В кольце врагов

О, светло светлая и украсно украшена земля Руськая!

(Слово о погибели русской земли.)

Он есть герой не только российской, но и всемирной истории.

(Н. М. Карамзин)

В тревоге и печали для Русской земли кончалось лето 6947-е*. (* Счет лет велся от «сотворения мира». По нынешнему летосчислению 6947 г. длился с 1 сентября 1438 г. до 31 августа 1439 г.) «Месяца июля в 3, в пяток, прииде к Москве царь Махмут...»,— записал московский летописец.[2]

Под стенами Москвы появился воинственный Улу-Мухаммед, один из претендентов на власть в Орде, Совсем недавно он впервые скрестил оружие с русскими. Тогда «за множество согрешений наших» (как считал летописец) войска великого князя Василия Васильевича потерпели страшное поражение. Долго еще на Руси вспоминали «Белевщину», трагический день 5 декабря 1437 года. На поле битвы под Белевом остались тогда девять воевод и иных многое множество. Что же до князей, то, как заметил летописец, «князи... большие убегоша сдрови». Не проявили особой доблести двоюродные братья великого князя Василия Московского, которым он доверил свои полки. Два Дмитрия Юрьевича — Шемяка Углицкий и его младший брат Красный, галичский князь,— вовсе не стремились пролить свою кровь за великого князя.

Тому не приходится удивляться: уже много лет между двумя линиями потомков Дмитрия Донского шла междоусобная борьба за московский великокняжеский стол, подобная войне Алой и Белой розы, разгоравшейся почти в то же время между потомками Эдуарда III Английского — династиями Ланкастеров и Йорков.

Дмитрий Донской много сделал для укрепления великокняжеской власти. Тверь и Суздаль навсегда отказались от соперничества с Москвой, было сломлено своеволие Рязани, побежден Великий Новгород. Москва стала бесспорным центром Русской земли. Но система княжеских уделов как таковая осталась без существенных изменений. Умирая, Дмитрий Иванович назначил своим сыновьям крупные уделы в великом княжестве, что делало их фактически независимыми от старшего брата — Василия, унаследовавшего великокняжеский стол. Более того, по буквальному смыслу духовной грамоты Дмитрия второй его сын, Юрий, князь Галицко-Звеннгородский, должен был в случае смерти старшего брата получить великое княжение.[3] Это распоряжение Донского в конкретных условиях весны 1389 г. вполне логично: духовная составлялась, когда семнадцатилетний Василий еще не женился, и Дмитрий Иванович заботился о сохранении великокняжеского стола в руках своих сыновей. Но Василий Дмитриевич прожил еще почти тридцать шесть лет. От брака с Софьей, дочерью литовского великого князя Витовта, он имел трех сыновей. Старшие, Юрий и Иван, умерли еще при жизни отца. Наследником великокняжеского стола остался десятилетний Василий. Тут-то и предъявил свои права его дядя Юрий Дмитриевич, апеллируя к духовной отца. Началась кровавая распря.

В ход было пущено все — обращения к ордынскому хану с обычным подкупом его советников; клятвы, которые тут же нарушались; обещания, которые никто и не думал выполнять. Как и в феодальных войнах в Англии, столь красочно описанных Шекспиром, практиковались измена и предательство вельмож, перебегавших из одного лагеря в другой. Москва переходила из рук в руки. После скоропостижной смерти князя Юрия в начале июня 1434 г. борьбу продолжали его сыновья. Но между ними не было единства. Старший, Василий Косой, разбитый Василием Васильевичем, нарушил мир с ним, захватил Устюг, причем многих устюжан «секл и вешал»,[4] а весной 1436 г. пытался напасть на великого князя под Скорятином на Сухоне, но был снова разбит, взят в плен и ослеплен по приказу своего разъяренного соперника. Братья Василия Косого, хоть и не поддержавшие его в трудную минуту, не могли иметь особых оснований для преданности врагу своего отца и брата. Огонь феодальной войны не погас. Он продолжал тлеть под пеплом, готовый в любую минуту вспыхнуть с новой силой...

Причины феодальной войны, разумеется, не в личных качествах князей и не в неточностях духовной Донского. Эти причины — в самой природе политического строя Русской земли, которая, начиная с XII в., после распада великой древней державы, представляла собой совокупность земель и княжеств, своего рода феодальную иерархическую федерацию под номинальной властью великого князя. Эта власть на протяжении почти трех веков была скорее символической, чем реальной. Развивающиеся феодальные отношения способствовали росту производства и обмена, приводя к появлению множества мелких центров, к которым тяготели соответствующие сельские округи. Эти центры — феодальные города — и были реальной основой политической власти все умножавшегося количества князей — Рюриковичей. Способствуя (до поры до времени) социально-экономическому и культурному развитию страны, процесс нарастающей феодальной раздробленности исключал возможность появления сильной великокняжеской власти — ведь великий князь мог фактически опираться только на силы своего собственного наследственного княжества, а отношения с другими князьями, даже с родными братьями, вынужден был строить на договорных началах, на традиции и (не в последнюю очередь) на силе своего личного авторитета. Но мудрые и талантливые правители рождаются не так уж часто.

