения идет дальше Гете. Для Гегеля диалог Дидро не только шедевр, непревзойденным образом выражающий свое время, а такое явление Просвещения, где диалектика выступает уже осознанным образом. Ведь философское значение "отчуждения" (EntauBerung) для Гегеля, как мы знаем, состоит именно в том, что в отчуждении получает свое выражение та особая форма диалектики, которую Гегель открывает уже во франкфуртский период. И в то же время, когда он противопоставляет свою собственную диалектику диалектике Фихте и Шеллинга, отвергая их, он видит в Дидро близкого себе человека и своего предшественника. (Заметим попутно, что Маркс и Энгельс полностью солидаризируются с Гегелем в оценке выдающегося произведения Дидро: Энгельс видит в нем и в сочинении Руссо о неравенстве одно из первых современных изложений диалектики.)

Для "Феноменологии" особенно важно то, что в своем диалоге Дидро выводит диалектику не из абстрактных философских соображений, а из жизненной трактовки моральных проблем эпохи. Поэтому диалог Дидро становится для Гегеля своеобразным объектом изложения основных философско-исторических идей, в частности той, что диалектика, будучи субъективным сознанием, есть также продукт общественной жизни, а не только результат абстрактного, философского мышления.

Философия как высшее развитие человеческого мышления, об этом мы будем говорить ниже, ни в коей мере не ставит перед собой, согласно Гегелю, задачи осмыслить новое содержание: ее оригинальная и своеобразная функция состоит только в том, чтобы организовать и объяснить созданное ходе общественного развития таким образом, чтобы в ясной и неизвращенной форме выявилась высшая закономерность — диалектика.

Понимание Гегелем того, как самосознание общественно-морального процесса необходимо возникает в сознании как диалектика, правда, в форме понимания самой жизни и в осознанной форме философии, выражается им в трактовке Просвещения, иллюстрируемого именно на примере диалога Дидро. Гегель дает методологическое изложение произведения Дидро, приводит цитаты из него и считает, что речь идет о столь важном поворотном пункте в феноменологическом развитии человеческого сознания, что необходимо показать это более детально. Характер этого поворотного пункта ясен из предшествующего изложения и из приведенных ранее слов Гегеля: до сих пор феноменологические "формы" предметов были объективной диалектикой, теперь диалектика стала субъективной, "отчужденный" субъект осознает всю диалектику "отчуждения" (EntauBerung).

Гегель, говоря о духе "реального мира образованности", пишет: "Он есть это абсолютное и всеобщее извращение и отчуждение действительности и мысли, чистая образованность. В этом мире на опыте узнается, что ни действительные сущности власти и богатства, ни их определенные понятия — хорошее и дурное или сознание хорошего и дурного, сознание благородное и низменное — не обладают истиной, а все эти моменты скорее извращаются друг в друге, и каждый есть противоположность самого себя. Всеобщая власть, которая есть субстанция, достигнув собственной духовности благодаря принципу индивидуальности, получает собственную самость лишь в виде ее имени и, будучи действительной властью, есть, напротив, безвластная сущность, которая жертвует самой собою- Но эта отданная в жертву, лишенная самости сущность, или самость, ставшая вещью, есть, напротив, возвращение сущности в себя самое; это есть для-себя сущее для-себя-бытие, существование духа- Мысли об этих сущностях, о хорошем и дурном, точно так же превращаются в этом движении: то, что определено как хорошее, есть дурное; то, что определено как дурное, есть хорошее. Сознание каждого из этих моментов, расцениваемое как сознание благородное и низменное, в своей истине точно так же составляет скорее обратное тому, чем должны быть эти определения, — благородное сознание в такой же мере низменно и отвержено, в какой отверженность превращается в благородство самой развитой свободы самосознания — Точно так же, с формальной точки зрения, все с внешней стороны есть обратное тому, что оно есть для себя-, и в свою очередь то, что оно есть для себя, оно есть не поистине, a eсть нечто инoe, чем то, чем оно хочет быть: для-себя-бытие есть, напротив, потеря себя самого и отчуждение себя есть, напротив, самосохранение. — Налицо, следовательно, тот факт, что все моменты оказывают всеобщую справедливость друг по отношению к другу, каждый в себе самом в такой же мере отчуждает себя, в какой вносит себя в противоположное себе и таким образом извращает его — Истинный же дух есть именно это единство абсолютно отделенных друг от друга [моментов], и при этом он достигает существования в качестве среднего термина этих лишенных самости крайних терминов именно благодаря их свободной действительности… Эти суждения и разговоры поэтому суть истинное и неодолимое, пока они преодолевают все; они — то, что единственно подлинно важно в этом реальном мире. Каждая часть этого мира достигает тут того, что ее дух (sein Geist) высказывается, или того, что о ней остроумно (mit Geist) говорится и высказывается, что она есть — Честное сознание (метафизическое мышление в области морали — Д. Л.) считает каждый момент постоянной существенностью, и оно есть необразованное безмыслие, когда не знает, что именно так оно приходит к извращению. Но разорванное сознание есть сознание извращения, и притом абсолютного извращения; понятие есть то, что господствует в этом сознании, и связывает мысли, в отношении честности далеко отстоящие друг от друга, и поэтому язык его остроумен (Geistreich)"[31].

Это рассуждение приведено столь полно потому, что здесь — основной пункт на пути гегелевского исследования развития родового опыта человечества, где диалектика обнаруживается со всей ясностью. И для гегелевской философии истории имеет большое значение, что обнаружение диалектики представляет собой не только момент самой жизни, но и продукт капиталистического отчуждения (EntauBerung) социальной и личной жизни и что, следовательно, самосознание может прийти к действительному познанию себя, к познанию как элементу и части объективной действительности лишь в этом процессе отчуждения (Entfremdung).

Сюда добавляется еще один значительный момент, а именно то, что Гегель усматривает в философии и поэзии Просвещения выражение осознанности диалектики. Конечно, обнаруживающаяся здесь диалектика еще не та, которую Гегель рассматривает как совершенную. Если внимательно вчитаться в выше приведенную цитату, то можно увидеть, что хотя описанная здесь диалектика включает в себя в качестве момента переход противоположных определений друг в друга, однако не включает в себя момент диалектического синтеза. Противоположности непрерывно переходят друг в друга и вскрывают тем самым ничтожность всех метафизических представлений о неподвижной сущности предметов, об их абстрактном тождестве с самим собой. Непрерывное преобразование одной противоположности в свою противоположность никуда не направлено, это perpetuum mobile перехода противоположностей друг в друга.

Этим объясняется, почему диалектическое изображение капиталистического общества здесь более адекватно в том смысле, который с точки зрения общественной морали является для данного анализа центральным, сравнительно с тем, где Гегель приводит эти противоречия к высшему синтезу, к "примирению".

Но такая диалектика, которая не содержит в себе направленности к прогрессу, не способна представить историю развития человечества в ее связи, в основной линии ее прогрессивного развития, как мы уже видели в связи с анализом "трагедии нравственности". Из этого вытекает противоречие в гегелевском мышлении, к которому мы еще раз возвратимся.

Речь идет не о том, что диалектическое сознание вообще достижимо в человеческом мышлении, а о том, в каких конкретных общественных связях, в какой исторической ситуации, в связи с какими идеологическими битвами происходит переход к этому идеологическому самосознанию. И здесь вновь необходимо повторить, что Гегель, с одной стороны, весь этот период истолковывает и описывает как важнейший период в человеческой истории, даже как решающий кризис. С другой стороны, диалектика "разорванного сознания" есть не только выражение этого кризиса, но одновременно решающее орудие человеческого духа в его борьбе с верой.

В этой связи Гегель подчеркивает непреодолимую силу этого мышления. Все изложение раздела ведется под знаком победы Просвещения над религией. Пункт за пунктом изгоняется она со своих занимаемых тысячелетиями позиций, а все области идеологии, которые ранее были наполнены религиозным содержанием, пронизывает диалектика имманентного движения земных предметов, людей и их социальных связей, человеческого сознания и вещей, в которых развертывается человеческая практика. "Благодаря этому вера потеряла содержание, которое наполняло ее стихию, и внутри себя самой погружается в некоторую безжизненную вибрацию (Weben) духа. Она изгнана из своего царства, или: ее царство опустошено, так как бодрствующее сознание присвоило себе всякое различение в нем и распространение его и все его части пожертвовало и вернуло земле как ее собственность"[32].

Правда, здесь Гегель делает ряд оговорок, но они относятся к более поздним этапам развития — к сфере "абсолютного духа", где, как мы увидим, религия играет совершенно иную роль. Оговорки, которые делает здесь Гегель относительно неодолимого триумфа Просвещения, следовательно, оказываются подготовкой для перехода на следующую ступень. Здесь, на этапе кризиса возникающего нового духа, в области действительного перехода духа в себя благодаря полному "отчуждению" (EntauBerung) непреодолимость Просвещения — для Гегеля исторически необходимый, прогрессивный факт.

Следующая глава этого раздела носит название "Истина просвещения". Эта истина, или согласно общей гегелевской терминологии более высокая ступень диалектического развития, есть развитое капиталистическое общество. Мы уже встречались с ним в первом разделе "Феноменологии". Там оно появилось, рассматриваемое с точки зрения индивидуального сознания, кaк "духовное царство животных", как мир своекорыстия. Правда, при этом социальное движение в самом себе — не познанное индивидуальным субъектом — достигло значения всеобщности и социальности индивидуальных "действий и стремлений" своекорыстного субъекта. На более высокой ступени родового опыта уже выражена общественная связь, конечно, относительно развития сознания людей, в постоянной соотнесенности с развитием сознания. Поэтому здесь уже действительное содержание "отчуждения" (EntauBerung) обнаруживается в своей объективности: "…мышление есть вещность, или вещность есть мышление"[33]. Гегелевское понятие "отчуждения" (Entfremdung) получает здесь ясное выражение. Констатация этого имеет громадное значение для правильного понимания третьего раздела. Здесь мы увидим, что полное самосознание абсолютного духа в "абсолютном знании" содержательно не добавляет ничего нового по сравнению с этой ступенью.

Наивысшая степень отчуждения (Entfremdung) позволяет достичь наивысшей абстракции — сущности капиталистического общества. Поскольку Гегель прежнее понятие сугубо субъективного своекорыстия поднимает на более высокую ступень объективности, он вновь систематизирует основные идеи социальной философии Просвещения: он возобновляет в форме, ставшей диалектической и для субъекта, теорию полезности или теорию эксплуатации Просвещения.

Интересно проследить, как Гегель, с одной стороны, обобщает и объективирует ту диалектику, которую мы уже встречали в области моральной философии, а с другой стороны, формирует из нее диалектический закон объективного движения капиталистического общества и одновременно выводит из него теорию "полезности". При этом он исходит из той концепции диалектического perpetuum mobile, которую мы только что описали. "Это простое вращательное движение вокруг оси должно рассеяться, потому что оно само есть движение лишь постольку, поскольку оно различает свои моменты. Это различение моментов сбрасывает с себя то, что неподвижно, как пустую оболочку чистого

бытия, которое внутри себя самого уже не есть действительное мышление, не есть жизнь; ибо, будучи различием, оно есть всё содержание. Но это различие, которое устанавливает себя вне указанного единства, есть, следовательно, невозвращающаяся в-себя смена моментов — в-себе-бытия, бытия для "иного" и для-себя-бытия, — есть действительность, как она есть, предмет для действительного сознания чистого здравомыслия, — [т. е.] полезность.

Какой бы дурной ни казалась полезность вере, или сентиментальности, или же абстракции, которая называет себя спекуляцией и которая за собою закрепляет в-себе[-бытие],- в полезности чистое здравомыслие завершает свою реализацикю и есть для себя самого свой предмет, которого оно более уже не отрицает и который также не имеет для него значения пустоты или чистой потусторонности. Ибо чистое здравомыслие, как мы видели, есть само сущее понятие или себе самой равная чистая личность, так различающая себя внутри себя, что всякое различенное (Unterschiedenen) само есть чистое понятие, т. е. непосредственно лишено различия: (nicht unterschieden); оно есть простое чистое самосознание, которое находится в некотором непосредственном единстве так же для себя, как и в себе"[34].

Здесь Гегель дает феноменологическое описание отношений людей друг к другу при капитализме как в высшей степени отчужденной (Entauberung) и потому наиболее прогрессивной формы развития человечества, адекватной духу. Капиталистическое общество, согласно этому описанию, есть perpetuum mobile перехода вещи и Я. Каждый человек в непрерывном переходе одновременно и неразрывно есть и то и другое, единство двух моментов. И лишь поскольку эта диалектика непрерывно воспроизводится, поскольку человек, таким способом стремясь к субъективной полезности, создает объективную полезность, постольку в реальном самодвижении своего процесса сохраняется perpetuum mobile капитализма — реальный прообраз этой ступени гегелевской диалектики.

Сколь велика при этом роль перевода понятий капиталистического общества на язык диалектики, мы уже видели, когда рассматривали весьма абстрактные следствия, которые Гегель выводит из идеи полезности. Формально речь идет о совершенно абстрактном отношении между в-себе-бытием, бытием-для-иного и для-себя-бытием, однако если вдуматься более глубоко в содержательное ядро этого объяснения, то можно увидеть, что речь идет о феноменологической диалектике товарного отношения, которую здесь Гегель исследует объективно, в ее самодвижении, и субъективно, в ее соотнесенности с сознанием человека капиталистического общества. "Его в-себе-бытие не есть поэтому постоянное бытие, а сразу перестает быть чем-нибудь в своем различии; бытие же, непосредственно не имеющее опоры, есть не в себе, а по существу для некоторого "иного", которое есть сила, его поглощающая. Но этот второй момент, противоположный первому, в-себе-бытию, исчезает столь же непосредственно, как и первый, или: в качестве бытия лишь для "иного", оно, лучше сказать, есть само исчезновение, — и установлена возвращенностъ в себя, для-себя-бытие… Эту природу чистого здравомыслия в раскрытии его моментов или его в качестве предмета выражает, полезное. Оно есть нечто в-себе-устойчивое или вещь, в то же время это в-себе-бытие есть лишь чистый момент; оно есть, следовательно, абсолютно для некоторого "иного", но оно точно так же есть лишь для некоторого, иного", как оно есть в себе; эти, противоположные моменты возвращены в нераздельное единство для-себя-бытия"[35].

Итак, диалектика товарных отношений есть конкретное раскрытие того, что означает диалектическое единство вещи и Я. Двоякий смысл объективности и субъективности полезности выражает у Гегеля движение человеческой практики, в которой и благодаря которой возникает общественное опредмечивание человека, это обратное возвращение в субъективность, в общественное отношение предметов. Заимствованная из Просвещения теория полезности означает у Гегеля высшее достижение мысли, которое возможно на этой ступени. Теория полезности является адекватным познанием, и постольку, для Гегеля, ступенью самопознания духа. Но она не является все же последней ступенью познания, поскольку она есть самопознание этого состояния, но не всего развития, которое ведет к нему и выходит за его границы. "В полезном чистое здравомыслие, стало быть, имеет предметом свое собственное понятие в его чистых моментах; оно есть сознание этой метафизики, но еще не постижение ее в понятии; это сознание еще не дошло до единства бытия и самого понятия"[36].

В этом ограничении достигнутой здесь ступени познания мы снова сталкиваемся с общей фундаментальной проблемой гегелевской диалектики — с попыткой безусловно подняться над простым самопознанием капиталистического общества, что, однако, связано с неизбежностью осуществить это самовозвышение либо в форме утопии, либо в форме приспособляющегося "примирения", иными словами, сталкиваемся с неизбежностью "некритического позитивизма" и одновременно "некритического идеализма" гегелевской диалектики.

Однако, вследствие сложной многозначности, которая здесь существует для гегелевской философии, безусловно, необходимо подчеркнуть, какую же ступень в самопостижении духа представляет собой достигнутая ступень. Мы могли это увидеть и констатировать в диалектике Просвещения со стороны диалектики сознания. В заключительных же замечаниях рассматриваемой здесь главы Гегель подходит к этому вопросу со стороны диалектики бытия. Он констатирует, что на предшествующих ступенях "Феноменологии" недоставало для человеческого сознания мира, посюсторонней действительности. Именно в этом осуществленное и развитое капиталистическое общество несет с собой нечто новое в истории. "Это недостающее достигнуто в полезности постольку, поскольку чистое здравомыслие обрело в ней положительную предметность; в силу этого чистое здравомыслие есть действительное внутри себя удовлетворенное сознание. Эта предметность составляет теперь его мир; она стала истиной всего предшествующего мира, как идеального, так и реального… Полезное есть предмет, поскольку самосознание проникает в него и поскольку единичная достоверность себя самого находит в нем свое наслаждение (свое для-себя-бытие); оно таким образом здраво рассматривает предмет, и этот здравый взгляд заключает и себе истинную сущность предмета (состоящую в том, что он есть нечто проницаемое для взора или есть для некоторого "иного"); само это здравомыслие, стало быть, есть истинное знание, и самосознание столь же непосредственно обладает всеобщей достоверностью себя самого, своим чистым сознанием в том отношении, в котором, стало быть, соединены как истина, так и настоящее бытие и действительность. Оба мира примирены, и небо пересажено на землю"[37].

Согласно гегелевскому пониманию, капиталистическая действительность соответствует тому диалектическому взгляду, который в качестве самопознания общественно развитого человека впервые нашел свое выражение в Просвещении. Действительность и истина обоих движений — реально общественного и идеологического — и есть основа той непреодолимости, с которой они проникают в мир действительности и в мир мышления. Это непреодолимое движение человеческого духа к более высокой ступени своего развития — к наивысшей ступени отчуждения (Entauberung), ведущего к возвращению в субъект — имеет в "Феноменологии" ещё третий, высший и крайний "образ мира", а именно французскую революцию и террор 1793 г. И здесь Гегель подчеркивает непреодолимость этого движения. Капитализм и Просвещение должны были привести к высшей форме-"отчуждения" (EntauBerung) — "абсолютной свободе", должно было начаться ее триумфальное движение в мире. "Эта нераздельная субстанция абсолютной свободы возводится на мировой престол, и никакая сила не в состоянии оказать ей сопротивления"[38]

Представления Гегеля о французской революции нам уже известны. Следовательно, нет необходимости останавливаться на них подробнее. Упомянем лишь в качестве резюме некоторые моменты. Гегель прежде всего подчеркивает, что французская революция означает прерыв в мировой истории, что после нее ни один из предшествующих "образов мира" не может возвратиться в старой форме. "Все эти определения потеряны в том ущербе, который испытывает самость в абсолютной свободе…"[39]

Мировое состояние, которое здесь возникло, возникло на обломках старого и представляет собой действительное снятие в гегелевском смысле слова. Даже "абсолютная свобода", "якобинский террор", согласно пониманию "Феноменологии духа", также исторически неизбежны: они составляют абсолютный высший пункт "отчуждения" (EntauBerung), поворотный пункт, на котором может возникнуть возвращение "отчуждения" (Entaufierung) к субъекту. "Таким образом, абсолютная свобода сгладила в себе самой противоположность всеобщей и единичной воли; отчужденный от себя дух, доведенный до крайней точки своей противоположности, в которой еще различаются чистое проявление воли и то, что проявляет чистую волю, низводит эту противоположность до прозрачной формы и находит в ней себя самого"[40].

Но достигнутая здесь ступень "примирения" с действительностью — ступень якобинского террора, делающая возможным исполнение Робеспьером роли Тезея для буржуазного общества — оказывается действительным "примирением" с этим буржуазным обществом. Иначе говоря, так же как в ранних лекциях иенского периода в "абсолютной свободе" уничтожены те моменты, в которых, согласно Гегелю, было представлено нечто большее, чем уничтожение феодальных пережитков и высвобождение всех сил буржуазного общества. Гегель называет абсолютную свободу "совершенным взаимопроникновением самосознания и субстанции", однако, он делает следующую оговорку: "…взаимопроникновение, в котором самосознание, на опыте узнавшее негативную по отношению к нему силу своей всеобщей сущности, хотело бы знать и найти себя не как это особенное, а только как всеобщее, и потому могло бы вынести и предметную действительность всеобщего духа, исключающую его как особенное"[41].

Несмотря на стилистическую неясность этого места, из него с неоспоримой очевидностью вытекает, что под особенным следует понимать сохранение, высвобождение капиталистического общества, в то время как всеобщее, всеобщность означает здесь переход формального, юридического, социального равенства в подлинное социальное равенство. Мы уже знаем из многих ранее приведенных цитат Гегеля, что он отчетливо видит фактическое неравенство в буржуазном обществе именно на основе того равенства прав, которое было создано французской революцией, и именно это реалистически понятое состояние общества при капитализме им осмысливается и утверждается как прогрессивное, в то время как любой выход за состояние общества, ликвидировавшего феодальные привилегии, и всякий шаг на пути к созданию действительного равенства отрицаются им "как пустая болтовня". Поэтому "сумятица" абсолютной свободы должна успокоиться и из нее должна возникнуть примиренная с собой, совершенная форма буржуазного общества.

Вместе с этим возникает та проблема, которую мы уже отчасти обсудили при анализе "трагедии нравственности", появляется, правда, в модифицированной форме вследствие и измененного политического состояния мира, и специфической методологии этого произведения. Укажем прежде всего на изменившееся политическое состояние мира. Хотя "Феноменология" была, в сущности, закончена, когда разыгралось иенское сражение, но Аустерлиц и многие другие акты наполеоновской империи уже состоялись, так что битва под Иеной могла вызвать у Гегеля не резкое изменение ранее отстаиваемых взглядов, а лишь их дальнейшее утверждение. И это общее положение соответствующим образом было отражено в заключительной части "объективного духа", и особенно в изображении Германии.

Политические взгляды Гегеля этого периода известны нам из ого писем к Нитхаммеру. В одном из них, уже после падения Наполеона, Гегель указывает на решающие стороны диалектического перехода от французской революции к описанию состояния Германии как на тот пункт, в котором он мысленно предвосхитил будущее развитие. Это место непосредственно примыкает к приведенному нами выше, где Гегель описывает положительные и необратимые результаты "абсолютной свободы" для развития духа. Гегель развертывает свое объяснение следующим образом: "Подобно тому как царство действительного мира переходит в царство веры и здравомыслия, так абсолютная свобода переходит из своей себя самое разрушающей действительности в другую страну обладающего самосознанием духа, где она в этой недействительности считается тем истинным, в мысли о котором дух находит наслаждение, поскольку он есть мысль и остается мыслью, и знает это замкнутое в самосознание бытие как совершенную и полную сущность. Возникла новая форма — моральный дух"[42].

Итак, глава о "моральном духе" дает описание утопии Гегеля о Германии под господством Наполеона. Характерно, насколько бедна она содержанием по сравнению с предшествующими главами. Ее важнейшее содержание составляет систематизированное повторение иенской критики теорий морали Канта, Фихте и Якоби. Само собой разумеется, что в этой главе разочаровывает то обстоятельство, что Гегель лишь систематизирует свои общефилософские, исторические и прочие идеи. Это же характерно и для разделов об античности, о французской революции, но эти части существенны, потому что содержат в себе глубокое и оригинальное философское изложение важнейших этапов социально-исторического развития. Здесь же, однако, когда Гегель собственно и должен был сказать, в чем же заключается сущность новой мировой эпохи, о которой он возвестил в иенских лекциях, в чем же состоит подлинное содержание того "морального духа", воплощение которого он усматривает в Германии, освобожденной Наполеоном от феодализма и ставшей единой, — здесь он также высказывается сугубо негативно и критически, а именно, что это содержание есть диалектическое преодоление внутренних противоречий в теориях морали Канта, Фихте и Якоби.

В своих прежних критических оценках этих мыслителей Гегель всегда апеллировал к общественной нравственности в противовес абстрактным притязаниям различных форм субъективного идеализма. Так, например, в противоположность Якоби он вполне справедливо и убедительно выявляет соответствие между индивидуальной моралью и общественной нравственностью у греков. Однако этот путь в силу определенных условий и целей "Феноменологии" не становится для него еще явным. Ведь он должен был доказать, что это соответствие связано с таким нравственным состоянием общества, которого в действительности не существовало. Гегель верит, что в Германии, освобожденной таким путем от феодализма, осуществилась бы новая, высшая форма капитализма, правильное соотношение между государством, нравственностью и экономической жизнью, то соотношение, о котором он в "Трагедии нравственности" говорил как о невозможном в его антично-греческом варианте, он требовал найти эквивалентное ему решение в современном мире. Это была абстрактная и лишенная всякого общественного содержания вера, а потому она и философски была пуста и абстрактна, представляя собой лишь пустое требование.

