Путь Александра, его великие и малые деяния, малейшие превратности фортуны в последней части его судьбы известны день за днем, и ничто в них не останется тайной для будущих времен.

Евмен из Кардии, правая рука Александра в делах управления государством, Диодот из Эритреи, помогавший Евмену в его трудах, Каллисфен, племянник Аристотеля, выбранный Александром на роль историографа, Дикеарх из Мессены, другой племянник Аристотеля и сам писатель, Марсий из Пеллы, друг и спутник Александра со времен рощи Нимф, Неарх, также друг его ранней юности, ставший наместником одной из сатрапий и предводителем флота, Онесикрит, главный кормчий царской флотилии, Птолемей, которому суждено было стать его преемником на египетском троне, – все они написали воспоминания о жизни своего царя; то же сделали Аристобул из Кассандрии, Иероним из Кардии, Харес из Митилены, Клеарх, Анаксимен, все командиры, ходившие в походы под его началом, а также Эфипп из Олинфа, Арист с Кипра, Поликлет из Ларисы, Гегесий из Магнесии, Тимей из Тавромении, Филарх из Навкратии, Гермипп из Смирны, Каристий из Пергама, Сатир из Александрии, Агатархид, Асклепиад, Андросфен, Медий и Гегесандр. Все эти люди знали Александра, видели его вблизи, служили ему; каждый из них написал его историю на свой лад, одни с похвалой, другие с осуждением, смотря по тому, как он обошелся с ними, но все – с желанием показать свое значение и воспользоваться после его смерти обломками его славы.

Что касается меня, то начиная с Вавилона мое значение пошло на убыль. Моих советов уже не спрашивали так часто и не следовали им так почтительно, как прежде. Я сумел подавить в себе тщеславие, ибо знал, что моя задача в основном выполнена и мне не нужно делать ничего другого, как ждать последнего часа.

Так же, как раньше в Египте, Александр привлек к себе в Вавилоне халдейских жрецов; он продолжал так же поступать и впоследствии, находя в каждой стране предсказателей, которые все пополняли его свиту кудесников. Делая так, он был прав потому, что ему был необходим совет людей, знающих магию применительно к землям, по которым он шел; но он был не прав в том отношении, что сами эти земли стали зловредны для него, как только он перешагнул границы своего мистического поручения.

Таким образом, я присутствовал как зритель при развитии фатальных событий; порой я предостерегал его, зная, что мои предостережения не будут услышаны; но большей частью я позволял совершиться неизбежным гибельным переменам, которые происходят в каждом человеке для того, чтобы он встретился со своею смертью.

В божественной душе, нисшедшей в Александра с высоких областей неба, уже имелись зародыши его гибели. Овен идет на противостоящего ему вожака и не успокаивается до тех пор, пока не поразит его. Александр восстановил культ Амона, но персидский царь ускользнул от него; это была уже не борьба богов, а борьба людей.

Именно начиная с Вавилона об Александре можно говорить как о человеке, который «сделал из своих поступков основание для законов, вместо того, чтоб сделать закон основанием для своих поступков». Жившие в нем сверхчеловеческие силы начали выходить из равновесия, и в решениях, которые он принимал, появилась доля безумия. Он действовал обычно так, словно был бессмертен, и черпал в своих победах отвагу для любых безрассудств; он не ведал предела ни своей силе, ни своим предприятиям и яростно устремлялся в будущее, чтобы создать державу, границ которой он уже сам не мог вообразить. Затем вдруг внезапная усталость напоминала ему, что он смертен, и он погружался в отчаянье.

Мысль о его незаконном рождении, которая приносила ему такое удовлетворение, когда он носил тиару фараона, возвращалась и мучила его в те часы, когда он ощущал себя всего лишь человеком, – ночью, под незнакомыми небесами Азии. Сын Амона закончил свое дело; человеческий бастард[9] продолжал теперь свой путь, неся в своем сердце, разуме и теле сверхчеловеческую энергию, которая ему мешала и которую необходимо было израсходовать.

Сузы, вторая столица Дария, стала следующей стоянкой после Вавилона. Александр решил оставить там старую царицу Сисигамбис, которую он восстановил в ее прерогативах и царском достоинстве. Он обращался с матерью Дария, как со своей собственной матерью, и делал это так настойчиво и напоказ, что это многим казалось странным. Македонский обычай запрещал сыновьям сидеть в присутствии их матери без ее разрешения; Александр всегда держал себя так в присутствии старой государыни. Чтобы понимать его, Сисигамбис начала изучать греческий язык. Однажды он пожелал оказать ей честь и выказать чувства, которые к ней питал; он подарил ей шерстяную ткань, сотканную Олимпиадой, приложив к подарку веретено и овечью шерсть, чтобы персидские царица и царевны могли прясть в часы досуга, как это делают женщины царского рода Македонии. Увидев этот подарок, Сисигамбис отшатнулась и заплакала. «Неужели, – промолвила она, – Александр лжец или лицемер? Он говорит мне о своей дружбе, зовет своей матерью – и вдруг обходится со мной как с рабыней: заставляет прясть шерсть и хочет одеть меня в ткань, какую носят простолюдинки. Кто посмел бы меня так оскорбить, когда я была царицей в этой стране?»

Александр тотчас бросился к ней, принося извинения; но он понял тогда, какое расстояние отделяло македонскую царицу от персидской государыни и как далеко ему было еще до тиары Дария.

В Сузах, в этом огромном дворце, Александр никогда не чувствовал себя хорошо. Бесчисленные слуги держали себя с ним так, как привыкли держать себя с бывшими господами и, упорствуя в соблюдении неизвестных ему обычаев персидских царей, поминутно показывали ему, что он для них выскочка.

Сколько раз, приказав переставить мебель в покоях, ускорив церемониал трапез или, тем паче, совершив сам какое-нибудь простое действие, которое персидский государь непременно сделал бы чужими руками, замечал он на лице евнуха пренебрежительное выражение! Часто слуги лучше умеют унижать, чем цари.

Обстановка не менее, чем люди, была враждебна Александру, в этих огромных залах и бесконечных коридорах ему чудились спесивые призраки Ксеркса и Камбиза. Он не владел по-настоящему тем, что завоевал, ибо ничто здесь не было сделано по его мерке. Казалось, что даже вещи, предназначенные для гигантов, какими были персидские цари, насмехались над ним. Когда он захотел сесть на трон Дария, он почувствовал себя смешным, так как ноги его повисли в пустоте; услужливый придворный пододвинул низкий стол, чтобы он поставил ноги на него; но евнух, присутствовавший при этом, заплакал; Александр спросил, что его так сильно взволновало. «Этот стол, – ответил евнух, – служил моему господину для того, чтобы вкушать пищу, а теперь ты ставишь на него ноги».

Тогда Александр приказал убрать стол, но тут кто-то заметил, что попирать вещь, принадлежавшую раньше его врагу, было, напротив, добрым знаком, и Александр снова решил превратить стол в скамейку для ног.

Ему бы уже было пора упорядочить свои завоевания, проследить за управлением своей весьма обширной и очень быстро созданной державы, а также призадуматься над новостями, приходившими из Греции. Спарта решила начать военные действия против Македонии; Демосфен, получив прощение, снова принялся волновать Афины. Даже в Пелле не прекращалась борьба между Олимпиадой и правителем Антипатром, каждый из которых обвинял другого в предательстве. От Антипатра пришло подкрепление из пятнадцати тысяч наемников; Александр послал правителю большую сумму денег, чтобы тот снарядил поход против Спарты, а также совет позаботиться о своей личной безопасности.

Затем, сочтя недостойным себя заниматься долее делами Эллады, он направился к Персеполю, третьей столице Дария. Жену Барсину и малолетнего сына Геракла он оставил царице Сйсигамбис.

Он вышел в путь зимой, в чем не было никакой причины, кроме его нетерпеливой жажды завоеваний. В самые холодные месяцы года перейти горы, отделявшие Сузиану от Персии, было довольно дерзким предприятием. Перевалы, которые нам пришлось пройти, находились на высоте более шести тысяч футов; после того, как прошлым летом войска пересекли пустыню в самую страшную жару, теперь они шли через горы в самый лютый мороз. Жители редких селений, которые нам повстречались, смотрели скорее ошеломленно, чем со страхом, на людей в латах и с голыми ногами, карабкавшихся на высоту, где лежал снег. Следуя за своими случайными проводниками, солдаты углублялись в белые долины, всходили на молчаливый хаос ледников, брели по пустынным хребтам, спрашивая себя, не суждено ли им погибнуть здесь, окаменев от холода.

Александр разделил войско надвое; одна часть под началом Пармениона пошла по более длинной, но более легкой дороге на юг, где можно было также пройти обозу; сам же он продолжил труднейший путь напрямик. Взяв с собой только отряд гетайров, он наткнулся на пять тысяч персов в ущелье, которое называют Персидскими воротами: теснина была перегорожена стеной. После неудавшейся попытки взять ущелье приступом, он оставил у этой стены Кратера с большей частью воинов, а сам с малым отрядом обогнул гору, чтобы напасть на врага с тыла. Ночью греки налетели на персов с высоты скал, испуская ужасные крики. Обезумевшие от страха персы, атакованные с двух сторон, разбежались или были перебиты. Как только проход был освобожден, Александр устремился к Персеполю с такой скоростью, что командиры Великого Царя не успели создать видимость защиты или хотя бы захватить с собою казну.

Персеполь, сердце державы Дария, был истинно персидским городом, и Александр не мог делать вид, что пришел сюда как освободитель. Поэтому он позволил своим войскам грабить сколько душе угодно и предоставил им полную свободу. Погром был страшный; кровавая оргия превзошла все, что приходилось дотоле видеть. Солдаты получили приказ не трогать только два здания: царский дворец, который оставлял за собой Александр, и дворец хилиарха, который он предназначал Пармениону.

Было захвачено столько монет, драгоценностей, золотой и серебряной утвари, что, как писал Александр в Македонию, сообщая о своей победе, двадцать тысяч мулов и пять тысяч верблюдов не смогли бы увезти все это добро.

Из жителей спаслись немногие. Кровь текла так же обильно, как вино. Пленных загоняли в загородку и закалывали тут же тысячами; солдаты гонялись за женщинами по улицам, дворам и крышам, дрались между собой, как дикие звери, за эту добычу; насилие становилось лишь прелюдией к убийству; многие из этих метавшихся в ужасе женщин предпочитали покончить с собой и бросались с крыш домов; мелькало их покрывало – и в следующее мгновение слышался шум тела, упавшего на камни мостовой.

Все эти ужасы, которые еще недавно Александр терпел как неизбежное зло, теперь его больше не возмущали. Он видел в них проявление если не его славы, то, по крайней мере, его силы; раз уж Дарий, укрывшись на севере, ускользнул от него, он вымещал свою ярость здесь, на юге, на всем, что составляло прежде богатство и могущество его врага.

Ноги Александра были по щиколотку окрашены кровью, когда, шагая по ковру из трупов, он добрался до дворца. Вдруг ему преградила дорогу большая статуя Ксеркса, повергнутая его солдатами; он остановился перед статуей и заговорил с ней, как будто она была живая: «Должен ли я оставить тебя, Ксеркс, лежать на земле в наказание за то, что ты пошел войной на греков, или поднять тебя из уважения к твоему величию?». Затем он пошел своей дорогой, так ничего и не решив, и сел на персидский трон под золотой балдахин.

Парменион, который считал грабеж справедливой наградой войску, но осуждал бесполезные разрушения, пришел попросить его отдать приказ прекратить разорение города. «Пусть разрушат все до основания, сотрут с лица земли, – ответил Александр со своего чересчур высокого трона. – Персидская история должна начаться со мной заново».

Во время пребывания в Персеполе Александр проявил самую безрассудную расточительность; он бросал золото пригоршнями, делал великолепные подарки своим военачальникам, а иногда одаривал и неизвестных людей, на которых случалось упасть его взору. Встретив простого македонского гоплита, который кряхтел под тяжестью мешка с золотом, предназначенным для царской казны, он сказал ему: «Будь же вознагражден за твои труды; возьми это золото себе, я тебе его дарю!».

Так в армии сверху донизу распространялась привычка к роскоши, заодно со всеми безумствами, какие может внушить людям несметное богатство. Деньги были отныне в наограниченном количестве, никто их не считал, каждый воображал себя другим Александром. Ионийский военачальник заказал себе башмаки с гвоздями из чистого серебра; главный исполнитель поручений Леоннат пожелал получить из далекого Египта особенно мелкий песок для своих телесных упражнений; Филота, старший сын Пармениона, требовал, чтобы во время его охоты раскидывались сети длиной в двенадцать тысяч шагов, как будто он хотел поймать в них всех птиц мира. В банях никто больше не пользовался простыми маслами, каждый обильно натирался драгоценными благовониями, которые обычно отмеряют наперстками для помазания царей или статуй богов.

Но уже земля Персеполя жгла подошвы Александру. Короткий поход с небольшим войском, в котором пришлось снова идти через снега, вырубать ступени во льду, а затем прокладывать дорогу топором в густых лесах, дал ему сведения о берегах глубокого залива, омывающего персидские земли, но не надолго его успокоил.

Он думал уже о четвертой столице Дария, расположенной на севере, – Экбатанах; там укрывался персидский царь. Армия возликовала, когда было назначено выступление, так как солдатам обещали, что сразу после победы над Дарием они вернутся в Грецию, чтобы весело истратить там свои сокровища и пожать плоды той славы, которой они себя покрыли.

Накануне выступления из Персеполя Александр дал большой пир в самом большом зале дворца, куда были приглашены все командиры и все друзья царя, а также их наложницы и возлюбленные. Из Суз, Вавилона, Тира, даже Мемфиса, по дорогам, отныне хорошо охраняемым, где были устроены многочисленные станции для смены лошадей, съехались все долговременные и мимолетные подруги, все гетеры, которых эти вечные скитальцы встретили на свсем победоносном пути, да еще несколько жен, похищенных у мужей, несколько свергнутых царевен и утешенных вдов. Это было пиршество не столько военачальников, сколько куртизанок. Филота был со своей македонской любовницей Антигоной, а Птолемей с Таис, бывшей женщиной легкого поведения из Афин, которая с ним теперь не расставалась.

Оргия длилась недолго и была достойна пиров Вавилона. Александр в то время все чаще оставлял свою сдержанность, которой еще недавно гордился, и находил удовольствие в вине – привычка, которую он так презирал когда-то в Филиппе. В тот вечер он, в венке из цветов, был не менее пьян, чем его гости, когда внезапно афинянка Таис с распущенными волосами и открытой грудью встала, держа кубок в руке, и начала говорить, вдохновленная вином: «О, я отомщена! Я щедро вознаграждена за все мучения, которые вынесла, бредя по дорогам Азии с твоей армией, Александр; боги даровали мне эту милость: я вкушаю пищу, пью вино и предаюсь любви в этом дворце, презрев гордыню всех царей Персии. Но мне было бы еще приятнее поджечь ради праздника обиталище этого Ксеркса, который сжег мои Афины; пусть оно пылает и освещает город; и мне хотелось бы самой поднести огонь и разжечь пожар на глазах у такого царя, как Александр, чтобы в грядущие времена люди говорили, что женщины из лагеря Александра заставили персов дороже заплатить за беды, причиненные Греции, чем все твои военачальники на суше и на море». Речь получилась несколько запутанной, но смысл ее был ясен. Патриотическая страсть – чувство, достаточно обычное у куртизанок и женщин легкого поведения, особенно в конце трапезы.

Все присутствовавшие женщины устроили овацию этой Таис, которая стояла, похожая на Эриннию, с растрепавшимися волосами и грудью, волнуемой гневом. «Царь, – кричали они, оборотись к Александру, – позволь нам отомстить за Грецию и поджечь дворец персов!»

Александр поднялся и ответил со смехом, что они будут удовлетворены. «Пусть мне дадут факел!», – воскликнул он.

Тогда все бросились к светильникам. Женщины дрались, чтобы захватить огонь, или вырывали у музыкантов, игравших на празднике, их флейты, кимвалы и тамбурины. Пьяные военачальники и полуголые куртизанки вопили, пели, размахивая факелами и ударяли в медь, следуя за молодым царем, увенчанным цветами и внезапно превратившимся в поджигателя. Таис была оказана странная честь первой поднести факел к обивке стен, а затем все побежали за ней из зала в зал и постарались разнести огонь на возможно большее пространство. Скоро пламя охватило обшивку из драгоценных пород дерева, кедровые балки и вырвалось из окон, озаряя ночь своими гигантскими отсветами. Солдаты охраны сбежались тушить пожар; но, увидев, что это дело рук самого царя, его полководцев и их прекрасных возлюбленных, они присоединились к пожигателям, оставили свои ведра с водой и понесли огонь в многочисленные постройки, из которых состоял дворец. Исступление охватило весь город. Персеполь, уже опустошенный грабежом, окончил свое существование в чудовищном костре.

Когда на следующий день около полудня Александр проснулся в палатке, которую ему поставили в саду, он взглянул на город и не узнал его. Рухнули не только крыши домов, но и их стены, сделанные из легких материалов. Стояли только высокие каменные дверные рамы, выстроившиеся насколько хватало глаз и раскрытые в никуда. Воздух был насыщен терпким запахом дыма. А Александр ничего не помнил. Пришлось ему рассказать, как он провел эту ночь. «Так это сделал я?» – промолвил он.

Теперь он хотел только одного: скорее пуститься в дорогу к последнему убежищу Дария.

Ненависть, так же как и любовь, укрепляет дух и питает мысль. Эта взаимосвязь усиливается с каждым сражением, и, если ненависть была достаточно сильной, то потерявший своего врага становится таким же обездоленным, как утративший свою жену или возлюбленную.

Экбатаны находятся на таком же расстоянии от Персеполя, как Персеполь от Вавилона. Александр прошел этот путь за один месяц в конце весны. Но когда он прибыл в четвертую столицу Дария, самого Дария там уже не было. Не имея возможности противопоставить армию, достаточную для ведения сражения сомкнутыми боевыми рядами, персидский царь отступил к дальним восточным землям Бесса, своего двоюродного брата, сатрапа Бактрии. По любопытной игре судеб, в то время как во власти Александра оказалась мать Дария, которую он окружил сыновней заботой, в числе последних верных вассалов, сопровождавших Дария в отступлении, был Артабаз, отец Барсины и тесть Александра.

В Экбатанах, принесенных ему в жертву и уже ненужных, Александр, казалось, чувствовал себя растерянным в течение нескольких дней. Здесь он узнал, что его наместник Антипатр разгромил в Греции спартанцев, а их царь Агис был убит. Но мысли его были далеко, и он не испытал никакой радости от этих известий. «Сражение мышей», – сказал он, когда ему сообщили эту новость.

Единственной его заботой оставался Дарий. Армия устала, солдаты и их предводитель были в равной мере разочарованы. Им говорили об Экбатанах как о конечной цели. Но грандиозное сражение, подобное битвам при Иссе и Гавгамелах, взволновало бы их меньше, чем перспектива быть вновь втянутыми в походы по незнакомым дорогам.

Александр принял решение отпустить фессалийцев, которые, казалось, особенно остро испытывали тоску по родине. Им раздали две тысячи талантов сверх причитавшегося им жалованья с тем, чтобы они возвратились в Элладу тратить это богатство и рассказывать о своих подвигах. Он дал обещание остальным войскам распустить их, когда подойдет их очередь.

Куда же он сам собирался направиться? Он часто говорил о возвращении в Македонию, но это скорее напоминало желание разбогатевшего человека вернуться в жалкую лачугу своего детства. Что он будет делать в Греции, ставшей для него слишком тесной? В его глазах она не имела других достоинств, кроме того, что она воспитала его в детстве как полубога и дала ему солдат для побед. Он мечтал увидеть ее снова, но можно лелеять мечту и не осуществлять ее.

Персеполь был сожжен, Сузы он не любил. Но в его владении находились Вавилон и Мемфис, столицы Амона, и, что особенно важно, Александрия в Египте, город, носивший его имя, который начал заселяться, и где заканчивалось строительство царского дворца. «Вот туда я и возвращусь… после того, как Дарий будет низложен, – сказал он, – ибо до тех пор, пока он не будет лишен короны, мое дело не будет завершено».

Он оставил казну в крепости в Экбатанах и поручил охранять ее своему другу Гарпалу, которого он сделал правителем сатрапии Мидия, вмещавшей территорию в два раза большую, чем Греция и Македония, вместе взятые. Он разделил войска на три части: одну оставил в Экбатанах; Парменион должен был вести главные силы армии спокойными переходами; сам Александр в сопровождении легкой войсковой колонны ушел вперед на восток. Его сомнения длились не более одной недели.

В летние месяцы на землях Мидии стоит невыносимая жара. В этой полупустынной стране, где днем бывает настоящее пекло, двигаться можно только ночью. Дезертиры и отставшие от персидской армии воины, изможденные, растерянные, похожие на загнанных животных, сдавались без сопротивления. То, что осталось от армии Дария, рассыпалось подобно изношенной ткани и оставляло клочья в горах, на тропинках, на унылых плато. Все пленные утверждали, что Дарий ушел далеко вперед и догнать его невозможно, а всадники Александра уже задыхались от дневного зноя и во время тяжелых ночных переходов.

В Рагах сделали остановку на пять дней. Пока Александр стоял у Каспийских ворот и не решался войти в ущелье, к нему пришло невероятное известие: Дарий уже не был царем. Многие персидские военачальники неожиданно сдались в плен и подробно рассказали о драме, разыгравшейся всего в двадцати тысячах шагов от Александра.

Дарий, видя, как уменьшается день за днем расстояние между ним и его преследователем и в то же время зная, что с Александром было небольшое войско, решил замедлить движение, перегруппировать свои войска, находившиеся в непосредственной близости к нему, и дать бой. Его хилиарх Набарзан воспротивился этому и перед собравшимися персидскими военачальниками изложил свой план, который был по существу выражением заговора, подготовленного задолго до этого дня. По мнению хилиарха, это сражение могло закончиться только полным разгромом. Единственным шансом на спасение было бегство в Бактрию, где Бесс, двоюродный брат Дария, по-прежнему пользовался авторитетом и сохранял союз со скифскими и индийскими народами. Корона от Дария, потерявшего доверие войск из-за своих бесконечных неудач, должна была перейти к Бессу и быть у него до полного разгрома врага.

Дарий, взбешенный этим открытым предательством, вынул кривую турецкую саблю из ножен, украшенных драгоценными камнями, и бросился на хилиарха, который едва успел убежать. Хилиарх тотчас же собрал свои войска и удалился вместе с ними из лагеря; так же поступил его сообщник Бесс; их примеру последовали и другие восточные сатрапы. С Дарием не осталось никого, кроме последнего преданного ему персидского военачальника Артабаза, который поспешил смягчить гнев Великого Царя и посоветовал ему соблюдать осторожность. Он обошел в лагере одного за другим всех сатрапов, сказав им, что Дарий готов простить каждого из них. Бесс и Набарзан вернулись в палатку Дария, пали перед ним на колени, уверяя его в своем раскаянии и верности ему. Но на следующий день во время похода они окружили Дария своими войсками, а ночью в лагере, пока Артабаз готовил отряд охранников для защиты повелителя, заговорщики вошли в палатку Дария, схватили его, связали веревками, затем бросили в деревенскую повозку и увезли. Бесс готовился к принятию короны при первой же возможности и одновременно думал о переговорах с целью выдать Дария и в обмен заключить договор, по которому Александр признавал бы за ним верховную власть в восточных провинциях.

