|
||||
|
|
В осадеОбширный капонир, где разместился наш штаб, был построен противником еще в 1942 году. Немецкие саперы использовали холм, поднимающийся над западной окраиной Эльтигена. Поверхность тщательно замаскировали под общий фон местности. Вывели амбразуры, из которых прекрасно просматривался Керченский пролив и берег Таманского полуострова. Внутри было две комнаты с небольшим коридором. Инженер-подполковник Модин реконструировал сооружение: фасад сделал тылом, амбразуры задвинул стальными листами, снятыми с подбитых катеров, а бывший вход приспособил для наблюдения за полем боя. Копылов был у меня в маленькой комнатке, когда зашел Бушин, возбужденный, с покрасневшим от волнения лицом: — Получена радиограмма… Теперь мы одни… — Да что случилось? — спросил Копылов. — Восемнадцатая армия ушла! Я дважды перечитал депешу. И. Е. Петров информировал о реорганизации Северо-Кавказского фронта. 18-я армия передавалась другому фронту. — Кто же теперь будет обеспечивать десант, снабжать продовольствием, боеприпасами? — Нечего впадать в панику, — ответил я. — Командованию виднее, как поступать в создавшейся обстановке. Поэтому десант теперь подчиняется непосредственно командующему фронтом. У нас с Михаилом Васильевичем характеры были спокойнее, чем у начальника штаба. Но и мы были ошеломлены. Бушин выговорился и стоял молча. Копылов потянулся за помощью к трубке. — Да не кури! И так дышать нечем! — Что же теперь говорить людям? — спросил Копылов. В это время генерал Петров сообщил: "Сегодня ночью вам на По-2 будут сбрасывать продовольствие и боеприпасы. Организуйте прием". — Ну вот, Михаил Васильевич! Ты заботился о том, что сейчас сказать людям? Пусть политработники доведут до каждого десантника, ночью получим патроны, гранаты и хлеб. А дальнейшее обмозгуем. Так мы оказались перед непредвиденным обстоятельством: в ближайшее время нельзя было ожидать помощи от наших войск через Керченский пролив. Полагаться надо было только на свои силы. Немцы блокировали десант с суши, с моря и с воздуха. Чуть начинало темнеть — и на морском горизонте появлялось восемь — десять фашистских десантных барж. Они не пропускали к плацдарму ни одного суденышка, а утром разворачивались фронтом к Эльтигену и открывали огонь Делалось это с немецкой педантичностью: каждое утро в течение 10—15 минут на нас с моря сыпались снаряды и очереди крупнокалиберных пулеметов. В конце концов нам надоело такое удовольствие, приняли решение: поставить на берегу трофейную автоматическую зенитную пушку и дать наглецам по зубам. За ночь все было приготовлено. Утром 12 ноября гитлеровские моряки повторили свой обычный прием, и тут лейтенант Сорокин дал очередь по головной барже. Это был тот самый артиллерийский лейтенант, которого перед своей гибелью похвалил полковник Новиков за сбитый «юнкерс». Тогда Сорокин достал трофейной зениткой самолет, а теперь — баржу. С ним разделили боевой успех комсомольцы-оружейники, которые под руководством сержанта Вовчара отремонтировали немецкое орудие. Первая очередь трассирующих снарядов пролетела над судном, вторая прострочила борт в районе машинного отделения. Баржа окуталась черным дымом, остановилась, на ней вспыхнуло пламя. Полковник Ивакин был в этот момент в учебной роте, державшей кромку берега. Он мне рассказывал, с каким восторгом солдаты наблюдали, как гитлеровцы прыгали в воду. Удар по зубам помог. Отряд немецких барж, подобрав тонувших, взял курс на Феодосию. На волнах покачивался горевший остов. Потом он затонул. После этого случая БДБ противника не подходили близко к Эльтигену. Временами с их стороны был огонь, но не эффективный. Даже в страшные для нас дни декабрьского удара по плацдарму немцы не решились с моря тронуть "Огненную землю". Позже это стало известно через пленных. Немецкое командование 4—5 декабря не нанесло одновременный удар по Эльтигену с суши и с моря, так как считало, что мы создали прочную оборону на берегу и высадить в наш тыл морской десант невозможно. Результаты морской блокады скоро почувствовал каждый человек на плацдарме: боеприпасы на исходе, продовольствия не хватало. Вся еда раз в сутки — 100 граммов сухарей, банка консервов на двоих, кружка кипяченой воды. Теплого обмундирования не было, а ночи стали весьма холодными. Тамань пыталась наладить снабжение десантной дивизии с помощью самолетов "Ильюшин-2". Ничего не получилось. Во-первых, «илы» имели большую скорость, и мешки с продуктами и боеприпасами редко попадали на наш маленький «пятачок»; чаще — к противнику или в море; во-вторых, противник немедленно установил большое количество зенитной артиллерии, которая своим огнем перекрывала путь самолетам. Громкоговорители из вражеских окопов кричали: "Вы обречены на голодную смерть… Никто вам не поможет". Нам помогли "ночные ведьмы". Пусть не рассердятся на меня милые девушки из 46-го гвардейского Таманского орденов Красного Знамени и Суворова ночного легкобомбардировочного авиаполка за то, что я вспомнил, как их прозвали гитлеровцы. "Ночные ведьмы"… Когда майор Полур впервые рассказал нам о них, придя с допроса пленных, мы посмеялись над злобой врага и порадовались за боевых подруг. Фашистов они бесили. Для нас, десантников в Эльтигене, они были самыми дорогими родными сестрами. В ноябре они нас спасли от смерти. Легкобомбардировочный женский авиаполк под командованием майора Бершанской базировался на Тамани. Он имел на вооружении самолеты По-2. Маленькие самолетики, с небольшой скоростью шедшие с выключенными моторами на небольшой высоте, практически оказались неуязвимыми для вражеских зениток и могли с большой точностью сбрасывать груз. Летчицы совершали за ночь десятки рейсов в Эльтиген. Противник злился, вел бешеный огонь, но так и не смог сбить ни одного самолета. Мы стали получать с Большой земли, хотя в ограниченном количестве, но все, что нужно: боеприпасы, продукты, медикаменты, одежду. Прекрасный пример взаимодействия в бою! А то, что рука, оказывавшая помощь, была девичья… Каждый фронтовик понимает, что это означало для солдата. Однажды утром ко мне в блиндаж зашел сияющий дивизионный инженер. — Что случилось? — спросил я. — Сегодня ночью нам сброшено двести штук противопехотных мин, и ни одна не повреждена. Вот умело девушка сбрасывала! Ни один мешок не вышел из обозначенной площадки. До чего ловка! Жив буду, — сверкнул глазами Модин, — обязательно женюсь на этой летчице. — А как вы узнаете, кто из них вчера сбрасывал? — Я запомнил ее голос. Перед тем как сбросить груз, она крикнула: "Братишки, привет вам с Большой земли!" Такой приятный голос, до сих пор в ушах звучит! Передо мной письмо Героя Советского Союза летчицы Ларисы Николаевны Розановой:
