XVIII

Благодаря третьему орленку

В боях — Роланда с Оливье сменя,

В любви — Бернарта вежество храня,

Я милых донн совсем лишил рассудка:

Шлют перстни, ленты, письма — беготня

Гонцов любви растет день ото дня,

Бегут ко мне почти без промежутка![19]

(Пейре Видаль.)

Колокола звонят во всю мочь, трубы герольдов перекликаются на улицах Лондона, толпа заполняет улицы, ее с трудом раздвигают, чтобы дать путь коням, приплясывающим от нетерпения, отовсюду слышны громкие приветственные возгласы, фасады домов украшены драпировками, подхваченными букетами цветов, и венками, и гирляндами из листьев, земля устлана травой, — сколько раз в своей жизни Алиеноре доводилось лицезреть эту праздничную картину! Сколько раз, с тех далеких времен, когда она, пятнадцатилетней девочкой в подвенечном платье, переступила порог кафедрального собора святого Андрея в Бордо, ей приходилось отвечать на радостные возгласы толпы, среди которой она продвигалась в сопровождении роскошного кортежа, шуршащего шелковыми знаменами, звенящего подковами, сверкающего металлическими украшениями и яркой упряжью!

Но, наверное, никогда до наступления этого дня, 3 сентября 1189 г., ей не доводилось испытывать более глубокой радости. Во время прежних коронаций она всего лишь подчинялась ритуалу, предначертанному судьбой. Эта ее коронация была делом ее рук, и в ходе обряда ее роль королевы и матери словно освящалась. В течение двух последних месяцев все ее мысли и все ее поступки были направлены лишь к одной цели: заставить признать Ричарда, ее любимого сына, ее радость и гордость, королем Англии и наследником королевства Плантагенета. Теперь казалось, что весь ее прошлый опыт, со всеми унижениями, с вынужденным отстранением от дел на долгие годы, способствовал этому триумфу. В тот день свершилось пророчество Мерлина — или, вернее, Гальфрида Монмутского: Орел восторжествовал в третьем своем выводке.

Ричард отплыл из Барфлера лишь 13 августа. Высадившись на берег в Портсмуте, он уже на следующий день встретился с Алиенорой в Винчестере, а затем вместе с матерью отправился в Виндзор. Именно оттуда они уехали в Лондон, чтобы первого сентября появиться во главе процессии в соборе святого Павла. Наконец, по-прежнему в сопровождении прелатов и наиболее знатных баронов королевства, они прибыли в Вестминстер, где уже все было готово к коронации.

Все, что могло придать еще больший блеск процессии, которой предстояло сопровождать восшествие на престол Ричарда I Английского, казалось недостаточно роскошным. Счета свидетельствуют о том, что в эти дни была дана полная воля традиционному для пуатевинцев пристрастию к пышности. Всю «упряжь» королевских коней обновили, и была отпущена огромная сумма в тридцать пять фунтов на покупку «разнообразных сукон» — темно-коричневых и алых, не говоря уж о беличьих и собольих мехах; «платье» королевы и ее служанок обошлось в семьсот фунтов шесть шиллингов, а одна мантия Алиеноры, на которую потребовалось пять с половиной локтей[20] шелковой ткани, мантия, подбитая белкой и соболем, стоила четыреста фунтов девятнадцать шиллингов. На другие платья, предназначенные опять же для королевы, — надо было приготовить наряды для пиров и разнообразных праздников, которые должны были последовать за собственно обрядом коронации, — пошло до десяти локтей алой материи, две шкурки соболя и одна беличья. Что уж тут говорить о льняных тканях, которые требовались на эннены и нижние платья… И, поскольку щедрость Ричарда распространялась на всех его приближенных (впрочем, этого требовали и обычаи того времени), была сшита беличья шуба для «сестры короля Франции» Аделаиды, и еще две — для дочери графа Честера и дочери графа Глостера; что касается последней, то речь здесь идет об Авуазе, дочери и наследнице одного из богатейших английских графов, ставшей женой Иоанна Безземельного, брата новоиспеченного короля. В меха облачили и племянников — например, Вильгельма, сына герцога Саксонского — младшего ребенка Генриха и Матильды, в то время четырехлетнего малыша, — и дочку графа Стригила, которая впоследствии станет женой Вильгельма Маршала.

