Время больших перемен

По сообщениям русских летописей, летом 1486 г. резко осложнилась обстановка в Казани. Обострилась борьба за престол между сыновьями хана Ибрагима. Один из них, Мохаммед-Эмин («Махметаминь» русских летописей), был сторонником московской ориентации. Но власть в Казани захватил Алегам (Али-хан). Мохаммед-Эмину пришлось бежать в Москву, спасаясь от своего брата. Он «добил великому князю челом и назвал его отцом», т. е. совершил акт феодальной коммендации, признав свою зависимость от Русского государства. Взамен беглец просил у великого князя «силы на брата своего».

11 апреля 1487 г. под предводительством князя Даниила Дмитриевича Холмского начался поход русских войск на Казань — последний поход в XV в. 18 мая конная и судовая рати оказались под стенами ханской столицы. Али-хан сделал попытку отразить русских, но был обращен в бегство. Началась осада Казани.

Вокруг города был построен острог — контрвалационная линия, выражаясь терминами тогдашней западно-европейской фортификации. Казанцы действовали мужественно и активно. Один из князей, Аль-Гази, не ушедший со своими силами в осаду, совершал успешные нападения на русские войска, пока не был отогнан за Каму. Гарнизон самой Казани «но вся дни» делал вылазки.

Однако возможности сторон были далеко не равноценны. Сравнительно примитивное ханство, осколок распавшейся древней империи, не могло эффективно бороться против главных сил Русского государства. Казань не могла выдержать долгую осаду. Али-хан вынужден был выйти из города («неволею», т. е. по-видимому, по настоянию жителей) и сдаться воеводам великого князя. 9 июля русские войска впервые овладели грозной твердыней на Волге. Ханом в Казани стал Мохаммед-Эмин.

20 июля было солнечное затмение. Затмения в средневековье наводили страх на людей. Но в Москве торжественно гудели колокола — русская столица праздновала победу. Взятие Казани в 1487 г. было действительно важным событием. Глава Русского государства поставил казанского хана «из своей руки». Теперь дружественная, вассальная Казань — союзник Москвы, опора ее политики в Среднем и Нижнем Поволжье.

Али-хан был послан в заточение, его сторонники («коромольники» против нового хана) подверглись жестокой расправе. Часть казанских феодалов была «рассажена» по Русской земле, остальные приведены к роте (присяге), «что им государю хотеть великому князю добра», и оставлены в Казани.[156] Иван Васильевич ив ограничился назначением дружественного ему хана, но и постарался упрочить свою опору в среде казанских феодалов.

Подчинение Казани — многозначительный факт в истории Восточной Европы. На развалинах империи Чингизидов стала складываться новая политическая система во главе с Русским государством. В истории малых народов Поволжья и Заволжья наступил новый этап — постепенного включения в состав Русского многонационального государства, этап возрастающих политических, экономических и культурных связей с русским народом.

Отделенная сотнями километров от основной части Руси, окруженная полуязыческими племенами, Вятская земля среди своих бескрайних лесов дольше всех сохраняла архаические раннефеодальные черты. Создание единого государства, объединившего все русские земли к востоку от литовского рубежа, с необходимостью ставило вопрос о дальнейших судьбах этого реликта старых времен. Правящие круги Вятки, как в свое время Новгорода, стремились сохранить монопольное положение в своей земле. Конфликт с Москвой был неизбежен, а исход его было нетрудно предугадать.

11 июня 1489 г. на вятчан «за их неисправление» великий князь посылает большую рать во главе с воеводой князем Даниилом Васильевичем Щеней. В числе воевод, перечисленных в разрядных записях, много тверичей — вчерашние вассалы тверского великого князя идут в поход во главе войск государя всея Руси. Полки со всех сторон окружают Вятскую землю. 16 августа рать подошла к Хлынову. Начались переговоры. «Большие люди» (от имени «всей земли Вятской») соглашались давать дань и служить службу, что означало, по существу, признание вассальной зависимости от Москвы — и только. Это совсем не удовлетворило московских воевод. Они потребовали от вятчан целования креста «за великого князя от мала до велика» и выдачи «коромольников». Речь шла не о вассалитете, а о полном и безоговорочном включении Вятской земли в состав Русского государства.

Воеводы начали готовиться к штурму. Каждый ратник должен был приготовить по беремени смол и берест: да на 50 человек по 2 сажени плетня, и к городу плетени поставляти».

Судьба города, взятого на щит, была всем хорошо известна. Вятчане не стали ждать штурма и его неотвратимых последствий — приняли все требования воевод. Трое «изменников», закованных в цепи, отправились на подводах в Москву, где были «биты кнутьем и повешены». «Иные вятчане» (видимо, «большие люди») были взяты на службу великого князя и пожалованы поместьями в Боровске, Алексине и Кременце. Военно-служилый корпус получил новое пополнение. «Торговые люди» из Вятки поселились в Дмитрове и вошли в состав торгового сословия Русского государства.[157]

С особностыо Вятской земли было покончено. Ее включение в состав Русского государства означало переустройство прежних социально-политических отношений. Суть этого переустройства — ликвидация городской общины старого типа. Такие общины оставались пока в Новгороде и Пскове. Именно к концу 80-х гг. относятся сведения о новых реформах, затронувших самые основы новгородской городской общины. Суть этих реформ — массовый перевод торговых людей из Новгорода в другие русские города — Москву, Владимир, Переяславль, Кострому, Нижний Новгород, где они, по сообщению летописцев, были «испомещены», т. е. получили поместья. На смену им в Новгород великий князь послал «много лутших гостей и детей боярских».[158]

«Выводы» конца 80-х г. принципиально отличались от того, что было раньше. Во-первых, они носили массовый характер. Во-вторых, они касались не землевладельцев, но были непосредственно связаны с поселением в самом Новгороде торговых людей из других частей Русской земли. Не только в политическом, но и в социально-экономическом отношении Новгород реально становился органической частью Русского государства. Исследователями отмечена переориентация новгородской торговли — от преимущественных связей с Западной Европой она обратилась к связям с русскими землями. Этот поворот, отчетливо проявившийся в XVI в., начался именно после реконструкции новгородской общины в результате «выводов» конца 80-х г. Старый город начинал новую жизнь.

В апреле 1480 г. умер Михаил Андреевич Верейско-Белозерский. Смерть старого князя прошла почти незамеченной — о ней упоминают далеко не все летописцы. Характерно, что в отличие от других потомков Калиты Михаил Андреевич был погребен не в Архангельском соборе Кремля, а в Пафнутьевом Боровском монастыре. Политическая жизнь его кончилась задолго до смерти — судьба его земель была уже давно решена. С последним внуком Дмитрия Донского уходила в прошлое целая эпоха.

Для бывшего Белозерского удела наступали новые времена. Великокняжескому дьяку Василию Долматову крупнейшие монастыри края — Кириллов и Ферапонтов — должны были предъявить документы на право владения своими вотчинами — подлинные жалованные грамоты прежних белозерских князей. Великокняжеские писцы провели размежевание монастырских и черных волостных земель. Они же рассматривали жалобы крестьян на монастырских старцев, захватывавших под тем или иным предлогом волостные земли. Монастырской экспансии за счет черной волости был положен конец — все земли были взяты под контроль великокняжеской власти. Еще большие изменения произошли в городе. Великий князь уже давно не давал монастырям дворов в городах. Теперь его писцы оставляли при городских дворах монастырей только маленькие приусадебные участки. Все остальное отписывалось «на государя» и передавалось городскому посаду.[159]

Мартом 1488 г. датируется Белозерская уставная грамота — первый из дошедших до нас законодательных актов единого Русского государства. «Се яз, князь великий Иван Васильевичь всея Руси, пожаловал есми своих людей белозерцев, горожан и становых людей, и волостных, всех белозерцев: хто наших наместников у них ни будет, и они ходят по сей нашей грамоте».

Впервые точно устанавливаются «кормы» наместников и их людей — тиунов и доводчиков (полицейских агентов). Теперь нельзя было уже, как это делал когда-то Иван Лыко Оболенский, брать с жителей произвольные поборы: со всех «сох» княжих, боярских, монастырских, черных дважды в год наместник и его люди должны были получать строго фиксированные платежи — натурой или деньгами (по приведенному в уставной грамоте расчету). Не только ограничивался произвол наместников, но и отменялись льготы «грамотчиков»— привилегированных владельцев феодальных иммунитетных грамот: они приравнивались к прочим «белозерцам». Впервые точно определяется состав наместничьего аппарата: наместник может держать и «кормить» за счет местного населения двух тиунов и десять доводчиков (из них два — в городе).