Девушки-летчицы доставляли нам не только патроны и воблу. Иногда в белый прямоугольник колхозного двора падал с самолета мешок в адрес полевой почты 11316. Письма… В дни ноябрьской блокады они были для нас дороже хлеба. Как-то мы с Копыловым возвращались с берега, шли мимо саперной роты. Увидели группу солдат. Человек пять окружили молодого сапера. Мы подошли. Солдаты встали. У того, который был в центре кружка, — письмо в руке. — Как фамилия? — Крюков, товарищ комдив. — Поди, от невесты письмо? — Угадали, товарищ комдив, — от Веры. — Из какой же местности? — С Кубани, она у меня казачка! — Значит, землячка? Может, и нам разрешишь послушать? Крюков смутился, однако стал читать сначала: — "Здравствуй, дорогой мой, вечный друг Андрей Федорович. Посылаю я тебе чистосердечный привет и желаю, Андрюша, лучших успехов бить ненавистного врага. Ты писал мне, как мы живем? Живем мы неважно, проклятый немец разорил нас. Разорил он наши дома, как птичьи гнезда. Но ничего, Андрюша, мы приложим силы, чтобы к твоему приезду встретить тебя в новом доме. А сейчас хутор спаленный. Как он зашел с большака, так подряд все дома зажег и тушить не разрешал. Мы хотели тушить, они в нас начали стрелять из автоматов. Меня в руку ранили. Но эта рана, Андрюша, легкая…" Я глядел на серьезное молодое лицо сапера со впалыми небритыми щеками и на его товарищей. Они слушали понимающе. Они сочувствовали Крюкову и его раненной бандитами невесте. Чуть не сгорела любовь на войне. Пепелище. Казачка с окровавленной рукой… Неожиданное воспоминание перенесло в далекие годы. Гражданская была на исходе. Молодой тогда был казак Василий Гладков. Служил комвзвода. В Каменке подружился с девушкой. Грамотная, красивая девушка была Зина. Договорились: сбросим Врангеля в море — поженимся. Из Крыма полк шел по следам Махно. Дошел до Каменки. С каким нетерпением рвался я увидеть невесту. Въехал на улицу. Осадил коня. С ужасом вижу: вместо дома — пепел и обгоревшая труба. Зина, казачка моя! Соседи сказали, что пять дней назад тут ночевали махновцы. Пришли за Зиной, просватанной красному командиру. Отец в дом не пустил. Убили отца. Зина взяла револьвер. Одного «кавалера» она свалила, второй махновец выстрелил в нее. — "Но эта рана, Андрюша, легкая", — читал сапер Крюков. …Нет, не легкая рана досталась Зине. Умерла моя невеста. Сгорела в войне первая любовь казака. Воспоминание пробудилось с такой силой, что захотелось сейчас же поделиться им с солдатами. Но я сдержался. Не следовало тревожить людей. Сколько пепелищ придется еще им увидеть? — "Андрюша, — продолжал чтение Крюков, — пишу тебе одна, но мысли у всех хуторян такие же. Бейте беспощадно фашистских гадов. Желаю вам успехов и чтобы остался жив, и мы снова заживем радостно, как раньше жили. Твоя навеки Вера". Немцы начали очередной артналет. Все укрылись в траншее. Копылов, с его привычкой управлять настроением людей, сказал: — Я тоже зачитаю вам письмо, товарищи. Мне его разведчики принесли. "Дорогой мой Фредди! Я сегодня получила письмо от тебя. Ты пишешь, что имеешь для меня темно-красную материю. Я полна нетерпения. Я только озабочена ботинками. Здесь нет ничего белого на высоком каблуке. Карточку получила, Фредди! Ты не должен ломать себе голову, что ты некрасив. Для мужчины это не самое главное. Целую тысячу раз, твоя Эмма". — Сука! — определил Андрей Крюков, пряча свое дорогое письмо за пазуху. — Вот, — сказал ему я, — когда вдумаешься в эти письма, то невольно напрашивается ответ, в чем наша сила. А у вас, товарищ Крюков, хорошая, видать, невеста. Будет к кому вернуться с победой. Будете отвечать, передайте и от меня привет и поклон. В этот же день мы получили еще одно письмо, и тоже от девушек. Его принесли на КП дивизии. Оно было адресовано всему десанту. "Героям-десантникам. Нам выпала честь доставлять вам боеприпасы и продовольствие. Мы не пожалеем сил и жизни, чтобы не оставить вас в беде. Для оказания вам помощи преодолеем все преграды на нашем пути. Шлем вам всем боевой привет. Женя Жигуленко, Полина Ульянова". Пилот Жигуленко и штурман Ульянова часто летали в ноябре на Эльтиген, и их По-2 в 31-м полку научились различать по почерку полета. Поскольку речь идет о боевых подругах, расскажу еще об одной встрече. В бою был ранен комбат Громов. Медсестра стрелковой роты 39-го полка Зина Мазина вынесла его из огня. Но по пути комбат погиб, а Мазину ранило. Теперь она находилась в медсанбате. Вечером я зашел туда. В подвале врач провел в угол, приподнял край плащ-палатки, заменявшей занавес. — Зинаида Мазина хорошо перенесла операцию. У нее было пулевое ранение в живот… В углу лежала забинтованная худенькая девушка. — Вам не тяжело будет ответить на вопрос? — Нет, нет, — ответила она, стараясь говорить громко. На утомленном лице улыбка, а в карих глазах — слезы. — Спасибо, что пришли, товарищ полковник. — Вы видели, Зина, как погиб Громов? — Да, это было на моих глазах. Как мне хотелось спасти ему жизнь… Раненая заплакала. Она плакала странно — одними глазами — боялась растревожить рану. Зина была с батальоном во время контратаки за высоту. Дважды наши шли и оба раза откатывались. Потом все-таки пересилили врага, завязали рукопашную. Комбат первым выскочил на высотку, около него разорвалась мина, и Мазина увидела, как он упал. — Когда я подбежала к нему, он был без сознания. Вдруг закричал: "Товарищи, не сдавайте высоту!" — и снова притих. Сначала я растерялась, потом сообразила: надо же его вынести, а то захватят немцы. Кто-то кричал снизу: "Сестра, скорее!" Я с трудом уложила комбата на плащ-палатку и стала тащить. Пули — как дождь. Проползла метров сто за бугорок, хотела тут немного передохнуть. Подполз пожилой солдат, попросил перевязать ему ногу. Посмотрела, а у него отбита ступня левой ноги. Обнаженные кости. Мне как-то страшно стало. Солдат сказал: "Не бойтесь, сестрица… Вот нож, разрежьте сапог. Дайте бинт, сам перевяжу". Когда резала голенище, около комбата разорвался снаряд. Тело даже подбросило. Тут вот он, за бугорком, и умер. Солдат бросил перевязывать свою отбитую ногу, стал на колени, снял шапку. Отдал последнюю дань комбату. Тут и меня ударило чем-то по животу. Солдат спросил, не ранило ли меня, и сказал, что сейчас перевяжет, а мне как-то стыдно стало, и я ответила, что не надо. Хотела подняться, ноги не слушаются. Солдат кончил перевязку ноги, поднялся, опираясь на автомат, и сказал: "Ну, теперь слушайся меня, дочка". Он взял меня под руку и стал поднимать. Дальше уже совсем ничего не помню… Весной 1960 года мы снова встретились с Зинаидой Мазиной в Москве. — Мазина! Зина! Сестра эльтигенская!.. — Какая встреча, товарищ генерал! Она — мать семейства, работает в столовой. — А помните, как вы плакали в медсанбате и все просили, чтобы вас не эвакуировали? — Помню… я тогда очень боялась расстаться с боевыми товарищами. Лежала в своем углу и плакала: видно, уж я такая несчастная родилась на свет, второй раз ранена, а еще не совершила настоящего подвига. Увезут, и не увижу, как наши прижмут фашистов… — Разве тогда у вас второе ранение было? А я и не знал. Когда же первое? — Первый раз под Москвой, в ногу, в сорок первом году. И лечилась в Москве. Выздоровела, и вдруг срочно вызвали в Кремль. Сам Михаил Иванович Калинин вручил мне медаль "За боевые заслуги". Он дал мне медаль и спросил: "Что вас, дочка, привело на фронт?" Я, помню, так растерялась и ничего не смогла ответить. Мне тогда было девятнадцать, глупенькая совсем была. Вот если бы вы в Эльтигене меня спросили, я бы ответила по всем правилам. Для нас, офицеров и солдат великой армии, советские женщины были боевыми подругами. Их работа в тылу, их самоотверженная служба на фронте с особенной силой показывали народный характер войны против немецко-фашистских захватчиков. В наши руки в конце войны попал интересный документ — немецко-фашистский штабной анализ "русско-советского десанта на Эльтиген". Враг вынужден был признать: "Операция ясно показала устойчивость всех начальников и готовность войск идти на преодоление любых трудностей". Понять причину героизма советских воинов фашистским штабистам было, конечно, не под силу. Они объяснили по-своему: "Большевистская пропаганда крепко пустила корни среди командиров Красной Армии… При выполнении плана обращала на себя внимание характерная беспощадность в обращении с людьми… В десанте, в частности в первом эшелоне, в качестве санитаров участвовали женщины (до 40 человек)". На третьем году войны немецкое командование по-прежнему обманывало себя. Нравственная сила нашей армии, единство партии, армии и народа — все это оно свело к сказке о "большевистской пропаганде" и "беспощадности большевиков". Эльтиген был суровым испытанием для людей. Они доблестно его выдержали. Мой фронтовой приятель Марк Колосов написал однажды мне: "Десант южнее Керчи являет собой яркую картину советского мужества, которое здесь проявило себя многогранно — не только в обороне, но и в смелом форсировании 30-километрового водного пространства, в