Султан Саладин был вне себя от гнева. С уст того, для кого произнести резкое слово даже в адрес неверного было едва ли не святотатством, летели такие проклятия, что приближенные боялись пошевелиться. И было от чего впасть в неистовство — на этот раз проклятый барон Рено де Шатийон сотворил такое, от чего волосы на голове любого правоверного мусульманина вставали дыбом. Мало того что этот разбойник поклялся разграбить Мекку и назвал ее логовом «проклятого погонщика верблюдов» — пророка Магомета. Мало того что он готовился осквернить могилу пророка в Медине и, превратив своих рыцарей в корсаров, долгие месяцы бороздил Красное море, сжигая мусульманские порты и фелуки… Этого ему показалось мало! Он покусился на святое — мирный караван с врачами из Дамаска и паломниками из Мекки. Там же были и богатые товары из Индии — на 200 тысяч золотых. Но главная драгоценность — сестра Саладина Зита, с которой пресвященный султан так любил играть в шахматы в перерывах между государственными делами. Во дворец полетело требование немалого выкупа, а вместе с ним — слухи, что-де 60-летний Рено изнасиловал прекрасную «Шахразаду»…

Так стоит ли удивляться, что Саладин поклялся умертвить барона собственной рукой!.. Тот, кого подданные считали мягкосердечным и не властолюбивым, объявил против франков джихад: «Теперь, когда нашей власти или власти наших подданных подчиняются все мусульманские земли, мы должны в благодарность за эту милость Аллаха собрать всю решимость и направить силы на проклятых франков. Мы должны победить их ради нашего Бога. Мы смоем их кровью позор, который они нанесли Святой земле!» На Коране поклялся он «очистить землю от этих поганых орденов». Нога варвара не должна ступать по священным кущам. «Всякий, кто хорошо знает франков, видит в них только животных, обладающих доблестью в сражениях и ничем больше, — точно так же, как и хищники обладают храбростью при нападении. Прочих добродетелей они лишены, — напишет современник султана эмир Усама ибн-Мункыз в своей „Книге назиданий“. — Помню, когда между нами был мир, со мною как-то подружился один из приближенных короля Фулька. Он привязался ко мне и называл меня не иначе как братом. Мы часто посещали друг друга. Когда же он решил отплыть в свою страну, он сказал мне: „Отправь со мною твоего сына — пусть он посмотрит на наши обычаи и научится разуму“. Мой слух поразили эти слова. Найдя благовидный предлог, я вежливо отклонил это предложение. Безумец не понимал, что для моего 14-летнего сына плен и рабство не были бы страшнее, чем поездка в страну франков…»

Сами крестоносцы не только ненавидели Саладина, но и уважали — за отвагу и своеобразное благородство. Рассказывали, что, когда однажды султан вошел во взятый им город, бедная христианка, у которой отобрали сына, бросилась к его ногам. Властитель выслушал ее, а затем, поставив ногу на шею лошади, заявил, что не сдвинется с места, пока ребенка не найдут. Эмиры исполнили его повеление, и сын был возвращен матери на глазах победителя… Даже провансальский миннезингер Вольфрам фон Эшенбах воспел его как человека, равного в своих добродетелях истинным христианам, — милосердного, прилежного в молитвах и постах. Одно время в кругах крестоносного воинства даже всерьез обсуждали возможность обращения Саладина в христианство. Говорят, его аскетизм был близок самоистязанию, а трудолюбие поражало всех: каждый день он лично разбирал петиции, а дважды в неделю судил провинившихся. И даже если жалоба была подана на самого султана — подданные знали, что дело будет решено по справедливости, и им нечего бояться. Султан гордился своим родом, утверждая, что «Айюбиды были первыми, кому Всевышний даровал победу». И добавлял: «Мое нынешнее войско ни на что не способно, если я не поведу его за собой и не буду каждый миг присматривать за ним…»

Впрочем, род Юсуфа Салах ад-дин (Саладином его называли европейцы) был, мягко выражаясь, не столь уж и знатен. В день рождения сына его отец, курд Айюб, был изгнан с поста начальника гарнизона крошечной крепости Тиркит на берегу Тигра. Правда, опала была недолгой — совершеннолетие Саладин встретит уже сыном правителя Дамаска. Оттуда со своим дядей Ширкухом, главнокомандующим армии сирийского султана Нур аддина, он впервые отправился в поход.

