«Вьетнамский синдром» – это надолго. Это – для тех, кто там был. Во Вьетнаме. Но есть и еще другой комплекс – комплекс выжившего, вышедшего из огненного ада. Из Кхесани, например.

Беседуя с ветеранами вьетнамской войны в США, я понимал, что каждый пытался найти ответ на вопрос: «Почему убит тот другой, а не он?! Каждого подсознательно мучила мысль, что его жизнь оплачена смертью других солдат. Чтобы оправдать свое собственное выживание, избежать или превзойти разъедающее чувство вины, нужно отомстить за эту смерть. В военное время таким контрдействием мог стать не только ответный удар, но и расправа над мирным населением. «Так было во время Второй мировой войны, и особенно так было во Вьетнаме, – говорил мне американский журналист Редмонд, и я слушал его, пытаясь понять логику его мысли. А он продолжал: – Существуют даже ритуалы отмщения, это когда солдат получает возможность продемонстрировать свою силу и инициативу. Но поскольку на войне в джунглях подобных «ритуалов» не существовало, не было рукопашных и в большинстве случаев противника вообще не было видно, люди оставались наедине со своим горем, с чувством вины и утраты. Обратной стороной этого чувства становилась ярость.

Так, смерть Билла Вебера стала «поворотным этапом» в жизни роты «Чарли». Ты знаешь, что такое рота «С», рота «Чарли»? – спросил Редмонд и продолжал: – Вдруг мы поняли, что здесь могут убить каждого из нас, и решили отомстить за всех, пока мы не ушли».

Вы знаете историю лейтенанта Колли? В ней нет загадки.

Кадровый офицер, он больше не требовал соблюдения дисциплины, а, как и остальные, дал волю своим инстинктам. После нескольких засад, в которых люди получали ранения, его роту постигло несчастье: она попала на минное поле, где были выведены из строя двадцать процентов личного состава (четыре человека убиты, 28 – тяжело ранены). По другим сведениям, убиты были шесть человек, а ранены двенадцать. Но это детали для капеллана. Главное было в другом. Это событие обострило у оставшихся в живых комплекс вины. Один из них потом вспоминал так: «На твоих глазах умирали люди, а ты не был среди них». «Чувство вины заглушала тревожная мысль, что рота, как воинское подразделение, как единое целое, заменившее солдатам целый мир, перестала существовать», – говорил журналист.

– Только экстремальные идеи, кровная месть могли заставить солдат роты примириться с самими собой. Тотальная месть!.. Вы что-нибудь в этом понимаете?

Вот как описывает это состояние всеобщего психоза один из участников событий в общине Сонгми, в деревне Милай: «Мы стали говорить вслух о том, о чем каждый из нас думал про себя: о том, чтобы стереть эту страну с лица земли. Популярной стала так называемая индейская психология, смысл которой сводился к тому, что «хороший вьетнамец – мертвый вьетнамец». Расплывчатое определение понятия «враг» стало распространяться на любого человека, который не имел отношения к американской армии и ходил во вьетнамской одежде.

По утверждению одного из ветеранов Милай, были серьезные основания считать, что мины были установлены не вьетнамцами, а корейскими союзниками, лагерь которых находился в этом месте незадолго до кровавых событий. В таком случае ответственность за смерти американских солдат ложилась на Верховное командование вооруженных сил США, которое наверняка было уведомлено о размещении южнокорейских сил. Тем не менее люди отвергали эту мысль и предпочитали винить во всем Вьетконг, еще шире – всех вьетнамцев. Это помогало найти оправдание «идее мести».

Последней каплей, переполнившей терпение роты «Чарли», стала смерть сержанта Кокси, которого разорвало на куски осколком артиллерийского снаряда. Эти скрытые хитроумные устройства, приводимые в действие прямым контактом, часовым механизмом или при помощи дистанционного управления, осуществляемого сидящим в засаде человеком, усугубили ощущение беспомощного ужаса, которое испытывали американские солдаты. В самом названии «ловушка для болвана», которое придумали для этих устройств солдаты из роты «Чарли», отражен способ их действия, превращающий человека в беспомощную жертву. В роте Кокса, ценил и как одного из наиболее опытных бойцов. Его смерть обострила у всех чувство страха, привела в бесконтрольную, несдерживаемую ярость.

На следующий день в память о Коксе и других погибших бойцах в роте отслужили панихиду. Сначала говорил капеллан, а затем целую речь произнес командир роты капитан Медина. Существовало множество вариантов той речи Медины, но, по общему мнению, она довела почти до слез солдат подразделения и словно заставила их поверить в «миссию выживших» и «миссию мести». Звучала эта речь приблизительно так: «В этом аду мы потеряли наших парней. Теперь мы должны за них отомстить, и хороши любые средства». Или, по воспоминаниям другого участника резни в Милае, Медина сказал: «У нас есть шанс отомстить врагу… Запомните, в этой стране нет невинного гражданского населения».

Из этого слушатели могли заключить, что они «должны стереть эту страну с лица земли». Другие ветераны Милай вспоминали фразы: «убивайте всех живых», «уничтожайте все живое». Эти слова звучали и как призыв, и как приказ. Впрочем, скорее как приказ, отвечавший настроениям солдат-исполнителей.

После этой речи сложилось впечатление, что «Медина хотел уничтожить как можно больше вьетнамцев. Он считал, что «это каждому дает право и возможность показать, на что способен лично он». Независимо от того, что Медина сказал на самом деле, его речь была быстро окружена ореолом славы. Говорили о погибших, а на остальных словно накладывали особую «миссию выживших». Эта речь стала как бы живой связью между гибелью бойцов роты, которая потрясла оставшихся в живых и всех, кто должен был за них отомстить собственными решительными действиями.

