Из воспоминаний поэта и критика В.Ф. Ходасевича: Ольга Давидовна Каменева, жена Каменева и сестра Троцкого, расхваливала ему своего сына:

«Товарищ Раскольников одел нашего Лютика по-матросски: матросская курточка, шапочка, фуфайка такая, знаете, полосатая. Ну, настоящий маленький матросик!

Слушать ее мне противно и жутковато. Ведь так же точно, таким же матросиком, недавно бегал еще один мальчик, сыну ее примерно ровесник. Наследник, убитый большевиками, кровь которого на руках у этих вот счастливых родителей!

…Вдруг она умолкает, пристально и как бы с удивлением вглядывается в меня, и я чувствую, что моя мысль ей передалась… что она знает мои мысли. Она хочет как-нибудь оборвать разговор, но ей дьявольски не везет, от волнения она начинает выбалтывать как раз то самое, что хотела бы скрыть, и в полном замешательстве срывается окончательно:

– Только бы он был жив и здоров!

Я нарочно молчу, чтобы заставить ее глубже почувствовать происшедшее.»

Ольгу Давидовну Каменеву расстреляли осенью 1941 года в Орле.

Таков был конец людей, думавших, что они выносят решения.

После покушения на Ленина 30 августа 1918 года по России прокатился вал «красного террора». В Москве, у Кремлевской стены расстреляли в одночасье полтысячи «заложников» – людей, виновных в «неправильном, неположенном» социальном происхождении (бывших министров, сенаторов, сановников).

В уральских городах, сановниками небогатых, просто расстреляли всех несчастных, заключенных на момент свердловского указа. В эти дни из ворот пермской тюрьмы вывели группу подследственных, среди них последних тобольских ссыльных, находившихся в заключении: фрейлину графиню Гендрикову, обер-лектрису Шнейдер и камердинера Волкова. «Наконец везут в Москву», – сказала графиня. Но Волков, поглядев на конвой, заподозрил неладное и, когда группу завели в какое-то очень глухое место, рванулся в сторону и побежал к темневшему на горизонте лесу. Ему выстрелили в спину, он споткнулся, упал, услышал: «Готов!» Мужественный человек пополз и потом 43 дня блуждал по лесу… После занятия Перми войсками белого генерала Пепеляева Волков отвел следователей к месту, куда вели их группу, – это оказалась городская канализационная свалка. Там следователи опознали тела Гендриковой и Шнейдер: одной выстрелили в спину, на другую пожалели пулю. Патологоанатомы установили, что она умерла от сильного удара в заднюю часть черепа тупым орудием (видимо, прикладом винтовки). В опубликованном красными властями списке убитых заложников Волков нашел фамилию своего коллеги, камердинера великого князя Михаила, – Василия Челышева. Это была последняя, четвертая жертва из круга Михаила Романова.

Почему-то здесь вспомнился Марк Касвинов… Извинительны ошибки или умолчания, вызванные политическим давлением издателей-заказчиков, можно, так сказать, войти в положение подневольного историка – не каждому дано, не каждому нужно быть героем. Но не цензура же требовала от Касвинова писать о вольготной жизни Михаила Романова и его людей в ссылке!

Я подумал об этом, когда в одной из сегодняшних публикаций Гелия Рябова прочитал, что в январе 1919 года были казнены в Петрограде четверо великих князей «в ответ на убийство в Германии Карла Либкнехта и Розы Люксембург». Понимаю, что он бездумно, автоматически повторил здесь официальную формулировку, адресованную одурманенным кровью массам («они наших, а мы зато ихних»), но ведь это нисколько не лучше касвиновской «вольготной жизни»: Рябов не может всерьез думать, что убийство членов российской династии являлось хотя бы зверской, палаческой, но все же реакцией Кремля в адрес правивших тогда в Берлине социал-демократов, подавлявших восстание левых экстремистов.

Ленин ждал момента и дождался, когда в потоке всемирных откликов на убийство вождей «Союза Спартака» затерялось короткое сообщение из Петрограда об убийстве четверых великих князей. Что, мол, поделаешь, время такое грозное!

Четверых великих князей расстреляли утром 30 января 1919 года во внутреннем дворе Трубецкого бастиона Петропавловской крепости, у стены известной «баньки».