Летописцы рассказывают, что отважный юноша немало отличился, возглавив оборону Александрии, которую осадили крестоносцы. А после окончания кампании сказал своему дяде:

— Даже если бы мне посулили престол египетский, я не хотел бы больше браться за меч!

Говорят, Ширкух произнес строку из Корана:

— Ты ненавидишь то, в чем благо для тебя, — ибо не с тобой знание, но с Богом…

С той поры Божий промысел во всем сопутствовал Саладину. Когда Ширкух, ставший визирем Египта, умирает, его место занимает племянник. А вскоре и Нур ад-дин уйдет в расцвете лет. Для того чтобы стать правителем Египта, Саладину даже не пришлось прикладывать никаких усилий. Народ любил его за справедливость, знать ценила его талант искусного полководца и щедрость. Вот как описывает султана французский писатель Эрбер ле Поррье.

«В то время как народ пировал, Юсуф предавался размышлениям о смысле жизни… Отсутствие образования с лихвой возмещалось у него тягой к наукам и одухотворенностью. Душа Юсуфа была богаче поэзией и истиной, чем Коран, который он знал наизусть. Ни одного мгновения он не сомневался, что идет прямо в лоно пророка. Война была этим путем, ибо сказано: спасение — под сверкающими саблями, и рай — под сенью мечей… Если флажок на фронтоне дворца был спущен, это означало, что султан сам выступил в поход. Отсутствие войск превращало Аль-Кахиру в деревню. В эти дремотные месяцы, когда на улицах реже слышалось ржание лошадей, мне легче работалось и писалось. Юсуф отсутствовал полгода, год, иногда больше. Он возвращался в облаках пыли и в ореоле побед, уже вошедших в привычку, и за ним неслись славные имена: Моссул, Яффа, Басра, Хаттин…»

Кошмар Хаттина крестоносцы запомнят надолго — ведь именно здесь они потерпели одно из своих самых сокрушительных поражений в Святой земле.

…Полученное известие было нерадостным — проклятый Саладин взял город Тивериаду. «Мусульманская армия, по виду схожая с океаном, окружила Тивериадское озеро, и поставленные палатки покрыли всю равнину». Через час нижний город был сожжен дотла — лишь цитадель, гарнизоном которой командовала Эшива, принцесса Галилейская, жена графа Раймонда III Триполийского, по-прежнему отчаянно сопротивлялась ненавистным сарацинам. В ставке возникло смятение: Прекрасная Дама бьется с кровожадными магометанами на берегах озера, по водам которого ходил, яко посуху, Спаситель…

И вот войско султана под стенами Тивериады. Не дикое полчище, наспех собранное из добровольцев-газиев, а профессиональная армия, ядро которой составляли курды. Каждый был готов отдать жизнь за своего вождя. Тюркские кавалеристы — потомки сельджуков били из своих дальнобойных луков без промаха. Увы, «летучая» маневренная конница была не в состоянии выдержать натиск закованных в броню рыцарей. Так появился корпус мамлюков — тяжело вооруженных конников — отчаянных и преданных рабов, по боевой выучке не уступавших франкским. Угрожающую картину довершали легкоконные наемники — туркмены и бедуины. Хронист напишет:

«В год 1187 от Рождества Христова правитель Сирии собрал армию многочисленную, как песок на морском берегу, дабы начать войну на земле иудеев. Правитель Иерусалима также созвал свою армию, рассредоточенную по Иудее и Самарии. В городах, селениях и замках не осталось никого, способного держать оружие, кто не поднялся бы по королевскому приказу. Но и этого воинства было недостаточно…