Допускается, что Медина не отдавал прямого приказа убивать женщин и детей. Его призыв сочетал в себе абстрактные приказы с порывом служаки, с игрой на эмоциональном настроении солдат роты. В той экстремальной обстановке это неизбежно провоцировало массовые убийства.

Но это не оправдывало убийц. Какие бы психологические объяснения теперь не пытались найти, преступление осталось преступлением, актом чудовищным, варварским.

Другой участник побоища в Милай вспоминал, что когда Медина говорил о том, что они сожгут дома вьетнамцев, уничтожат скот и запасы продовольствия, отравят воду в колодцах, капрал со смаком прошептал ему на ухо: «Вот увидишь, это будет настоящая резня. Редкое зрелище».

Расследования событий в Милай показали, что за день до произнесения этой речи Медину инструктировал командир части полковник Хендерсон. Он, недавно принявший командование бригадой, якобы говорил, что намерен «навсегда избавиться от дислоцировавшегося поблизости подразделения вьетконгонских войск», и призывал роты «вести более решительную» борьбу против них. На инструктаже выступал командующий оперативной группой полковник Баркер. Он якобы призывал «сжигать жилища вьетнамцев, затопить все тоннели, траншеи, землянки, уничтожать скот и птицу».

Состояние «накачки» после психологической установки начальства влияло на все последующее поведение подчиненного человека. Можно сказать, что любое поведение вообще – это часто ответная реакция на чье-то брошенное слово. И поведение менялось под воздействием опыта прошлого и событий настоящего.

В восемь часов утра, после артподготовки, готовые к бою американские солдаты высадились с вертолетов в общине Сонгми, в деревне Милан. Сначала убийства носили случайный характер, а потом они приняли размах массовой резни. Вьетнамцев словно, сгонял и в «стада» и расстреливали. Перед расстрелом мужчин (особенно молодых) жестоко избивали. Женщин публично насиловали; дома поджигали, скот убивали. Убийства стали прямым следствием предварительного психологического настроя; лейтенант Уильям Колли требовал не оставлять свидетелей. Солдаты зарывали жертвы в прибрежные пески…

Почти все убийства были совершены к одиннадцати часам, когда рота устроила перерыв на «обед». Было убито уже четыреста или пятьсот жителей деревни. Позднее стало известно, что в то утро в соседней деревне общины Сонгми, где орудовала другая рога из оперативной группы американской армии, было убито еще около ста вьетнамских жителей.

Во время разгула убийств американцы вели себя так, будто шел бой. Сами участники побоища в Милай обратили внимание на то, что во время стрельбы они припадали на колено, приседали, «как будто попали под ответный огонь». Они так объясняли свое состояние:» Если ты действительно думаешь, что стреляешь в группу беззащитных людей, то зачем пригибаться к земле, зачем ползать? Для чего все эти ужимки и уловки? Значит, ты думаешь, что на самом деле с кем-то воюешь. Тебе кажется, что ты можешь быть тоже убит… что они представляют для тебя реальную опасность…» А что было здесь в Сонгми? Представления людей о жизни и смерти перевернулись. «Что-то в самом восприятии изменилось… Как было воспринимать мирных вьетнамцев? Мирные люди стали не безоружными, они так похожи на врагов, на военных или на тот образ врагов, который сложился в больном воображении». А еще был приказ. Кошмар смерти. Некоторые психологи пытались объяснить, что у американских солдат, совершивших злодеяния в Милай (и других мирных деревнях), были видения, миражи. Им якобы казалось, что перед ними вставали солдаты, а не старики, женщины и дети… Они, мол, «обнаружили врага», выкурили из убежищ, заставили «выйти из засады и сражаться». И значит: расстреливали солдат, а не мирных жителей.

Более того, в роте «С» были в основном новобранцы – не обстрелянные, не знавшие даже мелких перестрелок, и опасные встречи с минами и «ловушками для болванов» стали для них кошмаром, адом, катастрофой. И они стали спускать курок, не думая, кто стоит перед ними. Залп! Они хотели принять и приняли боевое крещение в Милай, а когда поняли, с кем имели дело, не подавали вида. Теперь они с упоением фанатиков и палачей вели убийственную и ужаснейшую расправу. Так американские психологи искали оправдание бойне в Сонгми. Фашисты тоже оправдывали свои действия…

Описания эмоционального состояния американских солдат в Милай, услышанные на допросах, были самыми разными. По воспоминаниям одних, когда солдаты стреляли в мирных жителей Сонгми, лица убийц не выражали никаких «эмоций». Царила какая-то «деловитая озабоченность». Время от времени «они, солдаты, прерывали свое занятие, чтобы перекусить или покурить». Другие утверждали, что во время убийств, насилия и разрушений американцы «зверели», становились «невменяемыми». Один солдат устроил «бешеную погоню» за свиньей, которую в конце концов заколол штыком; другие развлекались, бросая фанаты и стреляя в хрупких когай – юных жительниц деревни.

Оба описания психологически достоверны. «Деловитый вид» солдат объяснялся тем, что они пребывали в состоянии «эмоционального отупения». Они автоматически выполняли приказы и считали, что занимаются своим «профессиональным» делом. Безумными делало американцев зрелище бойни, кровь. Происходившее прорывало броню эмоциональной тупости, ломало чувства, все представления о выполнении «миссии выжившего». Все смешалось: страх перёд смертью и комплекс вины в смерти других солдат. Перед всеми стоял вопрос: «Кто следующий в очереди смертников?»

Убивая вьетнамцев, американские солдаты кричали: «Эй, вы, ублюдки! Это вам за Билла Вебера!», или «Плачьте, плачьте так, как плакали мы!» Вид массового убийства, этот кровавый «пир» сводил с ума, толкал на новые преступления. Это состояние знали многие убийцы, уголовники, считали следователи и американские журналисты.