Самым знаменитым среди них был великий князь Николай Михайлович, прозванный в семье «Николаем-Эгалитэ» за республиканские убеждения, генерал-от-инфаитерии и историк, прекрасный знаток русских архивохранилищ. «Человек строптивого характера», «ядовитый скептик», как говорили о нем в семье, он многажды, особенно в последние месяцы царствования, предупреждал царственного брата об опасностях пути, по которому тот ведет Россию и Романовых. Судьбу свою историк предвидел: «Висельники мы!» – не раз говорил в тюрьме.

Князь Петр Долгорукий, впоследствии погибший в тюрьме ГПУ, воспроизвел рассказы современников о гибели воина и ученого: «Великий князь Николай Михайлович… в предварилке все время шутил и подбадривал других заключенных. Когда его вывели на расстрел, он отказался от завязывания глаз, скрестил руки, поднял голову и так вызывающе глядел солдатам в глаза, что смутил многих, и не все стреляли.»

Рядом с 60-летним историком стоял его младший брат Георгий (средний, генерал-инспектор артиллерии Сергей был, как читатели помнят, убит пулей под Алапаевском). О нем я почти ничего не знаю, кроме того, что этот профессионал-офицер был знаменитым коллекционером: собрание монет Государственного Эрмитажа в значительной мере создано его усилиями. Оно – и память о великом князе Георгии.

Вместе с Михайловичами у стены поставили еще одного Константиновича, – Дмитрия, 59-илетнего командира кавалерийского корпуса, и его ровесника, командира кавалерийской бригады Павла Александровича, тяжело в это время болевшего, взятого в тюрьму из больничной постели. (Именно его сын от морганатического брака, князь-поэт Владимир Палей, был убит в Нижне-Синячихинской шахте под Алапаевском.)

Всех расстрелянных в этот день похоронили в неизвестном месте на Заячьем острове.

Примерно в те же дни в Ташкенте расстреляли еще одного Константиновича – великого князя Николая.

Всего на протяжении семи месяцев было убито 19 членов династии, царствовавшей 305 лет.

Еще скажем доброе слово о Соколове: он был все-таки из лучших в своей компании. Например, защищал память своего свидетеля, полковника Е. Кобылинского, которого монархисты склонным были презирать как человека, назначенного Керенским. Соколов напомнил: хотя Кобылинский был инвалидом войны, страдавшим нефритом после контузии и потому освобожденным от службы в Действующей армии, но, узнав о гибели своих подопечных, вступил добровольцем в Сибирскую армию и пал в бою. Так что не стоило эмигрантам посмертно его упрекать за назначение от Временного правительства (приказ о назначении был подписан генералом Лавром Корниловым).

Но Соколов, оказывается, ошибся даже в этом случае. Кобылинский не погиб, а был взят красными в плен. Как сообщает Касвинов, его расстреляли томские гепеушники в 1927 году. В честь, видимо, 10-й годовщины Октября: еще через 10 лет расстреливали тех, кто сумел победить его в открытом бою.

В начале книги я сознательно прервал на полуслове разговор с солагерником Владимиром Осиповым, которому в ответ на рассуждение о достоинствах монархии («если бы не случайности рождения») возразил: «Но тут была именно случайность».

О каких «ошибках, больших и страшных,» Николая II говорил отдававший ему должное Черчилль?

Роковая «случайность рождения» последнего монарха таилась в синтезе в его личности двух качеств. Каждое по отдельности в моих глазах является достоинством» но, соединившись в правителе империи, они стали гремучей смесью, что привела его (и руководимую им страну) к трагедии Ипатьевского дома.

Первое: по природе он был человеком с семейным, частным характером и склонностями. Антон Чехов, увидев царя в Крыму, сказал: «Да ведь это просто полковник» (такой чин царь выслужил в русской армии), Слова Чехова противники императора цитируют с уничижительной целью, как будто в звании полковника таилось нечто позорное. Между тем, Чехов, этот едва ли не самый большой знаток душ своего поколения, хотел сказать одно: для Николая исполнение долга перед империей было тем же самым, что для хорошего офицера – управление полком. Солдаты должны быть кормлены, обмундированы, офицеры должны выдвигаться наверх по способностям и старанию, и превыше всего – полковая честь, самоотверженность в бою! Полк для хорошего начальника есть большая семья, а талант Николая, насколько я ощущаю его личность, был именно талантом семейным, глубоко мне симпатичным, но – недостаточным для управления столь сложным механизмом, как Россия на переломе веков, то есть в эпоху крушения монархического администрирования во всем мире.

