Дуэль

Иван Александрович Анненков — дуэльные галлюцинации.

19 марта 1820 года будущий декабрист Иван Анненков убил на дуэли своего товарища Ланского. О дуэли этой ходили темные слухи, не всегда благоприятные для Анненкова, который, впрочем, отделался сравнительно легким наказанием (три месяца гауптвахты). После этого, как рассказывают, прежде веселый, жизнерадостный Анненков начал впадать в меланхолию, ему являлся во сне и в бреду призрак убитого и проч.

Четыре года спустя погиб на дуэли младший брат Ивана Александровича — Григорий Анненков (в связи с чем сохранился известный анекдот о редкостном равнодушии к детям знаменитой самодурки, матери Анненковых: узнав о гибели младшего сына, она будто бы отозвалась только в том духе, что старшему теперь все наследство достанется.)

Бестужев Александр имел дуэли — и всегда стрелял в воздух.

Лунин признавался в читинском каземате, что одно время считал необходимым иметь столько же дуэлей, сколько женщин, и когда одна цифра убегала вперед, он тотчас и другую подгонял.

Пушкин, известно, с кем только не дрался: первая дуэль на моей памяти с Кюхельбекером (после того Кюхля опять разучился пользоваться пистолетом и на площади спрашивал, куда нажимать?); затем в Петербурге и на юге Александр Сергеевич дрался и вызывал раз 15 или 20. С Рылеевым однажды чуть не обменялись выстрелами (намек на эту историю нахожу в пушкинском письме: «Он (Рылеев) в душе поэт. Я опасаюсь не на шутку и жалею очень, что его не застрелил, когда имел тому случай — да черт его знал»).

Дуэль двух российских стихотворцев: вот радость-то для историков нашей словесности!

Конечно, не следует серьезно относиться к большинству подобных столкновений: скорей обычай, чем вражда. Не имея статистики, все же думаю, что не более чем один поединок из ста оканчивается кровью — остальные же только проба смелости!

Я сам дважды в моей жизни был вызван, но оба противника просили извинения (впрочем, я все равно стрелял бы в воздух). Так-то шутили, но при том, могу вам засвидетельствовать, что в серьезность дуэлей сам А. С. не верил никогда; мы еще, очень помню, в одну лицейскую ночь рассуждали, как это в древности греки, римляне не ведали почти поединков? Потому, наверное, что личность тогда еще не выделилась из человеческого сообщества и немало подавлялась обычаем или тиранией; государство или собрание граждан сами решали за граждан все их споры. Иное дело рыцарские времена; читали ль вы книжку Брантома «Знаменитые дуэли»? Вот прекрасная хроника человеческой тупости, — как будто более меткий глаз или ловкая шпага признак высокого ума или души! Интересно было бы прикинуть, сколько британских шалопаев сумело бы пристрелить Шекспира и сколько испанских негодяев нашлось бы на моего дорогого Сервантеса?

Так вот, повторяю, — что Пушкин и мы, его друзья, были слишком образованны, чтобы всерьез верить в значение дуэли, но признавали за всем ее уродством одно только, а именно — право свободного человека самому распорядиться своими делами, своей персоной — без всякого вмешательства того, что постоянно стоит над человеком.

Я, как вы догадываетесь, предпочитал иные способы, иные демонстрации своей независимости, нежели подставить лоб первому попавшемуся хлыщу; если так, то уж лучше — выйти на самого первого, как мы все на Сенатской площади. И Пушкин бы не стал сейчас со мною спорить. Более того, не у него ли я нашел лучшее выражение своих мыслей?

В анненковском издании (которое постоянно со мною) внимание мое обратилось на прежде неизвестные следующие строки: «Первый шалун, которого я презираю, скажет обо мне слово, которое не может мне повредить никаким образом, и я подставляю лоб под его пулю…»

Первая дуэль А. С-ча, которая могла бы кончиться кровью, — столкновение с Толстым-американцем — была, как известно, погашена друзьями, и обе стороны, легко приняв посредничество, отправились пьянствовать.

Знаменитый Федор Толстой («американец»), известный дуэлянт, застреливший многих противников, был однажды замечен Пушкиным в неправильной карточной игре. А. С., думая, что Толстой обдернулся, указал ему на ошибку и услышал в ответ: «Да я и сам вижу, что ошибся, но не люблю, когда это замечают другие!» Пушкин собрался решительно объясниться с Толстым, подозревая его, к тому же, в распространении ложных слухов, но именно в этот момент был выслан из столицы. Тем не менее он в течение шести лет упражнялся в стрельбе, готовясь к суровому поединку, а вернувшись в Москву, послал Толстому вызов, окончившийся тем, что общие приятели уговорили «американца» извиниться.

В новом царствовании, которое мы провели «во глубине…», дуэлей сделалось явно меньше. Отчего же? Ну, разумеется, при Николае Павловиче не разгуляешься (разве можно вообразить нечто похожее на историю Мордвинова с Киселевым), да и молодежь вроде бы состарилась, подсохла, образумилась.

Начальник штаба 2-й армии генерал, будущий граф и министр Павел Дмитриевич Киселев нашел у бригадного командира генерал-майора Мордвинова серьезные упущения по службе. В ответ М. вызвал начальника, что считалось совершенно неприличным. Поединок закончился смертью Мордвинова, но император Александр никаких мер по этой истории не принял, Киселев остался в полной милости. Надо сказать, что, по имеющимся у меня сведениям, Пушкин, в отличие от большинства, держал сторону Мордвинова, рискнувшего вызвать самого «фаворита государя»!

Зато теперь, если уж дрались, то дрались! Редко, но мрачно, с кровью. При Александре Павловиче довольно часто стрелялись ни за что — теперь в каждом почти выстреле был уже заложен принцип: сам распоряжаюсь, хотя мне настоятельно не велят!