Станы и деревни поделены между доводчиками. Но они могут ездить по деревням своего «розделу» только в одиночку, а не с «паробками» (слугами) и не с запасными («простыми») лошадьми. И «поборы» свои они отнюдь не могут получать непосредственно у жителей, а только у сотского (выборного главы крестьянской администрации), да и то в городе. Время пребывания доводчика в деревне строго ограничено: «где доводчик ночует, туто ему не обедати, а где обедает, туто ему не ночевати». Наместник не может менять своих доводчиков чаще, чем раз в год. Все поборы с населения собирают сотские и привозят в город. Там они и расплачиваются с наместником и его людьми на Рождество (25 декабря) и на Петров день (29 июня). Таким образом, контакты наместника с жителями строго ограничены. Торговать по всему уезду разрешено только «городским людям, белозерским посажанам». Все прочие могут торговать только в самом городе Белоозере, да еще в волости Угле. Монастыри — Кириллов и Ферапонтов — лишаются всех торговых привилегий, и это особенно подчеркивается в грамоте.

Впервые законодательно устанавливается обязательность участия в суде сотских и «добрых людей»— без этих представителей местного населения «наместником... и их тиуном... не судити суд». Впервые заявляется о праве горожан и «становых людей» (сельских жителей) в любое время предъявлять иск наместникам, тиунам и доводчикам в случае «обиды» с их стороны.

Хотя уставная грамота непосредственно обращена к населению только одного уезда, перед нами документ принципиального значения. Грамоту можно рассматривать как типовую — недаром в одной из статей ее упоминаются волостели, которых, судя по той же грамоте, на Белоозере не было. Видимо, предполагалось подобные же грамоты дать и другим уездам Русского государства.

Значение грамоты в том, что она впервые четко отразила основные направления судебно-административной и социально-экономической политики великого князя Ивана Васильевича. Контроль над наместничьей администрацией, ограничение (иногда — ликвидация) привилегий светских и церковных феодалов — иммунитетчиков, внимание к городскому посадскому населению и поощрение его торговой деятельности — эти черты политики великого князя проявлялись и раньше. Но только теперь, после фактической ликвидации удельной системы, они приобрели характер крупной реформы. Первый законодательный акт Русского государства определял перспективы развития на десятки лет.[160]

В облике столицы обновленного Русского государства новые черты переплетались со старыми. Быстро возводились каменные храмы и палаты, а вокруг них и в Кремле, и на посаде теснились деревянные дворы, где бесконечно полыхали пожары.

В апреле 1488 г., перед Пасхой, в сенях у великого князя некий чернец из Паисиева Галицкого монастыря «возопил, глаголя»: «Горети Москве на Велик день» (т. е. на Пасху). Кликушество привычно средневековью. Гости (богатые купцы) поверили «пророчеству» и стали выезжать из Кремля, «боящеся пожара». Но великий князь кликуше не поверил. Рациональное мышление возобладало над темным страхом. Он велел чернеца «яко урода поимати и на Угрище его послав в монастырь к Николе». Тем не менее пожар вспыхнул, хотя и не на Пасху и не в Кремле. В августе на посаде запылала деревянная церковь Благовещенья на Болоте. Огонь охватил дворы всех богатых гостей, весь посад к востоку от Кремля превратился в море пламени. Сгорело 30 церквей и 5 тысяч дворов, пострадала и Пушечная изба.[161]

16 апреля 1493 г. пожар вспыхнул в самом Кремле. Сгорело все (т. е., надо думать, все деревянные здания), кроме нового двора великого князя. Но самый страшный пожар случился три месяца спустя. Еще не были отстроены дома после «вешнего пожара» и люди жили в «лачугах», как в воскресенье, 28 июля, около полудня от свечки загорелась церковь святого Николы на Песках в Замоскворечье. Сильный ветер перекинул огонь за реку. Мгновенно загорелось за Неглинной «во мнозех местех», запылало на Арбате и в Кремле, загорелись временные «лачуги» и житницы на Подоле. Каменные здания выгорели изнутри: и новый двор великого князя, и митрополичий двор, и алтарь Успенского собора, а старая церковь Иоанна Предтечи у Боровицких ворот выгорела и рухнула. Снова запылал весь посад за Кремлем. Больше двухсот человек сгорело заживо. «Старые люди сказывают: как Москва стала, таков пожар не бывал на Москве». Великому князю с семейством пришлось приютиться за Яузой «в крестьянских дворех».[162]

В том же году последовало распоряжение Ивана Васильевича — сносить церкви и дворы за Неглинной на 110 саженей (230 м) от кремлевских стен. Это первая мера противопожарной защиты в истории Москвы.

Столица Русского государства приглашала и привлекала мастеров со всей Европы. Приезжали «мастеры стенные и полатные», пушечные и серебряных дел, приехал даже «органный игрец», августинский монах, вскоре женившийся в Москве и принявший православие. Приезжали из Милана, Венеции, Любека...

Уже работал на Москве Пушечный двор — первая на Руси казенная мануфактура, отливал бронзовые орудия для русского войска. Двор стоял на посаде севернее Кремля, примерно там, где сейчас Пушечная улица. Повсюду в Европе происходила замена старых, громоздких и ненадежных железных пушек на новые бронзовые. Русская артиллерия впервые сравнялась с европейской. 12 августа 1488 г. Павел Фрязин Дебоссис отлил «пушку валику», в тысячу пудов весом. Эго важное событие было зафиксировано летописцем.[163] Создание огромного орудия свидетельствовало об успехах технологии бронзового литья. Сама пушка, поразившая современников своими размерами, до наших дней не сохранилась. Судя по весу (16 т), она предназначалась для вооружения крепостной артиллерии, как и отлитая Андреем Чоховым сто лет спустя знаменитая царь-пушка, украшающая ныне одну из площадей Кремля. Если орудие Дебоссиса по своим пропорциям было подобно царь-пушке Чохова (фактически — укороченная гаубица), то ее калибр должен был составлять около 600 мм, а вес ядра — около 900 кг. Таких громадных орудий в Европе было не много.

Новые явления в жизни Русской земли порождали новые потребности. Для литья орудий нужна была медь, для чеканки монеты — серебро. На протяжении веков серебро ввозилось на Русь главным образом и Западной Европы, из богатейших серебряных рудников в Богемских горах. Настоятельной потребностью стал поиск руды в собственной стране. Великая Русская равнина рудных месторождений не имела. Они могла быть только на северо-востоке, в предгорьях далекого Урала.

По распоряжению великого князя на поиски руды отправляются «немцы Иван да Виктор» в сопровождении сына боярского Василия Ивановича Болтина. 8 августа 1491 г. за три с половиной тысячи верст от Москвы «в великого князя отчине на реке Цылме» они нашли руду серебряную и медяную». Летописец точно зафиксировал место и время этого действительно знаменательного события. Большие надежды возлагал на отечественное рудное месторождение великий князь Иван Васильевич. Находка собственной руды давала возможность ликвидировать или хотя бы смягчить зависимость от импорта.

Весной на Цильму отправилась большая экспедиция «серебра делати и меди». Собственно техническую работу должны были делать «фрязы» во главе с греком Мануилом Иларьевым. На детей боярских Василия Болтина, Ивана Коробьина и Андрея Петрова возлагалась, видимо, общая организация и охрана экспедиции. Двести сорок «деловцев, кому руда копати», были набраны с Устюга, Двины и Пинеги. Сто человек «пермич, и вымич, и вычегжан, и усолич» должны были снабжать экспедицию продовольствием — «корм проводити в судех до места».[164]

Разработка цилемских рудников продолжалась до XVII в. Первый на Руси горно-металлургический промысел сыграл свою роль, хотя полностью обеспечить потребности страны в серебре и меди не удалось. Зависимость от иностранного импорта металлов сохранилась еще на века. Тем не менее первая в истории нашей страны геолого-разведочная экспедиция должна остаться в памяти потомков. Первая попытка изучения и разработки природных богатств Русской земли — показатель нового уровня культуры, нового представления о мире, нового, активного отношения к действительности.

В мае 1489 г. умер митрополит Геронтий — стойкий консерватор, упрямый враг политики великого князя. Не раз конфликт между главой государства я главой церкви обострялся до крайних пределов. То митрополит угрожал уходом в монастырь и великий князь уговаривал его остаться, то великий князь сам добивался ухода митрополита и подыскивал ему замену. Эту замену он увидел в лице игумена Паисия, настоятеля Троицкого Сергиева монастыря.