И как же много было среди тех, кто составлял эту процессию и торжественно шествовал под сводами Вестминстерского собора, людей, осыпанных милостями нового государя! Первым вслед за процессией священнослужителей в белых стихарях шел Жоффруа де Люсе, который нес оплечье королевской мантии; за ним — Жан Маршал с золотыми шпорами, его сын Вильгельм со скипетром, увенчанным крестом, и Гильом Патрик, граф Солсбери, со скипетром, украшенным голубкой. Все они были верными слугами Генриха Плантагенета и его соратниками в борьбе против Ричарда. Их присутствие в Вестминстере в этот день означало королевское прощение, и здесь нельзя не упомянуть об очень характерной для того времени сцене, разыгравшейся между Ричардом и Вильгельмом Маршалом, когда они встретились в Фонтевро, в нескольких шагах от церкви, в которой лежало тело Генриха II.

Ричард и Маршал снова оказались лицом к лицу. Их последняя встреча перед тем состоялась несколькими днями раньше при драматических обстоятельствах: Вильгельм прикрывал бегство отца от сына, давал возможность Генриху ускользнуть от Ричарда. В тот раз они находились поблизости от объятого огнем города Мана, в предместье Френе. Вильгельм замахнулся копьем, а Ричард воскликнул: «Маршал, не убивайте меня; так нельзя, я безоружен!» В самом деле, на нем не было доспехов, только пурпуэн[21] и легкий железный шлем на голове. «Пусть вас дьявол убьет, — крикнул Вильгельм, — а я убивать не стану!» И Маршал прямым ударом сразил коня под Ричардом, что и дало возможность бежать королю, который, воспользовавшись случаем, пришпорил коня и, добравшись до предместья Френе, укрепился там. Эта сцена была еще свежа в памяти обоих к моменту их новой встречи. Так как же поступит Ричард? Не начнется ли у него один из тех знаменитых анжуйских припадков ярости, какие с ним порой приключались?

Нет, последовавший за этим эпизод оказался достойным своей эпохи, рыцарских времен…

— Маршал, — сказал Ричард, глядя защитнику своего отца прямо в глаза, — в прошлый раз вы хотели меня убить, и убили бы, если бы я не отвел ваше копье…

— Ваше величество, — ответил Вильгельм, — я не хотел вас убивать. Я достаточно искусен в обращении с копьем, чтобы направить его именно туда, куда хочу, и мне так же легко было бы поразить вас, как вашего коня. Я убил вашего коня, но не думаю, чтобы я сделал что-то плохое, и не испытываю ни малейших сожалений.

— Я вас прощаю и не буду держать на вас обиду.

По завершении этого диалога Вильгельм Маршал оказался под сводами Вестминстерского собора, он торжественно вышагивал рядом со своим сюзереном, неся его скипетр; вскоре он женится на одной из самых богатых во всей Англии наследниц, юной графине Стригила.

Подобным же образом Ричард обошелся с большинством баронов, которые в свое время встали на сторону его отца. Один только Ранульф де Гланвиль не нашел у него оправдания: тому, кого называли «королевским оком», пришлось заплатить фантастическую сумму — полторы тысячи фунтов — ради того, чтобы избежать тюрьмы; да еще Этьен де Марзе, анжуйский сенешал при Генрихе II, прославившийся своей скупостью (после смерти короля он отказался раздать беднякам традиционное подаяние), стал в то время узником в Винчестере и должен был оставаться в заточении до тех пор, пока не заплатит еще более внушительный выкуп: три тысячи фунтов.