Дальновидный и расчетливый Иван Калита не жалел сил для укрепления Московского княжества — основы своей великокняжеской власти. Но и он, и, как мы видели, даже его внук Дмитрий Донской, на котором, по выражению В. О. Ключевского, лежал «яркий отблеск славы Александра Невского», по существу, не боролись с феодальной раздробленностью как таковой, с системой удельных княжеств, составлявших политическую структуру Русской земли.

Только в последние десятилетия XIV — начале XV в. можно увидеть растущее тяготение феодальных мирков к более крупным центрам. Причина этого — дальнейшее развитие тех же феодальных отношений, которые в свое время привели страну к раздробленности. На новом этапе узкие местные рынки уже не удовлетворяли возросшие возможности и потребности производства и обмена. Немалую роль играло и то, что местный князь имел весьма ограниченные политические возможности. Его вассалы — феодалы искали более сильного сюзерена, который был бы способен наделить их землями и властью. Крестьяне жаждали защиты от ордынских «ратей» и нападений соседних феодалов, горожане тоже требовали защиты, а кроме того были заинтересованы в развитии торговли. Почти все слои феодального общества в той или иной мере сознательно или бессознательно жаждали сильной власти, способной обеспечить феодальный порядок взамен феодальной анархии.

Но, как это всегда бывает в истории, новые тенденции побеждают далеко не сразу. Им противостоят тенденции консервативные, опирающиеся на старую традицию, на «старину и пошлину». А власть традиций в средневековом обществе была огромна. Защитниками старого, привычного порядка вольно или невольно выступали удельные князья и их ближайшее окружение, чье политическое бытие и перспективы были всецело связаны с этой традицией. Феодальная война, вспыхнувшая после смерти великого князя Василия Дмитриевича, была в глазах современников прежде всего борьбой за московский стол в духе средневекового легитимизма. Объективно она представляла собой столкновение противоборствующих тенденций — старой, опиравшейся на удельные центры, и новой, тяготевшей к Москве. Компромисс в этой борьбе мог носить только временный, паллиативный характер, что отнюдь не в полной мере сознавалось главными действующими лицами этой борьбы.

И вот теперь, через полтора года после Белевской битвы, Москва увидела у стен своих грозного хана. Он пришел «безвестно»: великий князь Василий «не поспе собратися» навстречу ему и, «виде мало своих», отошел за Волгу, Москва же осталась в осаде во главе с воеводой князем Юрием Патрикеевичем, литовским выходцем, женатым на родной сестре великого князя Анне. В Москву сбежалось «бесчисленное христиан множество», жителей окрестных деревень,— видавшие виды русские люди пытались спастись за крепостными стенами, бросив на произвол судьбы весь свей скарб, нажитый нелегким трудом.

Улу-Мухаммед не осмелился штурмовать Кремль. Простояв десять дней под его стенами, он отошел, «граду не успев ничто же», но зато — «зла много учини земли Русской». Опять потянулись на восток толпы связанных русских пленников, снова над Русской землей зазвучали «плач неутешим и рыдание». Отступая, хан сжег Коломну и «людей множество плени, а иных изсекл»... За двести лет со времен Батыя, когда над Русью впервые нависла тьма ордынского ига, такие картины стали привычными...

Новое «лето 6948-е» от сотворения мира московский летописец начал записью: «родился великому князю сын Иван генваря 22». Ростовский летописец добавил: «и крести его Питирим»,[5] епископ пермский. (Суровый Пермский край — форпост Русской земли на далеком северо-востоке, среди многочисленных местных племен, постепенно принимавших христианство, а с ним и русскую культуру, и русскую великокняжескую власть.)

У великого князя Василия Васильевича, внука Дмитрия Донского, и его жены Марии Ярославны, дочери боровского князя и внучки Владимира Андреевича Серпуховского, героя Куликовской битвы, это был второй сын — первый их сын, Юрий, родился осенью 1437 г. и прожил немногим более трех лет. Именно второму сыну суждено было стать наследником. Но этого пока еще никто не знает...

Рождение второго сына в семье великого князя — событие, хотя и достойное упоминания, но далеко не самое важное для современников. Гораздо больше волновали средневекового человека дела церковные. А в наступившем году для этого были особые основания. Только что, летом 1439 г., во Флоренции был заключен едва ли не важнейший церковно-политический акт средневековья — уния между католической и православной церковью с признанием последней главенства римского папы.

Прошло почти четыре века с тех пор, как папа Лев IX и константинопольский патриарх Михаил Керулларий предали друг друга анафеме и христианская церковь окончательно раскололась на западную (католическую) и восточную (православную). Под эгидой папского престола оказались Германская империя («Священная Римская империя немецкой нации», как она гордо себя именовала), королевства французское и английское, отчаянно боровшаяся с маврами Испания, бесчисленные города и карликовые герцогства Италии, молодые христианские государства Польша, Чехия и Венгрия и далекие северные народы полуварварской Скандинавии. Константинопольская патриархия простерла свою власть над церквами Руси, Болгарии, Сербии, Валахии. Христиане Ближнего Востока, составлявшие патриархии Александрийскую, Антиохийскую и Иерусалимскую, уже веками находились под властью арабских халифов.