дерзком прорыве вражеского окружения, в захвате горы Митридат и возвращении в Тамань". На мнение этого человека я ссылаюсь с чистым сердцем. Марка Колосова я всегда ценил как писателя и научился уважать как человека за месяц, в течение которого мы вместе воевали на Малой земле. Там он узнал, что значит быть в десанте. У него была правильная манера изучать фронтовую жизнь и людей фронта: вместе с солдатами он делал их дело. Помню, с разведчиками он ходил за «языком». Разведвзвод делился на три группы: захвата, обеспечения и прикрытия. Марк был в первой. «Языка» привели. Потом появился очерк. На мнение такого человека можно положиться. Из сорока дней в Эльтигене самыми томительными были дни блокады. При активных боевых действиях трудности переносятся легче. Создаваемое ими нервное напряжение находит выход в деле, в борьбе с врагом. Но когда действие замораживается, тут-то трудности и выступают на передний план и начинают подтачивать нервы людей. Противник не наступает, мы не наступаем тоже. Нас поливают огнем, мы — как кроты в земле. Проходит день, другой… десять дней. Сколько же еще? Достать ведро воды из колодца порой не легче, чем взять «языка». Боевой коллектив десанта с честью выдержал испытание. За все время нашелся лишь один негодяй-перебежчик да несколько недисциплинированных солдат потеряли голову из-за недоедания. Когда самолеты стали сбрасывать продукты, наши тыловики не могли управиться и быстро собрать всё. Нашлись мерзавцы, которые набросились на мешки с продовольствием и часть продуктов растащили. Из-за этого 8 ноября в некоторых подразделениях нечего было есть. Нужно было принять жесткие меры, чтобы в будущем не допустить подобных случаев. Мы создали чрезвычайную комиссию, куда вошли заместитель командира дивизии по тылу, прокурор, председатель трибунала, заместитель начальника политотдела. Комиссии было поручено учитывать все поступающее продовольствие и предоставлено право сурово наказывать всех, кто посмеет заниматься грабежом. Все это мы узаконили приказом и довели до каждого бойца. В ночь на 9 ноября те же потерявшие голову разгильдяи пытались нарушить приказ. Их задержали у сброшенных с самолетов мешков. Двое схватились было за автоматы. Военный трибунал приговорил их к расстрелу. Приговор обсудили во всех подразделениях. Была проведена большая разъяснительная работа о сбережении и распределении продуктов питания. Нам удалось наладить строгий учет всего, что сбрасывалось летчиками для десанта. Специальная команда собирала по плацдарму мешки. Старшим я поставил парикмахера Сашу. В Эльтигене у него было мало клиентов!.. Штабные работники знают, что суховатые уставные нормы общения как-то обходили на фронте одну должность — дивизионного парикмахера. Рядового Александра Говберга все запросто звали Сашей. Это был честный парень, заботливый, с развитой хозяйственной жилкой, как раз тот человек, какой нужен для такого ответственного дела, как сбор продуктов на плацдарме. Я знал, что в десант Говберг шел с охотой. Он был родом из Керчи и хотел быть в числе солдат, начинавших освобождение Крыма. Собирать продукты было не так уж просто. Вот выдержка из письма А. Говберга:
Каждое утро комиссия докладывала комдиву, сколько сброшено за ночь сухарей, консервов, боеприпасов, обмундирования и т. д. Тут же определяли суточный паек. Меньше ста граммов сухарей не отпускали, но двести граммов это уже была редкая роскошь. Кажется, только в "день Героев", как назвали у нас 18 ноября, было выдано по 300 граммов сухарей. Благодаря всем этим мерам удалось, хотя и понемногу, всем равномерно выдавать продукты, улучшить питание раненых и поддерживать особенно слабых. Кроме того, нужно ведь было создать хоть маленький запас на случай, если по какой-то причине продукты не будут сброшены. Таких опытных в обороне офицеров, как Ковешников, Блбулян и Ивакин, не нужно было подгонять. Блбулян учил людей: у солдата два дела — бить врага и копать землю. Отдыхает винтовка — работает лопата. Подполковник Челов, приняв 31-й полк, тоже с головой ушел в организацию земляных работ. Модин говорил про своего друга: метростроевец! Днем на поверхности земли не было видно ничего живого. Смотришь, и создается впечатление, что перед тобой безжизненный клочок земли. Только зоркие наблюдатели могли изредка заметить небольшой клубок пыли, всплывающий над траншеями: это шла работа над усовершенствованием позиций. Рыли, копали без конца. Земляные работы отбирали у голодных людей массу энергии. Мне как-то передали, что некоторые солдаты прозвали командира дивизии "сердитым свекром" за то, что ходил, проверял, указывал: рыть глубже и лучше. Но таких было мало. Большинство понимало — земля укроет от смерти. Немецкие наблюдатели со всех сторон усердно высматривали, не зашевелится ли на плацдарме человек. Чуть что — и отрывистая пулеметная очередь рассекает воздух. Но пулеметы стучали редко. Зато артиллерия противника методически вела изнуряющий огонь, чередуя его с налетами по объектам. Дым подолгу задерживался над местом разрывов снарядов. Замолкали пушки — появлялась авиация. Сбросив груз, самолеты уходили за горизонт, а от взрывов бомб долго вздрагивала земля. Почему-то на нашем плацдарме сильно содрогалась земля, когда рвались бомбы. В блиндажах и окопах оползали стенки, сидевших осыпало мелкими камушками и песком. Грохот затихал, но в первые минуты трудно было отдышаться от пыли. Только ночью оживала "Огненная земля". С наступлением темноты люди вылезали из щелей, из блиндажей, расправляя мускулы и вдыхая свежий воздух. Кое-где можно было даже походить во весь рост. Ночами же проводились в подразделениях все собрания и совещания, а при луне — даже занятия по изучению материальной части оружия, в основном трофейного. Саперы научились артистически работать с немецкими минами, что надо прежде всего поставить в заслугу инженер-подполковнику Модину. По ночам можно было порой услышать в Эльтигене звуки гармошки, мелодию любимой десантниками песни: Темная ночь. Только пули свистят по степи… — Не могу я спокойно слушать эту песню! — сказал Копылов. Мы сошлись с ним в траншее метрах в пятистах от КП. — …А тут еще этот вид, — продолжался, обернувшись к берегу. — Музыка, а не море! — Посидим, — предложил я ему. Песня в самом деле брала за душу. Она отражала настроение солдат, тоску по родному дому. И вид на море был великолепен. Перед нашими глазами — гладь Керченского пролива. Впервые за все наше пребывание на плацдарме море было таким вызывающе прекрасным. Оно вторгалось в военные будни иным, мирным мотивом, напоминая другие дни: черно-синяя гладь воды, Сочи, беспечный женский смех… Чёрт знает, как давно это было. Полур утром доложил, что немцы таки прокапываются к нам справа поближе. Поэтому мне пришлось весь день провести у Ковешникова, в то время как Копылов взял на себя подготовительную работу с наградными листами. Наши наблюдатели засекли на правом фланге участки, где над бруствером у противника поблескивали лопаты и появлялись желтые дымки пыли, Ковешников поставил на этом направлении снайперов. Ответ последовал быстро: немцы стали прикрывать передний край дымовой завесой. Настало время задуматься начальнику разведки майору Полуру: что они там затевают? Майор подготовил одного разведчика, который, как только был пущен дым, пополз к первой траншее противника и установил: роют новые окопы. "Подкапываются поближе", — определил Полур. "Значит, они не оставили мысль о наступлении на Эльтиген", — поддержал его Ковешников, а на мой вопрос о мероприятиях штаба полка ответил, что выделено три кочующих ручных пулемета, которые обрабатывают выявленные у противника объекты работ. На карте в штабе полка появлялись все новые окопы и огневые точки врага. — …На Ковешникова представление уже готово? — спросил я начальника политотдела. Копылов, присев на