Статья напечатана в "Военно-исторического журнала" за 1990-1991 г.г. Атаман Анне...

Статья напечатана в "Военно-исторического журнала" за 1990-1991 г.г.

Атаман Анненков

В последние годы печать, радио и телевидение почти захлебнулись в потоке репрессивных и реабилитационных материалов. Рассказы о невинно осужденных, восстановлении юридической и гражданской справедливости напрочь затмили важный исторический факт в истории нашего государства - на всех этапах социалистического строительства шла непридуманная, реальная и жестокая борьба с противниками Советской власти. Причем явные и тайные враги не только вели пропагандистскую и заговорщическую подрывную работу, но и брались за оружие. Вот почему от всех, кто нес непосредственную ответственность за охрану и защиту завоеваний Октября от посягательств внутренних и внешних недругов, партия и народ требовали бдительности и стойкости.

Впрочем, в наше непростое время это требование не снимается с повестки дня. Ведь и сейчас чего только не услышишь на шумных митинговых площадях, о чем только не прочтешь на газетных и журнальных полосах. Так, господин Гавел обеспокоен тем, как бы перестройка не стала синонимом социализма (!), народный депутат СССР Федоров с глубоким удовлетворением заявляет, что, по его разумению, перестроечные процессы можно сравнить с Февральской революцией. Ну а публицист Черниченко пошел еще дальше - обвинил большевиков в "обмане и закабалении народа", Нечто подобное тому, что слетело с языка публициста, именовавшего себя членом КПСС, можно прочитать в одной из листовок. Содержание этого провокационного листка настолько примечательно и созвучно риторике упомянутого Черниченко, что заслуживает более внимательного прочтения. Вот несколько выдержек из него:

"...Одиннадцать веков строилась Русская земля.

Бесчисленными жертвами своих сынов, умом и мужеством лучших людей камень за камнем возводилось здание русской государственности, и из маленького племени Русь выросла Великая державная Россия.

В блеске ее славы, под сенью ее державной мощи крепло народное благосостояние, и близок был час, когда первая по силе Россия должна была стать первой по богатству и счастью страной.

Но отравленный ядом большевистского безумия великий народ пошел за своими лжеучителями и, как библейский Самсон, был ослеплен и потерял свою силу.

Ужасами небывалого лихолетья покарал Господь Русскую землю.

Потерявши разум, веру и совесть, ослепленные русские люди с легким сердцем подменили суровую государственную мудрость дешевкой большевистских [бранное слово. - Ред.]... животные инстинкты разнузданной черни признали за волю народа и в два года дотла разрушили тысячелетнюю державу.

Исчезла железная мощь великой страны, померкла ее гордая слава, и последним между последними, жалким презренным бездомным стал ... державный народ.

На троне Великого Петра - подьячий Ленин, фельдмаршальский жезл старика Суворова в руках Лейбы Бронштейна..."

По последним строкам можно догадаться, что листовка написана в годы гражданской войны. Готовилась она колчаковскими пропагандистами как призыв войскового осведомительного отдела Сибирского казачьего войска к "обманутому и закабаленному большевиками русскому народу". Не в ней ли почерпнул безнравственное и провокационное обвинение Черниченко для своей воинственней спекулятивной речи на митинге, состоявшемся в Москве на Зубовской площади 25 февраля 1990 года? В любом случае он здорово утешил бы сердца колчаковских пропагандистов и одного из самых страшных атаманов-боевиков - Анненкова.

Кстати, Анненков тоже на словах ратовал за "демократические порядки". В сентябре 1918 года, когда численность его дивизии достигла нескольких тысяч человек, он стал именовать ее "партизанским отрядом имени Анненкова". "Партизаны" в обращении друг к другу, включая и начальствующий состав, употребляли слово "брат", на приветствие отвечали: "Привет!" Отряд имел свой боевой значок с девизом "С нами Бог!".

Ну как тут не вспомнить фашистских солдат, бляхи поясных ремней которых были украшены такой же надписью. Но Анненков упредил Гитлера и в другом. Его "партизаны", как впоследствии и эсэсовцы, щеголяли устрашающей эмблемой череп с двумя перекрещенными костями. И в жестокости ни в чем не уступали фашистам. В обвинительном заключении по уголовному делу Б.В. Анненкова, суд над которым состоялся в июле - августе 1927 года, указывалось, что "партизаны", расправляясь и с красными бойцами, и с советскими активистами, и с простым трудовым народом, кощунственно заявляли: "Нам нет никаких запрещений! С нами Бог и атаман Анненков. Руби направо и налево!.."

Но кто же он такой, этот всемогущий атаман? Вот краткие сведения о нем. Борис Владимирович Анненков родился в 1889 году. Окончил Одесский кадетский корпус и Московское Александровское военное училище. Потомственный дворянин. После победы Октября сразу же встал на сторону контрреволюции. Находясь на русско-германском фронте, отказался выполнить декрет Советской власти о демобилизации и во главе так называемого "партизанского" отряда прибыл в г. Омск, где включился в активную контрреволюционную борьбу. Впоследствии организовал карательные акции против крестьян, недовольных колчаковским режимом, на Южном Урале, в Омской и Семипалатинской областях и других местах. Командовал бригадой в войсках Колчака, от него же получил звание генерал-майора. После падения колчаковского режима возглавил белогвардейскую Семиреченскую армию. Отступая под ударами красных частей, Анненков с остатками своей армии (около 4 тыс. человек) ушел в Китай. Более подробно обо всем этом рассказывается ниже.

Мы представляем читателю малоизвестные и неизвестные страницы судебного дела законно и обоснованно казненного преступника, который, прикрываясь лозунгом о защите русского народа, вел жестокую беспощадную войну против того, кого на словах защищал.

1. СВИДЕТЕЛЬСТВУЕТ ВОСТОЧНАЯ ЭМИГРАЦИЯ

В начале 20-х годов ряд провинций Китая, а также местности, прилегающие к границам СССР и Монголии, наводнили выброшенные с советской земли остатки разбитых белогвардейских полчищ. Большинство их было разоружено местными властями, после чего многотысячная обездоленная масса разбрелась по просторам чужой огромной страны. Подобная участь постигла и бывшую Семиреченскую армию, также оказавшуюся на китайской территории, а ее командующий Анненков, носивший одновременно атаманский и генеральский титулы, очутился за тюремной решеткой. Некоторое представление о предшествовавших его аресту и заключению событиях можно почерпнуть из письма, адресованного 20 августа 1921 года французскому посланнику в Западном Китае:

"Высокопочтенный Господин Посланник !, - писал один из сообщников Анненкова Денисов. - Партизанский отряд имени атамана Анненкова, того атамана, который еще в минувшую всемирную войну с Германией не раз отличался своими подвигами в общей с Вами борьбе с немцами, атамана, который первый поднял в Омске восстание против большевиков и потом дрался с ними 2 года в Семиречье. В то время как Омск и все города Сибири перешли в руки большевиков, армия атамана Анненкова продолжала жестокую и неравную борьбу, и только лишь когда не осталось снарядов и патронов, атаман с остатками своей армии интернировался в Китай 27 мая 1920 года у пограничного китайского городка Джимпань. Все оружие - пушки, пулеметы и винтовки - при переходе границы сданы китайским властям. После того как все желающие из армии ушли, она переформировалась в отряд и в нем осталось 700 человек...

Атаману было объявлено (март 1921 г. - Авт.), что необходимо поехать в Урумчи для личных переговоров с генерал-губернатором. Атаман согласился и 30 марта уехал в Урумчи, где находится по настоящее время. Я как старший остался за атамана отряда. Несколько раз опротестовывал незаконное лишение его свободы, но все напрасно. Ответом на все мои протесты было гробовое молчание. Атаман посажен в тюрьму и охраняется китайскими властями.

К моменту моего Вам доклада обстановка такова: 500 человек нашего отряда ушли... на Пекин, и, где они, мне в настоящее время ничего не известно. У них мало денег, совершенно нет медикаментов и на них плохое обмундирование. Со мною в Гучене 150 человек.

Сообщая Вам, Почтенный Посланник, обо всем этом деле, я усердно прошу обратить Ваше благосклонное внимание на такой произвол и прошу принять зависящие от Вас меры воздействия на китайские власти к защите отряда атамана Анненкова от столь незаконных действий и издевательств над ними в глухой китайской окраине. Кучка партизан, дравшихся 6 лет, не заслужила такого обращения и такого издевательства, а что касается лишения свободы атамана Анненкова, командующего отдельной Семиреченской армией, то нет слов выразить негодование на бумаге. Я надеюсь, что Вы, Ваше Превосходительство, представитель благородной и прекрасной нашей союзницы Франции, поможете и выручите нас. Податель сей бумаги в беседе с Вами дополнит все мною сказанное и лично подтвердит.

Остаюсь искренне Вас уважающий и готовый и услугам начальник штаба атамана Анненкова, ныне командующий его отрядом, Генерального штаба полковник Денисов".

20 октября 1922 года последовало новое обращение - "К Его Высокопревосходительству Сербскому Генеральному Консулу в Шанхае". Снова идет перечисление заслуг атамана в борьбе с большевиками, осуждается допущенная в отношении Анненкова несправедливость:

"...благодаря несоблюдению местными Китайскими властями международного права и творимого здесь произвола местных властей, - сетовал Денисов, - атаман Анненков изменническим способом арестован. Весь его отряд распылен и находится на Дальнем Востоке, сам же он заключен в Урумчинскую тюрьму, где и содержится уже 20 месяцев...

Я остался с 20 конвойцами атамана в Гучене, в 18 верстах от Урумчей места заключения своего атамана - и ожидаю его свободы. Прошу Вас принять все зависящие от Вас меры и оповестить об этом деле правительство Югославии и через него сообщить генералу Врангелю. Все мы будем Вашими неоплатными должниками, и, если понадобится наша помощь в борьбе за идею славянства и борьбе с большевиками, мы всегда к Вашим услугам. Начальник штаба атамана Анненкова генерал-майор Денисов".

Анненков провел в заключении три года и после настойчивых хлопот англичан был освобожден. Этому предшествовали многочисленные его обращения к японским, английским, французским и прочим посланникам, сопровождавшиеся клятвенными заверениями продолжать борьбу с Советской Россией.

Чтобы лучше уяснить обстановку, представившуюся Анненкову за открывшейся тюремной дверью, воспользуемся описаниями следователя по важнейшим делам Верховного суда Союза ССР Д. Матрона, приложившего много усилий для расследования дела бывшего атамана.

Д. Матрон указывает, что с первых дней пребывания Анненкова на свободе тот стал получать предложения от различных организаций по подготовке военных акций против Советского Союза. Сначала его навестил глава русской монархической организации в Шанхае Николай Остроухов, назвавшийся представителем бывшего великого князя Николая Николаевича 1. Вслед за ним объявился посланец монархического общества "Богоявленское Братство". Очередным визитером оказался бывший подчиненный Анненкова по Семиреченской армии Черкашин, значившийся по подложным документам английским, подданным - коммерческим посредником фирмы, занимавшейся скупкой пушнины а Китае. Черкашин довел до сведения атамана предложение об организации специального воинского формирования из русских эмигрантов для последующего его использования против Китайской Народной Армии 2 и борьбы с Россией.

Наряду с тем Анненков получал множество писем от руководителей различных эмигрантских организаций, убеждавших его в необходимости перехода к активным действиям против Советов. Подчеркивалось, что видеть его в этом качестве заинтересованы не только эмиграция, но и иностранцы, главным образом англичане, имевшие большую силу в Центральном Китае, в особенности в Шанхае.

Анненков понял, что антисоветские организации созданы во многих городах Китая и они содержались на средства англичан, японцев и т. д. На таких правах, к примеру, существовал в Шанхае "Комитет защиты прав и интересов эмигрантов", где верховодили бывшие белогвардейцы генерал Глебов и полковник Колесников. Последний попутно был и редактором шанхайской черносотенной газеты "Россия". Там же, в Шанхае, обосновалась и другая антисоветская организация, именовавшаяся "Богоявленским Обществом", руководитель которой Казаков3 проявлял явную заинтересованность в сотрудничестве со своим бывшим начальником. В Харбине энергично действовал бывший секретарь российского посольства в Пекине некий Остроухов, возглавивший сразу три эмигрантские группировки: "Мушкетеры", "Черное кольцо" и "Голубое кольцо". Существовали военизированные формирования - отряды Глебова, Нечаева и другие, преследовавшие цели прямого противодействия намерениям некоторых эмигрантов возвратиться в Советский Союз.

В марте 1925 года упомянутый Остроухов поставил Анненкова в известность о приезде в Шанхай бывшего белогвардейского генерала Лукомского, являвшегося эмиссаром великого князя Николая Николаевича. Этот посланец передал Анненкову предложение своего титулованного хозяина объединить и возглавить все монархические группировки и отряды на Дальнем Востоке в единый центр действий против Советской России.

Не бездействовали и иностранные дипломаты. По утверждениям самого Анненкове, он имел личные встречи с английскими посланниками Александэром и Дудой, а также с французским посланником Робертом Герцем, настаивавшими на активизации его деятельности в антисоветских эмигрантских организациях.

Однако Анненков уже более реально оценивал соотношение сил, которое к тому времени складывалось явно не в пользу белой эмиграции. А потому он всячески уклонялся от предложений включиться в непосредственную борьбу против Советской власти. Бывший атаман довольно скоро убедился, что белое движение не имеет для такой борьбы достаточных сил. В то же время Анненков понимал, что отсиживаться в тихой заводи ему просто не позволят. К тому же из среды бывших собратьев по борьбе стали доноситься и явно недружественные голоса.

В конце концов Анненков принял одно из предложений о формировании белого отряда в составе возглавлявшихся маршалом Фын Юйсяном китайских войск. Вместе с тем в белоэмигрантских кругах этот военачальник считался сторонником большевиков. Во всяком случае для маршала не являлось секретом то, что советская сторона добивается выдачи ряда бывших руководителей белогвардейского движения, виновных в совершении тяжких преступлений против народа. Среди них фигурировал и Анненков.

Мы не имеем подробных сведений о сношениях советской и китайской сторон с бывшим атаманом. Известен лишь их итог. Вскоре после прибытия Анненкова в штаб Фын Юйсяна в газете "Новая Шанхайская жизнь" за 20 апреля 1926 года появилась сенсационная новость, разом всколыхнувшая всю русскую эмиграцию. В ней было опубликовано обращение Анненкова к Всероссийскому Центральному Исполнительному Комитету.

