Дойти до истоков этой разницы нашей и западной «борьбы за Свободу» и будет небольшой победой над «фальсификацией истории», точнее, над «непонятностью истории». Если уж читатель добрался до 6-й главы, то, надеюсь, как-то и согласился с главной ее идеей, или свыкся как с рефреном: набор исторических фактов — что комплект бильярдных шаров. Отшлифованы в бесчисленных описаниях, пронумерованы, и только их комбинации, освещение, понимание их положения — вот предмет борьбы, или игры…

«Литературная газета» в 2009-м писала, что «… у книг Игоря Шумейко есть не только свой стиль, но даже и свой жанр…». Я могу говорить, пожалуй, только о своем методе.

Многие исторические дискуссии (виденные, слышанные, а более — читанные) оставляли ощущение если не бессмысленности, то некой бесформенности. Не только у меня — нет, когда исход этих споров был критически важен, например, в ту же эпоху «поздней Перестройки», многие миллионы махнули рукой: «А ну их! Все это пропаганда»! Тупики выглядели (несколько утрируя) примерно так: оппонент в споре (о Западном ли Берлине, о социалистическом ли лагере, о Ялтинской системе, Афганистане…) выкладывает факты, например, из Бжезинского, Ричарда Пайпса, подкрепляет цитатами из Монтескье, Вольтера…

Ответчик распасовывает: этот, вами приведенный — известный русофоб, тот — антисоветчик… лучше-ка я по данной теме приведу… факты из статьи корреспондента газеты «Красная звезда» за такой-то год.

И хотя действительно, чем хуже наш военкор — Збигнева Бжезинского?! — это все же уход в сторону от законов жанра. Как в детективе: «убийца» должен быть из заранее очерченного круга, факты — из общеизвестного набора. То есть: плодотворным в спорах будет правильное или новое толкование их (а точнее — общеизвестных, признанных) фактов, а не выискивание своих.

А все-таки новые факты? А их должны добывать, «поднимать на-гора», бюрократически выражаясь — совсем другие «министерства»! Максимально удаленные от борьбы, от «комиссий..», от «активного противодействия попыткам фальсификации истории» и т. д. Более того, это «министерство» добычи фактов должно быть, опять же, выражаясь по-современному — «равноудалено» от спорящих, дискутирующих. Чтоб не превращать архивиста — в пропагандиста, чтоб с порога не обесценивать их труд… Хотя этих «новых фактов»… что-то не очень верится в их обилие и значимость. Где, в каких Помпеях, мы их откопаем?! «…проливающих свет на важнейшие события», «…по-новому рисующих роль… Сталина, Гитлера»… И так уже докопались до позора «Велесовой книги» и прочих «Древнеславянских Атлантид». (Собственно говоря, позорны тут только тиражи книг толкователей, строителей «Новой истории», и удельный вес читателей, верящих во все это).

Потому и в первой, «военной» части книги царил сэр Уинстон Черчилль, во второй, «ялтинской» цитировался Збигнев Бжезинский, в этой «обобщающей» был и одиозный маркиз де Кюстин…

Но самым драгоценным королем цитирования здесь будет уже неоднократно упоминавшийся гарвардский профессор Ричард Пайпс с его книгой «Россия при старом режиме». Он, Пайпс, кроме многого прочего, еще и признанный добросовестный сумматор, коллектор мнений десятков историков по интересующей нас теме. Приведя в своей книге много доказательств того, что русский менталитет по происхождению — крестьянский (что нам особо доказывать и не надо), отметив и тот парадокс, что «…революция 1917 года, совершавшаяся во имя создания «городской цивилизации», в действительности усилила влияние деревни на русскую жизнь», Пайпс переходит к анализу всей русско-крестьянской цивилизации.