Паисий не был государственным человеком и не стремился к власти. Может быть, именно этим оп и нравился великому князю, резко отрицательно относившемуся к притязаниям церковных иерархов на политическую роль. С трудом уговорил великий князь Паисия стать игуменом. В своем монастыре, крупнейшем и авторитетнейшем на Руси, Паисий хотел наставить монахов на путь истинно иноческого жития—«на молитву, и на пост, и на воздержание». Но он встретил решительный отпор со стороны братии: «бяху бо там бояре и князи постригшеся, не хотяху повинится». Они даже «хотеша убити» своего игумена. Паисий отказался от игуменства и митрополитом не стал.[165]

Оппозиция игумену в монастыре исходила от постригшихся князей и бояр — и это многозначительно. «Бояре и князи» при пострижении рассчитывали на спокойную, вольготную жизнь на монастырских хлебах, хотели пользоваться привычной властью и авторитетом. Традиции Сергия Радонежского были давно и прочно забыты. Троицкий монастырь превратился в крупнейшего и богатейшего землевладельца страны. Во всех частях Русской, земли разбросаны были его села с тяготеющими к ним деревнями. Тысячи крестьянских хозяйств платили старцам феодальную ренту. Иван же Васильевич за десятки лет своего великокняжения не дал Троицкому монастырю почти никаких новых земель, а привилегии на старых постоянно ограничивал. Старцам была хорошо известна судьба новгородских монастырей, потерявших почти все свои вотчины. Они хорошо знали, как мало считается великий князь с неприкосновенностью церковных имуществ, провозглашенной «правилами 165 святых отец». Знали они и о начавшейся ревизии земельных владений своих собратьев на Белоозере. Опыт белозерских монастырей легко мог быть применен и к Троицкому. В этих условиях ставленник великого князя едва ли мог рассчитывать на популярность, а проповедь приоритета духовных ценностей над мирским стяжанием вряд ли находила благодатную почву. Конфликт в Троицком монастыре, без сомнения, был одним из проявлений консервативной клерикальной оппозиции.

Беспрецедентный случай — больше года кафедра митрополита всея Руси оставалась вакантной. Только в сентябре 1490 г. был избран новый митрополит Зосима, архимандрит Симонова монастыря.

Через месяц «повелением великого князя» состоялся собор на «еретиков». Перед церковным судом предстало десять человек — протопоп, несколько священников и дьяконов и Захарий-чернец, шедший во главе списка. Все они — новгородцы, преданные суду по настоянию архиепископа Геннадия. Обвинялись они в том, что хотели «развратите честную и непорочную веру православную... и погубити Христово стадо, православное христьянство». По словам обвинителей, еретики отрицали божественную природу Христа, поклонение святым, почитание икон, церковные таинства, соблюдение постов. Им вменялось также преимущественное следование Ветхому Завету и празднование «июдейской Пасхи».

Неизвестно, насколько справедливы были эти обвинения. На соборе обвиняемые категорически «заперлись... тех своих словес скверных ересей и дел». Но это вряд ли убедило соборных старцев. Сами по себе обвинения были ужасны. По правилам благочестивой и человеколюбивой средневековой церкви, как католической, так и православной, за подобные деяния полагалась смертная казнь через сожжение (церковь крови не проливала). Но этого не последовало. «Обличенные» еретики были, правда, лишены сана, отлучены от церкви и сосланы в заточение.[166] Однако они остались живы. Сравнительная мягкость наказания отнюдь не соответствовала тяжести обвинений, и это не могло не навести на размышления. У «еретиков» нашелся сильный покровитель, спасший их от смерти. В этом покровителе обличители ереси единодушно видели самого великого князя.

Сама по себе «ересь» была, по-видимому, разновидностью рационалистического церковного вольнодумства, охватившего всю Европу в канун Реформации, на переломе от средних веков к Новому времени. Но позиция великого князя Ивана Васильевича весьма многозначительна. Видимо, «еретики» ему импонировали своей борьбой против клерикального консерватизма. Сам великий князь был в достаточной мере «вольнодумцем». Ведь он посягал на освященные веками устои церковной организации — на ее независимость от светской власти, на неприкосновенность церковных имуществ. И к святительскому сану он относился без должного почтения. Совсем недавно, зимой 1487/88 г., в Москве били кнутом на торгу архимандрита Чудова монастыря (летописец деликатно не называет его имени) за подделку грамоты покойного князя Андрея Меньшого. Вольнодумцы (и даже еретики, с точки зрения воинствующих клерикалов) были и в ближайшем окружении великого князя, например дьяк Федор Курицын, глава Посольского ведомства. Не разделяя, по всей вероятности, взгляды «еретиков», за которые их обвиняли (а может быть, и не веря этим обвинениям), великий князь постарался смягчить их участь. Наиболее опасного врага он видел не в вольнодумцах, а в консерваторах-клерикалах.

Борьба с клерикальной оппозицией из года в год обострялась. Становилось все более ясным, что политическая программа великого князя включает секуляризацию церковных земель — полную или по крайней мере частичную. Первые шаги в этом направлении были сделаны еще в 1478 г., во время «Троицкого стояния». Явно усиливалось и вмешательство великого князя в церковные дела. По существу, назревал вопрос о крупной церковной реформе.

Такая перспектива не могла найти сочувствие даже у наиболее лояльных иерархов, таких как покойный архиепископ ростовский Вассиан и ставленник великого князя архиепископ новгородский Геннадий. В лице Иосифа, игумена Волоколамского монастыря, защитники церковной старины, неприкосновенности вековых политических, экономических и идеологических устоев нашли талантливого и энергичного проповедника. Но и у великого князя нашлись сторонники в церковно-монастырской среде. Они выступали против монастырского «стяжания» с морально-нравственных позиций. Кроме игумена Паисия таким «нестяжателем» оказался Нил Сорский — старец одного из северных монастырей. Он проповедовал нравственное самоусовершенствование монахов, «умную» (духовную, а не формальную) молитву, призывал иноков в соответствии с апостольскими текстами питаться от трудов рук своих. В отличие от Геннадия и Иосифа, настаивавших на жесточайшей расправе с «еретиками», Нил предлагал путь их «перевоспитания» — нравственного исправления.

Разумеется, Нил был весьма далек от теоретических исканий «еретиков». Но, оставаясь полностью в лоне православной церкви, он являл собой совсем другой тип церковного деятеля, чем властный, честолюбивый игумен Иосиф. Гуманный, вдумчивый Нил вовсе не был политиком. Однако его отрицательное отношение к церковному «стяжанию» как нельзя более отвечало задачам политики великого князя. В еще большей мере, чем «еретики», он привлекал симпатии Ивана Васильевича и — сознательно или бессознательно — был его фактическим союзником в борьбе против воинствующего клерикального консерватизма.

Приближался 7000-й год по старому летосчислению — предполагаемый «конец мира». Этого конца ждали повсюду в Европе. По католическим городам ходили толпы призывающих к последнему покаянию перед неминуемо грядущим Страшным судом. В просвещенной Флоренции раздавались мрачные проповеди неистового Савонаролы. Древняя пасхалия была доведена только до семитысячного года — дальше она, как полагали составители, будет не нужна...

Митрополит Зосима оказался более дальновидным. Под его руководством была составлена новая пасхалия и разослана по русским церквам. В немедленный конец света митрополит не верил. Но на кафедре ему удержаться не удалось.

17 мая 1494 г. Зосима «остави митрополию не своей волею». Оказалось, что составитель новой пасхалии «непомерно пития держашеся и о церкви Божий не радяше».[167] Этому нельзя не подивиться. Ведь Зосима еще недавно был архимандритом и считался достойнейшим из кандидатов на митрополичий престол. Когда же это он успел пристраститься к «непомерному питию»? Загадка разъясняется, когда узнаем, что противники митрополита обвиняли его в ереси. Клерикальная оппозиция не простила ставленнику великого князя мягкого приговора новгородским еретикам. Под давлением консервативных иерархов митрополиту пришлось оставить кафедру.

Клерикальная оппозиция продемонстрировала свою силу. Но это было ее пирровой победой. Митрополитом стал Симон — игумен Троицкого монастыря, того самого, который еще недавно выступил против игумена Паисия. Новый митрополит просто-напросто боялся великого князя и ни в чем не смел ему перечить. Воинствующие клерикалы обманулись в своих ожиданиях. Вопрос о церковной реформе продолжал оставаться весьма актуальным.

Великий князь Иван Иванович Молодой страдал «камчюгою в ногах»— видимо, тромбофлебитом. Приехавший из Венеции лекарь-«жидовин» Левон взялся вылечить наследника. По словам летописца, он сказал великому князю-отцу: «не излечу его яз — и ты и мене смертию казнити».