Артабаз уже ничем не мог помочь царю и, опасаясь за свою жизнь, отступил на север.

Многие персидские сановники отказались признать Бес-са, повернули назад и сдались Александру.

Узнав новости, Александр приказал немедленно седлать Буцефала и отобрать тысячу самых выносливых всадников. На этот раз, когда он стремительно покинул Раги, никто не мог бы с уверенностью сказать, что им двигало, и не обернулось ли его стремление захватить Дария желанием спасти его. Предательство сатрапов настолько возмутило Александра, что он воспринял его как личное оскорбление. Он встал на сторону бывшего врага, как будто считал его своей собственностью, которую у него украли.

Александр скакал в горах всю ночь и утро, сделал остановку до вечера, вновь отправился в путь с наступлением прохлады и на следующее утро прибыл в деревню, где произошло восстание сатрапов. Там он проспал весь день, и как только солнце склонилось к закату, он опять был в седле. К полудню, сделав только одну остановку, он, доведенный до изнеможения, прибыл в поселок, где накануне разбила лагерь бактрийская конница Бесса. Крестьяне видели, как в грубой тряской повозке с кучерами, хлеставшими без отдыха лошадей, проехал великан с длинной черной бородой, с отсутствующим и скорбным взглядом. Отступавшие двигались тоже ночью, с вечерних сумерек до утреннего рассвета, и погоня в результате могла продолжаться, с одинаковой скоростью при свете ночных звезд до края Земли. Из тысячи сопровождавших Александра всадников осталось пятьсот, у которых лошади еще могли двигаться, и под раскаленным небом, в незнакомой и враждебной стране, не видя ничего вокруг, по едва различимым кратчайшим дорогам он шел напрямик с полудня до полуночи, с полуночи до рассвета, не заботясь о следовавших за ним спутниках, об упавших с седла и о тех, под которыми падали лошади с истекавшими кровью ноздрями.

На четвертое утро этих безумных гонок, когда они догнали арьергард Бесса, оставалось не более шестидесяти македонян, державшихся в седле только силой привычки. Сердца их отказывались биться в груди, и было бы достаточно горстки людей, чтобы разгромить их. Но несколько тысяч бактрийцев были до такой степени обессилены, что как завороженные увидели в шестидесяти всадниках всю армию Александра и, даже не пытаясь защищаться оружием, с воплями устремились к горным отрогам в надежде найти укрытие.

На дороге македоняне натолкнулись на трупы двух рабов с перерезанным горлом, одетых в ливреи персидского царя, и вскоре из ближайшей ложбины до Александра донеслись крики. Его звали солдаты. Там стояла брошенная деревенская повозка без кучера, в которую были впряжены две обезумевшие лошади. В повозке лежал Дарий. Он был мертв.

С грудью, пронзенной копьем, царь Вавилона, Суз, Персеполя и Экбатанов, бывший повелитель Египта, Финикии, Геллеспонта, земель Азии, владыка пяти рек и тридцати сатрапий, император половины мира, сын Ахурамзады и семи богов-покровителей света только что скончался; тело этого гиганта лежало посреди тихой долины в море крови. Бесс захотел, чтобы в руки Александра попал только труп Дария.

«Он хотел говорить с тобой, государь, произнес твое имя, – сказал командир македонянин, первый прибывший на место, – он испустил дух, когда мы услышали стук копыт твоей лошади».

Александр, пошатываясь, склонился над ним, напрасно желая заглянуть в последний раз в эти огромные глаза, взгляд которых влек его за собой с берегов Средиземного моря через всю Азию, и которые смотрели теперь только на миры, хранящие молчание. Слезы бризнули из глаз Александра, оставляя бороздки в густой пыльной маске, покрывавшей его лицо. Он обнял тело Дария, сжал его, поцеловал в лоб и повторял ему, как будто бы он мог слышать: «Клянусь тебе, я клянусь тебе, я не хотел этого!».

Затем он снял с длинной мертвой руки кольцо, служившее Дарию печатью.

Один за другим выезжали из ущелий его всадники на спотыкающихся лошадях. Александр приказал сделать в этом месте привал, лег на землю в тени повозки Дария и проспал десять часов подряд.

Проснувшись, он вспомнил, что в этот день он родился, – ему исполнилось двадцать шесть лет.

В то время как останки Дария бальзамировались и подготавливались в сопровождении пышной процессии в Сузы, где их должны были передать царице Сисигамбис и захоронить в фамильной гробнице, Александр прошел мимо Гекатомпила, продвинулся вперед в северо-восточном направлении и расположился в Гиркании, неподалеку от Каспийского моря, в городе Задракарте.

Здесь, в лагере, он провел начало осени. В Задракарте он надел на голову диадему персидских царей, укрепленную на красном с белой полосой венце, и стал одеваться по-восточному. Письма, отправляемые в азиатские провинции, он запечатывал теперь кольцом-печатью, снятым с руки мертвого Дария, а также потребовал от подданных своего бывшего врага, чтобы они падали ниц перед ним, касаясь лбом ковра, как они делали это раньше перед Дарием. Греки пока освобождались от этого церемониала, он казался им смешным, даже если смотреть на него со стороны.

Сюда же в Задракарту к нему приехал тесть Артабаз, с которым он был практически не знаком. Он принял старого персидского властителя и его сыновей с величайшими почестями, превозносил их за преданность Дарию и ввел в круг своей семьи.

Артабаз и его родственники в большой степени способствовали введению при дворе Александра восточных обычаев и манер, которые шокировали ветеранов.

Когда Александру приходило желание отдохнуть, он любил охотиться вместе с Филотой на диких зверей. Однажды в пустынных окрестностях Вавилона он сразился один со львом, шкуру которого он хранил потом как трофей Геракла. Иногда он нападал на племена, населявшие берега Каспия и наводил на них ужас: брал штурмом укрепленные поселения, срубал головы жителям, чтобы оставшиеся в живых запомнили имя своего повелителя.

Солдаты тем временем ждали возвращения домой. Их поход длился в течение четырех с половиной лет! Им тысячу раз говорили, что разгром Дария будет концом их мучений. Дарий был мертв, Александр стал во всем его преемником. Казалось, что цель похода была достигнута. Окруженные полчищем торговцев, менял, продавцов лошадей, музыкантов, местных танцовщиц, рабов, проституток, в числе которых встречались персидские принцессы, внучки бывшего монарха, среди всего этого странного множества продажного и рабского люда, сопровождавшего армию и несущего рядом с ней свои пороки, солдаты наслаждались отдыхом, который предшествует роспуску, и удивлялись тому, что соответствующий приказ запаздывает.

Парменион разделял настроение войск. «Государь, я воюю почти пятьдесят лет; я добыл Филиппу первую победу, и число моих сражений перевалило за сотню, – сказал он Александру, – я знаю, чего можно требовать от людей и чего нельзя. Пора тебе остановиться, распустить одну за другой фаланги и отправить их по домам». – «Это говорят не уставшие люди, а говоришь ты сам, Парменион, – ответил Александр. – Разумеется, чего можно требовать от солдат, если первыми хотят уйти их военачальники. Ты, действительно, давно служишь в армии; я думаю, что ты нуждаешься в отдыхе».

Парменион был отправлен в Экбатаны для командования резервными войсками, а на его место был назначен Кратер. Парменион в самом деле устал. Ему было около семидесяти трех лет. И, несмотря на свою выносливость, которая была предметом восхищения во время бесконечных походов, он стремился к покою на старости лет. Он был превосходным стратегом, но Александр с самого начала своих завоеваний никогда не следовал его советам и, что удивительно, всегда побеждал. Парменион потерял двух сыновей: Гектор утонул в Ниле, а Никанор недавно умер от болезни. Единственный, кто у него остался, Филота, упоенный собственными успехами, был только что назначен на пост командующего конницей гетайров вместо Клита, переведенного на другую должность. Парменион принял опалу с чувством облегчения.

Вскоре после отъезда старого воина в Экбатаны несколько греческих всадников было отпущено, и македоняне решили, что был отдан приказ об общем увольнении. Солдаты тотчас же сняли палатки, собрали багаж и с радостными криками загрузили повозки. Александр, привлеченный шумом, был поражен открывшимся ему зрелищем. Он незамедлительно вызвал военачальников, приказал объявить войскам общий сбор и перед тысячами выстроенных в ряд воинов произнес речь.

Он напомнил им о походах, сражениях, об усталости и победах, не забыв ни о чем. «Неужели мы так много сделали и столько претерпели, для того, чтобы какой-то предатель, убивший своего царя, захватил его трон? Мне только что сообщили, что Бесс, этот узурпатор, собирается быть отныне повелителем персов и править под именем Артаксеркса IV. Стоит нам отвернуться, как этот трус воспользуется плодами наших трудов и захватит все наследие Дария. Вы отказываетесь от славы и богатства, которые окупят с лихвой наши тяготы, и, вместо того, чтобы быстро покончить с Бессом, собираетесь вернуться домой не победителями, а, скорее, побежденными, потерявшими все завоеванное и униженными, не завершив того, чего ожидал от нас мир? Я разрешаю уйти всем желающим. Уезжайте, если хотите, я никого не держу, никому не препятствую и никого не накажу. Храбрость покинула вас, и не все ли равно, если во время вашего отсутствия варвары поймут, что перед ними уже не победители, и нападут на вас, как на женщин! И пусть боги будут свидетелями, что я мог весь мир положить к ногам македонян, а мои македоняне отвернулись от меня, моих друзей и немногих солдат, готовых разделить мою участь».

Слезы отчаяния блеснули у него в глазах; его обаяние по-прежнему неотразимо действовало на людей. Македоняне шумно приветствовали его и кричали, что он может вести их за собой, куда хочет.

Армия быстро была приведена в порядок и подготовлена к выступлению на восток вместе с вошедшими в ее состав войсками персов. Вместе с ней двинулся обоз, с которым шли торговцы и публичные девки. Воинов теперь было не более двадцати трех тысяч. Увидев огромный багаж, тянувшийся за войском, бывшем теперь в три раза меньше, чем то, с которым он выступал из Македонии, он приказал командирам бросить мебель, ковры, посуду, одежды, целые дома, которые они тащили за собой. Он сам показал пример: велел разжечь огромный костер и бросить в него свой личный багаж, громоздкий, как у всех восточных владык. Затем с обнаженной головой, летящими по ветру волосами, в короткой хламиде и котурнах, он пошел пешком по дороге так же, как когда-то покидал Пеллу. Рядом с ним, как и прежде, шли Черный Клит, Гефестион, Кратер, Филота, начальник канцелярии Евмен, помощник Леоннат и я – его прорицатель. Певкест нес щит Ахилла.

В порыве энтузиазма солдаты устремились вперед, но у многих зародилось сомнение в необходимости новой кампании. Командиры шагали по однообразной дороге и негромко переговаривались.

Стадии следовали один за другим; с октября по декабрь прошли страну парфян, Арию и Дрангиану. Каждый день они проходили по двадцать тысяч шагов. Местные правители один за другим, добром или силой, сдавались Александру. Некоторых он утверждал в их должностях, других казнил, в зависимости от их преданности или предательства по отношению к Дарию. Он как будто мстил за своего бывшего врага. Так был осужден на смерть сатрап Дрангианы Барзаент, участвовавший в мятеже Бесса.

Колонны пленников отправлялись на средиземноморские рынки рабов. Вырезались целые племена, не поспешившие признать себя побежденными. Одно из таких племен упорно сопротивлялось, а затем воины и жители укрылись в горном лесу. Александр приказал поджечь лес. В пламени погибли три тысячи человек, в том числе женщины и дети, у них был выбор только между огнем и пропастью. Запах горелого мяса и обугленных деревьев долго держался в этих краях. Нрав Александра становился угрюмым, вспышки гнева – частыми и неожиданными. Проходя через Арию, он основал Александрию, пятый по счету город, носивший его имя, но даже не задержался, чтобы увидеть возводимые стены. Он оставил там одного командира и сорок человек из своего близкого окружения, на которых возложил управление землями, в три раза превышающими территорию Греции (41).

Женщины с трудом переносили тяготы походной жизни, и их становилось все меньше в армии. Многие командиры вернулись к привычкам одиноких мужчин. Это стало причиной раскрытия заговора.

Один из вновь набранных рекрутов, Никомах, находился в любовной связи с командиром отряда гетайров Димносом, который в доказательство своей любви по секрету рассказал юноше, взяв с него клятву молчания, о заговоре группы командиров из конницы гетайров, в которую входил сам Димнос. Участники заговора, желавшие возвратиться в Грецию, договорились в ближайшие три дня убить Александра кинжалом или ядом. Они были многим недовольны, устали от похода и считали себя обделенными при раздаче наград. Казалось, что примером им послужило убийство Дария. Испуганный Никомах поспешил нарушить данную им клятву молчания и рассказал все старшему брату Себалине, солдату из соседней фаланги. Себалина посчитал своим долгом доложить об услышанном новому командующему отрядом гетайров Филоте. Этот последний, казалось, не придал никакого значения сообщению. Оба брата вместе напомнили еще раз Филоте о не терпящем отлагательства деле, но Филота и на этот раз остался безучастным и ничего не сказал царю. Срок исполнения заговора приближался, и, в конце концов, Себалина сумел сам предупредить царя.

Александр был поражен тем, что могла возникнуть сама мысль о посягательстве на его жизнь. Он тотчас же приказал арестовать Димноса. Увидев стражников, Димнос закололся кинжалом, что явилось достаточным признанием виновности. Затем к Александру приволокли юного Никомаха. Александр, считая его соучастником, схватил его за горло. В доказательство своих добрых намерений Никомах сказал Александру, что в течение трех дней предупреждал Филоту. Теперь давать объяснения пришла очередь Филоте. Он оправдывал свое молчание тем, что не придал значения словам Димноса, так как считал его скверным командиром, надоевшим всем своими жалобами и сменами настроения. Только самоубийство Димноса заставило его отнестись серьезно к тому, во что он раньше не верил.

Александр ничем не выдал подозрения или удивления по поводу странного поведения Филоты. Он сделал вид, что вполне откровенно разговаривает с ним, даже оставил его на обед, как случалось прежде, и был при этом по-дружески внимателен к нему. Однако среди ночи он послал своих приближенных с Гефестионом и Кратером схватить Филоту. Они нашли его спавшим в постели и связали его.

На рассвете Филота, старший сын Пармениона и один из первых военачальников Александра, предстал перед войсковым собранием македонян и греков, связанный по рукам и ногам и с завязанным лицом. Александр взял слово и излил все свое недовольство арестованным, накопившееся еще со времен египетской кампании, и трудно было себе представить, что его память могла хранить столь тяжелый груз. Он привел еще одно доказательство вероломства Филоты – его письмо, написанное после паломничества в Си-ву, в котором он высмеивал ответ оракула. Александр прочел по памяти отрывок из другого письма, перехваченного у гонца, где старик Парменион писал сыну: «Думай прежде всего о себе и своих близких, только так мы придем к цели…».

И, наконец, Александр сообщил о свидетельстве Антигоны, любовницы Филоты, сопровождавшей его в походах в течение последних четырех лет. Филота, по-прежнему влюбленный в нее, только теперь узнал, что все эти четыре года она день за днем следила за ним и обо всем доносила царю. Все несчастья свалились на него одновременно, это так потрясло его, что, стоя со стражниками по бокам, он пошатнулся и на мгновение потерял сознание. Сколько раз говорил он Антигоне, что все великие военные свершения имели успех только благодаря ему и его отцу, сколько раз подвергал критике принятые Александром решения и уверял, что без него и его отца он не был бы так долго царем! Филота был по натуре тщеславным. Случайные слова раздражения и бахвальства, произнесенные в тиши алькова, в сущности, не имели никакого значения, а теперь, сказанные вслух перед толпой при свете дня, обернулись преступными замыслами. Зять Филоты Кен был настолько возмущен, что, схватив камень, хотел первым бросить его в Филоту, уверенный, что за ним последуют другие. Но Александр остановил его, ибо большинство солдат стояло в нерешительности. Всем казалось очевидным, что Филота совершил серьезный проступок, когда пренебрег сообщением о заговоре. Но они сомневались в том, что этот храбрый военачальник, столько раз рисковавший жизнью за Александра, мог сознательным замалчиванием поощрять задуманное злодеяние и, тем более, участвовать в его подготовке. В то же время вызывала беспокойство открывшаяся способность Александра устанавливать секретную слежку за командирами, даже за самыми близкими ему.

Филота прибегнул к защите. Какие доказательства его вины могли быть выдвинуты против него? Разве его имя было упомянуто доносчиками в числе заговорщиков? Его критические замечания в адрес царя никогда не произносились публично и разве сам Александр не просил его всегда говорить с ним откровенно?

Весь день солдаты горячо обсуждали событие. Одни подтверждали виновность Филоты, другие считали его невиновным. Как всегда в таких случаях, истина была посредине.

Ночью Александр приказал подвергнуть Филоту пытке. Палачи под надзором Кратера били розгами, жгли тело своего товарища по оружию раскаленными головешками, пока он не выдержал мучений и не закричал: «Что ты хочешь, чтобы я тебе сказал?».

И тогда он признался в том, что он и его отец участвовали в заговоре, что многие командиры из личной охраны царя сочувствовали их замыслам, что он ненавидел Александра с тех пор, как царь стал притязать на то, чтобы считаться сыном Амона. На следующее утро окровавленного, не стоявшего на ногах Филоту притащили под руки и держали перед выстроенной армией для того, чтобы он подтвердил свои признания и указал пальцем на командиров, которых он назвал. Вчерашние товарищи и его собственные солдаты забросали его камнями и копьями.

Александр без промедления послал в Экбатаны командира Полидаму, который на быстрых верблюдах прибыл туда через одиннадцать дней и сразу направился во дворец. Парменион прогуливался в саду, когда посланец вручил ему письмо Александра, и как только Парменион углубился в чтение, Полидама пронзил ему грудь. В доказательство выполненной миссии Полидама отправил Александру отрезанную голову Пармениона.

Если в армии приняли казнь Филоты как справедливое возмездие, то неожиданная смерть старого военачальника, вся жизнь которого была связана с возвышением Македонии, была с неодобрением принята солдатами, особенно ветеранами, и в душах лучших командиров Александра зародился страх. Никто больше не смел высказать громко свое мнение по поводу божественного происхождения царя, его прошлых деяний и решений, вслух его только восхваляли. Перед ним склонялись все ниже, но в глазах людей не было доверия; исключение составляли самые близкие, такие как Гефестион и Клит.

«Государь, я не могу больше читать судьбы по звездам, они здесь сдвинулись с мест, и их свет ничего не говорит о тебе».

Когда я сказал ему это, Александр пожал плечами и потребовал от других прорицателей дать ему ответы, которые он желал слышать.

«Ты успеешь постареть за то время, которое тебе понадобится для того, чтобы только пройти по моим владениям…»

Эти слова из письма Дария часто вспоминались Александру, когда после его смерти он упорно преследовал узурпатора, шел на юг, потом на восток и север, из Дрангианы в Арахосию, из Арахосии в Паропамисады – все эти страны были для нас лишь сказочными названиями до тех пор, пока мы не подошли к ним.

Бесс, назвавший себя Артаксерксом, продолжал бежать по долинам и плоскогорьям, переправлялся через реки. А армия Александра в самый разгар зимы, как будто в бесконечном сновидении, продвигалась беспорядочно по горам высотой в девять тысяч метров. Гефестион, Клит и Крагер, занимавшие теперь главные командные посты, с трудом заставляли двигаться вперед измученные холодом войска, которые уже не знали, куда их гонят, так как Александр отказывался обходить горные массивы и для скорости требовал идти по самым высоким узким перевалам. На этих вершинах ледники принимали в объятия смерти упавших солдат. С обмороженными руками и ногами люди тащились, проходя стадий за стадием, в напрасной надежде увидеть дым жилища, где можно было бы укрыться; они предпочитали встретиться с враждебностью непокорных племен, чем оставаться во власти враждебной природы.

Воины закутывались во что попало, обматывали руки и ноги женской одеждой или овечьей шерстью, отобранными у изредка попадавшихся крестьян; кожа рук нередко примерзала к железным копьям и панцирям. У многих замерзали глаза, и они падали, ослепленные. В этом бредовом переходе Александр потерял больше людей, чем во время своих самых кровавых сражений.

Солдаты, мечтавшие в Экбатанах о возвращении в Грецию, вспоминали теперь об этом городе, как об утраченной родине и блаженной стране. Какое значение имели теперь мои предсказания! Если они были неблагоприятными, Александр не слушал их.

Мне было тогда около пятидесяти лет, и, несмотря на то, что я знал тайны магических приемов, которые давали мне силу для сохранения собственного тепла и которые я перенял у египетских учителей, я иногда обвинял их в ошибочных предсказаниях моей судьбы. В ледяных горах индийского Кавказа мне часто казалось, что я уже умираю, я шел и думал только о том, чтобы выжить и двигаться.

Когда из-за невыносимой погоды и чрезмерной усталости Александр вынужден был останавливаться, он пользовался привалом, чтобы основать новый город, как будто хотел увековечить следы своего безумия. В ту зиму, когда люди умирали на каждом шагу, он основал две новые Александрии, и оставил там строителей для возведения городов (42).

Наконец весной мы спустились в долину Бактрии, однако страдания армии на этом не кончились. Бесс опустошил страну, и на смену испытания холодом пришло испытание голодом. Нельзя было найти ни вина, ни хлеба, ни масла, ни скота, ни фуража; зерно пшеницы стоило столько же, сколько зерно ладана. Все золото солдат, завоевавших огромные богатства, оказалось бесполезным.

Бесс (Артаксеркс) уже не был в своей столице Бактре, он ушел на север, за реку Окс. Кто над кем взял верх, преследователь или преследуемый?

Самые высокие горы, самая широкая и бурная река не остановили Александра. Бесс при отступлении сжег все лодки у берегов Окса, и Александр заставил повергнутых в ужас воинов переправиться на плотах, сооруженных из бычьих шкур, прибитых к стволам деревьев. При этом он чуть не утопил всю армию. Едва высадившись на другой берег, он узнал, что Бесс-Артаксеркс только что разделил судьбу Дария. Главный военачальник Бесса, Спитамен, и несколько командиров набросились на него и сорвали с головы корону. Бесс, по крайней мере, был жив; Спитамен, убегая, бросил его, и Бесс попал в руки македонского авангарда.

Бесса, избитого плетьми, обнаженного, в деревянном ошейнике, приволокли к Александру, который осуждал его не за то, что он оказал ему сопротивление, а за то, что он предал Дария. Александр приговорил его к обычному для персов наказанию: здесь же, на месте, ему отрезали нос и уши. Затем изуродованный Бесс был отправлен в Экбатаны с приказом везти его медленно, чтобы его видели люди, и передать брату Дария, который возглавит казнь. В Экбатанах узурпатора привязали за руки и за ноги к двум молодым деревьям, предварительно склонив их верхушки и связав их веревками, затем разрубили веревки, и деревья, распрямившись, разорвали его.