«Исследователи русской деревни часто отмечают весьма резкий контраст между ее жизненным ритмом в летние месяцы и в остальную часть года. Краткость периода полевых работ вызывает необходимость предельного напряжения сил в течение нескольких месяцев, за которыми наступает длительная полоса безделья. В середине XIX в. в центральных губерниях страны 153 дня в году отводились под праздники, причем большая их часть приходилась на период с ноября по февраль. Зато примерно с апреля по сентябрь времени не оставалось ни на что, кроме работы. Историки позитивистского века, которым полагалось отыскивать физическое объяснение для любого культурного или психологического явления, усматривали причину несклонности россиян к систематическому, дисциплинированному труду в климатических обстоятельствах».

Столь же добросовестно Пайпс подверстывает к теме и нашего Ключевского:

«Ни один народ в Европе не способен к такому напряжению труда на короткое время, какое может развить великоросс; но и нигде в Европе, кажется, не найдем такой непривычки к ровному, умеренному и размеренному, постоянному труду, как в той же Великороссии». («Курс русской истории»).

А вот и он — выразительный пример той тенденции, обрисованной перед сюжетом «прогресс и Пруссия»! Буквально пять страниц тому назад говорилось, что ныне «противоречия», и даже гегелевские «антагонистические противоречия» — не разрешются, а просто заслоняются другими «противоречиями», и становится просто «не до них»!

Так и противоречие между рабочим ритмом европейца и русского. Сколько книг, памфлетов понаписано о «ленивых русских»! — политкорректный Дитер Гро не сильно касается этой темы, но мы-то все прекрасно помним этот сквозной четырехвековый (считая от Герберштейна) сюжет: «ленивый русский»!! Вот можно теперь и признать, вслед за Пайпсом и нашим Ключевским: Да! Мы … непривычны к ровному, умеренному и размеренному, постоянному труду.

Прекрасно. Но… ведь вокруг этой простой разницы в рабочих ритмах жизни столько строилось и выстроилось теорий! И корректными коллегами Гегеля, и рядовыми фашистскими агитаторами, понукающими Ганса отнять землю у ленивого русского Ивана, «все равно на ней толком не работающего». Признайте, ведь это «Противоречие», «Противопоставление Ганса — Ивана» — было весьма актуальное, «рабочее», движущее, рождавшее кучу теорий и практических планов. Или, если в архитектурных терминах — «несущая конструкция». И что же?

Двадцатый век нашел вам, господа, еще одних работников: японцы, корейцы, китайцы… А теперь уже и малайцы, индонезийцы. Дал им в руки отвертки, а потом и новейшие технологии — и что же выяснилось?! Что по привычке к ровному, умеренному и размеренному, постоянному труду, — европейцы, и сами в сравнении с теми, оказалось — трижды «ленивые русские»!

Сотни миллионов уплывших за океан рабочих мест вам скажут об этом! И все эти приставки, типа: Sony перед Ericsson…

И дело здесь не в каком-то там смехотворном нашем «реванше», — ведь русские, похоже, как не считали… размеренность, ровно-умеренность — достоинством, за которое надо бы тягаться, так и по сей день не считают. Но как же быть с тем фундаментальным взлелеянным вами водоразделом, когда вы и сами оказались вдруг — не по ту, не по правильную сторону?!

А по поводу нынешних «противоречий» — есть об этом в одной песне нашей Анны Герасимовой («Умка»): «Он сказал — пРоехали!..».

И далее, Пайпс: «Каково же было положение русских крепостных? Это один из тех предметов, о которых лучше не знать вовсе, чем знать мало». Вот за что Ричард Пайпс заслуживает огромного нашего уважения. Это фраза настоящего ученого «пропустившего через себя» тысячи книг, авторов, писавших «о крепостничестве» и отбросившего сотни из них, хотя зачастую и самых громких, раскрученных, но «знающих мало»… Слушаем Пайпса далее:

«Прежде всего следует подчеркнуть, что крепостной не был рабом, а поместье — плантацией. Русское крепостничество стали ошибочно отождествлять с рабством, по меньшей мере еще лет двести тому назад. Занимаясь в 1770-х гг. в Лейпцигском университете, впечатлительный молодой дворянин из России Александр Радищев прочел «Философическую и политическую историю европейских поселений и коммерции в Индиях» Рейналя. В книге одиннадцатой этого сочинения содержится описание рабовладения в бассейне Карибского моря, которое Радищев связал с виденным им у себя на родине. Упоминания о крепостничестве в его «Путешествии из Петербурга в Москву» (1790 г.) представляют собою одну из первых попыток провести косвенную аналогию между крепостничеством и рабовладением путем подчеркивания тех особенностей (например, отсутствия брачных прав), которые и в самом деле были свойственны им обоим. Антикрепостническая литература последующих десятилетий, принадлежавшая перу взращенных в западном духе авторов, сделала эту аналогию общим местом, а от них она была усвоена русской и западной мыслью (курсив мой. — И.Ш.) Но даже в эпоху расцвета крепостничества проницательные авторы нередко отвергали эту поверхностную аналогию. Прочитав книгу Радищева, Пушкин написал пародию под названием «Путешествие из Москвы в Петербург» (Пайпс приводил далее и тот пушкинский пародийный отрывок.)

Русский крепостной жил в своей собственной избе, а не в невольничьих бараках. Он работал в поле под началом отца или старшего брата, а не под надзором наемного надсмотрщика. Хотя, говоря юридически, крепостной не имел права владеть собственностью, на самом деле он обладал ею на всем протяжении крепостничества — редкий пример того, когда господствующее в России неуважение к закону шло бедноте на пользу.

Помещик обладал властью над крепостными прежде всего в силу того, что был ответственен перед государством как налоговый агент и вербовщик. В этом своем качестве он распоряжался большой и бесконтрольной властью над крепостным, которая в царствование Екатерины II действительно близко подходила к власти рабовладельца. Он, тем не менее, никогда не был юридическим собственником крепостного, а владел лишь землей, к которой был прикреплен крестьянин. Торговля крепостными была строго запрещена законом. Некоторые крепостники все равно занимались таким торгом в обход законодательства, однако в общем и целом крестьянин мог быть уверен, что коли ему так захочется, он до конца дней своих проживет в кругу семьи в своей собственной избе… крепостной принимал свое состояние с тем же фатализмом, с каким он нес другие тяготы крестьянской жизни. Крестьянин вынес из самой ранней поры колонизации убеждение, что целина — ничья и что пашня принадлежит тому, кто расчистил ее и возделал. Убеждение это еще более усилилось после 1762 г., когда дворян освободили от обязательной государственной службы. Крестьяне каким-то инстинктом чуяли связь между обязательной дворянской службой и своим собственным крепостным состоянием. С того года крестьяне жили ожиданием великого «черного передела»».

Тщательно собирает Пайпс все объективные оценки современников:

«Безо всяких колебаний говорю я, что положение здешнего крестьянства куда лучше состояния этого класса в Ирландия. В России изобилие продуктов, они хороши и дешевы, а в Ирландии их недостаток, они скверны и дороги. Здесь в каждой деревне можно найти хорошие, удобные бревенчатые дома, огромные стада разбросаны по необъятным пастбищам, и целый лес дров можно приобрести за гроши. Русский крестьянин может разбогатеть обыкновенным усердием и бережливостью, особенно в деревнях, расположенных между столицами…

И в тех частях Великобритании, которые, считается, избавлены от ирландской нищеты, мы были свидетелями убогости, по сравнению с которой условия русского мужика есть роскошь. Есть области Шотландии, где народ ютится в домах, которые русский крестьянин сочтет негодными для своей скотины…

— Но тот же Роберт Бремнер (Robert Bremner), один из авторов этих хвалебных оценок продолжает:…Однако, дистанция между ними огромна, неизмерима, выражена быть может двумя словами: у английского крестьянина есть права, а у русского нет никаких!