До этого ранее не встречавшийся у Гегеля характер долженствования обнаруживается с наибольшей ясностью в заключительном разделе главы, где появляется "абсолютный дух", воплощенный в религии, как подлинное содержание этого состояния общества. В ней впервые обнаруживается то утверждение пришедшей к самой себе действительности, то "примирение", к которому была устремлена вся философия истории Гегеля в этом произведении. "Примиряющее "да", в котором оба "я" покидают свое противоположное наличное бытие, есть наличное бытие расширившегося до двойственности, я", которое в ней остается равным себе и в своем полном отрешении и в противоположном

себе обладает достоверностью себя самого; это — являющийся бог среди тех, кто знает себя как чистое знание"[43]. Нам уже известна общефилософская концепция Гегеля, согласно которой его "объективный дух" всегда должен трансцендировать себя к "абсолютному духу".

Но во всех остальных пунктах социальной философии Гегель, до того как начать двигаться к "примирению", дает действительную картину общественных противоречий, которые могут найти у него окончательное объединение и снятие только в этой высшей форме. Здесь же эта позитивная часть — социальная сторона "примирения" — осталась пустой и мысль от общественно-моральной подготовительной стадии перескакивает непосредственно к сфере "абсолютного духа".

Теперь несколько с иной стороны можно рассмотреть различие между философией истории Гегеля в наполеоновский период и в более позднее время, которое мы в деталях рассматривали. "Примирение" позднего Гегеля было примирением с действительным положением общества — правда, в отдельных моментах утопически окрашиваемого, — но, по существу, с действительным состоянием Пруссии 20-30-х годов. Здесь же примирение имеет сугубо утопическое содержание. С одной стороны, характерно для честности Гегеля как мыслителя, что он эти еще пустые в самой действительности места предпочел оставить и теоретически пустыми, а не представлять в форме действительности чистые фантазии. С другой стороны, объективно очевидно, однако, превосходство более высокой формы "примирения", превосходство в смысле его реального экономического и социального содержания. (То, что это превосходство осуществляется за счет усиления некритического позитивизма, мы уже знаем.)

Благодаря этой особенной форме развития истории Германии и тому месту, которое Гегель занимает в ней, происходит усиление и укрепление мистифицированного элемента "абсолютного духа". На время здесь также обнаруживается в его социальной философии и философии истории тот дуализм эзотерической и экзотерической традиций, о котором мы говорили при анализе его философии религии. Конечно, в обоих случаях речь идет о сложном взаимодействии и переходе этих двух тенденций друг в друга, в крайнем случае о замалчивании или приглушении некоторых убеждений в опубликованных работах, а не о неизменном дуализме опубликованных и потаенных взглядов.

То, что "абсолютный дух" уже в содержательном развитии учения об обществе выступает на первый план, с необходимостью следует из того, что в данных исторических условиях, которые Гегель всегда стремился рассматривать реалистически, не было иной возможности определить историческое место Германии. В самой "Феноменологии" это обнаруживается, как мы уже видели, в бессодержательной утопии "морального духа". Лишь после падения Наполеона эта тенденция на время пробивает себе дорогу с такой силой, что немецкий народ предстает в истории! как носитель "абсолютного духа", как провозвестник философии. Об этом Гегель и говорит во вступительной речи в Геидельберге (1817): "Мы (именно немцы. — Д. Л.) получили от природы высокое призвание быть хранителями этого священного огня, подобно тому… как еще раньше мировой дух сохранил для еврейского народа высшее сознание, что он, этот дух, произойдет из этого народа как новый дух"[44]. Понятно, что у Гегеля это крайнее отклонение от исторической действительности, от актуального значения философии не могло быть длительным. В берлинский период уже известная, окончательная форма "примирения" приходит на смену этой крайней ориентации на "абсолютный дух". Однако и в рамках этого понимания существует определенная эзотерическая тенденция. Для Гегеля в этот переходный период абсолютное знание не только и не столько пустая констатация в понятиях того, что достигнуто в исторической действительности, и того, чем являются законы этого движения. Гегелевское понимание философии заключает в себе в этот период "эзотерическую" тенденцию — надежду преобразовать саму действительность тем революционизирования мира мысли или, по крайней мере, ускорить это преобразование. Так, еще в период господства Наполеона, 28 октября 1808 г., он пишет Нитхаммеру: "…теоретическая работа осуществляет в этом мире гораздо большее, чем, практическая. И если царство представлений уже революционизировано, то действительности не устоять!"[45] В письмах непосредотвенно после падения Наполеона эта тенденция обнаруживается в еще более явном виде.

Правда, на различных этапах она имеет различное значение. В период политики Рейнского союза для Гегеля она могла означать просто внутреннюю поддержку общей линии развития, представленную для Гегеля политикой Наполеона. Преобразование немецких представлений могло означать исходящее изнутри ускорение процесса ликвидации феодальных пережитков. В переходный период между падением Наполеона и созданием философии истории, ориентированной на развитие Пруссии, эта "эзотерическая" традиция имела сильно выраженный утопический характер — надежду на то, что мировой дух, несмотря на явную беду реакции, еще раз решится па движение вперед, хотя, по взглядам Гегеля, не было реальных сил, которые могли бы привести к этому. Возникшее в Берлине новое понимание отношения философии к истории, которое нашло свое выражение в афоризме о "сове Минервы", плохо согласуется с такой "эзотерической тенденцией. Все же разговор с Гейне, приведенный нами ранее, о действительном смысле тождества "разумного" и "действительного" отчетливо указывает на существование этой тенденции, так как в более поздних работах Гегеля есть места, аналогичные тому, что в этом разговоре Гейне вкладывает в уста Гегеля. Показанная нами бессодержательность заключительной главы, в которой Гегель рассматривает общественное развитие, отчетливо указывает на то, что для него объективно было невозможно мысленно преодолеть те противоречия капиталистического общества, трактовку которых мы рассматривали при анализе "Трагедии нравственности". Давая глубокое и содержательное описание движения противоречий, которые постоянно воспроизводятся как противоречия Просвещения, экономики капиталистического общества и французской революции, Гегель не может в области общественной жизни ввести идею "примирения" в ее позитивной общественной форме.

Эта позитивная форма является необходимостью для его системы, хотя при этом, о чем уже говорилось выше, как с точки зрения его философско-исторического описания положения и роли Германии, так и согласно общей социально-философской точке зрения Гегель не мог остановиться и не остановился на той форме диалектики, которую он предполагает при описании диалога Дидро. Двоякая и вынужденная необходимость не могла еще вызвать новое общественное содержание. Гегель указывает лишь на то место, где эта форма должна находиться в системе, но сама эта форма остается несущественной тенью, простым переходом к "абсолютному духу". Мы уже отмечали научную честность Гегеля, когда он вместо выдуманного содержания довольствуется реальной пустотой. Тем самым и эта малосодержательная в целом глава соответствует исторической действительности: общественная отсталость, политическая бессодержательность и ничтожность жизни Германии в тот период, в самом деле, были исторической основой возникновения "абсолютного духа" и соответствующего ему образца в классической немецкой поэзии и философии.

В. "Абсолютный дух"

Мы показали, что уже в заключительной главе предшествующего раздела реальное общественно-историческое движение пришло к определенному застою. Третья, более высокая ступень, дойдя до которой сознание в последний раз проходит весь исторический путь от начала до конца, в определенном смысле уже не есть реальная история. Иначе говоря, здесь речь не идет более о генезисе в наши дни "образов мира", об их действительности, последовательности и возникновении этих различных образов. Дух объективно осуществил себя, и вместе с этим сознание феноменологически достигло той ступени, которая соответствует этому развитию духа.

На этой ступени становится возможным ретроспективный взгляд на всю предшествующую историю. Если в первом разделе действительная история в известной степени находила свое отражение как бы за спиной "форм сознания", так что они осознавали себя лишь в качестве готового результата ими не осознаваемого процесса и переживали свои неизбежные коллизии с внешним миром как противоречие между абстрактной субъективностью и объективностью вообще; если во втором разделе "образы мира" выступают актерами всемирно-исторической драмы, в которой дух от одного образа к другому восходит к самому себе, и поэтому они драматически переживают этот процесс, сражаясь, побеждая или подчиняясь, но всегда переживая свою историческую современность, то теперь мы достигли ступени, когда перед нами развертывается грандиозный эпос о взаимосвязях всемирной истории как завершенном процессе.

Гете и Шиллер относят драму к современности, а эпос к прошлому; различение служит обоснованием нашего изложения и имеет гораздо более глубокий смысл, чем просто сравнение. Поэтому когда речь идет о различии точек зрения, реализованных в первом и третьем разделах "Феноменологии", то речь идет о различии настоящего и прошлого. Правильно понять феноменологическое описание Гегелем абсолютного духа можно лишь тогда, когда мы поймем, что здесь речь идет о взгляде на предшествующее, уже завершенное развитие духа, о познании задним числом глубочайших закономерностей этого развития, о познаний, которое возможно лишь в конце развития, лишь post factum.

Гегель сам неоднократно упоминает об этой точке зрения "Феноменологии". Говоря о произведениях искусства античности, он подчеркивает различие между тем значением, которое имели эти художественные творения для современников, и тем, которое они получают при нашем рассмотрении прошлого. "Таким образом, с произведениями этого искусства судьба не дает нам их мира, не дает весны и лета нравственной жизни, в которой они цвели и зрели, а дает лишь туманное воспоминание об этой действительности… дух судьбы, который предоставляет нам эти произведения искусства, есть нечто большее, чем нравственная жизнь и действительность того народа; ибо этот дух есть [введение духа вовнутрь, как] воспоминание (Er-Innerung) о духе, проявляющемся в них еще внешним образом…"[46] В заключительных замечаниях об абсолютном духе эта мысль воспроизводится еще с большей отчетливостью: "Но воспоминание (die Er-Innerung) сохранило этот опыт (снятые формы этого процесса. — Д. Л.) и есть внутреннее (das Innere) и фактически более высокая форма субстанции. Если, таким образом, этот дух сызнова начинает своё образование, как будто исходя только из себя (иными словами, к, Феноменологии" примыкает "Логика", — Д. Л.), то все же начинает он на ступени более высокой. Царство духов, образовавшееся таким образом в наличном бытии, составляет последовательный ряд, в котором один дух сменялся другим и каждый перенимал царство мира от предыдущего" [47].

Соответственно точке зрения "воспоминания" Гегель подчеркивает, что здесь не возникает ничего содержательно нового. Всемирная история завершается процессом нахождения духом самого себя в социальной объективности. Все содержание, которое может иметь абсолютное знание и философия, вытекает не из них самих, а из самой действительности, которая созидается историческим процессом самополагания духа. Новое, которое возникает на этой ступени, состоит в том, что связи и законы, которые направляли и определяли историческую борьбу героев всемирно-исторической драмы, остаются им неизвестны и лишь при свете абсолютного знания впервые здесь осознаются.

При рассмотрении религии, составляющей одну из решающих мастей этого развития, обстоятельно говорится о специфической методологии этого раздела. Об отношении религии к ранее рассмотренным "формам сознания" и "образам мира" он говорит следующее: "Если, стало быть, знающему себя духу вообще принадлежат сознание, самосознание, разум и дух, то к определенным формообразованиям знающего себя духа принадлежат определенные формы, которые внутри сознания, самосознания, разума и духа развивались в каждом из них в отдельности. Для своего действительного духа определенная форма религии извлекает из форм каждого его момента те, которые соответствуют ей"[48].

Из этого следует новая организация и новый взгляд на уже существующий и проработанный духом исторический материал. "Именно так формообразования, выступавшие доселе, организуются теперь иначе, чем они выступали в своей последовательности, о чем предварительно выскажем вкратце еще несколько необходимых замечаний. — В рассмотренной последовательности каждый момент, углубляясь в себя, складывался в некоторое целое по свойственному ему принципу; и познавание было той глубиной пли тем духом, в котором эти моменты, для себя не имевшие устойчивого существования, получали свою субстанцию. Но теперь эта субстанция выступила… Следовательно, если прежний один ряд в своем продвижении обозначал узлами возвратные ходы внутри себя, но, выходя из них, снова продолжал движение вдоль, то теперь он как бы разорван в этих узлах, всеобщих моментах, и распадается на много линий, которые, будучи собраны в один пучок, в то же время симметрически соединяются, так что одинаковые различия, в которые сформировалась каждая отдельная линия внутри себя, совпадают"[49]. И Гегель замечает: "…эти различия по существу надо понимать лишь как моменты становления, а не как части"[50]. Речь идет, следовательно, о новой организации уже известного исторического материала в целях выявления его внутренних законов. Изложение, которое во втором разделе было преимущественно историческим, теперь стало исторически-систематическим.

До сих пор мы подчеркивали лишь различие между вторым и третьим разделами. Прежде чем проанализировать важные философские следствия, вытекающие из этого различия, необходимо отметить, что не следует их понимать как жесткие различия. Не следует их понимать так, будто бы согласно гегелевской концепции дух должен исследоваться и упорядочиваться в качестве преднаходимого, готового, мертвого материала совершенно независимо от исторического процесса, для того чтобы выявить его абстрактные закономерности.

Напротив, третий раздел содержит два направления движения. Во-первых, способ рассмотрения, новой организации материала, который, как мы уже говорили, является не абстрактно-систематическим, а историко-систематическим. Это означает, что закономерности, которые должны быть выявлены, есть законы движения самого исторического процесса, который обнаруживает свою конкретную сущность в этом процессе, в его исторической последовательности. Таким образом, речь идет не об антиисторическом или надысторическом способе рассмотрения, а о воспроизведет процесса в целом с достигнутой здесь высшей точки зрения. Во-вторых, этот третий раздел содержит в себе субъективное, феноменологическое движение, на нем мы остановимся подробнее в дальнейшем, — развитие сознания до ступени абсолютного знания, этапами которого здесь оказываются искусство и религия. Тем самым воспроизведение исторического процесса развития человечества есть одновременно борьба сознания за достижение) высшей ступени своего развития, за способность адекватного постижения мира в философии как науке.

Следует напомнить, что Гегель в своей полемике с Шеллингом говорил об обязанности философии как науки предоставить обыденному сознанию лестницу для достижения философской точки зрения; здесь мы достигли последней и высшей ступени, этой лестницы.

При анализе и критике гегелевской философии нередко указывают на то, что "абсолютный дух" есть та сфера, где идеалистические и мистифицирующие тенденции находят свою родную стихию. Об этой стороне "абсолютного духа" ниже будет сказано более подробно. Однако было бы совершенно неверно подчеркивать в "абсолютном духе" лишь мистифицирующую сторону. Этот подход был весьма модным во времена господства в буржуазном мировоззрении позитивизма, и наследие этого поверхностного позитивизма вновь оживает в вульгарном социологизме.

Вульгарно-социологическое рассмотрение истории исходит из того, что каждое историческое явление считается полностью объясненным, если вскрыт его социальный генезис. (Здесь мы не имеем возможности говорить о том, сколь вульгарный социологизм упрощенно и искаженно трактует социальный генезис.) Мы не должны забывать, что исторический материализм, защитниками которого в борьбе с идеализмом выдают себя представители вульгарного социологизма, занимает в этом вопросе принципиально иную позицию. Маркс, Энгельс, Ленин никогда не полагали, что предметное содержание, объективная истинность любой теории могут быть вскрыты лишь выяснением ее "социального генезиса". Если мы со всеми деталями и тщательностью вскроем все социальные основания того переворота, который произошел в астрономии в XV–XVI вв. благодаря работам Коперника, Галилея и Кеплера, то все же наш анализ не даст никакого ответа на вопрос об истинной ценности новой астрономии, о том, верно ли и в какой мере верно эти теории отражают объективную действительность.

Относительно искусства Маркс с большой глубиной провел это различие. После того как он дал обстоятельный и глубокий анализ социальных условий возникновения гомеровского эпоса, он констатировал: "Однако трудность заключается не в том, чтобы понять, что греческое искусство и эпос связаны с известными формами общественного развития. Трудность состоит в том, что они еще продолжают доставлять нам художественное наслаждение и в известном отношении служить нормой и недосягаемым образцом"[51]. И В. И. Ленин в "Материализме и эмпириокритицизме" и в "Философских тетрадях" заложил методологические основы диалектического понимания объективности познания.

Крайне важно понять, что концепция "абсолютного духа" Гегеля есть философский шаг на пути к такому пониманию объективности. Философия XVII–XVIII столетий нередко противопоставляла историчность и объективность и ставила объективность познания в резкую, недиалектическую противоположность к историческому генезису всех форм человеческого общества и человеческого мышления. Важнейший поворот, который осуществил Гегель, — это поворот к подлинному историзму.

У Гегеля доминирует стремление понять все явления общественной жизни, включая и философию, как продукт единого, исторически прогрессирующего процесса, понять любой социальный институт, любое художественное произведение, каждую мысль как продукт эпохи, в которой они возникают.

Этот поворот в способе философского анализа к всеохватывающему историзму, однако, мог бы завершиться голым релятивизмом, если бы Гегель ограничился выше описанной констатацией. Коль философия должна привести к объективному знанию, особенно к обоснованию объективности знания, то необходимо подчеркнуть и другую сторону, о которой шла речь в концепции "абсолютного духа".

Явления, в которых обнаруживается развитие человечества, принадлежат у Гегеля к сфере "абсолютного духа" именно вследствие их объективно-истинного содержания. Исторические формы объективного духа возникают и исчезают вместе с возникновением и исчезновением тех исторических условий, которые определяют их историческое существование. Но этот процесс непрерывно производит освоение человеком объективной действительности, ранее им не осознаваемой. И результаты этого процесса не только включены в историческую непрерывность процесса развития, но, коль скоро они образуют действительные ступени в адекватном постижении человеком действительности, и утверждают свое существование за пределами исторических условий их возникновения и по ту сторону того исторического времени, которое их с необходимостью производит. Благодаря этой стороне их существования они оказываются моментами "абсолютного духа".

С этой точки зрения становится понятным, почему в ранее приведенной цитате Гегель говорит о том, что в "абсолютном духе" не возникает никаких содержательно новых моментов, а лишь те, которые созданы историческим процессом и которые лишь ставятся в новую связь. Ведь актуальная историческая действенность, например теории, не тождественна ее истинному содержанию. Гегель ясно осознает, что эти две стороны должны рассматриваться как методологически различные. Первая сторона принадлежит области "объективного духа", вторая — "абсолютному духу".

Различение и одновременно объединение объективного и абсолютного у Гегеля представляет собой шаг вперед по сравнению с механицистским пониманием исторического прогресса у большинства его предшественников. До Гегеля не только резко противопоставляли друг другу всеобщую историю и объективную истину, но и усматривали в истории постепенный, прямолинейный прогресс. Диалектическое единство объективного и абсолютного духа, которое вместе с тем включает в себя диалектическое различение и противопоставление, дает возможность Гегелю диалектически описать неравномерность исторического развития, увидеть, например, в прогрессе момент попятного движения и в регрессе — подготовку в определенных отношениях к новому скачку.

Само собой разумеется, что многие выдающиеся мыслители видели неравномерность исторического развития и даже с полной ясностью писали о нем. (Вспомните хотя бы о той роли, которую играла античность как масштаб сравнения при критике капиталистического разделения труда выдающимися просветителями.) Однако гегелевская диалектика является первой развитой формой постижения истории в мысли, формой, в которой эти противоречия развития не просто констатировались в качестве факта, но постигались философско-исторически и были включены в исторический метод изложения процесса развития (можно рассматривать Вико как самого выдающегося предшественника Гегеля в этом пункте).

Ретроспективный способ рассмотрения, характерный для третьего раздела "Феноменологии", имеет еще один важный и продуктивный с методологической точки зрения аспект. Маркс указал на то, что более низкие формы развития могут быть адекватно поняты лишь исходя из уже возникшей, более высокой ступени развития. Тенденции развития истории обнаруживают свою действительную связь, свое подлинное значение лишь тогда, когда эта высшая форма стала исторической действительностью.

В третьем разделе "Феноменологии духа" Гегель пытается ретроспективно осмыслить историческое развитие адекватного постижения мира с точки зрения его же диалектики как высшей формы из всех ранее существовавших форм этого постижения. Тенденция к диалектике, которая осознанно или неосознанно, преимущественно неосознанно, существовала и была действенной и историческом процессе, должна быть понята как единый процесс, который ведет к наиболее совершенной и адекватной форме диалектики.

При этом Гегель проводит различие между тремя большими этапами развития сознания — искусством, религией и философией. Об идеалистическом искажении гегелевской концепции вследствие такого определения места и роли религии мы будем говорить подробнее в дальнейшем. Здесь же необходимо кратко остановиться на существе глубоких, гениальных идей Гегеля.

Гегель не только предчувствовал, что разумное и правильное весьма часто выступает в неразумной и неправильной форме, он видит задачу философствующего историка в том, чтобы вскрыть и выявить в любом явлении, в любой тенденции развития "разум истории", имманентно им присущий. Кроме того, Гегель далек от возникшего позднее и еще сегодня господствующего ограниченного представления о том, что надо признавать и изучать лить те новые важные теоретические достижения и открытия новых диалектических связей, которые появляются в официальном академическом одеянии и соответствующей философской терминологии.

Гегель, напротив, отстаивает взгляд, согласно которому человечество в ходе своего развития достигает освоения действительности в своей мысли различными путями и различными методами. Он стремится к тому, чтобы описать при изложении общего процесса отдельные этапы развития, соответствующие действительности, а не узко цеховым предрассудкам. Следовательно, когда он борется с любой нестрогой формой философского изложения, доминирующей у его современников, с любой формой философской беллетристики, то он при этом разъясняет, что великие произведения искусства, созданные человечеством, например гомеровский эпос, греческая трагедия и комедия, произведения Шекспира, Дидро, Гете, вместе со своей эстетической ценностью и в неразрывной связи с ней представляют собой крупные этапы в покорении и освоении действительности в мышлении человека. Мы уже видели, что Гегель решительно отрицал шеллинговское превращение искусства в орган познания абсолюта, однако это отрицание не привело его к сужению своей позиции.

"Абсолютный дух" означает с этой точки зрения выражение стремления Гегеля понять освоение действительности человеческим родом как грандиозный, сложный и неравномерный процесс, причем философ обязан понять и оценить отдельные шаги на пути этого освоения в соответствии с их действительной исторической и диалектической значимостью. Абсолютное знание — высшая ступень человеческого познания, по Гегелю, — имеет у него специфическое идеалистическое обозначение: возвращение "отчуждения" (Entauberung) в субъект, т. е. полное снятие предметности. Завершающую критику этой гегелевской теории мы можем дать лишь в последней главе нашей работы.

Описание действительного исторического процесса, которое мы осуществляем в данной главе, ведет к абсолютному завершению процесса отчуждения (Entauberung). Мы уже видели, что Просвещение, капитализм и французская революция характеризуются им как вершины на этом пути "снятия" любой природной непосредственности, на пути к законченному "отчуждению" (Entauberung).

Но мы также видели, что попытка Гегеля определить начало возвратного движения в самой социальной жизни потерпела крах из-за честности его мысли. Этап "морального духа", согласно гегелевской схеме, должен был означать тот этап, где это движение выступает в самой общественной жизни. Однако схема остается схемой, т. е. она должна охарактеризовать то место, где должно было осуществиться обратное освоение "отчуждения" (Entaube-rung) субъектом, но это место в философском изложении остается пустым.

Мы показали, что это обстоятельство имеет глубокие социальные основания помимо конкретно-исторических условий тогдашней Германии, которые мы уже проанализировали, а именно, что лишь конкретная перспектива создания общества, которое реально разрешает противоречия капитализма, может указать философский путь решения проблемы "отчуждения" (EntauBerung), в то время как у Гегеля налицо ложно поставленная или мнимая проблема, в силу чего он не в состоянии удовлетворительным образом решить проблемы социального положения Германии и осмыслить связи, правильно им схваченные.

Теперь мы констатируем в качестве факта то, что гегелевская диалектика превращает освоение "отчуждения" (Entaufierung) в форму снятия предметности. Чем адекватнее, согласно Гегелю, постижение мира, тем с большей ясностью должна проявиться в нем эта тенденция. Эта специфическая ориентация гегелевской диалектики определяет другую методологическую функцию понятия "абсолютного духа". Претензия встать над действительной историей, имеющая важные, плодотворные и позитивные результаты для метода познания, которые нами уже проанализированы, превращается здесь в стремление вновь преодолеть реальный характер действительности, превратить объективность в чистую положенность субъектом, в тождество субъекта и объекта, завершить превращение субстанции в субъект. Эта необходимость не только обусловливается всей сферой абсолютного духа, но одновременно определяет его структуру и последовательность его ступеней. Гегелевский ряд — искусство, религия, философия, — по существу, определяется тем, насколько сильно на каждой из этих ступеней может быть выражена эта завершающая, специфическая ориентация гегелевской диалектики — ориентация на снятие предметности.

