XVII

Орел возрадуется…

Вижу, что настают долгие дни,

На стволах [деревьев] расцветают цветы;

Слышу пение и щебет птиц

Из кустов, где удерживает их

Холод, но на вершинах,

Среди цветов и первых листьев,

Всякий радуется на свой лад.

(Гильом де Кабестань)

Вильгельм Маршал был направлен Ричардом в Англию с поручением освободить его мать, королеву Алиенору. По словам посланца, он застал ее «уже освобожденной, в Винчестере, и более величественной, чем когда-либо».

После нескольких месяцев полу-свободы, которые выпали на ее долю в 1184 и 1185 г., Алиенора опять ушла в тень, супруг снова отправил ее под надзор Ральфа Фиц-Стефана, Генриха де Берневаля и Ранульфа де Гланвиля — все трое были надежными, безупречно преданными и проверенными людьми. Легко себе представить, какими горькими для королевы были эти последние годы: Генрих призвал ее к себе в Нормандию лишь для того, чтобы использовать в качестве пугала и таким образом попытаться заставить Ричарда слушаться, пригрозив ему восстановить власть матери в пуатевинских землях; после этого она немедленно снова оказалась в заточении — заточении, которое намного тяжелее было сносить теперь, после того, как она глотнула свободы.

Но смерть Генриха 6 июля 1189 г. значила, что час освобождения пробил. В самом деле, Алиенора не стала ждать и освободилась сама, а ее добросовестных стражей, которым приказано было за ней присматривать, видимо, слишком беспокоила собственная участь, так что они и не стали возражать. И немедленно начался удивительный верховой поход: королева, еще вчера бывшая пленницей, скакала из одного города в другой, из одного замка в другой, повсюду освобождала пленников, заставляла по справедливости решить дела тех, у кого были жалобы на королевских шерифов, исправляла по пути все последствия злоупотреблений властью, какие некогда совершал ее ныне покойный супруг.

Повсюду, где она проезжала, дул ветер свободы; начиналось новое царствование, и теперь никто не боялся, что его посадят в тюрьму, а тем более повесят за простое браконьерство. И многие решения, принятые королевой и ставшие законом для всего королевства, показывают, насколько она во время своего долгого заточения была открыта проблемам своего времени, насколько ей было не свойственно замыкаться в эгоистических переживаниях. Именно тогда она установила единую меру емкости для зерна и жидкостей, а также меру длины для тканей и монету, действительные на всей территории Англии. Это внимание к экономическим требованиям вызывает восхищение: в Пуатье Алиенора была душой «судов любви», во время которых неутомимо рассуждали о тонкостях куртуазности; она была источником вдохновения для Бернарта де Вентадорна и, возможно, подсказывала сюжеты для романов Кретьену де Труа; она была воплощением Донны, которой поклонялись рыцари и поэты, — и вот теперь она проявляет незаурядный практический ум, понимание потребностей своего времени, на какие ее муж, столь искусный в строительных делах и в военной науке, оказался абсолютно не способен. То, что один и тот же отрез ткани измерялся по-разному в Йорке и Лондоне, одно и то же количество пшеницы определялось по-разному в зависимости от того, где это происходило, в Корнуэльсе или Суррее, совершенно очевидно, представляло огромное неудобство как для крестьян, так и для торговцев; а что касается монеты, многочисленность ее вариаций была на руку разве что менялам. Конечно, в стране, достигшей полного экономического процветания, подобное упорядочение необходимо, но пройдет еще много, очень много времени, прежде чем то же самое будет сделано во Франции.

Алиенора, кроме того, основала больницу. В ту эпоху это был очень распространенный поступок — ее муж тоже построил немало больниц, в частности, лепрозории в Кане и в Кевильи поблизости от Руана, больницу святого Иоанна в Анжере; да и у самой Алиеноры это была не единственная больница, которую она основала, но именно эта, может быть, трогает больше других, потому что речь идет о больнице, основанной в Англии, в Суррее, в тех самых краях, где она так долго оставалась пленницей, и еще потому, что в отличие от других заведений, основанных и после того забытых, эта больница очень часто упоминается в счетах. Вообще в них постоянно говорится о больнице королевы, о бедняках королевы, о больных и увечных из больницы королевы, и так далее; от всего этого остается впечатление постоянной и то и дело возобновляющейся заботы, отчасти напоминающей о пожертвованиях, которые Алиенора делала в пользу Фонтевро.

Необходимо также упомянуть о внимании, которое она проявила по отношению к монастырям собственного королевства: ее супругу в свое время показалось удобным распределить между ними своих боевых коней, заставив монахов содержать этих коней — Алиенора их избавила от этой тяжкой повинности.