Когда Бесс был побежден, в войсках решили, что их испытания на этом закончились. В Задракарте им обещали, что новая кампания Александра будет быстрой и последней, но она длилась уже более года. Вот почему ветераны едва не подняли восстание, услышав в лагере на Оксе о намерении Александра продолжать поход на север и захватить Согдиану. Они хотели немедленно отправиться в Экбатаны, а оттуда – прямо в Элладу.

К этому времени Александр получил большое подкрепление, прибывшее из разных мест империи, и сразу воспользовался этим для того, чтобы распустить самые усталые армейские части. Он назначил своего тестя Артабаза наместником Бактрии, а сам с частично обновленной армией направился с берегов Окса на север до Мараканды и от Мараканды до реки Яксарт (43).

Теперь, когда царство Дария принадлежало ему, он говорил, что хочет обследовать его рубежи. Две тысячи пятьсот стадий прибавились к десяткам тысяч уже пройденных. Я задумался над тем, что значит следовать за человеком, воплотившим в себе небесные силы. Прошло около трех лет с тех пор, как он выполнил миссию по возрождению Амона, но силы, вложенные в него, не были исчерпаны, и не было возможности остановить его, как нельзя остановить ураган. Дух захватывало при одном только воспоминании об этом дерзком походе; можно себе представить, чего стоило пережить его.

Во время согдианской кампании Александра многие города были разрушены, один – за то, что он оказал сопротивление, другой – потому, что там проживали потомки среднеазиатских греков, которые пятьдесят лет тому назад предали Грецию, перейдя на сторону персов, и теперь Александр вымещал на их правнуках вину предков. В одном из сражений он был ранен стрелой, повредившей ему кость ноги. В течение многих недель он передвигался на носилках. В это время произошел удивительный случай, который показывал состояние духа в войсках. Среди тех самых солдат, которые так часто угрожали восстанием, было столько поклонников Александра, его самого и его славы, что фаланги начали драться за честь нести его; пришлось сделать перемещение в войсках, так, чтобы каждая часть могла по очереди пользоваться этой привилегией. Отношения Александра с армией напоминали отношения между любовниками: ссоры чередовались с примирением, взрывы гнева с восторженной радостью. И так было до конца.

Дойдя до берегов Яксарта – границы Великого Царства, Александр основал новый город, который он назвал Александрией Крайней, и строительство которого, включая возведение стен, храмов и домов полностью было закончено за семнадцать дней. В работах участвовали все солдаты, пленные и рабы, для того, чтобы построенный город был преподнесен в дар Александру в день его двадцатисемилетия. Однако, в то время как целая армия каменщиков достраивала последние дома, за спиной у нее восстала сатрапия Согдиана. Персидский военачальник Спитамен, свергнувший Бесса, предпринял осаду гарнизона в Мараканде; одновременно с захватом власти он продолжил борьбу.

Александр был отрезан от баз, снабжение нарушено, световые сигналы выведены из строя, гонцы не имели возможности проникнуть в город. Без подкреплений, не получая никаких известий, затерянный на границе незнакомых земель, он оказался в таком шатком положении, каким оно не было еще никогда. Он резко повернул армию назад и, еще хромая от раны в ноге, взял приступом и разгромил семь городов, истребил жителей, сея смерть среди бегущих впереди его лошади мужчин в остроконечных шапках и женщин в широких шароварах. Восстание было потоплено в море крови, особенно в районах, близких к его лагерю. Во время одного из штурмов он был ранен, на этот раз тяжелым камнем, пущенным из пращи; он потерял сознание, и в течение многих дней его глаза, как будто засыпанные песком, видели все как в тумане.

Для освобождения гарнизона, находившегося в Мараканде, Александр счел достаточным направить туда полторы тысячи пеших солдат и восемь тысяч всадников под командованием Медимены, одного из лучших гетайров. Сам он едва держался на ногах, еще слабый после двух ранений и вдобавок мучившийся животом из-за жары и скверной питьевой воды, и, тем не менее, он объявил о своем намерении переправиться через Яксарт. Когда он, лежа в кровати, похудевший, лихорадочно возбужденный, сообщил мне об этом безумии, я постарался заставить его отказаться от этого.

«Ты достиг границы царства Дария, до которой ты так хотел дойти, – сказал я. – Остерегайся перейти ее». – «Именно это я и хочу сделать, – ответил он, – идти дальше и подчинить себе земли на краю света. Мне надоело видеть на том берегу скифов, которые смеялись надо мной все время, пока строился город (44)». – «Край света, – сказал я, – это гораздо дальше, чем ты думаешь».

Я изучил предзнаменования, они были зловещими. Я доверился нескольким военачальникам и поделился с ними своей тревогой. Александр с прежним упорством продолжал подготавливать экспедицию, а в новом городе приказал организовать игры, состязания и преподнести торжественные жертвоприношения богам. Сам он, больной и прикованный к постели, не мог участвовать в празднестве. Он собрал у себя военачальников и с полузакрытыми глазами, тяжело дыша, с трудом выговаривая слова, обратился к ним: «Друзья, обстановка сложилась наихудшим образом для меня и наилучшим – для врагов. Но войной управляет необходимость, и нельзя располагать обстоятельствами по своему желанию. У нас в тылу подняли восстание согдийцы и часть бактрийцев. Скифы на другом берегу наносят нам оскорбления с тех пор как мы здесь. На примере бактрийцев мы должны проучить скифов и показать, на что мы способны. Если мы сейчас отступим, то грубые варвары с того берега будут презирать нас и постоянно угрожать; если же мы нападем и разгромим их, чего никогда не осмелились сделать персы, нас будут повсюду бояться и уважать. Все, что я сказал, не допускает возражений. Вы думаете, что я слаб, потому что я еще не встал с постели после ранений. Но если вы согласны идти за мной, тогда я здоров. И если мне суждено погибнуть в походе, то у меня никогда не будет более подходящего для этого случая».

Военачальники были потрясены. Даже Кратер и Гефестион молчали. Эригий, самый разумный из гетайров, осмелился заговорить: «Ты знаешь, что боги не одобряют твои намерения и грозят тебе серьезной опасностью, если ты перейдешь реку; Аристандр не скрывал этого от нас».

Тогда Александр повернулся ко мне и, собрав силы, с гневом осыпал меня упреками и оскорблениями; он поставил мне в вину то, что я доверил другим секреты, которые должен был хранить только для него. По его словам, я сеял в войсках неуверенность в собственных силах, был поджигателем мятежа, и только из-за страха истолковал предзнаменования так, как мне этого хотелось.

«Александр, я не утверждал, что ты потерпишь поражение, я только говорил, что поход может быть гибельным и тяжелым, и что, если он и принесет какие-то плоды, то они будут горькими. Меня беспокоит не столько мой дар прорицателя, сколько моя привязанность к тебе; я вижу, что здоровье твое еще не окрепло, и боюсь, что в тебе больше храбрости, чем силы». – «Боги не ограничили мою славу завоеванием Азии, – возразил он. – И кто из нас все-таки сын Амона: ты или я?» – «Действительно, ты бог и можешь менять предначертанное».

Вскоре я сообщил ему, что предзнаменования изменились по его воле и были превосходными, понимая при этом, что увеличиваю число будущих жертв.

В действительности я боялся, что он может приблизить свою смерть, и что его гибель отнимет одновременно веру, которую он вселял в войска, и страх, в который он повергал врагов. Его смерть не оставила бы нам никакого шанса вернуться живыми с края света. Я опасался, что все мы, прорицатели и астрологи, от Самофракии до Сивы, дали неправильное толкование расчетам и видениям, пообещав ему жизнь более длинную, чем те двадцать семь лет, которые он прожил. Какую же силу безумия мы выпустили на Землю!

Он приказал установить вдоль реки катапульты и собрать вместе лодки, которые можно было отыскать, и плоты, сооруженные по его распоряжению и похожие на те, которые использовались при переправе через Окс. Врачи отказывались от ответственности за его здоровье, если он встанет с постели, и объявили свою науку бесполезной. Они поручили Александра мне, чтобы я мог помочь ему, используя все возможности магии. В этот день Александр совсем не любил меня, он нехотя принимал мои услуги и по-прежнему считал, что я хотел предать его. Меня самого стало лихорадить, когда я снимал с него жар, я долго держал руки на его животе, чтобы уменьшить боль, сделал все, чтобы прояснились глаза. Но не всегда это удается. Несмотря на все мои усилия, он провел беспокойную ночь, просыпался каждый час, приподнимал полог палатки и считал огни на вражеском берегу.

Утром началась стрельба из катапульт, на врага были обрушены камни и стрелы, и тем самым была прикрыта переправа армии. На случайных лодках, на плотах, на связанных стволах деревьев или просто на огромных охапках сена, солдаты на коленях, с поднятыми щитами для прикрытия головы от ливня стрел сумели преодолеть волны Яксарта. Эта переправа была не столько подвигом, сколько чудом.

Как только первые части войска высадились на противоположный берег, завязался кровавый бой, командовать которым Александр захотел сам, не слушая никаких советов. Тогда его лихорадочное состояние возобновилось; он выкрикивал бессмысленные слова, пошатывался в седле, наносил удары вслепую. Телохранители вынуждены были увести его силой в то время, как он бредил и вырывался из рук. Можно сказать, что сражение было выиграно без него.

Враг потерял более тысячи человек убитыми, но и македоняне насчитывали тысячу убитых и раненых. Конница Клита преодолела одним рывком более чем восемьдесят стадий вглубь территории и захватила добычу – тысячу восемьсот лошадей. Когда Александр пришел в себя, конники из отряда гетайров рассказали ему, что они перешли так называемую границу Диониса, которая отмечена огромными каменными тумбами, поставленными впритык между деревьями.

Вскоре прибыли послы скифского царя, их было двадцать человек, все с узкими глазами, одетые в расшитые платья и меховые шапки. Они попросили разрешения говорить с царем и проехали на лошадях через весь лагерь. Когда их подвели к Александру и он пригласил их сесть, они долго молчали и пристально смотрели на него, как будто хотели иметь собственное мнение о соответствии между его внешностью и его славой. Наконец самый старый из них, выполняя возложенную на него миссию, произнес речь. Он не читал и, казалось, говорил по памяти или вдохновению. При этом он часто останавливался, чтобы дать переводчику время перевести Александру следующие слова:

«Если бы боги дали тебе тело, пропорциональное твоим амбициям, вся Вселенная была бы для тебя мала; одной рукой ты коснулся бы востока, другой – запада и, недовольный этим, ты захотел бы пойти за Солнцем и знать, куда оно уходит.

Такой, какой ты есть, ты постоянно стремишься к тому, чего, возможно, не сможешь достичь. Когда ты покоришь весь род человеческий, ты будешь воевать с реками, лесами и дикими зверями.

Но разве ты не знаешь, что большие деревья растут долго и достаточно часа, чтобы их свалить? Безумие – желать сорвать плоды с дерева и не принимать во внимание его высоту. Если полезешь на самую вершину, остерегайся упасть вместе с ветвями, в которых ты застрянешь.

Иногда лев служит пищей самым маленьким птицам, ржавчина поедает железо, и, наконец, нет ничего настолько прочного, что не может быть разрушено самым слабым.

Что нам с тобой делить? Никогда наша нога не ступала на твою землю. Разве люди, живущие в нашей стране, имеют права не знать, кто ты и откуда ты пришел?

Мы не хотим ни подчиняться, ни командовать кем бы то ни было. Чтобы ты понял, кто мы такие, знай, что мы получили от неба дорогие подарки: ярмо для быка, лемех плуга, стрелу, копье и чашу. Это то, чем мы пользуемся вместе с друзьями и что используем против врагов.

С друзьями мы делимся зерном, которое нам добывают своим трудом быки; вместе с ними мы подносим богам вино в чаше. Врагов мы поражаем на расстоянии стрелами, а вблизи – дротиками.

Ты похваляешься тем, что пришел уничтожить воров, но самый большой вор на Земле – это ты. Ты разграбил и разорил народы, которые ты покорил, ты только что угнал наши стада. Руки у тебя полны захваченного добра, но продолжают искать новую добычу.

Что ты будешь делать с этим богатством, которое только увеличивает твою жадность? Ты первый почувствовал голод среди изобилия. Победа для тебя ничто иное, как желание новых войн.

Каким бы доблестным принцем ты ни был, для нас нет никакой радости иметь чужого повелителя. Попробуй идти по той неверной дороге, которую ты выбрал, и ты увидишь, сколь обширны наши равнины.

Ты будешь напрасно преследовать скифов, не старайся догнать их. Мы бедны, но мы всегда будем более ловкими, чем твоя армия, обремененная трофеями, отнятыми у народов. Когда ты будешь думать, что мы далеко, окажется, что мы гонимся за тобой по пятам, потому что мы убегаем от врагов так же быстро, как и преследуем их.

Поверь мне, удача ненадежна, держи ее крепко, чтобы она не ускользнула от тебя; если же она захочет покинуть тебя, напрасно ты будешь стараться удержать ее; по крайней мере, набрось на нее удила, чтобы она не понесла, как лошадь.

Наконец, если ты бог, как говорят твои люди, ты должен делать добро людям, а не грабить их. А если ты человек, то всегда думай о том, кто ты есть, ибо безумие – думать только о вещах, которые заставляют нас забыть самих себя.

Люди, которых ты оставишь в покое, будут тебе добрыми друзьями, потому что самая крепкая дружба бывает между равными, но не думай, что побежденные смогут полюбить тебя; никогда не бывает дружбы между хозяином и рабом, и во время мира всегда может вспыхнуть война.

Знай также, что для заключения мира мы не нуждаемся ни в клятвах, ни в подписании со всей осторожностью и торжественностью договора, не призываем богов в свидетели наших обещаний; тот, кто не постыдится нарушить слово, данное людям, может бессовестно обмануть богов. Наша религия – это добрая воля.

Теперь скажи, что ты предпочитаешь: иметь нас друзьями или врагами» (45).

Эта речь не удивила Александра. Конечно, грек не смог бы сказать и половины того, что он выслушал, без риска умереть; но царь дал послу полную свободу высказаться. Он открыл для себя, что скифы не были грубыми варварами, за которых он их принимал, что они, казалось, хорошо его знали; одновременно он узнал, что их страна простиралась дальше, чем он полагал, и не граничила с внешним океаном, который окружает Землю.

Он со своими войсками прошел дальше, чем это сделал когда-то Дионис, и на этот раз был вполне удовлетворен этим. Состояние его здоровья и дел подсказали, наконец, мудрое решение: он согласился принять добрососедские отношения, предложенные ему в достаточно жесткой манере. В будущем он хотел вернуться в эти края и дойти до северной точки Земли.

Это решение было тем более правильным, что сразу после того, как он перешел обратно через Яксарт, пришла весть о беде, которую я предсказывал. Две тысячи человек, направленных на помощь в Мараканду, были уничтожены в горах. Медимен был убит. Александр покинул Александрию Крайнюю; он поручил Кратеру вести пехоту, а сам во главе конницы помчался со скоростью пятисот стадий в день. По дороге он наткнулся на груду трупов воинов Медимена, дал распоряжение захоронить их и прибыл вовремя в Мараканду, чтобы оказать помощь гарнизону и обратить в бегство Спитамена.

Никогда еще в истории восстание не было подавлено с такой жестокостью, как это произошло в Согдиане и Бактрии. Это продолжалось с сентября до следующего лета. Александр разделил армию на отдельные колонны, в них вошли части молодых рекрутов, которые должны были привыкнуть к крови, а сам он стремительно переходил от одной группы к другой, переправляясь через Яксарт то в одном, то в другом направлении, заставляя убивать всех жителей, попадавшихся на их пути. Свыше ста тысяч мужчин, женщин и детей погибли в тот год. Солдатам все опротивело, они устали убивать. В то время, как происходило опустошение страны, Александр основал восьмую по счету Александрию по случаю своей двадцативосьмилетней годовщины (46). По его приказу были также построены шесть крепостей для охраны дороги, ведущей из Экбатанов, и вновь отстроены стены Бактры.

В эту провинцию, в два раза большую, чем Македония, Александр переселил колонистов из соседних областей с целью создать новый народ, который воспринял бы искусства Греции. Он говорил, что земля эта будет богатой и процветающей, основываясь на том, что видел однажды на берегу Окса, как брызнула струя нефти из-под опоры, которую устанавливали для его палатки; а нефть – это дар богов.

Зевс, царь богов, полюбил юную Семелу и сделал ее матерью, проникнув в ее лоно оплодотворяющим дождем. В то время, пока в ней рос божественный ребенок, Семела имела неосторожность захотеть посмотреть на своего возлюбленного в полном сиянии его славы; но языки пламени и летние молнии, окружавшие Зевса, сразили Семелу, которая, умирая, потеряла несозревший плод своего чрева. Зевс наклонился, чтобы подобрать плод и положил его в свое бедро под золотые пряжки, где он пребывал до тех пор, пока осенью не пришла пора ему созреть. Таким образом, Дионис, или Зевс-Ниса, родился дважды; отсюда и пошел народный обычай говорить о том, кто кичится своим происхождением: «Он думает, что родился из бедра Зевса».

В Индии почитается бог Сома, который родился дважды: родившись преждевременно из пламени, он был поднят на небо молитвами жрецов и помещен в бедро Индры – духа света и эфира.

Нимфы, богини вод, охраняли Диониса в детстве и кормили его в гроте на вершине горы Ниса. Стены грота были увиты диким виноградом; Дионис выжал из него сок – так он открыл вино.

Иудеям известен избранник бога, который после сезона больших дождей укрылся на высокой горе и из сока винограда изготовил опьяняющий напиток.

Юношей Дионис бродил по лесистым оврагам, украсив голову ветвями виноградной лозы и густыми ветками плюща и лавра. Толпа нимф следовала за ним и наполняла шумом окружающий лес.

Позже он пошел по всей Земле и стал победителем, каким до него не бы никто, преодолевая все препятствия и опасности. В войне богов с титанами он совершил ни один подвиг, вдохновляемый Зевсом, его отцом, который все время кричал ему «Эвоэ» (не падай духом). Он спасся от тирренских пиратов и пришел в Египет.

Египтяне приносят жертвы Осирису, который научил их сажать виноградники.

Всюду, где проходил Дионис: в Карии, Лидии, Каппадокии, Аравии, а также во Фракии, Фессалии, Эвбее, Беотии – существует гора Ниса. Дионис женился на Ариадне, которую превратил своей любовью в богиню и взял на небо. Он захватил Индию с армией мужчин и женщин, вооруженных не пиками и стрелами, а жезлами, увитыми виноградными лозами.

Обнаженный, великолепный, он ездил в колеснице, запряженной тиграми, львами и пантерами. Лоб его был украшен рогами, а чашей служил рог быка. Друзей он угощал вином как сладким даром; при виде врагов его охватывал дикий гнев и он жестоко карал их; сила его была неодолима, и победы множились с каждым днем, до тех пор, пока он не подчинил себе весь мир.

На празднествах Диониса, которые наступают после сбора винограда, впереди шествия несут амфору с молодым вином, затем идет козел, за ним девушка с корзиной инжира и раб, несущий изображение поднятого вверх фаллоса. Женщины, посвятившие себя богу, бегают ночью по горам, размахивая факелами; с голов их свисают змеи и листья, они ударяют жезлами по скалам, кормят грудью козлят и волчат и поют высокими голосами под звуки флейт и цимбал. Мужчины после пиршества, во время которого дают сигнал к жертвенному возлиянию, преследуют женщин по долинам и склонам. Вакханки встречают наступающий день молчаливыми и обессиленными, ослепленные лучами восходящего Солнца.

«Блажен, – сказал поэт, – блажен смертный, познавший божественные тайны, который избрал истинный путь и, поднявшись на гору, очищает душу молитвой! Блажен, кто участвует в возлияниях, угодных богу, и с украшенной лавром головой, с жезлом в руке служит Дионису»

При высадке на берег Трои Александр ощущал в себе энергию Ахилла. Под Тиром им двигали силы Геракла. После переправы через Яксарт Александр обрел уверенность в том, что он является воплощением Диониса, самого могущественного сына Зевса. Дионис прославился завоеванием Индии, где он почитался под другим именем. Именно поэтому Александр решил отправиться туда. Но прежде всего необходимо было обеспечить порядок в огромных провинциях, завоевание которых стоило ему больших усилий. Артабаз, уже пожилой и уставший, попросил освободить его от обременительных обязанностей. В Мараканде, где собралась армия, Александр решил назначить своего преданного Клита наместником и поручил ему управлять одновременно Согдианой и Бактрией. Он хотел вознаградить таким образом брата своей кормилицы, первого товарища по детским играм, начальника своей охраны, доблестного первого помощника в сражениях; кроме того, он хотел избавить Клита от грозящих ему опасностей.

Александра беспокоил один сон, в котором он видел Черного Клита сидящим с тремя уже умершими сыновьями Пармениона. Было еще одно, зловещее для Клита, предзнаменование. Однажды утром, когда во время жертвоприношения богам совершавшего обряд Клита прервали и позвали к Александру, три овцы, над которыми уже были сделаны жертвенные возлияния, отвернулись от алтаря и пошли за ним. Александр поделился со мной своими опасениями: он боялся, что Клит будет убит в первом же бою, если по-прежнему будет командовать конницей гетайров. Я посоветовал Александру расстаться с Клитом, надеясь отвести этим от него судьбу, которую я предугадал уже много лет тому назад; оказалось, что мой совет только способствовал ее исполнению. Вот так невидимые силы используют нас для того, чтобы неизбежное свершилось.

Накануне выступления из Мараканды Александр устроил во дворце большой пир, как делал всегда перед началом нового похода. Это было время, когда отмечали праздники, посвященные Диоскурам: Кастору, Полидевку и одновременно Дионису. Но из ложной скромности, про которую говорят, что она паче гордости, Александр распорядился совершить жертвоприношения только Диоскурам, считая, что, оказывая почести Дионису, он прославляет самого себя. Клит был почетным гостем на празднике, на котором собирались торжественно отметить его новое назначение и оказать ему публично почести, свидетельствующие об особой царской милости. Но Клит был мрачным. Ему совсем не улыбалось оставить внезапно жизнь, полную риска и побед, и вместо этого управлять провинциями, даже если они были неспокойными. Не осмеливаясь уклониться от пожалованных ему обязанностей, он не догадывался о тайных благородных мотивах Александра и усматривал только немилость в назначении, которое все считали блестящим повышением. То, что он испытывал, было похоже на ревность старого слуги к тем, кто будет теперь ухаживать за хозяином, которого он вырастил. Неужели его считали слишком старым? Ему только пятьдесят лет и он может доказать, что лучше многих молодых переносит усталость. За столом он много пил.

На банкете присутствовали молодые знатные македоняне, только что прибывшие и зачисленные в конницу гетайров. Они гордились тем, что допущены в близкий круг придворных Александра, и старались перещеголять друг друга в дифирамбах царю, просили его рассказать о подвигах, о которых они столько слышали, и не пропускали случая, чтобы польстить ему. Их поведение раздражало Клита.

Когда произнесли имя царя Филиппа, и вспомнили о его подвигах, Александр, которого выпитое в большом количестве вино сделало хвастливым, громко и насмешливо сказал: «Его единственной настоящей победой была победа при Хероне, и ту одержал я. Остальные сражения он выиграл не столько храбростью, сколько хитростью, и если он и побеждал, то только врага, который был слабее его».