И здесь Гегель остается верным той методологии, которую он изложил во вводных замечаниях к этому разделу. Абсолютный дух не должен приводить к чему-то совершенно новому в реальном историческом развитии, он должен лишь философски прояснять то, что им уже произведено. Поэтому Гегель присоединяется к тому результату, который нам известен из его трактовки Просвещения и капитализма: "Вещь есть, я"; фактически в этом бесконечном суждении вещь снята; она — ничто в себе; она имеет значение только в отношении, только благодаря "я" и своему соотношению с ним. Этот момент раскрылся для сознания в чистом здравомыслии и просвещении. Вещи попросту полезны, и их следует рассматривать только со стороны их полезности"[52].

Как мы помним, уже в описании философии Просвещения обнаружилась правильная и справедливая тенденция в гегелевском снятии "отчуждения" (Entauberung), а именно тенденция растворить всю неподвижную действительность в диалектическом процессе, причем Гегель, конечно, выдвигает идеалистическое предположение о том, что без субъекта невозможна никакая предметность, осуществляющая процесс. Познание существенных связей на этой ступени "отчуждения" (Entaufierung) состоит в том, что оно используется исключительно для познания общественного процесса и взаимодействия между субъектом и объектом, и показывает, что преодоление фетишизированного характера социальных формообразований в динамичных, противоречивых отношениях людей друг к другу составляет существенный момент общественного процесса.

Однако мы знаем, что Гегель не удовлетворился таким описанием отчуждения (EntauBerung), этим способом его преодоления. Он считал, что необходимо выйти за его пределы, и это выхождение принимает у него мистифицированную форму преодоления предметности. Гегель начинает его с высшей формы объективного духа, со ступени моральности, и говорит: "Обладающее образованностью самосознание, которое прошло через мир отчужденного от себя духа, своим отрешением создало вещь в качестве себя самого, удерживает поэтому в ней еще себя само и знает о несамостоятельности ее, или о том, что вещь по существу есть только бытие для другого, или, если полностью выразить отношение, т. е. то, что единственно составляет здесь природу предмета, то для него вещь имеет значение некоторого для-себя-сущего, оно провозглашает чувственную достоверность абсолютной истиной, само же это для-себя-бытие — моментом, который только исчезает и переходит в свою противоположность — в брошенное на произвол бытие для другого… Насколько моральное сознаний в своем миропредставлении предоставляет наличному бытию свободу от самости, настолько же оно принимает его обратно в

себя"[53].

Гегель совершенно отчетливо характеризует моральное сознание как такое формообразование, которое переходит к абсолютному духу и существенная функция которого состоит именно в этом переходе. Тем самым он задним числом оправдывает то, почему, как мы ранее видели, уже в моральном сознании не может появиться никакого нового социального содержания. Это формообразование есть, по Гегелю, начало процесса обратного освоения "отчуждения" (EntauBerung) — воспоминание (Er — Innerung).

С помощью этимологического расчленения смысла слова Гегель стремится придать этому процессу и другое значение. Речь у него идет не только о простом воспоминании, в котором еще раз воссоздается осуществившийся процесс в человеческой памяти (или мистифицированной памяти духа), но он стремится подчеркнуть "внутреннее" в противоположность процессу "выхождения-вовне". "Воспоминание" (углубление во-внутрь) представляет собой выражение, обозначающее процесс обратного освоения субъектом "отчуждения" (EntauBerung). Тем самым он лишь здесь впервые обосновывает то, почему в этом разделе в принципе не может появиться никакое новое содержание. Ведь дух, согласно Гегелю, создавал предметы своей действительности в ходе процесса "отчуждения" (EntauBerung). Обратный процесс "углубления во-внутрь" может состоять, согласно этой последовательной концепции, лишь в том, чтобы снять уже созданные формы предметности, возвратить их субъекту.

На высшей ступени "Феноменологии" абсолютное знание характеризуется как противоположность религии, потому что в нем находит свое выражение более точно, ясно и последовательно эта тенденция, в то время как присущий религии характер представления, как мы видели, предписывает ей определенное сохранение предметности и тем самым неадекватность высших форм осуществления тождества субъекта и объекта. Гегель так характеризует отношение этих двух ступеней: "Таким образом, то, что в религии было содержанием или формой процесса представления некоторого "иного", здесь есть собственно действование самости… То, что мы присовокупили здесь, есть, с одной стороны, только собрание отдельных моментов, из коих каждый в своем принципе проявляет жизнь духа в целом, а с другой стороны, закрепление понятия в форме понятия, содержание которого раскрывалось бы в указанных моментах и которое само уже раскрылось бы в форме некоторого образования сознания"[54].

Если приступить к анализу важнейших отдельных проблем этого раздела, то необходимо прежде всего подчеркнуть те моменты, в которых выражено отличие этого раздела по сравнению с предшествующими. Именно здесь Гегель впадает в иллюзию, когда он полагает, что только здесь осуществляется двоякое движение воссоздающего углубления вовнутрь и ретроспективного "воспоминания" о предметах, созданных в этом процессе. Ведь это ретроспективное движение, это снятие "отчуждения" (EntauBerung), будучи снятием предметности вообще, не является внутренним движением самих предметов, раскрываемым Гегелем, а лишь движением, сконструированным Гегелем для завершения своей философии, для разрешения специфически идеалистических, а потому неразрешимых трудностей его диалектики, поскольку здесь должны возникнуть содержательно новые проблемы, которые в своем большинстве есть результат содержательного, как исторического, так и систематического искажения прежних достижений. Понятно, что мыслитель такого ранга, каким является Гегель, и в таких весьма тяжелых обстоятельствах высказывает правильные истины, раскрывает существенные определения. Прежде всего необходимо отметить, что роль религии в этом разделе совершенно иная, чем во втором разделе. Там она играет весьма второстепенную роль по сравнению с Просвещением. Здесь же значение Просвещения принижено, и функция религии в развитии сознания человечества энергично выдвигается на первый план. Это обнаруживается уже в том, что все изложение искусства осуществлено в качестве подразделов религии. Античное искусство, например, здесь рассматривается как художественная религия. Но особенно бросается в глаза изменение центра тяжести в описании истории Нового времени. Вследствие того что религия, и особенно христианство, становится средоточием всего рассмотрения, возникает совершенно новый образ истории, противоположный тому, какой был характерен для второго раздела.

Эта противоположность образа истории во втором и третьем разделах раскрывает тот антагонистический, противоречивый принцип гегелевской диалектики, о котором мы уже неоднократно говорили и на котором мы еще раз остановимся в ходе более обстоятельного изложения проблем гегелевского понимания религии. Здесь же мы укажем прежде всего некоторые его моменты.

Во-первых, для Гегеля весьма характерно, что его "эзотерическое" отношение к религии выражается там, где он выдвигает замысел — изобразить действительную историю в ее действительном ходе, — следовательно, во втором разделе. Во-вторых, из-за противоречивости гегелевской концепции "отчуждения" (EntauBerung) вопрос о природе не обсуждается вообще и во втором разделе в частности. Этот раздел почти полностью посвящен социально-историческим проблемам. Проблемы натурфилософии, в особенности проблемы отношения индивидуального сознания к содержательным и предметным формам природы, играют большую роль в первом разделе. Когда они вновь появляются в третьем разделе, их предметность и их социальное содержание должны быть вновь осмыслены субъектом. В этом весьма четко обнаруживается двоякая сторона концепции отчуждения (EntauBerung): взятая со своей действительной, плодотворной стороны, она имеет отношение к действительной, общественной деятельности людей; взятая же со стороны идеалистической спекуляции она, напротив, превращается в принцип полагания предметности вообще.

Однако, в то время как Гегель говорит о процессе отчуждения (EntauBerung) в обществе весьма конкретно, последовательно и по существу, об "отчуждении" (Entauberung) в природе он может сказать в соответствии с реальным положением философии лишь нечто сугубо мистическое и декларативное.

Кроме того, необходимо указать, что Гегель и здесь непоследователен в осуществлении своего принципа и именно в этой непоследовательности показывает себя выдающимся историком и философом. Мы будем говорить далее о роли Просвещения в возникновении диалектики в той ее форме, как она представлена в этом третьем разделе. Здесь же необходимо указать, что Гегель при изложении античности подчеркивает антирелигиозные, просветительские тенденции античной трагедии и комедии. Само собой понятно, что эти тенденции как в гегелевском изложении, так и в действительности направлены против греческой формы религии, против античной религиозности. Но для всей "эзотерической" линии гегелевской философии истории характерно, что она почти никогда не допускает каких-то исключительных высших форм идеологических процессов, в которых Гегель не констатировал бы и не подчеркивал просветительские тенденции, ведущие к разложению религии.

Следует хотя бы кратко привести те высказывания Гегеля, в которых выражено его общее понимание функций античной трагедии и комедии. "Эта судьба завершает изгнание населения с неба, безмысленного смешения индивидуальности и сущности — смешения, благодаря которому действование сущности является действованием непоследовательным, случайным, ее недостойным… Устранение таких лишенных сущности представлений, которого требовали философы древности, начинается, следовательно, уже в трагедии…"[55]. И аналогично этому, правда более резко, он говорит о комедии: "Таким образом, одна сторона комедии состоит прежде всего в том, что действительное самосознание проявляется, как судьба богов. Как всеобщие моменты эти стихийные сущности не представляют собой самость и не действительны. Хотя они и наделены формой индивидуальности, но она у них только воображаемая и не присуща им в себе и для себя: действительная самость не имеет своей субстанцией и содержанием такого абстрактного момента. Самость, субъект, возвышается поэтому над таким моментом как над единичным свойством и, надев эту маску, выражает иронию этого свойства, которое хочет быть чем-то для себя"[56].

Наконец, мы должны указать еще на одну особенность третьего раздела. Она заключается в том, что здесь Гегель единственный раз в "Феноменологии" обращается к истории Востока. Хотя в первом разделе мы уже встретились с так называемым естественным состоянием и с его переходом к цивилизации, но этот путь, описанный в главе "Господство и рабство", привел к античной форме рабства. Во втором разделе действительная история начинается с греческой демократии. Здесь же, где история религии появляется как высшее содержание исторического процесса, как глубочайшая форма борьбы человечества за освоение в мысли сущности и законов мира, Гегель полагает, что он вправе вернуться к тем эпохам в развитии человечества, которые он опустил в своем изложении действительной истории. Эта предыстория важна для третьего раздела также и потому, что в восточных религиях большую роль играют мистифицированные отношения человека к органической и неорганической природе, а поэтому Гегель может использовать эти религии для того, чтобы изобразить первые попытки освоения предметности природы как первые этапы общего процесса преодоления предметности.

Следовательно, высшая форма истории духа у Гегеля — как и у Фейербаха позднее — история религии. Однако гегелевское понимание в этом отношении резко противостоит фейербаховскому пониманию. С одной стороны, Гегель отнюдь не ограничивается историей религии, что присуще крупнейшим материалистам прошлого, ведь в предшествующих разделах он нарисовал широкую и яркую картину светской истории человечества. С другой стороны, история религии у Фейербаха приводит к материалистической критике религии, к материалистическому разоблачению религии, в то время как для Гегеля это описание должно привести к восстановлению в системе философии той роли религии в развитии человечества, которую он в предшествующем изложении сильно принизил.

Это двоякое движение в гегелевской философии — снятие и восстановление религии — впервые увидел и подверг критике Фейербах. Хотя его критика относится непосредственно не к "Феноменологии духа", а ко всей системе Гегеля, однако она касается существенных слабостей метода и той части гегелевской философии, которую мы сейчас рассматриваем.

Итог фейербаховской критики, состоящий в том, что гегелевская философия снимает и вновь восстанавливает христианскую теологию, касается существенных моментов третьего раздела "Феноменологии", особенно если читатель не забудет особенностей второго раздела. Фейербах говорит: "С одной стороны, материя полагается в боге, то есть полагается в качестве бога, а полагание материи, как бога, равносильно отрицанию бога, равносильно упразднению теологии, равносильно признанию истинности материализма. Но одновременно предполагается, однако, истинность существа теологии. Поэтому мы снова приходим к отрицанию атеизма, к отрицанию отрицания теологии; таким образом, через философию теология восстанавливается в своих правах. Бог только потому есть бог, что он преодолевает, отрицает материю, отрицает это отрицание бога. Истинным утверждением, по Гегелю, оказывается отрицание отрицания. Итак, мы в конце концов оказываемся снова там, откуда мы первоначально исходили, — в лоне христианской теологии"[57].

Конечно, Гегель и в этой сфере "углубления во-внутрь" и освоения "отчуждения" (Entauberung) дает критику религии, ведь эта критика составляет главное содержание этого раздела. Гегель стремится перейти от несовершенного, соответствующего лишь представлению преодоления предметности вообще к полному снятию предметности в мире понятий, в философии. Но по содержанию эта критика полностью противостоит материалистической критике религии.

С одной стороны, Гегель исходит из того, что в религии существенно содержание и момент диалектического самопознания духа, т. е. из того, что религия осуществляет содержательно правильным образом процесс освоения "отчуждения" (Entauberung), более того, что в религии впервые были осознаны позитивные моменты диалектического синтеза — моменты "примирения". С другой стороны, он пытается показать, что эти моменты действительной диалектики могут получить свою высшую форму в религии лишь несовершенным образом.

Следовательно, философия, по Гегелю, относится критически к религии, она и у него представляет собой критику религии. Но эта критика не должна, как у материалиста Фейербаха, обесценить, как нечто внутренне неистинное, весь мир религиозных представлений и возвратить к содержанию, искаженно представленному в религии, к тому, чем она является в действительности. Гегелевская критика религии есть, напротив, сохранение и увековечивание всего содержания религии при критике лишь формы ее проявления, присущего ей характера представления. Само собой разумеется, эта критика, как мы видели, перевешивает критику, направленную па содержание религии, и вместе с тем разоблачает и религиозное содержание, однако ее основное направление, как правильно подчеркнул Фейербах, состоит в восстановлении религии и теологии.

Неоднозначность гегелевского отношения к религии отчетливо обнаруживается в этом разделе "Феноменологии". Религия, согласно Гегелю, есть лишь промежуточная стадия в действительном движении духа к самому себе, но — согласно основной линии изложения в этом разделе — необходимая промежуточная стадия. Поскольку гегелевские "формообразования духа" вследствие специфического характера гегелевской диалектики движутся к "примирению", они должны обрести его в религии. Значение религии для Гегеля состоит в том, что, либо в ней обнаруживается, что историческая жизнь, которая составляет содержание абсолютного знания, в силу религиозной формы движется в излюбленном им направлении освоения "отчуждения" (Entauberung) субъектом, либо в том, что в религиозных формах проявляются (как мы видели, несовершенным, неадекватным образом) важнейшие категории диалектического синтеза.

Неоднозначность гегелевского понимания религии выражается в том, что, несмотря на эту основную линию, которая необходимым образом обусловлена существом его идеалистической интерпретации диалектики, и здесь налицо реальные, нерелигиозные тенденции диалектики. Гегель ясно характеризует два пути, которые ведут к диалектике, и при этом подчеркивает, что та форма диалектики, с которой мы уже познакомились при описании Просвещения, выступает, в феноменологическом смысле раньше, чем религиозная форма диалектики, и, согласно Гегелю, она обладает высшей формой для-себя-бытия. Он говорит об этом: "Это примирение сознания с самосознанием оказывается, таким образом, осуществленным с двух сторон: во-первых, в религиозном духе, во-вторых, в самом сознании как таковом. Они обе различаются друг от друга тем, что первая сторона есть это примирение в форме в-себе-бытия, вторая — в форме для-себя-бытия. Как мы видели, они прежде всего распадаются; в том порядке, и каком для нас выступали формообразования сознания, последнее достигало, с одной стороны, отдельных моментов этого порядка, а с другой стороны, их соединения, задолго до того, как и религия сообщила своему предмету форму действительного самосознания"[58]. Из этой цитаты непосредственно следует ненужность религии. Если человеческое сознание, как Гегель показал при описании Просвещения, достигает ясного субъективного понимания диалектической противоречивости бытии и мышления (диалектики в форме для-себя-бытия) и если религия не достигает этой ступени, то представляется, что Гегель вообще не нуждался в религии как промежуточной стадии на пути к совершенной диалектике.

Мы уже не раз подчеркивали, что были различные существенные причины, которые затруднили Гегелю продвижение по этому пути. Во-первых, идеалистическая концепция тождества субъекта и объекта требует снятия предметности вообще, но описываемая здесь диалектика в состоянии лишь превратить предметность вещи в процесс, здесь еще отсутствует мистифицированная кульминация идеалистической диалектики. Во-вторых, и это весьма важно, если Гегель останавливается на этой ступени диалектики, то вследствие исторической ограниченности горизонта своего мышления он оказывается перед дилеммой конкретных социальных условий своей деятельности, но, будучи последовательным и честным мыслителем, отрицает обе эти стороны и пытается найти третью, более высокую точку зрения, tertium datum. Мы уже раскрыли в социально-историческом анализе этой дилеммы обе ее стороны: сохранение той диалектики, о которой мы здесь говорим, было бы тождественно тому романтическому скептицизму относительно социального развития, который ограничивается просто выявлением противоречивости развития, следовательно, было бы тождественно позиции, которая во многих отношениях была близка экономическим взглядам Сисмонди. Но если попытаться найти "имманентное примирение" этих противоречий, то оно целиком оказалось бы в русле линии Бентама; ведь отнюдь не случайно, что реальное осуществление этой диалектики, достижение "неба на земле", которое Гегель представляет как итог, есть именно мир "полезности". (Просветители предреволюционной эпохи, например Гельвеции, избежали этого вывода вследствие исторических условий предреволюционного периода: у них "принцип полезности" выражает требование разрушения остатков феодализма, возникновения буржуазного общества, а не философию уже развитого и господствующего капитализма.)

Тем самым Гегель сталкивается с дилеммой, которую Маркс считал неразрешимой для буржуазного мышления. Маркс говорит о различии индивидов, как они формируются в неразвитых формах общества, с одной стороны, и капитализмом, с другой, и дает весьма содержательное решение этой проблемы, близкое к гегелевскому ее пониманию: "Так же смешно тосковать по этой первоначальной полноте индивида, так же смешно верить в необходимость остановиться на нынешней полной опустошенности. Выше противоположности по отношению к этому романтическому взгляду буржуазный взгляд никогда не поднимался, и потому этот романтический взгляд, как правомерная противоположность, будет сопровождать буржуазный взгляд вплоть до его блаженной кончины"[59].

Реальное tertium datum, перспектива социалистического общества по причинам, хорошо нам известным, для Гегеля была исключена. Романтический взгляд он всегда отрицал, и его взгляды на общество и государство были, как мы знаем, таковы, что решение, лежащее на том пути, по которому пошел Бентам, им вообще не обсуждалось. Поэтому Гегель был вынужден — не только вследствие общих идеалистических тенденций своего мышления — выйти за границы этого типа диалектики и искать иные возможности решения проблемы.

Для идеалистической ориентации наиболее адекватным представляется религиозный путь. Но мы уже видели из вышеприведенных высказываний Гегеля, что он ищет в философии синтез двух путей, двух типов диалектики. Этот путь не может привести к единственному и удовлетворительному результату. Но именно этот поиск синтеза в "клубке противоречий", который обусловливает двоякое отношение Гегеля к религии, определяет одновременно и величие, и границы его достижений при построении диалектики. Положительное отношение к религии приводит к построению специфически гегелевской формы диалектики: преодолеваемая непосредственность — отчуждение (EntauBerung) — освоение отчуждения (EntauBerung) субъектом. Тем самым в его изложении и критике религии обнаруживается тенденция, прямо противоположная фейербаховской материалистической критике: мистифицированное содержание религии не редуцируется к ее реальному, "человеческому" содержанию, т. е. не преодолевается (Фейербах). Наоборот, это содержание, согласно Гегелю, должно быть сохранено, даже более того, должно стать еще более мистифицированным: критика направлена только лишь против формы проявления этого содержания, против представления, которое, согласно Гегелю, выражает это правильное содержание несовершенным образом.

Мы уже подробно описали социальные причины того, почему Гегель тяготел к идеализму. Теперь мы видим, как этот идеализм находит самого себя в религиозных мифах и может впервые стать действительным благодаря своему (сохраняющему) снятию. Истина религии, по Гегелю, есть диалектика "отчуждения" (EntauBerung) и его преодоления, "углубления во-внутрь себя". Только в ней может получить свое выражение то, что отсутствовало, согласно гегелевской концепции диалектики, в "образовании", в Просвещении, а именно момент синтетического единства, "примирения", снятия предметности. Мифы религии, особенно мифы христианства, следовательно, мистифицируются Гегелем в том отношении, что в них обнаруживаются исходные формы гегелевской диалектики — диалектическая триада, "отчуждение" (EntauBerung) и его снятие и т. д. — как действительное содержание религии. Том самым религии представляет собой для Гегеля историческую реальность, историческое движение, в котором формы движения действительности и мышления появляются как возникающие из самой сути дела.

Двусмысленность гегелевского отношения к религии обнаруживается здесь в своей высшей форме. С одной стороны, историческая форма религии должна быть действительным историческим движением и одновременно такой формой сознания, в которой находят свое выражение высшие формы отношений людей к созданному ими же социально-историческому миру. Для того чтобы достичь этого, необходимо всю совокупность религиозных мифов свести к категориям гегелевской диалектики. Гегель последовательно описывает то, как в процессе творения мира, в отношении бога к человеку, в троичности бога, в смерти Спасителя и т. д. проявляются специфические категории гегелевской системы.

С другой стороны, критика включена как раз в эту мистификацию двояким образом: во-первых, эти религиозные категории появляются в неадекватном человеческом обличье, т. е. как осуществляемые религией и углубляемые Гегелем, абсолютизируемые мифологические проекции человеческого в божественное затемняют самого человека, в котором и в сознании которого Гегель постоянно видит ключ к решению всех проблем и к которому он стремится свести все проблемы. Религия должна выразить по Гегелю, тождество человеческой и божественной природы. Но она осуществляет это неадекватным образом, и, поскольку Гегель подвергает критике эту неадекватность, он не замечает, что он сам был одним из тех, кто доводит религиозную мистификацию до крайности. Во-вторых, в полную противоположность к выше рассмотренной позиции, для Гегеля то, чему учит религия, то, что представлено в религиозной общине, всегда оказывается мирским, "отчужденным", предметным. В религии, в религиозной вере общины понятие еще не пришло к себе, как понятию.

По нашему мнению, нет нужды подробно излагать гегелевскую интерпретацию христианской догматики, включение гегелевских категорий в христианскую теологию и связанную с этим критику христианства (в христианстве, если сказать кратко, подвергается критике неадекватная, мифологическая форма выражения диалектического, по Гегелю, содержания.

Мы ограничимся здесь несколькими примерами, которые могут читателю показать, как интерпретирует Гегель христианскую религию и каким образом он переходит от ее интерпретации к ее критике. Например, Гегель описывает диалектический переход абстрактного духа в действительность приблизительно в той форме, в какой он позднее осуществляет в "Энциклопедии" переход от логики к натурфилософии. Он обосновывает его смысл христианскими мифами, интерпретирует и критикует его так: "Вечный только или абстрактный дух становится для себя некоторым "иным" или вступает в наличное бытие и непосредственно — в непосредственно наличное бытие. Он творит, следовательно, некоторый мир. Это творение есть слово, которым представление обозначает само понятие со стороны его абсолютного движения, или слово для обозначения того, что абсолютно высказанная простота или чистое мышление, так как оно есть абстрактное мышление, напротив, есть то, что негативно, и тем самым то, что противоположно себе, или есть "иное""[60].

Вот как Гегель говорит о смерти Христа: "То, что принадлежит стихии представления, [т. е.] что абсолютный дух как дух единичный, или, вернее, как дух особенный, в своем наличном бытии представляет природу духа, здесь, следовательно, перемещено в само самосознание, в знание, сохраняющееся в своем инобытии; вот почему это знание в действительности не умирает, — как представляют действительно умершим особенное [лицо],- а его особенность отмирает в его всеобщности, т. е. в его знании, которое есть примиряющаяся с собою сущность… Постигнутая самостью смерть посредника есть снятие его предметности или его особенного для-себя-бытия; это особенное для-себя-бытие стало всеобщим самосознанием"[61].