«Папа. Что ж, в нем ни страшного, ни злобного… Ни (особой) доброты, ни (особого) ума, а всего понемногу. Сними с него корону, пусти в кучу – в десятке не отличишь. Ни худости, ни добротности – всего в меру. А мера куцая, для царя маловатая» (из дневника Распутина).

Дневниковая надпись Николая, сделанная после женитьбы:

«Каждый день, что проходит, я благодарю Господа, и благодарю его от глубины души за то счастье, которым он меня наградил. Большего и лучшего благополучия человек на этой земле не вправе желать. Моя любовь и почитание любимой Аликс растет постоянно» (24.XI. 1894).

Бог щедро и до самого Ипатьевского полуподвала наделил его вот этим, семейным счастьем.

А государственные дела его не интересовали: потому так скудны и неинтересны его дневниковые записи по поводу этих дел, над чем любят иронизировать публицисты. Он был одарен многими талантами, необходимыми для ведения политики: блестящей памятью на людей, обаянием, способностью привязывать к себе окружающих (люди пошли за ним в ссылку, уже за безвластным), выносливостью в работе, знанием трех языков. Но государственные дела сами по себе, вне исполнения долга, службы, обязанности, связанной с рождением на ступенях трона, царя не волновали. Это не порок и не упрек: сын Льва Толстого не обязан любить литературу, сын Троцкого – политику, сын Репина – живопись. А он, не любя ремесло своих предков, обязан был политикой заниматься.

Его богатырь-отец, надорвавшись над этой же сумой переметной, умер в 49 лет.

Катастрофой для императора Николая явилась наложение на это его свойство другого, еще более почтенного качества – убеждения, что необходимо честно, морально служить матушке-России и вере православной.

Обычно суверены, не испытывавшие влечения к госиграм, предпочитавшие, скажем, удовольствия от охот, пиров, секса, отдавались личным увлечениям, передоверив политику тем, кому по природе нравилась эта профессия, разработка и исполнение стратегии и тактики общества, – своим первым министрам. А сами монархи символизировали власть и корректировали общее направление администрации. Так поступил во Франции Людовик XIII, доверив дела реального правления Ришелье, – и это был один из самых славных и успешных периодов в истории королевства. В России так поступала Екатерина I, отдав власть Верховному Тайному совету, или «веселая Елисавет», за которую правили Шуваловы с Бестужевым. Но Николай считал невозможным для себя уклониться от исполнения долга монарха, от Божественной миссии – а разве можно миссию передать Витте, Столыпину, Кривошеину, тем более – Милюкову…

Легко его судить, если бы царь переоценил свою самодержавную потенцию и из-за излишней в ней уверенности проиграл трон, как в наши дни Чаушеску. Но нет… Как раз самодержавную власть он недолюбливал и стыдливо тянулся к взаимодействию с обществом. В дневнике называет самодержавие «непоправимым горем», а время, проведенное в Великобритании, где изучал методы правления бабки Виктории, – «месяцем райского блаженства» (11.VII. 1894).

Мне видится (возможно, это моя ошибка), что не находя радости жизни ни в административных играх, ни в искусстве маневрирования державным кораблем, он и свой народ мерил своей мерой и не чувствовал, как тот вырастал у него на глазах, не доверял способностям и умению русских следовать государственным курсом. Он был самым плохим типом консерватора – консерватором поневоле, не из принципа и убеждения, а из опасения перед неизвестностью. «Не для меня, конечно, не для меня, – для России я признал, что конституция привела бы страну сейчас в такое положение, как Австрию. При малой культуре народа, при наших окраинах, еврейском вопросе и т д. одно самодержавие может спасти. Притом мужик конституции не поймет, а поймет только одно, что царю связали руки, тогда я вас поздравляю, господа.» (запись от 8.XII.1904. В ней даже можно было бы найти здравое основание, если забыть, что через 10 месяцев этот самый народ вырвет у него конституцию с неслыханной дотоле разрушительной силой.)

Сочетание природной чуждости искусству политика (за которое, повторяю, не следует судить, человек невиновен в том, каким родился) с моральной необходимостью политикой заниматься и привело Николая II к катастрофе. Нельзя же думать, что «кругом измена и трусость, и обман» обусловлены только нечестностью окружающих: он сам был в них в очень значительной мере повинен. Как нужно было разочаровать собственных приближенных, если выпрашивали у него отречение выдающиеся монархисты – Шульгин и Гучков. Не Ленин же с Троцким!