Юные льстецы поспешили согласиться с ним и даже добавили к этому свое: они сравнили Филиппа с Тиндареем, жалким царем, который прославился только тем, что его жена Леда вызвала страсть у Зевса и родила от него двух сьшовей, Кастора и Полидевка; именно им и был посвящен этот праздник. Опьянение и обида, кипевшая в нем, толкнули Клита на грубость, и он резко оборвал юнцов: «Филипп был человеком, великим человеком и великим царем». Он говорил достаточно громко, чтобы все гости могли его слышать: «Вы еще молоды и не знали Филиппа, но его победы стоят побед Александра. Если бы Филипп не завоевал Грецию, нас бы здесь не было сегодня, и никто не знал бы имени Александра. Азия была завоевана солдатами Филиппа. Без Пармениона, без меня и всех остальных Александр никогда не продвинулся бы дальше Галикарнаса и не переправился бы через Геллеспонт».

Затем, разгорячившись от своих слов, он прочитал знаменитые стихи Еврипида:

Армия добывает победу своей кровью;
Но есть дурной обычай: после победы
Упоминать только имя царя-победителя.
С высоты своего величия он презирает народ,
Он, окторый без этого народа был бы ничто…

Александр, терпевший сначала этот приступ раздражения, приказал ему замолчать.

«Я замолчу, когда захочу, – воскликнул Клит, – у меня такое же право говорить, как у тех, кто окружает тебя. Пусть они говорят тогда, когда сделают столько же, сколько сделал я; ты сам мог бы послушать меня, ведь если бы при Гранике я не отрубил руку сатрапу, который готов был нанести тебе смертельный удар, ты не был бы здесь, не отрекался бы от своего отца и не называл бы себя сыном Зевса». -«Ну, довольно, ты достаточно наговорил, Клит! – закричал Александр. Это уже похоже на предательство и заслуживает наказания». – «Наказания! – взревел Клит. – Ты думаешь, что мне не достаточно видеть того, что ты ведешь себя как перс, одеваешься в женские одежды и ждешь, когда македоняне упадут ниц перед тобой?»

Он был вне себя, и военачальники старались оттащить его. Но ничто не помешает человеку идти навстречу гибели, когда пришел его час.

«Зачем ты приглашаешь на обед, если больше не выносишь свободных людей, говорящих то, что они думают?» – спросил он.

Александр схватил яблоко с блюда, швырнул его в Клита и попал в лоб.

«Ну что ж, сын Амона, – не успокаивался Клит, – Верь всему, что наговорили тебе в угоду, чтобы понравиться бараньей голове! Ты можешь думать, что ты чей угодно сын, это не мешает мне знать, что ты родился от женщины и мужчины, такого же, как мы все. Тебя вскормила молоком женщина, моя сестра; может быть, ты забыл об этом! В тебе не было ничего божественного, когда ты едва стоял на ногах, и я тебя брал на руки. В конце концов, кто-то должен был сказать это, и ты сегодня услышал больше правды, чем могли бы сказать тебе все оракулы мира».

Это было не что иное, как драма оскорбленной любви, и слова Клита приобретали непоправимое значение. Александр был не в силах дольше терпеть и вырвал копье из рук стражника. Гефестион, Птолемей, Пердикка, Леоннат и сам старик Лисимах схватили царя и сдерживали его, умоляя успокоиться и не обращать внимания на пьяного Клита; им удалось вырвать у него копье. Лицо Александра налилось кровью и он истошно закричал, что с ним обращаются, как Бесс с Дарием; он приказал дать сигнал тревоги, и поскольку трубач медлил, Александр вырвался и свалил его ударом кулака; затем распорядился очистить зал и, подобрав с полу копье, бросился за Клитом, которого тащили в коридор.

«Где этот предатель?» – кричал он.

Клит выскользнул из рук друзей, раздвинул занавеску и, устремившись назад, крикнул с вызовом: «Клит здесь, вот он!». Это были его последние слова.

«Отправляйся к Филиппу, Пармениону и Атталу», – закричал Александр и бросил копье.

Клит рухнул, копье пронзило ему грудь, и слышно было, как вибрировало деревянное древко.

Опьянение и ярость Александра сразу исчезли, и на смену пришло отчаяние. Он бросился к Клиту; Клит был мертв. Тогда он вырвал копье из сердца друга, прислонил его древком к подножию стены, направив окровавленное острие себе в грудь. Пришлось его обезоружить.

«Нет, нет! – кричал он. – Я не имею права на жизнь после такого позорного поступка».

Он бросился на пол, бился лбом о плиты и, раздирая лицо ногтями, рыдал и стонал: «Клит, Клит, Клит…».

Три дня подряд он не ел, не пил, не спал, не умывался. Он попросил принести тело Клита в свою комнату и заперся с ним. Целыми часами он повторял: «Твоя сестра вскормила меня, ты держал меня на руках, два твоих племянника умерли за меня в Милете, ты спас мне жизнь. Я чудовище, дикий зверь!».

Он бил кулаками о пол, уткнувшись в него лицом, и никому не отвечал. Каждый как мог старался урезонить его. Каллисфен, вдохновленный Аристотелем, произнес длинную речь о нравственности. Философ Анаксарх, бывший среди его гостей, обошелся с ним строже и сурово сказал ему, что если он хочет быть выше человеческих законов, то должен быть смелым в поступках и прекратить этот жалкий спектакль, в котором он выставляет напоказ свое раскаяние. Александр не хотел ничего слышать. Пришлось мне самому прийти к нему, напомнить о предсказаниях и открыть ему мое давнее видение. Александр был еще ребенком, а я уже знал, что он убьет Клита. Мне это открылось сразу, как только я увидел их вместе. «Случившееся было неизбежным и предопределено судьбой еще до того, как родился ты и родился сам Клит», – сказал я ему.

Только тогда Александр согласился подняться и его скорбь утихла. Но таким как прежде он больше никогда уже не был. «Какое бы большое несчастье не свалилось на меня, – говорил он, – оно не сможет искупить это преступление».

Странно, что искупление вины он начал с других убийств; своеобразная логика раскаяния заставляла его обращаться с обидчиками не менее жестоко, чем он поступил с Клитом. Так он чтил память жертвы.

А в далекой Пелле Олимпия прятала во дворце юношей, чтобы избавить их от армии, и в свободное время интриговала против Антипатра. Она восхищалась победами и подвигами своего сына и по-прежнему приходила в восторг от мысли, что родила бога.

Беда полубогов не столько в том, что они устают от подвигов, сколько в невозможности понять и принять для себя тайну двойственности своей природы. Это настолько сильно в них, что уверенность в своей божественной сущности приходит к ним только тогда, когда люди, внешне похожие на них, признают за ними превосходство и силу влияния, данные им свыше. Чтобы сохранять эту уверенность, им требуется постоянное и добровольное желание других оставаться в тени. Они достаточно безразличны к людям, и, тем не менее, сомнение, высказанное кем-нибудь вслух, порождает сомнение в них самих, а этого не терпит их божественная природа.

В последующие месяца, которые Александр провел в Бактрии, главными его заботами были приготовления к индийской экспедиции и признание его божественной сущности.

Со времени убийства Клита вопрос о божественной природе Александра был предметом непрекращающихся споров среди военачальников и в армии. Постоянное благоволение фортуны, размах завоеваний, его неисчерпаемая энергия, способность быстро выздоравливать после ранений, неизменные победы, которые увенчивали самые безумные его начинания – все это, разумеется, заставляло многих думать о его сверхъестественной природе. Другие замечали, что кровь у него такая же красная, как у всех, что он может свалиться с ног от брошенного в него камня, страдать желудком от скверной пищи, пьянеть от вина (значит, он только человек).

Если бы ум Александра не был столь бескомпромиссным, он бы удовольствовался подобными спорами, видя в них необходимое доказательство, но у него в глубине души сохранялось двойственное отношение к себе самому и сомнения постоянно одолевали его и его окружение. Поэтому, чтобы доказать свою божественную власть тем, кто в этом сомневался, он обрекал их на смерть.

Многие военачальники были разжалованы только за то, что позволили себе улыбнуться, когда мидийские или бактрийские властители падали ниц перед царским троном, на котором он сидел, одетый в золотые ткани, с рогами Амона на голове. Его двор, впрочем, постоянно пополнялся египтянами, финикийцами, персами, которые в силу традиций всегда были расположены признавать в царе божество и оказывать ему почести, укрепляющие дух самого царя. Однажды Александр при свидетелях схватил за волосы одного из заслуженных командиров и ударил его лбом о пол, чтобы научить его уважать царя. На каждом банкете, празднике, посольском приеме происходили все новые инциденты. Вскоре юные македоняне из знатных семей переняли, одни из чувства искренней преданности, другие из лести, обычай коленопреклонения. Александр благодарил их и целовал.

Каллисфен, племянник Аристотеля и историограф Александра, считал себя достаточно зрелым и уважаемым человеком, чтобы подчиниться этому обычаю. «Я прекрасно могу прожить, – заявил он, – без лишнего поцелуя». Он прожил недолго. Однажды, когда он сказал Александру, что в зависимости от того, что он напишет, народы в последующие века будут верить или не верить в его божественную сущность, Александр его возненавидел. Один молодой командир, которого подвергли порке за то, что он не оказал должного почтения царю, и еще несколько недовольных, на которых оказали влияние поведение и слова Каллисфена, подготовили заговор; писатель не принимал в нем участия, но был обвинен в его организации, как только заговор был раскрыт. Заговорщиков пытали и затем казнили, Каллисфена бросили в тюрьму, где он умер через несколько месяцев. Отношения Александра и Аристотеля, которые к этому времени уже были нарушены, порвались окончательно, и Аристотель, находившийся в Афинах, одно время опасался за свою жизнь.

Во время подготовки экспедиции в Индию Александр отдал приказ завербовать три тысячи бактрийцев и ввел в армию новые контингенты воинов, набранных из разных мест империи; в основном вербовали молодежь из знати; это делалось для того, чтобы вместе с пополнением войск иметь в руках заложников, что гарантировало полное послушание в отдаленных районах.

Справедливости ради надо отметить, что в государстве Александра царил порядок; можно было только удивляться тому, что столь обширные области безоговорочно подчинялись завоевателю, который молниеносно проходил по ним и так же быстро покидал их. Надо признать также, что Александр проявлял большую заботу и прилагал немало труда для того, чтобы в империи были хорошие дороги, охраняемые переправы, почтовые станции, многочисленные гонцы и близко расположенные гарнизоны. Если в сражениях у него был один маневр – атака, одна стратегия – риск, то в мирное время он правил империей как великий и мудрый царь. Благоразумие он проявлял только в мирное время.

Торговцы, строители, поэты, актеры, ученые и жрецы без конца шли по длинным, но удобным дорогам, и куда бы ни приходили, всюду способствовали развитию торговли и искусства. В годы царствования Александра люди научились лучше узнавать друг друга. Народы, однажды покоренные, уже не восставали. Казалось, что только его появление вызывало раздоры.

Окончательно усмирить Бактрию ему в большой степени помогли две женщины, одна – преступница, другая – влюбленная.

Персидский военачальник, который в недавнем прошлом сверг Бесса и осаждал Мараканду, и из-за которого армия Александра понесла большие потери, продолжал с ожесточением сопротивляться. Законная жена Спитамена, молодая женщина с обидчивым и страстным характером, устала следовать за мужем и делить с ним бесконечные военные тяготы, но особенно ее угнетало то, что муж пренебрег ею, отдав предпочтение наложницам. Она задумала поменять своего повелителя и соблазнить Александра, преподнеся ему подарок, о котором он мог только мечтать. Она прибегла к хитрости: умоляла, плакала, притворилась нежной, чтобы стать желанной своему супругу, и он остался у нее на ночь, что с ним не случалось уже очень давно; она спрятала кинжал в складках платья и ночью отрезала ему голову. Она пришла к Александру в лагерь, не смыв с себя следы крови, в сопровождении раба, который нес завернутую в плащ голову Спитамена. Александр принял подарок, но повелел прогнать женщину: способ ее мщения, которым она так гордилась, вызвал у него отвращение.

Смерть Спитамена заставила всех остальных сопротивлявшихся сдаться Александру. Не сдался только Оксиарт, достаточно богатый и влиятельный для того, чтобы продолжать сопротивление своими силами.

Зимой Александр во главе войска выступил против него. Войско едва не погибло от снежной бури: белые вихри сбивали людей с дороги, многие заблудились в горах, срывались в пропасти, умирали от холода. Александр, сидя у костра, разожженного между деревьями, на походном троне, который переносился за ним повсюду, увидел, как македонский солдат в полном изнеможении, с обмороженными ногами, едва передвигаясь, со стонами тянулся к огню. Александр поднял его, усадил на трон и принялся растирать его. Когда бедняга пришел в себя и увидел, на чем он сидит, он вскрикнул и встал, дрожа не столько от холода, сколько от страха. Александр успокоил его: ведь он был македонянин, а не перс. «Перс, севший даже по ошибке на царский трон, неминуемо карается смертью, это правда; но ты македонянин, и ты будешь помнить, что этот трон возвратил тебе жизнь».

Как только буря утихла, Александр направился к крепости, высившейся в горах, в которой, как было известно, Оксиарт оставил жену и дочерей. Крепость считалась неприступной. Александр послал вестников с требованием сдаться, но комендант крепости рассмеялся, показав на пропасти, окружавшие укрепления, и попросил передать их повелителю, что он сможет овладеть городом, только если у его солдат вырастут орлиные крылья.

Александр собрал своих людей и пообещал выдать двенадцать талантов первому, кто поднимется на вершину. Триста добровольцев бросились на штурм, тридцать из них сорвались при подъеме на отвесную скалу, но крепость была взята, и жена Оксиарта с дочерьми захвачены в плен. Одна из дочерей, Роксана, отличалась совершенством стана и редкой красотой лица: продолговатые черные глаза блестели, как шелк, тонкий прямой нос плавной линией соединялся с верхней губой. Такую стройную шею и изящные руки редко можно было встретить даже в скульптуре. Во всем ее облике был какой-то налет мечтательности. Когда она спускалась с горы, все единодушно признались, что никогда не встречали более красивой женщины во всем персидском царстве.

Александр не видел Барсину три года, она оставалась в Сузах и растила его сына Геракла. Он никогда не думал о том, чтобы призвать ее к себе: любовные желания возникали у него, как всегда, достаточно редко и он довольствовался случайными встречами.

Под задумчивой внешностью Роксаны скрывался сильный дух, надменность и честолюбие. Быть любимой властителем мира, быть его избранницей – разве это не тайная мечта всех восточных принцесс, мечта, к тому же, несбыточная, ибо было известно, что Александр не склонен подчиняться женщине. Но Роксана одержала победу над победителем стольких царей. Если он овладел крепостью, считавшейся неприступной, то принцесса овладела его сердцем, которое все считали непреклонным. Когда Оксиарт наконец сдался, он был удивлен чрезмерными почестями, с которыми его приняли, и еще более новостью о том, что Александр собирается стать его зятем. Свадьба состоялась, однако Александр не сделал для Роксаны более того, что он сделал для Барсины: она не получила истинного положения царицы.

Любовь Роксаны помогла ему преуспеть в том, чего его армия не могла добиться в ходе многомесячных сражений. С помощью Оксиарта сопротивление было окончательно сломлено. Народ Бактрии, растроганный замужеством своей прекрасной принцессы, присоединился к победителю и подчинился миру, предложенному Александром.

В середине весны Александр смог отправиться в новый поход, на этот раз в Индию.

В то время, как Александр продвигался то в спокойной обстановке, то с боями, к нему прибыли индийские князья; среди них был правитель Таксилы, раджа Амби, которого чаще называли Таксилом по имени его княжества, простиравшегося от Инда до Гидаспа. Это происходило приблизительно на двадцать девятом году жизни Александра.

Но земли Таксила были еще далеко, и чтобы дойти до них, надо было пройти по территориям племен, которые, хотя и пропустили индийских князей, преградили дорогу войскам Александра. Чтобы покорить их, понадобилось девять месяцев. Армия была разделена на две колонны; одной командовал Гефестион, во главе второй встал сам Александр. Во время этой кампании царь опять был таким, как прежде, во времена своих первых сражений; его могли видеть в самой гуще схваток в помятом от ударов шлеме, с копьем или мечом, обагренным кровью врага, с которым он сразился в поединке. Он показал, что в нем по-прежнему сохранялись сила, ловкость и храбрость. Потери среди солдат были огромны, повсюду происходили грабежи и беспощадная кровавая резня. Были ранены многие военачальники, в том числе Птолемей, отличившийся своей храбростью. Мелкие князья могли выдержать длительную осаду в своих укреплениях в горах, им не требовалось больших продовольственных запасов, воды тоже всегда было вдосталь, ее легко получали из растаявшего снега.

Город Мазака, принадлежавший правительнице Клеофис, надолго задержал продвижение наших войск. Когда он, наконец, был взят, все думали, что его ждет примерное наказание. Но взятая в плен правительница Клеофис, представшая перед Александром, вызвала у него удивление; трудно было поверить, что столь молодая и красивая женщина могла руководить защитой своего народа с таким упорством и воинским талантом. Он вспомнил, что он мужчина, и что женщину покоряют не мечом. Она, в свою очередь, вспомнила, что она женщина, и что, хоть она и пленница, у нее есть и другое оружие. Утром Клеофис была полностью уверена в том, что сохранит свое княжество, и, более того, она уносила в себе будущего властителя, так как девять месяцев спустя она родила сына и назвала его Александром.

Кампания продолжалась; были захвачены крепость Аорн, о которой в легенде говорилось, что в давние времена она оказала сопротивление индийскому богу Кришне, а также гора Мер, на которой произрастал виноград и плющ, и имя которой означало «бедро». Находясь в чужих странах, греки постоянно старались найти богов, похожих на своих. В Кришне им захотелось увидеть Геракла, и, следовательно, Александр мог гордиться тем, что стал победителем там, где Геракл потерпел поражение; а поднявшись на гору «бедро», растительность которой напоминала сады Диониса, греки обрадовались, увидев место, где Зевс вложил сына в свое бедро. Десять дней подряд Александр и его близкие друзья, увенчав головы плющом и ветвями виноградной лозы, с песнями и танцами пили вино, приходя в священный экстаз и провозглашая себя пророками, увлекали в свою божественную оргию женщин. Они отпраздновали самую безумную вакханалию, которая когда-либо происходила!

Следующей весной, когда исполнился год со времени выступления из Бактрии и было пройдено сорок тысяч стадий со дня смерти Дария, мы подошли к берегам Инда. Река эта настолько широка, что с одного берега с трудом можно разглядеть другой; тем не менее, мы переправились через нее по понтонному мосту, сооруженному под руководством Гефестиона. На другом берегу, где прошли религиозные службы, Александра ожидал Таксил, который преподнес ему в дар двести талантов серебром, три тысячи быков, десять тысяч баранов и тридцать слонов, дрессированных специально для войны.

Итак, мы наконец пришли в эту сказочную страну, где кора деревьев настолько мягка, что на ней можно писать как на воске, где в реках течение несет воду, полную золотой пыли, где недра гор богаты драгоценными камнями, а жемчуг родится в глубине моря, омывающего берега страны.

Многочисленные храмы, высокие и остроконечные, выстроены в форме пирамид и украшены тысячами скульптурных изображений из камня, раскрашенного в самые яркие и богатые цвета. Жрецы и танцовщицы, участвующие в священнодействиях, напоминают египетских служителей культа. Есть там мудрецы, пророки, маги и врачи, которые не уступают нашим. Я много беседовал с мудрецами и понял, что наши знания идут из одного божественного источника.

Мужчины в этих краях носят длинные платья, доходящие до щиколоток, на ногах у них – легкие сандалии, а на головах – тюрбаны. Те, кто по рождению или богатству стоят выше других, украшают себя серьгами из драгоценных камней и золотыми браслетами. Одни обриты наголо, у других сохраняется борода только вокруг подбородка, а некоторые отпускают бороду, давая ей полную свободу расти. Великолепие, окружающее их князей, во многом превосходит роскошь персидских владык. Так, сколько бы мы ни продвигались вперед, в мире всегда находится что-то, что вызывает наше восхищение.

Когда индийский раджа показывается публично, впереди него идут придворные с серебряными курильницами и окуривают благовониями дороги, по которым он проходит; сам он, одетый в платье из хлопка с золотым и пурпурным шитьем, возлежит в паланкине, со всех сторон которого свисают жемчужные украшения; за ним следуют телохранители; многие из них несут ветки деревьев, на которых сидят птицы, наученные щебетать на разные голоса. Дворец украшается позолоченными колоннами, обвитыми золотыми виноградными лозами; дом раджи открыт для всех, и в то время, как его одевают, причесывают, умащивают благовониями, он принимает послов или вершит суд над подданными. С него снимают сандалии и натирают ноги дорогими маслами. Короткие поездки он совершает верхом на лошади, а в дальнее путешествие отправляется в колеснице, запряженной слонами; в этом случае эти громадные животные бывают облачены в золотые латы или их покрывают золотой попоной. За ним следует процессия паланкинов с наложницами. На определенном расстоянии от этой свиты следует кортеж супруги повелителя, который не уступает в великолепии выезду раджи. За столом ему прислуживают женщины, подают блюда и наливают вино; перед отходом ко сну наложницы несут его в спальню с пением гимнов и молитвами (47).

Раджа Амби принял нас у себя в Таксиле; здесь шла подготовка к битве с Пором и у греков было несколько недель для отдыха; грабежи на это время были запрещены. К Пору, на другой берег Гидаспа, были отправлены послы, чтобы потребовать от него уплатить дань и выйти навстречу Александру на границу своих владений. Пор ответил, что он непременно выполнит одно из предъявленных ему требований: он выйдет навстречу Александру, но в сопровождении ста тысяч пеших солдат, четырех тысяч всадников, четырех сотен колесниц и трехсот слонов.

Никогда еще после Гавгамел и разгрома Дария армию не ожидало такое большое сражение. Самое большое беспокойство вызывали у солдат боевые слоны; пятнадцать слонов, взятых у Дария, следовали за армией короткими переходами еще из Сирии, но никогда не принимали участия в каких-либо действиях. Тридцать слонов, подаренных Таксилом, хотя и принадлежали им, тем не менее внушали солдатам скорее страх, чем доверие. Лошади начинали метаться при виде этих чудовищ, и перспектива противостоять трем сотням подобных животных отнюдь не улыбалась пехоте. Александр распорядился обучить специальным приемам некоторых пехотинцев и снабдить их топорами и косами; для других изготовили доспехи с торчащими до все стороны большими стальными шипами и вооружили их длинными и тяжелыми пиками, которыми они должны были наносить удары животным в глаза, под мышки и в самые чувствительные места живота, если сдастся повалить их. Этих воинов, прозванных катафратами, распределили по разным фалангам (48).

Огромная армия Пора расположилась лагерем на восточном берегу Гидаспа. Пор приказал выровнять всю поверхность равнины и посыпать ее песком для удобства передвижения колесниц и слонов. В течение многих дней Александр выматывал врага, демонстрируя различные маневры: то поднимаясь вверх по течению, то возвращаясь и даже делая вид, что готовится к переправе. А на другом берегу параллельно ему следовала армия Пора с той скоростью, с которой двигались три сотни слонов.