Следовательно, Гегель критикует религию потому, что в ней эти диалектические отношения, "последняя тайна" гегелевской диалектики, которую сам Гегель втайне внес в религию, получают неадекватную форму, проявляются как представления. Приведу лишь один пример: "Но процесс представления общины не ость это постигающее в понятии мышление — в его содержании нет необходимости, и вместо формы понятия оно вносит в царство чистого сознания естественные отношения отца и сына. Так как это сознание, таким образом, в самом мышлении ведет себя как представляющее сознание, то хотя сущность ему и дана как откровение, но моменты ее благодаря этому синтетическому представлению, с одной стороны, для него сами расходятся… а с другой стороны, оно отходит от этого своего чистого предмета, соотносится с ним только внешне; этот предмет дан ему как откровение чем-то чуждым, и в этой мысли о духе оно не узнает себя самого, не узнает природы чистого самосознания"[62].

Двусмысленность гегелевского понимания религии обнаруживается в том, что он, хотя и подчеркивает весьма энергично неадекватность представления понятию, вместе с тем видит в этом только формальный аспект способа проявления последних, окончательных истин и не ищет в искажающем воздействии представления никакого содержательного начала.

На более ранних этапах своего изложения, когда отношение представления к религии еще не выдвигалось им на первый план, он высказывается об этих содержательных вопросах с большей откровенностью: "… чем чище само понятие, тем более нелепо представление, до которого оно низводится, если его содержание есть не в качестве понятия, а в качестве представления… неведение этим сознанием того, что им высказывается, есть такое же сочетание возвышенного и низменного, какое природа наивно выражает в живущем, сочетая орган его наивысшего осуществления- орган деторождения — с органом мочеиспускания"[63].

Дух, стало быть, должен выйти за пределы религии. В религиозной общине еще не достигается тождество субъекта и объекта. "У общины нет также сознания того, что такое она; она есть духовное самосознание, которое еще не есть для себя в виде этого предмета, или не раскрывается до сознания себя самого; поскольку она есть сознание, у нее есть представления, которые были рассмотрены…Так как в себе это единство сущности и самости осуществлено, то сознание имеет также еще и это представление своего примирения, но как представление. Оно достигает удовлетворения благодаря тому, что к своей чистой негативности оно внешне присовокупляет положительное значение единства себя с сущностью; само его удовлетворение, следовательно, остается обремененным противоположностью чего-то потустороннего. Его собственное примирение поэтому входит в его сознание как нечто далекое, как нечто далекое в будущем, подобно тому как примирение, осуществленное другой самостью, кажется далеким прошлым… Ее (общины. — Ред.) примирение поэтому — у нее в сердце, но еще в разладе с ее сознанием, и ее действительность еще надломлена"[64].

Действительное примирение, подлинное снятие может быть достигнуто поэтому лишь в абсолютном знании. Именно здесь мы видим высшее проявление двусмысленности Гегеля в его отношении к религии. С одной стороны, он превращает все содержание своей диалектики в тайну христианства и тем самым спекулятивным образом спасает христианство. Но, с другой стороны, он именно вследствие этого спекулятивного спасения снимает религию как таковую, уничтожает ее как религию.

Поэтому форма критики, представленная Фейербахом, который подчеркивает смешение атеистических и теологических тенденций в философии Гегеля, вполне оправдана. Эту тенденцию в философии Гегеля улавливают не только атеистические мыслители, которые критикуют ее, подобно Фейербаху, за половинчатость или, как это делают Гейне и Бруно Бауэр, отделяют "эзотерический атеизм" от правоверного экзотерического христианства, причем нет никакого сомнения в том, что исходный пункт критики Фейербаха правилен. Нет и ни одного религиозно-реакционного мыслителя, который согласился бы с этим гегелевским решением и признал бы его в качестве философского выражения сущности христианства. Можно напомнить высказывание, которое принадлежит Фридриху Шлегелю, о том, что гегелевская диалектика есть нечто более худшее, чем атеизм, а именно сатанизм. Такой реакционный мыслитель 40-х годов, как датский религиозный философ Серен Кьеркегор, которого надо воспринимать более серьезно и который оказал определенное влияние на современный экзистенциализм, посвятил книги опровержению гегелевского понимания религии. Для нас его взгляды интересны как симптом того, что даже идейные противники Гегеля осознают, насколько двусмысленно гегелевское отношение к религии.

При этом важно отметить, что полемика Кьеркегора направлена против того, что религия должна быть моментом абсолютного духа, что она, следовательно, как и философия, выступает, как диалектическая объективность, против гегелевской оценки их как несовершенных ступеней. Этот объективизм Гегеля — а мы видели, что гегелевское "спасение" христианства состоит именно в том, что ее мифы объективно содержат формы абсолютной диалектики, — встречает противоборство со стороны Кьеркегора, который выступает против объективизма Гегеля, расценивая его как полностью противоречащий сущности религии, сущности христианства. "Если христианство есть по своей сущности нечто объективное, то это обнаруживается в том, что наблюдатель объективен; но если христианство по своей сущности субъективно, то оно превращается в заблуждение, если наблюдатель объективен… Если размышляющий одновременно является верующим (что и утверждается), то он уже давно должен осознать, что спекуляция никогда не может иметь для него такое же значение, как и вера. Именно в качестве верующего он заинтересован в своем вечном спасении и обретает его в вере. (Ведь существуют верующие, т. е. вера пусть не всегда, но связана с бесконечными, личностными, страстными интересами совести.) В таком случае спасение не обретается с помощью спекуляции; этим оправдано подозрительное отношение к спекуляции, ибо она-де не ведет к спасению, отвлекает верующего от достоверности веры (которая в любое мгновение обладает внутри себя бесконочной диалектикой недостоверности) в равнодушное объективное знание. Так совершенно просто обстоит дело в диалектике. Поэтому, когда верующий говорит, что вечное спасение строится с помощью спекуляции, то он самым комичным образом противоречит самому себе, так как спасение в своей объективности как раз полностью равнодушно по отношению к моему и твоему спасению… в то время как оно заключено в сосредоточенном чувстве собственного достоинства, которое обретается чрезвычайными усилиями. Вместе с тем он обманывает, выдавая себя зa верующего… Но для человека, занимающегося спекулятивными размышлениями, не может даже возникнуть вопроса о своем личном, вечном спасении, поскольку его задача состоит в том, чтобы уйти от самого себя и стать объективным и таким путем убежать от самого себя и стать умозрительном, спекулятивной способностью"[65].

Мы привели столь подробную цитату из Кьеркегора, свидетельствующую о неприятии им Гегеля, не только потому, что его собственное отношение разоблачает современных интерпретаторов Гегеля гораздо лучше, чем полемика с ними, но и потому, что тем самым отчетливо обнаруживается полная противоположность двух, здесь еще расходящихся направлений, которые возникли при обновлении религии идеализмом Нового времени. Само собой разумеется, это противоположность внутри идеализма; само собой разумеется, эти два идеалистических направления борются друг с другом. Но было бы ложным просто отождествлять их друг с другом и не замечать социальных и философских различий между ними.

Кьеркегор представляет собой то обновление религии, которое характерно для иррационалистической философии жизни, для направления, которое в Германии появилось уже в иенский период Гегеля и представлено работой Шлейермахера "Речи о религии", подвергнутой Гегелем острой критике в ходе его борьбы с субъективным идеализмом. Это направление имело субъективно-идеалистическую, агностическую основу; оно видело, что прежние формы религии несоединимы с содержанием и методами современной науки, и желало поэтому ограничить религию сферой субъективности и укоренить ее в том, в чем она может обладать субъективностью как изначальной и неуничтожимой формой проявления человеческой субъективности, т. е., согласно взглядам Шлейермахера и Кьеркегора, человеческой жизни вообще, устойчивой жизни. Они считали, что можно объединить их мистико-иррационалистическую позицию с субъективистскими элементами протестантской теологии. Их современные последователи — от Зиммеля до Хайдеггера — отказываются от такого содержательного, теологического заострения вопроса и стремятся спасти религию как субъективную форму жизни человека вообще. Однако иррационалистическо-агностический смысл этого направления сохранился. Поэтому современный и наиболее последовательный представитель этого направления — Хайдеггер приходит к полному отчаянию, к радикальному отрицанию возможности и ценности любой формы объективного знания. (Аналогичные тенденции можно видеть в философии Л. Клагеса.)

Гегелевская форма идеалистического обновления религии, превращения идеалистической философии в религию и теологию имеет совершенно иной характер и иное происхождение. Она является, как мы уже видели, объективистской; она не стоит в отношении противоположности к познанию объективной действительности, наоборот, ценность религии, по Гегелю, состоит именно в том, что в ней должны найти свое выражение высшие, объективные категории диалектики, правда, в неадекватной форме, что она представляет собой предпоследнюю ступень в адекватном познании объективной действительности.

Эта противоположная тенденция в философских замыслах прямо соответствует различию в их происхождении. Обновление религии на основе концепций Шлейермахера и Кьеркегора является по своему существу современным направлением, хотя оно перенимает многие элементы мысли как от более ранних, так и от таких философов жизни и иррационалистов, как, например, Якоби. (На родство между Якоби и Шлейермахером Гегель указал уже в работе "Вера и знание".) Оно становится тем самым непосредственным предшественником тех иррационалистических направлений, которые нашли свое окончательное выражение в фашистской "теории мифов". Философия религии Гегеля, напротив, является последним философским выражением немецкого Просвещения.

Наше исследование показало, что там, где Гегель был действительно великим мыслителем, пролагающим новые пути, он был независим от общей линии развития Германии. Мы уже видели, что при всех неизбежных точках соприкосновения со своими немецкими предшественниками он постоянно выходит за границы кантовской постановки вопроса и кантонского решения проблем и именно этим отличается от Фихте и Шеллинга, которые па протяжении всей своей жизни оставались в рамках этих границ. Однако там, где идеологические следствия, вытекавшие из общественного бытия тогдашней Германии, обнаруживались как ограниченность гегелевского мышления, Гегель вновь становился последователем кантовской философии. Это принимало иногда, как, например, в философии религии, даже, трагикомические формы. Напомним, сколь отрицательно и язвительно относился молодой Гегель к кантонской попытке обновления религии как сферы осуществления постулатов "практического разума". В своей же философии религии он лишь воспроизводит методологически — само собой разумеется, на более высоком уровне, на основе объективного идеализма — кантовскую форму спасения религии.

Методологическое родство между Гегелем и Кантом заключается в том, что и у того и у другого идеалистическая философия не в состоянии мысленно освоить диалектику объективной действительности. Эта неспособность, которая вытекает из общественных отношений в Германии, и получает свое философское выражение в идеализме, лишь сглаживается и скрывается построением системы. У Канта — тем, что агностическое отрицание познаваемости вещей-в-себе дополняется абсолютностью моральных заповедей "практического разума", и религия разума образует лишь псевдообъективную, вымышленную область выполнения этих постулатов: Кант выдумывает сферу религии для того, чтобы дать своим моральным постулатам опору в действительности. Гегель преодолел этот дуализм как в гносеологической области (познаваемость вещей-в-себе), так и во взаимоотношениях теории и практики (труда и телеологии). Но вместе с этим проблема высшей формы объективности его диалектических категорий еще долгое время не находила решения. Само собой разумеется, он не мог найти в действительности принцип своего "примирения", реального превращения субстанции в субъект, освоения "отчуждения" (die EntauBerung), снятия всей предметности в тождестве субъекта и объекта. Развитие религии вновь мистифицируется Гегелем и предстает как псевдодействительность и псевдообъективность, подобно кантовской псевдообъективности, это область исторического развития, развития человеческого сознания, в котором категории гегелевской диалектики представляются существующими в качестве моментов движения самой действительности.

В немецком Просвещении борьба с религией никогда не принимала ту решительную и радикальную форму, которая была характерна для английского и французского Просвещения. Из-за отсталости Германии немецкое Просвещение всегда ориентировалось на примирение религии с принципами разума, постоянно стремилось лишить естественных свойств обыденную, повседневную религиозность, интерпретировать ее на немецко-просветительный манер так, чтобы она стала созвучной принципам разума, постоянно изменчивым. Именно в этом методологическом отношении философия религии Гегеля, стало быть, является продолжательницей философии религии Канта, да и вообще тенденций, присущих немецкому Просвещению.

Раздвоенность и двусмысленность гегелевской философии религии есть, следовательно, общее явление для всего немецкого Просвещения. И поэтому неудивительно, что она может быть господствующим направлением столь долго, сколь долго экономическое развитие не приводит к углублению реальных, внутренних, классовых противоречий. В 40-е годы, когда борьба за подготовку буржуазной революции вступила в острую стадию, гегелевская философия религии должна была утратить свою руководящую и опосредствующую роль, которую она играла, с одной стороны, в беспрерывной борьбе с материализмом и с романтическим иррационализмом — с другой. Не случайно, что разложение гегелевской школы началось с вопроса о религии и привело, с одной стороны, к реакционному окостенению, а с другой стороны, к материалистической критике гегелевской философии религии Фейербахом. Не случаен также и тот факт, что приглашение Шеллинга в Берлин (1841) означало крах трактовки гегелевской философии как официальной философии Прусского государства.

Именно с этого периода гегелевская философия религии не играет никакой существенной идеологической роли. Она была полностью отброшена историей. Правда, не только в том смысле, что развитие прогрессивной немецкой идеологии превзошло

ее но и в том, что религиозные реакционные течения не могут более найти какую-либо точку соприкосновения с действительной философией религии Гегеля. Естественно, неогегельянство пытается присоединиться именно к его философии религии. Но оно может перекинуть мост к современности, лишь фальсифицируя взгляды Гегеля. Эти искажения весьма различны, однако осуществляются они на таком философском уровне, что всякие споры с ними не имеют смысла. Мы уже привели весьма яркий пример интерпретации Гегеля в духе иррационализма Кьеркегором и Хайдеггером. Трактовка Кронером Гегеля как "величайшего иррационалиста" является только эклектическим вариантом подобного крайнего истолкования, крайней модернизаторской фальсификации Гегеля, приспособления его к общей фашизации немецкой философии. И не имеет смысла обсуждать "теорию" Лассона о протестантской религиозности Гегеля, выступающей как якобы основная непрерывная линия развития гегелевского мышления от его бернских фрагментов до последних работ. Эта "теория" находится в явном противоречии со всеми фактами разлития гегелевского мышления в любой период его жизни.

Отмеченное выше методологическое родство между философией религии Канта и Гегеля, объясняемое слабостями и ограниченностями немецкого Просвещения, конечно, не означает их тождества. Мы уже подчеркивали различия между ними при обосновании родства их ориентации. Эти различия показывают, что в этой области у Гегеля существует гораздо большая двусмысленность, чем у Канта. Философия религии Канта при всех условиях является философией просветительского деизма.

Философия Гегеля — вопреки всем его протестам — содержит значительный пантеистический момент. Громадное влияние Спинозы на мышление немецких просветителей XVIII столетия, в частности на Лессинга, Гердера и молодого Гете, вызвало к жизни в Германии пантеистическое направление, при котором у различных мыслителей имеются различные материалистические элементы. Пантеизм дал немецким идеалистам возможность научного объяснения объективной действительности, природы и общества, как действительности, управляемой собственными, имманентными законами, решительно отрицать существование потусторонней действительности и при этом строить абстрактные концепции, идеалистические принципы которых получают свое необходимое философское завершение в боге. Сам Гегель всегда с раздражением выступал против того, чтобы его считали пантеистом, хотя мы уже видели в его критике религии в "Феноменологии", что он принимает религию за неадекватную форму проявления духа потому, что в ней диалектические формы не проявляются в качестве законов движения сущности мира, тождества субъекта и объекта, а обладают в себе еще формой потусторонности, соответствующей представлению.

Двусмысленность в решении им религиозных вопросов обнаруживается и в том, что он не хочет видеть, что эта потусторонность как раз и составляет сущность религии, что он, следовательно, стремится одновременно преодолеть и сохранить религию, что его бог в той мере, в какой он осуществляет гегелевские требования, перестает быть богом в теолого-религиозном смысле.

Шопенгауэр остроумно сказал о пантеизме, что он является учтивой формой атеизма, учтивой формой исключения бога из мира. Непреодолеваемая двусмысленность классического немецкого идеализма, и особенно у Гегеля, состоит в том, что он пытается соединить несоединимое, что, отрицая творение мира богом и его развитие благодаря богу, он, однако, пытается философски спасти связанные с этим религиозные представления.

Все это не есть индивидуальное своеобразие гегелевской философии. Но, поскольку Гегель поднял диалектику в этот период на самую высокую ступень, постольку противоречия, вырастающие из этой двусмысленности, выступают у него в своей грубой и непримиримой форме. Было бы неверно видеть в этом просто приспособление Гегеля к отсталым политическим отношениям тогдашней Германии. Характерно, что Маркс в самом начале своей деятельности, уже в диссертации 1840 г., отверг подобную оценку Гегеля и раскрыл исток внутренней противоречивости его мышления. Уже здесь можно видеть, насколько тесно связана ограниченность гегелевского мышления с общей ограниченностью немецкого идеализма.

В свое время Кант охарактеризовал скептицизм и догматизм как две великие опасности, подстерегающие философское мышление, и в своей философии пытался найти третий путь, который должен был избежать этих опасностей. Любому современному читателю ясно, что этот путь мог быть только путем диалектики, которая способна избежать как отрицания объективной истины (скептицизма) и увидеть момент относительности в его правильной диалектической связи с абсолютным, так и любой формы декретирования научно не обоснованных объективных истин, любой формы псевдообъективности, псевдоабсолютности (догматизма). Мы знаем уже из гегелевской критики, что попытка Канта потерпела неудачу. Мы также знаем из нашего подробного изложения гегелевской диалектики, насколько далеко продвинулся Гегель в преодолении этих антиномий, особенно в констатации правильных диалектических взаимоотношений между абсолютным и относительным. При всем этом он вынужден был воспроизвести последнее основание этой дилеммы еще раз, уже на более высокой ступени, не найдя совершенного решения.

Моментом, которому на высшей ступени соответствует кантовский скептицизм, является диалектика простого перехода противоположностей друг в друга, лишенного направленности, развития к более высоким уровням. Эту диалектику в "Феноменологии" мы рассматривали как диалектику "для-себя-бытия", как диалектику Просвещения. Мы уже раньше — при анализе "Трагедии нравственности" — показали, что границы этой диалектики связаны именно с тем, что Гегель был не в состоянии вскрыть

в самой действительности направленность движения и разрешение тех диалектических противоречий, которые он весьма проницательно выявил в капитализме. Фиксация лишь простого взаимоперехода противоречий, доведенная до конца, привела Зольгера к диалектическому нигилизму в искусстве. Принятие этой точки зрения объясняет, почему Шеллинг однажды сказал о тесной связи диалектики со скептицизмом. У Гегеля, конечно, нет никакого скептицизма, есть лишь тот "вакхический восторг, все участники которого упоены; и так как каждый из них, обособляясь, столь же непосредственно растворяется им…"[66].

Иными словами, есть ненаправленное самодвижение противоречий, непрерывно самих себя снимающих и вновь утверждающих. Отсюда становится совершенно понятным, почему Гегель считает, что эта диалектика возникает в "разорванном сознании", почему он видит в Просвещении кризис духа.

Эта диалектика, безусловно, не может принять романтическую форму, как у Зольгера. Она является диалектикой, которую защищает Мефистофель в "Фаусте" Гете:

Фауст: Так кто же ты?

Мефистофель: Часть вечной силы я,

Всегда желавшей зла, творившей лишь благое.

Фауст: Кудряво сказано; а проще — что такое?

Мефистофель: Я отрицаю все — и в этом суть моя.

Затем, что лишь на то, чтоб с громом провалиться,

Годна вся эта дрянь, что на земле живет.

Не лучше ль было им уж вовсе не родиться![67]

То, что эта философия черта весьма близка гегелевскому пониманию роли зла в истории, вполне очевидно. Но важно то, что и Гете не смог выйти за пределы противоречия. Ясно, что Фауст, а вместе с ним Гете, не разделяет эту позицию "диалектического скептицизма" Мефистофеля; но столь же ясно и то, что — хотя это и не может обсуждаться здесь подробно — и Гете в "Фаусте" может достичь позитивного решения этого противоречия лишь на мифологическом пути.

Мифологическое решение мы уже могли вполне отчетливо видеть в философии религии "Феноменологии". И героическая борьба Гегеля за диалектическую истину в "клубке противоречий" показывает, что его философская борьба с Кантом, Фихте и Шеллингом может быть понята как борьба за расширение, насколько это возможно, границ их догматического решения, за диалектическую истину выявляемую, насколько это возможно, из внутреннего развития противоречий объективной действительности. Однако для того, чтобы это осуществить, Гегель должен был увидеть, куда ведет в действительности движение противоречий при капитализме, "вакхический восторг" их непрерывного преодоления и нового полагания. Но этого он не увидел и не мог увидеть. Он рассматривал капитализм как высшую форму исторического процесса; при объяснении его дальнейшего движения он прибегал к пустым идеалистическим конструкциям. В этом отношении и для него значима та оценка, которую дал Маркс концепциям истории в классической политэкономии: "… до сих пор была история, а теперь ее более нет"[68].

Итак, декретирование завершенной, положительно истинной системы вытекает из того общественного состояния, в котором и из которого вырастает гегелевская диалектика. Однако общественное бытие отражается в философии весьма сложным образом. Оно не только непосредственно отражается в социальной философии и философии истории Гегеля, но и связано с такой абстрактной формой решения фундаментальных философских вопросов, как критерий истины. Домарксистский материализм вполне справедливо увидел критерий истины в согласии человеческого познания с объективной действительностью, в верном отражении внешнего мира, независимого от сознания. Его ограниченность заключается в том, что он, как подчеркнул В. И. Ленин, был неспособен раскрыть реально существующую диалектику отражения действительности и философски ее осмыслить.

Немецкий идеализм именно в этом увидел диалектическую проблему. Перед идеалистической диалектикой встает, правда, неразрешимая для нее проблема критерия истины, такие вопросы, как почему, в согласии с чем познаваема истина того или иного высказывания.

Непоследовательность Канта в вопросах диалектики выражается прежде всего в том, что при решении проблемы критерия истины он вынужден апеллировать к формальной логике. Истина обнаруживается в формально-логическом согласии суждения с самим собой. Конечно, у Канта существуют и попытки иного выведения критерия истины. То, что он в решающих пунктах вынужден апеллировать к видимой достоверности и аподиктичности формальной логики, мы уже показали тогда, когда подчеркивали, что он принимает за содержание категорического императива лишь этот критерий. Критика Гегелем всей пустоты и непоследовательности этого доказательства нам известна из его критики приводимого Кантом примера о вкладе денег.

Объективный идеализм должен изыскать другие критерии. Шеллинг находит этот критерий в учении об идеях Платона: согласие с идеями должно быть критерием истины, так как философские высказывания, художественные произведения и т. д. есть не что иное, как формы отражения этих идей в человеческом сознании. Здесь мы имеем дело с мистическим, на голову поставленным материализмом, с мистификацией в платоновских идеях сущности объективной действительности для того, чтобы можно было найти в них критерий истины. В "Философии искусства" Шеллинга, несмотря на эту мистификацию, явно существуют определенные пережитки бессознательного тяготения к теории познания материализма, и именно поэтому эта работа является шагом вперед в истории эстетики. Но уже в диалоге "Бруно" мистические стороны этой теории выступают на передний план и прямо приводят к позднейшей религиозной мистике Шеллинга. Трактовка "интеллектуальной интуиции" как "гениальной способности", данной лишь избранным людям, усугубляет эти догматические и мистические тенденции в философии Шеллинга.

В этом отношении диалектическая логика Гегеля идет намного дальше, чем вся предшествующая философия. Однако это продвижение вперед, рассмотренное с точки зрения целого, лишь отодвигает проблему вдаль, а тем самым отодвигает и осуществление возможности решить частные вопросы теории познания с помощью открытого применения принципа отражения объективной действительности; поэтому на завершающей стадии все трудности должны проявиться с большей силой. Гегелевская логика показывает, что, с одной стороны, кажущиеся нам неизменными вещи становятся процессами, а с другой стороны, она трактует предметность объектов как результат "отчуждения" (EntauBerung) субъекта. Благодаря этому проблема кантовской вещи-в-себе была понята как взаимоотношение вещи и свойства, как проблема, которую отказался решать Фихте и решение которой Шеллинг вновь пытался найти на противоположном пути. Понимание предметов как "отчуждения" (Entaufierung) духа дает возможность Гегелю при гносеологическом рассмотрении эмпирической действительности, не осознавая этого, применить теорию отражения. Он может сравнивать любые мысли с объективной действительностью — и правильность этого критерия, состоящего в согласии с объективной действительностью, не отрицается в отдельных случаях, однако эта действительность понимается им не как реально существующая, независимая от сознания, а как продукт "отчуждения" (Enlauberung) субъекта, который выше индивидуального сознания. И так как процесс "отчуждения" (Enlauberung) является диалектическим, то благодаря этому он вопреки своей воле и неосознанно идет иногда в осуществлении материалистического критерия правильности дознания дальше, чем прежние материалисты.