"Я, Борис Анненков, в минувшую гражданскую войну принимал самое деятельное участие в борьбе на стороне белых. Считал большевиков захватчиками власти, неспособными вести народ и страну к благу и процветанию. Суровая трехлетняя борьба кончилась нашим поражением, и мы эмигрировали в Китай. Шесть лет эмиграции были самыми тяжелыми в моей жизни. Потеря своей Родины, сознание своей вины перед людьми, которые верили мне и которых я повел за собой в скитание в Китай, сильно угнетали меня. Строгий анализ своих прошлых поступков и действий привел меня к выводу, что гражданская война и борьба с советами были глубоким заблуждением, ибо то, что сделала Советская власть после того, как окончила борьбу на всех фронтах, говорит, что она твердо и неуклонно ведет народ к достижению намеченных идеалов...

Сознавая свою огромную вину перед народом и Советской властью, зная, что я не заслуживаю снисхождения за свои прошлые действия, все-таки обращаюсь к Советскому правительству с искренней и чистосердечной просьбой о прощении мне моих глубоких заблуждений и ошибок, сделанных мной в гражданскую войну. Если бы Сов[етская] власть дала мне возможность загладить свою вину перед Родиной служением ей на каком угодно поприще, я был бы счастлив отдать все свои силы и жизнь, лишь бы доказать искренность моего заблуждения. Сознавая свою вину и перед теми людьми, которых я завел в эмиграцию, я прошу Советское правительство, если оно найдет мою просьбу о помиловании меня лично неприемлемой, [то] даровать таковое моим бывшим соратникам, введенным мною в заблуждение и гораздо менее, чем я, виноватым. Каков бы то ни был суров приговор мне Советского правительства, я приму его как справедливое возмездие за свою вину,

Атаман Анненков"

Буквально на другой день - 21 апреля - бывший полковник Генерального штаба Н. Колесников разразился а шанхайской эмигрантской газете "Россия" уничтожающей статьей, которая стоит того, чтобы ее воспроизвести.

"АТАМАНЫ

"Выплывают расписные..."

"Песня о Стеньке Разине"

"И башмаков еще не износила"

Шекспир ("Гамлет").

Еще сравнительно недавно доктор Казаков, большой патриот и председатель одной из крупнейших организаций получал письма атамана Анненкова, клявшегося и уверявшего в своей ненависти к большевикам и преданности России. Почти год тому назад у меня а кабинете сидел начальник штаба генерал-майор (звание Денисова дается то полковник, то генерал-майор. - Авт.) Денисов и рассказывал об испытаниях, пережитых Анненковым в китайской тюрьме, и о том, будто бы атаман Анненков пишет свои мемуары, которые желал бы опубликовать в газете.

Я небольшой поклонник атаманов и "атаманщины", мне больше нравится государственная власть адмирала Колчака, Деникина, Врангеля. Не лежит моя душа к этой вольнице разнузданной, к ничтожеству, стремящемуся "рассудку вопреки, наперекор стихиям" выскочить обязательно из толпы, козырнуть на Наполеона, без мозгов великого корсиканца, а только примеряя на пустую черепную коробку треугольную шляпу великого человека.

Я очень много слышал об атамане Анненкове, на никогда не видел его в лицо, и вот доктор Казаков прислал мне его карточку.

Взглянул я и ахнул. На меня глядел молодец из какой-нибудь купеческой лавки, в лихо заломленном на затылок картузе, подпоясанный, точно коренник, ремнем с бляхами, а рукава, галифе и рубаха представляли из себя расплесканную палитру красок.

Но самое замечательное - это лик. Большая челка, точно у китайских леди, закрывала пол-лба, и из-под этой челки на вас смотрел весьма демократический "патрет".

Да не сочтут "товарищи", которым он поклонился сей час до земли, подметая этой челкой грязь с сапог комиссаров, что я обрушиваюсь на "атамана" исключительно потому, что вот-де такой великий человек, а "признал" же советскую власть. Нет. Не в этом дело. Я отлично знаю, что атаман Анненков своим переходом сотворил грязное, тяжелое для эмиграции дело. Уже наличие разыскивающих атамана показывает, что он скоро сформирует шайку своих приверженцев и недаром его советская власть разыскивала столько времени.

Мы не отнимаем у авантюриста его личных качеств: энергии, храбрости, упорства, умения соорганизовать хорошую шайку, знаем жестокость, с которой он может проводить в жизнь свои задачи.

Возможно, что на клич перекрасившегося в ворона сокола или, вернее, на клич вороны с полинявшими соколиными перьями полетит немало "ушкуйников". Мы знали и знаем, что ренегаты всегда самые лучшие проводники купившей их власти. Кто, как не янычары, дети христиан, были самыми лютыми врагами христианства! Мы знаем, что слащевы, ивановы-риновы и "атаманы" анненковы теперь уже отрезали себе всяческие пути и будут до конца сражаться за советскую власть, с чем и поздравляем. Благодарим Бога за то, что в последние часы нашего пути, когда снова поднимается национальное знамя, когда в Париже заседает конгресс эмиграции, собравшейся с целью мира, когда весь земной шар глядит с презрением и гадливостью на советскую власть, когда кругом образовываются Лиги борьбы с нею, когда в судах повсюду идут процессы уловленных мошенников и бандитов, в этот час атаман Анненков раскрывает свою истинную натуру и переходит к тем, кто был ему ближе.

Внимательно прочтите мемуары этой канальи с челкой, этого расписного болвана, нарядившегося шутом гороховым, как масляничный балаганный дед, и вы увидите, в какое он геройство ставит свое неподчинение Верховному Правителю адмиралу Колчаку. Кому же! Человеку, которого знала вся Россия, кто был овеян славой, о ком рассказывали легенды, чье имя было на устах у каждого.

Атаманы не признавали этой власти в Семиречье и на Дальнем Востоке, появились анненковы, семеновы и калмыковы, от которых шел вопль по городам и селам, которые марали чистое белое знамя и выступали в распохабнейшем виде перед толпой, стараясь дискредитировать и власть, и национальное движение. Достаточно сказать, что любимым занятием Анненкова была прогулка по селам в пьяном виде с гармонией в руках, на которой этот гармонист действительно изумительно зажаривал всякие польки и "вальцы". Вот эти-то "гармонисты", эта пьяная угарная атаман-шина с блюющими, распоясавшимися сукиными сынами, нарядившимися в военную форму, с маршами хоронили то, что делали корниловские ударники, скитаясь в степи, что творили дроздовцы, марковцы и алексеевцы, что созидал адмирал Колчак, к чему звали Духонин и Каледин. Отваливаются гнойные струпья от тела выздоравливающей России. Уходят в область предания и уродливых кошмаров прошлого "атаманы" и проклятая, заливавшая кровью, опаскудившая движение "атаманщина"..."

Вот так, отражая переполох и растерянность в эмигрантских кругах, а также свое персональное двуличие, отреагировал бывший полковник Генерального штаба Российской империи Колесников на это сенсационное сообщение. А ведь все предшествующие годы считал за честь увидеть Анненкова под своим монархическим знаменем, превозносил его как непревзойденного лидера белоэмигрантского движения в Китае.

Несколько иначе отреагировала на случившееся газета "Шанхайское новое время". 24 апреля она поместила такое письмо в редакцию. "Итак, - констатирует в нем пожелавший остаться неизвестным "старый патриот", - доблестный атаман Анненков, блестящее прошлое которого принадлежит золотым страницам русской истории и не может быть отнято, вместо блестящей в будущем роли освободителя Родины от Третьего Интернационала перешел в его лапы. Сдали нервы у атамана. Иди, атаман, той дорогой, которую ты избрал сам. За те победы, которые ты вынес в германской войне, мы, низко опустив головы, только скажем: иди, атаман, с миром - ни один камень от истинных патриотов не будет брошен в твою голову. Там далеко в стране диких масок, ГПУ, Чека и Чинов защищай Россию в дни тяжких испытаний, как это сделал и генерал Брусилов.

Ты, далекий, непонятный атаман, зачем, зачем взглянул ты на струпья эмиграции, а не в ее светлую душу под наносным злым недугом. Мы желаем избежать тебе страшных пыток и страданий. Мы готовили тебе лавры. Пусть бог пощадит тебя и сохранит твою голову".

На всякий случай в сноске под статьей редакция уведомила читателей, что не имеет официального подтверждения о переходе Анненкова к большевикам и еще не доверяет этим слухам.

Между тем разношерстная эмигрантская пресса лихорадочно освещала сногсшибательную новость, впадая то в одну, то в другую крайность. Первой, пожалуй, очнулась от шока "Шанхайская заря". С претензией на истину 25 апреля в ней появилась статья "Правда о Борисе Владимировиче Анненкове", поданная в виде своего рода собственного расследования обстоятельств случившегося и призванная, по-видимому, успокоить поддавшихся унынию и панике. Белоэмигрантская газета писала:

"Появившееся известие о "переходе" (обратим внимание на эти кавычки) атамана Анненкова к большевикам, естественно, вызвало немало толков среди белых русских. Но как теперь выясняется, совершенно ошеломляющее действие оказало это известие на партизан атамана Анненкова, находящихся в Шанхае. Никто не мог поверить правдоподобности его. Анненков и большевики! Умы всех знавших его никак не могли совместить эти два совершенно противоположных элемента. Для партизан атаман неизбежно ассоциировался с понятием непримиримости к большевикам и, мало того, с понятием необходимости активной борьбы с ними. Человек, до самого последнего времени сохранивший чувство ненависти и брезгливости к власти убийц, грабителей и палачей русского народа. Таким он был, таким и остался. И непонятны недоумение и растерянность при вести "о раскаянии атамана Анненкова".

Перед каждым стал вопрос: как могло это случиться? Анненков не только в стане своих врагов, но и своих партизан зовет туда же! И может, не у одного в душу заползла предательская мысль: не пора ли пересмотреть свои позиции по отношению к советской власти, не ведется ли там действительно творческая работа по воссозданию могущества России, не строят ли большевики, вопреки своему учению - вынужденные жизнью - национальную Россию, обновленную и возрожденную новыми идеями, новыми порывами творчества?

Многие партизаны не станут отрицать, что большое смущение внесли в их души как самый факт "раскаяния" атамана Анненкова, так и его призыв возвращаться на Родину.

Целью настоящей статьи является стремление рассеять это смущение, помочь сделать правильные выводы из факта нахождения Анненкова в стане большевиков и его обращения.

Первое утверждение: атаман Борис Владимирович Анненков к большевикам не перешел. Он был насильно сдан красным ставленником маршала Фын Юйсяна начальником его штаба - генерал-губернатору провинции Кансу, где атаман проживал в последнее время.

Краткая история этого такова. После трехлетнего заключения в тюрьме в Урумчи (Китайский Туркестан, провинция Синьцзян) Анненков переехал в соседнюю провинцию Кансу. Здесь он приобретает большие симпатии у генерал-губернатора, с которым заключает договор об улучшении породы лошадей. Всем известна прекрасная конюшня лошадей атамана Анненкова, которую ему удалось сохранить. Решив одновременно заняться и земледелием, Анненков выехал с этой целью по направлению к Тибету и обосновался в 100 милях от Ланчжоу-фу. Все шло хорошо, пока провинция Кансу не стала подвластной маршалу Фен Юйсяну, который сразу назначил своего начальника штаба генерал-губернатором. Под влиянием директив советских частей в Китае и Монголии Фен приказал в декабре 1925 года арестовать Анненкова, предварительно предложив ему перейти к красным, на что атаман, по словам русских офицеров, находившихся в провинции Кансу, ответил:

- Лучше расстреляйте меня здесь. В дальнейшем сведения о насилии, произведенном над Анненковым, подтвердились, и его друзья в Шанхае обратились к Комиссару по иностранным делам с просьбой содействовать освобождению атамана. От проживающего в Ланчжоу-фу друга Анненкова 17 апреля с. г. было получено письмо, где он пишет, что атаман и его бывший начальник штаба Денисов по-прежнему находятся в тюрьме и их принуждают ехать на "свидание" в Баоту пункт на пути расположения красных войск.

Совесть партизан может быть спокойна. Атаман Анненков не перешел к красным - над ним совершено насилие. Это обычный прием советской власти: как всегда в таких случаях, красные заставили его писать то, чему он сам, конечно, не верит. Здесь были какие-то трагически исключительные обстоятельства, остающиеся для нас пока тайной. В своих обращениях атаман взывает к чувству долга перед Родиной, любви к ней и т. д. Слишком часто у него повторяется "Родина". Но какая же родина может быть у интернационалистов! Они так много поработали над тем, чтобы вытравить понятие о родине, чтобы атаман, будучи умным человеком, не понимал, какую цену мы придадим его словам о родине при существовании советской власти.

Дальше Анненков пишет, что сов[етская] власть "проводит работу". Где же атаман увидел эту "строительную работу"! В тюрьме Ланчжоу-фу или в монгольском штабе красных! Слышим, атаман, понимаем тебя, но "строительной работе" красных не верим.

Какое же мы должны иметь отношение к "раскаянию" атамана Анненкова! Только одно. От всей души выразим ему наше сочувствие и пожелаем ему поскорее освободиться от нравственных мук, происходящих от роковой, может быть, необходимости подписываться под тем, против чего восстает и возмущается его душа.

Атамана Анненкова нет среди партизан. Но славные традиции, сильный дух и непреклонная воля в борьбе с врагами Родины - большевиками, вдохновленные атаманом Анненковым, останутся, а характер его писем еще больше укрепит партизан в этой воле"4.

2. ИСПОВЕДЬ ПОВЕРЖЕННОГО АТАМАНА

"Я родился в семье отставного полковника. Отец имел около 70 десятин земли и имение в Волынской губернии. Он умер в 1904 году. По линии отца моя родословная идет от декабриста Анненкова 5.Восьми лет я был отдан в кадетский корпус, который окончил в 1906 году, затем по вакансии поступил в Военное Александровское училище в Москве, где пробыл два года и произведен в офицеры, в чин хорунжего. Хорошо знаю китайский, мусульманский (так в документе. Авт.), французский и немецкий языки. Воспитание получил строго монархическое, тогда каждый офицер не имел права придерживаться никаких других взглядов. Я полагал, что монархический образ самый подходящий для России.