Сирийцы тем временем пересекали Иордан. Они наводнили и опустошили землю вокруг родников Киссона от Тивериадского озера… до самого Назарета и вокруг горы Табор. Как только они увидели, что страна разорена теми, кто бежал в страхе перед ними, они подожгли гумна и жгли всё, что только видели. Вся земля горела перед ними, как огненный шар. Не удовлетворенные даже этим, они взошли на Святую гору, к священному месту, где Спаситель наш, после явления Моисея и Илии, показал своим ученикам — Петру, Иакову и Иоанну — славу будущего воскрешения в его Преображении. Сарацины осквернили это место.

После того как передовые группы завершили разрушение, Саладин и вся его армия пересекли реку. Саладин приказал своим силам спешить к Тивериаде».

Весть от Эшивы пришла в лагерь христиан ближе к вечеру. Король Ги незамедлительно собрал военный совет. За то, чтобы выступить на рассвете, высказались все присутствующие — кроме самого графа Триполи. Он произнес: «Тивериада — мой город, и моя жена там. Никто из вас не предан городу так неистово, слава Христу, как я. Никто из вас не жаждет снять осаду или помочь Тивериаде так, как я. Тем не менее, ни мы, ни король не должны уходить от воды, еды и прочего необходимого, чтоб вести такое множество людей на смерть от голода, жажды и убийственной жары в пустыне. Вы прекрасно знаете, что под палящим зноем такое количество людей не сможет выжить и дня, если у них недостаточно воды.

Более того, они не смогут достичь врага, не страдая от крайней нехватки воды, не теряя людей и животных. Поэтому остановитесь здесь, на полпути, близко к еде и воде, ибо сарацины, несомненно, возгордились настолько, что, взяв город, не станут сворачивать, но устремятся через широкую пустыню прямо к нам и ввяжутся в битву. Тогда наши люди, отдохнувшие, с запасами хлеба и воды, охотно покинут лагерь для битвы. И мы, и лошади будем свежи, нас будет защищать Крест Господень. Так мы будем с полной силой биться с язычниками, которые будут изнурены жаждой, у которых не будет места для отдыха. Так вы видите, что, если и в самом деле милость Иисуса Христа с нами, враги Креста Господня будут взяты в плен или даже убиты мечом, копьем или жаждой прежде, чем смогут добраться до моря или вернуться к реке.

Но, если, чего Господь не допустит, дело обернётся не в нашу пользу, здесь у нас есть наши бастионы, куда мы можем отступить».

Великий магистр ордена тамплиеров Жерар де Ридефор решительно выступил против подобной трусости. Задача рыцарей — немедля атаковать и уничтожить неверных! Да это просто богохульство — утверждать, что мусульмане могут взять верх. Ведь с нами величайшая святыня христианства — Истинный Крест… Все же военный совет решил отложить наступление. Лишь великий магистр был неумолим. «Я вижу волчью шкуру», — насмехался он. Ровно в полночь, когда его величество Ги де Лузиньян остался один в своем шатре, де Ридефор вошел к нему: «Сир, верите ли вы этому предателю, который дал вам подобный совет? Он вам его дал, чтобы вас опозорить. Ибо великий стыд и великие упреки падут на вас… если вы позволите в шести лье от себя захватить город… И знайте же, чтобы хорошенько уразуметь, что тамплиеры сбросят свои белые плащи и продадут, и заложат все, что у них есть, чтобы позор, которому нас подвергли сарацины, был отмщен…»

Но хронист не зря приводит слова из Екклезиаста: «Горе тебе, земля, когда царь твой отрок и когда князья твои едят рано!» «Поскольку наш юный король последовал незрелым советам, в то время как горожане в ненависти и зависти друг у друга ломоть хлеба из рук выбивали. Они отказались от совета, который спас бы и их, и всех прочих. По собственной глупости и ограниченности они потеряли землю, людей и самое себя…»