Были ли проблески здравомыслия? Было разное. Только не здравомыслие. Ибо не было вообще ничего здравого. Вот записи одного из солдат: «…Проведя разведку, мы поняли, что подошли к обыкновенной деревне… Жители продолжали заниматься своими обычными делами, не обращали на нас никакого внимания… В деревню зашли 15–20 наших солдат. Потом, совсем неожиданно… жители забеспокоились… Вскоре кто-то из сержантов уже отдавал приказ «схватить тех двух и привести их сюда». Затем к ним добавили вон того третьего… Вот мы собрали целую толпу. А они в испуге кричали, визжали, брыкались и не могли понять, что происходит… Потом грянул выстрел. За ним – другой, и кто-то закричал: «Так тебе и надо, грязный ублюдок!»

Солдат пришел в такое возбуждение, что сам несколько раз выстрелил в толпу… Увидел, как упали несколько человек… Его охватил ужас. Но, чтобы как-то оправдать себя и свои действия, он выстрелил снова, еще и еще… Далее уже был психический шок.

Другой солдат вспоминал, что во время бойни он пытался решить, убивать ему или нет маленького испуганного мальчика, которому уже отстрелили одну руку. Он подумал, что мальчик, должно быть, ровесник его сестре, и спрашивал себя: «А что, если бы в нашей стране оказалась иностранная армия и какой-нибудь солдат смотрел на мою сестру, как я смотрю сейчас на этого малыша? Мог бы тот солдат убить мою сестру?» И он решил: «Если у него хватило смелости сделать это, то хватит ее и у меня», и нажал на курок.

Вид крови, массовых убийств, психоз так овладели воображением, что превратились в «программу» действий, которая оправдывала все – чудовищность происходящего, варварство. Критерии выродились.

Один из участников бойни в Милай сравнивал убийство с «избавлением от зуда, который способен свести тебя с ума». Он пояснил свою мысль: «Ты чувствуешь необходимость разрядиться. Как в Корее или как во время Второй мировой войны. В Милай солдаты могли косить из пулеметов людей, как траву. Это сводило с ума. Убить человека – это очень трудно нормальному гражданину. Выдержит ли психика?»

Лейтенант Поль Медлоу через восемь месяцев после событий в Милан сказал в телеинтервью, что после акции в Сонгми «он чувствовал моральное удовлетворение». Он так представлял свое психологическое состояние: «Я потерял многих товарищей. Потерял закадычного друга Бобби Уилсона. Их смерти были на моей совести. И сразу после того что совершил в Ми-лай, я испытал моральное облегчение, покаяние, отпустил себе сам прощение».

В том же интервью Медлоу сказал, что «убийство в Милай было самым естественным делом». Это означало, что убийства были нормой поведения в той обстановке. Они были психологически необходимы, объяснимы и оправданны. Это была не кровавая бойня, а выполнение «миссии выжившего». Механизм массового уничтожения людей нужно было лишь привести в действие, а дальше он работал как автомат. По инерции. И каждое новое убийство было продолжением предыдущего. Герника и Сонгми – из одного ряда преступлений, хотя и в разные эпохи. Это – инерция дегенерации.

Стремление карателей довести бойню до конца было вызвано не только «потребностью крови, психологической завершенности», но и неосознанным страхом, боязнью того, что оставшиеся в живых расскажут о бойне. (Так и случилось: оставшиеся в живых вьетнамцы, а также принимавшие участие в операции американцы не могли молчать.)

…Я был в Милай (Сонгми). Разговаривал с оставшимися в живых, стоял у братских могил на берегу Южно-Китайского моря, многое понял. Но вернемся к тому, что говорили американцы о Сонгми.

Во время процесса над лейтенантом Колли свидетель – обвиняемый Медлоу преднамеренно называл жителей деревни Милай «обезьянками», «вьетнамишками». На вопрос, почему он расстреливал сидевших на земле женщин и детей, он ответил: «Каждую минуту я боялся, что они дадут нам отпор (перейдут в контратаку)… Может быть, им осталось только зажечь запал взрывающего устройства, и все мы взлетим на воздух…»

И что дальше? Оказывается, кровавый пир в Милай положительно сказался на… боеспособности подразделения. Однако эта «боеспособная» рота просуществовала недолго: вскоре после Милай, уже в марте 1969 года, ее разгромили вьетнамцы. Остатки роты были расформированы…

И все-таки, можно ли оправдывать преступления? Ни в Сонгми, нигде в другом районе Вьетнама, нигде в мире оправдать нельзя. Милай – это война, говорят одни. Милай – это «выпечка продукта по неправильному рецепту и не из тех компонентов».

Даже на суде оправдания бойне звучали все так же: «Жители деревни были всего-навсего какими-то вьетнашками, – нелюди». А убийства детей? Следовал такой довод: «Они вырастут и будут помогать взрослым бороться против нас». В отличие от представителей военной администрации участники событий в Милай никоим образом не стремились скрыть подробности совершенных злодеяний в этой деревне. Напротив. Их как будто радовал поворот событий: «Теперь, вместо того, чтобы переживать, вспоминая ужасные зрелища гибели своих товарищей на минных полях, они могли поговорить о Милай». Они хвастали друг перед другом своими «подвигами», как бойцы, вспоминавшие минувшие дни: «Сколько ты «уложил»?.. Да, было дело. С десяток… А сколько ухлопал ты?.. Надо посчитать… Один солдат очень обрадовался результатам… Он убил больше ста человек… Возможно, многие преувеличивали…» Но это был особый садизм.