По окончании военного училища меня назначили командиром сотни сначала в Первый Сибирский полк, затем перевели в туркестанский город Кокчетав в казачий полк.

Обстановка в полку в тот период сложилась тяжкая. Среди казаков все сильнее проявлялось недовольство муштрой, строгостью порядков, развязным поведением офицеров. Многие казаки не хотели отрываться от своих станиц и полей. По существу, они принудительно были собраны в лагеря, к ним назначили офицеров, совершенно незнакомых с жизнью и обычаями казаков. За малейшее непослушание следовали строгие наказания, обычным делом было рукоприкладство, мордобой. Один из случившихся на этой почве эксцессов привел к серьезному бунту, последствия которого разом изменили всю мою жизнь. Это произошло в самом начале германской войны.

Начальником лагеря являлся жестокий и грубый офицер Бородихин, который к тому же был нервным и вспыльчивым, а потому избивал казаков по самому ничтожному поводу. Однажды он публично ударил по лицу молодого казака Данилова. Кто-то из присутствующих громко произнес; "Бить нельзя, нет у вас такого права!"

- Кто сказал? - гневно выкрикнул Бородихин, поворачиваясь к группе казаков, из которой исходил протестующий голос.

Ответа не последовало. Начальник лагеря грубо выругал всю группу, обозвал казаков трусами и добавил, что они могут говорить только в спину. Но стоило Бородихину отвернуться, как вслед ему понеслись насмешки и ругательства. Разъяренный офицер выхватил револьвер и закричал: "Буду стрелять, если не замолчите и не прекратите ругань!" В ответ сразу со всех сторон, от рядовых казаков и вольных, последовала реакция: "Мало германских пуль, еще и свои офицера по казакам стрелять собираются. Ничего, и на них найдутся..."

Это была уже открытая угроза. Начальник лагеря вызвал офицеров, приказал развести казаков по баракам и казармам, выявить и представить ему всех недовольных. Однако казаки вышли из повиновения, чему способствовало неправильное поведение офицеров, попытавшихся усмирить подчиненных, но не так, как нужно. Было избито много офицеров, часть которых сгруппировалась в общежитии и стала стрелять по окружившим их казакам. Отстреливаясь от наседавших бунтовщиков, Бородихин израсходовал все патроны, выпустив а себя последнюю пулю. Но он был только ранен и был тут же добит преследователями. Большинство офицеров разбежались. Меня же казаки не тронули, более того, по их просьбе мне пришлось принять на себя командование сразу тремя полками. Полагаю, что я пользовался среди них авторитетом за уважительное отношение к каждому казаку. Мне удалось восстановить порядок во многом благодаря тому, что вся сотня, которой я командовал, была полностью на моей стороне.

О случившемся я донес войсковому атаману, из Омска к нам тотчас же прибыл генерал Усачев с пехотным полком и экспедицией, начавшей расследование случившегося. Генерал потребовал от меня назвать зачинщиков и лиц, причастных к убийству начальника лагеря. На это я ответил, что, как офицер русской армии, не могу быть доносчиком, чем вызвал явное неудовольствие генерала. Он обвинил меня в укрывательстве и бездействии, за что меня предали военно-полевому суду вместе с 80 другими казаками. Совершенно неожиданно суд меня оправдал, однако окружной суд с таким решением не согласился и приговорил к одному году и четырем месяцам заключения в крепости с ограничением в правах. Отбытие наказания мне заменили направлением на германский фронт.

Я прибыл в 4-й Сибирский полк, который вел тяжелые бои в районе Пинских болот и Августовских лесов в Белоруссии. Там же в одном из сражений полк был полностью разбит. С остатками полка мне удалось добраться до города и крепости Гродно, откуда затем началось общее отступление русских армий.

В те тяжелые дни в тылу германских войск стали создаваться партизанские отряды. Начальником такого отряда, или атаманом, назначали офицера, удовлетворявшего некоторым специальным требованиям, которого предварительно выбирали все командиры полков, из которых формировался отряд. Партизан набирали из числа добровольцев. Когда я выразил желание служить в партизанах, меня назначили атаманом одного из отрядов, которым я командовал в 1915-1916 годах. В качестве отличительной формы партизаны имели нашивку: черный с красным угол, череп и кости, а также значок с такими же эмблемами и надписью "С нами Бог".

На фронте заниматься политикой было некогда. Тем не менее мы знали, что в тылу царит разруха. Ходили разговоры, что мы не можем победить германцев из-за того, что через правительство идет масса измен, там находится масса продажных министров. Все сознавали необходимость перемен, но какими они должны быть, эти перемены, мало кто понимал. К нам приезжали агитаторы, мы ходили на митинги. Представители различных партий, чаще социал-революционеры и кадеты, утверждали, что император Николай II находится под большим влиянием жены и благодаря своему слабому характеру не способен управлять страной. Впрочем, офицерство не разбиралось, что из себя представляла та или иная партия, разговоров по этому поводу между нами не было. Думаю, не ошибусь, если скажу, что не только рядовое офицерство, но и высшие чины армии этим вопросом не интересовались и над ним не задумывались. Какой-то официальной информации о политической жизни страны не поступало. Обо всем я узнавал из газет, от приезжавших из тыла, из отпусков.

Первые сведения о революции в Петрограде мы получили от германцев, которые подбрасывали в наши окопы свою литературу и русские прокламации о том, что в России произошел государственный переворот, Николай II отрекся от престола, а вся власть перешла в руки революционеров. В марте 1917 года об этом было сообщено официально, говорилось, что сформировано Временное правительство, Оно обратилось к фронту с призывом отнестись к перевороту спокойно, обещало вести германскую войну до победного конца и восстановить в стране порядок. 3 марта все воинские части, в том числе и мой партизанский отряд, были приведены к присяге на верность Временному правительству. К нам стали приезжать агитаторы Керенского. Они говорили, что правительство является временным, поскольку его задачей является создание новой власти через Учредительное собрание. Объясняли, что если Россия заключит с Германией сепаратный мир, то от нее отвернутся все союзники, без которых она не способна ликвидировать разруху. В то же время большевики обвинялись в намерениях заключить сепаратный мир, который на руку немцам. В целом довольно трудно было разобраться, какая из партий придерживается более правильной позиции. Я больше склонялся в сторону эсеровской, и у меня сложилось определенное убеждение в необходимости поддержки Временного правительства. Мне казалось, что Временное правительство создаст такую власть, которая нужна народу, а Учредительное собрание выберет нового царя, опирающегося на Думу и земства.

В сентябре 1917 года партизанский отряд был передан в распоряжение штаба Первой русской армии. К этому времени меня произвели из есаулов в чин войскового старшины. Но оказалось, что руководство армией осуществляло уже не штабное командование, а армейский комитет из представителей от солдат, казаков, офицеров. Распоряжениям комитета я подчинялся, поскольку в него входили и депутаты партизанского отряда.

В такой обстановке мы получили известие об Октябрьском перевороте и свержении Временного правительства. Я считал, что Советы пришли к власти незаконным путем, что они не опирались на поддержку не только армии, казачества, но и вообще народа. Такое мнение тогда существовало у многих.

В декабре 1917 года распоряжением армейского Совета партизанскому отряду было предписано откомандироваться в Сибирь на расформирование, при этом нам вручили удостоверение на следование до Омска с оружием и амуницией. Приказ гласил, что ввиду прекращения боевых действий на фронте все пехотные части должны отправиться в тыл, кавалерийские части регулярной армии демобилизоваться, а казачьи - вернуться в Омск и там расформироваться. Мотивировалось такое решение невозможностью дальнейшего снабжения армии продовольствием, разрухой. По пути следования сначала в Орше, а затем в Пензе эшелон задерживали, требовали разоружиться. Но оба раза после переговоров с центральным правительством в Петрограде эшелон пропускали дальше. Еще одна задержка произошла в Самаре, но там вопрос о разоружении не поднимался. Местная власть предложила отряду принять участие в демонстрации для "оказания Советам моральной поддержки". Мы согласились, и после прохождения маршем по городу нам разрешили следовать дальше.

По прибытии в Омск выяснилось, что там собралось уже восемь казачьих полков, большинство их находилось при полном вооружении. Власть в город" принадлежала, с одной стороны, Войсковому Сибирскому правительству, возглавлявшемуся атаманом Копейкиным и ведавшему казачьими делами, с другой Совету рабочих и солдатских депутатов, занимавшемуся делами остального населения. Совет издал приказ прибывшим с фронта частям разоружиться, а людям разойтись по своим домам. Войсковое же правительство призывало не расформировываться. Среди казаков произошел раскол: одни встали на сторону Войскового правительства, но многие подчинились приказу Совета,

Офицерство оказалось в затруднительном положении. Большинство военных прежде честно служили России, отдавали этому делу свои жизни. С упразднением чинов, званий, с расформированием армии офицеры лишились всяких средств к существованию. Им просто некуда было идти, а потому каждый готов был предложить себя любому, кто давал хоть какую-то возможность служить. Другого ремесла они просто не знали. На этой почве у офицерства усиливалось недовольство Советской властью, и они стали организовываться для борьбы за восстановление своего былого положения.

Усмотрев среди войска раскол, омский Совет объявил, что если прибывший с фронта части в течение трех суток не сдадут оружие и не разойдутся по домам, то будут объявлены вне закона. Одновременно было обезоружено и распущено Войсковое правительство. Двоевластие в городе закончилось.

В начале января 1918 года на небольшой железнодорожной станции вблизи Омска состоялось нелегальное собрание представителей от войска, не подчинившегося Советам. Было решено не признавать их как законную власть. Казакам предписывалось разойтись по близлежащим станицам и ожидать дальнейших распоряжений. Из всего казачьего войска осталось 6-7 малочисленных групп. Мой отряд, насчитывавший 24 человека, расположился в шести верстах от Омска в станице Захламинской. Чтобы привлечь на нашу сторону колебавшихся казаков, отряд произвел налет на Омский казачий собор, откуда нам удалось похитить Знамя Ермака и Войсковое знамя трехсотлетия Дома Романовых. Опасаясь репрессий за налет, я с отрядом ушел к городу Кокчетаву, затем дальше в Киргизскую степь. До меня дошло известие, что за тот налет против нас хотели послать карательный отряд, но этому воспрепятствовал омский Совет, дабы не обострять отношения между казаками и населением города. Мы вернулись к Омску и расположились в 21 версте, в станице Мельничной. К нам сразу же стали приезжать казаки-добровольцы, часть которых была с оружием и лошадьми. Численность отряда вскоре превысила 200 человек, но оружия явно не хватало. Примерно в марте в отряд вступила организация "Тринадцать". Это оказалась хорошо вооруженная группа. Вскоре она произвела налет на войсковые казачьи склады в Омске. Удалось захватить около сотни винтовок, шашки, патроны, порох. Это позволило довооружить отряд и открыто выступить против Советов.

Начало боевых действий отряда относится к апрелю-маю 1918 года. Когда мне сообщили, что в 100 верстах от Омска находятся чешские войска, я немедленно вступил в переговоры для соединения с ними... удалось установить связь с начальником эшелона чешских войск майором Чанушей. Он сообщил, что чехи получили распоряжение занять сибирскую железнодорожную магистраль, объявить мобилизацию по всей Сибири для борьбы с большевиками и продолжения войны с германцами.

Соединившись с чехами, мы приняли участие в первом наступлении на части Красной Армии, расположившиеся на станции Мариановка, в 160 верстах от Омска. Наши конные прикрывали фланги чешской пехоты. Станция была взята. Тем временем в Омске вспыхнуло восстание эсеров. Город пал. Советские части и сам Совдеп на пароходах отступили вниз по Иртышу. Власть перешла в руки Временного Сибирского правительства, которое возглавил царский генерал Болдырев, Правительство обратилось к населению с декларацией, где провозглашало себя единственно законным и своей целью ставило борьбу с большевиками.

К июлю в моем отряде насчитывалось до тысячи человек. В те дни по приказу Омского Правительства я с основной частью своих войск выступил на Верхне-Уральский фронт. Здесь принял командование над всеми частями Оренбургской армии. Красными командовал Каширин, а начальником штаба у него был Блюхер. Несмотря на упорное сопротивление, мы с тяжелыми боями продвигались вперед к Верхне-Уральску.

После Верхне-Уральска мы повернули на город Троицк, где мне удалось сформировать несколько частей: 1-й Оренбургский казачий полк в составе четырех сотен, Сибирский казачий полк, Стрелковый партизанский полк, 1-й егерский пехотный полк, артилерийский дивизион и несколько вспомогательных подразделений. Местное население упорно противилось мобилизации, а в городе Славгороде это сопротивление переросло в самое настоящее восстание. После объявления Временным правительством мобилизации новобранцы перебили гарнизон Славгорода, овладели оружием и восстановили Советскую власть. Основная масса восставших находилась в деревне Черный Дол, в трех верстах от города. Я получил предписание от военного министра Временного правительства Иванова-Ринова немедленно подавить славгородское восстание. Однако направленные против восставших два офицерских полка с пулеметной командой овладеть Черным Долом с ходу не смогли. Для исполнении поставленной задачи мною наступавшим было выделено подкрепление: стрелковый полк и три эскадрона кавалерии. Приблизительно 11 сентября мои части соединились с офицерскими полками, и с рассветом мы начали наступление.

В 11 часов Черный Дол был занят. Затем полки повернули на Славгород, и к двум часам дня мы вошли в город. Наши потери оказались небольшими.

Тотчас же была восстановлена городская управа, ее члены находились в тюрьме и освобождены нами. Я дал следственной комиссии директивы установить активных участников восстания, а заодно и тех белых, которые виноваты в возникновении недовольства. Стали изымать оружие. Все шло мирно, хотя имели место и случаи столкновений. Активных противников обнаруживали при содействии лояльно настроенных к нам жителей. Действовал военно-полевой суд, выносивший много приговоров. Расстреливали, рубили. Но так поступали относительно мужчин, оказывавших сопротивление, хотя случались эксцессы, в которых пострадали и женщины. Предотвратить это не было возможности. После выполнения поставленной задачи моей дивизии было присвоено имя Анненкова и было получено предписание выступить на Семипалатинск...".

Здесь хотелось бы сделать некоторое уточнение и привести установленные следствием обстоятельства слагородских событий.