Затем Александр задумал осуществить один маневр, который показался бы безумным Пармениону. Командование главными силами армии, построенными в боевой порядок, было поручено Кратеру, рядом с которым находился командир, одетый в доспехи Александра и укрывший голову его шлемом с белыми перьями. А сам он, взяв с собой всего двенадцать тысяч человек из пятидесяти тысяч, которыми он располагал, отправился на поиск переправы через реку в двадцати стадиях к северу. Этот переход он сделал за одну ночь. Но едва он прибыл на берег Гидаспа, как разразилась страшная гроза, многие погибли от молнии. В то время, как греки были охвачены паникой, Александр воскликнул: «Афиняне, афиняне, можете ли вы себе представить, находясь сейчас на Агоре, какой опасности я подвергаюсь, чтобы заслужить вашу похвалу!».

С неба низвергались водопады; ливни будут идти еще три месяца, но мы тогда не знали, что в этих краях дожди идут в течение целого сезона. Воды Гидаспа резко вздулись. Армия продвигалась на лодках и плотах, промокшая и продрогшая; пристав к берегу, при блеске молний они увидели, что это был всего-навсего остров, а не ожидаемый противоположный берег. Посреди этого потопа двенадцать тысяч человек оказались отрезанными от берегов в окружении ревущей реки. Им посчастливилось найти брод с другой стороны острова и, несмотря на сильное течение, люди и лошади сумели переправиться. Наступил день: дождь на какое-то время прекратился и индийские посты подали сигналы тревоги.

Сын Пора во главе двух тысяч конников, не дожидаясь своего союзника, кашмирского раджи, вырвался вперед и первым атаковал Александра. Индийская конница была смята, колесницы захвачены, и македоняне устремились навстречу Пору. Увидев приближающегося противника, Пор приказал выстроить слонов в ряд поперек равнины перед фронтом своей пехоты; конница и колесницы должны были прикрывать фланги. Развернув войска в боевой порядок, который не раз приносил ему удачу, Александр расположил пехоту в центре, напротив слонов, половина конников под командованием Кена, шурина покойного Филоты, должна была атаковать слева, а сам он обеспечивал атаку с правого фланга в тыл слонам, которые наводили такой ужас. Битва началась на промокшей земле, где песок, насыпанный по приказу Пора, превратился в грязь. Македонские всадники имели преимущество перед боевыми колесницами, которые скользили и увязали в слякоти. Кен, водивший конников в атаку, покрыл себя славой в этом бою. Александр, как всегда, был в центре схватки, прокладывая себе дорогу к Пору; Пор, такой же гигант, как Дарий, сидел в башне на спине самого большого слона, похожий на разноцветного бога на вершине горы, и руководил битвой.

Ряды индийцев были настолько плотными, а лошади так напуганы близостью ужасных животных, что атаки конницы не смогли раздвинуть их. На этот раз победу обеспечила пехота. Воины в доспехах с шипами и другие – вооруженные пиками, топорами и косами, вступили в бой; очень скоро раненые слоны рассвирепели, испуская страшный рев; некоторые из них, с отрубленными хоботами, поливали всех вокруг потоками крови; меткими ударами лучники сбивали проводников и солдат со спин слонов. Вскоре триста слонов, обезумевших от боли и страха, перестали повиноваться и побежали сквозь ряды собственной армии, растаптывая вокруг себя индийских солдат и превращая все вокруг в страшное месиво. Под их огромными ногами головы трещали, как раздавленные орехи. Возможно, Пор был побежден не столько греками, сколько собственными слонами.

Пока продолжалась битва, Кратер переправил и высадил на берег финикийцев, персов, мидийцев и бактрийцев, составлявших основное ядро армии. Индийские солдаты бежали в таком беспорядке, при котором уже никто сам не понимает, что делает. Пор, тяжело раненный, боролся до конца; сидя в башне в окружении лучников, он делал все возможное, чтобы остановить солдат и вернуть их. Его слон побежал последним после восьмичасовой битвы. Александр бросился в погоню, но неожиданно седло под ним опустилось и он свалился на землю. Буцефал упал и не поднимался. Он был убит сразу. Он служил своему хозяину семнадцать лет. Со слезами на глазах Александр стоял около своей погибшей лошади; он послал к Пору Таксла, чтобы предложить ему сдаться.

Когда Пор увидел приближавшегося к нему врага, которые шел с намерением начать переговоры, он бросил в него последний дротик и погнал на него слона. Только быстрая лошадь помогла Таксилу уклониться от удара. Подоспели другие князья. Пор, измученный жаждой, истекающий кровью, был наконец вынужден остановиться и спуститься на землю. Вскоре прибыл Александр и спросил его, как он хочет, чтобы его принимали. «По-царски», – ответил Пор. Александр спросил, что он под этим подразумевал. «Все, – ответил Пор, – все, что входит в понятие „по-царски“».

Этот человек восхитил Александра: очень высокий, не знающий страха и сохранающий чувство достоинства, соответствующее его рангу. Ему казалось, что в чем-то Пор похож на Дария, его врага, о потере которого он не переставал сожалеть. Он утвердил его раджой в его княжестве и запретил заниматься там грабежами; помирил вечных соперников, Пора и Таксила, и не обязал побежденного ничем, кроме восстановления армии и присоединения ее к своей. Повелители тридцати семи княжеств заверили его в своей покорности. Александр основал в этих местах два города, один был назван Буцефалией, в память о коне, другой – Никеей, для увековечения его победы. Он приказал построить речной флот, предназначенный для навигации по Гидаспу и Инду. Александр продолжал поход на восток под проливными дождями еще в течение девяти недель, переправился через две реки: Акесин и Гидраот, захватил после кровавого штурма город Сангала и остановился на берегах Гидаспа. Здесь он узнал, что мир здесь не кончается, что на севере поднимаются горы в два раза выше и в пять раз большей протяженности, чем кавказские, что на востоке протекает река Инд, что она шире всех рек, через которые он переправлялся, что внешний океан находится намного южнее и что, наконец, землями, лежащими за Гидаспом, управляет царь по имени Ксандрамес. Этот царь, сын брадобрея, узурпировал трон, убив своего предшественника после того, как соблазнил его жену; он имел армию из двухсот пятидесяти тысяч человек и нескольких тысяч слонов; его царство в десять раз больше княжеств Таксила и Пора, вместе взятых. Александр захотел непременно напасть на Ксандрамеса; но на этот раз войска отказались повиноваться ему, и голоса протеста громко раздавались по всему лагерю. Это происходило накануне его тридцатилетней годовщины.

Дожди продолжались уже семьдесят дней.

Александр пригласил к себе военачальников; когда они, собравшись, заполнили его палатку и даже стояли в дверях, он, сидя на троне, обратился к ним со следующими словами: «Я прекрасно знаю, что индийцы распространяют всякого рода лживые сведения, чтобы запугать наши войска, но вы уже знакомы с такого рода хитростями; персы тоже говорили, что у них бесчисленные армии, непреодолимые реки, бесконечные просторы, тем не менее, мы разгромили их армии, переправились через реки и перешли границу их царства. Не думаете же вы, что у индийцев столько слонов, сколько коз в Македонии? Знайте, что эти животные очень редкие, их трудно поймать и еще труднее приручить. Тогда что же вас пугает, размер слонов или количество людей? Со слонами вы уже имели дело и поняли, что достаточно ранить нескольких из них, чтобы обратить их всех в бегство; в таком случае, какое имеет значение, сколько их перед вами, триста или три тысячи? А что касается людей, то разве вам впервые видеть их перед собой в великом множестве и разве вы не привыкли меньшими силами побеждать превосходящие силы противника? Можно понать, что вы могли испугаться, когда мы перешли Геллеспонт и когда нас было мало; но теперь с нами скифы, бактрийцы, согдийцы, индийцы Таксила и Пора, так что же вы дрожите от страха?».

Раскаты грома раздавались в небесах, с которых лил дождь. Военачальники стояли с опущенными головами и не поднимали глаз.

Александр продолжал: «Мы находимся не в начале наших трудов, а в конце их; очень скоро мы подойдем к океану и к той стране, откуда встает солнце; и если малодушие не помешает нам, мы вернемся домой с триумфом, расширив наши владения до края Земли. Неужели мы будем настолько нерадивы, что не соберем урожай, который сам идет к нам в руки? Это тот случай, когда выигрыш несравненно больше опасности. Мы имеем дело с народами, которые одинаково трусливы и богаты, и я веду вас не столько на войну, сколько на захват богатств. От вашего мужества зависит попытаться сделать все или не сделать ничего. Я прошу вас, заклинаю ради вашей собственной славы и ради моей, ради нашей привязанности друг к другу, я заклинаю вас не покидать вашего товарища по оружию накануне событий, которые сделают вас властителями мира! Я не говорю „вашего царя“ потому, что, если до сих пор я пользовался своей властью, то сегодня я не приказываю, я прошу вас. И посмотрите, кто обращается к вам с просьбой: тот, за кем вы следовали повсюду, кого прикрывали щитами и защищали мечом. В моих руках слава, которая сделает меня равным Геркулесу и Дионису, не отнимайте ее у меня. Ответьте на мою просьбу и прервите это тяжелое молчание. Где ваши крики ликования, где веселые лица моих македонян? Солдаты, мои солдаты, я вас больше не узнаю!».

Но никто не поднял головы и не разжал губ. Самые давние его товарищи, Кратер, Пердикка, Евмен, Леоннат, Кен, Мелеандр, Неарх стояли молча. Но за ними сквозь шум дождя и раскаты грома доносились голоса из неспокойного лагеря. Тогда Александр воскликнул: «Что я совершил такого, что вы не удостаиваете меня взглядом? Ни у кого не хватает смелости ответить мне? Ведь я прошу вас подумать только о вашей собственной славе и вашей чести! Я не вижу больше тех, кто когда-то боролся за возможность нести своего раненого царя. Меня покинули, продали, меня предают врагу. Можете бросить меня на милость диких зверей и оставить во власти разбушевавшихся рек. Пусть я буду добычей племен, одно имя которых приводит вас в ужас. Если вы отвернетесь от меня, я найду себе тех, кто пойдет за мной. Мои вчерашние враги будут мне более верными, чем вы; я сделаю из них солдат. И если мне суждено умереть, я предпочту погибнуть, чем царствовать опозоренным и зависеть от вас».

Забрала шлемов оставались опущенными, неподвижными. Тогда Александр опустил голову в ладони и было видно, как самый могущественный в мире царь плачет на глазах у своих военачальников.

Наконец Кен, шурин Филоты, герой битвы с Пором, выступил на шаг вперед, снял шлем и сказал: «Пойми нас, Александр. Мы не трусы, мы не изменились; мы по-прежнему готовы сражаться за тебя и встретить тысячу опасностей. Ты сам знаешь, сколько македонян и греков пошли за тобой, и как мало их осталось среди нас. Одни поселились, и не всегда по доброй воле, в городах, которые ты основал; другие погибли в сражениях или возвратились домой из-за ранений, третьи были оставлены в гарнизонах, расположенных по всей Азии, с одного конца до другого; большинство людей умерли от болезней; выжили очень немногие, и эти немногие измучены душой и телом».

Военачальники кивали головой в знак согласия, и все сочувствовали Кену, похудевшему, сжигаемому упорной лихорадкой, одному из тех истощенных болезнями людей, о которых он только что упомянул. Кен продолжал говорить, и было видно, что он уже ни на что не надеется, ничего больше не чувствует и ничего не боится:

«Величие твоих подвигов покорило не только твоих врагов, но и твоих солдат. Ты жаждешь новых Индий, не известных самим индийцам. Тебе хочется вытащить из берлог людей, живущих среди змей и диких зверей; ты стремишься к тому, чтобы пройти с победами по таким обширным пространствам, которые не может осветить даже солнце. Возможно, эта идея соразмерна твоей славе, но у нас больше нет сил, они исчерпаны. Посмотри на изнуренные лица солдат, на их покрытые шрамами тела. Наши дротики затупились, оружие вышло из строя, мы одеты по-персидски, потому что нет возможности доставить сюда привычную для нас одежду. У кого еще остались латы? У кого осталась лошадь? Если и осталась, то со сбитыми копытами! Посмотри, остались ли еще у кого-нибудь рабы! Мы завоевали все и мы лишены всего. К нищете нас привели не излишества и не расточительность, это война поглотила плоды наших побед. Прекрати, если можешь, свои хождения по свету для собственного удовольствия, ибо мы уже достигли того места, куда нас привела счастливая судьба. Теперь наша очередь умолять тебя возвратиться на землю твоих предков, к твоей матери. Позже, если захочешь, ты сможешь снова отправиться в путь, наши сыновья пойдут за тобой; я думаю, что тебе лучше услышать это здесь и от меня, чем от солдат».

В едином порыве, открыв шлемы, они подняли руки и закричали, что Кен выразил их общие мысли.

На этот раз Александр опустил голову и сжал губы. Жестом он отпустил своих товарищей и никому не разрешил входить к нему в палатку. Он закрылся там и сидел три дня, печальный и одинокий. Даже Роксане было запрещено переступать ее порог. Гефестион был далеко, во владениях Пора. А дождь все продолжал идти.

На третий день Александр велел позвать египетских жрецов, халдейских магов, вавилонских предсказателей и индийских мудрецов. Он просил их узнать предзнаменования, относящиеся к переправе через реку. Их предсказания совпали: боги всех народов сказали «нет». Наконец Александр обратился ко мне, как будто я был его последней надеждой. «Государь, – сказал я, – я дал тебе ответ еще в Вавилоне».

Тогда сын Амона понял, что отец оставил его за то, что он нарушил его волю.

На берегу Гифасиса Александр воздвигнул двенадцать огромных алтарей в честь двенадцати богов Олимпа, чтобы обозначить границу своего восточного похода. Были совершены грандиозные жертвоприношения, за которыми последовали спортивные игры, состязания, гулянья. Решение о конце похода приобрело вид триумфа. Войска ликовали, для этого их не пришлось уговаривать; это было действительно возвращение победителей.

По приказу Александра соорудили огромные походные кровати, вдвое больше обыкновенных, и кормушки такой высоты, до которых ни одна лошадь не смогла бы дотянуться, и оставили все это на месте, чтобы увидевшие их подумали, что на этих берегах стояла лагерем армия гигантов. Затем вновь пришли к берегам Гидаспа.

Дождь прекратился. Прибыли подкрепления и военное снаряжение, отправленное Гарпалом: семь тысяч человек, шесть тысяч лошадей, двадцать пять тысяч комплектов доспехов и лекарства для больных. Лекарства пришли слишком поздно: Кен недавно умер. Александр повелел устроить торжественное погребение.

Строительство флота, начатое по его приказу, было закончено; он состоял из восьмидесяти военных кораблей и девятиста транспортных судов. Командующим флотом был назначен Неарх. Александр с восемью тысячами человек, с таким же количеством лошадей и с большей частью багажа погрузился на корабли. Кратеру было поручено командовать колонной, которая должна была идти пешим строем вдоль восточного берега, а Гефестион возглавил остальную армию, с которой шли слоны и которая двигалась по другому берегу.

Они плыли вниз по течению, и вначале это напоминало приятную прогулку. Александру не составило труда убедить своих соратников в том, что возвращение по пройденному пути было бы слишком похоже на отступление побежденных; тогда как спускаясь по течению, они могли легко приплыть к южному океану; Александр предположил, что река, по которой они плыли, и в которой водились крокодилы, вполне могла сливаться с Нилом и привести их к Мемфису и египетской Александрии. Эту часть пути Александр провел в обществе ученых, принимавших участие в экспедиции, изучал вместе с ними прибрежные растения и животных, обитавших в этих местах.

Плавание шло спокойно до впадения Гидаспа в Акесин, где река стала бурной; корабли попали в водовороты и течения, вышли из-под контроля флотоводцев, сталкивались друг с другом и опрокидывались, весь флот, как в безумном танце, вертелся по кругу. Многие суда затонули и увлекли за собой людей; сам Александр, который по-прежнему не умел плавать, чуть было не упал в воду.

Едва преодолели препятствие, подстроенное природой, как пришлось встретиться с препятствиями, подготовленными людьми. Маллийцы, жившие по берегам Акесина, не захотели покориться. При высадке войск Александр обратился к ним с просьбой сделать последнее усилие.

Две дороги вели к маллийской столице, одна – длинная, извилистая и легкопроходимая, другая – протяженностью в четыреста стадий, шла напрямик через пустыню. Александр выбрал вторую. Он прошел ее с конницей за один день и одну ночь и обрушился на город, жители которого меньше всего могли ожидать нападения врага со стороны пустыни. Резня, которую устроил Александр среди застигнутых врасплох, невооруженных людей, сделала его дальнейшее продвижение по стране свободным, но ему, привыкшему к насилию и победам, этого было мало, и он с ожесточением преследовал беглецов. Вместе с пехотой, присоединившейся к нему, он прошел через весь город, считавшийся священным из-за пяти тысяч брахманов, живших в нем, которые предпочли сжечь свой город и самим сгореть в храмах, чем терпеть надругательства.

Оказавшись властителем этой огромной груды пепла, он захотел овладеть еще крепостью, которая, как ему сообщили, находилась неподалеку. Воины медленно следовали за ним; их нежелание драться приводило его в отчаяние. Оказавшись у стен этого последнего укрепления, солдаты не спешили подносить лестницы. Тогда он нетерпеливо схватил первую принесенную лестницу и практически в одиночку бросился на штурм. За ним последовали только его помощник Леоннат, Певкест, несший за ним во всех сражениях щит Ахилла, и простой воин Абрей. Александр прислонил лестницу к стене, поднялся по ней, и вскоре все четверо оказались на крепостной стене, чтобы сразиться с целым гарнизоном. Облако стрел окружило шлем с белыми перьями. Увидев, какой опасности он подвергается, македоняне обрели прежний пыл, бросились устанавливать лестницы к стенам и устремились на них в таком количестве, что многие лестницы сломались под их тяжестью. Стоявшие внизу воины кричали ему, чтобы он прыгал: они были готовы поймать его; но Александр, отругиваясь, прикрыл голову щитом от стрел и совершил невиданный в истории сражений поступок: с высокой стены он прыгнул вниз в осажденную крепость. К счастью, он устоял на ногах и был готов сражаться с врагами, которые ринулись к нему толпой. Певкест, Леоннат и Абрей спрыгнули вниз вслед за ним; все четверо, прислонившись спиной к стене и к старому дереву, росшему поблизости, вступили в бой с мечами в руках, в то время как со всех сторон их осыпали стрелами и метали в них дротики. Первым упал Абрей: стрела попала ему прямо в лоб; почти одновременно Александр получил сильный удар дубиной по шлему, он на мгновение опустил щит, и тотчас же в грудь ему вонзилась стрела. Певкест попытался прикрыть его щитом Ахилла, но вскоре и он, пронзенный сразу несколькими стрелами, упал на Александра, потерявшего сознание, и последним упал Леоннат с простреленной шеей. Еще мгновение, и македоняне пришли бы слишком поздно; с криками ярости они преодолели крепостную стену, скатились вниз целым полчищем, высвободили бездыханного Александра и уничтожили все живое вокруг.

Александра унесли, не вытаскивая стрелы из груди. Чтобы снять панцирь, отпилили древко, но так как острие стрелы расщепилось и вонзилось зазубринами, пришлось надрезать все вокруг. Делавший операцию врач Кратес попросил придерживать руки и ноги Александра, но тот не позволил. «Нет нужды, – сказал он, – держать того, кто умеет держаться сам».

Однако под ножом он три раза терял сознание и после операции долгое время находился при смерти. Солдаты были в панике и спрашивали себя, кто теперь сможет вывести их из этой ужасной страны. Все последующие дни со мной рядом были врачи и маги, и нам понадобилось применить все наше искусство, чтобы сохранить жизнь в его теле.

Каждая новая болезнь или рана, полученная им после Вавилона, была тяжелее предыдущей. Рана, подобная последней, для любого другого организма была бы смертельной, особенно, если бы лечение не было поддержано магией. Но было необходимо, чтобы Александр вновь встал во главе войск и чтобы успокоилась охваченная паникой армия.

Его перенесли к реке, подняли на корабль и поместили ложе на палубе, так, чтобы все войска, находящиеся на судах и на берегу, могли его видеть. Он не шевелился, и все решили, что им показывают его труп; раздались скорбные вопли. Тогда он поднял руку, чтобы показать, что он жив, и на берегах реки рыдания сменились радостными криками, которые, казалось, оживили его. Он захотел вернуться в свою палатку и потребовал коня, несмотря на жестокую боль и опасность, которой он подвергался при каждом движении. Солдаты неистовствовали, расталкивали друг друга, чтобы обнять его колени, поцеловать плащ, не понимая, что в этой давке они рисковали убить его; многие ветераны плакали, другие бросали ему цветы. Когда он сходил с лошади, со всех сторон неслись восторженные крики – свидетельство любви к нему, а он вошел в палатку и без посторонней помощи подошел к своему ложу.

Эта победа над смертью была его последним настоящим триумфом.

Весь конец зимы Александр восстанавливал силы; за это время он добился полного подчинения маллийцев, окончательно запуганных жестокостью, проявленной во время последней экспедиции. Весной возобновился спуск по реке. Отец Роксаны Оксиарт присоединился к Александру; он был заранее назначен наместником всех индийских территорий, через которые Александру еще предстояло пройти.

При впадении Акесина в Инд он основал новую Александрию; затем он продолжал подчинять себе огромную страну, то принимая добровольную покорность, то покоряя силой; в одном месте он вешал властителя со всеми его приближенными на деревьях, растущих вдоль реки, в другом – принимал в дар необработанное железо, черепаховый панцирь и живых тигров; в начале лета Александр дошел до города Патталы, правитель которого сбежал вместе со всеми жителями.

Войска проходили по нетронутому, мертвому городу, и шум их шагов раздавался в пугающей тишине. Все окрестности были такими же пустынными, как будто это был мир растений и животных, из которого полностью исчезли люди. Александру настолько понравился этот красивый молчаливый город, утопающий в садах, что он послал гонцов к жителям пригласить их возвратиться безбоязненно обратно; по его приказу заново отстроили крепость и построили речной порт.

Именно здесь он узнал, что Инд не впадает в Нил и что море находится совсем близко. Он направился туда с военными кораблями и прибыл на место ко дню своего рождения: ему исполнился тридцать один год. В устье Инда, который, подобно реке в Египте, разделяется здесь на множество рукавов, он созерцал океан, к которому он добирался с таким трудом и который находился, по его мнению, на краю света.

Моря в этих местах не похожи на наши и в то время, как Александр смотрел на горизонт, вода поднялась, стала прибывать, и взбешенные волны устремились к берегу, сотрясая корабли, сталкивая их друг с другом, разрывая пеньковые тросы и якорные цепи. Солдаты, успевшие сойти на берег, поспешили подняться на корабли в замешательстве и страхе перед внезапным гневом Посейдона. Они кричали, что их потопят, чтобы наказать царя за его безумную гордость; был момент, когда сам Александр подумал, что час его смерти настал.

Но вскоре ревущее море отступило; моряки увидели, что волны отхлынули так же быстро как набежали, но их страх от этого не уменьшился. Корабли без воды под килем опрокинулись на песок. Солдаты боялись, что из волн возникнут и набросятся на них чешуйчатые чудовища, подобные тому, которое умертвило сына Тесея!