Эта трудность впервые понята им как особенность целостного процесса познания. Гегель подчеркивает процессуальность познания, тот факт, что абсолют есть результат всего процесса. Само собой разумеется, что он нуждается для объяснения правильности познания всего процесса также в некотором критерии. Именно здесь можно увидеть, с какой необходимостью вытекают из гегелевских предпосылок общие понятия диалектики, на первый взгляд кажущиеся темными и мистическими. Если объективность предметов есть продукт предшествующего раздвоения тождественного субъекта-объекта, то из этого неизбежно следует, что критерий высшей истинности всего процесса может заключаться лишь в раскрытии тождества субъекта и объекта, в достижении тождественным субъектом-объектом самого себя. Но если этот путь духа начинается с изначального тождества, которое должно быть предположено в такого рода конструкции, а весь процесс трактуется как процесс создания предметности посредством "отчуждения" (EntauBerung), то, безусловно, необходимо, по Гегелю, представить новое обретение тождества субъекта и объекта как форму обратного освоения "отчуждения" (Entauberung), как превращение субстанции в субъект, как снятие предметности вообще.

Итак, гегелевская диалектика имеет по сравнению с другими формами гносеологии, развитыми в немецком идеализме, громадное преимущество: она может при объяснении целых больших областей человеческого знания прибегнуть к принципу тех теорий познания, которые исходят из отражения действительности, хотя Гегель и выводит этот принцип неверно. Тем самым гегелевская диалектика предоставляет широкий простор различным областям человеческого познания, большие возможности для правильного постижения внешнего мира, для разработки существенных характеристик познавательного процесса.

Но это лишь возможность. Вопрос о теоретико-познавательном критерии всего процесса познания, вопрос о том, с чем должен согласоваться познаваемый предмет, чтобы стать признанным в качестве истинного, Гегель может решить так же, как и его предшественники, лишь мистически и мистифицированным образом. Мы уже не раз подчеркивали, что Гегель не смог в определенных пунктах превзойти Шеллинга. Это подтверждается и на высших ступенях его философии. Именно эта теоретико-познавательная ограниченность — социальная основа которой, как мы надеемся, уже ясна — усугубляет и укрепляет религиозно-теологические тенденции гегелевской философии, несмотря на всю неоднозначность его отношения к религии. Ведь социальные силы должны в конечном итоге одержать верх. "Религиозное отражение действительного мира, — говорил Маркс, — может вообще исчезнуть лишь тогда, когда отношения практической повседневной жизни людей будут выражаться в прозрачных и разумных связях их между собой и с природой. Строй общественного жизненного процесса, т. е. материального процесса производства, сбросит с себя мистическое туманное покрывало лишь тогда, когда он станет продуктом свободного общественного союза людей и будет находиться под их сознательным планомерным контролем"[69].

Прежде чем перейти к подробному анализу понятия "отчуждение" (EntauBerung), полезно хотя бы кратко воспроизвести развитие этой проблемы в предшествующей философии и возникновение этого понятия у Гегеля. Напомним, что в бернский период развития республиканских взглядов молодого Гегеля "позитивность" обозначала некое установление или свод мыслей, которые, будучи мертвой объективностью, противостояли субъективности человеческой практики как нечто чуждое. Уже в этот период понятие позитивности было выдвинуто для того, чтобы выявить специфический характер тогдашнего общества. Тогда, однако, молодой Гегель решительно противопоставлял "непозитивную" эпоху греческой демократии современности. Его философия истории была преисполнена надежды, что возрождение античности во французской революции и возникающая вместе с ним новая эпоха свободы и действительного господства человека вызовет к жизни эпоху, лишенную "позитивности".

Крушение этих надежд, приведшее к кризису в мышлении Гегеля во франкфуртский период, повлекло за собой, говоря кратко, историческое и диалектическое понимание "позитивности". Современные институты уже не являются для Гегеля чем-то изначально окостеневшим и безнадежно позитивным. Он постоянно обращается к конкретному исследованию того, как нечто стало позитивным, как изменяется, возникает и исчезает исторически конкретная связь общественной практики и социальных институтов. Эта большая историческая конкретность достигается, как мы знаем, параллельно с постепенной переработкой Гегелем теоретических результатов английской классической политической экономии, с растущим интересом к экономическим проблемам капитализма, с более глубоким проникновением в них. Мы уже говорили о том, что в ходе этого кризиса Гегелем была осознана специфика ого концепции диалектики. По мере ее развития, по мере развертывания гегелевского, мировоззрения понятие "позитивность" все более отодвигается на задний план в гегелевской терминологии. Но оно никогда полностью не исчезает. Это понятие, однако, все более трактуется в том специфическом смысле, в каком юриспруденция и теология говорят о позитивном праве и позитивной религии. Философское понятие, характерное для франкфуртского и бернского периодов, исчезает. Но термин "позитивный" сохраняет у Гегеля отрицательный оттенок. Философия развития Гегеля не допускает того, чтобы какой-либо институт в качестве оправдания своего сохранения взывал бы к факту длительности своего существования. Такого рода "позитивность" Гегель еще много лет спустя после иенского периода рассматривает как нечто мертвое, отбрасываемое в ходе истории.

В дальнейшем развитии и углублении гегелевской философии устраняется лишь термин "позитивность", но не та проблема, которая связывалась с ним во франкфуртский период, а именно диалектическое отношение человеческой общественной практики к создаваемым ею самой объектам. Вряд ли нужно повторять здесь результаты нашего анализа иенского периода в развитии взглядов Гегеля ни относительно их социального содержания, ни относительно специфики философской терминологии.

Все более и более — при непрекращающемся экспериментировании с терминологией — утверждается мысль, что в общественной практике человека преодолевается и должна быть преодолена первоначальная непосредственность, естественность; в этом процессе природа замещается системой произведений, создаваемых человеком в практике, труде и работе. Продуктами труда оказываются не только общественные предметы, но и преобразование человеком самого себя, поскольку труд снимает изначальную непосредственность, а субъект отчуждает себя вовне.

В ходе борьбы с субъективным идеализмом, а затем и с объективным идеализмом Шеллинга Гегель создает философскую терминологию для адекватного выражения в мысли новых связей, для философского обобщения тех форм социальной предметности, которые были выработаны им благодаря изучению политической экономии и истории. Такие категории, как "опосредование", "рефлексия" и т. п., приобретают сугубо гегелевский смысл. Теория единства противоречий, абстрактно сформулированная уже во Франкфурте, превращается в развернутую теорию движения противоречий и их снятия в специфически гегелевском смысле. В ходе этого развития понятия EntauBerung и Entfrem-dung становятся в гегелевской системе центральными. Воспроизвести весь ход этого развития трудно. Мы видели, что еще в лекциях 1803/04 гг. Гегель нередко использует терминологию Шеллинга. В лекциях 1805/06 гг. то и дело появляется термин Entauberung ("отчуждение"), но это понятие не является господствующим. Правда, в циклах лекций иенского периода, особенно в лекциях 1805/06 гг., многие социальные и философские проблемы рассматриваются так же, как и в "Феноменологии", а именно как проблемы объективности вовне, обсуждение этих проблем терминологически не совпадает с существом этого понятия, позднее ставшего фундаментальным. Лишь в "Феноменологии" развертывается последовательно новая система понятий.

Взятые сами по себе, эти термины не содержат нового. Они представляют собой немецкий перевод английского слова alienation, которое использовалось как в английской политической экономии для обозначения выброса товаров на рынок (Veraus-serung), так и почти во многих естественно-правовых теориях общественного договора для обозначения утраты первоначальной свободы, для характеристики переноса, передачи первоначальной свободы обществу, возникающему посредством договора. В философском смысле термин "отчуждение" (EntauBerung), насколько мне известно, употреблял уже Фихте, а именно в том смысле, что полагание объекта есть не что иное, как становление субъекта внешним, а также в том смысле, что объект следует понимать как ставший внешним разум[1].

Сама проблема, хотя и несколько в иной терминологии, возникает в одной из работ молодого Шеллинга. Мы здесь приведем его замечания на этот счет, поскольку они очень хорошо характеризуют и чутье молодого Шеллинга к проблемам, и его противоположный Гегелю духовный склад, столь склонный к преувеличению и крайностям и зачастую приводящий к омертвлению его же собственных диалектических позиций. То, что Гегель позже назовет "отчуждением" (EntauBerung), Шеллинг здесь называет "обусловливанием" (Bedingen). "Обусловливание означает действие, посредством которого нечто превращается в вещь (Ding); обусловленное (bedingt) означает то, что стало вещью; тем самым становится ясным, что ничто не может быть положено как вещь через себя самое, т. е. что безусловная вещь (unbe-dingtes Ding) представляет собой противоречие. Безусловное (Unbedingt) есть как раз то, что совершенно не превращаемо в вещь, в принципе не может быть превращено в вещь"[2].

Несомненно, что молодой Шеллинг касается здесь в весьма абстрактной форме той же самой проблемы, на решение которой столько трудов положил молодой Гегель. Но Шеллинг находит элегантное и остроумное решение, имеющее, правда, тот "маленький" недостаток, что оно создает между практикой и предметом непреодолимую пропасть, и именно в силу этого поставленная Шеллингом проблема становится для него самого неразрешимой. Поскольку эти терминологические эксперименты и у Фихте, и у Шеллинга все же эпизодичны и не оказывают решающего влияния на постановку основных проблем их философских систем, можно считать систему понятий, развитую в "Феноменологии", полностью оригинальной, несмотря на упомянутых предшественников Гегеля.

В "Феноменологии" "отчуждение" (EntauBerung) предстает как высочайший уровень философского обобщения. Это понятие выходит уже далеко за пределы своего первоначального истока и сферы употребления, за пределы политической экономии и социальной философии. Тем не менее в использовании этого термина в философии Гегеля можно увидеть несколько его различных значений, проистекающих из первоначальной социально-философской сферы его употребления и из возникшего позже философского обобщения.

В частности, в гегелевском понятии "отчуждения" (EntauBe-rung) различаются три ступени.

Во-первых, сложное субъект-объектное отношение, связанное с любым видом труда, с экономической и социальной деятельностью человека. Здесь возникает проблема объективности общества, его развития, законов этого развития, причем значение топ мысли, что люди сами делают свою историю, нисколько не умаляется. История, таким образом, понимается как диалектическое, богатое взаимодействиями и противоречиями развитие человеческого рода, осуществляемое социализированными индивидами через практику. Гегель сделал тем самым исключительно важный шаг вперед в диалектическом понимании связи субъективности и объективности. С одной стороны, по сравнению с социальной теорией прежнего материализма, не способной связать субъективную роль человеческой практики с объективностью общественной закономерности, трактовавшейся преимущественно натуралистически (климат и др.) и не сумевшей выбраться из антиномий, связанных с преувеличением одного из этих, бравшихся неподвижными моментов. С другой стороны, Гегель сделал большой шаг вперед по сравнению с Кантом и Фихте, у которых необходимость и объективность образуют по отношению к свободе и практике совершенно другой, иной по происхождению, чуждый мир. Шеллинг, как известно, даже на объективно-идеалистическом этапе своего развития преодолел эту дилемму лишь в форме темного предчувствия, скорее декларативно, чем философски. Во-вторых, речь идет о специфически капиталистической форме "отчуждения" (Entauberung), о том, что Маркс позже) назовет фетишизмом. У Гегеля, разумеется, нет на этот счет ясных представлений, нет уже потому, что экономические основания классовых противоречий он способен обнаружить лишь в качестве социальных фактов (бедность и богатство), не умея от познания фактов перейти к принципиальным теоретическим выводам. Однако некоторые догадки относительно фетишизации социальных предметов при капитализме у него уже имеются, и можно утверждать, что Гегель является единственным мыслителем классического немецкого идеализма, который по крайней мере чувствует эти проблемы. Правда, расплывчатость представлений Гегеля в области экономического учения о стоимости ведет к тому, что эта группа "отчужденной" социальной предметности у него постоянно сливается с первой, и он подчас рассматривает то, что представляет собой специфическое, фетишизированное, выражающее сущность лишь капиталистического общества свойство, в качестве неизбежного следствия практики человека вообще, наоборот. Несмотря на этот недостаток, критика которого является одним из центральных пунктов марксовской оценки "Феноменологии", у Гегеля, несомненно, имеется отчетливое стремление свести фетишизированную объективность социально-экономических образований и связей к человеку, к общественным связям человека.

Идеализм и здесь ведет Гегеля к таким преувеличениям, что он зачастую не замечает опосредующей роли вещей в процессе растворения социальных объектов в человеческих отношениях — зачастую, но не всегда. Эта особая форма идеализма, присущая) первым попыткам дефетишиизации предметности социальных образований при капитализме, впервые возникает," насколько мне известно, у Гегеля. Она играет очень большую роль в разложении школы Рикардо. Так, Маркс говорит о Годскине: "Весь объективный мир, мир материальных благ", отступает здесь на задний план как всего лишь момент, всего лишь исчезающее, все снова и снова создаваемое проявление деятельности общественно производящих людей. Сравните этот "идеализм" с тем грубо материальным фетишизмом, в который превращается теория Рикардо у "этого невероятного кропателя" Мак-Куллоха, где исчезает не только различие между человеком и животным, но даже и различие между живым и вещью. И после этого пусть только попробуют говорить, что перед лицом возвышенного спиритуализма буржуазной политической экономии ее пролетарская антитеза проповедовала грубый материализм, имеющий в виду исключительно животные потребности"[3].

Разумеется, нельзя не заметить глубокого различия между Гегелем и Годскином. Годскин ужо из учения Рикардо о стоимости делает социалистические выводы, какими бы нечеткими и противоречивыми они не были; Гегель, как мы видели, во время работы над "Феноменологией" понимал даже не все проблемы и внутренние противоречия теории стоимости Смита. О социалистических выводах у него не может быть и речи. Понятно, что Годскин мог и должен был выступать во всех этих вопросах гораздо решительнее Гегеля. Указанные различия не отменяют, однако, того факта, что для Гегеля характерна явная ориентация в этом направлении и что он является единственным мыслителем, который стремится из экономических фактов сделать философские выводы.

В-третьих, существует предельно общий философский смысл понятия "отчуждение". Философски "отчуждение" (EntauBerung) означает то же, что "вещность" (Dingheit) или "предметность" (Gegenstandlichkeit): оно представляет собой форму, в которой получает философское выражение история возникновения предметности, предметность как диалектический момент на пути самотождественного субъект-объекта через "отчуждение" (EntauBerung) к самому себе. Гегель говорит: "В непосредственном наличном бытии духа, в сознании, есть два момента: момент знания и момент негативной по отношению к знанию предметности. Так как дух развивается и раскрывает свои моменты в этой стихии, то им свойственна эта противоположность и все они выступают как формы (Gestalten) сознания. Наука, идущая этим путем, есть наука опыта, совершаемого сознанием; субстанция рассматривается в том виде, в каком она и ее движение составляют предмет сознания. Сознание знает и имеет понятие только о том, что есть у него в опыте; ибо в опыте есть только духовная субстанция, и именно как предмет ее самости. Но дух становится предметом, ибо он и есть это движение, состоящее в том, что он становится для себя чем-то иным, т. е. предметом своей самости, и что он снимает это инобытие"[4].

Существенные тенденции к мистификации, заложенные в этом устранении (Rucknahme) предметности, нам уже известны. Но нам известно и то, что Гегель расширил возможности для разработки существенных диалектических определений объективной действительности и мышления, именно благодаря процессуальному характеру "отчуждения" (EntauBerung), благодаря тому, что абсолютное, самоотождествленный субъект-объект понимается лишь как результат движения. "В гегелевской системе дело дошло, наконец, до того, что она и по методу и по содержанию представляет собой лишь идеалистически на голову поставленный материализм"[5].

Но неверно было бы понимать это положение Энгельса в том смысле, будто материалистическое переворачивание гегелевской философии с головы на ноги заключается только в переворачивании философских терминов. Напротив, как показало наше исследование, из-за идеалистического метода самые принципиальные проблемы предстают в совершенно искаженном виде, а при обсуждении частных вопросов важные догадки переплетаются с идеалистическими нагромождениями, соединяясь подчас в одном и том же предложении. Было бы неверно полагать, что то, что выдвигалось в нашем исследовании на первый план ради простоты и понятности с целью добиться исторической конкретности, в ходе исследования самого Гегеля происходило столь же гладко и что к идеалистическому мистифицированию он стал прибегать, лишь строя свою систему. Мы надеемся, что вышеизложенное убедительно продемонстрировало несостоятельность такого понимания. Здесь же мы должны поставить некоторые важнейшие проблемы и этим ограничиться.

Неправомерно отождествляя "отчуждение" (EntauBerung) с "вещностью", или предметностью, Гегель, давая определение сущности природы и общества и стремясь подчеркнуть их несходство, приходит к неверному пониманию их различия. По Гегелю, и природа, и история суть "отчуждение" (EntauBerung) духа. Но природа представляет собой некое вечное отчуждение вовне духа, движение которого поэтому лишь кажущееся, лишь движение субъекта; природа у Гегеля не имеет действительной истории. "Это последнее становление духа, природа, есть его живое непосредственное становление; она, отрешенный дух, в своем наличном бытии есть не что иное, как это вечное отрешение от своего устойчивого существования и движение, восстанавливающее субъект"[6].

Напротив, "отчуждение" (EntauBerung) в социальной деятельности человеческого рода, в истории суть "отчуждение" (EntauBerung) духа во времени, а значит, согласно гегелевской концепции, действительное становление, действительная история. Мы, правда, увидим, что гегелевская теория "отчуждения" (EntauBerung) даже действительно направленное историческое становление превращает в конечном итоге в кажущееся движение. Гегель говорит об этой форме "отчуждения" (EntauBerung); "Другая же сторона его становления, история, есть знающее, опосредствующее себя становление — дух, отрешенный во времени; но это отрешение есть точно так же отрешение от себя самого; негативное есть негативное себя самого. Это становление воспроизводит некоторое медлительное движение и последовательный ряд духов, некоторую галерею образов, из коих каждый, будучи наделен полным богатством духа, именно потому движется так медлительно, что самость должна пробиться сквозь все это богатство своей субстанции и переварить его. Так как завершение духа состоит в том, чтобы в совершенстве знать то, что он есть, свою субстанцию, то это знание есть его уход внутрь себя, в котором он покидает свое наличное бытие и передает свое формообразование воспоминанию"[7].

Непосредственное методологическое следствие этого различия между формами "отчуждения" (EntauBerung) в природе и в истории мы наблюдали уже в "Феноменологии". Во втором разделе, где Гегель анализирует собственно историю, все проблемы философии природы почти совершенно исчезают. Они ставятся только в первом и третьем разделах. Представленное в третьем разделе понимание предметности весьма способствует мистификации диалектических проблем. Но, кроме того, в гегелевской методологии исторического исследования нет действительного взаимодействия между природой и обществом, из истории социального развития изымается история природы. Как ученик Просвещения, Гегель, конечно, осведомлен о связи природы и общества, об определяемости общественного развития природными условиями (климат и др.). Позже в гегелевской философии истории эти проблемы возникают опять, но, поскольку Гегель ограничивается в этой связи лишь общими предварительными замечаниями, они не оказывают ощутимого воздействия на метод конструирования самой истории.

Еще важнее тот факт, что у исторически мыслившего диалектика, каким был Гегель, даже речи нет об истории развития природы, и это — несмотря на великое историческое открытие Канта о возникновении солнечной системы (которое, кстати сказать, никак не отразилось на кантовской философской системе и не придало историчности его пониманию природы), несмотря на симптоматичные устремления некоторых современников Гегеля, в частности Гете, применить идею развития к органическому миру.

В философии природы Гегеля имеется, конечно, линия развития, но она, согласно его пониманию, есть именно не историческое, не развертывающееся во времени развитие. Такое развитие признается Гегелем только за историей человеческого общества. Из этого, разумеется, не следует, будто в гегелевской философии не было и противоположных тенденций. Но они — не более как сделанные мимоходом и не связанные с общим контекстом замечания. Так, например, в "Иенской логике" предпринимается попытка эволюционно истолковать историю Земли от низших ступеней до сознания. Однако в это рассмотрение постоянно вторгается тот взгляд, что существует одна и только одна история. Земля, по Гегелю, к моменту начала человеческой истории уже предстает в завершенном виде, ее история полностью прекратилась. Но и сама эта история есть нечто противоречивое.

Мы приведем подытоживающие замечания Гегеля на этот счет, так как они весьма характерны для его точки зрения. "Как момент своего круговорота Земля есть застывшее (Erstarrtes), вышедшее из процесса; в самом этом моменте она реально суть целое, в котором запечатлен характер определенности, но присущая ей определенность есть определенность, не подвластная времени… Земля, таким образом, в качестве этой целостности, являет собой лишь образ процесса без самого процесса. Жизненный процесс Земли наличен как таковой лишь в ее элементах, которые не представляют собой самой ее целостности. Сам процесс, таким образом, есть для этого содержания прошедшее (Vergangenheit); сохранение его жизни во времени и изображение его в качестве последовательности моментов не имеют отношения к содержанию этого процесса как такового"[8].

Так как подобные высказывания Гегеля внутренне противоречивы, и в явных мистификациях мы уже неоднократно выявляли важные диалектические и исторические положения, то нас не удивит, что и это резкое отделение "отчуждения", т. е. предметности в природе, от истории тоже заключает в себе положительный момент, что Гегель и здесь нащупал существенные различия. Он стремится осмыслить специфичность человеческой истории, и происходит это осмысление в ту эпоху, когда мыслители, разрабатывавшие, так же как и он, диалектику объективного идеализма, весьма односторонне ориентировались на природу (Шеллинг и Гете); когда вслед за ними расцвело романтически-мистическое конструирование натурфилософских категорий, что порождало опасность бесследного исчезновения реальной конкретности исторического процесса, своеобразия исторического развития общества в подобной формалистической мистике "вечного" и природного.

Ввиду этих исторических обстоятельств становится понятным, почему Гегель в своей методологии столь настаивает на различии между природой и историей, а подчас, делая акцент на приоритете духа над природой, он истолковывает это различие в гуманистически-моралистическом смысле. Он так говорит об этом в иенских лекциях: "В самом деле, единичный дух, будучи энергичным по характеру, может обладать прочной устойчивостью в самом себе и утверждать свою индивидуальность. В своем негативном противостоянии природе, как будто она есть нечто другое, чем он сам, он презирает ее мощь и в этом презрении отдаляет ее от себя и освобождается от нее. И действительно, единичное лишь настолько велико и свободно, насколько велико его пренебрежение природой"[9].

Несмотря на всю резкость этой формулировки, нельзя упускать из виду то, что Гегель здесь говорит об отдельном деятельном индивиде, и эти его рассуждения ни в коей мере не противоречат его полемике с тем насилием над природой, которое присуще спекулятивному идеализму Фихте, и не снимают эту полемику. Маркс солидаризировался с этой позицией Гегеля, сохранившейся и в его поздних работах. Лафарг рассказывает, что Маркс любил цитировать такое гегелевское высказывание: "Даже преступная мысль злодея величественнее и возвышеннее всех чудес неба"[10].

В такой резкой формулировке Гегель подчеркивает специфическую сторону социального развития человека в отличие от развития природы. И если применительно к природе Гегель даже не замечает развития, то он, благодаря такому разграничению, по крайней мере затрагивает существо общественного развития, а именно то, что люди сами делают свою историю. Маркс, учитывая в процессе познания объективность и единство истории природы и истории общества, подчеркивал их различие. Например, в том месте, где он в связи с идеей Дарвина говорит о естественной технологии и о необходимости создания критической истории технологии. "И не легче ли было бы написать ее, так как, по выражению Вико, человеческая история тем отличается от истории природы, что первая сделана нами, вторая же не сделана нами?"[11].