Зато у трех сеньоров, которые шли в коронационном кортеже, неся три традиционных меча в золотых ножнах, были — у всех троих — особые поводы радоваться этому событию: одним из них был Давид Хантингдонский, неизменный сторонник графа Пуату; вторым — Роберт Лестерский: всего несколько месяцев тому назад он был жалким и впавшим в нищету — или близким к тому — изгнанником, но Алиенора, едва освободилась сама, поспешила вернуть ему земли, которых он был лишен за то, что принял участие в мятеже Ричарда. Что касается третьего, то им был не кто иной, как Иоанн Безземельный, чье прозвище теперь стало неуместным, потому что брат буквально осыпал его дарами: он получил графство Мортен в Нормандии, а в Англии — замки Мальборо, Ноттингем, Ланкастер, Уол-лингфорд и многие другие, в то время как благодаря женитьбе на Авуазе Глостерской он вступал в обладание едва ли не самым прекрасным на острове герцогством. Кроме того, Ричард облагодетельствовал и обоих отцовских бастардов: старшего, Жоффруа, который стал священнослужителем, он пообещал сделать архиепископом Йоркским; второй, Гильом, по прозвищу «Длинный Меч» и впоследствии благодаря своему браку ставший графом Солсбери, тоже получил богатые дары. Разумеется, эта щедрость во многом была продиктована расчетом: речь шла о том, чтобы при помощи благодеяний сделать своими сторонниками тех, кто мог бы стать соперниками и, следовательно, врагами; но вместе с тем щедрость у Ричарда была проявлением одного из врожденных свойств характера.

Тем временем процессия продолжала двигаться вперед: двенадцать пэров — шесть графов и шесть баронов из Англии и Нормандии — несли что-то вроде длинного, покрытого бархатом стола, на котором были разложены предметы одежды для коронации: затканные золотом шоссы[22], пурпурная туника, льняное покрывало, далматика[23] и подбитая горностаем королевская мантия. За ними следовал Гильом де Мандевиль, граф д'Омаль, который нес на подушке золотую корону, усыпанную драгоценными камнями; наконец, под шелковым балдахином, который держали на концах своих копий четыре барона, шествовал Ричард, наследник престола, а по бокам от него шли два епископа, Рено Батский и Гуго Даремский.

И нам легко представить себе Алиенору, пристальным взглядом распорядителя церемонии наблюдающую за каждым из освященных веками ритуалов, из которых складывался обряд коронации. Прежде всего следовало произнести клятву. Перед алтарем собрались прелаты: английские — Бодуэн, епископ Кентерберийский, Жильбер Рочестерский, Гуго Линкольнский, который позже будет признан святым, Гуго Честерский и множество других; и нормандские — Готье Кутанский, архиепископ Руанский, Генрих де Байе, Жан д'Эвре, не говоря уже об аббатах, канониках собора и священнослужителей из всех орденов; все они стоя слушали королевскую клятву. Ричард преклонил колени, положил ладони на раскрытое перед ним Евангелие и перечислил все, что обязывался исполнять: во все дни своей жизни он будет нести мир, чтить и бояться Бога, почитать святую Церковь и ее служителей; он будет по всей справедливости вершить правосудие над вверенными ему людьми. Если существуют в его королевстве дурные законы и нечестивые обычаи, он их упразднит, но хорошие подтвердит и укрепит без обмана и злого умысла.