На следующий день после дачи показаний Медлоу напоролся на мину и ему оторвало правую ногу. По словам очевидцев, Медлоу простонал: «Это Бог меня покарал». И со злостью процедил в адрес лейтенанта Колли: «Бог покарает и его. За то, что заставил меня совершить…»

Вспоминая посещение «роты Чарли» через 18 месяцев после событий в Милай, журналист Гершен отмечал, что солдаты выглядели «испуганными». На одного из них «по-прежнему наступали из темноты выетнамцы», другой «испытывал острое чувство вины», еще двое «страдали нервными расстройствами», и по меныией мере четверо не могли найти работы или удержаться на ней из-за потери способности концентрации внимания. Один только солдат не стрелял, неубивал жителей Милай. Его же буквально раздирало «чувство вины»…

Теперь о другом. Состояние «активного или пассивного свидетеля» было нормальным для американцев во время событий в Милай и на протяжении всей войны во Вьетнаме. Чтобы не принимать участия в массовых убийствах, человек должен был быть в чем-то непохожим на других. Это в тех условиях означало быть или диссидентом, или почти «ненормальным».

Во время бойни в Милай один из солдат, который не принимал в ней участия, бормотал: «Этого нельзя делать, это несправедливо». Однако тот солдат уже априори не был солдатом или был «не способен» воевать. И не потому, что не мог или не хотел воевать: он верил в идеалы своей страны, а потому, что давно не одобрял поступки других солдат по отношению к вьетнамцам. Он испытывал отвращение к войне вообще. Он отошел от «нормы» – и он не стрелял.

Психологи выделили три важные причины «ненормального» поведения того солдата в Сонгми. Во-первых, он обладал обостренным чувством справедливости – результат домашнего воспитания, – подкрепленного католическими принципами. Во-вторых, он был по природе человеком-одиночкой и не поддавался влиянию обстановки, не нашел места в общем строю, исключал себя из среды, «провоцирующей жестокость». В-третьих, у него было сильно развито чувство воинской чести, а во Вьетнаме, и особенно в Милай, он стал свидетелем попрания кодекса солдатской чести.

После событий в Милай большая дистанция, существовавшая между ним и остальными бойцами, не только увеличилась, а превратилась в пропасть. Он возненавидел тех, кого считал своими друзьями: «Я видел, как люди, которых я считал «хорошими парнями»… расстреливали всех на своем пути». Были и другие психологические состояния. Некоторые солдаты роты не стреляли в жителей Сонгми, но пытались скрыть это от тех, кто стрелял. Один, например, не убивал людей, а убивал скот. Он оставил такие записи: «Я не убивал людей, но никто это не знал. И поэтому никто меня не позорил».

Ключом к пониманию психологического настроения солдат во время событий в Милай, как и на протяжении всей войны США во Вьетнаме, могла стать статистика потерь врага (а не своих). Именно она стала «зеркалом зла», причиняемого войной. Подсчет потерь врага – обычная на войне процедура. Но если победы оцениваются только на основании такой статистики, то она превращается в «навязчивую идею и умышленную фальсификацию». Победы становились Пирровыми победами. Основной задачей американских солдат во Вьетнаме было убивать вьетнамцев (иначе зачем пришли они на чужую землю с бомбами и напалмом), а единственным критерием оценки личного вклада в успех всего подразделения становилось число убитых. Поэтому фальсификация статистики превращалась в единственный способ сохранения иллюзии состоявшегося настоящего боя. Убийство представлялось для человека с деформированным умом единственным средством преодоления собственного страха. В Милай убийства вьетнамцев «помогали» американским солдатам избавиться от чувства вины в смерти их же товарищей. Из «мишеней» они превратились во всемогущих сеятелей смерти, которые выполняли свою воинскую миссию. Только убийство стало для них подлинным мерилом власти, исполнения долга, поставленной задачи, умения быть настоящим солдатом. Поэтому даже не всегда убивая, в американской армии, как и в других армиях мира, которые не имеют возможности проверить свои силы в убийстве живой силы и мирного населения противника, создавалась «статистика убийств». Есть основания предполагать, что деревня Милай в определенной степени стала жертвой «статистических амбиций» командования Группы американских войск во Вьетнаме. Такая «статистика» способствовала служебному продвижению отдельных офицеров. Например, полковник Хендерсон, который давно и безуспешно мечтал стать генералом, «преуспевал в «статистике убийств и практике приписок». То же самое делал командир оперативного соединения полковник Фрэнк Баркер, отличавшийся особой агрессивностью и тщеславием. В его соединении были особо высокие показатели убитых, а его солдаты отличались способностью «отправить на тот свет» любого вьетнамца. Даже того, которого не видели в глаза. Безудержное стремление к высоким цифровым показателям в «статистике смертей врага» передавалось вниз по цепочке: от генералов до лейтенантов. От этой взаимосвязи страдали все, все стали жертвами деформации, психоза, порока.

Между количеством убитых вьетнамцев и количеством захваченного боевого оружия (которое умалчивалось) существовало настораживающее несоответствие. При критическом осмыслении становилось очевидным, что убиты гражданские лица (или иначе: «военные», у которых не было оружия). Зачем их было убивать? Этот вопрос стараются не задавать. Ведь убить военнопленного – тоже преступление.

Конечно, принципы и критерии подсчета в различных воинских подразделениях США во Вьетнаме были разными. И этой «двойной статистикой» пользовались с двух сторон. Иногда одного убитого считали несколько раз на основании того, что убийство ставили себе в заслугу одновременно несколько человек. В некоторых частях американской армии считали убитых гражданских, животных или вовсе несуществующие души – в зависимости от необходимости или амбиций считающих. Но так или иначе во Вьетнаме погибли более полутора миллионов вьетнамцев. Это и есть преступление военщины США. И здесь нет приписок.

Первоначально сообщалось, что в Милай было убито триста – триста пятьдесят вьетнамцев (это совпадало с ранними подсчетами Медины). Но потом никто не мог понять, почему эта цифра уменьшилась до 128. Сокрытие отдельными штабными офицерами подлинных результатов военной операции? Или уловка кампании по дезинформации? По моим данным, убитых было около 500.