грудку земли, курил. — Нет, с ним я займусь завтра. Завтра же и подпишем. Сегодня разбирались с наградными солдат и младших офицеров. Тамань нам дала трое суток для представления наградных материалов на людей, отличившихся при захвате и удержании плацдарма. Медаль или орден большое дело на фронте. Это и поощрение, и стимул к новым подвигам. Помню, генерал А. И. Еременко (впоследствии Маршал Советского Союза) говорил нам, офицерам: "Если вижу в полку дважды и трижды раненных и не награжденных солдат, значит, командир плох — не уважает своих ветеранов". У Еременко мне дважды приходилось быть в подчинении — в Крыму и на Карпатах. По характеру командующий был очень строг, но душевен и весьма справедлив. У него были на виду стойкие, боевые командиры. Их авторитет он оберегал, поправлял ошибки, но с тактом и уважением к человеку. Не давал спуску только тем, кто забывал, не ценил солдата. На плацдарме, когда дивизия оказалась в отрыве от своих войск, переживала холодные и голодные дни, награждение приобретало чрезвычайное значение: во-первых, оно укрепляло спайку командного состава и солдатской массы и сплачивало людей вокруг костяка ветеранов; во-вторых, своеобразно подводило итоги самоотверженной борьбы десанта; в-третьих, поднимало боевой дух коллектива дивизии, который увидел, что Родина чтит его заслуги и одобряет боевую деятельность. Исходя из этого, мы готовили представления к наградам. Так требовало командование армии и лично И. Е. Петров. Большинство отличившихся в боях были ранены, но остались в строю. Толстов еще находился в госпитале. — Я навещал его, — сказал Копылов, — рана не заживает. Питание плохое, организм борется на одних нервах. Мирошник, сам раненный, но пришел его проведать, принес в подарок печеного бурака. Этот Мирошник… — Ну, ты про Андрея Мирошника мне не рассказывай. Я тебе сам про него могу рассказать. На роман хватит! Этот человек рожден для таких дел, как десант. В мою молодость, в гражданскую, из таких Котовские вырастали. Наше счастье, что у нас хорошая молодежь и что такие, как Мирошник, встают на тот путь, для которого рождены. — И впрямь ты, Василий Федорович, как романист, заговорил, — рассмеялся Копылов. Я спросил Копылова, знает ли он подробности биографии капитана. Незадолго до начала войны Андрей Мирошник, тогда еще восемнадцатилетний паренек, пошел учиться в библиотечный техникум. Под Анапой он мне сам рассказывал: "Я, товарищ комдив, сначала учился на библиотекаря, но чувствовал — не туда пошел. И подал заявление в военное училище…" Уже в войну его кончил и вышел лейтенантом. — Удивительные люди растут на нашей земле! — откликнулся задумчиво Копылов. Так мы с ним посидели вдвоем, глядя на красивую даль Керченского пролива и перебирая знакомые и дорогие нам имена. Эти люди не щадили своей жизни. Первые ворвались на крымский берег. В ожесточенных схватках с фашистами отвоевывали буквально каждый метр родной земли. Среди них мое внимание привлекали прежде всего два молодых офицера. Мирошник и Ковешников. Первый — двадцати двух лет, капитан, командир роты героев. Второй — двадцати трех лет, фактически командир полка, слава о котором уже разнеслась по всей Тамани. В золотую книгу комсомола надо бы записывать имена таких людей. — Жалко, что корреспондент отбыл. Подсказать бы ему, чтобы описал, каких командиров воспитал комсомол и наши военные школы. — А о нем самом, как ты полагаешь, Василий Федорович? — спросил Копылов. — О Борзенко? Боевой человек! — В тридцать девятом полку на него составили наградной лист. Представляют к званию Героя. — Редкостный случай! — И главное — весь полк за него горой стоит, — подтвердил Копылов. — Я сам сомневался и расспрашивал людей первого эшелона. И Рыбаков, и Беляков, и Мовшович, и Ковешников — все, как один, настаивают на этом представлении. — Вот оно в чем дело! — Я вспомнил, с какими сияющими глазами Дмитрий Ковешников докладывал о корреспонденте. — С дальним прицелом докладывал майор!.. Командование полка и батальона моряков единодушно отмечали боевые, командирские качества корреспондента. Пусть так. Это имело свое значение. Но мне хочется сосредоточить мысль на другом — на роли армейской печати в боевой деятельности войск. Мы, командиры частей и соединений, бывало, поругивали сотрудников красноармейских газет. А по существу, без этих газет трудно представить нашу фронтовую жизнь, воспитание людей, пропаганду боевого опыта и организацию общественного мнения в войсках. Десантной операции через Керченский пролив придавалась огромное значение: предстояло форсировать крупнейшую водную преграду. В Крым ушла вся немецкая группировка, находившаяся на Северном Кавказе. В Тамань съехалось много корреспондентов из центральных, фронтовых и флотских газет. С десантом отправился только один — сотрудник газеты 18-й армии "Знамя родины". Редактор подполковник В. И. Верховский сказал ему: "Бронирую 50 строк на первой полосе, без них газета не может выйти", и журналист сел в мотобот передового отряда, чтобы добыть эти 50 строк. Полз с солдатами. Бросал гранаты. Вел людей штурмовать дзот. И передал через пролив заметку, которую ждала армейская газета. Он переслал ее затемно под утро первого ноября. К полудню самолет сбросил на плацдарм свежую пачку газет. Заметка называлась "Наши войска ворвались в Крым". Этих слов ждала страна. Их ждали люди, первыми вступившие на крымскую землю. Характерная деталь: из 13 солдат и офицеров, названных корреспондентом, почти все впоследствии удостоились звания Героя Советского Союза. Меткость наблюдения, дающаяся личным участием в бою. Другая деталь. Материал был доставлен из Крыма в Тамань связным — рядовым Сидоренко. Заметка шла в редакцию через ночной штурмующий пролив, через минные поля, под огнем врага — один из незаметных подвигов, которые должны были делать люди на "Огненной земле". Следующую корреспонденцию с плацдарма поручено было передать в армейскую газету тяжело раненному офицеру, которого эвакуировали на Большую землю. Мотобот подорвался на мине. Все погибли. Тело офицера волны вынесли на таманский берег, с ним в Тамань приплыла заметка: ее нашли среди документов погибшего. Она была напечатана. Газета "Знамя Родины" вела летопись десанта в Крым. Ее материалы перепечатывали центральные газеты, и подвиг Новороссийской дивизии стал известен в те дни всей стране. Ночь плотно накрыла Эльтиген и пролив. Лицо Копылова уже не различалось. Только губы изредка освещались вспыхивающим угольком трубки. Ощущение товарищеской близости было приятно. Как будто мы только что прошли по полкам, поглядели золотые кадры дивизий. И с новой силой почувствовали меру своей ответственности перед этими людьми. И перед партией — за жизнь и судьбу всех этих людей. Я служил в Красной Армии с 1918 года, воевал уже третью войну. Не раз был в тяжелых переплетах, не раз видел волевых и храбрых командиров. Помню боевые дивизии гражданской войны. Они не назывались тогда по присвоенным номерам, а просто по фамилии командиров. Авторитет этих командиров был высок, и люди рвались воевать под их руководством. Для меня это осталось образцом на всю жизнь. Авторитет этих командиров был высок не только потому, что они были волевыми и храбрыми, а и потому, что они умели подкреплять волю и требовательность большой работой с бойцами. Не скрывали от масс ни хорошего, ни плохого. Не только знали, как бить врага, но знали дорогу к сердцу солдата. Они были творцами высокого духа своих войск. Сумеем ли мы в тяжелых условиях Эльтигена хоть в какой-то мере приблизиться к этому идеалу?.. Сзади послышались шаги. — Кто там? — Командир дивизии здесь? — узнал я голос Модина. Часы показывали 22.30. Инженер был вызван к этому времени на КП, чтобы пойти со мной в 31-й полк, проверить, как выполняются указания по сооружению траншей и ходов сообщения. — Холодно, — поеживаясь, поднялся