Наконец, Алиенора принялась готовить коронацию своего сына, своего обожаемого сына, который должен быть принять империю Плантагенетов. До самой смерти Генриха она, должно быть, дрожала от страха при мысли о том, что он мог лишить наследства Ричарда в пользу Иоанна, своего любимца (не этой ли задней мыслью были продиктованы колебания Генриха во время переговоров с французским королем Филиппом? и почему в Жизоре, во время знаменитого эпизода, отмеченного рубкой дерева, он предложил королю Франции, чтобы его сестра, помолвленная с наследником английского престола, стала женой «того или другого» из его сыновей?) Теперь она знала, что Ричарду предстояло преодолеть два препятствия или, по меньшей мере, две существенных трудности. Прежде всего, он непременно столкнется с ревностью брата, потому что Иоанн всегда был ревнив и завистлив. Его внешняя незначительность, его мелочность, его беспокойный и скрытный характер, — все, все контрастировало с рослым и великодушным братом, чья сила была благородна, а гнев страшен, с братом, который прощал так же легко, как и вспыхивал, но не догадывался о хитростях. И — вторая трудность — Ричарда почти не знали в Англии. Он родился в Оксфорде, но появлялся на острове лишь от случая к случаю, на короткое время; он не понимал здешнего языка; его вкусы, его привычки, обстановка его детства и отрочества, — все оправдывало прозвище Ричарда-Пуатевинца, как его обычно называли. Примут ли нового короля лондонские горожане и знатные сеньоры, которых его отцу с таким трудом удавалось держать в повиновении?

Алиеноре в 1189 г., в год смерти Генриха, было шестьдесят семь лет. Она по-прежнему выглядела величественно; впечатление, произведенное ею на Вильгельма Маршала, говорит нам о том, какое чувство испытывали люди в ее присутствии: знатная дама, нисколько не постаревшая и не сломленная, а главное, озаренная внутренним огнем, который, казалось, лишь ярче разгорелся в уединении. Кроме того, одежда той эпохи не только подчеркивала женственность линий, но была к лицу и немолодым особам: именно в эпоху Алиеноры появился эннен (hennin) с лентой под подбородком — не тот смехотворный остроконечный колпак, который обычно подразумевают под названием эннена (его стали носить только в XV в., то есть тремя столетиями позже), но нечто вроде чепца с плоским донышком, дополненного «guimple»: легким покрывалом, обрамляющим лицо, сохранившимся в костюме некоторых монахинь и так милосердно прикрывавшим побелевшие волосы и увядшую шею. И, наконец, она, похоже, за время своего вынужденного уединения накопила неисчерпаемые запасы энергии; возможно, она сказала себе, что настало время потратить эти резервы не считая, ведь жить на свете оставалось недолго. Она не знала и не могла предполагать, что эти годы, которых, как оказалось, ей было отпущено больше, чем она надеялась, окажутся для нее, может быть, самыми наполненными, самыми яркими и самыми беспокойными за всю ее жизнь.

Мы видим, что она отдает служению Ричарду, ради того, чтобы обеспечить ему корону, всю свою материнскую любовь и весь свой опыт королевы. А какая королева ее времени могла с ней сравниться? Она поочередно правила двумя западными королевствами, французским и английским, которые представляли собой тогда в европейском мире третью силу, — самую юную по сравнению с Восточной Римской Империей, у которой были задеты жизненно важные центры и которая могла устоять против нападений турок лишь благодаря присутствию Запада, столь же опасному, сколько необходимому для нее, — и наиболее действенную, если сравнивать ее с Западной Римской Империей, доведенной до падения чрезмерным честолюбием своих императоров. Именно в этих двух королевствах, французском и английском, которые Алиенора одно время надеялась объединить под скипетром своего старшего сына, находились в ту эпоху наиболее могущественные и наиболее организованные фьефы, самые богатые и цветущие города, ярмарки, торгующие особенно бойко; именно там становилось все больше монастырей и именно там делились с людьми своими знаниями наиболее образованные ученые, именно там с небывалым размахом возводились здания. Какой город теперь мог затмить своим блеском Париж, Лондон или Оксфорд? И какой собор можно было сравнить с Шартрским, где как раз тогда стал епископом англичанин Иоанн Солсберийский? И где еще были такие ярмарки, как в Шампани, где зять Алиеноры, Генрих Щедрый неустанно улучшал пути сообщения? В каких поэтических произведениях лучше, чем в сочинениях Кретьена де Труа, отражен куртуазный и рыцарский идеал, истинное украшение этого века, ставшее образцом для подражания вплоть до границ германской империи? Наконец, существование каких центров духовной жизни было столь же ярким, полнокровным и плодотворным, как у Фонтевро или Сен-Виктор де Пари во Франции, Ривво или Кентербери в Англии, и двух возвышавшихся над морем «Мон Сен-Мишель» — французского и расположенного на самом дальнем мысу Запада, в Корнуэльсе — монастырей?