Меня срочно послали посоветоваться с индийскими жрецами, и после разговора с ними я мог с уверенностью предсказать, что корабли не погибнут, так как море возвратится через двенадцать часов, и они снова окажутся в воде. Этот океан подчинялся Луне.

Александр закрылся со мной, чтобы принести жертвы своему отцу Амону; назавтра, когда перед нами опять было открытое море, он на глазах встревоженных воинов поднялся на царский корабль и отдал приказ дрожавшим от страха гребцам вывести его в море и плыть до тех пор, пока земля не скроется из виду. Там мы принесли в жертву Посейдону множество быков, разлили вино в дар морским божествам и бросили в море золотые кубки. Затем Александр вернулся на берег, доказав грекам, что внешний океан пригоден для мореходства и по нему можно отважиться плавать. Он решил построить в этом месте порт, который служил бы развитию торговли с Индией по морю (49).

Прошел уже год с тех пор, как он пообещал солдатам привести их обратно в Грецию; под влиянием условий тропического лета войска опять были на грани бунта, так как их вели по-прежнему на юг, а не на запад. Приказ о выступлении восстановил спокойствие. Самая многочисленная и неповоротливая колонна, при которой вели слонов и тащили орудия для осады, должна была под командованием Кратера возвращаться через Арахосию и Дрангиану, уже знакомые, изученные и покоренные страны. Флот, по-прежнему под предводительством Неарха, должен был плыть вдоль берега до места, откуда можно было вновь добраться до Геллеспонта. Сам Александр решил идти с двадцатью тысячами человек параллельно флоту через пустыню Гедросии и посылать отряды на побережье, чтобы оставлять на всем его протяжении продовольствие для кораблей.

Он руководствовался тайным замыслом, которым он поделился с очень немногими. На восток он продвинулся настолько, насколько ему позволили обстоятельства, он покорил земли, лежащие за Индом и перенес намного вперед границы царства великого Дария. Войска помешали ему продвигаться дальше, но он наполовину переиграл их: в течение двенадцати месяцев он вел их на юг и дошел до океана. Теперь у него было намерение перехитрить солдат еще раз, обмануть их усталость, отправиться, конечно, на запад, но только для того, чтобы выйти к берегам Африки, обойти вокруг континента, очертания которого были ему неизвестны, покорить живущие там народы и возвратиться в Средиземное море через Геркулесовы столбы.

Итак, во главе двенадцати тысяч человек он подошел к пустыне, в которой царица Семирамида и Великий Кир, попытавшиеся однажды пройти через нее, потеряли свои армии. Мысли об этом не пугали Александра, а скорее, искушали его. Преуспеть там, где потерпели неудачу божественная царица Ассирии и самый великий властитель Персии, он считал единственной возможностью для совершения подвига, способного перечеркнуть в его собственных глазах унижение, которое он испытывал при возвращении. Но так ли было необходимо для его славы, чтобы вместе с колонной солдат, идущих всегда быстрым походным шагом, шли навстречу жажде и смерти жены командиров, их дети, слуги, армейские проститутки и торговцы?

Пустыня Гедросии – самая безводная из всех пустынь на свете. Ближайшее расстояние между колодцами составляет два дня пути, и это при условии, что они попадаются и не бывают высохшими. Даже осенью там стоит изнуряющая жара.

На десятый день пути уже не хватало воды, а на двадцатый – подходили к концу запасы продовольствия; переход по пустыне длился шестьдесят дней. Голод, жажда, болезни обрушились на этих людей, которые с трудом, спотыкаясь, продвигались ночами по раскаленной от дневного зноя земле. Вьючные животные были съедены, а повозки брошены в пустыне; индийские сокровища разбрасывались в песках. От того немногого, чем они располагали, приходилось выделить часть, чтобы отправить с отрядами на побережье зерно и сушеное мясо для кораблей Неарха, которых тщетно искали, а они не появлялись.

Колонна вытягивалась и заканчивалась длинным арьергардом с умирающими. Люди с потрескавшимися губами и вытаращенными глазами задыхались и начинали падать. Они протягивали руки, но никто не помогал; каждый берег силы для себя; стоны, мольбы замирали в молчании пустыни; днем над нами летали грифы; ночью нас сопровождали шакалы и было слышно, как они скликали друг друга к трупам.

Однажды утром, когда мы разбили лагерь в русле пересохшего потока, разразилась гроза, и вода, чудесная и долгожданная вода, устремилась с гор с такой силой, что залила спящих людей, и многие женщины погибли, оказавшись под опрокинутыми палатками, как в рыболовных сетях; вода унесла все, что оставалось от багажа, в том числе и личный обоз Александра. Многие воины из тех, которые бросились утолять жажду, умерли через несколько дней, измученные жестокими болями в животе.

Горы, с которых в тот роковой момент пришла вода, преградили нам дорогу; надо было обойти их с севера и отказаться от доставки продовольствия на побережье. Вскоре проводники сообщили, что они потеряли дорогу. Тогда сам Александр, взяв с собой пятерых воинов, отправился на поиски и сразу нашел тропу и источник. Люди были в таком отчаянии, что не имели сил ни благодарить его, ни проклинать; на них обрушилась кара, которая оказалась сильнее их. Некоторые обезумели и вскрывали вены, чтобы пить собственную кровь.

Когда на шестидесятый день мы подошли к городу Пуре, колонна сократилась вдвое. Десять тысяч трупов остались лежать в песках на пути протяженностью в четыре тысячи стадий, и можно было бы определить дорогу, по которой шла армия, по оставшимся костям (50). Зато Александр превзошел Великого Кира и Семирамиду.

В Пуре было вдоволь продовольствия, вина и женщин. В городе еще не видели победителя, но знали, что они оказались под владычеством Александра, как и все провинции бывшего Персидского царства. Правители города поспешили достойно встретить повелителя мира, который оказал им честь, остановившись у них. Измученным героям показалось, что они попали на Елисейские поля.

Александр распорядился поставить на всех перекрестках глиняные кувшины с вином и походные кухни, чтобы армия могла вдоволь насытиться.

Во время короткого отдыха в городе он приказал собрать столько повозок, сколько можно было найти, и загрузить их продовольствием. Затем колонна вновь продолжила путь; воины получили большое количество продуктов, и они насытились настолько, что забыли страдания, радовались спасению и гнали от себя стыд за то благополучие, в котором они находились, в то время как их возлюбленные, дети, близкие друзья погибли; солдаты и командиры были совершенно пьяны с самого начала и продолжали пить в пути, поощряемые Александром.

Александр знал, что по легенде возвращение Диониса из Индии было сплошным праздничным шествием, поэтому он приказал соединить две повозки, превратив их в грубую триумфальную колесницу, на которой он возлежал на подушках, прикрытый от солнца навесом из листвы, увенчанный ветвями виноградной лозы, и пировал со своими лучшими друзьями. Кубки переходили из рук в руки, были слышны песни, которые перекликались. Позади Александра и в подражание ему военачальники окружили себя немногими уцелевшими женщинами, которые были в состоянии исступления от того, что вырвались из ужасной пустыни.

Все проститутки Пуры, для которых пребывание в городе этой армии было невиданной удачей, присоединились к войскам, плясали вокруг повозок под звуки флейт и барабанов, превращая военный поход в праздничное шествие. Солдаты, сняв с себя оружие и сложив его в фургоны, бегали к повозкам с продуктами, где вино лилось рекой, подставляли кубки, преследовали женщин и танцевали с ними.

Это вакханическое шествие продолжалось семь дней подряд. На каждом привале войско превращалось в лагерь пьяниц, и, чтобы разгромить эти остатки армии, завоевавшей половину мира, достаточно было бы нескольких сотен конников.

Когда мы достигли Карманию и были на уровне пролива, соединяющего Индийский океан с Персидским морем, к Александру присоединился Кратер и главные силы армии, затем войска, оставленные пять лет тому назад в Экбатанах, и, наконец, флот Неарха, о котором в течение долгого времени ничего не было известно. Во время плавания вдоль побережья мореплаватели открыли удивительные страны, моряки без устали рассказывали о народах, с которыми они повстречались, об огромных рыбах, плавающих за кормой, и невиданных птицах, летающих над берегом. Таким образом, перед тем, как возвратиться в Персию, все главные силы Александра собрались воедино.

Он продолжал продвигаться до Персеполя; город лежал в руинах, почерневший от пожара, виновницей которого была возлюбленная Птолемея Таис. Здесь Александр оставил своего телохранителя Певкеста, назначив его повелителем в благодарность за то, что он так долго носил рядом с ним щит Ахилла. Наконец он прибыл в Сузы, где встретился с царицей Сисигамбис, которая приняла его с материнской нежностью, а его первая жена Барсина показала ему красивого восьмилетнего ребенка – его сына Геракла. Барсина и Роксана познакомились. Барсина была смирившейся и дружелюбной. Роксана же с первой минуты возненавидела Барсину.

В Сузах Александр вновь взял в свои руки правление царством и осуществлял его не без жестокости. Он вызвал к себе всех наместников и потребовал представить ему отчеты, а также провел расследование о методах их правления в его отсутствие.

Два военачальника и многие командиры были казнены за ограбление храма в Экбатанах. Когда сын наместника Сузии Абулита, обвиненный в воровстве и растрате, предстал перед ним в суде, Александр так разгневался, что одновременно с вынесением приговора привел его в исполнение: он убил его прямо в трибунале ударом копья и тотчас же приговорил самого наместника Абулита к смертной казни: он должен был быть растоптан лошадьми охранников.

Гарпал, один из самых старых друзей Александра, верно служивший ему и за это сосланный еще при жизни Филиппа, его товарищ по роще Нимф, которому Александр поручил осуществлять контроль во всех сатрапиях Малой Азии и одновременно быть хранителем казны в Экбатанах, всемогущий Гарпал в последний момент сбежал. Он перестал думать о возможности возвращения Александра, который находился в дальних странах. Опьяненный властью, которая возвысила его над царями, он вел себя как хозяин золота, которое он должен был охранять; неожиданное богатство толкнуло его на путь разврата. Не было знатной семьи в Экбатанах, которая не пострадала бы от его распущенности. Его наложница-гречанка Потимия, которую ему прислала сводня из Афин, участвовала во всех его чудовищных оргиях, где девственницы, жены и отроки должны были выполнять все его желания. Свою наложницу Гарпал щедро одаривал подарками и воздвиг алтари для ее прославления под именем Афродиты-Потимии, а когда она умерла, изнуренная оргиями, он поставил два памятника: один – в Азии, второй – в Греции, каждый из которых стоил тридцать талантов. Гарпал скоро утешился и вызвал из Афин другую женщину по имени Гликерия; она тоже стала предметом культа, и ее статуя была установлена рядом со статуей Александра.

Хищения, превышение власти и святотатство – этого было достаточно, чтобы Гарпал был безусловно осужден на смерть; как только он узнал, что Александр возвратился и вызвал к себе всех правителей, он уехал с шестью тысячами человек и укрылся в Афинах, где, объединившись с Демосфеном, который только и ждал подходящего случая, и щедро раздавая взятое с собой золото, он попытался поднять бунт в городе и среди греческих союзников против завоевателя; но угроза Александра направить Неарха с флотом и Антипатра с македонскими войсками испугала афинян. Демад опять взял верх над Демосфеном. Гарпал, изгнанный из Аттики, скитался по островам и вскоре был убит на Крите.

Итак, Александр, казалось, проявлял заботу о завоеванных царствах, как монарх жестокий, но трезвый, и в то же самое время этой весной в нем тоже стали проявляться давно дававшие знать о себе признаки одержимости властью, которая теперь приняла форму безумия. Он открыто предавался оргиям и давал волю причудам всевластия.

Царь, имеющий двух жен и сердечного друга, вдруг увлекся персом-евнухом Багоем, с которым он часто танцевал на глазах у всех и целовал его во время банкетов (51). Маскарадные костюмы богов часто заменяли ему обычную одежду. Теперь он надевал не только наряд персидского царя, но получал удовольствие от того, что показывался в костюме Геракла, опираясь на дубину, в шкуре льва, которого он убил в Вавилоне; на следующий день он наряжался женщиной и заимствовал атрибуты богини Артемиды: лук, колчан, полумесяц в волосах и короткая туника с открывающейся грудью; затем он возвращался к своему любимому воплощению в Диониса и при этом устраивал конкурсы любителей вина, предлагая золотой талант тому, кто опорожнит наибольшее количество кубков. Многие из его приближенных умерли от подобных подвигов.

После того, как заговор Гарпала потерпел неудачу, Александр послал из Суз депутацию в греческие города с требованием признать, что он сын Зевса-Амона и сам – подлинный бог. Большинство городов поспешили повиноваться.

«Пусть Александр будет богом, если ему так хочется!» – ответили спартанцы, у которых остались в памяти тягостные воспоминания о поражении, которое им нанес Антипатр. Город Мегаполь выстроил для Александра-бога настоящий храм. В Афинах Демосфен, высмеивая притязания Александр, предложил поторговаться за оказание ему такой чести: они согласились бы считать Александра богом, если бы он отказался от своего намерения возвратить в город некоторых политических ссыльных. В конечном счете, Демосфен был выслан за то, что он дал подкупить себя и принял золото от Гарпала, а Александр был признан афинянами тринадцатым богом Олимпа и живым воплощением Диониса.

Только Македония была свободна от обожествления своего царя. Одно время он думал о том, чтобы причислить свою мать к богиням, но потом отказался от этого отчасти из мести Олимпии, которая причиняла ему много хлопот.

Александр Эпирский, брат Олимпии, умер, и власть в Эпире перешла к его жене Клеопатре, сестре Александра, которую выдали замуж за дядю (и во время их свадьбы был убит Филипп). Олимпия, тяготившаяся от бездействия и страдавшая от своей слишком малой причастности к славе сына, тотчас же отправилась в Эпир, чтобы отстоять свое право наследования, считая его превосходящим права жены. Соперница дочери по притязаниям на трон, который казался ей теперь незначительным, она преуспела в признании себя царицей Эпира и отослала Клеопатру в предназначенное для нее место – Пеллу. В своем родном Эпире, где она была в большей безопасности, Олимпия продолжала интриги против Антипатра. Все эти годы ненависть между старым правителем и стареющей царицей продолжала расти; слух об их соперничестве распространился по всей Греции. Не было гонца, который не приносил бы Александру известия с обвинением одного в адрес другого. В течение одиннадцати лет разлуки Олимпия не прекращала упрекать его, и ее интриги угрожали спокойствию Македонии, при этом казалось, что к пятидесяти годам у нее вновь проявился интерес к любовным привязанностям. Александр начал терять терпение и однажды, получив ее письмо, воскликнул: «Дорогая же это плата за девять месяцев проживания!».

Есть в Индии секта мудрецов, которые живут совершенно обнаженными и чьи тела в результате использования секретных приемов приучены к полному воздержанию от пищи и самой большой выносливости, а дух способен к предельному отрешению (52). К главе этой секты Александр послал гонца, чтобы сообщить ему, что сын Зевса-Амона хочет побеседовать с ним. Обнаженный мудрец велел ответить, что не желает говорить с Александром; он сказал также, что Александр не более сын Зевса-Амона, чем он сам, или же они оба сыновья этого бога, и тогда им нечего узнать друг о друге; свой отказ он обосновал также тем, что победитель ничего не может дать тому, кто поднялся над земными желаниями, а также ничего не может лишить его; даже смерть, если его приговорят к ней, будет для него лишь освобождением от неуютного жилища.

Поскольку Александр стремился привязать к себе жрецов каждой религии, другой индийский мудрец из менее суровой секты согласился присоединиться к духовной коллегии царя. Имя его было Сфинэс, но в армии его звали Каланос потому, что каждого он приветствовал этим словом. Ему было семьдесят три года, и он сопровождал армию от Инда до Суз, мало разговаривая, никогда не жалуясь, созерцая окружающее с равнодушной улыбкой.

По прибытии в Сузы у него впервые в жизни начались жестокие боли в желудке. Врачи не смогли помочь ему; я предложил ему ухаживать за ним, но он спокойно ответил, что если его собственные познания в магии бессильны облегчить его состояние, то и мои не смогут сделать большего. Он пришел к Александру и объяснил ему, что не хочет погибать медленно, а желает умереть раньше, чем страдания повлияют на его характер и изменят привычный ход его мыслей. Александру, умолявшему его ничего не предпринимать, Каланос ответил, что считает ненужным дать болезни нарушить свою душевную ясность и что в смерти для него нет ничего удрачающего. Он добавил, что если Александр хочет оказать ему последнюю милость, пусть распорядится сложить большой костер и, по возможности, доставить туда слонов, животных его родины. Увидев его решимость, Александр мог лишь пойти навстречу пожеланию Каланоса.

Костер складывали охранники Птолемея, и в назначенный час вокруг него заняли свои места фаланги воинов, облаченных в латы, продефилировала конница и пехота, прошли слоны, а потом они образовали каре. Были принесены чаши с благовониями, золотые кубки, а также царские одежды, чтобы бросить их в костер.

Самого Каланоса, у которого больше не было сил держаться в седле, принесли на носилках; он украсил голову венком из цветов и пел гимны на родном языке. У подножья костра он попрощался с каждым, попросил оказать ему честь, весело отпраздновав этот день. Одному он подарил своего коня, другому – чаши, которыми пользовался для еды, третьему – одежду, которую снял с себя полностью. В последнюю очередь он обратился со словами прощания к Александру; посмотрев на его лоб, он сказал: «Мы встретимся в будущем году в Вавилоне».

После этого он окропил себя святой водой, отрезал прядь волос и стал медленно подниматься, худой и обнаженный, снова начав петь. Когда он достиг вершины костра, он стал на колени, обратив лицо к солнцу. Поднесли факелы, заиграли трубы, армия испустила воинственный клич, заревели слоны; пламя быстро охватило неподвижную фигуру мудреца, чьими последними словами было пророчество.

Для греков Александр стал богом в результате изданного им декрета. Для египтян и персов, которые видели в нем воплощение небесных сил, он был настоящим божеством. Он хотел воплотить все разнообразие своих владений и создать царскую семью по образу входящих в них государств.

Так, он решил кровно породниться с царской семьей Персии для закрепления законом своего права завоевателя, и для этого женился одновременно на двух женщинах. Одна из них, Статира, старшая дочь Дария, двадцати двух лет, была взята им в плен в Иссе, а другая, Паризатис, младшая дочь Артаксеркса III Оха, которой не было и двадцати лет. Так Александр собирался примирить на своем ложе обе соперничающие ветви династии.

Достигшая тридцати пяти лет Барсина, чья беспокойная жизнь приучила ее с детства как к превратностям судьбы, так и к требованиям власти, легко согласилась с этим решением. Ведь благодаря сыну, в этот момент единственному законному наследнику Александра, который навсегда сохранит преимущество первородного, она считала себя более или менее уверенной в сохранении достойного положения. Бездетная Роксана, напротив, усмотрела в этом двойном браке личную немилость и крушение ее мечты стать царицей. Слишком хитрая, чтобы обнаружить тщетное сопротивление, Роксана повела себя как примирившаяся влюбленная, покорная политическим амбициям мужа, и терпеливо затаила в глубине души жажду мести.

Но ограничиться этими царскими союзами Александру не казалось достаточным, чтобы навеки упрочить единство своего государства. То, что совершит он, должно стать одновременно символом и примером. Он высказал пожелание, чтобы его гетайры и воины в подражание ему взяли бы себе в жены персиянок. Это было приказом, за исполнением которого он внимательно следил. Гефестион, которого он считал своим двойником, должен был взять в жены младшую сестру Статиры, Дрипетис. Для Кратера, заменившего Пармениона в должности главнокомандующего, Александр выбрал Амастрину, племянницу Дария. Птолемею и Евмену из Кардии предназначались сестры Барси-ны – Артакана и Артонис. Племянница Мемнона Родосца, который был ранее мужем Барсины, была выдана за Неарха, а дочь Спитамена, бывшего сатрапа Согдианы, обезглавленного женой, вышла замуж за Селевка, который должен был обучать новый армейский корпус персов; наконец, Пердикке, одному из самых преданных гетайров, досталась в супруги дочь Атропата, наместника Мидии. Остальным девяносто двум старшим военачальникам также были устроены подобные браки. А десять тысяч младших военачальников и просто воинов приглашались соединиться брачными узами с десятью тысячами персиянок. Со вкусами не слишком считались, а любовь и вовсе не принималась во внимание. Важно было исполнить невиданный ранее политический акт – бракосочетание двух континентов, свадьбы мира эллинического и мира персидского, Запада и Востока, создания новой расы, в которой македонская и греческая кровь смешалась бы с кровью всех народов Азии. Так, благодаря новому поколению, предназначенному судьбой самим смешением крови сохранить сплоченность царства, закончится, самоуничтожится старинная неприязнь между народами Эллады и Мидии. Божественная сущность Александра проявилась в этом поступке больше, чем в воздвижении скульптур и алтарей.

Эти браки были заключены в один день, во время праздников в честь Афродиты (в середине весны). Ни одно столетие не было свидетелем подобных свадеб.

В садах Суз был раскинут огромный шатер-дворец, покрытый золотой парчой, которую поддерживали пятьдесят колонн из вермеля и серебра (он занимал четыре стадия). В глубине было приготовлено более ста свадебных опочивален, перегороженных коврами с изображениями эпизодов из жизни богов. В пиршественном зале разместили сто лож на ножках из серебра для военачальников, а посередине одно более высокое ложе на ножках из золота для царя. Вокруг были накрыты столы на девять тысяч гостей. Все трубы армии оповестили о начале празднества, и каждый занял свое место. Второй раз фанфары приветствовали появление царя, который начал жертвенные возлияния божествам, и все будущие мужья последовали его примеру, каждый поднимая подаренный Александром кубок.

И тогда трубы возвестили появление невест; покрытые вуалью, они двигались длинной процессией, чтобы одна за другой присоединиться к предназначенному ей супругу. Статира и Паризатис в роскошных костюмах, подобающих принцессам крови, заняли места на ложе с золотыми ножками по обе стороны от Александра, который одарил каждую брачным поцелуем. Пиршество затянулось далеко за полночь; военачальники со своими новыми женами удалились в опочивальни, приготовленные в глубине шатра; другие пары разместились в лагере и в городе. На следующее утро празднество возобновилось и продолжалось еще пять долгих дней.

В ознаменование этого события Александр проявил по отношению к своей армии неслыханную щедрость. Он не только обеспечил приданным каждую персидскую девушку, выходящую замуж за его воина, не только наградил всех отличившихся в боях золотыми венками, из которых самый маленький стоил один талант, но еще принял решение оплатить военачальникам и воинам все долги, которые они могли сделать во время похода. Были поставлены большие столы, на которых лежали золотые и серебряные монеты, и были приглашены поставщики и торговцы, имевшие долговые обязательства, имя же должника не учитывалось. И даже солдатам, дававшим деньги в долг товарищам, командирам, которые ссужали подчиненных из своего жалования или из захваченного добра, – всем были возвращены долги. Двадцать тысяч талантов ушли на эту окончательную выверку счетов.