Затем пришел черед обряда миропомазания, наиболее торжественного из всех; в то время его воспринимали как таинство, и некоторые даже осмеливались сравнивать этот обряд с посвящением в сан епископа. Ричард разделся, на нем остались только рубаха с широким вырезом на груди и короткие штаны; на ноги ему надели расшитые золотом сандалии. После этого архиепископ Бодуэн Кентерберийский, — он был другом Плантагенетов, и первой же его заботой после возведения в сан было обратиться к Генриху II с просьбой смягчить заточение Алиеноры, — трижды помазал ему миром голову, грудь и руки, что означало славу, ум и силу, необходимые королям. Потом ему на голову, поверх льняного покрывала, обозначавшего чистоту намерений, коими он должен был руководствоваться, надели шелковую шапочку, которая с этих пор стала его обычным головным убором; он облачился в королевскую тунику из золотой парчи, а поверх нее надел далматику вроде диаконской, и это означало уподобление его священнослужителю; архиепископ протянул ему меч, которым он должен был устранять врагов Церкви; поверх сандалий прикрепили золотые шпоры, рыцарский знак; наконец, на плечи ему легла алая мантия, расшитая золотом.

Ричард, великолепный в этом наряде, сверкая рыжей головой и возвышаясь над теснившимися вокруг него людьми, не доходившими ему и до плеча, твердым шагом направился к алтарю. Там он остановился и, стоя на ступенях алтаря, выслушал последнее торжественное обращение архиепископа Бодуэна:

— Заклинаю тебя, во имя Бога живого, отказаться от этой чести, если ты не намерен нерушимо хранить свою клятву.

— С Божьей помощью я буду хранить ее без обмана, — громовым голосом ответил Ричард, с которым ни одна, даже самая строгая церемония, не могла пройти рутинно.

И, уверенным движением взяв с алтаря тяжелую корону, протянул архиепископу, а сам опустился на колени, ожидая, пока ее возложат ему на голову. Корону поддерживали два барона — не только из-за ее немалого веса, но и для того, чтобы показать: феодальный король не правит без своего Совета. Затем архиепископ вложил в правую руку Ричарда скипетр, увенчанный крестом, а в левую — другой, более легкий скипетр с голубкой, означавший, что король, исполняя свои обязанности судьи, должен взывать к помощи Святого Духа. После чего Ричард, во всем блеске своего королевского величия, направился к трону; впереди него шли священник со свечой в руке и три барона с тремя мечами. Он сел на трон, и месса началась.

Почему этому дню коронации суждено было омрачиться трагическим событием? Обряд совершился спокойно и величественно. Ричард, под приветственные крики баронов и простых людей, положил на алтарь корону и королевское одеяние, сменив их на простую золотую диадему и легкую шелковую тунику, прежде чем отправиться в пиршественный зал. Алиенора наблюдала за тем, как в просторном холле Вестминстера, сохранившемся и по сей день, собираются на пир бароны и прелаты, а тем временем лондонцы предлагали свои услуги по части «напитков», а жители Винчестера, королевского города, — по части «кухни». За стенами дворца было предусмотрено обильное угощение для народа, и бочонки с пивом опорожнялись один за другим, когда внезапно среди веселого шума, перекрывая его, раздались крики ужаса. Евреи из Сити не нашли ничего лучше, как выбрать этот праздничный час для того, чтобы поднести королю свои подарки. Не тут-то было. Их встретила достаточно разгоряченная толпа, в которой оказалось немало должников: как и во многих других торговых городах, в Лондоне евреи по большей части занимались ростовщичеством или давали деньги под залог; летописец Ричард Девизский, рассказывая об этом печальном эпизоде, именует их «sanguisugas» — пиявками. Раздался смех, а потом началась травля, настоящая охота на людей. Из всех этих несчастных спастись удалось лишь тем, кто сумел укрыться во дворце архиепископа, традиционном убежище, в которое они устремлялись всякий раз, как им угрожала опасность.

Королю уже на следующий день после коронации пришлось разыскивать и наказывать тех, кто принимал участие в бойне. И Ричард Девизский заканчивает свой рассказ сообщением о том, что в других городах евреев также притесняли, но только не в Винчестере — его родном городе, где жители, по его словам, всегда вели себя как достойные люди (civiliter).