Отныне этим двойным владением, Францией и Англией, которые Алиенора — двуглазый орел, «aquilabiapertita» — словно объединила своей личностью, будут править два короля. Один из них — король Филипп Французский, чье рождение положило конец ее надеждам, связанным с двойной короной для Генриха Младшего, и совпало с отдалением ее супруга — так, словно взошедшая, наконец, звезда потомков Гуго Капета возвещала закат Плантагенетов. Она никогда с ним не встречалась. Казалось, он был в наилучших отношениях с ее сыном Ричардом, но материнский инстинкт подсказывал ей, что надо остерегаться. Репутация у Филиппа была такая, что он не внушал ни малейшей симпатии. Он был угрюмым, неприветливым и нелюбезным юношей, выросшим в лесной глуши; его опекун, Филипп Фландрский, какое-то время тщетно пытался привить ему менее грубые манеры. Что могла думать о таком супруге его жена, кроткая, белокурая и нежная Изабелла де Эно? По отношению к своей матери он, во всяком случае, проявил себя эгоистичным и относился к ней без всякого уважения. Адель Шампанская покинула двор и переселилась в свои владения. Наконец, последняя черта, которая должна была быть для Алиеноры решающей: Филипп не любил трубадуров; четырьмя годами раньше он сообщил о своем намерении не содержать более при своем дворе поэтов и музыкантов, несмотря на то, что это считалось обязательным для всякого правителя хорошего рода; король сказал, что вместо того, чтобы расточать им свои щедроты, он употребит эти деньги на помощь беднякам.

Союз Филиппа и Ричарда — здесь ошибиться невозможно — был направлен против Генриха. Что же произойдет теперь, когда два молодых короля встали лицом к лицу? Филиппу приписывают весьма красноречивое высказывание; он будто бы еще ребенком, глядя издали на ослепительно белую в солнечных лучах Жизорскую крепость, заявил: «Мне хотелось бы, чтобы эти стены были сложены из драгоценных камней, чтобы все камни в них были золотыми и серебряными, при условии, что об этом никто не будет знать или никто не сможет узнать, кроме меня!» И, поскольку это восклицание вызвало всеобщее удивление, он прибавил: «Не удивляйтесь: чем более ценной будет эта крепость, тем дороже она будет для меня, когда попадет в мои руки».

Кто будет союзником Ричарда в борьбе, которая рано или поздно, но начнется? Со стороны своего брата Иоанна он может ожидать лишь предательства. Его брат Жоффруа, наследник Бретани, умер три года назад, оставив только дочку, но его жена, Констанция Бретонская, была в то время беременна, и у нее родился мальчик, которого назвали Артуром, как героя легенд о рыцарях Круглого Стола. Правда, Констанция Бретонская, неизвестно почему, невзлюбила Плантагенетов. Возможно, она считала их виновными в смерти мужа; но, как бы там ни было, ее ребенка в самом нежном возрасте затребовал к себе король Филипп и, ссылаясь на свои права сюзерена, воспитал его при французском дворе.

Оставались дочери Алиеноры, чьи браки соединили Плантагенетов с европейскими королевскими семьями. К несчастью, старшая, Матильда, умерла в том же самом июле месяце, что и Генрих, но ее супруг, герцог Саксонский, казался надежным союзником. Вторая, Алиенора, стала женой короля Кастилии, и через нее можно было искать по ту сторону Пиренеев союзов, выгодных для королевства, простиравшегося до Байонны. Наконец, Иоанна, жена Вильгельма Сицилийского, могла оказать неоценимую поддержку в осуществлении великого плана, который вынашивал тогда Ричард.

Потому что он действительно существовал — великий план, который в 1189 г. затронул самое сердце христианского мира. Этот проект нашел живой отклик и в сердце Алиеноры: как и в те времена, когда она была юной королевой Франции, заговорили о крестовом походе, о крестовом походе королей. Прошло ровно сорок лет с тех пор, как ее дядя, Раймунд де Пуатье, встретил смерть в бою против Нуреддина, — уже сорок лет звучали мессы за упокой его души, которые служили по желанию Алиеноры. И за это время произошла величайшая катастрофа: Иерусалим, святой город, снова оказался в руках сарацин. Несчастье случилось двумя годами раньше, в 1187 г., когда армия франкских баронов, следуя дурным советам, безрассудно устремилась в пески Гаттина и была истреблена мамелюками султана Саладина. Тогда можно было подумать, будто для слабого латинского королевства, оставшегося без защитников, все было кончено. Однако военные ордена, тамплиеры, госпитальеры, — по крайней мере, те, кто уцелел в гаттинской бойне, — укрывшись в крепостях, продолжали отчаянно сопротивляться. И вот теперь, при поддержке только что прибывших крестоносцев, бывший король Иерусалима (пуатевинец Ги де Лузиньян) попытался отвоевать город Акру. На самом же деле бароны Святой земли вот уже который год все более и более настойчиво взывали к западным христианам. Прелаты, стараясь им помочь, заклинали христианских правителей забыть о своих распрях и личных амбициях и совместно взять кресты. Именно уступая их просьбам, Генрих Плантагенет столько раз встречался под Жизорским вязом с королем Филиппом. Но все это оставалось напрасным. Десятину, установленную нарочно с этой целью, Генрих незаконным и святотатственным образом присвоил и употребил на оплату наемников, чтобы сражаться с собственными сыновьями.

А теперь похоже было, что Ричард решил во что бы то ни стало исполнить обет, которым пренебрег его отец. И Алиенора, как бы страстно ей ни хотелось сберечь для Ричарда его королевство, не станет отговаривать его от намерения, в котором ей слышались отголоски ее собственной молодости.