В отличие от Болгарии и Сербии, которым приходилось бороться с политическими амбициями византийских императоров и отстаивать свою национальную независимость, Русская земля была связана с Византией исключительно в церковно-культурном плане. Русская церковь, формально подчинявшаяся патриархии, была почти всегда гораздо больше связана со своей национальной почвой и вырабатывала собственные политические традиции, далекие от интересов императора и патриарха. И хотя связь с Константинополем никогда не прерывалась и патриарх не только возводил в сан русских митрополитов, но и подчас обращался с поучениями и наставлениями к «своей» русской пастве, положение русских митрополитов и епископов существенно отличалось от статуса католического иерарха, жестко подчиненного «святому престолу» в Риме.

После вторжения османов на Балканский полуостров Византийская империя, со всех сторон окруженная потенциальными завоевателями, оказалась перед смертельной угрозой. На Флорентийском соборе император Иоанн VIII и патриарх Иосиф надеялись ценой подчинения православной церкви римской курии получить военную помощь против воинственных мусульман. В этом смысле уния, заключенная 6 июля 1439 г.,— акт отчаяния умирающей империи.

Но если Византии уния давала надежду (как впоследствии оказалось, призрачную) на сохранение своего политического бытия, то для Русской земли провозглашенный во Флоренции отказ от самобытности православной церкви мог иметь совсем другие последствия.

Разгром Руси Батыем привел не только к установлению ордынского ига, но и к постепенному захвату западных и южных русских земель Литвой и Польшей. Ко второй четверти XV в. под властью польского короля и великого князя Литовского оказалась большая часть территории древнего Русского государства. И Червонная Гусь со Львовой и старым Галичем, и Волынь с Владимиром и Холмом, и Черная Русь с Гродно и Берестъем, и Белая с Минском и Полоцком — не только эти земли, арена многовековой истории Древней Руси, по и сам Киев, Чернигов, южный Переяславль, а в начале XV в. даже Смоленск вошли в состав владений чужеземных католических государей. В условиях потери политической независимости для коренного русского населения отторгнутых земель особое значение приобрел вопрос церковный — вероисповедная связь между собой и с остальной частью Руси. Вопрос сохранения своей веры стал и вопросом сохранения своей национальности, культуры и традиций.

Не меньшее значение этот вопрос имел и для Москвы и тяготеющих к ней земель северо-востока и северо-запада Руси — конфессиональное единство Москвы и Новгорода, Твери и Рязани и далекой Вятки служило идейной базой для единства политического. Православная Русь противостояла католическим Литве и Польше, за спиной которых стояла папская курия с ее мечтами о вселенской церкви. И когда в феврале 1440 г. «прииде из Рима Сидор митрополит», ставленник патриарха, один из активных деятелей Флорентийского собора и горячий поборник унии, его проповедь «соедините православие с латынском» встретила дружный отпор как епископов, так и самого великого князя Василия Васильевича. 2 марта сторонник подчинения папе был заключен в Чудов монастырь (откуда он, впрочем, через полгода бежал в Тверь и далее в Литву).[6]

Русь сделала свой выбор, имевший далеко идущие последствия. Отказ от унии означал разрыв с константинопольским патриархом и давал последнему формальную возможность назначить нового митрополита с подчинением ему западных русских епархий на территории Литовского великого княжества. Патриарх так и поступил, назначив в Киев Григория, ученика незадачливого Исидора. Зато Москва сохранила значение единственного центра самостоятельной православной церкви, что поднимало ее духовный авторитет в глазах русского народа по обе стороны русско-литовского рубежа. С необходимостью должны были измениться и отношения между главой политической власти, великим князем, и митрополитом — последний теперь даже формально не мог апеллировать к авторитету патриарха.

Осенью 1440 г. в Галиче умер князь Дмитрий Юрьевич Красный, один из злополучных руководителей Белевской битвы. (Его смерть после долгой летаргии поразила современников суеверным ужасом.) Его удел перешел к старшему Дмитрию — Шемяке. Это очень усилило позиции последнего.

Феодальная усобица то ослабевала, то вспыхивала с новой силой. В борьбу вмешивались Новгород и Литва. Неурожай и голод вызвали эпидемию во Пскове. Зимы были «злы», а сено дорого, отметил летописец. Нападали старые враги — ордынцы. «Царевич» Мустафа «со множеством татар» вторгся в Рязанскую землю — многострадальное пограничье между Русью и Диким Полем. На этот раз ордынцев удалось отразить — в бою на речке Листани был убит сам «царевич», хотя и русские понесли большие потери. Это только один из эпизодов незатухавшей войны, фактически шедшей между Русью и Ордой почти с самого начала ига. Несмотря на выплату ордынцам «выхода» (дани), несмотря на признание Русью своей формальной зависимости от хана («царя»), у которого русские князья выпрашивали ярлыки на великое княжение и к которому регулярно ездили на поклон с богатыми дарами («поминками»), прочного мира на южной границе не было никогда. Если не сам «царь» и посланные им воеводы (их походы случались довольно редко и каждый раз носили характер катастрофы, как при Тохтамыше и Едигее), то бесчисленные «царевичи» чуть не каждый год вторгались в русские земли, грабили, жгли, убивали и уводили «полон». В постоянном напряжении, ожидании очередного ордынского набега проходила жизнь одного поколения за другим.