В сентябре 1918 года крестьяне Славгородского уезда Омской губернии, возмущенные чинимыми белым офицерством безобразиями и издевательствами над мирным населением, решили очистить от них город. Под руководством большевистской организации, находившейся в Черном Доле, было поднято восстание. Через несколько часов Славгород освободили от белых, в городе собрали уездный крестьянский съезд, на который съехалось свыше 400 делегатов со всех окрестных мест.

Как только весть а восстании дошла до Омска, Временное правительство отдало распоряжение военному министру Иванову-Ринову немедленно очистить "от большевистских банд" Славгород и уезд. Ликвидация восстания была поручена "самому боевому и дисциплинированному полковнику Анненкову".

Предчувствуя расправу, горожане стали убегать в степь. Но делегаты съезда, будучи уверенными, что с народными избранниками никто расправляться не посмеет, собрались в Народном доме, дабы быть в курсе надвигавшихся событий и чтобы в случае необходимости принять меры для защиты революционной власти. Они избрали оперативный Военно-революционный штаб, который и приступил к организации обороны города от белых. Однако должных мероприятий осуществить не успели, наступление Анненкова застало их врасплох. Город был занят без боя. Надежды делегатов на неприкосновенность не оправдались. Их арестовали, а затем Анненков приказал всех изрубить на площади против Народного дома, здесь же закопать в яму, что и было сделано. В последующие дни анненковцы расстреливали и рубили всех подозрительных.

Деревню Черный Дол, где находился большевистский руководящий штаб, сожгли дотла. Крестьян же, их жен и даже детей расстреливали, били и вешали на столбах. Молодых девушек из города и из ближайших деревень приводили к стоявшему на станции Славгород поезду Анненкова, насиловали, затем вытаскивали из вагонов и тут же расстреливали. При этом на каждом вагоне красовался лозунг "С нами Бог". В деревнях Павловка, Толкуново, Подсосновка и других с раннего утра производились массовые порки мужчин и женщин разного возраста, затем многих расстреливали или рубили шашками, подвергали изощренным издевательствам.

Ликвидировав Советскую власть, Анненков приступил к организации "нового порядка": упразднил все волостные, земские и сельские комитеты, взамен которых стал насаждать институты старшин и старост. Все крестьяне под угрозой расстрела каждого пятого должны были вносить контрибуцию. Тем самым ему удалось собрать немало ценностей и денег.

После произведенных расправ Анненков послал в Омск донесение о выполнении порученного ему дела. В нем он не преминул упомянуть, что Славгородский уезд не только признал власть Омского правительства, но и дал несколько тысяч добровольцев. Одновременно он ходатайствовал об оформлении добровольческой дивизии и присвоении ей его имени.

Получив столь благоприятные известия, военный министр Иванов-Ринов удовлетворил все ходатайства Анненкова.

В дальнейшем мы еще вернемся к свидетельствам жертв и непосредственных очевидцев деяний Анненкова, к другим материалам, относящимся как к славгородским событиям, так и прочим эпизодам. Пока же снова предоставим слово "мятежному" атаману:

"Если в Славгородском уезде в первые руки нам выпала ликвидация восстания, то в окрестности Семипалатинска мы вступили, когда "тот край был уже занят войсками Омского Временного правительства. Здесь сначала пришлось заниматься дополнительным формированием войск отряда. Нам для этого отвели Восточно-Сергиопольский район Семиреченского фронта. Мы пополнились в основном за счет местных казаков-добровольцев. Отряд возрос до нескольких тысяч партизан. В него входило пять полков кавалерии, один полк пехоты, несколько артиллерийских батарей. В отряде были свои традиции и правила.

Особое значение я придавал поддержанию правильных взаимоотношений в отряде. Во время германской войны между офицерами и рядовыми происходило слишком много инцидентов. Дело в том, что многие офицеры царской армии были далеки от солдат, не вникали в их нужды, проявляли высокомерие и грубость. Поэтому у меня проводилась кадровая политика с учетом прошлых уроков. В офицерский состав у нас производили из рядовых. Сначала принимали в отряд в нижние чины даже бывших офицеров. Если вступивший сумел себя показать в боевом отношении достойным командира роты и даже полка, то его назначали. Все офицеры и солдаты обращались друг к другу на "ты". Введено было слово "брат" вместо "Ваше благородие", "Ваше превосходительство". Например, брат-атаман, брат-ротный, брат-вахмистр.

Вообще же кадровые офицеры идти ко мне в отряд избегали. Дело в том, что в колчаковской армии наиболее распущенными были именно офицерские полки. У нас к офицерам предъявлялись очень строгие требования, да и не было гарантий занять какой-то высокий пост. Отмечались случаи, когда прибывшие в отряд бывшие кадровые офицеры, побыв в полках простыми рядовыми, через 2-3 недели уезжали обратно к Колчаку. Причиной же чаще всего было нежелание служить под командой бывших вахмистров. У меня из рядовых были командиры Оренбургского, Атаманского, Четвертого полков, многие рядовые командовали сотнями.

Старых генералов я считал хламом. Такое убеждение у меня сложилось еще на германском фронте. Поэтому я отвергал всех старых генералов и назначал молодых командиров, чем удалось оздоровить свою армию. Тем самым вызывал недовольство в Омске. Меня вызвал Иванов-Ринов и стал упрекать в непослушании, а также разъяснять, что нашей общей борьбе с большевиками нужны опыт и мудрость. Замечу, что к тому времени в Омске уже вздыхали по поводу нерационального использования офицеров для комплектования офицерских полков. Теперь офицеров стало просто не хватать. И мое отношение к ним подверглось осуждению. Иванов-Ринов подчеркнул, что сейчас не время для разногласий. Тогда же он начал настаивать на переподчинении моего отряда 2-му Степному корпусу. Меня это не устраивало, и, побыв в Омске три дня, я вернулся в свой отряд, захватив с собой человек 500-600 добровольцев.

Дисциплина в отряде поддерживалась воспитательной системой и судебными репрессиями. Она, эта воспитательная система, включала изучение дисциплинарного устава, проведение бесед с солдатами и казаками, бесед по разъяснению целей борьбы. Издавались приказы и директивы, содержание которых сводилось к разъяснению целей борьбы с большевиками и возложению обязанностей на каждого командира разговаривать на эти темы с подчиненными. Необходимость борьбы с большевиками объяснялась главным образом тем, что они признавались незаконной властью.

В отряде действовали военно-полевые суды, состоявшие из офицеров. Имелись и офицеры-юристы. Кроме того, существовала специальная комиссия по рассмотрению некоторых дел. При их разрешении руководствовались прежними законами России, уставами о наказаниях, приказами начальника штаба Верховного главнокомандующего Сибири. Практиковались внесудебные расправы. Приговоры и решения утверждались мною, а приводились в исполнение той частью, от которой назначался наряд на данное дело. Так что порядок здесь соблюдался..."

Чтобы представить, что это был за "порядок" и каким образом он соблюдался, можно обратиться к одному конкретному делу.

В июне 1919 года по приказу Анненкова суду был предан поручик Пилло, которому предъявили бездоказательные обвинения в причастности к тайной преступной организации, направлявшей свою деятельность якобы на разложение казачьей дивизии. Однако суд вынес в отношении Пилло оправдательный приговор.

Недовольный таким оборотом дела Анненков издал специальный приказ. Вот он:

"Приказ партизанской дивизии Атамана Анненкова No 154

4 июля 1919 года с. Уч-Арал

"Утверждаю" приговор Пилло. Как самозванца и жида, опозорившего мундир русского офицера, опозорившего Георгиевский крест и вошедшего в дивизию с целью разложения партизан - повесить... Атаман Анненков".

Все объяснялось личной неприязнью атамана к еврейскому происхождению Пилло. Кстати, она, эта неприязнь, зафиксирована и документально. Приказ по дивизии от 9 мая 1919 года No 98 гласил:

"Командирам частей запрещаю принимать на службу солдат иудейского происхождения. Виновных буду отрешать от должностей, как не соответствующих своему назначению.

Атаман дивизии полковник Анненков".

Таковы представления Анненкова о законности. Впрочем, лучше предоставить возможность читателям судить об этом по его собственным комментариям.

"...Обычно я избегал интеллигентных офицеров. Один из таких - Пилло - был прикомандирован из Омского резерва чинов. По прибытии в отряд его зачислили в качестве рядового бойца. Спустя некоторое время во многих отрядах стали отмечаться случаи употребления наркотических средств, стала проявляться недисциплинированность. Очевидно, морфием или кокаином офицеров и рядовых партизан снабжал Пилло. К слову сказать, Пилло объявился в отряде как артист Аполлонский. С ним была артистка Истомина-Жизневская. Своим поведением они стремились к разложению дивизии разными способами, чем способствовали успеху неприятеля. Я приказал произвести у Пилло обыск, во время которого у него обнаружили кокаин, а также порядочное количество шприцев. Попутно с этим начали разбираться, кто он такой, поскольку никакого удостоверения своего чина Пилло не имел. Ему сделали поверхностный экзамен, дали солдатское отделение, но командовать он не смог. На наши претензии Пилло ответил, что с германской войны прошло уже много времени, и он забыл, как командовать. Дальше выяснилось: Пилло служил лишь обозным прапорщиком и не имел никаких особых заслуг. Суд его оправдал, так как Пилло отрицал обвинения во вредительстве. Но потому, что в отряде была масса случаев, когда солдаты под воздействием кокаина учиняли бесчинства и безобразия, ответственность за них я возложил на Пилло. Пилло повесили, а его соучастницу - артистку Истомину-Жизневскую - в 24 часа выдворили из района..."

В своей судебной исповеди поверженный "мятежный" атаман рассказал:

"...Мой личный конвой состоял из 30 человек русских казаков. Среди них 12-15 человек составляли пленные красноармейцы. Дело в том, что к пленным красноармейцам я относился как к противникам, уже сложившим оружие. На всех фронтах при сдаче в плен красноармейцев подвергали репрессиям. Но при сдаче 5-го Советского полка я заметил, как во время ареста один боец, Иван Дупляков, сказал: "Я много перебрал на мушку вашего брата, теперь можете брать и меня". Если бы их отправили в лагерь, то, возможно, над ними совершилась бы расправа. Я решил взять пленных в свой конвой, полагаясь на чисто психологическое воздействие: они являлись добровольцами, боровшимися против нас и не ожидавшими к себе снисхождения. Тем самым я оценил проявление Дупляковым своего гражданского мужества. И не ошибся. Впоследствие Дупляков перешел со мной китайскую границу. В настоящее время он находится здесь, в Москве, в ОГПУ. Это тот самый Дупляков, которому в случае каких-либо недоразумений со мной я завещал выдать четыре слитка золота. Таково было мое завещание, составленное в китайской тюрьме в отношении всех четырех оставшихся казаков моего войска.

Мне было известно, что во всех наших частях действовала колчаковская контрразведка. Колчаковские офицеры приезжали к нам, поступали под видом добровольцев, скрывая свою принадлежность к агентуре Колчака. Но существовала и штатная контрразведка. В ее функции входило устанавливать активных противников Омского правительства. Когда она выявляла таковых через агентуру, то обращалась за ордером на арест в штаб, и они арестовывались. Велось дознание, следствие. Смотря по степени преступления, арестованные предавались гражданскому либо военно-полевому суду.

При занятии деревни всех, кто был, по нашему мнению, преступным элементом, мы привлекали к ответственности соответствующими наказаниями. Несколько человек вешали, несколько расстреливали, несколько приговаривали к тюремному заключению, некоторых пороли. Все население, которое было нелояльно настроено по отношению к нам, эвакуировалось в другой район. Оставлялось только население лояльное. Правда, если занимали деревню наскоком, случались всевозможные непредвиденные эксцессы. Для подавления недовольства и восстаний существовали карательные отряды.

На занятых нами местностях сразу же ликвидировалась советская власть и созывались крестьянские съезды. Участвовал в них и я. Цели съездов прекратить рознь между казаками и крестьянами, относившимися враждебно друг к другу. Первым вопросом всегда было оказачивание области, так как генерал Ионов отдал приказ, чтобы все крупные селения и поселки переписывались в казачье сословие. Среди крестьян произошел страшный раскол: кто-то согласился, стал действовать, как казаки, собирать мобилизацию. Но большая половина пошла против переписи. Для успешности оказачивания переписавшиеся поселки облагались меньшими повинностями, а на крестьянские возложили все основные тяготы. Приезжавшие в поселки наши комиссары говорили людям: кто не перепишется к казачеству, будет выселен. Ионов надеялся оказачить всю Семиреченскую область, объединить крестьянство с казачеством. Но результат получился обратный. Между тем оказачивание давало большие возможности в проведении мобилизации, обеспечении продовольствием, лошадьми, подводами, вносило организованность в жизнь местного населения и облегчало управление территориями. За проявление волнений недовольное население облагалось контрибуцией. Иногда приходилось заниматься реквизицией продовольствия и лошадей - за изъятое выдавали квитанции.

Вообще же снабжение осуществлялось централизованно. Заведующий хозяйством отряда заявлял об отсутствии продовольствия представителю Окружной станицы, а он давал указание какой-нибудь соседней станице, откуда все привозилось натурой. Значительная часть снабжения шла через иностранные миссии. Из-за этого мы находились от них в большой зависимости. Колчак был слепым исполнителем воли союзников и под их влиянием находился всецело. Наиболее яростно против советской власти выступала, безусловно, английская миссия. Она имела свою контрразведку, ее агенты шныряли в Омске и других местах. Там же, в Омске, стоял штаб чешской контрразведки, в Новосибирске - польской. Были свои штабы у французской и итальянской контрразведок.

Нужно отметить, что первоначально а правительственных кругах по прибытии союзных миссий вопрос шел лишь о бескорыстной помощи белому движению в борьбе с большевиками. Но потом все увидели, что в будущем за эту помощь придется расплачиваться полной эксплуатацией имеющихся у России богатств. Пошли разговоры, что долги России по империалистической войне и оказываемой помощи будут впоследствии возмещаться тем правительством, которое будет создано. А поставки были значительными. В моих отрядах были английский и японские винтовки и тяжелые пушки. Пулеметы - японские, американские (Викнерса и Кольта), французские (Сантьена и Льюиса), скорострельное оружие Шоша (французское). Все верхнее обмундирование и шинели - английские и частично японские. Оттуда поступало большое количество сукна, из которого изготовлялись шинели. Френчи и шаровары, одеяла и снаряжение, ботинки и обмотки - все было английским или японским. Иностранные миссии поставили Колчаку условия: распределять имущество и осуществлять контроль за ним они будут сами. А потому, если требовалось что-то из имущества, приходилось обращаться сначала к представителям миссий при штабе корпуса. Она, эта миссия, полученные сведения посылала в Омск, в вышестоящую миссию. Все делалось таким образом, что иностранные миссии имели возможность руководить всеми вопросами. Так снабжалось большинство частей Сибирской армии.