В конечном итоге роте «Чарли» приписали только 14 из 128 убитых, а смерть остальных более 400 – для придания инциденту видимости настоящего боя – отнесли за счет «артиллерийского обстрела». В официальном отчете упоминалось о «контакте с противником», подчеркивалось, что «наступление прошло четко».

В справке оперативной группы Баркера (в которую входила рота «Чарли»), проводившей военные операции в районе Милай, фигурировала цифра 128 убитых вьетнамцев. Никто не мог дать точного ответа. Откуда взялась, эта цифра? В своих показаниях лейтенант Колли вспоминал разговор с капитаном Мединой.

Колли: Он спросил, сколько вьетнамцев мы убили в тот день? Я ответил, что не знаю, и сказал, чтобы он пошел и посчитал сам…

Даниэл (прокурор): Вы хотите сказать, что могли назвать любую цифру?

Колли: Да, сэр.

Даниэл: Капитал Медина мог указать в отчете любую цифру, которая ему пришла бы в голову?

Колли: Любую цифру в разумных пределах. Думаю, что он сообщил самую высокую цифру…

Даниэл: А он проводил проверку, были ли настоящие подсчеты?

Колли: И да, и нет. Я точно не помню, как он это делал. Я только помню, что на моем счету было 50 убитых…

Даниэл: Вы сказали капитану Медине о том, что расстреляли людей в овраге?

Колли: Да, сэр.

Даниэл: В какой форме вы это сделали?

Колли: Он спросил меня, сколько гражданских было среди убитых.

Даниэл: И что вы ему ответили?

Колли: Я ответил, что это он должен решить сам.

Иными словами, Колли и Медина сообща прикидывали «реальную» цифру, которую можно было вывести из оценки развития событий «статистики убийств» и которая укладывалась, подтверждала бы «логику событий». Так, Медина сообщил, что убил «от 30 до 40 человек», а Колли импонировала цифра 50. Потом Медина вывел для всех подразделений цифру 310, но в процессе «переосмысления» и с учетом обстановки ее пришлось снизить до 128 и т.д. Однако жители общины Сонгми и деревни Милай насчитали около 500 погибших. И это – статистика злодеяний военщины. За каждой цифрой – преступление, оборванная жизнь… Подсчитывая число убитых, о живом человеке забывают. Его якобы и не было…

В 60-х годах в советских спецслужбах, и прежде всего в учебных заведениях (академиях) Министерства обороны и Комитета госбезопасности при Совете министров СССР, была «модной» тема анализа, психологического состояния американского солдата и офицера в условиях военного времени – в ходе боевых действий и в тылу, хотя само понятие «тыл» в партизанской войне приобретало весьма относительное понятие. Это – один блок проблем психологической войны. Но был и другой блок – изучение особенностей характера обычаев, привычек, нравов национальных меньшинств и использование их в интересах США, Китая, Вьетнама и других государств – участников вооруженного конфликта.

Второй «блок» приобретал не меньшее стратегическое значение, чем первый.

Если вопрос «боевого духа американского солдата» имел «временные рамки», начинался с первыми выстрелами и разрывами бомб, а завершался с концом присутствия на фронте (не говоря о послевоенном «вьетнамском синдроме» – тогда его размеры еще не могли оценить), то использование в военно-психологических целях нравов и обычаев народов, десятков национальных меньшинств, особенно горцев и островитян, приобретало важное значение, рассчитанное на многие годы вперед. При этом особую ценность получало изучение традиций, многовекового опыта отношений между национальными группами людей, проживающих на одной или соседних территориях. Проблема, как известно, непростая на всех континентах (кто станет отрицать, что не изжиты до сих пор противоречия даже в Европе между французами и немцами, французами и итальянцами и т.д.).

Итак, став однажды «модной», тема «психологическая война», изучение боевого духа американского солдата в Индокитае и использование нравов и обычаев народов Вьетнама, Лаоса и Камбоджи, а также около восьмидесяти малых народов Индокитая привлекла во Вьетнаме специалистов «психологической войны», заставила «переквалифицироваться» и некоторых ведущих оперативных работников из резидентур КГБ в Ханое, Вьентяне, Пномпене. Мой студенческий друг Георгий (помните, первый говорящий по-вьетнамски разведчик ПГУ в Ханое во время начала войны в 1964 году) также засел за подготовку диссертации на «психологическую тему» под прикрытием Академии наук СССР. Он не был карьеристом, слыл великолепным парнем и практиком, но звание кандидата исторических наук при любом повороте событий ему никогда бы не мешало. С «наукообразностью», «теоретизацией» подходов к теме у разведчика дело шло туго, да и «конкретика фактов» не была особенно обильной. Пришлось помогать журналистам. Лучшими помощниками стали американские публицисты, буквально копавшиеся во внутреннем мире, в душевных переживаниях американского солдата, попавшего в ад вьетнамской войны. Тема героизма, американского патриотизма, жажды победы (несмотря на поражение) в кино и литературе пришла позже, после разрушающих душу пораженческих настроений. И чем яснее было поражение, крах агрессивной политики США, тем красочнее выглядел героизм «Рембо».

Мой сайгонский коллега М. Герр написал цикл репортажей из Сайгона, которые я собрал и копии отдал Георгию. Почему именно статьи М. Герра, а не десятков других американских коллег? Не знаю. Во-первых, с Герром мы неоднократно встречались, а, во-вторых, у нас, кажется, было немало общего. У меня, например, на стене корпункта в Ханое висели старые французские карты Вьетнама, Тонкина, Аннама, считавшиеся большой редкостью и обладавшие для ДРВ «шпионской точностью» (на них наносились все деревни и горные тропы). Карты эти у меня таинственно пропали со стены. Ремонт я, понятно, не делал.