Для Ги де Лузиньяна это было всего лишь второе лето его царствования. Впрочем, он уже опроверг слова одного из баронов, бросившего в его адрес: «Он не пробудет королем и года». Но не только неопытность монарха была причиной недоверия, которое испытывали к нему многие. «От дьявола они пришли, и к дьяволу они возвратятся!» — воскликнул как-то идейный отец ордена тамплиеров Бернар Клервосский в адрес представителей рода, к которому относил себя его величество Ги. Красивая и страшная легенда, стоящая за этими неосторожными словами, вполне могла бы послужить сценарием для фильма в жанре фэнтези…

…В стародавние времена в Пуату правил щедрый граф Эммерик. Как-то раз он повстречал старого рыцаря, потерявшего все свое состояние, и великодушно позволил ему жить на своей земле. Скоро Эммерик и старший сын рыцаря Раймонд стали добрыми друзьями. Но однажды на охоте дикий кабан напал на графа. Раймонд, выхватив меч, убил зверя — но случайно задел и Эммерика…

Обезумев от горя, блуждал он по лесу. А ночью он попал к источнику, бившему у подножия отвесной скалы. Источник этот люди называли «Фонтаном фей» — ведь подле него обитали феи со своей королевой Мелузиной. Ее красота и изысканные манеры покорили сердце графа, и он тут же предложил ей руку и сердце. Мелузина согласилась, взяв с него странную клятву никогда не навещать ее по субботам. Разумеется, Раймонд поклялся…

Неподалеку от фонтана, где они встретились, когда-то было святилище Афродиты. Там Мелузина построила свой любимый замок — Лузиния. Неподалеку она возвела также крепости Ла Рошель, Клотри Мальер, Мерсент и многие другие, сделавшие семью Лузиньян по-настоящему могущественной. Разумеется, все они, как в сказке про Царевну-лягушку, были построены за одну ночь.

Шли годы. Счастье супругов омрачало лишь одно: все их дети рождались настоящими монстрами. Первенца Уриэна укрошали длинные уши тролля, у Джедса было багровое лицо, у Джайта один глаз располагался выше другого. Энтони более походил на льва, нежели на человека, а у Фромонта на носу были пятна, покрытые шерстью. Но ужаснее всех оказался Джеффри — изо рта у него торчал кабаний клык, а свирепостью нрава он мог соперничать с тем самым вепрем, что когда-то убил на охоте доброго Эммерика. При этом красота самой Мелузины казалась неподвластной времени, и, несмотря на частые роды, ее талия была такой же гибкой, как в юности.

Однажды, субботним вечером, отец и братья Раймонда стали, по обыкновению, поддразнивать его по поводу странного поведения жены. Снедаемый любопытством и ревностью, он поднялся в ее покои и увидел — о, ужас! — как стройные ноги Мелузины превратились в змеиный хвост. Но не это испугало его — а мысль о том, что, нарушив клятву, он может потерять ее навсегда. Разумеется, он никому ничего не сказал. Но вскоре случилось страшное. Джеффри поссорился с Фромонтом, и тот укрылся в монастыре. В ярости Джеффри предал обитель огню, в котором вместе с сотней монахов сгорел и его брат…

Когда Мелузина вошла к Раймонду, чтобы утешить его, он, охваченный горем, крикнул ей: «Прочь с глаз моих, проклятая гадина! Ты, змея, виновна в несчастьях моих детей!» Произнеся неосторожные слова, Раймонд немедленно пожалел об этом. Но было поздно — Мелузина превратилась в дракона и улетела навсегда. «Я всегда буду рядом с потомками твоего рода!» — были ее последние слова мужу. С той поры скитается она по земле, плача и стеная всякий раз, когда что-нибудь страшное должно случиться с кем-нибудь из Лузиньянов…