1445 г. принес новые беды. Семитысячная литовская рать вторглась с юго-запада. Литовцы простояли неделю под Козельском (прославившимся в свое время героической обороной от орды Батыя) и подошли к Калуге. Калужане вынуждены были дать «окуп». Можайский князь Иван Андреевич и брат его Михаил, князь Верейский (оба — внуки Дмитрия Донского), послали против литовцев своих людей. Под Суходровом произошел бой, видимо неудачный для русских, судя по тому, что в плен попало несколько воевод. Однако от дальнейшего вторжения литовцы отказались и вернулись назад. Тем не менее они «плени земли много и повоева, и христьянству погибель великая бысть».[7]

Это нападение — только одно из звеньев в длинной цепи литовской экспансии, начавшейся еще в XIV в. Шаг за шагом продвигались литовские феодалы со своими дружинами в глубь Русской земли. Город за городом, волость за волостью падали под их натиском. Многочисленные русские князья, сидевшие на раздробленных уделах когда-то сильных княжеств Черниговского и Смоленского, один за другим оказывались вассалами могучего великого князя Литовского...

Но гораздо более трагические события развернулись летом 1445 г. на восточном рубеже Русской земли — там, откуда угрожал страшный Улу-Мухаммед, победитель в битве под Белевом. К этому времени он разгромил волжских булгар на Средней Волге и создал новое самостоятельное ханство — Казанское. К ордынскому напряжению на южном рубеже добавилось теперь казанское — на восточном. Еще зимой Улу-Мухаммед захватил Нижний Новгород, укрепился там и пошел к Мурому. Над Москвой снова нависла опасность.

В начале лета в Москву пришла весть, что Улу-Мухаммед послал в поход на Русь своих сыновей — Мамутека и Якуба. Против них двинулся Василий Васильевич. В Юрьеве к нему присоединились беженцы из Нижнего Новгорода, а в Суздале — Андреевичи, Можайский Иван и Верейский Михаил, и шурин Василий Ярославич, князь Серпуховский. Но этих сил было еще недостаточно. На Каменке, близ Суздаля, великий князь сделал смотр войску в боевых доспехах — не оказалось и тысячи воинов. Ждали подкреплений. До поздней ночи пировал Василий Васильевич со своими двоюродными братьями и боярами. А на рассвете в среду 7 июля его разбудила весть, что татары уже переходят Нерль. Облекшись в доспехи, подняв боевые знамена, русские войска по призыву великого князя бросились вперед. Стремясь ударить по татарам на переправе, Василий не стал ждать сбора всех полков. Под Суздальским Ефимьевым монастырем закипела конная битва: полторы тысячи русских против трех с половиной тысяч татар. Русские сначала потеснили татар, но бегство их оказалось притворным. Повернув фронт, они атаковали расстроенные русские ряды. В самой гуще боя «добре мужественно бился» великий князь Василий Васильевич. Многократно раненный, в разбитых доспехах, он был схвачен крепкими вражескими руками... В плен попали и Михаил Андреевич Верейский, и много других русских воинов... Иван Андреевич Можайский, раненный, успел пересесть на другого коня и бежать с поля боя... «А князь Дмитрий Шемяка и не пришел, ни полков своих не прислал»,[8] — констатирует летописец... Снова, как под Белевом, угличский князь, самый сильный из внуков Донского, не захотел пролить кровь за Отечество.

Страшная, небывалая беда обрушилась на Русскую землю. Дело было не только в том, что победители «ходив в погоню, много избиша и изграбиша, а села пожгоша, люди иссекоша, и иных в полон поведоша». Самое страшное — в руках врагов, в плену оказался великий князь, глава всей феодальной иерархии, всей политической структуры Русской земли. Такого не было даже при Батые. Взятие в плен главы государственной власти — катастрофа для средневекового общества. Пленный монарх — заложник в руках врагов. Унизительные, тягостные условия мира, огромный выкуп за пленника — логическое продолжение этой беды. В таком же положении оказалась, например, Франция во времена Столетней войны, когда в битве при Пуатье в сентябре 1356 г. в руках английского «Черного принца» оказался злополучный король Иоанн Добрый. Но Франция была относительно крепким государством, с сильными традициями королевской власти, со сложившимся аппаратом управления. А для Руси с ее шаткой, зыбкой политической структурой, для страны, раздираемой княжескими усобицами, со всех сторон, окруженной беспощадными врагами, пленение великого князя было еще более опасным ударом. Создавалась совершенно новая политическая ситуация с непредсказуемыми, но грозными последствиями. И не удивительно, что, когда гордые «царевичи» прислали на Москву в знак своей победы нательные кресты, снятые с великого князя, в столице «бысть плач велик в рыдания много, не токмо великим княгиням», матери и жене пленного Василия Васильевича, «но и всему христьянству».