Оппозиция. Глупейшая, темная, но оппозиция! Таким образом, А. С. выходил не на шальную александровскую, а на угрюмую николаевскую дуэль. Это, однако, присказка, а разговор вот к чему ведется, слушай, Евгений, еще порцию старческого бреда, недолго уж терпеть. Как понимаете, последняя дуэль Пушкина никак нейдет из моей головы.

Недавно прочитал письмо, написанное под впечатлением гибели Пушкина одним умным, сухим чиновником, письмо тем более примечательное, что чин был женат на сестре Александра Сергеевича и, по всей видимости, высказал на бумаге то, что она говорила вслух; Ольга Сергеевна, может быть, больше всех в семействе Пушкина чувствовала потаенный смысл всего там происходившего.

Так вот супруг ее, Николай Иванович Павлищев, написал: «Пушкин искал смерти, умер с радостью, а потому был бы несчастлив, если б остался жить».

Конечно, г-н Павлищев очень уж логик и оттого вряд ли схватывает все стороны дела, но и не лжет, отнюдь не лжет!

Хорошо понимаю, что в последних письмах и стихах Пушкина можно найти и минор, и мажор, смотря за каким аккордом следовать. Однако, если подбивать какой-нибудь итог, если искать главную мелодию, тогда выйдет предчувствие.

Пригляделся я, например, к героям, особенно героям-художникам, в судьбе которых А. С., может быть, угадывал свою участь. Гибнет поэт Владимир Ленский, после того как вызвал врага. Андрэ Шенье тащат под гильотину за то, что он бросил безумный вызов «ареопагу остервенелому». Самоубийца Радищев, возвращенный из ссылки, бросает наверх такие речи, как будто желает отрезать себе всякий путь назад.

Дон Гуан, между прочим, тоже гибнет от гордого вызова.

Моцарт, сочиняя самому себе реквием, невольно поощряет своего убийцу.

Видите, как Пушкин свою биографию лепил по сочинениям своим. Или скажу не так: сколь ощущал он чуткими нервами свою собственную натуру и вследствие того легко предсказывал судьбу… Предсказания же свои, возможно, и не всегда понимая, он выносил на поверхность стихов, и это была репетиция, примерка судьбы.

Нет, Евгений, в прямое самоубийство я не верю, все же семейство, жена, четверо малюток, но отчаянный вызов, искушение судьбы — это было!

Пушкин, по-моему, не очень хотел победить в своем последнем поединке (хотя себе в том полностью не признался).

Мы вышли 14 декабря, чтобы переменить жизнь страны, но сие могло выйти только с удачей; а вот наша собственная жизнь обязательно должна была перемениться при любом исходе: с той минуты, как мы оказались на площади, назад не было никакого пути (либо в Сенат, либо в каземат!); и я уверенно говорю: наши общие цели были благородны, средства неопределенны, но прежде всего мы навсегда покончили со своим прошлым.

И у Пушкина также — при любом исходе дуэли старая камер-юнкерская, суетливая, вексельная жизнь отменялась: либо в деревню, тюрьму, отставку, либо в могилу.

Мы, декабрьские, стремились к успеху, но будто заклятие на себя наложили, будто скомандовали себе самим: «Медленнее! Тише!» И Александр медлил с выстрелом (признак опытного дуэлянта или серьезного самоубийцы).

А теперь изо всего противуречивого многообразия сохранившихся слов, воспоминаний и слухов об А. С. П. я все же предоставлю то, что подтверждает мое подозрение.

Умирающий Пушкин говорит Данзасу: «Сегодня мне спокойнее и я рад, что меня оставляют в покое; вчера мне не давали покоя».

В другой раз шепнул кому-то: «Какое у меня в гробу будет счастливое лицо» (почему-то, к слову, вспомнил строки Александра Ивановича Тургенева, записавшего сразу после кончины Пушкина: «Мы говорим вслух — и этот шум ужасен для слуха; ибо он говорит о смерти того, для коего мы молчали»). Но вот еще Данзас сообщает мне очень примечательные слова, сказанные А. С. на Черной речке, когда (уже раненный) он подстрелил все же Дантеса и в первые минуты казалось, будто наповал: «Странно, но мне почти жаль, что я убил его!»

Вот истинный Александр мой! Он внутренне не хотел, не умел убивать — освободиться хотел; желал покоя, такого хотя бы, который я обрел, сидя в кофейне вечером 14 декабря и после…

Как быть, друг Евгений Иванович?

Я слыхал также от многих, что стыдно Пушкину с небесных высот духа пасть до уровня дуэли: нелепо разрубать таким способом запутанные житейские обстоятельства, в то время как они совсем иначе, неизмеримо глубже и умнее расчислены в пушкинских стихах и прозе.

Один Лермонтов, орел, сумел стукнуть и по этому болтанию: «невольник чести», «оклеветанный молвой», «восстал против мнений света», «один»…

Лермонтову было ясно, что Пушкин не мог тут победить, — но сам А. С. разве того не понимал?

Когда я пишу, что не допустил бы его дуэли, и Соболевский клянется, и Матюшкин восклицает: «Яковлев! Яковлев!» — так это не в том смысле говорится, что мы вызвали бы полицию, жене бы сообщили, пресекли etc. Я бы, к примеру, постарался развеселить, дух поднять, раскрыл бы окно и «выпустил нечистика» (пользуюсь словарем Никиты Тимофеевича).

Никита, как помните, подозревал в своем барине смертника; от случая все равно ничего бы не спасло, но если б мы могли вмешаться, вероятность несчастья уменьшилась бы.

Иль я не прав? А хотелось бы. Но полно, к чему теперь рыданья.

Окончена запись 30 октября.