Величайший мастер революционных потрясений Ленин не убил бы царя, если б не почувствовал, что убийство обойдется ему безнаказанно и разрыв царя с народом достиг такой степени, что никто не то что не отомстит, даже не взволнуется судьбой Романовых. Троцкий зафиксировал: Ленин напротив считал, что цареубийство принесет ему авторитет и уважение. («Массы рабочих и солдат не сомневались ни минуты: никакого другого решения они не поняли бы и не приняли.»)

Но если Ленин и поверивший его политическому инстинкту Троцкий правильно просчитали ситуацию, что же случилось с руководимым царем народом? Почему народ своим безмолвием как бы санкционировал совершившееся преступление?

Представим, что суд, устройство которого предложил на бюро ЦК Троцкий, состоялся. Конечно, как замечательно написал автор предисловия к первой советской книге о цареубийстве (П.Быкова) товарищ А. Таняев, «для большевиков суд ни в коей мере не имел значения органа, выясняющего истинную виновность этой «святой семейки». Если суд имел какой-то смысл, то как весьма хорошее агитационное средство для политического просвещения масс, и не больше». Это правда. И все-таки на суде мы могли бы хоть что-то узнать – из речей обвинителей, из последнего слова монарха.

Поскольку суда не произошло, фраза А, Таняева обрела пророческое звучание: Романовы стали «святым семейством». (Ни британцам, ни французам не приходило в голову канонизировать королей даже после реставрации их наследников.)

Но если бы суд все же состоялся, обвинителем монарха я выбрал бы историка-публициста Г. Нилова (Александра Кравцова), автора вышедшей в Лондоне «Грамматики ленинизма».

Вот подведенные им итоги войны, развязанной (наряду с остальными монархами и премьерами Европы) обвиняемым монархом:

«Десять миллионов человек – убито на фронтах. Двадцать миллионов – искалечено.

Разрушено полмиллиона зданий, в том числе 290 тысяч жилых домов.

Только торговых судов потоплено шесть тысяч.

Стоимость разрушений на всех театрах войны – 58 миллиардов золотых рублей.

Каждый день войны уносил пять тысяч, а иногда пятьдесят тысяч человеческих жизней».

Прочитав впервые эти ушедшие в далекую историю числа, я не поверил им. Все-таки популярная книжка… Обратился к классической монографии Б. Урланиса «Войны и народонаселение Европы», где цитируется примерно десяток западных и русских исчислений военных потерь 1914-18 гг. По Б. Урланису – 9 миллионов 442 тысячи убитых только на фронтах. (Это скромный подсчет, он находится в нижней половине таблицы исчислений потерь разными статистиками.) Вопреки распространенным предрассудкам, русская армия воевала экономно и тоже находится в нижней половине наиболее пострадавших от боевых действий армий: всего 1 миллион 860 тысяч военных убито на фронте.

После этого я уже не сомневался, что число искалеченных, конечно, как минимум вдвое превышало число убитых, а число умерших от голода и эпидемий странно было бы подвергать сомнению, когда в той же монографии сообщалось, что в одной Германии и только от туберкулеза за четыре года войны умер миллион немцев. Я ведь держал в памяти еще примерно 1,5 миллиона вырезанных в Османской империи армян.

Эти чудовищные цифры всемирной бойни изменили – не могли не изменить – психологию воевавших народов. «Взятие и расстрел пятисот ни в чем неповинных заложников (жертв кремлевского расстрела в первые сентябрьские дни 1918 года. —

М. X.), разумеется, должны были оскорблять здравый смысл и достоинство человека, – продолжил Нилов-Кравцов, – но не того, на чьих глазах ежедневно на протяжении нескольких лет расстреливали от 5.000 до 50.000 людей. Столь же ни в чем неповинных! И призыв «грабь награбленное» не мог вызвать активного протеста после затопления 6.000 торговых кораблей. А почему не грабить? Пропадать потом добру на дне морском? Почему не «экспроприировать», разрушив, полмиллиона зданий? Беречь их для чего – для снарядов?»