Беда редко приходит одна. Ровио через неделю после суздальской катастрофы вспыхнул ночью пожар в Кремле. Не первый раз горела цитадель русской столицы, но пожар 14 июля 1445 г. был, по-видимому, одним из самых страшных. Город выгорел весь. Не только «ни единому древеси в граде не остатися», но и «церкви каменные распадошася, и стены градные каменные падоша во многих местех». Бедствие усугублялось теснотой — в узкие переулки Кремля, как всегда при угрозе нашествия, сбежались люди из «градов множества» со всем имуществом, которое только можно было взять с собой. Все было охвачено пламенем. Горела казна великого князя, в дыму и огне задыхались и гибли люди, горели их пожитки... Обе великие княгини, старуха Софья Витовтовна и Мария Ярославна, покинули тлеющее пепелище и отправились в Ростов.

Печальная весть о пленении отца, рыдания матери, страшная картина ночного пожара, поспешный, тревожный отъезд — первые яркие впечатления, выпавшие на долю пятилетнего княжича Ивана, теперь старшего из сыновей великого князя, ехавшего в Ростов с матерью и четырехлетним братом, Юрием-младшим.

А московские горожане, «чернь», стали мужественно и организованно укреплять столицу. Они расправились с трусами и паникерами («начаша имати, и бити, и ковати»), сами же, «совокупившеся, начала врата градные прежде делати... град крепити, а себе пристрой домовный готовити».[9] Не в первый раз москвичи, оставленные феодальными властями, готовились грудью встретить врага — так же встали на защиту столицы их деды, когда Тохтамыш подходил к Москве, а митрополит Киприан бежал из города.

Между тем в ставке Улу-Мухаммеда происходили важные события. В конце августа торжествующий хан выступил из Нижнего Новгорода и пошел со всей своей ордой к Курмышу на реку Суру, поближе к своей новой столице Казани. Хан вез с собой пленников — великого князя Василия и Михаила Верейского. Шли, видимо, переговоры с Василием, и эти переговоры не удовлетворяли хана. Пленник оказался неуступчив. Тогда Улу-Мухаммед обратился к его сопернику, Шемяке. В Углич отправился ханский посол Бигич.

Посол Улу-Мухаммеда был торжественно встречен Шемякой. Приняв большую «честь» от углицкого князя, Бигич возвращался к своему повелителю в сопровождении посла Шемяки, дьяка Федора Дубенского. Соглашение в принципе состоялось — Дмитрий Юрьевич готов был на все, чтобы помешать своему двоюродному брату вернуться на великокняжеский стол. На Русскую землю готова была петля еще одного ига — казанского.

Но и великий князь Василий сумел оценить обстановку и вовремя пойти на уступки хану. Из двух зол приходилось выбирать меньшее. Василий вынужден был в конце концов согласиться на «окуп, сколько может»— выплату контрибуции, размеры которой предстояло еще установить. С этим обещанием 1 октября, в день почитаемого праздника Покрова, великий князь Василий выехал из Курмыша на родину. Для обеспечения сбора «окупа» с ним отправились многочисленные ханские «послы»— целый воинский контингент.

В самый день отъезда великого князя из плена, под утро, «потрясеся град Москва. Кремль, и посад весь и храмы поколебашася». Проснувшиеся люди «во мнози скорби беша и живота отчаявшеся». Редчайшее для Москвы землетрясение стало как бы предвестием грядущих грозных бед.[10]

Тяжелое время предстояло Русской земле — к обычному ордынскому «выходу» теперь должны были добавиться огромные платежи в пользу казанского хана... Разумеется, эта новая дань всей тяжестью должна была лечь на плечи крестьянина и посадского человека, кормильцев и строителей Русской земли. Такова была страшная расплата за опрометчивую, преждевременную атаку на поле под Суздалем. Тяжелой ценой выкупала Русь тактическую ошибку великого князя. Тяжелую цену платила за сохранение великокняжеской традиции, за сохранение первенства Москвы.

А в Москве ждали своего великого князя. С радостной вестью от Василия, «что царь его пожаловал, отпустил на великое княжение», примчался в столицу молодой Андрей Плещеев. Долговременное иго приучило радоваться ханской «милости»...

26 октября великий князь наконец прибыл в Переяславль. Здесь его торжественно встречали семья, бояре, весь великокняжеский двор. Княжич Иван с братом тоже присутствовали на этом торжестве, купленном столь дорогой ценой.

Наступила зима. По Руси ползли тревожные слухи. Суздальское пленение и Курмышский окуп не могли не нанести удара по личному авторитету Василия Васильевича. Шемяка начал плести сеть интриги. Еще до возвращения Василия Васильевича из плена он заключил союз с суздальскими князьями — злейшими врагами Москвы. В конце XIV в. великий князь Василий Дмитриевич, искусный дипломат, добился от хана Тохтамыша ярлыка на Нижний Новгород, входивший до этого в удел суздальских князей. Потомки Бориса Константиновича Нижегородского не простили ему этого. Даниил Борисович навел ордынцев на Владимир — стольный город Руси был разграблен и сожжен в 1411 г., второй раз после Батыя. Борьбу за независимость своих уделов продолжало и следующее поколение суздальских князей — внучатые племянники Бориса. С ними-то и заключил договор Дмитрий Юрьевич, готовясь к решительной борьбе за московский стол. Он отдал им Суздаль, Нижний Новгород, Городец и Вятку, признал за ними право самостоятельных сношений с Ордой. В обмен на это суздальские князья должны были признать его старшинство, т. е. великокняжескую власть.[11] Шемяка не скупился — в поисках союзников щедрой рукой отдавал то, Что приобреталось Москвой десятилетиями трудной дипломатической и военной борьбы.