Копылов. — Люди ночами замерзают. А что будет, если пойдут дожди? Надо как-то решать, Василий Федорович. — Вернусь от Челова, обдумаем, что предпринять. Может быть, снова свяжемся с руководством? Модин сказал, что поведет на южную окраину Эльтигена по только что отрытому дивизионными саперами ходу сообщения. Ему, видимо, хотелось показать товар лицом. Мы поднялись вверх и, не доходя до КП, свернули в новый ход. Взошла луна… Линия хода, спускавшегося к морю, стала подчеркнуто черной. Инженер шел впереди и, как хороший экскурсовод, объяснял значение каждого изгиба — почему в одном месте ход отрыт глубже, а в другом помельче. Я с удовольствием его слушал. Человек должен гордиться делом своих рук, если это стоящий человек. Модин с увлечением начал рассказывать, каким образом строилась оборонительная линия под Новороссийском. На ней 318-я дивизия держала оборону почти год. Заметив мою улыбку, он вдруг остановился: — Виноват, товарищ комдив, я забыл, что вы «малоземелец». — Ничего, опыт других, если он полезен, всегда с удовольствием перенимаю. Мы подошли к берегу. — Знаете, Борис Федорович, какой, по-моему, недостаток у этого хода? — Слушаю вас. — Инженер круто повернулся и стал пристально всматриваться в сооружение, по которому мы только что шли. Ему хотелось самому найти, в чем дело, и упредить замечание. Я подождал, хотя чувствовал, что Модин не найдет ошибку. Он был мастер своего дела, но инерция мысли связала его. Хорошей, боевой мысли: с плацдарма — вперед! Он был весь еще устремлен вперед, в наступление. Для него плацдарм был мгновением задержки перед мощным рывком, и это сказывалось на саперных сооружениях. — Вот посмотрите, — сказал ему я. — От КП мы все время спускались к берегу под прямым углом. Хорошо! Если не учитывать возможной атаки с моря. А в наших условиях я бы советовал сделать здесь ход серпантинами. Тогда по нему можно будет свободно передвигаться в момент обстрела с воды и использовать в качестве траншеи для ведения огня по подступам к берегу. — Это верно, товарищ комдив. Как я не догадался? — Я бы тоже не догадался, да меня семь месяцев на Малой земле многому научили. Если придется, то сдам зачет по саперному делу на «отлично». — Я слышал, что Малая земля была серьезной школой. — Эльтиген будет повыше классом, Борис Федорович. Ведь вот у вас за эти дни на плацдарме сколько интересного, нового накопилось! Вы заметки по фортификации делаете? — Есть кое-какие записи. Мечтаю, как выйдем с "Огненной земли", поработать над пособием по военно-инженерному делу. Следуя вдоль берега, мы добрались до южной окраины поселка и вышли к другому ходу сообщения. Он вел от моря на КП полка. Модин сказал, что его отрыла полковая саперная рота. Ход был сделан добротно, хорошо замаскирован от наблюдения со стороны противника, но та же мысль о скором наступлении помешала. — Вы проверяли этот ход сообщения? — Так точно, проверял. — Попробуйте, подполковник, на минуту отказаться от мысли, что мы недолго задержимся в Эльтигене. Освободитесь от идеи трамплина, и вы найдете более удачное решение. — Вы имеете в виду тот дом? — додумав, спросил инженер. Он указал на строение, стоявшее метрах в тридцати справа. — Конечно! — Следовало провести ход через его подвал? — Думаю, что так. — На сто процентов согласен с вами. Решение должно быть таким: здесь в большинстве домов подвалы цементированы, мы их в случае тяжелой обстановки используем как доты и заранее соединяем ходами сообщения. Ход идет от подвала к подвалу. Убиваем двух зайцев?.. Так, товарищ комдив? — Именно так. — Да, тут у нас с Ивакиным вышел просчет. Намечая этот ход, мы старались выбрать наикратчайшее расстояние. Когда-то в военно-инженерном училище от нас требовали: как бы ни было успешно наступление, думай об обороне. Я считал, что в десанте этого закона не обязательно придерживаться. На КП полка были Ивакин, Челов, Зайцев и полковой инженер. Небольшой столик закрывала схема инженерного оборудования оборонительного участка. Челов начал по ней докладывать. Офицеры пошли по верному пути — использовать все подвальные помещения в качестве дотов. Мы внесли необходимую поправку: привязали к ним ходы сообщения, и все вместе отправились в батальоны. Ход сообщения разделялся. Указка вправо — к Бирюкову, влево — к Клинковскому. Здесь нас накрыл артиллерийский налет. Все попадали прямо на дно. Снаряды ложились рядом, но прямого попадания не было. — Спасибо, крот! — сказал Модину, поднимаясь, Ивакин. — Василий Николаевич, не обижай саперов! — Я же по-дружески, Василий Федорович! Условившись, что полковник Ивакин и инженер внимательно проверят опорный пункт на безымянной высотке — на той самой, прославленной высотке, где недавно Клинковский вызывал огонь на себя, мы с Человым двинулись к школе. Командир батальона капитан Бирюков был в своем блиндаже. Он сидел за столом, сбитым из старых досок, и что-то писал. Увидев нас, он встал и доложил: — Товарищ командир дивизии! В районе обороны батальона противник час назад вел разведку, наблюдатели разведку обнаружили. — Случаем не захватили пленного? — Нет. — Ну, расскажите, комбат, как у вас оборудуется оборона. — Рассказывать не умею. Разрешите показать? — Хорошо сказано, капитан. Пойдемте на правый фланг, в школу. Бирюков повел по только что отрытой траншее. Она подходила к зданию школы с тыльной стороны и соединялась с подвалом. В углу, около тускло горевшей плошки, сидели командир роты старший лейтенант Колбасов, его заместитель по политчасти лейтенант Кучмезов и парторг старшина Покорный. Они составляли план партийно-политической работы на неделю. 3адача: мобилизовать людей на лучшее оборудование позиций. Опорный пункт оставил наилучшее впечатление. Узкая, глубокая траншея в семидесяти метрах огибала школу. В нескольких местах сделаны перекрытия. (Оборудованы ячейки для ПТР, пулеметов и автоматов, с хорошим обзором и обстрелом. На каждое отделение — блиндаж. Вторая траншея — немецкого происхождения — проходила непосредственно около школы, а третья — в ста метрах позади нее. Здесь еще ячейки не были оборудованы. — Молодцы! У вас — настоящая крепость! Колбасов ответил просто: — Немцы уже испытали нашу силу. Вы знаете — третьего ноября. Еще полезут — снова дадим по зубам. — Товарищ полковник, — спросил Кучмезов, — а вы меня не помните? Мы вернулись в подвал и сидели у плошки, как у костра. Фитиль чадил и давал мало света. Я вгляделся в лицо замполита. Память не подсказала ничего. — Простите, лейтенант, но не помню. Где встречались? — В Сталинграде. Перед войной. На курсах усовершенствования политсостава. Вы тогда были замначальника. Я у вас учился. — Да ну? Приятно, лейтенант, встретить такого ученика! — На курсах крепко требовали. Я часто вспоминаю умные слова: "тяжело в ученье — легко в бою". — Вот видите, суворовское изречение и в Эльтигене пригодилось… А как у вас, замполит, с питанием? — С питанием еще так-сяк, а вот с водой трудновато. На другой край, к Ковешникову ходим. Ближе нигде нет. Готовим прямо в подвале, но только ночью. Днем нельзя. Раз как-то затопили днем. Противник открыл бешеный огонь. — Русский солдат нигде не пропадет, — сказал Бирюков. — Старшина Шурупов где-то в деревне разыскал картофель и бураки. Взял на учет. Добавляет к рациону. — По скольку же добавляет? — По одной картофелине и по одному бураку в день на каждого солдата. — У него лишнего не получишь, — сказал Колбасов. — Даже командиру роты лишней полкартошки не даст. Раненым дает по два бурака. — А как же вы варите картошку и бураки? — Не варим, — объяснил Кучмезов. — Для варки вода нужна. Мы печем. Это еще вкуснее. — Где же ваш старшина-то? — Его ночью не бывает. Он ночью достает воду и продукты. — Жалко! Хотел бы пожать ему руку. Передайте старшине, что он награжден орденом Красной Звезды. И впредь имейте в виду: за такую заботу о людях