Лондонцы, восторженно встретившие короля Ричарда «Пуатевинца», вскоре осознали, что государь, которым они так гордились, только о том и думал, как побыстрее покинуть свое островное королевство. Правда, для этого у него была уважительная причина: единственной мыслью, которая его занимала, была мысль о крестовом походе. И вскоре, последовав его примеру, приготовлениями к крестовому походу занялась вся Англия. Прежде всего необходимо было собрать налог, чтобы снабдить деньгами крестоносцев. Несмотря на недавнюю неприятную историю с «саладинской» десятиной, которая, вместо того, чтобы пойти на войну против Саладина, была использована Генрихом II для его личных нужд, этот новый налог был собран без особых затруднений. Ричард, чье воображение становилось неистощимым, когда речь шла о том, чтобы находить средства, без всякого стеснения принялся торговать званиями сеньоров. Он, как рассказывает автор одной из хроник его царствования, Роджер Ховден, выставил на продажу замки, города и владения. «Я бы продал и Лондон, — бесстыдно заявил король, — если бы мог найти на него покупателя».

Но подготовка к крестовому походу, главным образом, означала, что во всех портах Англии принялись строить корабли и «buzzes» — большие транспортные суда, которые могли перевозить по восемьдесят коней и больше трехсот пассажиров, не считая слуг и матросов; что в городах ткали паруса и плели снасти; что целые армии дровосеков валили деревья для мачт и корпусов, а тем временем на полянах маленькие кузницы работали без передышки: в одном только Динском лесу по этому случаю были выкованы более пятидесяти тысяч подков (а значит, можно было подковать заново двенадцать с половиной тысяч лошадей), не говоря уж об оружии и доспехах, о кольчугах, изготовление которых было тонкой и сложной работой, и шлемах или щитах, которые с грохотом ложились под молот на наковальню, о тонких стрелах и тяжелых арбалетных болтах, о твердом закаленном дереве для боевых машин и податливой коже, из которой делали седла и упряжь. Все ремесленники, выбиваясь из сил, служили королю. Знатные бароны, захваченные общей лихорадкой деятельности, в своих владениях тоже готовились к путешествию за море; эта волна достигла и городов, где множество простолюдинов тоже пожелали добровольцами присоединиться к крестоносцам. Наш современник, ученый Уильям Урри, историк своего родного города Кентербери, знающий, кто жил в любом из его домов в эпоху Алиеноры, сумел отыскать пять свидетельств о взявших крест простых людях, что жили на скромном перекрестке улицы Галантерейщиков и Верхней улицы, у входа в собор, между Масляным Рынком и церковью Богоматери. Там жили Хьюг Ювелир и Филипп Мардр, и, неподалеку от них, Вивьен Уайт: там жил Адам де Толуорт, который станет одним из ближайших сподвижников короля Ричарда при осаде Акры, и там стоял дом Маргарет Ковел, муж которой, лондонец, также присоединится к походу. Все эти люди трудились, суетились, влезали в долги, продавали земли, чтобы купить оружие. Крестовый поход многих заставил изменить образ жизни, и общее стремление к Иерусалиму ощущалось даже в самых скромных домах, даже в крестьянских хижинах, где резали свиней и коптили бекон, который по хорошей цене продавали мореплавателям.

И на том, и на другом берегу Ла-Манша, и во владениях короля Франции, и во владениях английского короля царило такое же возбуждение, как в те далекие времена, когда Людовик VII и Алиенора собирались в крестовый поход. Но ставка на этот раз была куда более серьезной, и обстоятельства намного более тяжелыми, чем сорок лет тому назад. При падении Эдессы сорок пять тысяч христиан были убиты или попали в рабство, и Северная Сирия оказалась беззащитной перед нападением турок. Но теперь дело обернулось еще хуже: сам Святой Город оказался во власти мусульман. Неужели, просуществовав столетие, слабое христианское государство, день за днем державшееся лишь ценой героического самопожертвования — такого, как подвиг умершего четыре года тому назад молодого, изъеденного проказой Иерусалимского короля, в последние годы своей короткой жизни приказывавшего относить его на поле битвы на носилках, — должно было исчезнуть? Но все к этому шло.