Началось лечение. Леон давал своему пациенту «зелье пити», ставил банки — жег «сткляницами по телу», вливал какую-то горячую воду. Но медицина в XV в. была не всесильна. В ночь на 8 марта молодой великий князь умер. Нет оснований сомневаться в профессиональных качествах венецианского врача, еще менее — в его добросовестности. Берясь за лечение наследника главы Русского государства, Леон понимал, чем рискует. Казнь врачей-неудачников не была редкостью в Европе. Леон не был самоубийцей и, по всей вероятности, приложил все свое умение и старание. Но смерть пациента была приговором врачу. 22 апреля по велению великого князя Ивана Васильевича венецианскому лекарю «ссекоша» голову.[168]

Много десятилетий спустя князь Андрей Курбский, находясь в литовской эмиграции, обвинит в отравлении Ивана Молодого его мачеху и родного отца. Можно ли верить этому? Князь Курбский был яростным полемистом. Как и его державный корреспондент, он заботился не столько об истине, сколько об эффектности своих тезисов. Современники ни прямо, ни косвенно не говорят о каком-либо злоумышлении против Ивана Ивановича. Даже фрондирующий Берсень Беклемишев, достаточно сдержанно относившийся к великой княгине Софье, ни словом не упоминал о ее причастности к умерщвлению наследника. По-видимому, в Москве об этом ничего не было известно. Иностранцы, особенно соседи, всегда интересовались состоянием дел в Русском государстве и, как правило, фиксировали все крупные события. Но об отравлении наследника не писали ни в Ливонии, ни в Польше. Обвинения против «отравителей» лежат целиком на совести князя-эмигранта.[169]

Со смертью Ивана Молодого вновь обострился династический вопрос. Старшему сыну от Софьи Фоминишны пошел двенадцатый год. До совершеннолетия было ему далеко, и нет ничего удивительного в отсутствии сведений о каком-либо его участии в политической жизни страны. Дмитрию Ивановичу, сыну покойного наследника, было всего шесть лет. Вопрос о престолонаследии оставался открытым.

Само по себе наличие нескольких претендентов, ни один из которых не обладал, строго говоря, бесспорными правами на престол, делало обстановку при дворе неустойчивой и тревожной. Придворная среда редко отличается высокой моралью и принципиальностью. Значительно чаще она является благодатной почвой для интриг. Само положение придворного ставит его в полную зависимость от владыки. Не удивительно, что здесь образуются «партии», делающие ставку на того или иного будущего главу государства. Так, по всей вероятности, было и в данном случае. И Василий, сын великого князя от Софьи Фоминишны, и Дмитрий, внук государя всея Руси, сын Елены Стефановны, имели в придворной среде сторонников, связывавших с ними свои надежды. Можно говорить, как это делается иногда в литературе, о «партии» Софьи и о «партии» Елены. Но пока реальная власть была в руках государя всея Руси. В 90-х гг. политический курс оставался прежним. Борьба придворных «партий» на него не влияла.

Кроме вассальной Рязани, сохранялись еще два формальных удела — Андрея Углицкого и Бориса Волоцкого.

Однажды придворный Андрея Большого сообщил своему князю, «яко хощеть князь великий» его «поимати». Шел 6996-й г. (1487/88). Позади была ликвидация Дмитровского удела, Ростовского и Ярославского княжеств, уделов Вологодского и Верейско-Белозерского, великого княжества Тверского... Позади были феодальный мятеж, его неудача, повинная и примирение на началах еще большей зависимости от старшего брата. Великая княгиня Мария Ярославна, инока Марфа, постоянная печальница за своих сыновей, особенно за Андрея, была уже в могиле. Андрей Васильевич, родившийся в углицком заточении родителей, хорошо понимал, к каким последствиям может привести гнев великого князя, теперь государя всея Руси. Понимал князь Андрей и то, что сам он безгрешен перед старшим братом. Много лет он боролся за права удельных князей, протипоставляя себя великому князю, и, хотя Иван Васильевич дважды мирился с ним и заключал «докончания», Андрей мог рассчитывать на его симпатию. Слова придворного встревожили его не на шутку. Первым побуждением было бежать в Литву по проверенной дороге русских князей, терявших уделы, но спасавших головы. Но, поразмыслив, князь Андрей Васильевич отверг этот вариант и решил объясниться своим могущественным братом. За посредничестом он обратился к старейшему и авторитетнейшему боярину, князю Ивану Юрьевичу Патрикееву. Иван Юрьевич приходился двоюродным братом и государю всея Руси, и князю Андрею — это его мать Анна была родной сестрой Василия Темного. Но родственные связи и семейные воспоминания не играли решающей роли при московском дворе. Больше всего ценилась служба. А тридцатилетняя служба князя Патрикеева казалась безупречной. Тем не менее он «отречеся» от деликатной миссии посредничества между своими двоюродными братьями. Тогда князь Андрей решился поговорить со старшим братом сам.

По сообщению летописца, произошла эффектная сцена. Великий князь клялся «и небом и землею, и Богом сильным, творцом всея твари», что и в мыслях у него не было «поймать» брата. Необычная по форме клятва отдает церковным «вольнодумством» и подтверждает подозрения в близости главы Русского государства к «ереси» (если считать «ересью» всякое отступление от трафаретов, выработанных средневековьем на все случаи жизни). Но важнее другое — был ли искренним Иван Васильевич? Клятва — дело серьезное и опасное для души, но ведь он не поцеловал креста...

Вряд ли он симпатизировал князю Андрею. Перед ним был враг, носитель ненавистной удельной традиции, враг, поставивший Русское государство в труднейшее положение в годину смертельной опасности. И его отец имел дело с братьями (правда, двоюродными), и они клялись друг другу в верности и даже целовали крест. Иван Васильевич помнил страшную сцену в Троицком монастыре, клятвопреступление Шемяки и Ивана Можайского, позор и унижение слепого отца... Да, он сломил удельных князей. В новом Русском государстве нет места их амбициям, их борьбе за власть, грызне за уделы. Государством он правит не с братьями, а с подобранными им самим советниками, самыми преданными, самыми мудрыми. Андрей и Борис сидят в своих уделах, в своих игрушечных княжествах — и только. Пусть ходят в походы со «своими» полками, но под знаменами всей Руси. Но можно ли им доверять?

Так или иначе, князь Андрей ушел от брата успокоенным. А великий князь учинил следствие и узнал, что виновник тревоги — сын боярский Мунт Татищев. Это он «сплоха пришед, пошутил» насчет «поимания» углицкого князя. Иван Васильевич тоже оценил шутку Мунта — он «хоте ему язык вырезати», и только по печалованию митрополита (тогда был еще жив строптивый Терентий) ограничился «торговой казнью» (битье кнутом на торгу).[170]

«Шутка» Мунта бросает зловещую тень на судьбу углицкого князя. В то же время она приоткрывает завесу над жизнью людей той эпохи. Как безысходно быть удельным князем! Какое грозное расстояние отделяет его теперь от старшего брата, какое нужно иметь мужество, чтобы не бежать в Литву, как какой-нибудь Шемячич или жалкий Михаил Тверской...

Прошло три года. Шел май 1491 г. Государь всея Руси получил известие, что ордынские «цари», сыновья Ахмата, идут «с силою» на Менгли-Гирея Крымского. Развалившаяся Орда со своими «царями» была уже не опасна. Но Менгли-Гирей мог быть союзником против короля, борьба с которым как раз разгоралась. В силу русско-крымского договора, заключенного еще князем Иваном Звенцом Звенигородским в канун нашествия Ахмата, крымскому хану нужно было помочь.

Начался поход русских войск через Дикое Поле «под Орду». Во главе с князьями Петром Никитичем (еще недавно он служил Андрею Большому) и Иваном Михайловичем Оболенскими пошли дети боярские двора великого князя. Пошли и татарские вассалы — «царевич» Сатылган со своими уланами и князьями. Казанский хан Мохаммед-Эмин получил распоряжение послать своих воевод. Такое же распоряжение было дано и удельным князьям Андрею и Борису. «И князь Борис воеводу своего послал с великого князя воеводами». А вот князь Андрей «воеводы и силы своея не послал...».

Поход был недолгим. Узнав о движении русско-казанских войск, «цари» Ахматовичи поспешили от Перекопа домой. Воеводы великого царя и его вассалы «возвратися в свояси без брани».[171]

Наступил сентябрь. Начался год ожидаемого конца света — «лето семитысячное». Князь Андрей Васильевич получил приглашение приехать из Углича в Москву. 19 сентября он прибыл в столицу. На следующий день на подворье углицкого князя явился великокняжеский дворецкий князь Петр Васильевич Шестунов, по прозвищу «Великий». «Великий» Шестунов от имени своего государя пригласил князя Андрея «хлеба ясти».