надо поощрять, как за мужество в бою. Возвращаясь из школы, я расспрашивал Челова, как он нашел принятый им полк. Подполковник сказал, что, несмотря на серьезные потери в боях 1—4 ноября, полк как боевая единица представляет ещё грозную силу. Настроение у людей правильное. Под утро Челову, Блбуляну и Нестерову было отдано распоряжение подготовить в тылу своих полков все подвалы в домах как доты и соединить их между собой траншеями. Модину приказано собрать полковых инженеров и проинструктировать. КП батальона морской пехоты был расположен в удобном месте. Северные высотки, в том числе и "Высота отважных", прикрывали его от глаз неприятеля. Немецкие снаряды ложились здесь реже. Помещение было довольно просторным. Здесь мы и решили собрать партийный актив. На активе решили поставить два кратких доклада — командира дивизии и начальника политотдела. Вопрос один: мобилизация людей на совершенствование обороны. В чем я, командир десанта, хотел получить поддержку коммунистов? Нужно было авторитет командования подкрепить партийным словом, всей силой партийного влияния. Сумеем мы убедить людей в необходимости во что бы то ни стало удержать плацдарм, тогда сохраним дисциплину и боеспособность, и не возьмет нас ни голод, ни холод, ни вражеская агитация, ни психические атаки. Такова была одна мысль, с которой я готовился и партийному активу. Мне приходилось не раз говорить Копылову: "Михаил Васильевич, я все время нажимаю на вас и на всех политработников, потому что знаю силу нашей агитации. Особенно когда приходится принимать жесткие меры. Девятого ноябри мы прибегнули к ним. Расстреляли двух негодяев, самочинно захвативших продукты. Грош была бы нам цена, если бы эту крутую меру мы не подкрепили разъяснительной работой. Подкрепили — и с нами согласились все, а это — главное для нас". Сила наша будет тогда, когда жесткие требования будем сочетать с большой разъяснительной работой. Такова была вторая мысль. И, наконец, третье. Военная практика показывает, что, когда люди попадают в тяжелое, даже в бедственное положение, в этот момент спасает непоколебимая воля старшего начальника. Люди должны верить, что командир десанта имеет определенный опыт, имеет знания и твердость и не пожалеет сил, чтобы все у нас на "Огненной земле" было в порядке. Иными словами, я ждал от коммунистов дивизии поддержки в расширении той нравственной основы, на которой в нашей армии зиждется власть начальника. Старые кадровые командиры поймут меня. Каждый из них не жалеет сил, чтобы заслужить доверие подчиненных. Есть это доверие, приказ действительно выполняется, с полным напряжением сил, нет его — все идет вразброд. Вот почему так важно, чтобы коммунисты были первыми проводниками командирской воли. Мы пришли к морякам немного раньше назначенного времени. Копылов присел в углу с Рыбаковым, который сразу стал горячо что-то ему доказывать. Доносились отдельные слова: "Нормы… сухари… наш батальон…" Замполит морской пехоты был всем хорош. Ему мешал один недостаток: он был слишком уж патриотом своего батальона. Вдруг ему начинало казаться, что моряков «обижают» или «недооценивают», и тогда он со всей горячностью ломился в открытые ворота. Копылов прощал ему эту струнку, зная, что Рыбаков искренне заботится о людях и нет для него ничего в жизни дороже, нежели морской батальон. Среди собиравшихся коммунистов я заметил майора Трофимова и спросил, как идут дела у врачей. — Замучились с помещением, — ответил он. — Саперы вам помогают? — Помогают… Сегодня Модин утвердил разработанный мной проект операционной. Будут копать. Но безопасноти для раненых нет. "Новое слово" в санитарной службе — эвакуируем раненых в боевое охранение, — Трофимов заставил себя улыбнуться. — 3айду к вам, доктор, посмотрим, что можно сделать. В помещении стало тесновато — собралось человек пятьдесят. Копылов взглянул на часы и постучал по столу. — Начнем, товарищи. Думаю, уложимся в сорок пять — пятьдесят минут. Для докладов по десять минут, в прениях — три. Слово имеет командир дивизии… Мы с Копыловым откровенно рассказали активу партийной организации о положении вещей. Наша армия переброшена Ставкой на другой фронт. 56-я армия после нескольких попыток прорвать позиции противника под Керчью успеха не имеет. Эльтиген полностью блокирован с суши, с моря и с воздуха. Видимо, немцы думают взять нас на измор. В этих условиях надо не теряться, верить в свои силы, находить выход из создавшегося положения. Готовя десант, мы много поработили. И труд наш дал прекрасные результаты: отвоевана первая пядь крымской земли, личный состав показал высокую выучку и массовый героизм, десант приковал к себе большие силы врага. В этом наш успех. Задача: превратить Эльтиген в крепость, держать противника в напряжении, совершенствовать позиции, все укрыть от наблюдения, хорошо организовать систему огня. Руководство десантом теперь осуществляет непосредственно командование фронта. Генерал-полковник Петров — известный стране герой обороны Севастополя. Он сообщил, что десант будут снабжать на самолетах По-2. Необходимое будем иметь. Важно завести строгий учет продуктов и следить, чтобы установленный паек доходил до каждого солдата. Поднимать на щит героев периода блокады. Кто они такие? Это командир роты Колбасов, у которого участок обороны действительно стал крепостью. Это старшина Шурупов с его заботой о питании и быте солдат. Это связист комсомолец Егоров, который в своем блиндажике исправляет за день десяток аппаратов, и поэтому рации и телефонная связь действуют безотказно. Копылов в своем докладе особо остановился на пополнении партийных рядов. Перед началом десантной операции в нашей дивизии насчитывалось около двух тысяч коммунистов и более тысячи комсомольцев. Во всех ротах были полнокровные партийные и комсомольские организации. За дни боев их ряды поредели. Коммунисты были впереди, и многие из них пали смертью храбрых. Их место хотят занять сотни новых товарищей. Надо по-настоящему работать с ними. — Если солдат в бою подает заявление в партию, он вдвое увеличивает нашу боевую мощь. Мысль о партии — самая сильная у людей. Вот я за последние два дня получил несколько заявлений с просьбой принять в коммунисты… — Лейтенант Кучмезов вынул из полевой сумки листки и поднял их в руке перед собранием. — В них душа солдата. В них вся наша боеспособность. Наша рота школу защищает. Вы все знаете, что такое в Эльтигене школа. Вот эту школу наш солдат прошел и подает заявление в коммунисты!.. Майор Афанасьев резко выступил против отдельных нытиков, которые раздувают сложившиеся трудности. Прокурор дивизии майор Франгулов осудил тех, кто, слушая наглые радиопередачи фашистов, не разоблачает их гнусную ложь. Фашист каждый день орет на весь плацдарм, что нашу дивизию «бросили», что десантники «обречены». Мы должны противопоставить этой брехне свою систематическую агитацию. Капитан Шашкин, помощник начальника политотдела по комсомолу, поддержал Франгулова: слабо ставим свою агитацию и поэтому в полках нет-нет да и слышатся разговоры, будто положение безвыходное. Партактив закончился во втором часу ночи. Возвращаясь, мы наблюдали, как самолеты По-2 освещали пролив специальными авиабомбами, разыскивая вражески суда. Катера противника вели по самолетам огонь из зенитных пушек. Огненные трассы прорезали плотный воздух… — Какое красивое зрелище, — сказал Копылов. — А какое самочувствие у девушек летчиц, как думаешь? — ответил ему я. — Наверное не из приятных. Иван уже приготовил для нас чай. У него была забинтована нога. — Что с тобой? — Немного царапнуло, — смущенно улыбаясь, ответил он. — Где? — У колодца. Немцы по нему шибко стреляют. Ночью там много людей собирается, все идут за водой… Ранит многих. Тут же я позвонил майору Кращенко и спросил: — Вы когда-нибудь были около колодца? — Да, был, — ответил начальник