Нужно сказать, что иностранные миссии вовсе не ограничивались снабжением. К примеру, английская миссия давала свои кадры преподавателей для обучения офицеров и унтер-офицеров. Были и специальные вооруженные отряды, помню, один состоял из представителей английских доминионов - канадский, под английским флагом, численностью до батальона. Во Владивостоке находились итальянские части. К этому нужно добавить, что броневые части, бронемашины управлялись английскими офицерами и солдатами. Английский генерал Нокс осуществлял руководство подготовкой офицеров и унтер-офицеров.

Судя по всему, иностранцы чувствовали в Сибири себя хозяевами. Некоторые принимали непосредственное участие в боевых действиях. В частности, румынские, итальянские, сербские и чехословацкие части. В Новосибирске находился центр сосредоточения польских войск, и они принимали участие в подавлении восстания в Восточной Сибири. Железная дорога полностью контролировалась иностранцами.

Один из моих офицеров - Макаров - был откомандирован во Владивосток. Когда он выходил со станции, его толкнул кто-то из трех итальянских солдат. Макаров сказал им по-итальянски: "Нельзя ли поосторожней?" В ответ ему проговорили:

"Какая неблагодарная русская сволочь, мы пришли вас защищать от большевиков, а вы требуете, чтобы мы уступали дорогу. Не согласны!" Когда Макаров потребовал известного уважения более решительно, один из итальянцев крикнул: "Что на него смотреть, дай ему в зубы!" Солдат ударил Макарова по лицу. Тогда Макаров достал револьвер и выстрелил в обидчика. На шум сбежалась группа итальянских солдат, открылась стрельба, и в завязавшейся перестрелке Макаров был убит.

Подобные случаи происходили везде, не только во Владивостоке, но и даже в Омске. Я заявлял протест Верховному командованию, но получил от Колчака ответ: мы должны относиться к выходкам иностранцев мягче, потому как они наши союзники. Тем не менее я остался при своем мнении, считал обидным такое положение, когда на территории Сибири хозяйничают иностранцы. Поэтому под разными предлогами стремился не иметь с ними ничего общего.

Распорядок дня в наших частях существовал обычный: уборка лошадей, утренняя гимнастика, строевые занятия и т. д. Перед отбоем - вечерняя церемония; перекличка, объявление приказов и в конце - молитва. Когда находились в тылу, пели "Боже, царя храни", а на фронте, в боевой обстановке, - "Спаси, Господи!". Пели каждодневно. В "Спаси, Господи!" внесли изменения, и молитва заучила так:

"Спаси, Господи, люди твоя и благослови достояние твое, победы нашему отряду на супротивника даруя".

На Семиреченском фронте находились очень стойкие части красных. Правильно сформированные, имевшие на вооружении трехлинейки, берданочные винтовки, пулеметы, артиллерийские орудия. На протяжении 150 верст весь район был прекрасно оборудован вырытыми окопами и другими укреплениями. Словом, это оказался самый настоящий фронт. Так что здесь рассчитывать на успех через молитвы не приходилось.

Было начато доукомплектование отряда. Из вновь зачисленных добровольцев, прибывших из Новосибирска и Барнаула, сформировали полки черных гусар, голубых улан, запасный и конно-инженерный полки.

По прибытии с отрядом в станицу Уджерскую я застал там весьма напряженную обстановку. Отношения между казаками и местным населением были страшно обострены. Этому во многом способствовали неправильные и вовсе непродуманные действия управляющего всем войскового атамана Ионоса, решившего принудительно оказачить всю Семиреченскую область. Он заставлял всех крестьян независимо от национальности перейти в казачье сословие, угрожая, что если они не подчинятся, то все будут насильственно выселены из пределов Семиречья в Сибирь. Переходить же в казаки отказывались целые поселки. Из недовольных сформировалась достаточно крупная вооруженная организация "Горные орлы". Ими командовал некто Егор Алексеев, бывший вахмистром в партизанском отряде, которым я командовал в германскую войну в Белоруссии. Мне удалось с ним встретиться всего один раз, остальное общение велось путем переписки. Я спросил Алексеева, каким образом он перешел на сторону советской власти. Алексеев объяснил, что его отряд не признает ни белых, ни красных, ни Временного Сибирского правительства. Когда я переспросил его, за какую же они борются власть, Алексеев заявил, что они стоят за власть крестьянства и борются против оказачивания.

В день Георгиевского праздника, 25 ноября 1918 года, Иванов-Ринов вызвал меня по прямому проводу и сообщил, что Колчак требует мой послужной список для производства меня в генерал-майоры. Я ответил: лучше останусь полковником, чем быть колчаковским генералом. В полковники меня произвел Казачий круг за успешные боевые действия против красных на Уральском фронте.

Позднее генеральский чин Колчак мне все же присвоил.

В начале декабря мне было передано командование над 2-м Степным корпусом и приказано освободить Семиречье от красных. Для уяснения их позиций мною был послан достаточно сильный отряд в составе четырех сотен кавалерии, пехоты и двух орудий. Когда отряд подошел к деревне Андреевка, его встретили передовые части красных. В течение полусуток продолжался жестокий бой, после которого вынужден был отойти не только посланный на разведку отряд, но и еще 4-5 партизанских частей. Позиция оказалась с сильными укреплениями, и овладеть ею не удалось. Мы понесли большие потери.

В марте 1919 года в наступление на Андреевку было брошено 10 пехотных рот, и деревню удалось взять. Однако тотчас же поступило сообщение о подходе больших подкреплений красных. Мы снова вынуждены были отступить. После этого в течение нескольких месяцев в бои с регулярными частями Красной Армии мы не вступали. Лишь в июле снова втянулись в боевые действия за ту же Андреевку и близлежащие деревни, которые неоднократно переходили из рук в руки.

Тем временем от Верховного правителя Сибири адмирала Колчака поступил приказ о переброске нашего партизанского отряда на Восточный фронт, где начинался крах сибирской армии, и она начала свое беспорядочное отступление. Я выделил часть сил - одну дивизию и несколько полков - для действий против регулярных войск Красной Армии, они предприняли наступление и продвинулись на 60 верст. Однако дальнейшее наш" участие в совместных с колчаковской армией действиях оказалось прерванным из-за вспыхнувшего в Семипалатинске (в нашем тылу) восстания и тяжелого поражения Оренбургской армии под командованием генерала Дутова. Под непрерывными ударами красных эта армия численностью около 25 тысяч человек отступала через Голодную степь в сторону нашей Семиреченской армии.

Когда армия Дутова вошла в расположение моих войск, она являлась полностью небоеспособной. Это были разложившиеся части, стремительно катившиеся к китайский границе. Вместе с ними шло упадническое настроение во всех частях верст на 900 по фронту. К тому же большинство людей оказались больными Тифом. По сути, вся армия представляла собой сплошной тифозный лазарет. Ни одна кавалерийская часть не двигалась верхом, все ехали на санях. Создалось положение такое, что, если не принять решительных мер, наступит всеобщее разложение, паника, все сразу рухнет, и будет полнейший крах. Во многих частях армий оказались малодушные, которые, видя наши неудачи на Восточном фронте, думали, что все пропало. Я считал необходимым принять самые срочные меры, чтобы вывести армию из катастрофического положения. Выло решено из остатков армии Дутова создать два боеспособных отряда под командованием генералов Бакича и Щербакова, подчинив их мне. Остальные части должны продолжить отступление в глубь тайги на Восток. По этому поводу издали приказ, категорически запрещавший под угрозой немедленного расстрела распространение панических слухов, проматывание и продажу казенного имущества, оружия. В приказе также отмечалось, что, как командующий Отдельной Семиреченской армией, я рассматриваю для себя нравственным и служебным долгом считать одинаково близкими сердцу бойцами своих старых подчиненных и вновь влившихся в армию, как одинаково отдающими свои жизни и здоровье во благо Родины, и не делать между ними никаких различий. Я преклонялся перед мужеством, героизмом и преданностью Родине частей армии генерала Дутова, перенесшей массу лишений и невзгод по пути отступления из Оренбургской губернии...".

Слова и впрямь хороши. Но в действительности отношение к побежденной и разгромленной армии Дутова выглядело совершенно иначе. Позволим себе воспроизвести откровения белогвардейского капитана Соловьева, которыми, будучи в китайской эмиграции, он поделился с советским консулом: "...на первых же пикетах дутовцы увидели братский привет атамана, прибитый к стене: "Всякий партизан имеет право расстреливать каждого, не служившего в моих частях, без суда и следствия. Анненков". Может, я перефразировал слова лозунга, но смысл верен. С удивлением изголодавшиеся дутовцы смотрели на упитанных, одетых с иголочки партизан, с татуировкой на кисти руки: "С нами Бог и атаман". Вместо помощи у них начали отбирать лучших лошадей, бросая на произвол [судьбы] женщин и детей в степи, и это при суровой зиме девятнадцатого года. Их не пускали в дома, а, как скот, загоняли в полуразрушенные строения. Отъевшиеся и обнаглевшие партизаны занимали на одного комнату, а то и две, нагло предлагали "хорошеньким" квартиру на ночь. По улицам в мороз валялись трупы, умирающие были лишены всякой помощи - ведь это были нахлебники, не способные к бою, чего же с ними церемониться? Соприкоснувшись с жителями, дутовцы с чувством глубокого возмущения узнали о репрессиях брата-атамана. Они не хотели верить в растаскивание боронами, в сбрасывание с обрывов и, только осмотрев раны уцелевших от избиений, убеждались в правде. Таких бесцельных жестокостей не творилось в далеких Оренбургских степях, они претили им, и, полные злобы на брата-атамана, они, естественно, не хотели, да и не могли доставать каштаны для молодого генерала. Их возмущала и игра в солдатики разноцветных, как попугаи, анненковцев, и их показная дисциплина. Разница в пайке и все те притеснения, коим подвергались дутовцы от брата-атамана, породили резкий антагонизм между разными по духу, по дисциплине, да и по развитию армиями..."

Мы еще вернемся к вопросу об отношении Анненкова к своим соратникам по белогвардейскому движению и поведаем о трагической судьбе солдат и офицеров армии Дутова, отказавшихся покидать Россию и безропотно исполнять атаманскую волю. Тех, перед которыми он "преклонялся" и которых считал "близкими сердцу бойцами".

"С разгромом Колчака и падением Сибирского правительства прекратилось снабжение армии оружием и имуществом. Мы с Дутовым решили, что каждый командир должен сем заниматься обеспечением своего отряда. То есть за счет местного населения. Нам удалось несколько восстановить боеспособность некоторых частей Оренбургской армии. Поэтому когда Сибирский фронт рухнул и мы оказались окруженными с трех сторон, то еще могли сопротивляться наступавшим красным частям. Оренбургская армия сдерживала Северный фронт, а Западный и Южныйчасти Семиреченской армии. Расстояние между правым и левым флангом составляло 900 верст, а в тылу была китайская граница. Первоначально южная группа даже имела частичный успех в боях с красными частями и продвинулась вперед. Между тем запасы обмундирования и боеприпасов истощались. Положение осложнялось волнениями населения. Дальше бороться становилось невозможно.

Мною был отдан приказ начальникам северной и южной групп начать одновременный отход за границу. Северная группа Бакича, имевшая в своем активе около двенадцати с половиной тысяч бойцов, включала еще примерно тринадцать тысяч беженцев, множество эвакуированных из Оренбургской армии учреждений. В южной группе было много семиреченских казаков и части Сибирской армии. Ее возглавлял атаман семиреченского казачьего войска Щербаков. Здесь же находился и генерал Дутов. Эта группа отходила без давления со стороны противника. Она оторвалась и первой ушла в Китай. Я командовал центральной группой, в которую входили главным образом партизанские полки общей численностью около 9 тысяч человек. Беженцев в моей группе не было.

В моем приказе об отходе за границу было указано на недопустимость принуждения к этому лиц, не желавших интернироваться. Так что границу перешло гораздо меньшее количество войск. К тому же случались эксцессы. Перед границей вспыхнуло восстание Оренбургского казачьего артиллерийского дивизиона. Оно началось с того, что мой помощник полковник Асанов объявил свой приказ о нежелании уходить из Советской России и призвал все партизанские части не переходить китайскую границу. Со своей стороны я подтвердил, что борьба с советской властью прекращается и пусть каждый офицер и партизан подумает: остаться ему в пределах России или двигаться в Китай. Был построен весь отряд. Желавшим остаться я предложил выйти на 10 шагов вперед. Их оказалось две с небольшим тысячи человек. Произошло прощание между частями. Потом одни пошли в Россию, другие - в Китай. Та часть, которая пожелала остаться, двинулась в сторону села Глинковское. В нашей группе насчитывалось около 4200 человек, и мы пошли в восточном направлении. До самой границы перед нами была только голая степь и ни одного селения.

Среди отступавших находилось несколько офицерских семей. В частности полковника Луговских, семья моего помощника Мартемьянова, семья Асанова, [жена и дочь] вахмистра Петрова, а также было много больных и раненых. Из-за трудностей с продовольствием при подходе к перевалу Сельке (я назвал его "Орлиное гнездо") мною был отдан приказ коменданту лагеря полковнику Сергееву организовать эвакуацию всех этих людей. Наутро мне стало известно, что ночью семья Луговских была задержана офицером Васильевым, женщины изнасилованы и порублены. Я приказал тотчас же арестовать пост, произвести расследование. Во время ареста Васильеву удалось сбежать, остальных причастных к случившемуся доставили в лагерь. Как показало дознание, семьи Луговских и Мартемьянова не подчинились распоряжению коменданта и не явились вовремя на сборный пункт для эвакуации. Они пошли самостоятельно, в результате попали не в ту щель, которая вела в китайские пределы, а в ту, что шла в Советскую Россию. Здесь их задержал часовой, потребовавший вернуться обратно. Васильев и другие офицеры на посту оказались в нетрезвом состоянии, а потому между ними и полковником Луговских произошел резкий разговор с обоюдной стрельбой, Васильев застрелил полковника Луговских. После этого изнасиловали и изрубили семью Луговских и остальных. Только одна дочь вахмистра Петрова убежала. По моему приказу восемь человек, виновников случившегося, приговорили к расстрелу".