Иван Васильевич, «посидев с ним и поговоря мало», оставил брата одного, «повелев» себя ждати. Вошел князь Семен Ряполовский «со многими князми и бояры». «Государь князь Андрей Васильевич, пойман еси... государем великим князем... братом твоим старейшим»,— сказал князь Ряполовский и заплакал... В «поимании» оказалась и вся свита Андрея Углицкого — бояре, дьяки, казначей, дети боярские «от больших до меньших».

Тотчас помчались сотни детей боярских в Углич — «поимати» детей Андрея Васильевича. Десятки лет просидели в темницах княжичи Иван и Дмитрий. Младший из них умер только через полвека, монахом Спасо-Прилуцкого Вологодского монастыря. Жена Андрея Углицкого Елена Романовна (урожденная княжна Мезецкая) успела умереть на свободе. Дочерей, вышедших замуж, не тронули.

Два года и полтора месяца просидел князь Андрей Васильевич Большой под стражей на Казенном дворе. 6 ноября 1493 г. его не стало. Князь Андрей (иногда прозываемый «Горяй») умер, как и родился,— в темнице.[172]

Зловещая пелена лежит на средневековом Угличе. Но пи судьба мятежного Шемяки, ни загадочная смерть царевича-эпилептика, не могут быть поставлены в сравнение с трагедией последнего носителя старой традиции княжеского «одиначества», последнего осколка уходящей в прошлое удельной Руси.

Заточение противников в темницу — обычный (и далеко не самый жестокий) метод политической борьбы в эпоху средневековья. Борьба за власть не знала компромиссов, и ставкой каждый раз была жизнь. Не знала компромиссов и борьба за пути развития стран и народов. Переплетаясь с личными судьбами, она была не менее беспощадной.

Судя по сообщению официозного летописца, великий князь предъявил брату обвинение в измене. Оно состояло из шести пунктов: 1) князь Андрей «думал» на брата своего старейшего с князьями Юрием, Борисом и Андреем Меньшим; 2) он привел братьев к целованию — совместно стоять против великого князя; 3) он посылал грамоты к королю Казимиру, «одиначась» с ним на великого князя; 4) он сам с братом Борисом отъезжал от великого князя; 5) он посылал грамоты к хану Ахмату, приводя его на Русскую землю с ратыо; 6) он не послал свои силы в поход на ордынского «царя».

Три из шести пунктов (третий, четвертый и шестой), несомненно, основательны. Один (пятый) весьма сомнителен: Андрей сам ходил в поход на Ахмата, спасая заокские волости. Второй пункт очень правдоподобен. Первый — сомнителен в отношении участия князя Юрия (но не самого Андрея). По формальному счету оказывается, что великий князь почти во всем прав...

А фактически, по существу дела? Субъективно князь Андрей не был изменником, как не были изменниками новгородские бояре, стоявшие за свою «старину», как не был изменником и герцог Бургундский, воевавший против своего сюзерена. Они оказались жертвами неотвратимого хода истории. Главное, в чем можно их упрекнуть,— это узость кругозора и статичность мышления. Они жили нормами вчерашнего дня и тем самым изменяли дню сегодняшнему. Их социальные и политические идеалы оказались в безвозвратно ушедшем прошлом. Как герцог Бургундский не мог себя представить покорным вассалом короля Людовика XI, как новгородские бояре не сомневались в своем праве выбирать князя, так и Андрей Васильевич не мог забыть, что он — родной правнук Дмитрия Донского и подлинный, законный государь своего маленького удела. Он не мог понять, что время уделов и межкняжескнх докончаний миновало навсегда, что он может сохранить свободу и хотя бы титулярную власть над уделом, только отказавшись от какой-либо политической самостоятельности, только осознав и признав себя не более чем подданным государя всея Руси.

Отказ послать воевод «под Орду» сыграл в судьбе Андрея Васильевича роковую роль. Колебавшийся до этого, великий князь окончательно понял, что на Андрея рассчитывать нельзя,— он не подданный, а только союзник, притом ненадежный. Участь углицкого князя была решена.

Прошло три года после смерти Андрея Горяя. 26 октября 1496 г. в Москву съехались епископы Русской земли: ростовский Тихон, суздальский Нифонт, тверской Вассиан. Не на выборы митрополита приехали они, не для решения церковного спора. Митрополит Симон и епископы услышали покаяние великого князя Ивана Васильевича, государя всея Руси. Оп «начата бити челом пред ними с умилением, и с великими слезами, а прося у них прощения о своем брате князе Андрее Васильевиче, что своим грехом и неосторожен) его уморил в нужи».[173]

Чужая душа — потемки. Был ли искренен великий князь, оплакивая трагическую кончину своего брата? Или это был (как обычно считают историки) не более чем политический маневр? У нас нет ответа на эти вопросы. Но если покаяние было искренним (что вполне возможно), то ведь великий князь сожалел только о смерти брага. В его захвате обманом, в заточении его и его сыновей Иван Васильевич, судя по словам летописца, не раскаивался. В судьбе княжичей, оставшихся в темнице, ничего, видимо, не изменилось. Перед митрополитом и епископом каялся человек, «неосторожею» уморивший родного брата. Этот человек мог быть искренним. Государь всея Руси, железной рукой стерший с лица земли Углицкий удел, не каялся ни в чем. И в этом тоже был искренним. Прав был Иван Васильевич, прав. За его спиной стояла Русская земля, избавленная от княжеских усобиц и ордынских ратей. Правоту его подтверждал весь ход истории. Но «правда» без милости мучительство есть»,— записал свою мысль окольничий Федор Иванович Карпов, прошедший школу жизни во времена первого государя всея Руси. «Правда» была. Была ли «милость?» Привычное, по изжившее себя прошлое уходило в небытие, омытое слезами и кровью.

Через несколько дней после «поимания» княяя Андрея великий князь вызвал к себе и Бориса Волоцкого. 7 октября он приехал в Москву «в великой тузе». Тужить было отчего — Борис уже хорошо знал судьбу своего брата и имел все основания ожидать того же. Но великий князь был с ним милостив. Последние десять лег, после мятежа, Борис не был ослушником. Покорный волоцкий князь был не опасен — в отличие от Андрея, он знал свое место. И через три дня, отпущенный великим князем, он «выехал на Волок с радостью великою». В мае 1494 г. Борис умер своей смертью.[174] Своей смертью умирал и его удел, разделившийся между двумя наследниками и потерявший всякое политическое значение. Ничтожество последних волоцких князей, Борисовичей Ивана и Федора, ростовщиков и неоплатных должников собственным подданным, подчеркивало изживание удельной системы.

Внутри Русского государства угасали последние уделы. А на его рубежах готовилась война за русские земли, захваченные в свое время Литвой. Мы видели, как дипломатия великого князя настойчиво искала союзников против Ягеллонов. Кроме крымского Менгли-Гирея и молдавского Стефана таким союзником был и король Венгрии Матвей Корвии, враг Казимира и его сына Владислава, короля Чешского. В 80-х гг. с Венгрией велись оживленные переговоры, происходил обмен послами и было заключено докончание «о братстве и любви». Так к середине 80-х гг. оформилась коалиция против Казимира Ягеллончика. Это был крупный успех русской дипломатии, впервые вышедшей на широкую европейскую арену. Но король Матвей, занятый борьбой с императором, чехами и турками, не мог оказать активной помощи Русскому государству. Молдавия и Крым могли в лучшем случае отвлечь часть сил Казимира. В борьбе за возвращение пограничных земель приходилось рассчитывать главным образом на себя.

В 1486 г. очередной посол к Менгли-Гирею сообщил хану, что люди великого князя «беспрестанно емлют королеву землю»,— между Русью и Литвой шла непрерывная пограничная война.

Объективным содержанием и целью этой войны со стороны Русского государства было возвращение русских земель из-под власти короля. Сама война заключалась во взаимных нападениях на порубежные волости. При этом русские князья, вассалы Казимира, один за другим переходили на сторону Руси — если удавалось, то со своими землями, если нет — то получая новые вотчины на территории Русского государства. «Литовские люди», в свою очередь, грабили русское порубежье и владения князей, перешедших от Казимира. Одной из форм борьбы против Руси были утеснения русских торговых людей, ехавших через земли Казимира в Крым и другие страны. Купцов систематически задерживали, грабили, подвергали разным издевательствам и неоднократно сажали в застенки. На широком фронте от Великих Лук до Калуги год за годом кипела пограничная война, горели деревни, уводились в плен люди. Но официально война не объявлялась.