Удивительно, что армия не проявила особой благодарности за все эти щедрости. Она приняла золото без особой благодарности, празднества без радости, почести без энтузиазма. Старые македонские части, которые оставались верными, несмотря на все трудности обратного пути, стали особенно неуправляемыми по мере того, как их осыпали благодеяниями. Все, что им давали, казалось им должным, и ничто не могло их удовлетворить. Скверное настроение постоянно царило в их рядах; они ставили в упрек царю то, что он отдалялся от них, отгораживаясь восточной пышностью, и слишком уважительно относился к побежденным народам. Они хотели бы иметь возможность вести себя всегда как победители, и обращаться с покоренными как с рабами.

Первые волнения, еще незначительные, имели место в Сузах, когда Селевк представил подготовленное им новое воинское формирование персов; тридцать тысяч новобранцев перестраивались по македонскому образцу, проявив выносливость и умение маневрировать. У ветеранов это вызвало зависть; они были раздасадованы и едва ли не уничтожены, удостоверившись, что побежденные ими народы смогли выставить такую искусную армию, блиставшую молодостью и предназначенную однажды заменить их.

Позже, на берегу Персидского залива, Александр основал новую Александрию, двадцать четвертую, и последний из созданных им городов. А через несколько недель он поднялся вверх по течению Тигра, отдавая распоряжения о перестройке стоящих на его пути крепостей.

Он уводил своих ворчащих греков, разгневанных македонян, которые роптали, недовольные слишком длинными переходами, и жаловались, что их заставляли заниматься строительными работами. «Пусть царь берет персов, раз уж он их так любит», – говорили воины.

И многие военчальники разделяли чувства простых воинов потому, что видели вокруг Александра азиатских сановников, занимавших все больше должностей в управлении и командовании.

Армия была собрана в Описе, где перекрещивались четыре великих пути Малой Азии: в Сузы, Экбатан, Вавилон и Тир. И там от имени Александра было объявлено, что он распускает десять тысяч из числа ветеранов: тех, кто имел белых коней, чьи спины согнул возраст, чья походка стала тяжелой от ран и тех, кто начал брюзжать уже с берегов Инда.

Тут вспыхнул настоящий мятеж. Те же самые воины, которые столько раз требовали возвращения в Грецию, со странной непоследовательностью взбунтовались в тот момент, когда им была дарована свобода; они отказывались быть распущенными по частям, они хотели быть отпущенными все вместе или же чтобы не был отослан никто. Александр, говорили они, отделывается от них сейчас, когда они ему больше не нужны, чтобы заменить их персами, ибо теперь все говорило за то, что он больше любил персов, чем своих соратников. Таким образом, побежденные получат больше от своего поражения, чем они, победители, от своих тяжких побед. Еще они кричали, что царь предал их, отказался от них так же, как отказался от своей страны; они отказывались уехать, если Александр не вернется с ними, или они тут же разбегутся и оставят его одного с персами.

Поистине, они сами не знали, чего хотели. Отставка, которая только что выпала на долю десяти тысяч из них (и впредь будет настигать их по очереди), показалась им невыносимой, тогда как они так часто желали ее. Они не могли смириться с тем, что постарели, устали и что приключение кончилось; и их гнев, который вспыхивал по любому поводу, был в действительности направлен против царя, который более десяти лет обеспечивал их судьбу. Поднялся сильный шум, и ветераны начали бряцать оружием.

Услышав крики, раздававшиеся из лагеря македонян, и осведомленный о том, что там происходит, Александр приказал собрать во дворе перед дворцом военачальников и представителей простых воинов.

Он оказался перед вопящей сворой, среди которых узнал множество гетайров и своих лучших воинов. Он хотел обратиться к ним, но в первый раз не смог заставить их слушать себя. От гнева он побледнел. Сгрудившиеся вокруг него Гефестион, Евмен, Пердикка, Птолемей и Кратер умоляли его быть осторожным, потому что эта толпа действительно была готова забросать его камнями. Но он, спустившись со ступенек, пошел на бунтарей, в то время как встревоженная охрана сгруппировалась для его защиты. Сопровождаемый криками и угрожающими жестами, он направился прямо к главарям, которых схватил за волосы и яростно столкнул их головами по двое так, что у них чуть не раскололись черепа. Так он швырнул дюжину тел на руки страже. «Смерть им!» – завопил Александр. И он отдал команду немедленно исполнить приговор на крыше дворца. Остальные в ужасе отпрянули, и наступила тишина.

Тогда Александр поднялся на ступени. «Теперь вы выслушаете меня!» – воскликнул он. Звенящим от гнева голосом он напомнил им, чем они обязаны ему и, прежде всего, в каком положении их нашел Филипп. «В большенстве своем вы были жалкими мужланами, одетыми в шкуры животных. Вы пасли баранов, без большого успеха боролись в горными племенами для их защиты. Филипп повел вас в города и деревни; он заменил вам шкуры на форму воинов; он дал вам законы и ввел нравы цивилизованного народа. Избыток жизненных благ, несомненно, погубил вас; вы больше не вспоминаете, в каких условиях вы жили раньше – И не потому вы начали вопить, как безумные, что я уволил большее количество воинов, чем оставил; зло гнездится выше, и есть нечто другое, что подстерекает вас к дезертирству. Быть может, блеск золота и серебра ослепил вас; вам нужно вернуться к деревянной посуде, к ивовым щитам и жалким ржавым мечам, которыми вы пользовались в начале вашей жизни. Ибо Филипп сделал вас хозяевами варваров, которые окружали вас; он завоевал для вас пангийские золотые копи, он научил вас торговать; он открыл моря для ваших кораблей; он распространил ваше господство на Фракию, Фесалию, Фивы, Афины, Пелопонес и на всю Грецию. Но все это, хотя и кажется само по себе великим, ничто по сравнению с тем, что вы получили благодаря мне! Вы часто говорите, что сожалеете о Филиппе; вы забываете, что перед смертью он столкнулся с невозможностью дальше кормить вас. Что я нашел в казне после его смерти, кроме нескольких золотых кубков? Шестьдесят талантов. И пятьсот талантов долга. Мне пришлось еще одолжить восемьсот, и с этим я победил для вас мир».

Известно было красноречие, которое вдохновляло его перед сражением; но никогда его голос не был таким сильным, речь более мощной, чем в эту минуту, когда противником его были его же солдаты.

«Я заставил вас пересечь Геллеспонт, – продолжал он, – в то время, когда персы безраздельно владели морями. Я разбил сатрапов Дария при Гранике; я присоединил к вашим владениям все провинции Малой Азии; множество городов я взял штурмом, другие покорились мне сами; все, что там было, я раздал вам. Богатства Египта и Кирены, которые мне достались без боя, пошли вам; Сирия, Палестина, Месопотамия – ваша собственность; Вавилон, Бактрия и Сузы принадлежат вам; состояние мидийцев, роскошь персов, драгоценности индийцев – ваши; вам принадлежит внешний океан! Вы стали младшими и старшими военачальниками, вы стали наместниками! А что я оставил себе в награду за всю накопившуюся усталость, кроме корфиры и вот этой диадемы? Я ничего не взял себе в собственность; никто не может указать на богатство, которое принадлежало бы мне, кроме тех богатств, которые я храню для вас всех и которые являются общим достоянием. А, впрочем, для чего послужило бы мне накопление ценностей? Я ем ту же пищу, что и вы, стол моих военачальников более изобилен, чем мой, я так же сплю в палатках, как и вы, и не позволяю себе больше отдыха. Мне даже случается бодрствовать ночью, заботясь о ваших интересах, о вашем благе, в то время, как вы спокойно спите. Есть ли среди вас хоть один, кто может подумать, что пострадал за меня больше, чем я за него. Бросьте! Пусть любой из вас, кто был ранен, разденется и покажет свои шрамы; а я покажу свои!»

Двумя руками он разорвал ворот своей пурпурной туники и обнажил грудь, испещренную рубцами, полученными от ударов копья при Иссе, дротика в Газе, от стрелы маллийцев.

«На моем теле, по крайней мере, спереди, нет места, где бы не было ранений! Меч, копье, снаряды, выпущенные из катапульты, камни – из пращи – нет такого оружия, от которого я не принял бы ударов во имя любви к вам, вашей славе, в целях вашего обогащения. Несмотря на это, я продолжаю вести вас с победами по земле и по морю, через реки, горы и долины. Я праздновал ваши свадьбы одновременно со своими, ваши дети будут породнены с моими. Я оплатил все ваши долги, не слишком тщательно выясняя, как вы могли их наделать, получая такое высокое денежное содержание и захватывая столько трофеев. Большинство из вас награждены венком почета. Погибшие в бою были пышно похоронены. Бронзовые статуи многих из вас были воздвигнуты на родине; их близкие освобождены от всякой службы и от всех налогов. Под моим началом никто не познал позора смерти при отступлении. И теперь я предполагал отправить по домам тех, кто стал неспособен нести службу, дав им столько благ, что они вызвали бы зависть соседей. Но раз вы желаете уехать все, убирайтесь все! Вовсе не для того, чтобы помешать вам уехать, я обращаюсь к вам в последний раз! Вы можете отправиться куда хотите – мне это безразлично. Возвращайтесь же домой и объявите родным, друзьям, как вы обошлись с Александром, победителем персов, мидийцев, бактрийцев и скифов, который перешел горы Кавказа и прошел Каспийские ворота, переправился еще через Гидасп, Акесин, Гидраот и поступил бы так же с Гифасисом, если бы вы в страхе не отступили; который вышел к внешнему океану по двум устьям Инда, углубился в пустыню Гедросии, откуда никогда не возвращалась ни одна армия, и через Карманию вывел вас к Персиде. Убирайтесь и расскажите, как, вернувшись в Сузию, вы бросили своего царя, оставив его под защитой одних только побежденных иноземцев. Какую славу вы обретете в глазах людей, какую заслугу – в глазах богов! Уезжайте! Я не хочу больше видеть вас, ни одного из вас».

Потрясенные, молчаливые и дрожащие, собравшиеся увидели, как он в разорванной одежде возвращался во дворец. Три дня, запершись в своих покоях, он никого не принимал, кроме Гефестиона, которому даже не отвечал.

Он не хотел ни умываться, ни бриться, ни менять одежду. Уныние охватило лагерь, все бродили растерянные, не зная, какое решение принять. Они не могли предположить, что их угрозы будут иметь такие последствия. Расстаться со своим царем таким образом казалось им невозможным. Все прошлое, которое он напомнил им, заставило их почувствовать всю прочность уз, которые они хотели разорвать.

Внезапно, на третий день Александр созвал всех военачальников и персидских сановников для назначения их на разные гражданские и военные должности (чтобы создать новые воинские формирования). Многие из них стали «родственниками царя» наподобие тех «кузнецов царя», которые окружали Дария. Александр принял решение образовать когорты, которые станут называться «верные персидские пехотинцы», «верные персидские конники», «персидская когорта воинов с серебряными щитами», «царский эскорт персидской конницы», предназначенные заменить собой гетайров.

Когда эта новость распространилась, все македоняне собрались перед дворцом, бросили оружие на пороге, умоляя царя выйти к ним, обещая выдать всех зачинщиков мятежа, крича, что отдают свои жизни в его руки, что он может вести их, куда угодно, но они не покинут его дверей ни днем, ни ночью, пока он не простит их. Прошло несколько часов, и Александр появился наконец. Македоняне в слезах бросились ему в ноги. Он сделал знак, что хочет обратиться к ним, но не смог. Он сам был так взволнован, что слезы лишили его голоса. Один из старейших командиров-гетайров, Калин, находившийся в первом ряду, закричал: «Нам особенно обидно, Александр, что некоторых персов ты называешь „родными“, что ты их приветствуешь поцелуем, в то время как мы не имеем права на такую честь».

Александр перебил его: «Но вы все без исключения мои родственники – моя семья. Отныне я не стану вас называть по-другому!..».

Тотчас же Калин бросился в объятия царя, чтобы получить поцелуй, который стал причиной стольких волнений. И все присутствующие хотели того же, в суматохе они подталкивали друг друга к Александру, душили его в объятиях, прижимались губами к его щекам, рукам, одежде до тех пор, пока все не получили возможность дотронуться до него; потом, собрав оружие и испуская крики радости, они закружились вокруг него в бешеном хороводе.

Через несколько дней десять тысяч отпущенных ветеранов отправились по домам, как это было решено, но со слезами и посылая благословения своему царю. Ими командовал Кратер, только что получивший должность наместника Македонии, чтобы заменить на этом посту Антипатра. Олимпия достигла своей цели, добившись отставки старого наместника. Семидесятилетний Антипатр получил приказ: сразу после замены его Кратером привести контингент молодых новобранцев и дать отчет об одиннадцати годах правления.

Затем Александр отправился провести лето в Экбатанах, обычной резиденции персидских царей в жаркое время года. Он отпраздновал свою тридцать вторую годовщину в царском дворце, крыша которого была из серебряных черепиц, а стены залов обшиты панелями из золота. Там он занимался устранением беспорядка, причиненного управлением Гарпала, и в особенности приготовлениями к большому африканскому походу, о котором думал вот уже много месяцев. Он приказал построить флот в тысячу боевых кораблей; все порты Эгейского, Финикийского и Персидского морей принялись за работу. Было начато строительство дороги вдоль морского побережья: она должна была идти от Александрии Египетской к Кирене и от Кирены к Карфагену. По ней Александр собирался отправить часть своей армии, пока сам он будет плыть вокруг Африки.

Часть нового флота отправится покорять Карфаген, чтобы открыть царю путь к триумфальному возвращению, и будет ждать его у Геракловых столбов!

Как бы ни были велики дела гениальных людей, следует знать, что они ничтожны в сравнении с тем, о чем они мечтали. В этом схожи завоеватели и поэты, ученые и зодчие; на взгляд обычных людей, их жизнь заключает в себе сотню жизней; но для них самих и для скрытой в них энергии их судьба всегда остается незавершенной.

То была для Александра пора грандиозных замыслов во всех областях. Его пожирала яростная жажда свершений; в поспешности же, с какой он кидался осуществлять все свои грезы, проглядывало беспокойство: он уже думал о том, сколько времени ему отмерено. Он снарядил поход для исследования Гирканского моря, иначе называемого Каспийским. Он вспомнил о том, чем Македония и он сам были обязаны царю Филиппу, и решил воздвигнуть ему в Пелле пирамиду, которая должна была, согласно составленному плану, превзойти высотой пирамиды Египта. Он приказал построить шесть гигантских храмов: два Зевсу-Амону в Дионе и в Додоне, два Афине в Трое и Кирене и два Аполлону в Дельфах и на Делосе.

При экбатанском дворе жили тогда три тысячи архитекторов, изобреталей машин, ученых, художников, скульпторов, поэтов, философов и музыкантов. Динократ, построивший Александрию Египетскую, предложил высечь статую царя в скалистом мысе, отроге Афонской горы, нависающем над Эгейским морем; Александр должен был выходить по пояс из морских волн, из его левой руки изливалась бы река, а на правой ладони покоился бы город с десятью тысячами жителей. Этот проект очень серьезно обдумывался.

Вдруг осенью во время Дионисийских празднеств умер Гефестион. Он не появился на церемонии, так как после пиршества, где он чересчур много пил и ел, у него началась лихорадка. Но Александр, которому непременно надлежало быть на стадионе, чтобы возглавить игры, не обеспокоился, так как врач Главк, также находившийся в амфитеатре, заверил его, что больной поправляется. И на самом деле, Гефестион почувствовал себя лучше, к нему вернулся аппетит, и он, воспользовавшись отсутствием врача, чтобы нарушить его предписания, съел целую пулярку и выпил большой кувшин вина. Час спустя он был при смерти; когда же Александр, которого известили слишком поздно, примчался к его изголовью, Гефестиона уже не было в живых.

Горе Александра перешло все человеческие границы. На целях три дня он закрылся в комнате с мертвым, распростершись на полу рядом с ним, не принимая пищи, без сна, не переставая стенать, и когда пришлось вынести тело, которое начало разлагаться, вопли царя были так ужасны, как будто он лишился рассудка.

Ни один человек в мире не был оплакан своим другом, ни одна женщина своим возлюбленным, ни один брат своим братом так, как Гефестион Александром. Лик царя был нечист из-за отросшей бороды и слез, одежда разорвана, волосы он обрезал себе ножом; он сам вел под узцы лошадей, везших останки Гефестиона; поскольку их гривы и хвосты были обрезаны согласно обычаю, он приказал остричь также всех лошадей и мулов армии; он запретил всякую музыку в городе, приказал снести зубцы стен, погасить огни в храмах, как это делают, когда скончается царь, и приговорил врача Главка к распятию. Две гробницы должны были быть воздвигнуты Гефестиону: одна в Вавилоне, чтобы принять его тело, другая в Александрии Египетской, чтобы стать убежищем для духа его двойника. Александр послал также гонца к оракулу Сивы, чтобы узнать, следовало ли воздавать Гефестиону божественные почести и должна ли память о нем стать предметом нового культа.

Траур продлился три месяца; Александр был еще весь во власти своего горя, когда в начале зимы он снова направился в Вавилонию. По дороге ему указали на некое племя, которое отказывалось платить подати; он приказал вырезать все племя, заметив, что это была жертва, приносимая памяти Гефестиона.

Приближаясь к Вавилону, он узнал, что там находились послы всех еще не покоренных им народов, которые, проведав о приготовлениях к большому походу на запад, спешили передать ему свои мирные послания. Эфиопы (черные люди, живущие в самом сердце Африки), карфагеняне, иберы, этруски, сицилийцы, римляне и даже галлы – все народности мира выслали в дорогу своих представителей, чтобы узнать намерения завоевателя, снискать его расположение и засвидетельствовать ему свою внезапную дружбу, порожденную страхом. Уже только слухи о его замыслах не давали им жить спокойно. Ибо народы никогда не поспевают за судьбой; слава скрывает от них то, что могли бы открыть светила; если незнание или самонадеянность толкают их к собственной погибели в начале пути повелителя, то страх ослепляет их и внушает им позорную осторожность тогда, когда этот повелитель уже близок к своему концу, и их устрашает только тень того, чем он был.

Александр вошел в город как триумфатор, чтобы показать послам отдаленных народов, какой им сужден властелин. Он принял их с большой пышностью. В течение всей весны он продолжал заниматься приготовлениями к походу вокруг Африки, внося изменения в устройство войск, снаряжая новобранцев, собирая новый флот и самолично проверяя, как идет работа на персидских верфях. В тот же период началось строительство необычайного памятника Гефестиону; он был задуман так, чтобы превзойти гробницу Мавсола размерами и великолепием. Из пяти этажей этой гробницы первый должен был покоиться на огромных пилястрах, второй на двухстах сорока рострах – носах кораблей, изваянных из камня и покрытых золотыми пластинами, третий предполагалось украсить золотыми львами, четвертый кентаврами, пятый быками, чередующимися с панцирями; на самом же верху хотели поставить полые статуи, изображающие сирен, в которых могли бы поместиться певцы гимнов.

Смерть Гефестиона позволила Роксане вернуть себе власть над Александром. Она так хорошо изображала горе, как будто потеряла самого дорогого родственника; так старательно разделяла отчаяние своего супруга, мешала свои слезы с его слезами, выслушивала признания и воспоминания, даже заявляла о божественности умершего, поскольку он был всегда и продолжал быть избранным двойником Александра, что царь заметно сблизился с нею. Ведя с Александром беседы о Гефестионе, она завладела временем, еще недавно принадлежавшим тому. Таким образом, она затмила в глазах царя не только Барсину, но и Статиру и Дрипетис – его новых персидских жен. И именно она оказалась беременной спустя несколько недель.

Тогда же из Греции прибыл Кассандр, старший сын Антипатра. Отец, собравший для Александра свежее войско, послал сына вперед, чтобы тот защитил его перед царем от обвинений их врагов. В самом деле, Антипатру стало известно, что несколько посланных Олимпиадой знатных македонян находились в Вавилоне для того, чтобы погубить его с сыновьями.

Во время первой трапезы, на которой он присутствовал, Кассандр, еще не знакомый с нравами Александрова двора, не смог удержать улыбки при виде персидских вельмож, простершихся ниц перед царем. Александр поднялся со своего парадного ложа, схватил за волосы Кассандра, который был на пятнадцать лет старше его, и стал бить головой о стену.

На другой день, когда Кассандр хотел заступиться за своего отца, Александр не дал ему говорить.

«Неужели люди, прибывшие сюда, чтобы обвинить вас, – сказал он, – предприняли бы столь долгое и тяжелое путешествие, если бы им не было нанесено никакой обиды?» – «Явившись сюда, – ответил Кассандр, – они намеренно удаляются от всех тех, кто мог бы доказать лживость их наветов». «Софизм в духе Аристотеля! – воскликнул Александр. – Можно ведь и сказать, что ты сам подтверждаешь обвинения против тебя, торопясь оправдаться. Заверяю тебя, что твой отец и ты понесете наказание, если будете уличены в малейшей несправедливости».

Выражение лица Александра, когда он говорил это, было еще более угрожающим, чем сами его слова. У Кассандра не осталось сомнений, что угроза будет скоро исполнена. Он не осмеливался бежать, так как это значило бы вынести себе самому приговор, выглядя преступником. Он пришел ко мне, чтобы я предсказал ему будущее. Мы не виделись с самой Македонии, и он не решался говорить. Я успокоил его.

«Ничего не бойся, – сказал я ему. – Боги скоро спасут тебя».

Младший брат Кассандра Иол был виночерпием у Александра и обычно подавал ему пить. Я настоятельно посоветовал Кассандру, чтобы его брат не затевал никакого преступного шага, который облегчался его службой. Кассандр стал бурно возмущаться, как будто подобный замысел не мог даже закрасться ему в голову. Но я прочел в нем эту мысль и тем еще усилил его тревогу. Именно это удержало его от действий, благодаря чему он и был, конечно, спасен.

Но страх, обуявший его в эти дни, был так силен, что даже много лет спустя после смерти Александра при виде какой-нибудь из его статуй Кассандра начинала бить дрожь.

Когда Александр несколькими месяцами раньше, по возвращении из Экбатан, подошел к воротам Вавилона, жрецы Бела-Мардука, вышедшие навстречу, советовали ему не входить в город, так как его подстерегало там большое несчастье. Но Александр подумал, что это какая-то хитрость, цель которой – скрыть от него плохое управление или растрату золота, оставленного на восстановление храма. Он посмеялся над ними, ответив стихом Еврипида: «Лучший пророк – тот, кто предсказывает удачу».

Однако халдейские маги настаивали: «По крайней мере, не входи в Вавилон, глядя за запад. Обогни город, чтобы войти в него лицом к востоку».

Это довольно ясно означало, что ему следовало отказаться от похода в Африку и что отныне ему принадлежало только его прошлое. Но для того, кто перестал понимать, не бывает ясных пророчеств.

Александр на мгновение заколебался: если внять совету магов, придется переправляться через Евфрат вверх по течению и проделать довольно долгий путь, чтобы обойти болотистую местность. Он спешил и предпочел прислушаться к софисту Анаксарху, который побуждал его презреть подобные суеверия. И Александр стал по-прежнему думать только о новых завоеваниях, которые ему не суждено было совершить, а не о том, чтобы подготовить будущее для уже завоеванного и сделать распоряжения о наследстве, что было бы благоразумно. По правде говоря, вавилонские маги всего лишь старались предотвратить несчастья, которые должны были неизбежно обрушиться на их город, если Александр вдруг умрет там.