Бессудное убийство царской семьи было воспринято как преступление в интеллигентской части самой компартии, но даже совестливые и порядочные ее члены говорили на следствии: царя все-таки надо судить, «хорош или плох он был для России». Он должен дать народу ответ, «за что три года нас мучил» – так зафиксированы в следственных актах разговоры красноармейцев. А мне вспомнились рассуждения террористов (я уже упоминал, что в сфере моих литературных интересов были террористические группы русских революционеров), говоривших некогда: если монархи и министры считают полезным для достижения политических целей убивать в войнах сотни тысяч людей, почему же нам запрещают одиночные убийства для достижения наших политических целей…

Боюсь, ответы Николая не только на ленинском, но ни на каком гипотетическом суде не признаны были бы удовлетворительными. Народы России готовы были переносить даже более страшные жертвы и под водительством самого чудовищного тирана в мировой истории – но при обязательном условии: во имя спасения отечества. Только. А в 1914—1918 гг. национальной катастрофой России грозило лишь бесконечное продолжение войны.

Указание монархистов на неподсудность действий монарха иному возмездию, кроме Божьего, было бы недействительно как раз для Николая: он ведь и воспринимал происходившее с ним только как проявление Вышнего суда. Потому был фатально спокоен.

Единственный аргумент защиты, который я в силах придумать: царь был не хуже и не лучше всех без исключения европейских суверенов и политиков. Вильгельм с роковым Людендорфом, Карл Австрийский с покладистым Черниным, лицемерный Ллойд-Джордж и темпераментный, но слепой Клемансо…

Я особенно понял это, когда познакомился с дневниками австрийского министра иностранных дел графа Чернина, которые тот вел в дни брест-литовских мирных переговоров. Искушенный политик сознавал, что единственный шанс на спасение у его империи – это заключить мир, снять войска с русского фронта, быстрым ударом захватить Париж и потом обменять его у Клемансо на мир с Францией «без аннексий и контрибуций». Но когда Троцкий в Бресте предложил ему этот самый желанный мир, причем на выгодных для его империи условиях, граф поплелся за империалистическими маньяками из германской военной верхушки, присоединился к наступлению на Россию, задействовал там вместе с немцами 150.000 австрийцев и венгров – и естественно, проиграл империю Габсбургов. Похваляясь вдобавок, как они славно за полгода войны пограбили Украину (с приложением таблиц и справок), вследствие чего только и сумели повоевать, то есть убивать тысячи своих солдат тоже.

Удивительно ли, что большевистским словом свергали таких монархов и таких министров революционеры всей Европы. И озверение народов, которое мы наблюдаем потом, было порождено не Лениным или Гитлером, а вот этими «традиционными», «национально мыслящими» администраторами!

Но еще более гибельным социально-психологическим последствием войны стало то, что не были названы виновники убийств десятков миллионов людей (ведь и в России царя и министров убили воровски, тайком, не предъявив обвинений и не выслушав оправданий). «Сколь бы успокоительным, упрощенным и неполным ни был Нюрнбергский процесс (на скамье подсудимых нехватало, конечно, Сталина, Молотова), – пишет Нилов-Кравцов, – он давал миру хоть примитивный, но достаточный для большинства оставшихся после бойни в живых вопрос: кто виноват? Никакого, самого примитивного ответа на этот кровоточащий вопрос после первой мировой войны не было.»

Единственный политический деятель, президент США Вудро Вильсон, понимал, что если «органические нации», эти хранительницы устоев христианства во всех его разветвлениях и ислама в его тогдашних центрах, если все они вместе взятые довели народы до истребления 20 миллионов своих братьев и превращения в калек еще 20 милионов, если такое произошло, значит, миру необходимо переустройство. Но его 14 пунктов, один гуманнее другого, «на которые молились простодушные люди всех стран» (М. Алданов), были отвергнуты даже сенатом его собственной страны, «и восторжествовал пятнадцатый пункт: горе побежденным!»

Раз так, переустройством мира занялись Ленин и Сталин на востоке, Гитлер и Муссолини на западе.

«А если нельзя назвать виновных в столь катастрофичной для людского сознания бойне, значит, виновно само мироустройство. Чудовищность жертвоприношений, их беспричинность и безрезультатность прожигали души европейцев. И никому не дано было уклониться от вопроса: как Он это допустил? Ими же, особенностями войны, был предрешен и ответ: если Он допустил такое и нет на Земле виновных, значит, Он не всемогущ или не Всеблаг, или же – Его нет!»