Между Москвой и Вильно шел оживленный обмен посольствами, пересылались грамоты с взаимными жалобами, упреками, претензиями и угрозами. К большой войне ни та, ни другая сторона не стремилась. Король Казимир готовился к войне с Турцией и к борьбе за венгерский престол для своего сына. Великий князь Иван Васильевич, отвоевывая волость за волостью, не хотел вести большую войну без сильных союзников.

Летом 1490 г. королевскому послу Станиславу Петряшковичу были переданы многозначительные слова великого князя: «А нам от короля великие кривды делаются: наши городы и волости и земли наши король за собою держит».[175] Это первое официальное заявление Русского государства о непризнании захвата русских земель Литвой и Польшей, первый шаг в выработке перспективной политической программы борьбы за эти земли.

7 июня 1492 г. в Гродно умер старый король Казимир IV. Уход со сцены опытного и искусного политического деятеля и наступившее «бескоролевье» создавали благоприятные условия для активизации русской политики. К тому же династическая уния между Литвой и Польшей оказалась прерванной — польским королем стал старший сын Казимира Ян Альбрехт, великим князем Литовским — младший сын Александр.

В августе 1492 г. русские войска предприняли первый крупный поход на Литву. Наступление велось в двух направлениях. На юго-западе были заняты Мценск, Любутск, Мезецк и Серпейск (при участии русских князей, перешедших на сторону Москвы). На западном направлении были развернуты, по-видимому, главные силы под водительством князя Данила Васильевича Щени. Им удалось достичь крупного успеха — овладеть Вязьмой. Как и в других городах, «земские люди черные» были приведены к целованию на великого князя, а князья и паны признали себя вассалами Русского государства.

Осенне-зимний поход 1492/93 г. имеет принципиальное значение. Впервые в двухсотлетней борьбе с Литвой удалось занять ряд городов и положить начало освобождению русских земель. Великий князь Александр Литовский к войне был не готов. Брат, король Польши, фактически отказал ему в помощи. Александр Казимирович начал переговоры о мире.

Мирный договор с Литвой, заключенный в феврале 1494 г., подводил итоги порубежной войны и отражал новое соотношение сил между Русью и Литвой. За Русским государством остались земли перешедших из Литвы князей, и главное — Вязьма. Граница с Литвой теперь была отодвинута далеко на запад от Москвы, до самого Дорогобужа (оставшегося в литовских руках).[176]

Докончание февраля 1494 г. важно как первый этап возвращения Руси утраченных ею земель. Впервые в договоре с Литвой великий князь Иван Васильевич был официально назван «государь всея Руси». Этот титул, употреблявшийся на Руси с начала 70-х гг., уже фигурировал, как мы видели, в договоре 1481 г. с Орденом. А теперь не только вассал императора, но и суверенный великий князь Литовский признал новый титул главы Русского государства. Титул этот для Ивана Васильевича не был пустым звуком. Он отражал политическую доктрину единства Русской земли, исторической преемственности русской государственности.

Но пока за Литвой и Полыней оставались обширные русские земли, прочного мира на западной границе быть не могло. Договор 1494 г. при всем своем значении был фактически не более чем перемирием.

В Литве возлагали большие надежды на брак великого князя Александра с княжной Еленой, дочерью Ивана Васильевича. Династический брак, как считали в Вильно, предохранит от предъявления дальнейших требований возвращения русских земель. Переговоры о браке шли параллельно с мирной конференцией. 6 февраля 1494 г. состоялся формальный обряд обручения: невеста и представлявший особу жениха староста Жмудский Станислав Янович обменялись перстнями и крестами. В январе следующего, года в сопровождении пышной свиты княжна Елена навсегда покинула родную землю. В Вильне ее ожидали торжественный прием и бракосочетание по двойному — католическому и православному — обряду.[177] Впервые за полтораста лет, после Юлианы Александровны Тверской, выданной в свое время за Ольгерда, русская княжна стала супругой главы Литовского государства. Но если тверские князья заискивали перед могущественным Ольгердом и искали в нем союзника, то теперь государь всея Руси оказывал честь великому князю Литовскому, соглашаясь на брак своей дочери.

Через дочь Иван Васильевич надеялся в той или иной мере оказывать влияние на политику зятя и получать информацию из Литвы. Главным условием брачного договора было поставлено неукоснительно строгое соблюдение православия русской княжной, ставшей теперь супругой католического государя. В Литве, где едва ли не большинство населения составляли православные русские, это имело огромное политическое значение. Православная великая княгиня, дочь могущественного государя всея Руси, могла стать знаменем православия при католическом дворе, идейной опорой для всех русских, отстаивавших свою веру от натиска католицизма. «Яз чаял того, что... тобою всей Руси, греческому закону, окрепление будет»,— писал впоследствии Иван Васильевич дочери в Вильно.

Литовские послы, впервые видевшие княжну Елену, сообщают, что она была очень красива. Но, как говорит народная мудрость, «не родись красивой, а родись счастливой». А счастливой княжна Елена, дочь одного из самых могущественных государей, не родилась. В далеком, чужом Вильно она оказалась между молотом и наковальней, разрываясь между политическими интересами мужа и отца. Пережив на несколько лет их обоих, оторванная от родины и не прижившаяся на чужбине, она умерла полуузницей в одном из литовских замков.

Не только литовские дела интересовали великого князя. В поле его зрения попадали все более широкие международные проблемы.

Путь в Европу через Белое море и Северный океан был труден, опасен и еще мало исследован. Только бесстрашные поморы ходили в океан на рыбный промысел на своих мореходных, но маловместительных суденышках. Возможность прохода по суше через Литву и Польшу полностью зависела от благорасположения короля, от него же зависел путь по Днепру к Черному морю, а выход из самого этого моря был в руках султана. Торговлю, независимую от иностранного контроля и вмешательства, можно было вести только через Балтийское море. Для экономического и культурного развития Русского государства, для его политических отношений с европейскими странами балтийский торговый путь приобретал первостепенное значение.

Уже в 80-е гг. великий князь дает своим послам в Литву наказ подробнее разузнать о гаванях на Балтийском море. А весной 1492 г., в разгар Литовской войны, «повелением великого князя Ивана Васильевича заложиша град на немецком рубеже, против Ругодина (Нарвы.— Ю. А.) города немецкого на Нарове, на Дивичьи горе на Слуде, четвероуголен, и нарече ему имя Иванград».[178]

Новый город, заложенный на крайнем северо-западе Русской земли, на берегу глубоководной Наровы, недалеко от впадения ее в море, город, овеваемый балтийскими ветрами, должен был стать первым морским портом Русского государства и одновременно — крепостью на Балтике. Россия начала становиться балтийской морской державой.

Молодой город быстро рос. Уже через несколько лет в нем насчитывались сотни дворов ремесленников и торговцев. Город стал конкурентом старой Нарвы. Русские суда из Ивангорода плавали по всей Балтике, заходили и в Копенгаген. Замышлялось и создание военного флота — русский посол в Венецию Дмитрий Ралев должен был пригласить мастера для строительства галер. Первое «окно в Европу» было прорублено.

Борьба за выход на балтийские торговые пути означала прежде всего борьбу против Ганзы. Ганза пользовалась покровительством императора и была тесно связана с Ливонией. В XIV в. Ганза безраздельно господствовала на северных европейских морях. Союз немецких торговых городов во главе с Любеком насчитывал десятки членов, располагал могущественным флотом и широко разветвленными торговыми связями. Но во второй половине XV в. Ганза уже прошла зенит своей славы. С образованием национальных государств все труднее становилось купцам отстаивать свою монополию. В борьбу с Ганзой вступила Англия Тюдоров. Против ганзейской монополии выступило и Русское государство.

Для борьбы с Ганзой нужен был союзник, обладавший достаточно сильным флотом. Таким союзником явился датский король — старый враг Ганзы. С Данией впервые завязываются переговоры, происходит обмол посольствами и в 1493 г. заключается договор о «братстве, любви и союзе». Союз с Данией не только означал помощь Русскому государству в борьбе против Ганзы, но и возлагал на Русь обязательство помогать датскому королю против его вассала — правителя Швеции Стена Стуре. Так завязался новый сложный дипломатический узел с участием всех балтийских государств.

Осенью 1494 г. великий князь «повелел поимати в Новгороде гостей немецких колыванцев, да и товар их переписати и запечатати». Ганзейский двор в Новгороде Пыл закрыт, а имущество ганзейских купцов конфисковано. Началась русско-ганзейская торговая война.