Потеря Иерусалима означала, что на египетские и сирийские рынки длинной вереницей потянутся, под охраной мусульман, рабы-христиане. Больше месяца, со второго октября по десятое ноября 1187 г., день за днем продолжался страшный отбор, опустошавший Святой Город, изгоняя из него франкское население, и разрушавший семьи: слуги Саладина выпускали стариков и детей, но юношей и девушек оставляли между первой и второй городскими стенами. Таким образом, там набралось, по самым скромным подсчетам, от одиннадцати до шестнадцати тысяч обращенных в рабство молодых людей, из числа которых пять тысяч отправили в Египет, чтобы строить укрепления. И все же победитель, Саладин, проявил редкое великодушие: он действительно согласился на почетную для города капитуляцию, правда, лишь под угрозой, что все там будет полностью разрушено твердо решившим обороняться народом, — все, в том числе и мусульманская святыня, мечеть Омара. Гаттинское поражение почти лишило город защитников, но один из уцелевших в этой бойне сеньоров, Балиан д'Ибелин, наспех организовал сопротивление; он возвел в рыцарское достоинство шестьдесят горожан, превратив их тем самым в воинов, и, как ни слабо они были подготовлены, им все же удалось нанести поражение авангарду Саладина, который никак не ожидал подобного выступления и рассчитывал войти в открытый город. Поняв, что иерусалимские франки готовы на отчаянные поступки он, в конце концов, предложил побежденным освободиться за выкуп: десять безантов за мужчину, пять за женщину, один за ребенка. Но только двое из каждых ста франков, живших в Иерусалиме, располагали подобной суммой (один безант был равен примерно двенадцати франкским золотым монетам). Балиан добился того, чтобы самых бедных освободили за общую сумму: семь тысяч человек за тридцать тысяч безантов, которые выплатили, правда, лишь под нажимом, тамплиеры и госпитальеры. И Саладин, что с его стороны было очень благородно, прибавил к этому числу еще тысячу рабов, выкупленных им самим, и другую тысячу выкупил его брат, Малик Аль-Адил. Кроме того, он позволил остаться в Иерусалиме двум старикам, потому что на него произвел впечатление их преклонный возраст: одному из них было больше ста лет, он уцелел со времен первого крестового похода, того, который начался на Западе в 1096 г. и закончился три года спустя завоеванием Святой земли.

По всей Сирии и по всей Палестине можно было видеть множество подобных эпизодов исхода, и беженцев на побережье становилось все больше по мере того, как одна за другой сдавались франкские крепости, которым в течение столетия чудом удавалось защищать от набегов с того берега Иордана узкую полоску земли, представлявшую собой Иерусалимское королевство (протяженность его границ равнялась приблизительно 360 километрам, ширина этой полоски колебалась от 60 до 90 километров): Шатонёф, Сафед, Бовуар, Бо-фор. Тем временем новый византийский император, Исаак Ангел, поздравил Саладина с победой.

Можно было подумать, что никаких христиан, и даже греков, в Святой Земле отныне не будет, и возвращаются времена, когда совершить паломничество в Иерусалим было опасным подвигом — между набегами бедуинов, постоянной угрозой со стороны турок и притеснений от византийских стражей Гроба Господня. Впрочем, подобный исход следовало предвидеть с тех пор, как в лице сначала Нуреддина, а затем Саладина, осуществилось объединение мусульманского мира от водопадов Нила до Евфрата, от Александрии до Алеппо, поставившее Египет и Сирию под власть одного человека.