— В царской России было гораздо меньше крестьянских волнений, чем принято думать. По сравнению с большинством стран, русская деревня эпохи империи была оазисом закона и порядка… На самом деле большинство так называемых крестьянских «волнений» не были сопряжены с насилием и представляли собою просто неповиновение. Они выполняли такую же функцию, как забастовки в современных демократических обществах (курсив мой. — И.Ш.) Далее у Пайпса идет блестящий экскурс, как эти «забастовки», нашими пропагандистами и статистическими фокусниками превращались в — «волнения», а затем и в «крестьянские бунты»).

— Особенно важно избавиться от заблуждений, связанных с так называемой жестокостью помещиков по отношению к крепостным… Пропитывающее XX век насилие и одновременно «высвобождение» сексуальных фантазий способствуют тому, что современный человек, балуя свои садистические позывы, проецирует их на прошлое; но его жажда истязать других не имеет никакого отношения к тому, что на самом деле происходило, когда такие вещи были возможны. Крепостничество было хозяйственным институтом, а не неким замкнутым мирком, созданным для удовлетворения сексуальных аппетитов… Тут никак не обойтись одним одиозным примером Салтычихи, увековеченной историками помещицы-садистки, которая в свободное время пытала крепостных и замучила десятки дворовых насмерть. Она говорит нам о царской России примерно столько же, сколько Джек Потрошитель о викторианском Лондоне. Там, где имеются кое-какие статистические данные, они свидетельствуют об умеренности в применении дисциплинарных мер. Так, например, у помещика было право передавать непослушных крестьян властям для отправки в сибирскую ссылку. Между 1822 и 1833 гг. такому наказанию подверглись 1283 крестьянина. В среднем 107 человек в год на 20 с лишним миллионов помещичьих крестьян — не такая уж ошеломительная цифра».

Эта ирония гарвардского профессора — по адресу штампов русофобской пропаганды. Тут и нам хороший повод задуматься: а где собственно была максимальная концентрация этих штампов (тщательно здесь вычищаемых гарвардцем)?!

Голод, холод, кровь, царизм… чахотка и Сибирь — последние два слова может уже посредством стихотворного размера напомнят вам об авторе. Да-да… Некрасов, Добролюбов и иже… Наши народнички «к топору-зовители». А еще бы как-нибудь взять да и сравнить удельные концентрации подобных «фактов» на страницах ленинских «Искр» и гебельсовской «Фелькише беобахтер»…

И далее — еще Пайпс:

«Сознание русского крестьянина было, если использовать терминологию старого поколения антропологов вроде Леви-Брюля (Levy-Bruhl), «первобытным». Наиболее выпуклой чертой сознания такого типа, является неумение мыслить абстрактно. Крестьянин мыслил конкретно и в личностных понятиях. Например, ему стоило больших трудов понять, что такое «расстояние», если не выразить оное в верстах, длину которых он мог себе представить. То же самое относится и ко времени, которое он воспринимал лишь в соотнесении с какой-то конкретной деятельностью. Чтобы разобраться в понятиях вроде «государства», «общества», «нации», «экономики», «сельского хозяйства», их надо было связать с известными крестьянам людьми, либо с выполняемыми ими функциями.

Эта особенность объясняет очарование мужика в лучшие его минуты. Он подходил к людям без национальных, религиозных и каких-либо иных предрассудков. Несть числа свидетельствам его неподдельной доброты по отношению к незнакомым людям. Крестьяне щедро одаривали едущих в сибирскую ссылку, и не из-за, какой-то симпатии к их делу, а потому что они смотрели на них как на «несчастненьких». Во время Второй мировой войны гитлеровские солдаты, пришедшие в Россию завоевателями и сеявшие там смерть, сталкивались в плену с подобными же проявлениями сострадания. В этой неабстрактной, инстинктивной человеческой порядочности лежала причина того, что радикальные агитаторы, пытавшиеся поднять крестьян на «классовую борьбу», столкнулись с таким сильным сопротивлением. Даже во время революций 1905 и 1917 г. крестьянские бунты были направлены на конкретные объекты — месть тому или иному помещику, захват лакомого участка земли, порубку леса. Они не были нацелены на «строй» в целом, ибо крестьяне не имели ни малейшего подозрения о его существовании (курсив мой. — И.Ш.).