Еще более важным был для Шемяки союз с князем Иваном Андреевичем Можайским. Он убедил князя Ивана, что Василий обещал отдать Москву и все московские города хану, а сам решил стать тверским князем. Об этом было сообщено и Борису Тверскому — он тоже примкнул к антивеликокняжеской коалиции. Бояре, и гости (верхушка купечества), «и от чернецов»— довольно широкий круг лиц был втянут в заговор Шемяки.

Дело было, конечно, не только в коварстве Шемяки. Поражение и унижение великого князя, неслыханные на Руси, развязали руки всем тем, кто был заинтересован в его ослаблении, кто стремился к сохранению и приумножению своих уделов, к консервированию порядков феодальной раздробленности. Вчерашние «друзья» великого князя становились врагами, показывая свое истинное лицо. Только сам великий князь Василий не знал или не хотел знать о тучах, сгущающихся над его головой. Только этим можно объяснить, что в начале февраля он решил отправиться на богомолье к Троице «с малыми зело людьми». Не знал великий князь, что заговорщики следят за каждым его шагом и что Шемяка и Иван Можайский стоят уже в Рузе, в двух конных переходах от Москвы.

«Если государя или другого какого человека никогда не обманывали, то он подобен животному, не имеющему понятия о добре и зле» — так характеризует средневековую мораль современник, Филипп де Коммин.[12] Опытный француз хорошо знал, что говорит,— сам обманывал своего повелителя, герцога Бургундского, и переметнулся к его злейшему врагу, королю Франции.

Как только Василий выехал к Троице, изменники помчались к Москве. Заговорщики открыли ворота. В ночь на 13 февраля Шемяка вошел в Москву. Прежде чем москвичи успели прийти в себя, столица оказалась в руках Шемяки и его пособников. Начались расправы. Были захвачены обе великие княгини, разграблена казна, схвачены и пограблены верные Василию бояре. Заняв обманом Москву, Шемяка в ту же ночь послал Ивана Можайского со многими людьми для захвата самого великого князя...

В Троицком монастыре разыгралась сцена, достойная шекспировских хроник. Не поверил Василий Васильевич известию, что идут на него Шемяка и Можайский: «Яз с своею братьею в крестном целовании, то как может то быти так». А к монастырским воротам по глубокому снегу уже приближалась длинная череда саней, крытых рогожами. В каждых санях сидело по два воина в доспехах, третий шел за возом. Захватив врасплох княжескую стражу, воины вскочили на коней и полетели к монастырю, «яко на лов сладок». Бросился Василий Васильевич на конюшенный двор, но было уже поздно — «не бе ему коня уготовано»: ведь он сам, «надеяся на крестное целование... не повеле себе ничего уготовити». Василий понял, что он в западне, и заперся в каменном Троицком соборе. Заговорщики окружили храм. И тут, вероятно единственный раз в жизни, великого князя Василия Васильевича покинуло мужество. Со слезами умолял он своих врагов о пощаде, обещал не выйти из монастыря, постричься в монахи. Но тщетно. Не помогли ни мольбы, ни напоминания о крестном целовании — «не мыслити никоего лиха». Боярин Никита Константинович Добрынский положил руку на плечо Василия: «Пойман еси великим князем Дмитрием Юрьевичем». Голые сани с пленником и сидящим против него чернецом помчались по зимней дороге в Москву...[13]

Где же были сыновья великого князя, Иван и Юрий? Отец взял их с собой, отправляясь на богомолье. В спешке и суматохе заговорщики забыли о них. Верные люди спрятали их в монастыре и в ту же ночь бежали с ними под Юрьев, к князю Ивану Ивановичу Ряполовскому, в его село Боярово. Не чувствуя себя в безопасности, верный вассал великого князя и его братья Семен и Дмитрий бежали с княжичами и со всеми своими людьми еще дальше, в Муром, и затворились там, готовясь к осаде...

Предательский захват отца врагами, смертельная опасность, поспешное бегство... Трагические картины пережитого откладывались в памяти.

Шемяка между тем упивался победой. Пленный великий князь был посажен на его дворе и через два дня ослеплен. Свершилась месть за расправу над Василием Юрьевичем. Слепой пленник вместе с женой был отослан в заточение в Углич, в собственный город Шемяки. Заточение надежное: на верность своего города новый великий князь мог положиться. Старуха Софья Витовтовна отправилась еще дальше — в холодную Чухлому, тоже в наследственном уделе Юрьевичей.