И все же франкские королевства просуществуют еще больше столетия. Правда, в форме, сильно отличавшейся от той, какая определилась в результате первого крестового похода. Несколько баронов цеплялись, словно тонущие, за уцелевшие обломки: стены Антиохии, стены крепости поблизости от Маргата, доверенной госпитальерам, равно как и стены Крака де Шевалье или укрепленной тамплиерами Тортосы, могли выдержать любой натиск. Неожиданное прибытие эскадры сицилийских норманнов, которую вел мальтийский граф Маргарито Бриндизийский, помогло спасти Триполи на побережье; то же самое сделал для портового города и Тира полунемецкий, полуитальянский барон Конрад Монферратский, поспешивший его укрепить в предвидении скорого нападения Саладина.

Конрад был из тех людей с расчетливым умом, для которых цель значит больше, чем средства. Он приблизился к Тиру 14 июля 1187 г., всего через десять дней после битвы при Гаттине, на борту итальянской эскадры, в которой было немало торговцев. Он назначил генуэзца Ансальдо Бонвичини на должность кастеляна города, который взялся оборонять по просьбе его жителей, и принялся распределять его, квартал за кварталом, между колониями купцов, пожелавших иметь постоянную факторию в этом порту, расположенном очень удобно для того, чтобы расширить торговлю с Востоком: пизанцам, уже обосновавшимся там, была отведена, со всевозможными льготами, часть прежних владений, которые оставил за собой король Иерусалимский; одна из торговых компаний Пизы, Вермильони, попросила и получила огромные привилегии не только в самом Тире, но и в таких городах, как Яффа или Акра, которые еще предстояло отвоевать; барселонцам достался укрепленный дом с печью, который они назвали Зеленым Дворцом, а кроме того, им были предоставлены льготы при торговле; и точно так же Конрад поступил с людьми из Сен-Жиля, Монпелье, Марселя.

Эта политика, придававшая франкскому господству над палестинскими портами явственно экономический характер, была подхвачена во многих местах на побережье. Как заметил уже в наше время Рене Груссе: «С нравственной точки зрения, латинский Восток был создан верой в последние годы XI в.; увлечение пряностями в XIII в. дало ему возможность продержаться». На смену рыцарскому решению пришло торговое, и это последнее на много веков отодвинет в тень решение религиозное, что и покажет, представ перед египетским султаном с одним-единственным спутником, носящий грубую одежду и вооруженный одной лишь молитвой Ассизский бедняк.

Но эти отдаленные последствия были непредсказуемыми в тот момент, когда король Ричард Английский занимался приготовлениями к отъезду, и одновременно с ним тем же самым были заняты император Фридрих Барбаросса и французский король Филипп-Август. Было известно лишь то, что пуатевинский рыцарь Ги де Лузиньян, сохранивший за собой теперь ставший довольно призрачным титул иерусалимского короля, явился с горсткой людей осаждать Акру и что самое время было идти ему на помощь, потому что эта осада, начавшаяся 28 августа 1189 г., вот-вот могла обернуться трагедией. В самом деле, Саладин поспешил на помощь тем, кто находился в крепости, и несчастные осаждавшие оказались меж двух огней: с одной стороны — мусульманский гарнизон Акры, с другой — подошедшие войска Саладина. Небольшие отряды паломников, которые время от времени высаживались у Акры, — итальянцы, бургундцы, фламандцы, иногда даже датчане, — могли при случае поддержать, но было совершенно очевидно, что для того, чтобы вести крупные действия, необходимо дождаться прихода королей Франции и Англии или же императора, тронувшегося в путь только в мае 1189 г.