Приведенная Анненковым в суде версия о расправе над семьями своих же офицеров и других бойцов Оренбургской армии заметно отличается от свидетельств других очевидцев происшедшей в "Орлином гнезде" трагедии. Мы не будем воспроизводить показания, данные во время следствия и в суде многочисленными свидетелями по этому эпизоду. У кого-то ведь могут возникнуть сомнения относительно их объективности, как сейчас приходится слышать "из-за возможного давления на них со стороны "органов". Воспользуемся в очередной раз воспоминаниями эмигранта - белогвардейского офицера А. Новокрещенкова, которыми он делился, находясь в Китае:

"Приблизительно в марте, числа 16 - 19-го, отряд атамана Анненкова под натиском Красной Армии подошел к границе Китая у перевала Сельке. Это место атаман назвал "Орлиное гнездо" и расположился там лагерем с отрядом численностью примерно в 5 тысяч человек. Здесь были полк атамана Анненкова, или Атаманский, Оренбургский полк генерала Дутова, Егерский полк и Маньчжурский при одной батарее и саперном дивизионе. Атаманский полк осуществлял прикрытие отступления отряда. Он же на месте производил суд над идущими на родину партизанами - их просто раздевали и расстреливали или сообщали вооруженным киргизам, что идет такая-то партия и ее надо уничтожить. С отрядом к границе шли семьи некоторых офицеров, как, например, семья заслуженного оренбуржца полковника Луговских, состоявшая из трех дочерей, престарелой жены, жена есаула Мартемьянова и в числе других - жена с 12-летней дочерью вахмистра Петрова-оренбуржца. Всем семьям атаман приказал эвакуироваться в Китай, а сам немедля отдал приказ 1-й сотне Атаманского полка, сотнику Васильеву отдать всех женщин в распоряжение партизан, а мужчин перебить. Как только стали приезжать семейства, то сотник Васильев задерживал их под разными предлогами и отправлял в обоз своей сотни, где уже были любители насилия: полковник Сергеев - начальник гарнизона Сергиополя, Шульга, Ганага и другие. Прибывших женщин раздевали, и они переходили в пьяные компании из рук в руки, и после их рубили в самых невероятных позах. Из этой клоаки удалось выбраться уже изнасилованной с отрубленной рукой дочери вахмистра, которая прибежала в отряд и все рассказала. Это передали оренбуржцам, попросили их встать на защиту. Полк немедля вооружился, а командир его Завершенский пошел с Мартемьяновым к атаману и потребовал выдачи виновных. Атаман долго не соглашался, оттягивал время, дабы главный виновник Васильев имел возможность убежать за границу и тем самым замести следы. Но Завершенский под угрозой револьвера заставил атамана выдать преступников. Оренбуржцы арестовали Шульгу, Ганагу и еще трех-четырех человек. Были вызваны добровольцы их порубить. Рубка этих людей происходила на глазах всего отряда. После этой казни полк немедля снялся и пошел в Китай, не желая оставаться в отряде. Вслед полку анненковцы дали несколько выстрелов из орудий, к счастью, не попавших в цель. В этой жуткой истории погибла вся семья Луговских, не пожалели 54-летней женщины и 14-летней девочки, не говоря уже про 17- и 19-летних девиц, которые были найдены с разбросанными по сторонам ногами и с жутким видом полового органа. Говорили, что эти девицы переходили целую ночь из рук в руки целого эскадрона и каждый получивший жертву после другого еще более измывался над несчастными. Жена помощника атамана Мартемьянова была найдена с распоротым животом и разодранными ногами. Вещей убитых не нашли, но, как говорили, в личном штабе атамана много серебра и золота с метками погибших. Позднее по приказу генерала Дутова произвели дознание в управлении эмигрантами. Васильева поймали, арестовали, и он погиб голодной смертью в том же Оренбургском полку уже в Китае".

"В конце марта или начале апреля моя Центральная группа подошла к китайской границе. Это случилось у Селькинских гор. Но сразу китайцы нас к себе не пустили, ссылаясь на необходимость покончить вопрос о разоружении двух уже перешедших групп моей армии: Дутова и Бакича. Только в мае 1920 года нас пропустили на китайский военный пост, где по настоянию китайских властей и согласно имевшимся на сей счет международным законам предстояло осуществить сдачу оружия. Нас разместили лагерем на участке реки Баррателе. Мы стали получать от китайского правительства довольствие: на человека по 2 фунта муки и 4 фунта дров в день. Лошадей отпустили на подножный корм. В течение последующих двух месяцев ежедневно из отряда стало уходить много людей. К июлю от нескольких тысяч в отряде осталось до 670 человек. В конце концов губернатор Ян Цзысян настоял на переводе оставшейся части моего отряда в главный город провинции Урумчи...

В ночь с 24 на 25 декабря во время празднования отрядом рождественского сочельника в окрестностях Гучена с крепостных стен был открыт ружейный огонь по нашему расположению. Мы не отвечали, хотя понесли некоторые потери...

Мне предложили прибыть для переговоров в город Урумчи, и я выехал туда немедленно. В Урумчи меня тотчас же арестовали. Вместе со мной прибыло еще восемь человек из отряда, которые тоже были арестованы. Остатки отряда четырьмя эшелонами проследовали на восток по требованию китайских властей.

Итак, я оказался в китайской тюрьме. В момент препровождения меня под арест, дабы подчеркнуть это как временную задержку, китайцы выставили почетный караул из двух рот пехоты. По всей видимости, эта демонстрация предназначалась для успокоения войск моего отряда и предотвращения возможных волнений. Затем китайцы выдвинули против меня обвинение в возникновении конфликта в Гучене. На самом же деле полагаю причину к содержанию меня в тюрьме совершенно иную. Китайцев неотступно преследовала мысль о наличии у меня крупных ценностей, и они рассчитывали путем моего заключения вынудить меня к передаче этих мнимых ценностей им. На сей счет их предположения являлись небезосновательными. Дело в том, что китайским властям уже было известно, что многие высшие начальники и руководители белого движения переправили с собой за границу большие ценности. В особенности указывали на генерала Семенова, который в действительности перевез значительные ценности из России в Японию. По имеющимся у меня сведениям, Семенов и сейчас располагает довольно крупными средствами, помещенными в японские банки. Но распоряжаться в полной мере ими Семенов не может, так как его ценности оказались под контролем японцев, и они выдают ему на руки лишь известную сумму на проживание. Все свои части Семенов побросал и никому никакой помощи не оказывает. За это в эмиграции Семенова прозвали "Гришка третий, рваная ноздря", ибо первым считают Гришку Отрепьева, вторым Гришку Распутина. А сей имеет наименование третьего Гришки с отличительным признаком рваной ноздри, так как у Семенова настолько открытые ноздри, что они производят впечатление именно рваной ноздри.

Спустя два месяца после моего заключения в тюрьму прибыл личный представитель губернатора под предлогом узнать о моем положении. В разговоре со мной он посоветовал представить некий крупный подарок губернатору, что, по словам Чан Далея, так мне представился этот чиновник, могло бы послужить поводом более скорейшего освобождения. Я объяснил, что имею примерно 15 тысяч долларов, но, как понял, о такой сумме и разговаривать нечего. Я объяснил, что могу дать несколько миллионов рублей сибирскими деньгами. В ответ Чан Далей заметил: "Напрасно вы шутите, я с вами серьезно, как друг". Он тогда же сделал намек о возможности попробовать откупиться через начальника тюрьмы, хотя от того мне тоже поступали аналогичные предложения. Я действительно не имел при себе больших ценностей. Переходя границу, у меня были лишь обесцененные колчаковские деньги. Основная часть средств Семиреченской армии осталась в городе Чугучаке, что в 18 верстах от китайской границы. Там хранилось у бывшего российского консула 600 тысяч рублей серебром. Но как оказалось, после перехода границы северной группой моей армии Бакич взял эти деньги на содержание интернированных войск и беженцев. Все деньги разошлись в первые же два месяца. Кстати, примерно то же самое произошло и с деньгами других деятелей белого движения. Оказавшись за границей, они стали широко жить и довольно скоро разбросались.

В китайской тюрьме я просидел три года - до февраля 1924-го...

Само собой разумеется, что за время моей изоляции в китайской тюрьме я не имел возможности следить за событиями, происходившими в Советском Союзе и в эмигрантской среде. Только в пути следования на восток от случайного попутчика, русского эмигранта Воротникова, следовавшего в Пекин с пушниной от немецкой фирмы, я узнал основные новости. О том, что в Советской России гражданская война окончена, что была польская война, которая также закончилась, и что сейчас идет мирное строительство. Со слов Воротникова я узнал, что среди эмиграции в Китае идет полный развал, эмигранты ссорятся между собой, занимаются всевозможными авантюрами. Они якобы настолько скомпрометировали себя в глазах иностранцев, что на Дальнем Востоке слово "русский" стало ругательным, а эмигрант, который более или менее прилично одет, старается выдать себя за поляка, серба и т. д., но не за русского. По прибытии в город Ланчжоу встретившиеся другие эмигранты вполне подтвердили все сообщенное Воротниковым относительно эмиграции.

Убедившись в положении эмиграции, я решил отойти от всего этого и остановиться на жительство в Ланчжоу, чем сразу же вызвал удивление. Ко мне посыпалась масса запросов от бывших сослуживцев и прочей эмиграции. Я всем отвечал, что намерен отдохнуть здесь после китайской тюрьмы. Однако от меня не отступали, убеждали, что эмиграция после имевшего место раскола стремится к широкому объединению, по городам Китая образуются организации. Довольно крупные деятели белого движения, игравшие в нем значительные роли, стремились привлечь меня в свои организации. Из Шанхая меня знали в организацию "Комитет защиты прав и интересов эмигрантов", из Харбина - в "Мушкетеры", "Черное кольцо", "Голубое кольцо", причем последнее сохранило воинский отряд. Приглашали отряды Глебова, Нечаева, звали во французский иностранный легион, в котором находившийся в Индокитае третий батальон почти весь был сформирован из дальневосточных эмигрантов. Во главе шанхайской организации "Богоявленское братство" стоял доктор Дмитрий Иосифович Казаков, бывший мой отрядный врач, разумеется, он не оставил меня без внимания. Бывший колчаковский генерал Корноухов звал в свою организацию в Тяньзине. Кстати, харбинские организации возглавлял Николай Николаевич Остроухов, бывший секретарь российского посла в Пекине. Все организации преследовали единственную главную цель - борьбу с Советской властью. С этой главной целью неразрывно связывалась задача удержания возможно большего числа эмигрантов в своих рядах и препятствование их переходу на сторону Советов, возвращению на Родину. В осуществлении последней задачи верхушка эмиграции была заинтересована особенно, это позволяло поддерживать организационное существование, которое в свою очередь служило условием получения средств на существование.

Организационное сплочение эмиграции представляло вполне определенный интерес для иностранцев, главным образом для англичан, французов и японцев. Прежде всего эмигранты служили источником дешевой и надежной (без запросов) рабочей силы. Наличие русских эмигрантов-изгнанников служило постоянным поводом для привлечения общественного мнения других стран к их бедственному положению, в котором они оказались вследствие политики Советской России. Это давало лозунги для агитации против Советской власти в своих странах. И наконец, ни для кого не являлись секретом постоянно вынашиваемые планы открытого нападения на Советский Союз, в котором основные ставки делались на использование эмигрантов. Подтверждением заинтересованности в существовании вооруженных эмигрантских организаций может служить то, что благодаря финансовой и прочей поддержке англичан в Шанхае много лет существует достаточно крупный отряд генерала Глебова. Несмотря на требования и протесты китайских властей, отряд имеет в своем распоряжении большое количество оружия и боеприпасов.

Из многих личных разговоров с некоторыми английскими и другими иностранными чиновниками я вывел определенное заключение о непримиримости англичан к существованию Советской власти. Об этом, например, прямо мне говорили директор соляных монополий Гансуйской провинции Роберт Герц, провинциальный директор почт англичанин мистер Дуда. С последним я встречался много раз, в том числе у него на квартире, а также в помещении германской духовной миссии, на общих обедах у Гансуйского губернатора. Дуда постоянно отговаривал меня от намерения заняться фермерством и отойти от политики. Он убеждал включиться в активную политическую жизнь...

Я стал получать множество писем от руководителей белоэмигрантских организаций. В частности, от Казакова и Остроухова. С первых же писем стало вполне ясно, что антисоветскими организациями на Дальнем Востоке руководят английские представители. От них исходят директивы по организации всей работы. В то же время говорилось и о том, что к проектам белогвардейского генерала Лукомского, являвшегося представителем Николая Николаевича Романова, о подготовке вооруженной борьбы и всемерной поддержке белого движения сочувственно относился и наследник японского императора.

Остроухов, действуя именем Николая Николаевича, имевшего штаб-квартиру в Париже, все более настоятельно стал требовать моего приезда на Дальний Восток. Там уже находился другой уполномоченный Романова - Лукомский. Он приехал в Шанхай со специальной комиссией для обследования эмиграции на предмет ее более широкого объединения и вовлечения в борьбу против Советской России. Остроухов подчеркивал заинтересованность французов в создании сильной антисоветской организации. От него я узнал, что выполнение всех организационных задач возлагалось непосредственно на меня. Мне однозначно давали помять: в случае согласия активно участвовать в белом движении я могу не беспокоиться о своем материальном положении и обеспечении работой. И это в период, когда эмиграция находилась в крайне бедственном положении.

Однако мои ответы на все предложения оставались уклончивыми. Наконец дали понять, что такое поведение расценивается как выражение неблагодарности по отношению к англичанам, якобы активно содействовавшим моему освобождению из тюрьмы. Уместно поставить вопрос: почему английские представители так энергично стремились добиться моего освобождения из заключения и последующего расположения к ним, тогда как на Дальнем Востоке и без меня было достаточно колчаковских генералов? Причины тому довольно простые. Почти все бывшие вожди белого движения к тому времени в глазах эмиграции себя сильно скомпрометировали. Своим поведением, безучастностью к бывшим соратникам по борьбе. Иностранцы знали, что за теми вождями белая эмиграция не пойдет. Мне в этом отношении отдавали предпочтение...