Подобные же карты были и у Герра. Именно с них он начал цикл репортажей. «Дыхание ада», в котором, как мне казалось, он точно передавал внутреннее состояние американского солдата и экспедиционного корпуса 1964–1968 годов. У него было немало публицистических находок.

«На стене моей сайгонской квартиры висела карта, – писал М. Герр (этот «прием» применял и я в 1966–1969-х годах). Иногда, вернувшись поздней ночью до того измотанный, что сил ни на что не оставалось, я вытягивался на койке и рассматривал карту. Чудо – карта, особенно теперь, когда окончательно устарела. Досталась она в наследство от прежнего постояльца, жившего здесь много лет назад. Француза, наверное, судя по тому, что была отпечатана в Париже. После стольких лет сырой сайгонской жары бумага сморщилась и покоробилась. Вьетнам был еще разделен на прежние колониальные территории: Аннам, Тонкин и Кохинхину, а к Западу от них, за Лаосом и Камбоджей, лежал Таиланд. Королевство Сиам. Да. Действительно старая ценная карта!

Если бы призраки стран-покойниц могли являться живым, подобно призракам покойников-людей, на этой карте поставили бы штемпель «Текущие дела», а остальные карты, которыми пользуются с шестьдесят четвертого года, сожгли бы. Но будьте уверены, ничего подобного не произойдет. Сейчас конец шестьдесят седьмого, и даже по самым подробным картам ничего больше толком не поймешь. Пытаться читать их – все равно что пытаться читать лица вьетнамцев или американцев. А это – все равно что пытаться читать ветер. Мы знали, что большая часть получаемой информации поддавалась разному чтению; различные участки территории разное рассказывали разным людям. Знали мы и то, что здесь есть только война… И эту войну люди читали тоже по-разному.

Посольство США неустанно твердило о наголову разбитых «вьетконговских» частях, которые месяц спустя вновь появлялись на том же поле боя в полном кадровом составе. Вроде ничего мистического в этом не было. Просто уж если американские войска занимали территорию противника, то занимали ее окончательно и бесповоротно, а если и не могли потом удержать – то что с того? Верьте, мол, только сегодняшней информации.

К концу первой недели, проведенной в боевых порядках, писал М. Герр, он познакомился с офицером службы информации при штабе двадцать пятой дивизии в Кути. Он показал сначала по карте, а потом со своего вертолета, что сделали с населенным пунктом Хобо, стертым с лица земли гигантскими бульдозерами, химикатами и продолжительной обработкой огнем. Уничтожены были сотни гектаров как возделанных полей, так и джунглей: «противник был лишен ценных ресурсов и укрытий».

Проведенная операция показывала, что можно сделать, имея технику и сноровку обращения с ней. А если в месяцы, последующие за ее проведением, активность противника в большем районе боевой зоны «С» значительно» возросла и удвоились потери американской живой силы, то это, черт побери, никак не в Хобо, которого нет больше, а где-то на том же месте, только под другим названием. Не верьте картам! Может быть, все проходило не в Хобо, а в Бохо?

…Перед выходом в ночные операции медики раздавали солдатам таблетки. Декседрин. Несет от них, как от дохлых змей, слишком долго закупоренных в банке.

М. Герр знавал одного парня из подразделения поисковой разведки Четвертой дивизии, тот глотал таблетки пригоршнями: горсть успокаивающих из левого кармана маскировочного комбинезона, и сразу вслед за ними горсть возбуждающих из правого. Правые – чтобы сразу бросило в кайф, левые – чтобы поглубже в него погрузиться. Он объяснял, что снадобье приводит его в «должную форму».

Парень тот служил во Вьетнаме третий срок. В шестьдесят пятом он единственный уцелел, когда в горной долине перебили взвод «кавалерийской»[11] дивизии, в котором он служил. В шестьдесят шестом он вернулся во Вьетнам в составе частей специального назначения. Как-то его подразделение угодило в засаду. Он спрятался под трупами однополчан, пока вооруженные ножами партизаны проверяли, кто из раненых еще жив. Сняв с убитых амуницию – в том числе и зеленые береты, – они ушли. После этого он и не мог представить себе иного занятия на войне, кроме поисковой разведки.

– А вернуться обратно в мир просто не могу, – сказал он. И вспомнил, как ездил домой в последний раз: сидел днями напролет, заперевшись в своей комнате, и иногда выставлял в окно охотничье ружье, ловя на мушку прохожих и проезжавшие мимо автомобили. Из всех чувств и мыслей оставалось лишь ощущение пальца на спусковом крючке. – Родных моих это сильно нервировало, – сказал он. Но и они нервировали его. Полная взаимность. (Вьетнамский синдром в таком виде не изжит до сих пор.)

Солдат, казалось, вечно был настороже, все что-то искал. Спал, наверное, и то с открытыми глазами. Все боялись его. Он носил золотую серьгу и повязку, выдранную из маскировочной парашютной ткани. Никто не решался приказать ему подстричься. Волосы у него отросли ниже плеч, закрывая толстый багровый шрам. Даже в расположении дивизии он шагу не делал, не взяв с собой нож и «кольт».

Но что за историю рассказал он! Более глубоких рассказов о войне журналист никогда не слышал. Вот например:

– Патруль ушел в горы. Вернулся лишь один человек. И тот скончался, так и не успев рассказать, что с ними произошло.

Герр ждал продолжения, но его не было. Тогда он спросил, что же было дальше? Солдат посмотрел с сочувствием. И на лице его было написано: «Кретин ты, твою мать!.. Какое тебе еще нужно продолжение?»

Он был убийцей, одним из лучших убийц…

«Больше я никогда с ним не разговаривал, хотя и видел еще раз, – писал М. Герр. – Когда следующим утром разведчики вернулись, он вел с собой пленного. У пленного были завязаны глаза, скручены руки за спину. Ясно, что во время допроса пленного к палатке никого посторонних не подпускали. Да и вообще я уже стоял на взлетно-посадочной полосе, ожидая вертолета. Тот солдат готовился к очередному поиску.»