Историю человечества Гегель, подобно Вико, чувствовал верно, несмотря на то что историю природы он недооценивал и мистифицировал. Понимание и признание того, что гегелевская концепция истории не только дает возможность содержательного и во многих отношениях истинного изображения истории, но и заключает в себе многие существенные методологические положения исторической науки, не означает, что в нем не сказалась мистифицирующая сторона "отчуждения" (EntauBerung). Из-за стремления к целостности концепции Гегель сам устраняет то, что с основательностью, кропотливостью и проницательностью было им достигнуто при воспроизведении исторического процесса. Мы уже говорили о том, что исторический процесс как, целое имеет цель, а именно снятие самого себя, свое возвращение в самотождественный субъект-объект; согласно уже известному нам гегелевскому пониманию истории в целом (Gesamt-geschichte), она представляет собой "отчуждение" во времени. Поэтому превращение истории в абсолютный субъект есть упразднение (Aufhebung) времени, что является естественным следствием упразднения предметности. По этой причине, однако, диалектический процесс исторического развития оказывается зажатым в мистические рамки и вновь всплывают религиозные категории творения — начало времени и его конец. Более того, начало и конец самого исторического процесса должны совпасть, т. е. в начале истории должен быть заложен ее конец. Здесь мы имеем дело с устранением гениальной концепцией себя самой, вызванным безмерно широкими обобщениями, это мы уже однажды констатировали, рассматривая гегелевскую телеологию. Гегель вполне однозначно высказывается об отмеченном характере истории: "Но эта субстанция, которая есть дух, есть становление его тем, что он есть в себе; и лишь как это рефлектирующееся в себя становление духа в себе поистине есть дух. Он есть в себе движение, которое есть познавание, превращение указанного в-себе[бытия] в для-себя[бытие], субстанции — в субъект, предмета сознания — в предмет самосознания, т. е. в предмет, в такой же мере снятый, или в понятие. Это движение есть возвращающийся в себя круг, который свое начало предполагает и только в конце его достигает"[12].

Но конец этот — абсолютный дух, а именно дух, представленный на высшей ступени своего развития как абсолютное знание, как философия. История превращается тем самым в такое движение, которое, хотя и развертывается в реальности как процесс, достигает своего действительного осуществления (а это осуществление, согласно гегелевской точке зрения, с самого начала есть имманентная цель истории, ее "в-себе" бытия) только в философии, в понимании post festum пройденного пути. Эта мысль крайне важна для философско-исторической концепции "Феноменологии духа", она выражает сущность и ключ к замыслу всей работы. "Но воспоминание (die Er-Innerung) coxpaнило этот опыт и есть внутреннее (das Innere) и фактически более высокая форма субстанции. Если, таким образом, этот дух сызнова начинает свое образование, как будто исходя только из себя, то все же начинает он на ступени более высокой. Царство духов, образовавшееся таким образом в наличном бытии, составляет последовательный ряд, в котором один дух сменялся другим и каждый перенимал царство мира от предыдущего. Цель последовательного ряда — откровение глубины, а последнее есть абсолютное понятие; это откровение есть, следовательно, снятие глубины понятия или его протяжение, негативность этого внутри себя сущего "я", которая есть его отрешение или субстанция — и его время, что это отрешение в самом себе есть отрешение от себя и есть для самости как в своем протяжении, так и в своей глубине. Цель, абсолютное знание, или дух, знающий себя в качестве духа, должен пройти путь воспоминания о духах, как они существуют в нем самом и как они осуществляют организацию своего царства. Сохранение их [в памяти], если рассматривать со стороны их свободного наличного бытия, являющегося в форме случайности, есть история, со стороны же их организации, постигнутой в понятии, — наука о являющемся знании; обе стороны вместе — история, постигнутая в понятии, — и составляют воспоминание абсолютного духа и его Голгофу, действительность, истину и достоверность его престола, без которого он был бы безжизненным и одиноким; лишь -

Из чаши этого царства духов

Пенится для него его бесконечность[13].

Это по сути дела — самоупразднение истории. История становится лишь осуществлением цели, с самого начала существующей в ее субъекте, в ее духе, а тем самым снимается ее имманентность: не сама история заключает в себе собственную действительную закономерность и собственное движение. Ее закономерность и ее движение обретают реальное существование лишь в науке, постигающей историю в понятиях и снимающей ее — в абсолютном значении. Но объективно-идеалистическая конструкция истории таким образом снимает саму себя. Дух, который, согласно гегелевской концепции, творит саму историю и сущность которого именно в том и состоит, что он есть механизм движения истории, ее подлинная движущая сила, этот дух превращает историю, как показывает Маркс в "Святом семействе", в простую видимость. "Гегель виновен в двоякой половинчатости… абсолютный дух, в качестве абсолютного духа, он только по видимости делает творцом истории. Так как абсолютный дух лишь post festum, в философе, приходит к сознанию себя как творческого мирового духа, то его фабрикация истории существует лишь в сознании, в мнении, в представлении философа, лишь в спекулятивном воображении"[14].

Все это — а мы выделили лишь наиболее существенные моменты — необходимые следствия гегелевской концепции "отчуждения". Здесь и начинается великое размежевание Маркса с Гегелем в решении главных философских проблем. Это размежевание является одним из важнейших факторов преобразования идеалистической диалектики в материалистическую, критики гегелевского идеализма и одновременно усвоением диалектической традиции новой наукой — диалектическим материализмом.

В своих "Экономическо-философских рукописях 1844 года" Маркс дает обстоятельную и систематическую критику гегелевской диалектики[15]. Она сосредоточена, во-первых, на "Феноменологии духа", а в ней — на концепции "отчуждения" и его снятии. Такая сосредоточенность имеет к тому же исторически-определенные полемические основания, поскольку субъективизация гегелевской философии радикальными младогегельянцами, прежде всего Бруно Бауэром и Штирнером, опирается преимущественно на эту работу Гегеля и присущее ее методологии мистифицирование выводит далеко за рамки гегелевской философии.

Философская ликвидация левого крыла распадавшейся гегелевской школы явилась важной предпосылкой не только теоретической разработки новой науки — диалектического материализма, но и упрочения и консолидации политической идеологии назревавшей революции, теоретической и практической программы создававшейся тогда рабочей партии. Эта полемика Маркса с Гегелем была уже в известном смысле подготовкой к "Коммунистическому манифесту".

С другой стороны, критика гегелевской концепции отчуждения составляет, как мы увидим в дальнейшем, важную часть критики Гегеля Фейербахом, а значит, великого поворота от идеализма к материализму, происшедшего в Германии в 40-е годы. В этой критике обнажаются как сила, так и слабость и ограниченность фейербаховского материализма. Поэтому Марксова критика гегелевской теории отчуждения представляет собой и усвоение фейербаховского наследия, и его преодоление, выход за рамки старого материализма.

Вторая характерная и важная особенность этой критики состоит в том, что Маркс впервые после Гегеля в Германии вновь исходит из единства экономического и философского подходов при рассмотрении различных социальных и философских проблем. Конечно, такое единство осуществляется Марксом на несравненно более высоком уровне, чем Гегелем, причем и в экономическом, и философском плане. В философском отношении дело заключается, как нам известно, в преодолении идеалистической диалектики материалистической. Но критика идеализма Марксом основывается на существенно более высоком, чем гегелевский, уровне познания, присущем и политической экономии. В экономических размышлениях Маркса уже содержится социалистическая критика взглядов классиков политической экономии. (А гениальная статья молодого Энгельса в "Немецко-французских ежегодниках" предвосхитила Марксов анализ). Лишь социалистическая критика капиталистической экономики и ее научное понимание в работах классиков позволяют вскрыть действительное диалектическое движение в самой экономической жизни, в экономической практике человека. Только это стремительно совершенствующееся конкретное познание молодыми Марксом и Энгельсом реального диалектического развития экономической жизни создает действительную основу для критики предшествующих попыток отразить в понятийной форме общественное бытие: классиков политической экономии, с одной стороны, Гегеля — с другой.

Следовательно, когда Маркс критиковал гегелевское отчуждение (EntauBerung) как центральное понятие "Феноменологии" и идеалистической диалектики вообще, то такой центральный пункт критики был им выбран не случайно. Исходя из весьма несовершенного понимания политической экономии, Гегель гениально угадал в Entauberung, Entfrembung фундаментальный факт жизни и поэтому сделал понятие "отчуждение" центральным понятием своей философии. Марксова критика Гегеля исходит из более глубокого и истинного понимания самих экономических фактов. Чтобы дать исчерпывающую диалектическую критику истинного и ложного, существенного и мистифицируемого в гегелевском понимании этих явлений, нужно сначала, опираясь па социалистическую критику капиталистического отчуждения труда, экономически истолковать основные экономические факты в их действительном своеобразии и закономерности.

Односторонность критики Гегеля Фейербахом не в последнюю очередь вызвана тем, что этот замечательный мыслитель исследовал и критически преодолел гегелевскую теорию "отчуждения" только в ее крайних философских выводах. О том, что эта концепция порождается самой действительностью и противоречивым образом отражает последнюю, о содержащейся в гегелевском "отчуждении" взаимосвязи политической экономии и философии Фейербах не догадывается. Поэтому его критика остается односторонней, неполной и абстрактной, поэтому он, как мы увидим, не может преодолеть — несмотря на свою философскую противоположность Гегелю как материалиста идеалисту — гегелевскую ограниченность, носящую в конечном итоге отнюдь не философский, а социальный характер и неразрывно связанную с буржуазным обществом.

Тесная связь между политической экономией и философией в упомянутых рукописях Маркса представляет собой, таким образом, глубокую методологическую необходимость, предпосылку действительного преодоления идеалистической диалектики Гегеля. Поэтому было бы крайне поверхностным полагать, будто полемика Маркса с Гегелем начинается лишь в последней части "Экономически-философских рукописей", содержащей критику "Феноменологии". В предыдущих чисто экономических разделах, в которых Гегель совсем не упоминается, содержится принципиальная основа этой полемики и критики — экономическое объяснение реального факта отчуждения (Entfremung).

Мы приведем здесь лишь некоторые, наиболее существенные разъяснения Маркса. Он исходит из реальных фактов капиталистической экономики, отбрасывая экономическую робинзонаду в любых ее формах. Ведь при таком подходе разделение труда, обмен и т. д. дедуцируются робинзонадой, подобно тому как теология дедуцирует происхождение зла из грехопадения, т. е. буржуазная политэкономия превращает в нечто данное, исходный пункт как раз то, возникновение чего она должна объяснить. На основании анализа реальных фактов капиталистической экономики Маркс дает следующее описание отчуждения (Entfrem-dung), возникающего в самом процессе труда: "… предмет, производимый трудом, его продукт, противостоит труду как некое чуждое существо, как сила, не зависящая от производителя. Продукт труда есть труд, закрепленный в некотором предмете, овеществленный в нем, это есть опредмечивание труда. Осуществление труда есть его опредмечивание. При тех порядках, которые предполагаются политической экономией, это осуществление труда, это его претворение в действительность выступает как выключение рабочего из действительности, опредмечивание выступает как утрата предмета и закабаление предметом, освоение предмета как отчуждение… Все эти следствия уже заключены в том определении, что рабочий относится к продукту своего труда как к чужому предмету"[16].

Имя Гегеля здесь еще не упоминается, и из экономических фактов еще не делается непосредственно философских выводов. Но и на первый взгляд видно, что в этих, кажущихся лишь описательными, замечаниях уже содержится решительная критика гегелевской философской концепции. Ведь отчуждение (Entfremdung) самым решительным образом отделяется Марксом от предметности как таковой, от опредмечивания в труде. Опредмечивание представляет собой характеристику труда вообще, отношения человеческой практики к предметам внешнего мира, а отчуждение — следствие общественного разделения труда при капитализме, возникновения так называемого свободного рабочего, который вынужден работать с непринадлежащими ему средствами производства и которому, следовательно, и эти средства производства, и его собственный продукт противостоят как чуждая, независящая от него сила.

Основная характеристика капиталистического общества выступит перед нами очень четко и сосредоточена в субъекте труда, как только мы рассмотрим сам процесс труда. В этой связи Маркс подчеркивает прежде всего то, "что труд является для рабочего чем-то внешним, не принадлежащим к его сущности; в том, что он в своем труде не утверждает себя, а отрицает, чувствует себя не счастливым, а несчастным, не развивает свободно свою физическую и духовную энергию, а изнуряет свою физическую природу и разрушает свои духовные силы. Поэтому рабочий только вне труда чувствует себя самим собой, а в процессе труда он чувствует себя оторванным от самого себя" [17]. В результате — присущее капиталистическому обществу искажение всех человеческих ценностей. "То, что присуще животному, становится уделом человека, а человеческое превращается в то, что присуще животному. Правда, еда, питье, половой акт и т. д. тоже суть подлинно человеческие функции. Но в абстракции, отрывающей их от круга прочей человеческой деятельности и превращающей их в последние и единственные конечные цели, они носят животный характер"[18]. Так, отчуждение (Entfremdung) пронизывает и в субъективном, и в объективном плане все проявления человеческой жизни. Объективно продукт труда выступает как чуждый человеку и господствующий над ним предмет, субъективно процесс труда представляет собой самоотчуждение, соответствующее вышеописанному отчуждению (Entfrem-dung) вещей.

Из этих предпосылок, которые все без исключения взяты Марксом из основательного наблюдения и анализа экономической жизни, он делает следующие обобщающие выводы о характерном при капитализме отношении индивида к человеческому роду. "Отчужденный труд человека, отчуждая от него 1) природу, 2) его самого, его собственную деятельную функцию, его жизнедеятельность, тем самым отчуждает от человека род… Во-первых, он отчуждает родовую жизнь и индивидуальную жизнь, а во-вторых, делает индивидуальную жизнь, взятую в ее абстрактной форме, целью родовой жизни, тоже в ее абстрактной и отчужденной форме"[19].

Ясно, что такая постановка вопроса об отчуждении (Entfremdung) труда со всеми вытекающими отсюда для общества и человека следствиями могла возникнуть лишь на основе социалистической критики капиталистического общества. Отсюда становится понятным глубокий смысл замечаний Маркса о том, что Гегель стоит на самой вершине классической политической экономии и правильно понимает труд как процесс самопорождения человека, но не понимает негативных сторон труда при капиталистическом обществе, берет труд лишь с его позитивных сторон. Вся философская критика Марксом фундаментальных понятий "Феноменологии" базируется на этом положении: поскольку Гегель не видит отмеченных сторон труда, у него в философском плане не может не возникнуть ложных разделений и ложных объединений идеалистических мистификаций. Раскрытие действительной диалектики труда при капитализме есть основание материалистической критики философии, опирающейся в своем философском осмыслении развития человеческого рода на одностороннее понимание труда.

Мы уже приводили критические замечания Маркса о том, что в гегелевской философии имеется тенденция к "некритическому идеализму". Этот "некритический идеализм" выражается, в частности, в понимании Гегелем самой философии, и здесь мы оказываемся в самом центре философской критики "Феноменологии". Гегель говорит об "отчуждении" (Entauberung) и о его снятии в философии, однако он совершенно не догадывается о том, что та самая философия, которая в его системе призвана снять "отчуждение" (Entauberung), сама является характернейшей формой проявления "отчуждения" (EntauBerung): "…а философский дух есть не что иное, как отчужденный дух мира, мысленно, т. е. абстрактно, постигающий себя внутри своего отчуждения. Логика — деньги духа, спекулятивная, мысленная стоимость человека и природы, их ставшая совершенно равнодушной ко всякой действительной определенности и потому недействительная сущность — отчужденное, а поэтому абстрагирующее от природы и от действительного человека мышление: абстрактное мышление"[20].

Этого Гегель не видит и, поскольку он понимает это отчужденное мышление не как отчужденное, поскольку он именно в этом мышлении видит механизм снятия "отчуждения" (Entaube-rung), впадает в "некритический идеализм", ставя в своей философии на голову действительные связи и жизненные определенности отчуждения (Entfremdung). Последовательно придерживаясь этих оснований, гегелевский идеализм приходит к отождествлению сущности человека с самосознанием. "Поэтому всякое отчуждение человеческой сущности для него — не что иное, как отчуждение самосознания. Отчуждение самосознания не рассматривается как выражение, как отражающееся в знании и мышлении выражение действительного отчуждения человеческой сущности. Напротив, действительное, являющееся реальным отчуждение есть по своему внутреннейшему скрытому — и раскрываемому только философией — существу не что иное, как проявление отчуждения подлинной человеческой сущности, самосознания. Поэтому наука, постигающая это, называется феноменологией. Поэтому всякое обратное присвоение отчужденной предметной сущности выступает как включение ее в самосознание: овладевающий своей сущностью человек есть только самосознание, овладевающее предметной сущностью. Поэтому возвращение предмета в самость и есть обратное присвоение предмета"[21].

В критических замечаниях Маркса отчетливо демонстрируется, как это ложное отождествление человека с самосознанием необходимым образом вытекает из ложного понимания отчуждения (Entfremdung) в общественной жизни. Маркс раскрывает и подвергает критике субъективную сторону, заключающуюся в ложном отождествлении человека с самосознанием, и объективную сторону — отождествление отчуждения (Entfremdung) с предметностью вообще.

В своих экономических размышлениях Маркс, руководствуясь фактами реальной жизни, проводит четкую грань между опредмечиванием в труде как таковом и отчуждением (Entfremdung) с субъекта и объекта в капиталистической форме труда. Именно поэтому он и в состоянии вскрыть их ложное отождествление у Гегеля. Маркс так критикует методологический фундамент "Феноменологии": "В качестве полагаемой и подлежащей снятию сущности отчуждения здесь выступает не то, что человеческая сущность опредмечивается бесчеловечным образом, в противоположность самой себе, а то, что она опредмечивается в отличие от абстрактного мышления и в противоположность к нему"[22]. Из гегелевской ложной постановки вопроса, хорошо уже нам знакомой по "Феноменологии" и всей ее предыстории, проистекает и ложная кульминация гегелевской философии, заключающаяся в снятии предметности. "Поэтому речь идет о том, чтобы преодолеть предмет сознания. Предметность как таковая считается отчужденным, не соответствующим человеческой сущности (самосознанию) отношением человека. Поэтому обратное присвоение порождаемой как нечто чужое, под категорией отчуждения, предметной сущности человека имеет значение не только снятия отчуждения, но и снятия предметности, т. е. человек рассматривается как непредметное, спиритуалистическое существо"[23]

Маркс совершенно ясно показывает, как ложная идеалистическая постановка вопроса и его ложное решение Гегелем неизбежно вытекают из столь же неизбежно одностороннего и несовершенного понимания им капиталистического общества, что эта высшая форма идеалистической диалектики может быть полностью снята лишь тогда, когда, благодаря перспективе реального снятия капиталистического отчуждения (Entfremdung), становится возможной социалистическая критика капиталистической экономики.

Идеалистической теории снятия предметности Маркс противопоставляет материалистическую теорию предметности. В этой связи уже сейчас следует указать на то, к чему мы подойдем позже, — на то, что Марксова материалистическая теория объясняет и капиталистическое отчуждение (Entfremdung), и его снятие, и поэтому Маркс в состоянии дать более полную и обстоятельную критику идеализма Гегеля, чем Фейербах, который оставляет без внимания эти социальные проблемы, в силу чего он, с одной стороны, не замечает правильные моменты гегелевской теории, а с другой, хотя и исходит из противоположной точки зрения, впадает в те же ошибки в понимании человека и общества, что и идеалист Гегель. Квинтэссенция марксовской материалистической теории предметности такова: "Когда действительный, телесный человек, стоящий на прочной, хорошо округленной земле, вбирающий в себя и излучающий из себя все природные силы, полагает благодаря своему отчуждению свои действительные, предметные сущностные силы как чужие предметы, то не полагание есть субъект: им является субъективность предметных сущностных сил, действие которых должно поэтому быть тоже предметным. Предметное существо действует предметным образом, и оно не действовало бы предметным образом, если бы предметное не заключалось в его существенном определении. Оно только потому творит или полагает предметы, что само оно полагается предметами и что оно с самого начала есть природа. Таким образом, дело обстоит не так, что оно в акте полагания переходит от своей "чистой деятельности" к творению предмета, а так, что его предметный продукт только подтверждает его предметную деятельность, его деятельность как деятельность предметного природного существа"[24]. "Быть предметным, природным, чувственным — это все равно, что иметь вне себя предмет, природу, чувство или быть самому предметом, природой, чувством для какого-нибудь третьего существа… Непредметное существо есть невозможное, нелепое существо [Unwesen]"[25].

Поэтому материалистическая критика Марксом идеализма Гегеля основывается на изображении действительных предпосылок человеческого мышления и человеческой практики, выдвигаемых в противовес мнимой беспредпосылочности абсолютного идеализма. Тем самым вскрываются действительные предпосылки абсолютного идеализма. Поэтому материалистическая диалектика представляет собой в этом смысле истину диалектики объективного идеализма, так как она не только отбрасывает его, но и с необходимостью показывает истоки его ошибок и указывает путь к его действительному снятию, т. е. к сохранению имеющихся в нем существенных и истинных моментов. Благодаря тому, что действительные предпосылки философии, действительные факты жизни (природы, экономики, истории) противопоставляются мистифицированным предпосылкам объективного идеализма, а правильное диалектическое отражение этих фактов приводит к истинным философским выводам, — благодаря этому вскрывается природа как "некритического идеализма", так и "некритического позитивизма" Гегеля, являющихся необходимыми следствиями современного ему общественного бытия. В результате такого воспроизведения становится само собой ясным, почему и каким образом Гегель, несмотря на подобные идеалистические мистификации, смог выявить существенные определения не только политической экономии и истории, но и диалектических связей объективной действительности вообще и каким образом гегелевская диалектика могла стать непосредственной предшественницей материалистической диалектики. Решающее значение при этом имеет тот подчеркнутый нами факт, что Гегель понимает труд как самопорождение человека, человеческого рода.

Опираясь на такую оценку Гегеля, Маркс выступает с самой резкой критикой там, где это правильное понимание предстает в мистифицированной и, следовательно, искаженной форме. Выше мы вкратце приводили высказывания Маркса о том, что история у Гегеля оборачивается только кажущейся историей. У Маркса речь шла о констатации того факта, что снятие предметности в абсолютном знании имеет своим следствием то, что гегелевский носитель истории, абсолютный дух, творит ее не действительным, как воображает Гегель, а лишь мнимым образом. Исходя из критики гегелевской теории предметности, Маркс критикует мистифицирование всей этой теории о "носителе" истории, критикует основу идеалистического мистифицирования истории у Гегеля: "…этот процесс должен иметь носителя, субъекта; но субъект возникает лишь как результат; поэтому этот результат — знающий себя как абсолютное самосознание субъект — есть бог, абсолютный дух, знающая себя и осуществляющая себя идея. Действительный человек и действительная природа становятся просто предикатами, символами этого скрытого недействительного человека и этой недействительной природы. Поэтому отношение между субъектом и предикатом абсолютно извращено: это — мистический субъект-объект, или перекрывающая объект субъективность, абсолютный субъект как процесс, как отчуждающий себя и возвращающийся к себе из этого отчуждения и в то же время вбирающий его обратно в себя субъект, и субъект как этот процесс; это — чистое, безостановочное кружение в самом себе"[26].

Поэтому действительная история развертывается у Гегеля так, что она имеет абстрактного, мистифицированного, воображаемого "носителя", который, конечно, может "творить" лишь абстрактную, мистифицированную, воображаемую историю. Действительный процесс, действительные определения процесса поэтому могут лишь, так сказать, пролезть контрабандой в саму конструкцию. То, что в воспроизведении конкретных этапов, конкретных переходов процесса они становятся преобладающими, демонстрирует уже нам известная и с различных сторон нами проанализированная глубокая противоречивость гегелевской диалектики.

Более чем десятилетие спустя Маркс возвращается к тем же самым вопросам философии Гегеля, на этот раз, однако, уже не в форме непосредственной критики "Феноменологии духа", а в форме обобщающей оценки философских оснований всего гегелевского идеализма. В знаменитом введении к "Критике политической экономии" Маркс анализирует различные взаимосвязанные и взаимодополняющие способы отображения в мысли объективной действительности и духовного овладения ею и при этом противопоставляет подлинно материалистический подход гегелевским иллюзиям относительно него. "Конкретное потому конкретно, что оно есть синтез многих определений, следовательно, единство многообразного. В мышлении оно поэтому выступает как процесс синтеза, как результат, а не как исходный пункт, хотя оно представляет собой действительный исходный пункт и, вследствие этого, также исходный пункт созерцания и представления…

Гегель поэтому впал в иллюзию, понимая реальное как результат себя в себе синтезирующего, в себя углубляющегося и из самого себя развивающегося мышления, между тем как метод восхождения от абстрактного к конкретному есть лишь тот способ, при помощи которого мышление усваивает себе конкретное, воспроизводит его как духовно конкретное. Однако это ни в коем случае не есть процесс возникновения самого конкретного"[27].

Здесь перед нами Марксова критика гегелевского идеализма в ее наиболее зрелой и обобщенной форме.