Но вскоре были явлены многочисленные знамения, которые все разом подтверждали прошлогоднее пророчество Каланоса и опасения жрецов Бела.

Кассандр был не единственным среди высоких должностных лиц, находившихся под угрозой немилости, кто в тревоге прибегал к гаданиям. Родившийся в жреческой семье Пифагор из Амфиполя, брат которого, стратег из Греции, был вызван в царский суд, дважды вопрошал внутренности жертвенных животных – первый раз до кончины Гефестиона и второй раз после. Из первого исследования он заключил, что Гефестион умрет, что и случилось несколько дней спустя, а второе навело его на мысль о близкой смерти самого Александра. В обоих случаях у жертвенных животных отсутствовала верхняя часть печени. Александр был предупрежден об этом устами самого заподозренного стратега, который пожелал доказать таким образом свою честность и преданность. Александр выслушал его, поблагодарил и отпустил, дав ему доказательства своего благоволения.

Но с этого момента он стал испытывать страх перед Вавилоном; он покидал его так часто, как это было возможно, и торопил приготовления к далекому походу.

Однажды, возвращаясь после осмотра Паллакопского канала, огибающего аравийские земли, он плыл по озеру, заросшему длинными водорослями и тростником, как вдруг порыв ветра унес его соломенный головной убор. Один финикийский моряк, немедленно бросившись в воду, выловил ленту и без всякой худой мысли, только для того, чтобы легче было плыть, освободив руки, надел ее себе на голову. Персидские прислужники Александра увидели в этом кощунственном жесте зловещее предзнаменование и стали умолять своего господина покарать моряка смертью. Александр, приняв во внимание, что этим человеком двигало усердие, приказал всего лишь отстегать его плетьми.

Однако вскоре после этого случая он присутствовал при торжественном шествии новых войск; день был очень жаркий, и он, сложив на трон свой пурпурный плащ и диадему, отлучился ненадолго в купальню, расположенную рядом. Вернувшись, он увидел, что на его месте сидит какой-то сумасшедший, надев на себя знаки царской власти. При виде этого зрелища персидские евнухи вопили от ужаса, били себя в грудь, раздирали на себе одежды. Человек, совершенно лишившийся рассудка, только что вырвался из рук стражи, которая схватила его за какое-то совершенное ранее преступление. Александр допросил его. Тот заявил, что его зовут Дионис и что он действовал по наущению некоего бога, который велел ему надеть этот плащ, возложить на голову венец и сесть на это кресло, ни с кем не заговаривая. Этого человека распяли.

Такое количество вещих знаков не могло не взволновать Александра. Его всегда преследовала мысль о сходстве его судьбы с Ахилловой; эту судьбу он принимал с жаром сердца и ясным умом; и потому он знал, что должен умереть молодым. После смерти своего Патрокла он не мог ожидать, что переживет его надолго. И все-таки Александр не думал, что его срок настолько близок, и вел себя так, как будто ему оставалось много лет приключений и побед. Умереть молодым никогда и ни для кого не значит умереть завтра. Иллюзия будущего длится до самой последней, неотвратимой смертной минуты.

Семь недель отделяли Александра от его тридцать третьей годовщины (53). Все было готово для начала африканского похода, и дата выступления назначена. Весь город гудел от военной суматохи. Были устроены грандиозные погребальные торжества, посвященные принятию Гефестиона в сонм богов, ибо вопрошенные оракулы ответили, что ему полагается апофеоз; по этому случаю было принесено в жертву десять тысяч быков и баранов, розданных затем войску для колоссальных пиршеств.

В пятнадцатый день месяца Десия, называемого также Скирофорионом, Александр дал большой прием в честь флотовдца Неарха, корабли которого, собравшись на Евфрате, ожидали приказа сняться с якоря. Трапеза закончилась поздно ночью, после чего Медий, начальник фессалийских гетайров и ларисский наместник, пригласил Александра к себе продолжить застолье. Александр согласился и пил до зари. Сотрапезникам было приятно и весело друг с другом, и было решено снова собраться следующей ночью. Александр вернулся во дворец, совершил омовение и проспал весь день тяжелым сном.

Вечером он вернулся к Медию, как было условлено, и к концу пира выпил за здоровье каждого из двадцати гостей, осушая каждый раз большой кубок вина. На двадцатом он почувствовал острую боль, как от удара копьем, пронзившую его между лопаток; несколько минут он не мог ничего сказать, затем начал дрожать всем телом. Будучи в лихорадке, он велел устроить себе баню, а затем отнести себя в паланкине совершить утренее жертвоприношение, что он редко упускал сделать на восходе солнца, даже если бывал пьян; после этого он пожелал, чтобы его снова отнесли в пиршественный зал; там он еще ел и пил и заснул на месте на целый день. Лихорадка и головные боли, которые он испытал, проснувшись, показались ему обычным следствием излишеств в еде и питье. На закате солнца он велел доставить себя к Евфрату, переправился через него в ладье и переночевал в одном из летних домов знаменитого царского сада.

На четвертый день ему, казалось, стало лучше; он омылся, принес ежедневную жертву, играл в кости с Медием и приказал созвать на следующий день всех своих военачальников, чтобы дать им распоряжения о выступлении. За ужином он поел так, как надлежало, но его лихорадка тотчас усилилась, и ночь прошла тяжело. Тем не менее, на другой день он уведомил Неарха, что флот должен сняться с якоря послезавтра утром.

Однако на шестой день, когда Неарх явился доложить ему, что флот готов, солдаты размещены на кораблях и провиант загружен в трюм, Александр пожаловался, что ему хуже. Лихорадка не переставала трясти его; мытье в бане только усилило его озноб. Несмотря на это, он оставил в силе приказ о выступлении, будучи убежден, что за ночь поправится. Он даже беседовал с Неархом о плавании, которое тот совершил, возвращаясь с берегов Инда, и сказал ему, что рад предстоящим ему приключениям такого рода. Только в утро, назначенное для отплытия, в тот самый час, когда он должен был взойти на борт, он смирился с тем, что нужно дать приказ об отсрочке похода. Он был не в силах держаться на ногах. Его речь уже была затрудненной, он не мог ясно выражать свои мысли, и командиры, к которым он обращался, испугались, заметив у него признаки бреда. Жара еще усиливала страдания, причиняемые лихорадкой; он велел снова вынести себя в сад, к бассейну для плавания. Воздух был напоен благоуханием всех цветов лета. Там, беседуя с Роксаной, он попросил у нее помощи в удивительном деле. Не сомневаясь, что скоро умрет, он хотел, чтобы она приказала отнести его тайно к реке и бросить в волны; таким образом он скоро бы исчез, не оставив следа, и солдаты могли бы поверить, что его взяли к себе боги. Роксана не согласилась на это из страха, что ее обвинят в убийстве, а также потому, что ожидала от него завещательных распоряжений в пользу ребенка, которого носила в своем чреве. «Вижу, – сказал Александр, – что вы завидуете моей божественной славе». И ему пришлось умереть, как умирают люди.

На девятый день он присутствовал в последний раз на жертвоприношении при восходе солнца; затем вернулся во дворец и попросил военачальников остаться рядом с ним на случай, если ему нужно будет сообщить им свои распоряжения; но он едва мог говорить с ними.

Пользовавшие его врачи признались в своем бессилии побороть недуг; единственное, что могло помочь, была, по-видимому, магия жрецов. Пришли сказать мне об этом. Я ответил, что уже бесполезно пытаться что-либо сделать, ибо во внутренностях Александра порвалась железа жизни. Раньше, за много недель до этого, можно было сделать попытку спасти царя, помешав болезни развиться. Меня спросили, почему я ничего не сказал и ничего не предпринял. Я ответил, что с самого рождения Александра знал о смертоносном положении светил на тридцать третьем году его жизни; я знал также, что если бы, вопреки пророчествам и воле богов, можно было бы продлить эту жизнь сверх отпущенного срока, то от этого произошли бы вещи еще худшие, чем сама смерть. Она все равно проявилась бы на другой лад, и лучше уж пусть Александр сгорит от лихорадки, естественной для людей Овна, чем погрузится в безумие (подстерегавшую его иную форму смерти) и разрушит свое дело восстановителя Амона.

В течение двух дней я не отходил от его изголовья – не для того, что бы помочь ему жить, а для того, чтобы помочь умереть, направляя его бред тем, что разделял его, и стараясь смягчить ему сознание своей боли. Лицо его было красно и исхудало, волосы цвета золота слиплись от пота; в глазах, которые он не спускал с меня, по-прежнему были видны, вокруг темных и горячих зрачков, один ободок – цвета неба и другой ободок – цвета ночи. У меня никогда не было ребенка и никогда не будет; но ни один отец, видевший, как умирает его сын, не может рассказать мне ничего о своем горе, что было бы мне незнакомо.

На двенадцатый день по армии распространилась весть, что царь умер. Все македонские воины, думая, что от них скрывают правду, бросились ко дворцу и осадили его ворота. Они умоляли, чтобы им дали приблизиться к Александру. Пришлось уступить и впустить их поодиночке; они входили молчаливой вереницей в опочивальню. Александр не мог говорить и попрощался с каждым только слабым движением головы и правой руки. Воины, сражавшиеся при Гранике, Каспийских воротах и Инде, выходили от него, не сдерживая рыданий.

В эту ночь шестеро Александровых друзей, среди которых был носитель священного щита Певкест, отправились в город, в святилище Сераписа, известное чудесными выздоровлениями, которые там совершались. Они собирались перенести туда Александра. Но когда они спросили совета жрецов, те ответили, что этого делать не нужно и что для Александра лучше, чтобы его оставили там, где он есть.

На другой день все были уверены, что Александр не доживет до вечера. Сознание возвращалось к нему лишь на редкие мнгновения; вспомнив в одно из них, что армия и вся его обширная держава ожидали приказов, посылавшихся ежевечерне, он протянул правую руку к Пердикке, чтобы тот снял царский перстень, которым запечатывались депешы и указы. Пердикка был тот самый полководец, которому он сказал, покидая Македонию: «Я оставляю себе только надежды». Присутстствующие увидели в жесте царя знак того, что он сознавал себя на пороге смерти и желал сделать распоряжения о наследстве. Один из находившихся рядом военачальников спросил, куда, согласно его пожеланию, нужно будет перенести его тело. Все смотрели на его губы; им показалось, что они разобрали одно слово: «Амон».

Ему был задан последний вопрос. Кому он завещает свой престол и свои царства? Губы Александра зашевелились; с них слетело невнятное дуновение, в котором одни расслышали «Гераклу», что означало сына Барсины, а другие «сильнейшему», что открывало им всем дорогу к состязанию за власть.

В час, когда солнце исчезло за горизонтом Земли, последний сын Амона, тринадцатый бог Олимпа умер на тринадцатый день своей болезни и в тринадцатый год своего царствования, за три недели до своей тридцать третьей годовщины.

И тотчас крики и стенания поднялись во всем дворце и разлились, становясь все громче, по городу и лагерю. Безутешная скорбь наполнила ночь, как будто солнцу не суждено было больше взойти.

Необходимо было обеспечить верховное командование, так как солдаты громко требовали назвать имя того, кто будет отныне их вождем. Глашатаи охраны срочно созвали во дворец полководцев и начальников корпусов; туда кинулась вся армия. Один из командиров, со списком в руке, прокричал с высоты дворцового крыльца, что пропущены будут только те, кого он назовет поименно; но теперь, когда больше не было их повелителя, люди смеялись над подобными запретами. Обширный двор заключал в себе самое причудливое сборище: там толкались и давились ветераны и новобранцы, персидские вельможи, торговцы, люди всех сословий и всех народностей. Командиры никак не могли пробиться сквозь эту толпу, чтобы добраться до большого стола, за которым главные полководцы Александра, те, кто был оплотом его могущества, образовали некий трибунал. Собрание продлилось без перерыва около семи дней. На место тех, кто уходил восстановить силы пищей, сейчас же приходили другие. И в течение семи дней тело Александра оставалось в запертой и охраняемой смертной комнате, между тем как во дворце сменяли друг друга ораторы, в коридорах дворца строились козни, и в споре о том, кого посадить на царский престол, каждый предлагал решение, выгодное для себя.

Пердикка, получивший царский перстень из рук Александра, возглавлял собрание. Он положил перстень на стол; он считал, и многие считали, что последний царский жест облек его полномочиями регента. Он сказал, что нужно отложить окончательное решение до родов Роксаны, которые были уже близки, и, если родится сын, провозгласить его царем. Пердикку особенно поддерживал Селевк. Однако Неарх был иного мнения; он говорил, что следовало немедленно короновать Геракла, сына Барсины, и предлагал себя в качестве опекуна. Мелеагр, начальник македонской пехоты, резко восстал против признания царем сына какой-либо из персидских жен; его люди и он сам полагали, что царь должен быть только македонянином. Евмен пытался примирить противников; Птолемей высказался за то, чтобы не назначать царя и поручить власть совету главных командиров.

Тогда среди этого собрания владык мира взял слово никому не известный простолюдин и сказал, что есть человек, который по праву должен быть царем, и что это Арридей, внебрачный сын Филиппа и фессалийки. Большая часть присутствующих стала громко возражать. Арридей был слаб рассудком, плохо владел своими движениями и не умел отчетливо произносить слова. Устранив своих соперников – возможных соискателей трона, Александр оставил в живых Арридея только потому, что тот, будучи придурковат, был и безобиден. Но сейчас Арридей находился как раз в Вавилоне. Чьи-то тайные умыслы привели туда в нужный момент царевича, лишенного разумения и воли. Мелеагр, сразу после речи неизвестного, который и говорил, похоже, по его наущению, решительно присоединился к этому выбору. Пердикка в ярости, на виду у всех, взял со стола царский перстень, словно для того, чтобы завладеть им. В порыве гнева Мелеагр тотчас покинул собрание; затем он созвал свои фаланги и двинул их на разграбление Вавилона.

Начался мятеж, между тем как настоящей власти, способной справиться с ним, не существовало. Каждый следовал за командиром, которого сам же себе и выбрал. Начались стычки между воинскими частями. Конница, верная Пердикке и Селевку, ушла из города, перекрыла подступы к нему и угрожала голодом армии и населению. Один за другим выкликались цари, но их царствование длилось не долее часа. Соглашения, принятые утром, становились недействительными к вечеру. В то время как труп Александра все еще покоился на его ложе, его держава, казалось, вот-вот рухнет, погубленная противоборством тех самых людей, которые создали ее своими завоеваниями.

Евмен сделал все возможное, чтобы достичь приемлемого для всех соглашения. Он убедил всадников принять ставленника пехоты; тот был провозглашен царем под именем Филшша-Арридея; при этом были, однако, сохранены будущие права ребенка Роксаны, который с самого рождения должен был носить царский титул наряду с Арридеем. Был признан принцип регентства, поскольку из двух царей, о которых удалось договориться, один еще не родился, а другой был безнадежно лишен рассудка. Пердикка смог добиться признания себя регентом только при условии, что разделит власть с Леоннатом. Кроме того, в Македонии было учреждено нечто наподобие наместничества – должность, отношение которой к регентству было плохо определено; ее должны были занимать совместно Кратер и Антипатр. Никто не думал, что этот порядок долговечен; но никто не имел и достаточно авторитета, чтобы взять себе всю власть Александра. Таково свойство вождей, обладающих неограниченной властью: они не дают вырасти рядом с собой ни одному человеку, достаточно влиятельному, чтобы заменить их, когда они умрут; именно отсюда происходит непрочность всех установлений этих великих людей.

Наконец, по прошествии недели, подумали о том, чтобы воздать царю посмертные почести. Когда вошли в опочивальню, где он был словно покинут всеми, то увидели, что тело его осталось нетленным, несмотря на жару месопотамского лета, которая обычно подвергает трупы разложению за несколько часов. И тело, и черты лица так хорошо сохранились, что халдейские бальзамировщики, которых позвали, не сразу решились прикоснуться к нему, отказываясь верить, что он мертв. Прекрасный и совершенный, он спал сном богов. Ему было устроено временное погребение в Вавилоне.

Женщины вступили между собой в борьбу с не меньшим ожесточением, чем мужчины, и даже с большей жестокостью. Тотчас по смерти Александра бывшая на седьмом месяце беременности Роксана, которая не простила брака в Сузах, приказала убить Статиру, а также ее сестру – другую дочь Дария и вдову Гефестиона. Оба тела были сброшены в колодец. Старая персидская царица Сисигамбис смогла перенести смерть собственного сына, но не Александра. Когда ей сообщили о его кончине, она удалилась в свои покои и через пять дней умерла там от голода и горя.

В последовавшие за тем недели и годы в решения совета великих были внесены большие изменения, которые повлекли за собой новые разногласия, военные столкновения и убийства. Сначала Леонната лишили должности одного из регентов; на его место рядом с Пердиккой встал Мелеагр. Но когда Пердикка достаточно укрепил свою власть над азиатскими провинциями, он поспешил казнить Мелеагра в отместку за учиненный мятеж. И вот Филипп-Арридей подписал своей слабой рукой смертный приговор человеку, которому был обязан своим призрачным венцом. Тогда же сатрапии были поделены между полководцами. Одни лишь восточные области сохранили наместников, назначенных Александром. Леоннат получил геллеспонтийскую Фригию, а Лисимах – Фракию; мудрый Евмен выбрал Каппадокию, так как она была еще не вся покорена и потому никто ее у него не оспаривал. Куда бы ни приезжал Евмен, он приказывал водрузить балдахин, под который он помещал венец, скипетр и пурпурный плащ Александра; каждое утро после жертвоприношения он являлся получить приказания от тени своего царя.

Другие получили или взяли сами Мидию, Сирию, Ликию и Памфилию. Птолемей, внебрачный сын Филиппа и любовник афинянки Таис, сумел захватить одну из лучших долей, став владыкой Египта и Ливии.

Прорицатели часто бывают творцами царской фортуны, но царям никогда не приходит в голову даровать сатрапии прорицателям. Все, что мне было доверено, это охранять гробницу Александра; мое дело было закончено, и я не желал для себя ничего другого.

Понадобилось два года, чтобы построить триумфальную колесницу, которая должна была перевезти телесную оболочку Александра к месту его окончательного погребения. Но о том, где будет это место, никак не могли договориться. Когда-то у царя спросили об этом, и с его губ сорвалось имя Амона; по мнению одних, это означало оазис в Сиве, другие называли разные храмы Амона по своему усмотрению. Ибо для каждого было слишком выгодно стать хранителем божественной мумии. В конце концов длиннейшая похоронная процессия, которую мне было поручено возглавлять, отправилась в Македонию. Но по дороге, когда мы пересекали Сирию, из Египта внезапно вышел Птолемей с войском, чтобы похитить огромную позолоченную колесницу и драгоценные мощи. Я тоже был причастен к перенесению тела Александра в землю, которая является землей Амона по преимуществу.

Но это похищение стало причиной войны между Птолемеем и Пердиккой, во время которой Пердикка, дойдя до Мемфиса, погиб в своей палатке от руки собственных командиров.

Каждый наместник в своей сатрапии держал себя как независимый властелин и вел борьбу со своими соседями. Поселенцы Бактрии подняли восстание и избрали себе государя. Леоннат пошел в Грецию, чтобы подавить возмущение, к которому эллинов подстрекали Афины, и был убит в фессалийских болотах. Кратер вступил в Аравию, чтобы сокрушить Евмена, и погиб в сражении, которое проиграл. Сам старик Антипатр высадился в Малой Азии с сильной армией, добился признания за собой всех полномочий регента и произвел новое распределение провинций. Селевк получил тогда Вавилонию и вскоре начал войну с Евменом.

Бесконечен ряд сражений и убийств, заливших кровью растерзанную державу Александра. Никогда ни одно наследство в мире не разжигало столь сильно человеческое честолюбие.

В Македонии Олимпиада взяла под свое покровительство Роксану и родившегося у нее сына, которого назвали Александром IV. Заключив таким образом союз, Олимпиада и Роксана подослали убийц к слабоумному Филиппу-Арридею; его зарезали вместе с женой. Затем Олимпиада обвинила Антипатра и его двух сыновей в том, что они якобы умертвили Александра. В ее наветах упоминалось великое множество лиц; по ее словам, Аристотель дал яд; Кассандр привез его в Вавилон в копыте мула; яд был влит виночерпием Иолом, братом Кассандра; даже Медий, будучи любовником Иола, участвовал в заговоре, пригласив царя к себе. Те, кому было выгодно распространять эту басню, сделали вид, что верят в нее.

Антипатр был единственным или почти единственным из них всех, кто умер своей смертью; ему было семьдесят четыре года. Кассандр продолжил борьбу за обладание Македонией. Между тем восстала вся Греция; однако Демосфена, который мог бы руководить восстанием, уже не было; оратор умер через год после завоевателя, с которым так долго и тщетно боролся. Кассандр повсюду взял верх. Под конец он подверг осаде город Пидну, где мать Александра укрылась со своими последними приверженцами. Олимпиада согласилась сдаться в обмен на обещание оставить ей жизнь; ее поспешно судили и казнили. Вслед за этим были умерщвлены Роксана и ее сын, потом сын Барсины Геракл и даже Клеопатра, сестра Александра.

Я узнал обо всех этих событиях в Александрии Египетской, где саркофаг с останками завоевателя был помещен в царскую гробницу. Перед гробницей был возведен храм.

Птолемей был коронован как фараон. Именно такая судьба была начертана в его светилах. Небесная воля сошла в него через магические свойства помазания, чтобы он проложил дело восстановителя Амона. Только он один стал продолжателем.

Я, Аристандр из Тельмесса, был посвящен в сан великого жреца храма Александра-Бога.

Ежедневно на восходе солнца я совершал жертвоприношения и простирался перед двойником того, кого знал прежде, чем он был зачат, чьим явлением на Земле руководил и чью фортуну направлял.

Своей рукой я написал то, что потом высекли на его стеле. Пророчества исполнились и еще исполнятся.

Я – Александр Величайший, сын Амона, царь Македонии, гегемон эллинов, фараон земли Египта, государь Вавилонии, Персии и Мидии, господин земель Азии и Индии, простирающихся до страны Пяти Рек.

О моем рождении было возвещено. Я появился в конце последнего знака, дабы восстановить почитание Амона Всевышнего, которое будет длиться, пока не исполнятся времена.

Поэты воспели мою красоту. Моя сила и моя храбрость были вне сравнения; удачи, подобной той, что сопровождала мои начинания, не ведал никто. Народы трех материков склонились предо мной. Я взвесил жизнь и смерть в моих ладонях: они имели иной вес, чем имеют обычно. Никто не начертал быстрее границ более обширной державы, не выиграл больше сражений, не основал больше городов; никто не дал своего закона более многочисленным народностям.

Я был побежден только самим собой. В мире богов я встретился с Ахиллом, Гераклом и Дионисом. На моих алтарях возжигали ладан; тем, кто поклоняется мне, несть числа. Пройдут века, а мой пример все еще не будет давать людям покоя; но он никогда не сможет быть превзойден.

Когда царство Амона окончится и тьма сойдет на храмы Египта, мое происхождение и моя природа останутся вечной загадкой для разума.