«Приходилось ли вам писать репортаж из вертолета, объятого пламенем?» – как-то спросили репортера. «Нет, – честно ответил тот. – Иначе как бы я выжил?»

Вертолетчики говорят, что если однажды на борту был покойник, то он навсегда там и останется, так и будет с тобой летать.

Как все прошедшие фронт, вертолетчики суеверны. Но о близком «общении» с мертвыми вертолетчик хранит память на всю жизнь. И это невыносимая правда. Вьетнамский синдром.

Аэромобильность, усиливает чувство неуязвимости, вездесущности. Техника. Она спасала человеческие жизни, но она и отнимала их. (Лучшая «мобильность» – это убраться домой. Но это – еще и дезертирство.)

Страх и движение, страх и топтание на месте. Трудно выбрать, что лучше – ожидание действия или само действие. Бой щадил гораздо больше людей, чем убивал. Но от перерывов в боях страдали все, особенно тогда, когда ежедневно шли на поиски следующего боя. Тяжко идти в бой маршем; страшно – на грузовиках и бронетранспортерах, жутко – на вертолетах, хуже всего – на вертолетах, когда тебя несет с такой скоростью навстречу такому кошмару. А уж если попал в вертолет, подбитый наземным огнем, и выжил, то «вертолетный комплекс» гарантирован до конца дней.

Однажды при «горячей посадке», когда вьетконговцы встретили ураганным огнем из-за деревьев, росших примерно в ста метрах от места приземления, лица солдат вжались в болотную жижу; огонь заставил ползти по-пластунски туда, где траву не раздувал ветер, поднятый вертолетными винтами. Не Бог весть какое укрытие, а все же лучше, чем ничего. Не успели все высадиться, а вертолет уже взмыл в небо, заставив последнюю группу солдат прыгать между двух огней – наземных пулеметов и вертолетного из дверного проема. Потом капитан устроил перекличку. Ко всеобщему удивлению, жертв не было, никто не пострадал, кроме одного солдата, растянувшего ногу при прыжке с вертолета. Он припомнил потом, что, барахтаясь в болотной грязи, больше всего боялся пиявок…

…Когда в сто семьдесят третьем батальоне служили молебен по солдатам, на плацу выстраивали ботинки убитых. Такова была старая традиция воздушно-десантных войск. Рота пустых башмаков находилась в тени, принимая-благословение. Их истинные адресаты были отправлены в пронумерованных мешках домой через так называемое «Бюро путешествий для покойников». Многие восприняли башмаки как торжественный символ и погружались в молитву.

Молитвы произносились в Сайгоне, в дельте Меконга, в горах, в блиндажах морских пехотинцев, на «границе» вдоль демилитаризованной зоны. Но на каждую молитву с одной стороны приходилась молитва с другой. Молитвы бывали разные. Одни взывали к Богу. Другие… – к политическим руководителям, на которых нет креста. И трудно было сказать, чья возьмет верх. В Хюэ мать императора вплетала в волосы зернышки риса, чтобы вокруг летали и кормились птички, пока она молилась. В обшитых деревом кондиционированных кабинетах-«часовнях» командования Миссии американской военной помощи (МАЛО) во Вьетнаме, служаки кадили вовсю, молили милосердного доброго Бога Иисуса благословить склады боеприпасов, батареи стопятимиллиметровых гаубиц и офицерские клубы. После службы вооруженные лучшим в истории оружием патрули несли смерть людям, чьи жрецы умели сами сгорать на уличных перекрестках, оставляя лишь кучки серого пепла. Из глубин аллей и из-под сводов пагод доносились слова буддийских молитв о мире. Сквозь тяжелый запах азиатских улиц пробивался аромат курящихся благовоний.

Суеверными в Сайгоне становились все. Как-то посол США Генри Кэбот Лодж прогуливался в сопровождении журналистов по сайгонское зоопарку, и сквозь прутья решетки на него помочился тигр. Лодж изволил пошутить: «Тому, кто обрызган тигриной мочой, грядущий год не может не сулить успеха». Лоджа ждали роковые неудачи. Тиф был ни при чем… Суеверие и приметы не помогали.

Люди гибли ежедневно из-за мелочей. Человек чересчур устал, чтобы застегнуть даже пуленепробиваемый жилет, устал, чтобы почистить винтовку, чтобы прикрыть ладонями зажженную спичку, чтобы соблюдать обеспечивающие безопасность правила, требуемые на войне. Просто солдат чересчур устал. Казалось, что обессилела сама война; полуобезумевшая военная машина катилась куда-то сама по себе в состоянии полной депрессии. Целые дивизии действовали как в кошмарном сне, проводя боевые операции без всякой логической связи с их основной задачей. Машина разладилась, а настроить ее было нельзя. И проводили любые исторические параллели.

Солдаты сходили с ума кто в разгар боя, кто в патруле, кто вернувшись в лагерь, кто в отпуске, а кто и месяц спустя после возвращения домой. Помешательство стало неотъемлемой частью службы во Вьетнаме. И этот синдром продолжается и четверть века спустя.

В 60-х годах в Америке уже начали понимать, что вьетнамскую проблему можно решить только одним путем: всех, даже дружественных, вьетнамцев погрузить на корабли и вывезти в Южно-Китайское море. Потом разбомбить страну, измельчить в порошок, а корабли затопить. Побелить эту страну нельзя, можно только уничтожить, и они принялись за уничтожение с захватывающим дух пылом, не оставляя камня на камне. Но посеешь ветер, пожнешь бурю…

Такого восстания еще не знал Вьетнам. На Лунный новый. 1968 год огонь бушевал в 142 городах и селениях. В Сайгоне, Дананге, Хюэ.