Исчерпывающая критика гегелевской концепции "отчуждения" позволила Марксу дать материалистическую критику и другой фундаментальной категории гегелевской диалектики, категории "снятия" (Aufhebung). В этой связи важно вновь указать на то, что Маркс, критикуя идеалистическую диалектику, критически ее преодолевая и воспринимая ее ценные элементы для материалистической диалектики, имеет дело исключительно со специфической формой гегелевской диалектики. Так, например, в разбираемом нами здесь случае совершенно не упоминаются ни шеллинговский вариант снятия, а именно уничтожение снятых определений, их угасание посредством снятия в абсолюте, ни кантовская форма агностического учения об антиномиях. Маркс видит в гегелевской диалектике полное и окончательное преодоление ее предшествующих форм. Он критикует поэтому исключительно гегелевскую, высшую форму диалектического снятия, в котором снятые определения не только уничтожаются, но одновременно сохраняются и возводятся на более высокую ступень; снятие, как имеющееся в абсолютном инобытие не обращается в ничто, а считается с существующим, с его относительным правом на существование. "Отчуждение" у Гегеля имеет, в отличие от Шеллинга, позитивное значение, благодаря ему творится предметность; отсюда и исходит в своей критике Маркс, когда он, рассматривая споры Гегеля с его предшественниками, решительно принимает гегелевскую сторону.

Маркс исследует идеалистические слабости гегелевской формы снятия и приходит к такому результату: "С другой стороны, по словам Гегеля, здесь имеется в то же время и другой момент, именно — что самосознание в такой же степени сняло и вобрало в себя обратно это отчуждение и эту предметность и, следовательно, в своем инобытии как таковом все же находится у себя. В этом рассуждении мы имеем собранными воедино все иллюзии спекуляции. Во-первых: в своем инобытии как таковом сознание, самосознание находится у себя… В этом заключено, во-первых, то, что сознание, т. е. знание как знание, мышление как мышление, выдает себя непосредственно за другое себя самого, за чувственность, действительность, жизнь… Эта сторона заключена здесь постольку, поскольку сознание, трактуемое только как сознание, усматривает предосудительную для себя помеху не в отчужденной предметности, а в предметности как таковой. Во-вторых, здесь заключено то, что поскольку самосознательный человек познал как самоотчуждение и снял духовный мир — ила всеобщее духовное бытие своего мира, — он все же снова утверждает его в этом отчужденном виде, выдает его за свое истинное бытие, восстанавливает его, уверяет, что он в своем инобытии как таковом находится у самого себя; следовательно, после снятия, например, религии, после признания в религии продукта самоотчуждения он все же считает себя подтвержденным в религии как религии. Здесь заключается корень ложного позитивизма Гегеля, или его лишь мнимого критицизма, — то, что Фейербах называет полаганием, отрицанием и восстановлением религии или теологии, но что следует рассматривать в более общем виде. Таким образом, разум находится у самого себя в неразумии как неразумии. Человек, понявший, что в праве, политике и т. д. он ведет отчужденную жизнь, ведет в этой отчужденной жизни как таковой свою истинную человеческую жизнь. Таким образом, истинным знанием и истинной жизнью оказывается самополагание, самоутверждение в противоречии с самим собой, в противоречии как с знанием, так и с сущностью предмета.

Таким образом, теперь не может уже быть и речи о том, что Гегель просто приспосабливался к религии, к государству и т. д., так как эта ложь есть ложь его принципа" [28].

Здесь перед нами глубочайшая критика ограниченности Гегеля именно в положительных и наиболее значимых сторонах его философии. Маркс вскрывает все философские следствия, вытекающие из отношения Гегеля к капиталистическому обществу постольку, поскольку они находят отражение в абстрактных построениях методологического каркаса его диалектической философии. Мы так или иначе обнаруживали эти противоречия у самого Гегеля и вскрывали их корни в общественном бытии того времени, а также в отношении Гегеля к этому бытию. Теперь мы видим, к каким следствиям чисто философского характера привели и должны были привести эти противоречия общественного бытия. Мы видим теперь и то, что никакая критика двусмысленности гегелевской философии в вопросах религии, государства и т. д., основывающаяся на противопоставлении "эзотерического" и "экзотерического" Гегеля, не может затронуть и преодолеть центральную проблематику гегелевской философии. При этом ничего не изменяется от того, что у самого Гегеля субъективно существовало, как мы видели, разделение эзотерического и экзотерического учения, ибо проблематика противоречия проникает в самое сердце и его эзотерического учения. Разумеется, для историка философии остается вопрос, где, когда и каким образом можно обнаружить в отдельных конкретных проблемах гегелевской философии элементы приспособления к общественным условиям своего времени. Однако наше историческое воспроизведение должно постоянно давать себе отчет в том, что на главный вопрос всей проблематики гегелевской диалектики нельзя ответить путем решения этих вопросов независимо от того, каково оно в каждом конкретном случае[29].

Глубина марксовской критики проявляется в том, что она совершает восхождение от проблем действительной жизни к абстрактнейшим вопросам гегелевской диалектики, дает единственно верное их решение в диалектико-материалистическом смысле и, отправляясь отсюда, тотчас же находит непосредственную связь этих вопросов с актуальными жизненными проблемами. Здесь мы имеем дело с главным противоречием всей философии Гегеля, с противоречием, позже названным Энгельсом противоречием между методом и системой[30].

В этом противоречии, однако, заключается противоречивость гегелевской философии по вопросу о человеческом прогрессе и особенно по вопросу о месте в историческом процессе капиталистического общества как вообще, так и в его особенной немецкой форме. Хотя вопрос о снятии и представляет собой в гегелевской философии, с одной стороны, абстрактную форму самой диалектики, с другой стороны, он имеет огромнейшее значение для социальной философии и философии истории Гегеля. Столкновение прогрессивных и реакционных тенденций у Гегеля концентрируется поэтому в той противоречивости диалектического процесса снятия, критику которого мы только что проследили у Маркса.

Социалистическая критика "отчуждения" обнаружила в капиталистической форме труда действительный и подлежащий действительному снятию способ бытия отчуждения. Философское обобщение этой критики показывает, что гегелевская концепция "отчуждения", согласно которой сознание в своем инобытии как таковом находится "у себя", содержит со ipso значительный реакционный момент, защиту существующего, невзирая на историческое его преодоление. То, что у Гегеля в отношении к прошлой истории постоянно присутствует и противоположная тенденция, лишь подтверждает правильность критики его Марксом и Энгельсом — наличия в гегелевской философии неразрешимого противоречия между методом и системой. Это противоречие и заложенные в нем тенденции играют огромную роль в великих идейных спорах 40-х годов, осуществивших идеологическую подготовку демократической революции. Здесь мы имеем дело с двумя различными мировоззрениями, которые, однако, в равной мере ведут к политической пассивности, к непониманию конкретных проблем демократической революции и, более того — в теоретическом отношении — к непониманию революции вообще. Общая значимость этих проблем выходит далеко за пределы споров 40-х годов, так как ложность выдвигавшихся теоретических положений коренится в характерной для капитализма общественной жизни, а дебатами 40-х годов о гегелевской форме диалектического снятия определялась лишь форма постановки этих проблем. Одна из форм этих ложных воззрений представляет собой непосредственное развитие гегелевского идеализма, его дальнейшую субъективизацию, гипертрофию его идеалистических ошибок младогегельянцами. Другая такая форма проистекает из гносеологически верной, но абстрактной и односторонней критики Фейербахом гегелевского снятия.

Рассмотрим сначала первое направление критики Гегеля. Если, по Гегелю, "отчуждение" есть в конечном, итоге "отчуждение" сознания, то оно и снимается в сознании, исключительно благодаря сознанию. У самого Гегеля остается непроясненным совпадение абсолютного знания с обладающим этим знанием философом. В силу своего объективизма Гегель противится трактовке этого совпадения как присущего лишь индивиду. Однако такая тенденция имманентно присутствует в гегелевской позиции. Прав Генрих Гейне, показавший в форме иронии и самоиронии вытекающие отсюда следствия: "Я никогда не был абстрактным мыслителем и без проверки принимал синтез гегелевской доктрины, потому что выводы ее льстили моему тщеславию. Я был юн и заносчив, и моему высокомерию было приятно, когда я узнал от Гегеля, что господь бог — не тот, кто, как думала моя бабушка, восседает на небесах, но я сам, здесь, на земле, и есть этот господь бог"[31].

То, что здесь иронически было выражено Гейне, превратилось в "Философии самосознания" Бруно Бауэра в философскую и политическую доктрину, имевшую опасное и вредное влияние как на левую немецкую интеллигенцию, так и, обернувшись "истинным социализмом", на возникавшую пролетарскую партию.

Если мы рассмотрим острую критику Марксом в "Святом семействе" этой бауэровской теории, то увидим, что она непосредственно вырастает из вышеприведенной философской критики гегелевского "снятия", причем следует отметить еще и то, что бауэровское интеллектуальное высокомерие, "суверенное" презрение к деятельности масс в истории также представляет coбoй направление, выросшее из гегелевской философии и гегелевского понимания истории, но утерявшее содержащиеся в последних значительные прогрессивные и реалистические тенденции и субъективистски утрировавшее присущий им идеализм. Маркс говорит об этих взглядах Бауэра следующее:

"Врагами прогресса, вне массы, являются как раз получившие самостоятельное существование, наделенные собственной жизнью продукты самоунижения, самоотвержения и самоотчуждения массы. Поэтому масса, восставая против самостоятельно существующих продуктов ее самоуничижения, восстает тем самым против своего собственного недостатка, подобно тому как человек, выступая против существования бога, тем самым выступает против своей собственной религиозности. Но так как эти практические результаты самоотчуждения массы существуют в действительном мире внешним образом, то масса вынуждена бороться с ними также и внешним образом. Она отнюдь не может считать эти продукты своего самоотчуждения только идеальными фантасмагориями, простыми отчуждениями самосознания, и не может желать уничтожить материальное отчуждение при помощи чисто внутреннего спиритуалистического действия. Уже газета Лустало 1789 г. имела девизом:

"Великие кажутся нам великими лишь потому,

Что мы сами стоим на коленях.

Поднимемся!"

Но чтобы подняться, недостаточно сделать это в мысли, оставляя висеть над действительной, чувственной головой действительное, чувственное ярмо, которого не сбросишь с себя никакими идеями. А между тем абсолютная критика (Бруно Бауэра. — Д. Л.) научилась из "Феноменологии" Гегеля, по крайней мерег одному искусству — превращать реальные, объективные, вне меня существующие цепи в исключительно идеальные, исключительно субъективные, исключительно во мне существующие цепи и поэтому все внешние, чувственные битвы превращать в битвы чистых идей"[32].

Вряд ли следует пояснять, что идеология Бауэра непосредственно вырастает из гегелевского понимания "отчуждения" и его снятия. Не нуждается в разъяснении ни ее политическая опасность, ни тем более тот факт, что подобная идеология пассивного высокомерия интеллектуалов в капиталистическом обществе и сегодня жива и действенна, хотя в наши дни она не ищет теоретической опоры в гегелевской философии. Но то, что философия Гегеля дает существенный повод к таким взглядам, демонстрирует не только история 40-х годов, но и — в особенно острой и гротескной форме — история неогегельянства эпохи империализма.

Обратимся теперь ко второй форме критики гегелевской диалектики, т. е. к критике Гегеля Фейербахом, и кратко рассмотрим отношение к ней Маркса. Маркс положительно расценивает эту критику как плодотворную за то, что Фейербах представил гегелевскую форму снятия как восстановление снятого. Мы уже приводили по другим поводам решающие в этой связи положения фейербаховской критики Гегеля. Маркс считает великой заслугой Фейербаха как доказательство того, что философия Гегеля есть восстановленная религия, так и стремление к выработке истинного материализма и, наконец, его критику снятия, отрицания отрицания. Мы ограничимся здесь последним пунктом. Фейербах совершенно прав, когда "отрицанию отрицания, утверждающему, что оно есть абсолютно положительное, он противопоставляет покоящееся на самом себе и основывающееся положительно на самом себе положительное"[33]. Это позитивное есть примат бытия над сознанием. По Фейербаху, в гегелевской диалектике в процессе снятия ставится на голову взаимосвязь бытия и сознания. И Фейербах прослеживает, как из этого идеалистического превращения у Гегеля вытекает теоретическое восстановление религии с помощью философии. Маркс обобщает наблюдения Фейербаха: "Таким образом, Фейербах рассматривает отрицание отрицания только как противоречие философии с самой собой, как философию, утверждающую теологию (трансцендентность и т. д.), после того как она подвергла ее отрицанию, т. е. утверждающую теологию вопреки самой себе"[34].

Эту материалистическую сторону фейербаховской критики Маркс принимает, но подвергает критике ее односторонность. Последняя состоит, во-первых, в том, что Фейербах рассматривает "отчуждение" как исключительно философскую проблему, а поэтому погрязает в абстракции (ср. позднейшую критику Марксом и Энгельсом абстрактности фейербаховского "человека"); во-вторых, в том, что материалистическое отношение Фейербаха к действительности недиалектично, в результате чего он не замечает всего того, что у Гегеля, хотя и в превращенной форме, имеется диалектического, и отбрасывает гегелевскую диалектику всю целиком, и ложное, и истинное в ней. Поэтому Фейербах видит в отрицании отрицания, как подчеркивает Маркс в процитированном фрагменте, лишь философски шаткую позицию идеалиста Гегеля, которой "прямо и непосредственно противопоставляется чувственно-достоверное, основывающееся на самом себе положение"[35].

Это ограничение чистой теорией познания имеет своим следствием абстрактность фейербаховской постановки вопроса. Прямолинейность, сознательное устранение всех опосредований вместе с гегелевским идеализмом приводит и к устранению диалектики. В результате Фейербах оставляет без внимания крайне важные, существенные определения, содержащиеся в гегелевской философии. Маркс добавляет: "А так как Гегель рассматривал отрицание отрицания с положительной, заключенной в нем, стороны как подлинно и единственно положительное, с отрицательной, заключенной в нем, стороны — как единственно истинный акт и акт самоосуществления всякого бытия, то он нашел лишь абстрактное, логическое, спекулятивное выражение для движения такой истории, которая не есть еще действительная история человека как уже предположенного субъекта, а есть только акт порождения, история возникновения человека"[36].

Социалистическая критика капитализма выявляет, следовательно, в гегелевской "Феноменологии" некоторые истинные и существенные определения того процесса, который Маркс назовет "предысторией человеческого развития", тогда как Фейербах, остающийся, хотя и по-другому, чем Гегель, в такой же мере в границах буржуазной точки зрения, способен только на застывшее противостояние по отношению к гегелевской диалектике. Излагая "Феноменологию", Маркс приводит некоторые существенные моменты, в которых определенные черты этой предыстории человечества правильно схвачены гегелевской мыслью. При этом Маркс подчеркивает, что мысль об отчуждении (Entfremdung) и его снятии, хотя и идеалистически искажается и превращается у Гегеля в реакционную, все же не является, как полагает Фейербах, с самого начала стопроцентно ложной, а представляет собой верное, но буржуазно ограниченное и одностороннее отражение действительности, истинные тенденции которого должны быть сохранены для будущего развития теории."…"Феноменология" есть скрытая, еще неясная для самой себя и имеющая мистический вид критика; но поскольку она фиксирует отчуждение человека, — хотя человек выступает в ней только в виде духа, — постольку в ней заложены в скрытом виде все элементы критики, подготовленные и разработанные часто уже в форме, высоко поднимающейся над гегелевской точкой зрения. Отделы о "несчастном сознании", о "честном сознании", о борьбе "благородного и низменного сознания" и т. д. и т. д. содержат в себе — хотя еще в отчужденной форме — критические элементы целых областей, таких, как, например, религия, государство, гражданская жизнь и т. д."[37].

Действительно всеобъемлющая критика гегелевской диалектики у Маркса перерастает, таким образом, в критику односторонней и ограниченной оценки Фейербахом Гегеля и вместе с тем в критику метафизического материализма Фейербаха, в критику отбрасывания им диалектики. Более подробное рассмотрение этой критики выходит за рамки нашей работы. Для нас важен только тот факт, что фейербаховская форма критики идеализма Гегеля привела в идейной борьбе 40-х годов к весьма опасным политическим последствиям. Критика Фейербахом отрицания отрицания правильно возвращается к непосредственно чувственному, материальному бытию, но Фейербах не в состоянии выразить в понятиях диалектическое движение, присущее материальной жизни самой по себе. Он не может, разъясняет Маркс в "Тезисах о Фейербахе", выявить в чувственности ее практическую сторону. "Главный недостаток всего предшествующего материализма — включая и фейербаховский — заключается в том, что предмет, действительность, чувственность берется только в форме объекта, или в форме созерцания, а не как человеческая чувственная деятельность, практика, не субъективно. Отсюда и произошло, что деятельная сторона, в противоположность материализму, развивалась идеализмом, но только абстрактно, так как идеализм, конечно, не знает действительной, чувственной деятельности как таковой. Фейербах хочет иметь дело с чувственными объектами, действительно отличными от мысленных объектов, но самоё человеческую деятельность он берет по как предметную деятельность. Поэтому в "Сущности христианства" он рассматривает как истинно человеческую, только теоретическую деятельность, тогда как практика берется и фиксируется только в грязно-торгашеской форме ее проявления. Он не понимает поэтому значения "революционной", "практически-критической" деятельности"[38].

Совершенно очевидно, что политэкономическая подготовка философской критики Гегеля, и прежде всего строгое отделение предметности от отчуждения (Entfremdung) в человеческой практике, подготавливает критику не только гегелевского идеализма, но и механистического материализма Фейербаха.

Целесообразно хотя бы кратко проследить вытекающие из этого следствия применительно к идеологической и политической борьбе 40-х годов. В своих замечаниях о Фейербахе Энгельс уяснил и подверг резкой критике важнейшую сторону отношения Фейербаха к действительности. Энгельс цитирует следующее его высказывание: "Бытие не ость всеобщее, отделимое от вещей понятие… Бытие есть полагание сущности. Какова моя сущность, таково мое бытие… Уже язык отождествляет бытие и сущность. Только в человеческой жизни, да и то лишь в ненормальных, несчастных случаях, бытие отделяется от сущности; здесь случается, что сущность человека не обретается там, где он сам существует, но именно вследствие этого разделения он уже и в подлинном смысле своей душой не обретается там, где действительно находится его тело. Только там, где Твое сердце, находишься Ты. Но все вещи — за исключением противоестественных случаев — охотно обретаются там, где они есть, и охотно являются тем, что они есть"[39].

Энгельс заключает эту мысль резкой социально-политической оценкой политических следствий, необходимо вытекающих из этой философской позиции, — следствий, которые субъективно искренний и убежденный в своем революционном демократизме Фейербах, конечно, не делал, но которые тем не менее вытекали из неприятия им гегелевской диалектики, из отбрасывания им всех опосредующих связей и определений, из его возврата к непосредственности; эти следствия отражают слепоту Фейербаха по отношению к социально-экономической жизни капитализма. Эта слепота, однако, объективно может привести, как показывает Энгельс, к апологетической реакционной позиции. Энгельс говорит: "Превосходная апология существующего. За исключением противоестественных случаев, немногих ненормальных случаев, Ты охотно становишься на седьмом году жизни привратником в угольной шахте, по четырнадцати часов проводишь один во-мраке, и раз таково Твое бытие, то такова же и Твоя сущность… Такова уж Твоя "сущность", что Ты должен быть подчинен какой-либо отрасли труда"[40].

Критика Фейербаха Энгельсом показывает причины того, почему социально-политическо-радикальные интеллектуалы, искавшие в 40-х годах в философии Фейербаха идейную основу для своего политического радикализма, не смогли обрести в ней руководство к действию, подобно тем слоям интеллигенции, которые искали его в гегелевской диалектике. Строгий анализ позиции Фейербаха показывает, что такие формы сознательной или бессознательной защиты существующего, основывающиеся на постулате непосредственного единства бытия и сущности — mutatis mutandis, долгое время после Фейербаха и независимо от него существовали и еще сегодня существуют как защита реакционных порядков.

Следует остановиться на этих политических следствиях мировоззренческой борьбы 40-х годов, чтобы выяснить, каким образом на основе социалистической критики капиталистического общества формируется критическое преодоление Марксом идеалистической диалектики Гегеля и каким образом оно идеологически готовит революцию 1848 г. и, более того, все грядущие демократические и пролетарские революции. Внутреннее движение марксовской критики с очевидностью показывает, сколь непозволительно "сугубо" философски понимать и критиковать проблемы, поставленные Гегелем. Слабость Фейербаха в данном вопросе не в последнюю очередь состоит в том, что он подходит к гегелевской диалектике лишь с точки зрения философии, лишь с точки зрения теории познания, что для него не существует диалектической связи важнейших проблем философии с общественной жизнью, с экономической и социальной практикой человека. Из того что Гегель осознал эти связи, что он, хотя подчас и тщетно, бился над тем, чтобы превратить эти связи в основание своей диалектики, и вытекает преимущество (в определенном отношении, в определенных областях) его философии, несмотря на идеализм, по сравнению с философией Фейербаха. Поэтому выработанная Гегелем форма диалектики представляет собой решающий этап всемирной истории философии — высшую форму идеалистической диалектики и вместе с тем буржуазной философии вообще, промежуточное звено, с которым непосредственно связано возникновение диалектического материализма.

Ленину не было известно о рукописях Маркса, которые подробно нами проанализированы и в которых он, давая критическую оценку философии Гегеля, устанавливает важнейшие взаимосвязи между политической экономией и диалектикой. Но, несмотря на это, Ленин отчетливо разглядел эти взаимосвязи. Мы уже приводили его высказывание о том, что Маркс непосредственно исходит из Гегеля. Ленин акцентирует при этом внимание на том преданном забвению в эпоху II Интернационала факте, что Маркс и Энгельс никогда не упускали случая указать в своих предисловиях, примечаниях, письмах и т. д. на значение Гегеля и подчеркнуть необходимость его изучения для понимания материалистической диалектики. Эти указания, однако, даже наиболее значительные и авторитетные теоретики II Интернационала обходили полным молчанием. Даже Плеханов, весьма серьезно занимавшийся, в отличие от Меринга и Лафарга, гегелевской философией, не имел представления о существовавших связях между ней и социальной действительностью, о глубокой методологической взаимосвязи политической экономии и диалектики.

Эта взаимосвязь после Маркса была восстановлена только Лениным. Критические замечания Ленина о гегелевской "Науке логики" было бы весьма поверхностно ограничивать только теорией познания в узком смысле. Даже тогда, когда Ленин говорит о гносеологических проблемах, он рассматривает их с великой и всеобъемлющей точки зрения, с точки зрения истинного марксизма. Вот почему, оценивая гоголевскую философию, Ленин постоянно возвращается к этим важнейшим вопросам.

Мы подтвердим сказанное лишь некоторыми наиболее существенными высказываниями Ленина. "Нельзя вполне понять "Капитала" Маркса и особенно его I главы, не проштудировав и не поняв всей Логики Гегеля. Следовательно, никто из марксистов не понял Маркса 1/2 века спустя!!"[41].

И в другом месте: "Если Marx не оставил "Логики" (с большой буквы), то он оставил логику "Капитала", и это следовало бы сугубо использовать по данному вопросу. В "Капитале" применена к одной науке логика, диалектика и теория познания [не надо 3-х слов: это одно и то же] материализма, взявшего все ценное у Гегеля и двинувшего сие ценное вперед"[42].

Эти мысли, высказанные в связи с исследованием плана диалектики у Гегеля, весьма характерны, и именно из них вытекают ленинские замечания о диалектическом применении экономических категорий Маркса в "Капитале". Тем самым Ленин, как в свое время Маркс, показывает тот способ, каким философские проблемы должны ставиться и решаться диалектическим материализмом. Ленинский этап в развитии философии связан с реализацией в любой ее области диалектико-материалистического метода, что и позволяет раз и навсегда покончить с наследием II Интернационала.

Это своеобразие ленинского этапа в развитии философии необходимо, разумеется, связывать с его историей. Настоящая работа была посвящена такого рода исследованию. Мы стремились на конкретном историческом материале показать, каким образом, реальные противоречия капиталистического общества повлияли на буржуазную философию в ее высшей форме, в форме идеалистической диалектики Гегеля. Но эту связь нужно было продемонстрировать во всей ее социальной и философской сложности; при этом была сделана попытка выявить, как на возникновение и развитие гегелевской диалектики повлияли теоретическое отражение этих противоречий в классической английской политической экономии и взрыв реальных противоречий во французской революции и сколь различные — положительные и отрицательные — последствия имел тот факт, что эти идеологические и реальные процессы, происходившие в Англии и Франции, получили превращенную форму идеалистической системы и идеалистического метода из-за социально-экономической отсталости Германии.