Все, казалось, было кончено. Установилась новая власть. Служилые люди, дети боярские приводились к целованию креста на имя нового великого князя. Только князь Василий Ярославич и Семен Оболенский отказались от присяги и бежали за рубеж, в Литву. Король Казимир принял беглецов охотно. Слепого, заточенного Василия он не боялся, а междоусобицу на Руси готов был поддержать с радостью. Василию Ярославичу он дал несколько городов. Здесь и стали собираться сторонники Василия. Одним из них был сын боярский Федор Басенок. Новый великий князь приказал заковать его в «железа тяжки» и держать под стражей. Но Басенок подговорил своего пристава и убежал к Коломне. Там с отрядом удальцов он «пограбил уезды» и «со многими людьми» бежал к Василию Ярославичу.

Когда-то Москва более чем сдержанно встретила князя Юрия Дмитриевича, победно вступившего в столицу. Умный князь понял, что без поддержки москвичей ему не удержаться, — он заключил мир со своим соперником, тогда еще юным Василием, и вернул ему великокняжеский стол. Но если Москва не поддержала родного сына Дмитрия Донского, то положение Шемяки в захваченной обманом столице было еще менее прочным. Его всюду окружала сгущавшаяся пелена недоверия, недоброжелательства, затаенной и явной вражды. «Вси людие негодоваху о княженье его, но и на самого мысляху, хотяще великого князя Василия на своем осподарстве видети».

Неумолимая, невидимая, но грозная сила — мнение народное — все больше противилась Шемяке. И как могло быть иначе? Чужой Москве углицкий князь, беглец из-под Белева, нарушивший слово, равнодушный к Руси, фактический изменник под Суздалем, запятнавший себя злодейской расправой над пленником,— чем он мог импонировать столице? Мелковатым для великокняжеского стола оказался расторопный Дмитрий Юрьевич. Глухой ропот Москвы сковывал замыслы Шемяки, заставлял его идти на хитроумные комбинации, вместо того чтобы действовать открытой силой.

Комбинация непосредственно касалась судьбы княжича Ивана и его брата. В Муроме они были в относительной безопасности — Шемяка не осмеливался на открытое нападение. Но он не мог и оставить на свободе сыновей своего узника, прямых, законных наследников великокняжеского стола. Предприимчивый Дмитрий Юрьевич придумал обходной маневр.

Рязанский епископ Иона, в чью епархию входил Муром, пользовался большим авторитетом. Новый великий князь обещал ему митрополичий сан — ведь после низложения и бегства Исидора русская церковь уже седьмой год была без пастыря. Но за это, в свою очередь, Иона должен добиться, чтобы сыновья Василия Васильевича были выданы ему из Мурома. «Яз рад их жаловати, отца их... выпущу и отчину дам довольну»,— убеждал епископа Шемяка.

Епископ Иона оказался перед трудным выбором. Прямой отказ мог стоить ему карьеры, а вполне вероятно,— и свободы. С другой стороны, он не мог не понять, что выдача княжичей Шемяке означает для них смертельную угрозу. Но в предложениях и обещаниях Шемяки Иона усмотрел стремление к примирению, и компромиссу с Василием, теперь уже не опасным. Епископ мог уловить в этом предложении неуверенность Шемяки в своих силах, поиск посредничества в конфликте с Василием, возможность смягчения участи пленника. Он принял предложение Шемяки и отправился со своей миссией в Муром.

Князья Ряполовские оценили ситуацию реалистично. Они понимали, что в случае твердого желания Шемяки завладеть Муромом они не смогут ни оказать ему эффективного сопротивления, ни спасти княжичей. Кроме того, отказ епископу ставил их в весьма невыгодное положение — они выступали тем самым как бы против церковного владыки. Ряполовские решили выдать княжичей епископу «на патрахиль» после соответствующего обряда в соборной церкви Рождества Богородицы.

Жребий был брошен. В сопровождении епископа Ионы княжичи прибыли в Переяславль, где их ждал великий князь Дмитрий Юрьевич.

В истории есть события, носящие глубоко символический характер, затмевающий их непосредственное реальное значение. Такое событие произошло в Переяславле 6 мая 1446 г. Лицом к лицу встретились уходящее, но цепкое и живучее прошлое Руси и ее будущее, пока еще хрупкое и на вид беззащитное. Перед Дмитрием Шемякой, живым воплощением удельного консерватизма и феодальной анархии, стоял шестилетний княжич, которому предстояло навсегда покончить с феодальной смутой на Русской земле.

После довольно сухого и неискреннего приема («мало почти их с лестью») княжичи были приглашены на обед, одарены подарками и на третий день отправлены вместе с епископом к отцу в Углич — в заточение. Выполнив поручение Шемяки, Иона вернулся в Москву и «сел на дворе митрополичьем», т. е. стал исполнять обязанности главы русской церкви.

А как же с отпуском Василия на свободу, с пожалованием его отчиной? С выполнением своего торжественного обещания великий князь Дмитрий Юрьевич не очень спешил. Василий Васильевич с женой, а теперь и с детьми продолжал оставаться в углицкой темнице.

Но просчитался изобретательный Дмитрий Юрьевич. Новый обман только ослабил его позиции и умножил число врагов. Фронт оппозиции расширялся. Главная опора великокняжеской власти — испытанный в Думе и в походах служилый вассалитет — все больше ускользала из-под ног Шемяки.