Двор американского центра в Хюэ был весь в лужах от дождя. Под тяжестью воды провисали брезентовые крыши грузовиков и джипов. Шел пятый день боев, и все не понимали, почему Вьетконг не атаковал дом в первую же ночь. В ту ночь во двор забрел огромный белый гусь. Его крылья отяжелели от мазутной пленки, образовавшейся на поверхности луж. Каждый раз, как во двор въезжала машина, гусь начинал яростно бить крыльями и шуметь, но уходить со двора не собирался. Насколько известно, его так и не съели.

Человек двести набилось в две комнатушки, которые раньше служили столовой. Армейцы были не в восторге, что приходится расквартировывать столько проходящей морской пехоты, а все журналисты, болтающиеся под ногами в ожидании того, что бой переместится на противоположный берег реки, в Цитадель, просто приводили их в ярость. Считалось удачей найти на полу достаточно места, чтобы прилечь, еще большей удачей – найти носилки, и уж совсем фантастическим везением – если носилки оказывались новыми и, главное, пустыми…

Всю ночь напролет содрогались от бомбовых разрывов за рекой немногие уцелевшие оконные стекла, прямо у дома беспрерывно хлопал миномет. В два или три часа утра возвращались морские пехотинцы из патрулей, топали по комнате, не особенно заботясь, наступают на кого-нибудь или нет. Они включали радиоприемники и перекликались через весь зал. «Право, парни, неужели вы не можете подумать хоть немного о других?» – спросил журналист-англичанин. Его слова вызвали такой взрыв хохота, что проснулись все, кто еще спал.

Через дорогу находился лагерь для военнопленных, и как-то утром там возник пожар. Все видели черный дым над колючей проволокой, слышали пальбу из автоматов. Лагерь был полон пленных и подозреваемых в принадлежности к Вьетконгу. Охрана утверждала, что пожар устроили сами заключенные с целью совершить под его прикрытием побег. Южновьетнамские солдаты и несколько американцев стреляли наугад в огонь. Падающие на землю тела тут же охватывало пламя. Всего лишь в квартале от дома на тротуарах лежали трупы местных жителей. Ими был усеян и парк над рекой. Было холодно, солнце не выходило. Промозглый мрак служил фоном всему, что происходило в Цитадели Хюэ.

Противник так глубоко «врылся» в стену цитадели, что авиации приходилось сносить ее метр за метром, сбрасывая напалмовые бомбы всего лишь метрах в ста от передовых позиций. К группе солдат подошел мальчик лет десяти. Он смеялся и потешно тряс головой. Горящая в его глазах ярость должна была бы объяснить каждому, что с ним, но большинству солдат и в голову не приходило, что ребенок-вьетнамец тоже может сойти с ума, а когда они, наконец, это поняли, ребенок уже пытался выцарапать им глаза, цеплялся за комбинезоны, пока его не сгреб сзади за руки чернокожий пехотинец.

– Уходи, парень, – сказал он, – пока кто-нибудь из этих… тебя не пристрелил, – и отнес ребенка к санитарам.

В медсанчасти раненых грузили на полутонный грузовик. Один из молодых солдат плакал, он лежал на носилках, а сержант держал его за руки. Солдат все повторял:

– Мне не выжить, сержант, мне не выжить. Я умру, да? Умру?

– Господи, да нет, конечно нет, – отвечал сержант.

– Умру! Умру!

– Тебя не так уж сильно ранили, – сказал сержант. – Заткнись, мать твою. Понял?

Парню вряд ли суждено было выжить. Ранение было в горло.

Штурмовал стену батальон морской пехоты. Потери составляли примерно по человеку на каждый отбитый метр; четверть из них убитыми. Этот батальон, который позже стал известен как «Цитадельный», участвовал во всех самых ожесточенных сражениях, выпавших за 1968 год на долю морской пехоты. В январе между перевалом Хайван и Фулок он дрался с теми же частями противника, что и здесь, в Хюэ, в феврале. Численность состава каждой из рот не достигала и взвода. Каждому было ясно, что происходило. Все только и мечтали, чтобы оказаться в числе эвакуированных по ранению. Так можно было надеяться, что удастся еще вырваться из кромешного ада.

Сражение за Хюэ подходило к концу. Части кавалерийской дивизии очищали северо-восточные бастионы Цитадели, а подразделения сто первой (парашютно-десантной дивизии) оседлали дорогу, по которой противник подбрасывал подкрепления своим войскам. Южновьетнамская морская пехота и части первой дивизии прижимали оставшиеся здесь подразделения противника к стене. Флаг Вьетконга, так долго реявший над южной стеной, был сброшен и на его место водружен американский флаг. Еще два дня спустя южновьетнамские рейнджеры прорвались сквозь стены Императорского дворца, но противника там не оказалось. За исключением нескольких трупов во рву. Все погибшие были преданы огню.

Когда войска Вьетконга вошли в Хюэ, население закатывало банкеты. Перед уходом Вьетконга люди были вынуждены сварить всю съедобную растительность с поверхности рва. Один из прекраснейших городов Вьетнама был разрушен процентов на семьдесят.

После отступления противника отмечалась официальная церемония с подъемом флагов. На южный берег реки согнали сотню беженцев из одного из лагерей; они молча и угрюмо стояли под проливным дождем, наблюдая, как подымался флаг Южного Вьетнама. Но на флагштоке лопнула веревка, и толпа решила, что веревка перебита выстрелом партизанского снайпера, в панике рассеялась. (В сообщениях сайгонских газет не упоминались ни дождь, ни лопнувшая веревка, а ликующая толпа исчислялась многими тысячами человек.) Восстание во всех южновьетнамских городах на Тэт – новый, 1968 год по Лунному календарю закончилось неудачей патриотов. Но это была «генеральная репетиция»; проба сил во имя будущей победы.