Но эта черта крестьянского сознания имела и свою скверную сторону. К числу недоступных крестьянскому пониманию абстракций относилось и право, которое они были склонны смешивать с обычаем или со здравым смыслом. Они не понимали законоправия. Русское обычное право, которым руководствовались сельские общины, считало признание обвиняемого самым убедительным доказательством его вины. В созданных в 1860-х гг. волостных судах, предназначенных для разбора гражданских дел и управляемых самими крестьянами, единственным доказательством в большинстве случаев было признание подсудимого (курсив мой. — И.Ш.) Это поможет и на «процессы 1930-х годов» смотреть без помощи дьявольщины, мистики или конспирологических окуляров).

— Крестьянин терпеть не мог формальностей и официальных процедур и был не в состоянии разобраться в абстрактных принципах права и государственного управления, вследствие чего он мало подходил для какого-либо политического строя, кроме авторитарного…

— Он верил, что царь знает его лично, и постучись он в двери Зимнего дворца, его тепло примут и не только выслушают, но и вникнут в его жалобы до самой мелкой детали. Именно в силу этого патриархального мировосприятия мужик проявлял по отношению к своему государю такую фамильярность, которой, категорически не было места в Западной Европе. Во время своих поездок по России с Екатериной Великой граф де Сегур (de Segur) с удивлением отметил, насколько непринужденно простые селяне беседовали со своей императрицей».

Я добавлю к сказанному Пайпсом и тот известный факт, что только крестьяне говорили царю — «ты». Нельзя даже вообразить — ухо режет, беседу с монархом крестьянина, обращающегося: «Вы, царь…».

Надеюсь, перечитав, с моими минимальными комментариями, «русофоба» Пайпса, вы не просто отдохнули от настоящих современных клевет, бжезинсинуаций, но и мимоходом выяснили кое-что. Например, кто первый запустил в публику уравнение «крепостничество = рабство».

И тщательное Пайпсово расследование: «Антикрепостническая литература принадлежавшая перу взращенных в западном духе авторов, сделала эту аналогию общим местом, а от них она была усвоена русской и западной мыслью» — поможет понять и ближайшие к нам, буквально сегодняшние события, с перечисления которых и начиналась эта книга.

«Переоценка роли СССР во Второй мировой войне» — феномен тут в том, что даже и в самый разгар холодной войны, в Карибские, Берлинские кризисы, сопровождавшиеся просто бешеной пропагандистской «артподготовкой» — таких попыток не было!

Наталья Нарочницкая как-то в нашей беседе указала, как на прецедент — на книги немецкого историка Эрнста Нольте, который писал о фашистских явлениях, возникших на волне погрома Первой мировой войны, разрушении традиционного общества почти во всех странах Европы.

Моя книга в общем-то и прослеживает дальнейший процесс размазывания исторической вины. Когда следующим шагом стали публикации уже из нашей страны, о преимущественной вине СССР.

Такая вырисовывается изящная «трехходовка»:

1. Виноват германский фашизм!

2. Нет, мы все виноваты! Во всей Европе были «фашистские явления».

3. Нет, виноват СССР — его фашистские явления были самыми фашистскими.

Именно внутренний наш кризис, (и, как одно из проявлений, «коротичизм» в публицистике)… запустил этот процесс, зашедший вплоть до приравнения СССР к гитлеровской Германии в пасешной резолюции 2009 года.