Глава IV. ДАНТЕ И РОЗЕНКРЕЙЦЕРСТВО

Тот же упрек в недостаточности, который мы сформулировали по отношению к Россети и Ару, можно адресовать и Элифасу Леви, который, утверждая связь с античными мистериями, видел прежде всего политическое или политико-религиозное применение, по нашему мнению, имеющее лишь второстепенное значение, и который все время ошибочно предполагал, что тайные в собственном смысле слова организации прямо замешаны во внешней борьбе. Вот что говорит этот автор в своей «Истории магии»: «Число комментаторов и исследований произведения Данте умножилось, и никто, насколько нам известно, не указал на его истинный характер. Произведение великого гибеллина есть объявление войны папству через дерзкое раскрытие мистерий. Эпопея Данте иоаннитская[37] и гностическая; это дерзкое применение фигур и чисел Каббалы к христианским догмам и тайное отрицание всего того, что есть абсолютного в этих догмах. Его путешествие через сверхъестественные миры происходит как посвящение в Элевсинские и Фивские мистерии. Вергилий охраняет и водит его по кругам нового Тартара, как если бы Вергилий, нежный и меланхолический пророк судеб сынов Поллиона, был в глазах флорентийского поэта незаконным, но настоящим отцом христианской эпопеи. Благодаря языческому гению Вергилия Данте избегает той пропасти, над входом в которую он прочел приговор отчаяния; он ее избегает, становясь с ног на голову, то есть принимая догму в обратном порядке, в таком случае он восходит к свету, воспользовавшись услугами самого дьявола как бы чудовищной лестницей; он избегает страшного силой страшного же, ужасного — силой ужаса. Ад кажется тупиком только для тех, кто не знает, как возвращаться; он принимает дьявола наоборот (против шерсти, если позволительно будет такое фамильярное выражение) и освобождается от него своей отвагой. Это уже превзойденный протестантизм, и поэт, враг Рима, уже разгадал Фауста, поднимающегося на Небо на голове побежденного Мефистофеля».[38]

На самом же деле желание «раскрыть мистерии» предполагает, что это возможно (а это не так, потому, что истинная мистерия невыразима), а мнение, что можно «принять догму наоборот» или сознательно перевернуть смысл и значение символов, не свидетельствует об очень высокой степени посвящения. К счастью, у Данте мы ничего такого не видим, эзотеризм его, напротив, окутан довольно таки непроницаемой завесой, одновременно с тем, что он опирается на строго традиционные основания; делать же из него предвестника протестантизма, может быть, даже революции просто потому, что он был противником папства на политической почве, это значит полностью не понимать его мышления и ничего не понимать в духе его эпохи.

Есть еще нечто, что нам представляется трудно отстаивать: мнение о том, что Данте был «каббалистом» в собственном смысле слова; здесь мы в особенности должны остерегаться, потому что мы знаем, что слишком многие из наших современников легко создают себе иллюзии по этому поводу, полагая найти Каббалу повсюду, где имеется хоть какая-нибудь форма эзотеризма. Не встречали ли мы масонского писателя, с важностью утверждавшего, что Каббала и Рыцарство — это одно и то же и, вопреки самым элементарным лингвистическим понятиям, что оба слова имеют одно и то же происхождение?[39] Перед лицом таких неправдоподобных утверждений понятна необходимость быть осмотрительным и не довольствоваться несколькими смутными сходствами для того, чтобы делать из того или иного каббалиста; ведь Каббала — это прежде всего древнееврейская традиция,[40] и у нас нет никаких доказательств того, что на Данте оказывалось непосредственное еврейское влияние.[41] Это мнение родилось исключительно лишь из-за использования им науки чисел; но если эта наука действительно существует в древнееврейской Каббале и занимает там одно из самых важных мест, то она находится также и в других местах; не станут ли также утверждать, под этим же предлогом, что Пифагор был каббалистом?[42] Как мы уже говорили, Данте можно связать скорее с пифагореизмом, чем с Каббалой в этом отношении, который, весьма вероятно, знал из иудаизма прежде всего то, что сохранило в своем учении христианство.

«Заметим также, — продолжает Элифас Леви, — что Ад Данте есть только негативное Чистилище. Объясним это: его Чистилище кажется отлитым в Аду как в форме, это крышка и как бы пробка бездны, и понятно, что флорентийский титан, взбираясь по ступеням в Рай, хотел бы ударом ноги отбросить Чистилище в Ад». В некотором смысле это правда, потому что гора Чистилища была образована на звездной полусфере из материалов, выброшенных из недр земли, когда образовалась бездна от падения Люцифера; но тем не менее в Аду девять кругов, которые являются как бы обратным отражением девяти небесных сфер, тогда как в Чистилище только семь подразделений; следовательно, нет точной симметрии во всех отношениях.