Между тем в феврале 1925 года во время очередной встречи мистер Дуда снова завел речь о необходимости моего подключения к активной антисоветской деятельности. На этот раз я достаточно внятно ему изложил свои намерения:

- Здесь жизнь мне нравится, а что касается работы с эмиграцией, то на Дальнем Востоке вполне найдутся другие люди для этого дела. Я уже достаточно поработал, теперь пусть этим позанимаются иные...

Во мне все сильнее укреплялось нежелание принимать участие в дальневосточных эмигрантских организациях. Главной причиной перемены моих взглядов явилась информация о происходящих в СССР процессах, о восстановлении хозяйства, о признании всем народом власти Советов. С другой стороны я видел, как эмиграция разваливалась, она уже не могла более играть той роли, что прежде, не представляла уже силы в белом движении. Нисколько не сомневаясь в том, что в покое меня не оставят, я решил уехать в Канаду и с целью осуществления этого намерения предварительно направил генерала Денисова к английскому представителю в Пекине доктору Грейку. Он одновременно являлся уполномоченным Канады. Денисов должен был выхлопотать на всю нашу группу из шести человек визы для переселения.

В ноябре 1925 года после шестимесячных хлопот Денисов вернулся, по существу, с пустыми руками. От него я узнал, что наш выезд принципиальных препятствий не встречает. Но требуется внести залог 12 тысяч долларов в обеспечение приобретения для нас в Канаде земли. Сам переезд мы должны осуществить полностью за свой счет. Вносить за нас свои доллары желания никто не выразил...

Я убедился, что англичане глубоко презирают... потерявших свою Родину русских эмигрантов. Они покровительствуют лишь руководящей верхушке в лице Казаковых, Колесниковых, Остроуховых и им подобных. Но не рядовой эмигрантской массе, не знающей, где придется ночевать сегодня и будут ли они сыты завтра. В Шанхае существует организация под наименованием "Комитет защиты прав и интересов эмигрантов". В ее руководство входят бывшие колчаковские генералы и офицеры. Комитет связан с представителями практически всех английских фирм и предприятий, находящихся в Китае, Ни одна фирма, ни один английский пароход не примут на службу эмигранта без рекомендательного письма означенного Комитета, удостоверяющего благонадежность клиента. По существу. Комитет является своеобразным фильтром. Учитывая крайне враждебное отношение его руководства к Советской власти, можно представить, каким условиям должен отвечать претендент на получение работы в иностранной фирме.

Не менее англичан заинтересована в существовании белых организаций в Китае и Япония. Захватив в свои руки всю Маньчжурию, японцы имеют там своего надежного ставленника в лице маршала Чжан Цзолиня. Он содержит в руках своих войск вооруженный эмигрантский отряд под командованием бывшего семеновца Нечаева. Отряд рассматривается в качестве оплота будущей войны с Советской Россией, и японцы не жалеют средств на его организацию и оснащение. В целях отбора людей на службу Нечаев рассылал своих эмиссаров по многим городам Китая для вербовки безработных эмигрантов. К 1924 году отряд насчитывал до 2 тысяч человек. Мне неоднократно по почте поступали предложения вступить в отряд командиром одного из входящих в него формирований. При этом подчеркивалось, что первоначально мы будем использоваться во внутренней китайской войне, а в будущем - для борьбы с Советской властью в ноябре 1925 года в Ланчжоу прибыл есаул Черкашин. Он передал, по существу, приказное требование прибыть в отряд Нечаева. Роль мне предлагалась довольно скромная.

От определенного ответа на предложение о переходе в отряд Нечаева я уклонился. Однако надеяться на то, что меня оставят в покое, уже не приходилось. На сей счет я получил два письма с предупреждениями от руководителей белоэмигрантских организаций. В них напоминалось, кому я обязан освобождением из тюрьмы и во имя чего это сделано. Но во мне все более укреплялось намерение последовать примеру некоторых бывших участников белого движения, в частности колчаковского генерала Иванова-Ринова, которого приняли в СССР.

У меня назрел проект перехода. При этом я рассчитывал заручиться согласием на такой же шаг некоторых своих бывших партизан. Представлялось возможным все решить на месте, без поездки на Дальний Восток. В осуществлении своего намерения я ориентировался на содействие мар шала Фын Юйсяна, считавшегося в эмигрантских кругах ставленником большевиков в Китае. Когда были предприняты переговоры с маршалом, то о моих планах сразу же стало известно. Немедленно начали поступать предостережения о грозившей мне опасности, в том числе от мистера Дуда и от губернатора провинции. Некоторые послания содержали открытые угрозы, обвинения в предательстве белого движения. Это ускорило наши действия, В марте 1926 года я вместе с генералом Денисовым выехал в ставку маршала Фын Юйсяна и вступил в контакт с одним из его чиновников. Переговоры велись на предмет поступления на службу в армию маршала Фына. Дело в том, что в его войсках имелся белый отряд, в котором служило немало моих бывших партизан. Однако меня определили на должность советника командующего армией Чжан Ши-джана, и я вынужден был постоянно находиться при нем. Спустя месяц я снова получил возможность встретиться с маршалом Фын Юйсяном в его штабе и изложил свои соображения о намерении возвратиться в СССР. Маршал поддержал такое решение, и 10 апреля меня отправили через Монголию в Москву" 6.

3. БЕЛЫЙ ТЕРРОР, ИЛИ О ЧЕМ УМОЛЧАЛ АТАМАН АННЕНКОВ

Итак, мы имели возможность познакомиться с собственным видением Анненковым имевших место событий, активным участником и даже "творцом" которых он являлся, а также с его суждениями по поводу происходившего. Во всяком случае, позиции и оценки бывшего атамана в его изложении можно выразить одним намерениями употребить свои действия и направить помыслы во "благо" великой России и ее многострадального народа,

Сколько раз в истории повторялись случаи, когда осуществление "благих" с точки зрения верховодителей намерений оборачивалось неисчислимыми бедствиями людей, в защиту которых провозглашались эти самые высокопарные лозунги.

Впрочем, установленные предварительным и судебным следствием конкретные факты избавляют нас от общих рассуждений. Часть их уже приводилась для опровержения пространных рассказов атамана. Обратимся к тому, о чем он в силу вполне понятных причин предпочел просто не вспоминать при разбирательстве его деяний.

Первое задание, полученное атаманом Анненковым от колчаковского Омского правительства, заключалось в осуществлении террористической акции против населения Славгородского уезда Омской области, взбунтовавшегося от невыносимых притеснений и издевательств белогвардейских войск. С двумя ротами пехоты и тремя сотнями кавалерии Анненков немедленно выступил на Славгород. При подходе к городу к белогвардейскому отряду присоединились еще два пехотных полка, и вся эта сила двинулась на расправу с недовольными горожанами и крестьянами окрестных населенных пунктов.

Когда питерский рабочий Василий Александров летом 1918 года по случаю командировки оказался в Славгороде, его взору представилась поистине ужасная картина:

"Как только в город без боя зашли передовые отряды Анненкова, население бросилось разбегаться кто куда мог, ничего не думая о последствиях беспорядочного бегства. Казаки же всех убегавших задерживали и уводили в северную часть города, где находились три глубокие ямы из-под саману. Здесь их раздевали и тут же расстреливали. Эту страшную картину мне довелось видеть из гаража. Вечером женщины, которых я совсем не знал, пошли посмотреть на убитых. Один из расстрелянных был еще жив. Он попросил испить воды. И еще просил передать матери, что не знает за что его схватили и убили. Этот крестьянин сказал женщинам, будто приезжал из поселка кое-что продать. В это время появился казак и со словами: "А, так ты еще жив!" - выхватил шашку и зарубил раненого. Вечером прибыл сам атаман Анненков. Проживал он в Славгороде порядочно. Стоял Анненков в поезде при железной дороге и почти ежедневно чинил расстрелы, принуждая предварительно подлежащих расстрелу рыть для себя могилы".

Вот еще одно свидетельство о зверствах, чинимых анненковцами, - Николая Голубева:

"Я работал маляром на станции Славгород и участвовал в рабоче-крестьянском восстании против колчаковского террора. В деревне Черный Дол, в трех верстах от города, мы соорганизовались, и было постановлено выступить на борьбу. По прибытии в Славгород очистили его от белых, освободили из тюрем политических заключенных, из которых было немало закованных цепями. Затем мы вышли из города, преследуя убегавших белых, но под станцией Карасук встретились с частями Анненкова. Сил у нас оказалось явно мало, и мы начали отступать назад к Славгороду, где были окончательно разбиты. Кровавый зверь Анненков сразу же начал творить расправу над всеми. Даже женщин, детей, стариков вешали на столбах, привязывали веревками за шею, зацепляли лошадьми, которых пускали во весь опор. По его приказу забирали всех рабочих без разбору, уводили за город в лощину, ставшую полем смерти и расправ. Деревня Черный Дол, где находился наш штаб, была сожжена дотла...".

Алексей Ларин служил у Анненкова личным шофером около трех лет. Многое довелось ему повидать за это время: расстрелы, избиения, массовые порки крестьян шомполами, поджоги их домов... Свидетельств этого очевидца вполне достаточно, чтобы восстановить некоторые моменты, "не сохранившиеся" в памяти атамана. Приведем один из эпизодов, рассказанных Лариным:

"Как-то летом 1918 года Анненков распорядился приготовить две грузовые машины для срочной поездки в одно село, что в 70 верстах от Славгорода. Выехали примерно 25 офицеров и казаков во главе с атаманом. Когда доехали до села, Анненкову принесли список из 10 человек, арестованных за симпатии к красным. Этих людей держали в сельском правлении. Атаман распорядился посадить всех в машины, и мы поехали назад. Верстах в пяти от села Анненков остановил машины. Он приказал своему адъютанту Смородинову расстрелять четверых крестьян на глазах у остальных, а этих выпороть нагайками, что немедленно и было сделано. Сам атаман в избиении и расстреле участия не принимал, но наблюдал, как выполняется его приказание. По окончании экзекуции мы уехали.

В тот же день верстах в 50 от Славгорода по приказу Анненкова были запороты до полусмерти еще четверо каких-то крестьян. Произошло это следующим образом. Недалеко от села мы остановили машины. За рулем одной из них сидел сам Анненков. По его предложению на машине укрепили красный флажок с надписью что-то вроде "Учредительное собрание". Возле нас остановились четверо совершенно незнакомых крестьян, шедших по дороге. Кто-то из них обратился к Анненкову с вопросом: вы красные или черные? За атамана ответил один из солдат:

"Красные". Крестьяне вступили с нами в разговор, вели себя доброжелательно. Но Анненков резко прервал беседу и приказал этих четверых выпороть. Казаки стащили с мужиков штаны, заворотили наверх рубахи и стали их пороть тупыми концами клинков. Крестьяне кричали от невыносимой боли, просили помиловать. Несмотря на мольбы, несчастных пороли до потери сознания. После этого Анненков приказал ехать в другое село".

Аналогичными жуткими подробностями сопровождается весь путь атамана, зловещий след кровавых расправ над безоружными людьми тянется за ним и его войском.

Как показывали Филипп Мачулин и Роман Самохин, служившие кондукторами на станции Рубцовка, летом 1918 года по приказу Анненкова был сформирован бронепоезд. На нем между Семипалатинском и Алейском курсировала специальная карательная рота, возглавляемая отъявленным головорезом капитаном Кауровым. Первой операцией бронепоезда стал расстрел семи крестьян со станции Шипуново. Таких акций было немало. Особенно зверствовали анненковцы, когда у белых начались неудачи на фронтах. По свидетельству Мачулина, после занятия красными станции Рубцовка разъяренный Анненков верхом на лошади в сопровождении конвоя прискакал к бронепоезду. Он приказал немедленно направить состав с карателями на занятую красными станцию. Вместе с ним туда отправилось около сотни казаков. Однако недалеко от станции Аул бронепоезд остановился: поступило известие, что впереди объявилась разведка красных. Атаман дальше ехать не захотел, решив выместить злобу на местных жителях. По его распоряжению казаки стали ловить и сгонять окрестных крестьян, чинить над всеми без разбору всякие зверства. Большинство попавших под руку мужиков подвергались жестоким пыткам: сначала им наносили неглубокие колотые раны, а потом рубили насмерть. На глазах у Романа Самохина недалеко от упоминавшейся станции Шипуново каратели отыскали прятавшихся в колодце двух красноармейцев и зарубили их. Затем подожгли с трех сторон близлежащее село Хлопуново и подвергли издевательствам его жителей.

Крестьянин села Красноярское Степан Вольных по личному приказанию Анненкова за сочувствие Советской власти был подвергнут карателями жестокой порке, после которой месяц не мог подняться с постели. По его словам, других сочувствующих (Егора и Ефима Чепуштановых, Лариона и Степана Филяровых, а также их односельчан Кириченко, Арошина и Шевченко) расстреляли. При этом Егора Чепуштанова закопали в землю еще живым, истекавшим кровью.

Ивану Мартыненко удалось схорониться от анненковских карателей. Он вспоминает, как однажды в село Веселый Яр прибыл отряд Аннненкова. Его люди имели на погонах буквенные нашивки "А. А.", а на рукавах - эмблемы с изображением двух перекрещенных костей и черепа. Они привезли с собой четверых арестованных, расстреляли их на окраине села и уже собирались садиться на поезд, чтобы возвращаться в Рубцовку, как к Анненкову подошел кто-то из местных зажиточных мужиков и подал ему список сочувствующих Советской власти. Всех их тотчас поймали и расстреляли без всякого разбирательства. Когда поезд с анненковцами тронулся, каратели открыли стрельбу по группе крестьян, хоронивших расстрелянных,

При описании творимых войском атамана Анненкова бесчинств мы пользуемся преимущественно свидетельствами людей из его ближайшего окружения, местных жителей и других лиц, являвшихся непосредственными очевидцами, а то и участниками происходящего. Один из них - Василий Довбня. Обратимся к его показаниям:

"В июле-августе 1918 года в Лепсинском уезде Семиреченской области появился белый отряд, пришедший со стороны Сибири и прославивший "силу русского оружия" рубкой голов и порками мирного населения. Отсутствие сопротивления давало возможность пьяной разнузданной банде офицеров и присоединившимся к ним казакам безнаказанно пороть и рубить мирных жителей, насиловать женщин и даже малолетних девочек, грабить их имущество. Горе тому, кто пытался не то что защитить, а лишь только высказать свое неудовольствие по поводу грабежей и насилий. Его сразу объявляли большевиком и в лучшем случае пороли плетьми, а то и рубили, да не просто рубили, а истязали. Отрубят ногу, руку, разрежут живот.