Лишь благодаря такой постановке вопроса стало возможным, анализируя связь Гегеля с его предшественниками, преодолеть тот схематичный и искажающий реальное положение способ рассмотрения, который общепринят в буржуазной истории философии и следы которого еще часто встречаются при рассмотрении подобных вопросов марксистами. Мы надеемся, нам удалось показать, что причину как независимости Гегеля от его выдающихся предшественников и современников, так и невольного совпадения их взглядов следует искать в общественном бытии.

Это отнюдь не исторический вопрос, отнюдь не внутреннее дело так называемого гегелеведения. (Хотя обсуждение этих вопросов важно и для борьбы с фальсификацией истории идеологами фашизма.) Изложение действительных истоков величия и ограниченности гегелевской диалектики означает вместе с тем выяснение связи между Гегелем и Марксом, конкретизацию исторического наследия гегелевской диалектики, сохраненного и критически переработанного диалектическим материализмом. Ясно, что Маркс полемизирует с действительным Гегелем. В своей полемике он всегда проводит четкое различие между тем, что действительно представляет собой философия Гегеля с присущей ей ограниченностью, и тем, что из нее сделали его ученики и последователи. Между эпохами Марксовой критики и нашей прошло, однако, столетие, основное "достижение" которого состояло скорее в искаженном образе подлинного Гегеля, которому до сих пор марксисты не противопоставили адекватное исследование философии Гегеля, раскрывающее образ действительного Гегеля. Представления философски образованной публики о Гегеле сформировались под влиянием буржуазного искажения гегелевской философии. Непреходящее значение критических замечаний Маркса, Энгельса, Ленина можно правильно понять и оценить только в том случае, если мы обладаем точным знанием того, каков действительный предмет этой критики, каков действительный Гегель.

Только благодаря этим взаимосвязям становится ясным философское значение экономических исследований и экономических воззрений Гегеля. Какими бы несовершенными и противоречивыми ни были они — а мы подробно анализировали в различных контекстах их внутреннюю противоречивость, — все же, несомненно, не случаен тот факт, что мыслитель, завершивший идеалистическую диалектику, был единственным философом этой эпохи, который серьезно пытался разобраться в экономической структуре капиталистического общества. Специфическая форма диалектики, развитая Гегелем, можно сказать, выросла из этих попыток решения проблем капиталистического общества, политико-экономических проблем.

Повторяем: сама форма учения о единстве противоположностей возникает в новое время уже у Николая Кузанского и Джордано Бруно; но что касается решающих вопросов диалектики, то даже высшая ступень диалектики до Гегеля — философия Шеллинга, — по сути дела, не продвинулась вперед по сравнению с этой диалектикой. Лишь специфически гегелевские категории, возникновение и противоречивость которых мы здесь анализировали, придали диалектике ту познавательную высоту, ту разработанность сущностных определений, из которых непосредственно могла исходить — путем критического преобразования и снятия своей предшественницы — материалистическая диалектика Маркса. Огромное значение Марксовой критики Гегеля состоит именно в том, что она вскрывает основу величия и ограниченности гегелевской диалектики в общей направленности его воззрений и узости понимания им противоречий и законов движения капиталистического общества, капиталистической экономики.

Лишь тогда становится по-настоящему понятным историческое величие Гегеля. Каждый мыслитель, как говорил Гегель, есть сын своего времени; в качестве такового он естественным образом связан со своими предшественниками. Однако, определяя ранг и значение мыслителя, следует задаться вопросом, насколько он зависим от неизбежно им заимствуемого содержательного и методологического багажа своих предшественников и насколько он в состоянии непредвзято сопоставить заимствованное им содержание и форму своей философии с самой действительностью и тем самым критически их преодолеть и развить далее; насколько он исходит из самой действительности, а насколько скован проложенной предшественниками философской традицией.

Здесь коренится качественное различие между Фихте и Шеллингом, с одной стороны, и Гегелем, с другой (не говоря уже о более мелких мыслителях той эпохи, которые, впрочем, являются истинными колоссами по сравнению с сегодняшними "корифеями" буржуазной философии). Конечно, исходные пункты и направленность развития философии Фихте и Шеллинга также определены объективной социальной действительностью. Но в философском плане оба они остаются в рамках кантовской философии, и если, например, Шеллинг движется от субъективного идеализма к объективному, то он не преодолевает кантовской постановки проблем и их решения, а лишь дает иную комбинацию последних; выход за пределы философии Канта остается у него скорее декларативным, нежели действительно философским.

Гегель является единственным философом послекантовского периода, оригинально подошедшим, в глубочайшем смысле этого слова, к проблемам эпохи. Подробно проанализировав его первые шаги, мы видели, что все без исключения проблемы диалектики, правда еще и не в теоретически зрелой форме, выросли из раздумий над такими всемирно-историческими событиями той эпохи, как Великая французская революция и промышленный переворот в Англии. Только в ходе разработки собственной системы у Гегеля формируется подлинная идейная связь со своими предшественниками. Но связь эта с самого начала критическая, выходящая за теоретические пределы кантовской мысли. Лишь тогда, когда общественное бытие тогдашней Германии загоняет гегелевскую диалектику в узкие, подчас филистерские рамки, становится заметной, как мы видели, родство Гегеля с его предшественниками.

Среди представителей той исторической эпохи с Гегелем можно сопоставить только Гете. Не случайно, что в подготовительных материалах к "Феноменологии духа" обнаруживается пространное обсуждение "Фауста" Гете. В обоих произведениях выразились сходные устремления, сделана попытка энциклопедически обобщить этапы развития человеческого рода вплоть до достигнутой на тот момент ступени и представить последние в имманентном движении, в их внутренней закономерности. Не зря Пушкин назвал "Фауста" "Илиадой современной жизни", а остроумная характеристика Шеллингом своей философии как "возвращения духа домой", как "Одиссеи духа" применима к "Феноменологии" больше, чем к любому произведению Шеллинга.

Гете и Гегель жили в самом начале последнего трагического периода буржуазного развития. И тот и другой выявили неразрешимые противоречия капиталистического общества, пронизывающий все его развитие, разрыв между индивидом и родом. Величие этих мыслителей состоит, с одной стороны, в том, что их не страшат эти противоречия и что они предпринимают попытку выразить их на высшем философском или поэтическом уровне; с другой стороны, так как они живут в начале этой эпохи, им обоим удается создать всеобъемлющую, содержащую глубокие истинные определения синтетическую картину родового опыта человечества, развитие его родового сознания. "Вильгельм Майстер" и "Фауст" в этом отношении в той же мере, в какой "Феноменология духа", "Наука логики" и "Энциклопедия философских наук", представляют собой бесценные памятники культурного развития человечества. Нельзя, разумеется, за глубоким родством исходных устремлений этих мыслителей упускать из виду идейные различия между ними: Гете значительно в большей степени, чем Гегель, ориентировался па природу, на протяжении всей своей жизни был близок к материализму, но, с другой стороны, он не понял важнейших диалектических открытий Гегеля. При написании подробной истории этой великой эпохи на данные различия следовало бы обратить специальное внимание. И только благодаря конкретному исследованию моментов сходства и несходства между Готе и Гегелем станет очевидным в поистине четкой и синтетической форме вся внутренняя противоречивость поступательного движения этой эпохи.

Для целей нашей работы достаточно констатировать присущие их творчеству общие устремления. Вряд ли нужно вдаваться в подробности тех сложных обстоятельств, в силу которых предпринятое Гете исследование проблем капиталистического общества оказалось отчасти более реалистичным, более прозорливым, но отчасти и менее диалектичным, в меньшей степени вскрывающим противоречия, чем гегелевское исследование. Для нас достаточно указать на тот факт, что у Гете и Гегеля была общая принципиальная идея: они исходили из труда, понятого как самопорождение человека; или на тот факт, что эта идея, хотя и не в осознанной экономически форме, появляется уже во фрагменте молодого Гете "Прометей" и имеет — что красноречиво характеризует отличие Гете от Гегеля — антирелигиозное звучание. Но в великих произведениях Готе проблема самопорождения человека трудом перерастают в конфликт личности с капиталистическим обществом, в острую гуманистическую критику последнего: в критику, ни на миг не упускающую из виду идею человеческого прогресса, которая готова прокладывать свой путь, продираясь "сквозь тернии", но не уступает какому бы то ни было реакционному романтизму. Проводить механические и мелочные параллели между творениями Гете и философией Гегеля было бы смешным педантизмом. Но путь, проложенный Гете в "Вильгельме Майстере" и "Фаусте", совпадает в великой исторической перспективе с тем путем, по которому движется дух гегелевской "Феноменологии"[43].

Примечания:

1

Rosenkranz К. Op. cit. S. 178. Опубликованный здесь фрагмент датирован неверно. Так как отдельные части рукописи почти полностью совпадают с опубликованными Гофмейстером лекциями 1803/04 и 1805/06 гг., можно предположить, что весь этот комплекс фрагментов датируется именно этими годами. Более точная датировка отдельных фрагментов, конечно, важна для осмысления процесса "освобождения" Гегеля от Шеллинга, однако для нашего изложения представляет второстепенный интерес.

2

Schelling F. Werke. Stuttgart; Augsburg, 1859. Bd. V. S. 314.

3

Ibid. S. 258.

4

Rosenkranz К. Op. cit. S. 539.

5

Ibid. S. 182.

6

Thid. S. 544.

7

Ibid. S. 184.

8

Schellings samtliche Werke. Stuttgart; Augsburg, 1860. Abt. 1, Bd. 6. S. 23

10

Ibid. S. 546.

11

Ibid. S. 182.

12

Hegel. Jenenser Realphilosophie. Bd. II. S. 265.

13

Schelling F. Werke. Bd. V. S. 267.

14

Hosenkranz К. Op. cit. S. 186.

16

Гегель. Соч. Т. IV. С. 13.

17

Там же. С. 14.

18

Там же. С. 8.

19

Там же. С. 9.

20

Fichtes Briefwechsel. В., 1925. Bd. П. S. 341.

21

Мы не имеем здесь возможности изложить все те бессмысленные конструкции, которые создает буржуазная история философии об этом процессе. Укажем лишь на одну, ставшую в последние годы весьма популярной, согласно которой гегелевское преодоление шеллинговской формы объективного идеализма представляет собой возврат к позиции Фихте и даже Канта. Там, где Гегель возвращается к важнейшим аргументам из прежних споров между Фихте и Шеллингом, любому читателю должно быть ясно, что Гегель в самом деле рассматривает ту же проблему, что и Фихте, однако подвергает критике Шеллинга за прямо противоположное.

22

Rosenkranz К. Op. cit. S. 201.

23

Гегель. Соч. Т. IV. С. 28–29.

24

Rosenkranz К. Op. cit. S. 544.

25

Ibid. S. 548.

26

Гегель. Соч. Т. IV. С. 10.

27

Там же. С. 10–11.

28

Rosenkranz К. Op. cit. S. 188.

29

Ibid. S. 214. И эта рукопись, Гегеля, использованная Розенкранцем, утрачена.

30

Кант И. Соч. Т. 3. С. 82.

31

Fichtes Briefwechsel. Bd. II. S. 327.

32

См.: Гегель. Соч. Т. IV. С. 20.

33

Там же. С. 24–25.

34

Там же. С. 30–31.

35

Там же. С. 432–433.

36

См.: Кант И. Соч. С. 692–697.

37

Kroner R. Von Kant bis Hegel. Tubingen. Bd. I. S. 147, 372.

38

Fichte J. G. Werke. Bd. III. S. 415.

1

Haering Т. Die Entstehungsgeschichtc der Phanomenologie des Geistes // Verhandlungen des dritten Hegelkongresses, 1933. Haarlem; Tubingen, 1934. S. 126, 130, 137.

2

Hayт R. Hegel mid seine Zeit. 1887. 2. Aufl. Leipzig, 1927. S. 258.

3

Подробное изложение этого развития немецкой буржуазии и его идеологических следствий я дал в статье "Карл Маркс и Ф. Т. Фишер". См.: Beitrage zur Geschichle der Asthetik. В.: Aufbau-Verl., 1954.

4

Гегель, Работы разных лет. Т. 2. С. 255.

5

Briefe von imd an Hegel. Leipzig, 1887. S. 130.

6

Гегель. Работы разных лет. Т. 2. С. 281.

7

Там же. С. 291.

8

О взглядах Гегеля после низвержения Наполеона см. письмо к Нитхаммеру от 29 апреля 1814 г. (Там же. С. 371). Негодование Гегеля посредственностью тех слоев, которые стали господствующими в период реставрации, нельзя истолковать в романтическом смысле, как противопоставление одиноких гениев и всеобщей человеческой посредственности. Подобную критику Реставрации можно найти и у выдающихся французских писателей реалистов — у Бальзака и особенно у Стендаля. Кроме того, очевиден политический смысл этого презрения к посредственности, ясно выраженный в письмах Гегеля. Так, в приведённом нами письме он издевается над теми, кто надеется возвратить "добрые стары времена" и ссылается на настроения, господствовавшие в Нюрнберге, где он тогда жил и где многие ожидали от Реставрации восстановления прежней "самостоятельности" и "имперских вольностей" города Нюрнберга.

9

Rosenkranz К. Op. cit. S. 214.

10

Гегель. Соч. Т. IV. С. 6–7. Нетрудно увидеть, что здесь Гегель концентрирует все проблемы "Феноменологии" вокруг исторических фактов, что он говорит о философском смысле совершенно новой эпохи мировой истории. Даже эзотерический характер философии, который он стремится преодолеть в своей критике Шеллинга в "Феноменологии", предстает как необходимый результат этого состояния мира. Историческое объяснение философии Шеллинга, конечно, отнюдь не смягчает всей остроты борьбы Гегеля с ней.

11

Гегель. Соч. Т. VII. С. 17–18.

12

Гегель. Соч. Т. VIII. С. 385.

13

Там же. С. 388–389.

14

Там же. С. 394–395.

15

Там же. С. 413–414.

16

Там же. С. 418–419.

17

Там же. С. 413.

18

Там же. С. 411–412.

19

Часто встречающееся в иенский период противопоставление католицизма и протестантизма является противопоставлением католицизма как эстетической религии, как "художественной религии" протестантизму как религии побеждающей прозы. Из этого факта некоторые современные интерпретаторы Гегеля делают вывод о существовании в иенский период симпатий Гегеля к романтизму. Но и здесь не понимаются и искажаются мысли Гегеля. Ведь там, где Гегель более подробно говорит об этом противопоставлении, как, например, в опубликованном Розенкранцем фрагменте, католицизм, конечно, характеризуется как "религия красоты", а протестантизм, как проявление постоянно растущего отчуждения, как симптом того кризиса, из которого по Гегелю, проистекает необходимость возвращения духа к себе из своего "отчуждения" (En-tauBerung). Поскольку нам уже известны гегелевские представления иенского периода о специфическом способе проявления религии, об исторических причинах и философских следствиях этого, постольку ясно, что Гегель ставит протестантизм выше в философско-историческом смысле, чем католицизм, стало быть, и здесь, как и везде, он решительно противостоит романтикам. Фрагмент, который, вероятно, написан в первые годы иенского периода, ищет решение этой проблемы в формировании новой, третьей религии, отражает, следовательно, более низкую ступень в развитии философско-исторических взглядов Гегеля, чем "Феноменология", но все же его содержание прямо противоположно тому романтическому возвращению к католицизму, которое очень рано нашло свое выражение, например, у Новалиса. Ср.: Rosenkranz К. Op. cit. S 139

20

Rechtsphilosophie. S. 219, 270.

21

Гегель. Соч. Т. III. С. 337.

22

Schlegel F. Philosophische Vorlesungen. Bonn. 1837. Bd. П. S. 497.

23

Heine. Werke. Elster. Bd. IV. S. 148; Bd. VI. S. 46 etc.

24

Rosenkranz К. Op. cit. S. 182. Этому созвучна мысль в статье "Различие между системами философии Фихте и Шеллинга", где Гегель говорит о том, что в современности религия существует наряду с образованием. См.: Erste Druckschriften/Lasson. Leipzig, 1928. S. 15. Такое же понимание встречается и в "Феноменологии".

25

Rosenkranz. К. Op. cit. S. 541.

26

Ibid. S. 537.

27

Гегель. Соч. Т. IV. С. 309–310.

1

Гегель. Соч. Т. IV. С. 364.

2

Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 3. С. 25.

3

Гайм Р. Гегель и его время. СПб., 1861. С. 202–203.

4

Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 21. С. 278.

5

Гегель. Соч. Т. IV. С. 14–16. Из всего контекста очевидна, что речь идет об отношении индивидуального и исторического, родного опыта. Гегель называет отдельного индивида "несовершенным духом, некоторым конкретным образом, во всем наличном бытии которого доминирует одна определенность, а от других имеются только расплывчатые черты" (Там же, с. 14). Анализируя соотношение индивида и рода, в ранних работах Гегель называет род "высшим существом" (Иенская логика, с. 158). Таким образом, ясно, что современный читатель может всюду читать вместо дух — род.

6

Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 42. С. 155.

7

Гегель. Соч. Т. IV. С. 429.

8

Там же. С. 197.

9

Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 3. С. 3.

10

Гегель. Соч. Т. IV. С. 210–211.

11

Там же. С. 113, 116, 117–118.

12

Там же. С. 195–196.

13

Там же. С. 189.

14

Там же. С. 189.

15

Гегель. Соч. Т. VII. С. 213.

16

Гегель. Соч. Т. IV. С. 208.

17

Там же. С. 208–209.

18

Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 23. С. 96.

19

Гегель. Соч. Т. IV. С. 221.

20

Там же. С. 222–223.

21

Там же. С. 223.

22

Там же. С. 244–245.

23

Там же. С. 235.

24

Там же. С. 256–257.

25

Там же. С. 257.

26

Там же. С. 258.

27

Там же. С. 276. Напомним читателю определение денег как Я. См.: Hegel. Jenenser Realphilosophie. Bd. II. S. 257.

28

Там же. С. 296.

29

Там же. С. 295.

30

Там же. С. 279.

31

Там же. С. 279–280.

32

Там же. С. 308.

33

Там же. С. 311.

34

Там же. С. 311–312.

35

Там же. С. 312.

36

Там же. С. 313.

37

Там же. С. 313–314.

38

Там же. С. 315.

39

Там же. С. 320. Это "умиротворенное" состояние социального мира после французской революции не означает у Гегеля реставрации и возвращения к прежнему режиму. Это важно для гегелевского понимания состояния Германии. Гегель всегда протестовал против того, чтобы его концепция считалась отражением тогдашнего положения Германии. Например, в заметке на полях к лекциям 1805/06 гг. он писал: "Гарантия против произвола. Всеобщая конституция сословий — не сельских сословий", т. е. не та форма сословной структуры, которая существовала тогда в Германии (Realphilosophie. Bd. II. S. 252). Маркс ясно раскрыл это отношение Гегеля к теории полезности Просвещения (см.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 3. С. 409). В подробном изложении Маркс дает очерк исторического развития этой теории от Гоббса до Бентама.

40

Там же. С. 321.

41

Там же. С. 319.

42

Там же. С. 321. Это место из письма Гегеля к Нитхаммеру от 29 апреля 1814 г. цитируется в "Работах разных лет". Интересно, что в письме слова "в другую страну" подчеркнуты и в скобках Гегель замечает: "…я разумел при этом одну страну…". (Гегель. Работы разных лет. Т. 2. М. 1971 С. 344).

43

Гегель. Соч. Т. IV. С. 361.

44

Гегель. Соч. Т. IX. С. 4.

45

Гегель. Работы разных лет. Т. 2. С. 301–302.

46

Гегель. Соч. Т. IV. С. 401.

47

Там же. С. 434.

48

Там же. С. 365.

49

Там же. С. 365–366.

50

Там же. С. 366.

51

Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 12. С. 737.

52

Гегель. Соч. Т. IV. С. 423–424.

53

Там же. С. 424.

54

там же. С. 427.

55

Там же. С. 395.

56

Там же. С. 396–397.

57

Фейербах Л. Избранные философские произведения. Т. 1. М., 1955. С. 164.

58

Гегель. Соч. Т. IV. С. 425.

59

Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 46, ч. I. С. 105–106.

60

Гегель. Соч. Т. IV. С. 411–412.

61

Там же. С. 418.

62

Там же. С. 410.

63

Там же. С. 186–187.

64

Там же. С. 420.

65

Kierkegard S. Gesammelte Werke. Jena, 1910. Bd. VI. S. 146. Эта радикально негативная установка иррационалиста Кьеркегора не мешает современным интерпретаторам Гегеля "синтезировать" Гегеля с Кьеркегором, интерпретировать "Феноменологию" с позиций некоего синтеза Гегеля и Кьеркегора. Не только немцы (например, К. Левит) но и француз Жан Валь посвятил этой попытке "синтеза" целую книгу: "Несчастное сознание в философии Гегеля". Париж, 1929 (La malheur de la conscience dans la philosophie de Hegel. P., 1929). Приверженность Валя философии Кьеркегора обнаруживается в том, что он превращает "несчастное сознание" в центр всей "Феноменологии" и совершенно не замечает или не хочет замечать того, что "несчастное сознание" выступает у Гегеля как "форма" субъективного, индивидуального сознания, а религия в третьем разделе "Феноменологии" связывается с этими предшествовавшими "формами" сознания, по, как мы уже видели, религия развивается в совершенно противоположном направлении, а именно Гегель видит в религиозных мифах мифологическое проявление объективных диалектических категорий. Поэтому весьма поучительно противопоставить слова самого Кьеркегора и его современных поклонников и модернизаторов. Здесь обнаруживается та же самая картина, которую в свое время дал В. И. Ленин, когда он противопоставил искаженный и весьма вычурный язык современных ему солипсистов откровенному языку такого философского реакционера, как Беркли. И Кьеркегор — реакционер в решении любых философских проблем, но он еще далек от современного эклектизма, высказывает свои мысли открыто и откровенно и не пытается соединить несоединимое.

66

Гегель. Соч. Т. IV. С. 25.

67

Гете. Фауст // Избранное. М., 1963. С. 212.

68

Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 4. С. 142.

69

Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 23. С. 90.

1

В первом значении ср. "Основы всеобщего наукоучения". 1794: Fichte. Werke. Bd. I. S. 360. Во втором смысле см.: Darstellung der Wissenschaft-slehre (1801) // — Ibid. Bd. IV. S. 73.

2

Schelling F. Werke. Bd. I. S. 166.

3

Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Т. 26, ч. III. С. 276.

4

Гегель. Соч. Т. IV. С. 19.

5

Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 21. С. 285.

6

Гегель. Соч. Т. IV. С. 433. Термин "отрешение" в данном переводе соответствует гегелевскому понятию EntauBerung.

7

Там же.

8

Hegel. Jenenser Logik. S. 320.

9

См.: Rosenkranz К. Op. cit. S. 181.

10

Лафарг П. Воспоминания о Марксе. М., 1967. С. 12.

11

Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 23. С. 383.

12

Гегель. Соч. Т. IV. С. 429–430.

13

Там же. С. 434.

14

Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 2. С. 94.

15

Ср. с последующим изложением мою работу: К вопросу о философском развитии молодого Маркса // Deutsche Zeitschrift fur Philosophie. 1954. H. 2/II.

16

Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 42. С.

17

Там же. С. 90.

18

Там же. С. 91.

19

Там же. С. 92.

20

Там же. С. 160.

22

Там же. С. 157.

23

Там же. С. 159–160.

24

Там же. С. 162.

25

Там же. С. 163.

26

Там же. С. 170.

27

Там же. Т. 46, ч. I. С. 37–38.

28

Там же. Т. 42. С. 165–166.

29

Характерное для младогегельянцев различение эзотерической и экзотерической стороны гегелевского учения, которое они объясняли приспособленчеством Гегеля, Маркс, отбросил как поверхностное. На это обстоятельство я указывал в своей статье "К философскому развитию молодого Маркса" в кн.: Deutsche Zeitschrift fur Philosophic. 1954. H. 2, П.

30

См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 21. С. 277.

31

Гейне Г. Собр. соч. М., 1959. Т. 9. С. 114–115.

32

Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 2. С. 90.

33

Там же. Т. 42. С. 154.

34

Там же.

35

Там же. С. 155.

36

Там же.

37

Там же. С. 158.

38

Там же. Т. 3. С. 1.

39

Там же. Т. 42. С. 344.

40

Там же.

41

Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 29. С. 162.

42

Там же. С. 301.

43

Связь между "Фаустом" и "Феноменологией" подробно проанализирована в моей книге: Goethe und seine Zeit. В., 1952.