Поводом к разрыву с Ганзой послужили издевательства над русскими купцами в Ревеле.[179] При укоренившемся отношении к русским в Ливонии как к неравноправным (договор 1481 г, был только первым шагом в борьбе против этого неравноправия) найти повод было нетрудно. Важнее была причина — вековая монополия Ганзы, несовместимая с интересами Русского государства.

Разрыв с Ганзой обострил отношения с Ливонией. Ливонские города с тревогой смотрели на укрепление Ивангорода, на рост русской морской торговли. Подали упорные слухи о намерении русских напасть на Ливонию. Но слухи эти были лишены основания. Великий князь стремился не к войне, а к миру на северо-западной границе. Только мир с Ливонией (при условии соблюдения ею условий договора с Русским государством) мог дать возможность беспрепятственно развивать русскую морскую торговлю.

По-другому складывались отношения со Швецией. Как и Ганза, Швеция была встревожена появлением на Балтике новой морской державы. Начиная с XII в., когда Швеция шаг за шагом захватила земли народов сумь и емь (теперешнюю Финляндию) и приблизилась к берегам Ладоги и Невы, на обширных пространствах от Финского залива до Северного океана между Русью и Швецией накопилось немало спорных вопросов. Союз Русского государства с Данией предопределил русско-шведскую войну.

Вторник, 20 октября 1495 г. Великий князь Иван Васильевич отправляется в свою четвертую и последнюю поездку в Новгород. Летописец подробно описывает отъезд великого князя. С ним отправились сын Юрий (14 лет) и внук Дмитрий (12 лет). Из Успенского собора великий князь шел «пешь» через весь Кремль — мимо своей большой палаты, мимо митрополичьего двора, мимо конюшенного дворца. Иван Васильевич «всел на конь», только выйдя за ворота, против Богоявленской стрельницы (ныне Троицкая башня). Разрядная книга перечисляет поименно свиту великого князя. В Новгород с ним шли бояре, окольничьи, дьяки, дети боярские — более 150 чел.

17 ноября великий князь прибыл в Новгород. Архиепископ Геннадий с архимандритами и игуменами, «со всем освященным собором Великого Новгорода», наместники новгородские — Даниил Александрович Пенка и Семен Романович (оба — из рода ярославских князей) «со всем народом града того» встречали великого князя «за градом». «И бысть тогда в Великом Новгороде радость велика».[180]

Впервые государь всея Руси въезжал не в мятежный боярский город, клокочущий глухой ненавистью, а в свою «отчину», неотъемлемую часть Русской земли. Впервые его приезд не сопровождался опалами, конфискациями и «поиманиями». С боярской оппозицией, с новгородским сепаратизмом было покончено навсегда. Не враждебные бояре и озлобленные жители, а мирные горожане — гости, купцы, ремесленники, многие из которых еще недавно жили в Москве, встречали Ивана Васильевича при въезде в Великий Новгород. Отсюда, из Новгорода великий князь руководил действиями своих войск против Швеции.

Поход начался еще в августе. Из Москвы, Новгорода и Пскова стягивались силы к северному рубежу, В сентябре 1495 г. русские подошли к Выборгу. Артиллерийским огнем были разрушены две башни, в третьей образовался большой пролом. 30 ноября войска бросились на приступ, впервые используя штурмовые лестницы. Им удалось овладеть частью городской стены. Но шведы во главе с комендантом Кнутом Поссе оказали мужественное и искусное сопротивление. Захваченная русскими башня запылала. Штурм в конечном итоге оказался отбит. Под стенами Выборга пал Иван Андреевич Суббота Плещеев, внук и сын известных бояр, брат первого русского посла в Константинополе. 25 декабря войска вернулись в Новгород.

Неудаче под Выборгом не следует удивляться. Случаи удачного штурма сильных крепостей были тогда чрезвычайно редки. Крепостей обычно брались измором, в результате длительной осады.

Война продолжалась. Зима 1495/96 г., по свидетельству летописца, «велми люта бысть, мрази быша велици и снеги». Тем не менее в январе 1496 г. был начат новый поход «на Свейское государство, на Гамскую землю». Рать князя Василия Ивановича Косого Патрикеева и Андрея Федоровича Челядкина наносила удар севернее Выборга. Шведский отряд, посланный навстречу, был уничтожен. Разрушив несколько шведских крепостей в глубине Финляндии, русские войска в феврале достигли побережья Ботнического залива в районе Або (Турку). Правитель Швеции Стен Стуре, находившийся в Або, объявил всеобщее ополчение. По данным шведских хроник, ему удалось собрать до 40 тыс. чел. Но русские не приняли сражения с превосходящими силами противника и отступили в свою землю. Зимний поход 1496 г. проводился по классическим правилам средневековой войны — вражеская территория разорялась, население уводилось в плен, «яко же бо обычаи есть ратным».

6 марта войска вернулись в Новгород. Через четыре дня великий князь выехал в Москву. Зимняя кампания против Швеции закончилась. В целом она была успешной, хотя и не привела к решительному результату.[181]

Следующий удар последовал на неожиданном для шведов направлении. В июне по распоряжению великого князя воеводы князья Иван Ляпун и Петр Федорович Ушатые (из рода ярославских князей) по главе ополчения устюжан, двинян, онежан, вожан, пермичей совершили морской поход. Пройдя через Белое море, они обогнули Кольский полуостров, захватили три шведских буса (корабля) и вторглись в северную часть Финляндии. Парусно-гребные суда русских проникали по северным рекам вглубь территории противника. Жители Каянской земли, «кои живут на Илименге-реке», «били челом за великого князя», а их предводители поехали в Москву для принесения формальной присяги. Часть Северной Финляндии признала свою вассальную зависимость от Русского государства. Это был важный политический результат.

Несколько скупых строчек в летописи — вот все, что нам известно о походе князей Ушатых в их войска. Тем не менее северный поход 1496 г, (продолжавшийся с июня по октябрь) смело может быть назван одним из самых выдающихся военных предприятий эпохи. Впервые целая рать отправилась в дальний морской поход, впервые в водах Северного океана были захвачены суда противника, впервые суда русских поморов проявили высокие качества как морские транспортные средства. Северный океан и его моря начали осваиваться не только в хозяйственных, но и в государственных интересах Русской земли. В том же году из устья Двины была отправлена морским путем дипломатическая миссия в Данию — толмач великого князя Григорий Истома на четырех судах дошел до Тронхейма и далее ехал сухим путем через Норвегию. Северный путь в Европу вокруг Скандинавии начал функционировать более чем за полвека до того, как корабль англичанина Ченслера был случайно прибит штормом к русским берегам.[182]

Последний эпизод шведской войны был неудачен для русских. В конце августа шведская флотилия из 70 бусов, вооруженных артиллерией, пересекла Финский залив и врасплох напала на Ивангород. Крепость была не готова к обороне (возможно, вообще не окончена постройкой). Наместник и воевода князь Иван Бабич, проявив нераспорядительность и преступное малодушие, бежал из крепости. Взяв город штурмом, шведы разорили его до основания и истребили всех жителей поголовно, не взирая ни на пол, ни на возраст.[183]

Захват Ивангорода был эффектным успехом шведов. Но удержать город они и не пытались. Узнав о подходе русских войск, шведы поспешно вернулись в Выборг. Что до судьбы Ивангорода, то он был быстро восстановлен, укрепления его значительно усилены, а торговое и военное значение города продолжало возрастать по мере развития русской торговли на Балтике.

Итак, обе стороны обменялись сильными ударами. Но воина шла к концу. В марте 1497 г. в Новгороде было заключено перемирие на шесть лет. Вопрос об уточнении границ предстояло еще решить. Но главная цель русских — свободная торговля между подданными обеих стран — была достигнута. Балтийская торговля Русского государства расширялась.

80—90-е гг.— время установления дипломатических отношений Русского государства со странами Востока и Запада.

По некоторым сведениям, еще в 1483 г. в Москву прибыли послы грузинского царя Александра, повелителя Кахетии. В 1492 г. в летописи зафиксировано другое посольство Александра Кахетинского — от его имени прибыл посол Мурат. Содержание русско-кахетинских переговоров нам не известно, но важен и показателей сам факт установления контактов с православной Грузией, впервые за триста лет после Андрея Боголюбского (чей сын был женат на царице Грузии Тамаре).

Дошли до нас некоторые сведения и о сношениях с другими восточными странами. Так, по летописному сообщению, 28 сентября 1490 г. в Москву прибыл посол властителя Хоросана, султана Хуссейна-мирзы. Могущественный потомок Тимура и покровитель великого поэта Алишера Навои предлагал Русскому государству «любовь и дружбу».