Всех больных и раненых, находившихся в лепсинском лазарете, зверски изрубили... Больной тифом старый партиец, незадолго перед этим приехавший из Перми, был жестоко избит, затем ему распороли живот и выбросили в огород, где он умер через сутки... Описания очевидцев творимого Анненковым произвола можно приводить практически до бесконечности. А потому целесообразней, видимо, ограничиться на сей счет некоторыми официальными сведениями, фигурирующими в материалах расследования деяний атамана и его подчиненных.

В городе Сергиополе расстреляно, изрублено и повешено 800 человек. Сожжено село Троицкое, где анненковцами забито насмерть 100 мужчин, 13 женщин, 7 грудных детей. В селе Никольском выпорото 300 человек, расстреляно 30 и пятеро повешено. В селе Знаменка, что в 45 верстах от Семипалатинска, вырезано почти все население, здесь у женщин отрезали груди. В селе Колпаковка изрублено, расстреляно и повешено 733 человека, в поселке Подгорном - 200. Сожжены села Болгарское, Константиновка, Некрасовка. В селе Покатиловка изрублена половина жителей. В Карабулаке Учаральской волости уничтожены все мужчины. По словам свидетеля Турчинова, трупы не зарывались, и собаки до такой степени откармливались и привыкли к человечьему мясу, что, зверея, бросались на живых людей. Возле китайской границы в урочище Ан-Агач было насчитано 900 трупов, а за озером Ала-Куль - 600. Все они являлись бывшими воинами анненковских полчищ и уничтожены своими за нежелание оставаться под властью атамана.

Наше повествование осталось бы неполным без описания того, как выглядел сам "брат" атаман в глазах каждодневно окружавших его людей, как относился к происходящему во времена пребывания на вершине достигнутой власти. С этой целью обратимся к свидетельствам Николая Ромадоновского, который около двух лет, с июля 1918 года до бегства в Китай, постоянно находился непосредственно при Анненкове. Он неоднократно участвовал в совместных поездках на столь любимых атаманом автомобилях, присутствовал при всевозможных церемониях, выступлениях Анненкова перед своим войском и других мероприятиях. Вот что он рассказал:

"Борис Владимирович Анненков был из казаков сибирских войск, среднего роста, средних лет, лицом походил на калмыка. Физически развит, мог заставить играть каждый свой мускул, был преподавателем фехтования в военной школе. В германскую войну командовал партизанским отрядом, по рассказам казаков, немцы боялись его дерзких набегов по их тылам. Обладал большой силой воли, мог гипнотизировать. При подборе людей в свой личный конвой долго всматривался в глаза, после чего говорил: этого можно взять, а того - нет. Кстати, выбранные таким образом в конвой из числа захваченных в плен красноармейцев, подпавшие под влияние Анненкова, становились похлеще и вернее его партизан. Однажды во время одной неудавшейся стычки с красными атаман избежал плена только благодаря верности именно бывших красноармейцев, взятых им в свой конвой. Не любил курить, но на важных заседаниях дымил сигаретой. Шоферам, от которых пахло самогоном или спиртным, керосином, говорил: "Как вы пьете эту гадость, приходите ко мне, я угощу вас коньяком, чистым спиртом". Не любил офицеров, которые часто пили. Пренебрежительно отзывался о женщинах, но в Семипалатинске, по рассказам казаков, изнасиловал гимназистку, а в деревне Казаткулово ходил к учительнице. Женам офицеров разрешал жить только на известном удалении от нахождения частей.

Атаман не любил священников, тем не менее при встречах его в деревне никогда не говорил отец священник, а приветствовал: здравствуйте, батюшка. Нравилось, когда в церквах произносилось:

"Многие лета боярину Борису" (Анненкову). Один из священников, отец Андрей из Славгорода, поступил в дивизию, расстреливал там мужиков, насиловал их жен, ездил с карательным отрядом для подавления восстания крестьян. Впоследствии, когда красные взяли его в плен и арестовали, он повесился в тюрьме.

Недолюбливал генералов, называл их старым хламом. Требовал опрятного вида от партизан, оборванных посылал к каптенармусу с устным приказом выдать обмундирование, после чего во всем новом надлежало явиться к нему лично. Партизанам-казакам не давал выговоров, внушения делал намеками, всякий раз приводил какую-нибудь историю: "...был у меня знакомый юнкер, который вел себя так..." Далее следовало нечто похожее на совершенный нерадивым подчиненным проступок.

После прибытия в какое-либо село сначала расспрашивал партизан, как их встречали местные жители, как и чем кормили: теми ли кушаньями, что предлагали ему. Останавливался только у богатых казаков. В одном селе крестьяне вышли встречать Анненкова хлебом-солью. Будучи чем-то недоволен, атаман велел немедленно [их] выпороть. Хорунжий Макаров бросился избивать мужиков своим карабином, казаки стегали плетьми. Несмотря на крики и мольбы крестьян, Анненков не прекратил расправы и спокойно смотрел на "работу" своих партизан. После порки все мужики были расстреляны.

Любил посещать солдатские вечеринки, где сам плясал и учил этому казаков, подтягивал песни, но сам голосом не обладал. Страстью была езда на автомобиле, сам накачивал воздух в камеры, надевал бандажи (металлические обода на колесах. - Авт.). Нравилось попугать киргизов, лошадей глушителем газа, у него часто получался эффект выстрела. Веселился, если удавалось задавить собаку, кошку, курицу, барана, очень хотелось задавить какого-нибудь киргизенка.

Имел личного повара. Помощником повара был взятый под Черкасским арап негр, который знал французский, немецкий, английский и мусульманский языки (так в документе. - Авт.). Анненков всегда подсмеивался над негром: почему он всегда такой "грязный". При всякой поездке на автомобиле повар обязан был снабжать Анненкова провизией, яблоками, сладостями. Держал капельдинера Юзефа, который приносил кофе, чай, обед, одежду.

У атамана был большой гардероб, заведовал коим казак Степан. В гардеробе находились: костюм, три пары сапог с высокими каблуками и медными подковами, белье, шоколад, сигареты, ром, коньяк, меховая шуба, серебряный кинжал, японский карабин, серебряная пуговица с гербами, сделанная в оружейной мастерской. Все это по первому требованию немедленно доставлялось на место посыльным. При себе атаман держал ручную волчиху Динку-Анку, лисицу, медведя, который однажды залез на крышу дома, зацепился за что-то, повис на кольце и задушился. Бедный Степан, боясь наказания разгневанного атамана, чуть не застрелился из-за того медведя.

Личный парикмахер по прозвищу Бомба брил и стриг под челку, завивал чуб атамана. В личном окружении Анненкова было несколько немцев и австрийцев из числа военнопленных. При нем состоял личный конюх по уходу за выездными лошадьми.

Во время работы атаман в своей комнате заставлял оркестр играть военную музыку, по вечерам давать симфонические концерты, на которые приглашались офицеры. Существовал специальный хор Атаманского полка. Казаки этого полка носили брюки с генеральскими лампасами, обязаны были иметь чубы и стрижку под челку. Погоны у них были с вензелями "А. А.", на кокардах был череп смерти. На всех знаменах имелись надписи "С нами Бог и атаман".

Производство в офицеры осуществлял сам лично. Особенно этот процесс усилился после поражения белых под Семипалатинском.

Цели своей борьбы выражал так: организовать на занятой территории казачье войско, соединиться с восставшим против большевиков в Ташкенте Осиповым, стать диктатором и не подчиняться никому. Стремился избавиться от возможных противников: прибывшего генерала Дутова отправил в Китай, не предоставив ему у себя никакой должности.

4. ЭПИЛОГ

Сразу же после бегства остатков анненковских войск за границу особые отделы ВЧК стали выявлять и арестовывать оставшихся на нашей территории наиболее активных организаторов и исполнителей карательных акций, расстрелов, грабежей и погромов. Прокатилась волна процессов над бывшими белогвардейцами, доносчиками, всякого рода пособниками кровавых расправ. Наступила пора возмездия. Решения коллегии Алтайской губернской ВЧК были строги; большинство преступников приговаривались к высшей мере наказания. Одним из первых, кого постигла суровая кара, оказался руководитель комендатуры Усть-Чарышской пристани белогвардейский офицер Афанасий Кузнецов, лично причастный к расстрелам, массовым поркам. Затем пришел черед Иустина Скрипки, составившего и передавшего анненковским карателям списки зачинщиков восстания крестьян села Архангельского. Осуждены и расстреляны участники карательных экспедиций белых Иван Ябров, Анатолий Чанцев, Леонтий Широков, Феодосий Сушенцев, Мартын Паста... На счету каждого из них десятки и сотни безвинно загубленных людей. Примечательно, что большинство вчерашних палачей оправдывались тем, что выполняли приказы своего командования.

Наконец, в июле 1927 года в руках правосудия оказались бывший командующий Семиреченской армией генерал Анненков и начальник штаба генерал Денисов. Судили их в Семипалатинске, в тех самых краях, где до зубов вооруженное белогвардейское войско воевало с бунтующими мужиками, доведенными до отчаяния беззакониями и произволом. Опровергать творимые бесчинства и зверства было просто невозможно. Но если непосредственные исполнители карательных акций ссылались на приказы свыше, то Анненков стремился убедить суд в том, что массовые расстрелы, порки и грабежи чинились по собственной инициативе вышедшей из-под контроля и не подчинявшейся командующему полуанархической сворой. Иначе говоря, снимал с себя всякую ответственность за грабежи, поруганных женщин, тысячи замученных и уничтоженных людей. А ведь это был человек, который не просто боролся с Советской властью. Он сам яростно рвался к власти, во имя ее хладнокровно переступал через бесчисленные жертвы, исковерканные людские судьбы, равнодушно взирал на сиротские и вдовьи слезы. Неприятие или даже малейшее недовольство простого землепашца насаждаемыми Анненковым порядками пресекались жесточайшим насилием. Военный диктатор по натуре, Анненков не видел иного способа устройства общественной жизни, кроме как по законам солдатской казармы и муштры. Насаждалось же такое устройство методами откровенного террора.

Сегодня еще приходится иногда встречаться с различными подходами к определению причин провозглашения "красного террора" и последующего сурового преследования за всякую контрреволюционную деятельность. Не будем останавливаться на перегибах. О них разговор особый. Но если не касаться конкретных акций, связанных с посягательствами на жизнь руководителей социалистической революции, то репрессии были спровоцированы массовым белым террором. Ответом на насаждавшийся белогвардейским войском, прежде всего его генералитетом, белый террор стел "террор красный".

Может, Анненков был прав, что в какой-то момент упившиеся кровью головорезы стали неуправляемы, чинили погромы, грабили и убивали без оглядки на своего командующего. Однако таковыми их сделал он, Анненков. Атрибутика из черепа с человеческими костями, розги, плети, незаконные расправы без суда и следствия, зверские казни - все это насаждал сам атаман, в основном все делалось по его личному приказу и исполнялось тотчас, в его присутствии.

Такая вот альтернатива существовала в качестве силы, противодействовавшей Советской власти. Нетрудно представить, в какой страшный мрак могла погрузиться страна при ином исходе гражданской войны. Не за то боролись Анненков и ему подобные, чтобы, выйдя победителями, уступить кому-то власть и сойти с исторической арены.

"Мятежный" атаман Анненков расстрелян по приговору военной коллегии Верховного Суда СССР, тем самым он разделил участь своего верховного предводителя - адмирала Колчака. Судили его принародно и воздали сполна. На этом можно бы и закончить наше повествование.

И все же придется его еще немного продолжить. В одном из февральских номеров номеров "Комсомольской правды" за 1991 год помещена пространная статья о Колчаке. Ее автор, описывая заслуги адмирала в исследовании Севера, сокрушался по поводу того, что многие жители Иркутска не знают места расстрела бывшего Верховного правителя Сибири. Там сейчас валяются пустые разбитые ящики, какие-то грязные свертки и банки...

Пускай нас обвиняют в отсутствии национального патриотизма, но мы никогда не станем ратовать за светлую память об этом человеке. Север обследовали бы и без него, что, кстати, продолжается и в наши дни. А вот за насаждавших белый террор анненковцев, семеновцев, каппелевцев и им подобных, которыми командовал Колчак, не будет ему народного прощения. Вспомним, ведь именно он, Верховный правитель, послал Анненкова на подавление восставших против белогвардейского гнета жителей Славгородского уезда. Не кто иной, как Колчак, поощрял атамана за кровавую расправу над безоружными мужиками и пожаловал ему за это генеральский чин. Так что от установления памятника тем, кто посеял ветер гражданской войны, давайте пока воздержимся. Для нас, скажем откровенно, единственная безвинно загубленная жизнь простого русского землепашца, ребенка, старухи дороже всех адмиральских заслуг Колчака и боевых отличий самозванного атамана Анненкова.

Генерал-лейтенант юстиции Д. М. ЗАИКА;

полковник юстиции В. А. БОБРЕНЕВ, кандидат юридических наук

ПРИМЕЧАНИЯ

1 Николай Николаевич Романов - двоюродный брат Николая II.

2 Так в документах. Правильно - Народная революционная армия (НРА).

3 Доктор Дмитрий Иосифович Казаков - бывший отрядный врач анненковского войска.

4 Обращение Анненкова во ВЦИК СССР написано 5 апреля 1926 г. в то время как, по утверждению самого автора статьи (подписался "Партизан"), атаман 17 апреля был еще в Китае и о "чекистском" насилии над ним не могло идти и речи.

5 Анненков Иван Александрович - кавалергардский поручик, член петербургской ячейки Южного тайного общества декабристов, принимавший участие в деятельности Северного общества, за что сослан на каторгу. Известен своей романтической женитьбой на дочери французского эмигранта, которая исходатайствовала разрешение выйти замуж за ссыльнокаторжного, обвенчавшись и оставшись с ним в Сибири.

6 Существует иная версия. Согласно ей Анненков вместе со своим ближайшим сподвижником Денисовым был захвачен в Китае в гостинице "Калгана". Осуществляла захват группа во главе со старшим советником командующего армией маршала Фына - "господином Лином". Под этим именем пребывал в Китае известный советский военачальник В. М. Примаков.