«Его Небо состоит из серии каббалистических кругов, разделенных крестом как пантакль Иезекииля; в центре этого креста цветет роза, мы впервые видим появление, публичное обнаружение и разъяснение почти категорическое символа розенкрейцеров». Впрочем, в эту же самую эпоху этот символ появился также в другом поэтическом знаменитом произведении, хотя может быть менее явным образом: в Романе о Розе. Элифас Леви думает, что «Роман о Розе и Божественная Комедия — это две противоположные формы (было бы более правильно сказать, дополнительные) одного и того же произведения: посвящение в независимость духа, сатира на все современные институты и аллегорическая формула великих тайн Общества розенкрейцеров», которое, по правде говоря, еще не носило это имя, и более того, повторяем, никогда не было (за исключением некоторых поздних и более или менее отклоняющихся ветвей) «обществом», конституированным в соответствии с внешней формой, которую предполагает это слово. С другой стороны, «независимость духа» или, лучше сказать, интеллектуальная независимость не была в средние века вещью такой исключительной, как это воображают себе обычно современные люди, и сами монахи не отказывались от довольно свободной критики, проявления которой можно найти в скульптурах соборов; все это не имеет ничего собственно эзотерического, в произведениях же, о которых идет речь, есть нечто гораздо более глубокое.

«Эти важные манифестации оккультизма, — говорит также Элифас Леви, — совпадают с эпохой падения тамплиеров, потому что Жан де Мен, или Клопинель, современник старости Данте, свои лучшие годы провел при дворе Филиппа Красивого. Это глубокая книга в легкой форме,[43] это раскрытие тайн оккультизма столь же сведущее, что и у Апулея. Роза Фламеля, роза Жана де Мена и роза Данте родились на одном и том же розовом кусте».[44]

Относительно этих строк мы сделаем только одно замечание: слово «оккультизм», изобретенное самим Элифасом Леви, очень мало подходит для обозначения того, что существовало до него, в особенности если имеют то, чем стал современный оккультизм, который выдавая себя за реставрацию эзотеризма, достиг только того, что стал грубой подделкой, потому что его руководители никогда не владели истинными принципами никакого серьезного посвящения. Без сомнения Элифас Леви был первым, кто не признал тех, кто претендовал быть его последователем и которых он, конечно, интеллектуально превосходил намного, но будучи реально весьма далек от того, чтобы быть таким глубоким, каким он хотел казаться, постоянно заблуждаясь в том, что все рассматривал исходя из образа мысли революционера 1848 года. Если мы немного остановились на том, чтобы обсудить его мнение, то потому, что знаем, насколько велико было его влияние даже на тех, кто почти совсем его не понял, и мы думаем, что надо определить границы, в которых может признаваться его компетенция: его принципиальной ошибкой было — и это была ошибка его времени — ставить на первый план социальные занятия и примешивать их ко всему без различия; в эпоху же Данте гораздо лучше умели отвести каждой вещи ее место, которое нормальным образом ей должно отводить в универсальной иерархии.

Для истории эзотерических доктрин особый интерес представляет утверждение, что многие важнейшие манифестации этих доктрин совпадают с разгромом Ордена Тамплиеров с точностью до нескольких лет; здесь, несомненно, есть связь, хотя ее трудно достоверно определить между этими различными событиями. Итак, в первые годы XIV века и, без сомнения, уже и в предшествующем веке как во Франции, так и в Италии была тайная традиция («оккультная», если угодно, но не «оккультистская»), а именно та, которая позже должна была носить имя розенкрейцерской. Наименование «Братство Розы и Креста» появилось в первый раз в 1374 или даже (согласно некоторым авторам, а именно Мишелю Майеру) в 1413; легенда же о Христиане Розенкрейцере, предполагаемом основателе его, имя которого и жизнь являются чисто символическими, окончательно было создана, вероятно, лишь в XVI веке; но мы уже видели, что сам символ Розы и Креста значительно более ранний.