Началось открытое восстание. Правда, попытка силой освободить Василия не удалась — его сторонники были вынуждены бежать к Василию Ярославичу в Литву, но обстановка все время накалялась, и далеко не глупый Дмитрий Юрьевич понимал это. На совещании у Шемяки с князем Иваном Можайским, боярами и епископами высказывались разные мнения. Но Шемяка вынужден был прислушаться к голосу епископа Ионы. Иона настойчиво требовал выполнения обещания — выпустить на волю Василия Васильевича, наделить его «вотчиной» и заключить с ним мир. В неустойчивой тревожной обстановке, когда «мнозие люди отступают от него», конфликт с главой русской церкви мог очень ухудшить положение Дмитрия Юрьевича. Он решил последовать совету епископа.

В сопровождении бояр, епископов и архимандритов Шемяка явился в Углич, в торжественной обстановке выпустил Василия и его семью из темницы и заключил с ним мир на крестном целовании. Оба соперника каялись друг перед другом (Василий Васильевич брал всю вину на себя) и просили друг у друга прощения в прочувствованных словах. Не было недостатка и в слезах — суровое средневековье любило сентиментальные эффекты. Был и «пир велик» у Дмитрия Юрьевича, и «дары многи» от него Василию, его жене и детям (их теперь было трое — 13 августа в Угличе родился сын Андрей). В качестве вотчины слепому князю была назначена Вологда — маленький городок на самой окраине Московской земли, у спорного с новгородцами рубежа. Туда и отправился с семьей вчерашний пленник.

Но недолго длилась идиллия... Физически беспомощный, слепой Василий Васильевич отнюдь не был сломлен морально. Он не переставал оставаться политиком, не забывал, что он — великий князь Московский. Средневековый человек умел каяться, умел и притворяться. Проливая слезы перед Шемякой и благодаря его за «милосердие», он был весьма далек от капитуляции перед ним. Не мира, но мести и торжества над соперником жаждал униженный князь. Понимал он и знал, что некрепки позиции его врага, что ширится движение за возвращение на великокняжеский стол законного обладателя.

Пребывание в Вологде было недолгим. Вскоре со всеми своими людьми Василий отправляется на Бело-озеро, в знаменитый монастырь, основанный учеником Сергия Радонежского, Кириллом. Благочестивое желание «тамо сущую братию накормити и милостыню дати» было далеко не главным мотивом этого паломничества. «Несть бо льзя таковому государю в такой дальней пустыне эаточену быти»,— сочувственно комментирует летописец.

Белоозеро стало центром притяжения союзников Василиу. Со всех сторон собирались здесь его люди. От Шемяки и Ивана Можайского бежали сюда и бояре, и дети боярские, и «люди мнози». Самое же главное — белозерский игумен Трифон своей святительской властью снял с Василия Васильевича крестное целование, данное им Шемяке. Эта практиковавшаяся в средневековье церковная акция имела в глазах современников фундаментальное значение. Клятва аннулировалась высшим церковным авторитетом — Василий Васильевич теперь был свободен от всех своих обязательств и мог с чистой совестью продолжать беспощадную борьбу. С Белоозера он не вернулся в Вологду, а пошел в Тверь.

В политической системе Русской земли Тверь занимала особое место. Она ни фактически, ни формально не подчинялась Москве, сохраняя максимум возможной самостоятельности. Хоть борьба за первенство на Руси отошла для Твери в прошлое, тверские князья ревниво и опасливо следили за успехами Москвы и традиционно видели своего ближайшего союзника в лице великого князя Литовского. Тверской Борис Александрович был, как мы видели, еще недавно союзником Шемяки. Теперь он переменил фронт. Слепой Василий казался ему гораздо менее опасным на московском столе, чем деятельный, энергичный Шемяка. Борис Тверской был теперь готов оказать помощь Василию. Вот почему он «дал ему у себя поопочинути» и воздал ему «честь великую» и «дары многи». Условием и гарантией союза он поставил излюбленное средневековьем средство — династический брак, Так на седьмом году жизни княжич Иван впервые стал непосредственным участником важной государственной акции — он был обручен с четырехлетней дочерью тверского великого князя.[14] Политическая жизнь Ивана Васильевича началась...

Примечания:

1

Энгельс Ф. О разложении феодализма и возникновении национальных государств / Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 21. С. 406—416.

2

Полное собрание русских летописей (далее: ПСРЛ). М.; Л., 1949. Т. 25. С. 260.

3

Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV - XVI вв. М.; Л., 1950. С. 35, № 12.

4

ПСРЛ. Т. 25. С. 252.

5

Там же. С. 260; Пг., 1921. Т, 24. С. 183.

6

Там же. Т. 25. С. 261.

7

Там же. С. 394-395; СПб., 1889. Т. 16. Стб. 186.

8

Там же. Т. 25. С. 262-263.

9

Там же. С. 263.

10

Там же. С. 264.

11

Духовные и договорные грамоты... С. 119—121, № 40.

12

Коммин, Ф. де. Мемуары. М., 1986. С. 58.

13

ПСРЛ. Т. 25. С. 264—266.

14

Там же. С. 268.