продотдела. — Ну, как там? — Воды много. Хватает всем. — А огня там тоже всем хватает, майор? — Так ведь ничего нельзя предпринять, товарищ полковник! — Идете к Модину, составьте вместе план обеспечение безопасности колодца и утром доложите. Сели ужинать и под впечатлением партактива разговорились с Копыловым о наших людях. Собранием мы были удовлетворены. Много выяснилось важных вопросов, легче и вернее будет работать дальше. Было принято решение: всем участникам актива идти в траншеи, во взводы и разъяснить бойцам создавшуюся на плацдарме обстановку, в частях провести партийные собрания. Условились воспользоваться этими собраниями, чтобы глубже изучить людей. Разговор зашел об одном из офицеров. — Я давно присматриваюсь к нему, — сказал Копылов. — Странная вещь — человеческий характер. На первый взгляд, куда какой боевой офицер. Когда с ним беседуешь, то создается впечатление, что это волевой, энергичный человек, а в действительности он то и дело теряет способность владеть собой. — Очевидно, мы самоуверенность приняли за волю, — ответил я. — Изучение характеров — это сложный процесс. Бывает, что ошибешься. Знаешь, до войны мне пришлось некоторое время работать в военно-учебном заведении. Столкнулся с этой проблемой. Бывает, характер столь ясный и цельный, что сразу поверишь в такого человека. Ну, скажем, как Ковешников, Мирошник, Колбасов, Григорян, Тулинов… А встречается и характер неровный. В нем и мужество есть и вдруг обнаруживается нерешительность. И не поймешь, что на него влияет. Таких приходится все время в вожжах держать. — А какого мнения о Шашкине? — По-моему, настоящий комсомольский вожак, хороший, скромный политработник. Мне в нем нравится, что он постоянно ходит по частям, все время с людьми, у него струнка массовика сильная. За это его уважают. Третьего ноября он был в школе, мужественно воевал. Ты знаешь, он дружен с Кучмезовым? — Знаю, — улыбнулся Копылов. — Шашкин мне о Кучмезове много рассказывал. Он, кажется, немного влюблен в него. — Хорошая дружба! Кучмезов — один из лучших наших политработников. Темперамент горца, характер большевика. Во время отражений атак всегда на самом опасном направлений. Сам ложился за пулемет. Бросал гранаты. Своим примером воодушевлял людей. Наш Шашкин у него многому может поучиться. Люди раскрываются в бою. Взять того же Мирошника. В повседневной жизни это мягкий, застенчивый человек, но в бою он перевоплощается. У него как будто незаметно накапливается энергия и в нужный момент проявляется с огромной силой. Или майор Григорян, помощник начальника оперативного отделения штаба дивизии. Вежливый, чрезвычайно скромный и трудолюбивый, производит впечатление тихого, нерешительного. Но в жизни, то есть в бою, — исключительно храбр и находчив. Я ему доверял самые ответственные поручения и всегда был уверен, что он их выполнит. Мы с Копыловым были хорошего мнения о заместителях по политической части командиров 37-го и 39-го полков, Мовшовиче и Афанасьеве. Их любили бойцы. — Ты знаешь, за Афанасьева мне один раз попало, — указал я Копылову. — От кого? — От Брежнева. Это было еще в период подготовки к десанту. Леонид Ильич приехал — и сразу в полки. Потом приходит и говорит: "Товарищ Гладков, я у вас крепко поругал замполита Афанасьева". Я спрашиваю, как же так, это же опытный и боевой политработник и прекрасный человек! Брежнев говорит: "Согласен с вами и даже могу добавить, что на войне он с сорок первого года, сам — уральский рабочий. Но он плохо знает людей вверенного полка. Спрашиваю, сколько в стрелковых взводах комсомольцев, а он не знает, хотя идет подготовка к серьезной операции…" Теперь майора на этом не поймаешь, у него такой характер, что урок он запоминает на всю жизнь. Но и для нас в этом примере был урок. Мы обнаружили с Копыловым, что плохо знаем политработника 31-го полка и почти не знаем командный состав гвардейского полка, прибывшего на плацдарм в ночь на 3 ноября. А там как раз были особенно сильны тревожные настроения. Воодушевление, вызванное форсированием и захватом плацдарма, не затронуло эту часть. Вступив на "Огненную землю" позже других, она особенно тяжело переживала томительное бездействие в условиях блокады. Отразилось это и в выступлениях коммунистов на партактиве. Решили усилить внимание к этому полку. Наша партийная организация пополнялась. За полмесяца было принято 120 новых членов партии. На третью ночь после собрания актива я побывал в учебной роте. Она находилась в резерве дивизии и занимала позицию в ста метрах впереди КП. Проходя по траншее, услышал в блиндаже разговор двух солдат и, каюсь, остановился. — …Ты вчера слушал беседу комроты? — Нет, я был на часах. О чем он говорил? — У соседей за Керчью заело. Не могли фронт прорвать. Теперь мы кругом в блокаде. Есть приказ зарываться в землю. — Петра, ты как считаешь, перебьют нас здесь немцы? — Может, бомбами и артиллерией перебьют, а живой силой они нам ничего не сделают… Потому и дан Гладковым приказ рыть траншеи. — Ты его хорошо знаешь? — Не так чтобы хорошо, но слышал, что он семь месяцев на Малой земле был… Больше я не мог выдержать и, стараясь погромче двигаться, вошел в блиндаж. — Почему не спите, ребята? — Пока что не хочется, товарищ комдив! Я их узнал обоих. Это были Вьюнов и Кузьмин. Оба проявили большое мужество при отражений вражеских атак на южной окраине Эльтигена. Потолковали о трудной жизни на "Огненной земле". Спросил я их, состоят ли в рядах партии. Вьюнов ответил, что нет, хотел бы, да не знает, примут ли, "потому что надо знать устав партии, а я его не читал". — Конечно примут, ведь вы оба уже давно большевики, только что еще не оформлены. Советую, подавайте заявление… Выяснив, когда будет партсобрание, я пошел на него. Членов партии в роте тогда было шестеро: командир роты, замполит, один командир взвода, сержант и двое рядовых. Собрание открыл командир взвода Лукьянченко. Первым вопросом стоял прием в партию (в условиях десанта нашим ротным парторганизациям приходилось выполнять некоторые функции первичных). Биографии принимаемых были короткие. Кузьмину — двадцать лет. Вьюнову — двадцать один. Оба колхозники — первый из Ставропольского края, второй с Кубани. В характеристике, данной командиром, было сказано, что товарищи являются участниками героического десанта в Крым, проявили мужество и умение. Вполне достаточная характеристика, чтобы подтвердить преданность партии. Эти двое юношей прошли сквозь огонь и воду, и каждый стоил целого отделения. Приняли их единогласно. Второй вопрос на партийном собрании был об очередных задачах парторганизаций роты. Доклад делал командир подразделения. В своем выступлении он уделил внимание тем вопросам, о которых говорилось на партактиве: о необходимости соблюдать высокую организованность, лучше отрывать ходы сообщения, чтобы не нести напрасных потерь. Мне запомнилось одно из выступлений по докладу — солдата Першева. Он говорил о героизме коммунистов роты. Они первыми покинули катер, призвав всех: "Вперед, за наш Крым!" В первый же день коммунист Магдиев вместе с Першевым притащили «языка». — Однажды немцы провокацией нас взять захотели. Идут в контратаку и кричат полундру. Я бойцам растолковал: до чего же пал духом фриц, что нашей полундрой себя подстегивает! Большая польза от такого разъяснения бывает. — Расскажите еще молодым коммунистам, как вы вели агитацию в бою. — Ну… немцы приближаются, мы ждем в окопах. На сердце все-таки тревожно. Я крикнул: "Ребята, из фрица теперь солдат, как из хряка кондитер!" — Помогло? — Бодрое слово помогает, товарищ комдив. Мы тогда такое громовое «ура» подняли… — Товарищ полковник, — докладывал по телефону Н. М. Челов, — из тыла противника только что вышла группа солдат. — Пришлите тотчас на КП дивизии! Челов осторожно сказал: — Разрешите не трогать их до утра. Очень они слабые. — Сколько вышло? — Шли