Эта эзотерическая доктрина, какое бы ни хотели ей дать конкретное название, существовавшая до появления розенкрейцерства в собственном смысле этого слова (если считают, что ей необходимо дать какое-нибудь название), обладает чертами, позволяющими ее поместить в тот разряд, что называется довольно обобщенно герметизмом. История этой герметической традиции тесно связана с историей рыцарских орденов; в эпоху, о которой идет речь, она сохранялась тайными организациями, такими, как, Fede Santa (Святая Вера) и Fideles d'Amour (Верные Любви), а также Massenie du Saint Graal (Строительство Святого Грааля), о которой историк Анри Мартен говорит[45] как раз о рыцарских романах, которые являются еще одним из значительных литературных манифестаций эзотеризма средних веков: «В «Титуреле» (Titurel) легенда о Граале достигает своего последнего и блестящего преображения под влиянием идей, которые Вольфрам,[46] по-видимому, черпал во Франции и в особенности на юге Франции. Совсем не на острове Британии, но в Галлии, на границе с Испанией был сохранен Грааль. Герой по имени Титурель основывает храм, чтобы хранить там святой Сосуд, прорицатель Мерлин руководит этим таинственным строительством, посвященный лично Иосифом Аримафейским в тайну плана Храма по преимуществу, то есть Храма Соломона.[47] Рыцарство Грааля стало здесь Строительством (Massenie), то есть аскетическим франкмасонством, члены которого называли себя «храмовниками» (Templistes); здесь можно уловить намерение привязать к одному общему центру, образованному этим идеальным Храмом, Орден Тамплиеров и многочисленные братства строителей, которые обновляли в то время средневековую архитектуру. В этом хорошо видны те начала так называемой подземной истории этого времени, гораздо более сложные, чем обычно полагают… Особенно любопытно и в чем почти нельзя сомневаться — это то, что современное франкмасонство восходит ступенька за ступенькой до Строительства Святого Грааля».[48]

Может быть, было бы неосторожно принять без оговорок мнение, высказанное в последней фразе, потому что связи современного масонства с предшествующими организациями тоже очень сложные, но хорошо также было бы учесть и это, так как здесь можно увидеть по меньшей мере указание на один из реальных истоков масонства. Все это может помочь в некоторой мере понять средства передачи эзотерических учений в средние века, равно как и неясную преемственность в этот же период времени инициатических организаций, когда они были действительно тайными в самом полном смысле этого слова.

Примечания:

См.: Arturo Reghini. L'Allegoria esoterica di Dante, dans le «Nuovo Patto», septembre-novembre, 1921. Pp. 541–548.

Следует сказать, что мы бы предпочли другое слово вместо «язычества», навязываемого длительным употреблением, но являющегося по своему происхождению выражением презрения, применяемым к греко-римской религии, когда она была сведена на последней стадии своего нисхождения к состоянию простого народного «суеверия».

Святой Иоанн часто считается главой Церкви внутренней, и, следуя некоторым концепциям, на которые мы находим здесь указание, он противопоставляется в этом качестве святому Петру, главе Церкви внешней; истина же скорее всего состоит в том, что сфера приложения его авторитета другая.

Эта цитата из Элифаса Леви, как и многие другие (в особенности, извлеченные из «Догмы и Ритуалы Высокой Магии»), текстуально воспроизводится без указания на источник Альбером Пайком в его «Морали и Догме Франкмасонства» (Albert Pike. Morals and Dogma of Freemasonry. P. 822); и даже само название этой работы явно подражает Элифасу Леви.

Ch. M. Limousin. La Kabbale litterate occidentale.

На древнееврейском само слово означает «традиция», и если оно не написано на этом языке, то нет никакого основания его использовать для обозначения всякой без различия традиции.

Однако следует сказать, что, согласно свидетельствам современников, Данте поддерживал постоянные отношения с весьма образованным евреем и тоже поэтом Иммануэлем бен Соломоном бен Иегудиелом (1270–1330), но не менее истинно, что мы не обнаруживаем никаких следов специфически иудаистских элементов в Божественной Комедии, тогда как Иммануэль был ею вдохновлен на одно из своих произведений, вопреки противоположному мнению Израеля Зангвиля о том, что сравнение дат делает это невозможным.

Это мнение действительно было высказано Рейхлиным.

В XVI веке то же самое можно сказать о произведениях Рабле, тоже заключающих в себе эзотерическое значение, которое интересно было бы изучить подробнее.

Eliphas Levi. Histoire de la Magie, 1860. P. 359–360. Важно по этому поводу отметить, что существует нечто вроде итальянского переложения Романа о Розе, названного II Fiore (Цветок), автор которого Ser Durante Fiorentino, кажется, не кто иной, как сам Данте, настоящее имя которого действительно было Дуранте, от которого сокращенная форма есть Данте.

Histoire de France, т. III. стр. 398–399.

Тамплиер зуав Вольфрам д’Эшенбах, автор Парсеваля и подражатель бенедиктинского сатирика Гюио де Провэн (Guyot de Provins), которого он называет, впрочем, именем, странным образом искаженным, — Kyot de Provence (Киот де Прованс).

Анри Мартен в сноске еще добавляет: «Парсеваль кончает тем, что перевозит Грааль и строит храм в Индии; священник Иоанн, этот вымышленный фантастический глава воображаемого восточного христианства, наследует степень святой Чаши.

Мы здесь коснулись очень важного пункта, но мы его не можем рассмотреть без того, чтобы слишком не удалиться от нашего предмета: есть очень тесная связь между символизмом Грааля и «общим центром», на который намекает Анри Мартен, но, кажется, не подозревая о глубокой реальности его, и еще менее он понимает, очевидно, что собою символизирует в том же порядке идей имя священника Иоанна и его таинственного царства.

Оглавление