Ричард покинул Англию 11 декабря того же года. Алиенора присоединилась к нему на континенте лишь 2 февраля 1190 г. Они вместе решили, что для того, чтобы «обезвредить» Иоанна, следует еще что-то прибавить к тем благодеяниям, которыми Ричард осыпал его по случаю собственной коронации: теперь Иоанн получал графства Корнуэльс, Девон, Дорсет и Сомерсет; Жоффруа Бастард был избран архиепископом Йоркским; для его возведения в сан ждали только подтверждения папы. И от того, и от другого Ричард поначалу потребовал дать клятву не возвращаться в Англию в течение трех лет: должно быть, ему вспомнилась судьба Роберта Коротконогого, сына Вильгельма Завоевателя, — пока он воевал в Святой Земле, его место в Англии занял младший брат Генрих. Тем не менее, по просьбе матери, Иоанн был освобожден от своей клятвы. Впрочем, он ни в коей мере не принимал участия в управлении островом; на время отсутствия Ричарда управление его государством было доверено Алиеноре и тому человеку, который был канцлером нынешнего короля уже в те времена, когда тот был еще всего лишь графом Пуатье, — Гильому Лоншану, ставшему теперь канцлером и юстициарием Англии. Этот Гильом Лоншан был интересным человеком — плохо сложенный, хромой заика, но с проницательным взглядом из-под спутанных бровей, выдававшим человека искушенного и настолько ловкого, что о нем часто говорили, будто у него обе руки правые, он был священником, и вскоре после коронации сделался епископом Илийским.

Приготовления к крестовому походу требовали союза с королем Франции, а тот по-прежнему настаивал на том, чтобы выдать замуж свою сестру Аделаиду. Ричард встретился с ним в Жизоре, где большой вяз уже не осенял своими ветвями мирных переговоров, и сумел уговорить Филиппа-Августа отложить решение этого спорного вопроса на будущее.

Вероятно, уже тогда у Алиеноры появились личные планы насчет женитьбы Ричарда, но она никому ни словом о них не обмолвилась, и приготовлениями к крестовому походу продолжали заниматься еще более усердно, чем прежде. Документы того времени хранят следы этих приготовлений, часто упоминаются дары, которые делали по такому случаю монастырям и другим религиозным учреждениям: Ричард основал неподалеку от Тальмона монастырь Льё-Дьё и отдал его августинцам; сделал пожертвование аббатству Божьей Милости, расположенному среди Севрских болот, тогда как Алиенора пожаловала госпитальерам маленькой порт Перро на побережье Атлантического океана, поблизости от Ла-Ро-шели, чтобы дать им возможность быстрее добираться до их больниц в Пуату. Кроме того, был основан еще один монастырь в Гурфае, неподалеку от Фонтене, и нас не удивит известие о том, что Алиенора не забыла уделить от своих щедрот аббатству Фонтевро, а Ричард подтвердил все пожалования, полученные этим аббатством от его предков, и прибавил к ним различные дары, в том числе — тридцать пять фунтов, которые должны были поступать от лондонского казначейства.

Этот дар датируется 24 июня 1190 г., то есть он был сделан как раз тогда, когда Ричард в Шиноне прощался с Алие-норой. Его флот должен был прийти по Средиземному морю в Марсель или в один из итальянских портов; сам же Ричард решил без промедления отправиться в Везеле, где собирались войска крестоносцев.

Почему же так случилось, что перед самым отправлением, когда ему, согласно обычаю, вручали традиционные знаки пилигрима — дорожную флягу и посох странника — этот посох сломался у него в руках?

Примечания:

1

Национальная школа Хартий готовит специалистов по палеографии и архивному делу. — Прим. пер.

2

Здесь и далее, за исключением специально оговоренных случаев, стихи даются в подстрочном переводе. — Прим. пер.

19

Перевод В. Дынник.

20

Локоть — aune — во Франции был равен примерно 120 см. — Прим. пер.

21

Стеганая на вате одежда, которую надевали под доспехи. — Прим. пер.

22

Длинные, плотно облегающие ноги разъемные штаны-чулки. — Прим. пер.

23

Узкая верхняя одежда с длинными, до колен или ниже, рукавами. — Прим. пер.