Николай II был виновен в том, что вместе с ведущими политиками всех стран, кроме Вудро Вильсона, переоценил собственные силы для успешного руководства бурно развивавшейся Россией, а потом переоценил физические силы и моральные возможности доверенного его власти народа. Пользуясь выражением Александра Солженицына, он «перемолол русскую силушку» и поставил свой измученный и отчаявшийся народ в такое положение, что тот усомнился в Боге – в его благости, могуществе и вообще существовании. За что и понес наказание Судьбы.

Вот почему один из свидетелей, – рядовой мещанин города Екатеринбурга, некий Владимир Буйвид, услыхав ночью глухие выстрелы, доносившиеся по соседству, со стороны Ипатьевского дома, «быстро ушел к себе. Мой сосед по комнате спросил: «Слышал?» Я ответил: «Слышал». – «Понял?» – «Понял», – сказал я, и мы замолчали».

Это показание следователю часто цитируют: очень уж рельефно оно передает предчувствие неизбежной расправы, в которой современники видели Рок, расплату судьбы.

Почему на долю русских выпало это искушение – начать постройку безбожного царства?

«У русского народа, – записывал в 1918 году в дневник Пьер Паскаль, – обостренное чувство трагического характера этой войны, невежественной и бессмысленной, которой и все человечество не должно хотеть и от которой оно не может избавиться.»

Как просто объяснять русскую историю по Николаю Соколову: мол, был некий международный заговор (вероятнее всего, жидо-масонский, можно большевистско-германский или еще какой…), русский народ был обманут (вариант – покорился дьявольскому террору), а отсюда близко и до русофобии («Русские – свиньи», помните реплику генерала Нокса, покровителя белого движения?). Но на самом деле, когда вдумываешься в характеры персонажей исторического сюжета, различаешь в них во всех – в Ленине и Свердлове, Белобородове и Яковлеве, Юровском и Голощекине – типических «русских мальчиков», что так подробно описаны Достоевским. С их решительностью исправлять карту звездного неба, о которой они вчера еще не имели представления, с их жаждой облагодетельствовать человечество, никак не меньше, с готовностью убить злую старуху-процентщицу (и попутно, чтоб свидетелей не осталось, ее ни в чем неповинную сестру). Заодно и себя испытать: твари они дрожащие или право имеют? Наполеоны, рискнувшие перестроить органический миропорядок, – или…? Особенно типичен Ленин, презиравший Родиона Раскольникова как раз за раскаяние. Он и перед смертью грезил своим местом в мировой истории, перечитывал очерки о себе Троцкого да Горького и «о жизни своей думал» (Н. Крупская). Ему бы почитать Алданова:

«Совершенно то же самое думал о себе Томмазо де Торквемада. Он считал Ordonnanzas de los Inquisidores глубоко прогрессивным произведением философско-политической мысли. Он тоже был интернационалистом и тоже уверял, будто стремился к установлению на земле мира, спокойствия и всеобщего счастья.»

Разумеется, Россия стала первой, благодаря особенностям исторически сложившейся национальной психологии. (А русские евреи были столь активны в сочиняемой в этой стране исторической ситуации, возможно, потому, что они веками привыкли оттачивать свои умы в абстрактной игре талмудической и каббалистической логики.) Эта психология выбрала тот вариант безбожного царства, что сулил рай земной не только своему народу, но и всему человечеству. Но духовная катастрофа, поразившая мир в те десятилетия, была не русской, а всеевропейской. Германия, где не истребили Гогенцоллернов в полуподвале и не убивали шуцманов во время ноябрьской (1918 года) революции, думается, вполне могла стать такой же большевистской, как Россия, уже в 1923 году. Если бы правил Россией попрежнему Ленин, он бы послал немецким коммунистам, как они и просили, Троцкого, и тот реализовал бы огромный революционный потенциал, накопленный в великом народе. Но Зиновьев со Сталиным сделали все возможное, чтобы сорвать совершенно ненужный им вариант большевистской Германии, возглавляемой Троцким, и мировое безбожное переустройство довелось осуществлять в этой стране Гитлеру. Франция после первого толчка рухнула в объятия сперва Петена, потом Лаваля… О судьбе империи Габсбургов и Порты можно не вспоминать.

Если бы народный обвинитель в тяжбе России со своим погубленным монархом захотел поразить царя неотвратимо, он бы обвинил его именно в том, в чем со страстью пытался оправдать Н. Соколов. Он повторил бы пронзительные слова Солженицына:

«Мог бы заключить мир и спасти свой народ. Как Садат.»