трое, пришли двое. Из нашей шестой роты. Цыганков и Петин. Одиннадцатые сутки не евши. Ивану я приказал собрать, что есть, съестного. Он покопался в своем углу и принес… плитку шоколада. — Откуда, Иван? — Берег на крайний случай, товарищ полковник! — Снеси Челову. На другой день удалось увидеть этих солдат и расспросить, где были, что делали. Они были настолько худые, что можно было, наверно, подсчитать каждую косточку на теле. Даже голоса стали тонкими, как у детей. Во время форсирования катер 6-й роты наскочил на мину. Кого убило сразу, а кто утонул вместе с разбитым судном. Цыганкову удалось всплыть и уцепиться за какую-то доску. Через некоторое время возле нее собралось еще четыре солдата. Долго швыряли их волны, пока не прибили к берегу. В разбитых лодках солдаты нашли автоматы, вооружились и пошли на звук боя. — На север пошли, — рассказывал Цыганков, — слышим — гудит, бьет… значит, там — наши. С километр быстро продвинулись по-над берегом. Тут он ударил по нас из пулемёта. Прижались к обрыву. Там обрывы крутющие, стеной стоят. Вдоль стенки еще около километра прошли. Увидели вдали Эльтиген. Пламя там, дым, стрельба, а прямо перед нами — немецкие пушки. Что делать?.. Справа море, слева гора, впереди немец и с тыла, конечно, тоже. Стали решать, что же нам делать. Среди нас командира не было. Тогда решили избрать меня своим командиром… Цыганков задохнулся, вобрал в себя воздух и устало закрыл глаза. Ему тяжело было говорить. Я попросил его передохнуть и стал спрашивать Петина. Потом, отдохнув, снова говорил Цыганков, и так общими силами мы восстановили картину этих одиннадцати невероятных дней. Немцы на рассвете начали прочистку берега. Цыганков решил принять бой. Пятеро солдат заняли оборону в скалах обрывистого берега и с пятидесяти метров открыли прицельный огонь. Для врага это было неожиданно. Немцев как ветром сдуло с берега, остались только убитые. Цыганков послал Сивкова собрать оружие. Тот принес ручной пулемет, несколько автоматов и патроны. Стали выбирать лучшую позицию, потому что знали — немцы вернутся. Позиция нашлась очень удобная: терраса с выдающимся к морю уступом, а в обрыве берега много глубоких щелей для укрытия. Прекрасный обзор и обстрел. — Боем нас там взять было невозможно! — пояснил Петин. Вероятно, это была ошибка солдат: противник до утра их не тревожил, но они не ушли, уж очень выгодная была позиция. Утром на берегу появилась вражеская пехота с двумя танками. Пехоту отгоняли трофейным пулеметом и автоматами. Сверху удобно было вести огонь, а танки не могли стрелять — у них был мал угол возвышения. В течение двух дней немцы пытались выкурить пятерых солдат с их терраски. Потом выслали переводчика, который прокричал: "Сдавайтесь. Все равно передохнете. Голод — не тетка!" Цыганков приказал: "Залпом — огонь!" Больше их не трогали. Есть было нечего. В яру солдаты выдирали корни травы и жевали их, Кириллов нашел в одной щели родничок. Это им помогло. На восьмые сутки Сивков не выдержал. Он сказал: "Ребята, я пойду, может, рыбу поймаю, В случае чего, прикройте огнем". На берегу его скосили из пулемета. В конце девятых суток умер Кириллов. Осталось трое солдат. Ночами они видели морские бои. Видели наши самолеты, летящие через пролив, слышали огневой бой в Эльтигене. "Надо выбираться к своим", — решил Цыганков. Они сидели в щели и долго обсуждали план. Ночью сползли к берегу, царапая босые ноги: сапоги были сброшены еще тогда, в море, когда уцепились за доску. Сползли в воду, взялись за руки и пошли вдоль берега. Шли они несколько часов. Осветит прожектор, окунаются с головой в ледяную воду. Темно — опять идут. — Потеряли Сидоркина, — сказал под конец Цыганков. — Окунулись, луч прошел, поднялись, — а нас только двое. Тонкий, как у ребенка, голос звучал спокойно. Глаза казались огромными от худобы. Они были сухие, с нездоровым блеском, но мысль, отраженная в них, была проста и чиста. Диву даешься, на что способен наш человек. У нас, на "Огненной земле", были тяжелые условия, иногда, казалось, безвыходные, но я верил каждому солдату, как самому себе. Цыганков родом из станицы Небереджаевской, до войны был рядовым колхозником. Особенно приятно было отметить боевое умение и выдержку нашего кубанского казака. Я обнял и крепко поцеловал обоих солдат, а Цыганкова, как командира группы, поблагодарив за образцовую службу в отрыве от части. Он ответил: "Служу Советскому Союзу!" Военврач, прибывший с Цыганковым и Петиным на КП, доложил, что здоровье у них подорвано и они нуждаются в длительном отдыхе. Врач рекомендовал устроить солдат в полку, в блиндаже одного из отделений 6-й роты. Там будет даже лучше и спокойнее, чем в госпитале. Он был прав. В Эльтигене трудно было создать нормальные условия для больных и раненых. Вначале учреждения санитарной службы размещались в уцелевших домах, в подвалах и сараях. С течением времени все это было разрушено огнем артиллерии и налетами авиации противника. Пришлось обращаться за помощью к матушке-земле. Прежде всего мы решили укрыть операционную, вырыв в овраге для нее большую пещеру. Саперы вместе с санитарами стали отрывать в обрывистах берегах и на крутых склонах высоток ниши для раненых, каждая вместимостью 15—20 человек. Все эти сооружения требовали много времени и большой затраты сил. К середине ноября еще много людей лежало в полуразрушенных помещениях, и медицинский персонал вместе с ними подвергался постоянной опасности. Трофимов рассказывал, что приходилось бороться за жизнь людей, действуя вопреки всем законам медицины. — В мирное время меня за операцию, проведенную в таких условиях, немедленно бы судили, а вот делаем ежедневно десятки. И главное — послеоперационный период протекает нормально. О себе самом, о крайне тяжелых условиях, в которых работали врачи, ведущий хирург медсанбата не говорил. Он как бы отметал эти трудности, считая себя не вправе задерживать на них внимание. Мы говорили о планах саперных работ в помощь медсанбату, о дополнительных заявках в Тамань на медикаменты и перевязочные средства. Никакого намека на жалобу. По самообладанию я вполне поставил бы этого военврача рядом с таким героем Эльтигена, как майор Клинковский. Насколько знаю, Трофимов оказался единственным человеком в десанте, у которого хватило выдержки вести систематический дневник. У людей науки свои нормы расходования духовных сил. — Вы, товарищ Трофимов, наверное, сумеете многое добавить к учебнику полевой хирургии? — однажды спросил я его. — Ах, товарищ полковник, — ответил майор, — разве наши профессора поверят, что так могло быть!.. Однако думаю, что наш коллектив врачей может внести свой небольшой вклад в науку. После войны след В. А. Трофимова затерялся. Лишь в 1960 году через профессора П. Л. Сельцовского, бывшего главного хирурга нашего фронта, я узнал, что Владимир Андреевич защитил кандидатскую диссертацию по материалам эльтигенского плацдарма. Его научная работа называлась: "Хирургическое обеспечение дивизии в отрыве от главных сил". Помимо специального интереса, записи нашего ведущего хирурга бесценны как свидетельство очевидца и участника жизни на "Огненной земле". Приведу второй отрывок из дневника майора Трофимова, относящийся ко времени блокады Эльтигена.
На этом обрываются записи за ноябрь. Период блокады приближался к концу. В последних числах ноября нам действительно через пленных стало известно, что немцы готовятся стереть нас с лица земли. Но прежде чем рассказать о декабрьском штурме, обрушившемся на плацдарм, надо остановиться на событии, которое сыграло огромную роль в жизни десанта. Она удесятерило наши силы, приготовило к новым подвигам души солдат и офицеров дивизии. 18 ноября Родина чествовала героев Эльтигена. |
|
||
|
Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Прислать материал | Нашёл ошибку | Наверх |
||||
|
|
||||