Вот из какого рода происходил Ги де Лузиньян, одна из самых трагических фигур раннего Средневековья. Его путь к престолу тоже был осенен любовью — в этом Ги оказался вполне достоин своего легендарного предка. Все началось с того, что, когда в 1174 году умер король Амори, и на престол взошел его 13-летний сын Балдуин IV Анжуйский, старший брат Ги — Амори де Лузиньян, следуя семейной традиции, отправился в Иерусалим. Ему был отведен один из самых ответственных придворных постов — коннетабля, заботящегося, помимо прочего, о личной безопасности королевской семьи. Спустя некоторое время ко двору прибыли и другие братья Лузиньяны. Среди них — Ги.

Здесь, в королевском дворце, он и встретил красавицу Сибиллу, дочь покойного Амори I. Сказать, что она была несчастлива, — значит ничего не сказать. Когда умер ее отец, ей было всего 14 лет. У нового короля, ее младшего брата Балдуина, обнаружилась проказа. Иметь наследников он не мог — и, озаботившись продолжением династии, выдал сестру за некоего Гилиельма VI де Монферра, по прозвищу «Лонгсворд» — «Длинный меч».

Переговоры о новом браке с Балдуином Рамлским не вселяли в нее ничего, кроме ужаса. Тут-то Амори де Лузиньян и представил Сибилле своего брата Ги. Красавица была покорена с первого взгляда — и неудивительно. Ведь Ги унаследовал черты тех своих предков, чьими родовыми прозвищами были эпитеты «очаровательный, благородный, изысканный». Зловещая тень отпрысков Мелузины, к счастью, не коснулась его…

То, с какой легкостью он получил согласие короля на брак с Сибиллой, давало все основания предполагать будущего правителя именно в нем. Разумеется, большая часть баронов отнеслась к предстоящей свадьбе с исключительным неодобрением. Особенно негодовал граф Триполийский Раймонд — двоюродный брат покойного Амори I и по совместительству дядя Сибиллы. Судя по всему, он и сам был не прочь наследовать иерусалимский престол. Чтобы помешать свадьбе, он даже выступил в поход на Иерусалим во главе вооруженного отряда — но тем самым только ускорил события. Король Балдуин IV, не желая кровопролития, повелел, чтобы брак был заключен немедленно, невзирая на Великий пост…

В марте 1185 года, достигнув 24 лет, изнуренный болезнью Балдуин IV отошел в мир иной. А год спустя у подножия Голгофы погребли и несостоявшегося короля Балдуина V, 9-летнего сына Сибиллы. Его двоюродный дедушка граф Триполийский на похоронах не присутствовал.

Его куда больше занимало грядущее голосование палестинских баронов по поводу основания новой династии. Ведь оставлять трон пустым перед лицом мусульманской агрессии весьма опасно. Часть собравшихся высказалась за избрание графа Триполийского, часть — за Ги де Лузиньяна. Дело решили тамплиеры. Уж так повелось в Иерусалимском королевстве, что корона хранилась в специальном сундуке, под двумя замками, ключи от которых были переданы двум великим магистрам — храмовников и госпитальеров, чтобы никто не мог распорядиться ею по своему усмотрению. Жерар де Ридерфор, сделав свой выбор в пользу Сибиллы и Ги, вместе с патриархом Ираклием приехал в резиденцию Роже де Мулена за вторым ключом. Но тот, обидевшись, что все решилось без его участия, по свидетельству очевидцев, препирался с визитерами почти час. Дело кончилось тем, что, швырнув ключ посреди комнаты, де Мулен, что называется, «хлопнул дверью». Патриарх поднял ключ и самолично проследовал в сокровищницу…