Но еще большее значение, чем контакты с далекими странами Востока, имело установление отношений- с крупнейшими и сильнейшими державами тогдашнего мира — Германской империей и Османским султанатом. Еще в январе 1489 г. в Москву приехал немецкий рыцарь Николай Поппель, представитель императора Фридриха III. От имени императора оп предложил государю всея Руси королевскую корону. Но щедрый дар, двести лет назад пленивший Даниила Галицкого, был отвергнут великим князем. В своем ответе, переданном через дьяка Федора Курицына 31 января 1489 г., Иван Васильевич заявил, что не нуждается ни в чьем покровительстве и поставлении: «Мы... государи на своей земле изначала, от первых своих прародителей. А поставление имеем от Бога, как наши прародители. ...А поставления, как есмя наперед сего не хотели ни от кого, так и ныне не хотим».[184] Так в терминах средневекового миропонимания была впервые сформулирована доктрина полной суверенности Русского государства и исторической преемственности его традиций. Это имело и практическое, и теоретическое, принципиальное значение. Русское государство, выходя на широкую международную арену, подчеркивало свою полную независимость и равноправие с Империей. Ведь по средневековым стандартам император считался светским главой европейских государей (как папа — церковным). Короли Англии, Франции, Испании, Польши были ниже его по рангу. Отказ Ивана Васильевича от королевской короны означал его нежелание признать приоритет императора и поставить Русское государство хотя бы формально в подчиненное положение.

Иван Васильевич продолжал настойчиво и последовательно проводить в жизнь свою концепцию русской государственности — официальную политическую доктрину объединенной Русской земли. Эта концепция имела реальный исторический характер и не была связана ни с какими мифическими теориями, распространявшимися в последующее столетие,— вроде родства русских князей с императором Августом и т. п. Не имела ничего общего его доктрина Русского государства и с теорией «Москвы — третьего Рима», зарождавшейся именно в это время в церковных кругах. (Свой окончательный вид эта теория получила несколько позже, в послании псковского монаха Филофея великому князю Василию III.) Официальная доктрина носила чисто светский характер и имел! историческое, а не баснословное обоснование.

Несмотря на неудачное предложение королевской короны, миссия Поппеля в Москву имела важное политическое значение. Впервые в русской столице появился посол императора. Имели значение и намека Поппеля о возможности союза с Империей. Поппель передал предложение маркграфа Альбрехта Баденского, племянника императора, жениться на одной из дочерей великого князя. Но попытки посла выступить посредником между Псковом и ливонским магистром были категорически отвергнуты с самого начала.

22 марта 1489 г. из Москвы отправилось ответное посольство во главе с Юрием Траханиотом. Великий князь изъявлял готовность продолжить переговоры «для приятельства и любви». В посольском наказе решительно отвергалось сватовство маркграфа из-за его несоответствия рангу русского государя. Иван Васильевич в принципе соглашался выдать свою дочь только за сына императора. Действительно, сын императора, носивший титул короля Римского (будущий император Максимилиан I), в то время вдовел — его первая жена, Мария Бургундская, дочь герцога Карла Смелого, умерла в 1482 г., разбившись при падении с лошади. Родство с наследником императорского престола отвечало, по мнению Ивана Васильевича, его положению как равноправного с императором главы суверенного государства.

Переговоры привели к заключению союза с королем Максимилианом против Ягеллонов и к соглашению о выдаче за него замуж дочери государя всея Руси. В марте 1491 г. условия, выработанные в Москве, были приняты королем. Но договор не вступил в силу. Максимилиан увлекся другими Вопросами европейской политики, а сделанное им приглашение вступить в антитурецкую лигу не отвечало интересам Русского государства. Первый опыт переговоров с Империей принес пользу в том смысле, что значительно расширил политические горизонты Русского государства, уточнил ориентировку в европейских делах.

Еще в 1486 г. Иван Васильевич извещал своего союзника Менгли-Гирея, что «салтан турской» предложил ему дружбу. Посольство, отправленное из Кафы сыном султана, Мохаммедом, было задержано Александром Литовским и до Москвы не добралось. Однако сам факт этого посольства стал известен великому князю и дал повод к отправке в Кафу и Стамбул первого русского посла — Михаила Андреевича Плещеева. Он выехал в октябре 1496 г., держа путь в обход литовских владений, прямо на Перекоп.

Посольский наказ был, как всегда, тщательно продуман и изложен в точных, недвусмысленных выражениях. Русский посол должен был соблюдать честь и достоинство своей страны. На приеме у султана ему предписывалось «поклон правити стоя, а на колени не садитися». В присутствии послов других держав представитель России не должен был садиться ниже ни одного из них. В речи к султану послу следовало уделять главное внимание торговым вопросам и изложить предложение о торговле «без всяких зацепок».[185]

Посольство Плещеева и его манера поведения произвели сильное впечатление в Стамбуле. Михаил Андреевич Плещеев — тот самый «московит», из уст которого султан, по выражению К. Маркса, услышал «гордые речи». Впервые перед султаном непобедимой Османской империи, внушавшим трепет всей Европе, стоял посол государства, хотя и готового к дружественным переговорам, но не склонного ни к какому унижению и заискиванию. Как и с Германской империей, с Османским султанатом Русское государство готово было вести переговоры только на равных.

В своей ответной грамоте Баязид II обещал прекратить утеснение русских купцов и предлагал продолжать и расширять торговлю. Начало прямым дипломатическим контактам между Москвой и Стамбулом было положено. Это открывало новые перспективы в восточной политике Русского государства.

К середине 90-х гг. XV в. создание единого Русского государства стало фактом международного значения. Россия превратилась в силу, с которой нельзя было не считаться на всем пространстве от Урала до Средиземного моря, от Северного океана до Средней Азии. С ее позицией связывались надежды и опасения, реальные расчеты и фантастические замыслы, Корабль обновленной русской государственности уверенно выходил в океан мировой политики. Наступало новое время.

Примечания:

1

Энгельс Ф. О разложении феодализма и возникновении национальных государств / Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 21. С. 406—416.

15

ПСРЛ. М.; Л., 1949. Т. 25. С. 269.

16

Там же. С. 270.

17

Там же. С. 270—271.

18

Там же. Спб., 1889. Т. 16. Стб. 192.

156

ПСРЛ. Спб., 1913. Т. 18. С. 271—272; Л., 1982. Т 37. С. 96.

157

Там же. Т. 37. С. 96—97; Спб.. 1913. Т. 18. С. 272; М.; Л., 1962. Т. 26. С. 279.

158

Там же. Спб., 1910. Т. 20, ч. 1. С. 353; М., 1965. Т. 30. С. 137; Т. 37. С. 97.

159

АСВР. М., 1958. Т. 2. С. 210 № 290; с. 311, № 332.

160

Там же. М., 1964. Т. 3. С. 38—40. № 22.

161

ПСРЛ. Т. 20, ч. 1. С. 353.

162

Там же. Т. 18. С. 278, 279.

163

Там же. С. 272; Т. 26. С. 279.

164

Там же. Т. 18. С. 274-275; Т. 26. С. 288.

165

Там же. Пг., 1921. Т. 24. С. 203.

166

Там же. Т. 26. С. 281; М., 1977. Т. 33. С. 125.

167

Там же. Т. 20, ч. 1. С. 361.

168

Там же. Т. 18. С. 273.

169

Русская историческая библиотека. Спб., 1914. Т. 31. Спб. 271-272.

170

ПСРЛ. Т. 20, ч. 1. С. 353.

171

Там же. Т. 25. С. 332.

172

Там же. Т. 37. С. 97-98; М.; Л., 1963. Т. 28. С. 325.

173

Там же. Т. 28. С. 160.

174

Там же. М., 1965. Т. 30. С. 138.

175

Памятники дипломатических сношений Московского государства с Польско-Литовским. Спб., 1882. Т. 1. С. 50, № 12.

176

Там же. С. 125. № 24.

177

ПСРЛ. Т. 28. С. 326.

178

Там же. Т. 18. С. 276.

179

Там же. Т. 28. С. 325—326.

180

Там же. Т. 26. С. 289—290; Т. 28. С. 327; РК. С. 43-47.

181

Там же. Т. 28. С. 327.

182

Там же. Т. 37. С. 98.

183

Псковские летописи. Л., 1941. Т. 1. С. 82; ПСРЛ. Т. 28, С. 329.

184

Памятники дипломатических сношений с империею Римскою. СПб., 1851. Т. 1. Стб. 12.

185

Памятники дипломатических сношений Московского государства с Крымскою и Ногайскою ордами и с Турцией. Спб., 1884: Т. 1. С. 231, № 50.