20 июля 1186 года он возложит корону на голову Сибиллы Анжуйской. И произнесет: «Тебе, хрупкой женщине, будет сложно управлять государством во время смут и раздоров. Избери же достойного лорда, который разделит с тобой бремя царствования…» Попробуйте угадать, кого предпочла Сибилла? Взяв королевский венец в руки, она возложила его на голову своего мужа Ги: «Я выбираю тебя своим королем и своим господином и господином земли Иерусалима, чтобы ничто не разъединило тех, кого соединил вместе Господь…» Разумеется, эту церемонию граф Раймонд тоже не почтил своим присутствием. Отказавшись поддержать нового короля, он удалился от двора и приказал укрепить крепости княжества Галилейского — приданого его жены. Дабы обеспечить собственную безопасность, он даже пошел на союз с Саладином. Мусульманская «Книга двух садов» рассказывает:

«В числе дел, которые Аллах сотворил во благо мусульманам и во вред неверным, следует упомянуть и то, что граф Триполи выразил желание поддерживать дружеские отношения с Саладином и прибегнуть к союзу с ним, чтобы противостоять врагам. Королева-мать заключила новый брак с одним сеньором с Запада, которому доверила управление государством, что породило ненависть между ним и графом. Граф просил защиты у Саладина и стал одним из его сторонников. Князь милостиво принял его и, чтобы выказать свое благорасположение, вернул несколько пленных военачальников. Граф еще более усердствовал, действуя во благо мусульман: он полагался только на свое богатство и могущество Саладина. Граф сам предал свою веру. Франки расстроили его коварные замыслы и стали опасаться его интриг, переходя от тайного противостояния к открытому. Но у графа были преданные люди, помогавшие ему во всех делах, будь они праведными или беззаконными, и он доставил немало забот франкам».

Так стоит ли удивляться тому, что после столь длительного противостояния советы графа показались молодому королю не более чем трусливым вздором? И Лузиньян проникся горячностью магистра. Пылая решимостью отправляться в путь немедля, он даже отказался объясниться с баронами, пришедшими к его шатру. Как утверждает французская писательница Марион Мелвиль: «…ночь была полна предзнаменований. Говорили, что лошади отказываются пить, что старая колдунья обошла лагерь, наводя порчу. Крестоносцы пустились в путь еще до зари. Они шли на восток по длинной бесплодной равнине, лежавшей среди еще более засушливых холмов, до Рогов Хаттина; по другому склону дорога спускалась к берегам Тивериадского озера. Расстояние было небольшим — 20 км от Сефории до Тивериады, — но длинный караван тянулся пешим шагом».

Христиане двигались тремя отрядами: порядка 30 тысяч воинов, из них чуть больше тысячи рыцарей. Авангардом командовал граф Раймунд III, король Ги возглавлял центр, в котором находился Святой Животворящий Крест Господень; строй замыкали тамплиеры и госпитальеры. Отряды Саладина целый день терзали христиан внезапными нападениями… Хронист пишет: «Жарким и душным утром 3 июля христианская армия покинула зеленые сады Сефории и выступила в поход на север по безлесым холмам… Ни капли воды, ни колодца, ни ручья не было по пути. Люди и кони равно страдали от жары, пыли и жажды».

Увы, в их рядах не было нового Моисея, который иссек бы воду из камня. После полудня обессиленная армия добралась, наконец, до селения Манескальция, располагавшегося в пяти километрах от Тивериады. Слева были лесистые склоны холма, на котором стояла деревня Нимрин, справа — деревня Лубия. Впереди возвышались Рога Хаттина и виднелось Галилейское озеро…

«В трех милях от города они вошли в село Манескальция. Здесь они были так измотаны вражескими атаками и жаждой, что уже не хотели идти дальше. Они собирались миновать узкий каменистый проход, чтобы выйти к Галилейскому морю, которое было всего в миле от них.

Поэтому граф передал королю послание: „Мы должны поспешить и миновать этот проход, дабы и мы, и наши люди были в безопасности у воды. Иначе нам грозит стать лагерем в безводном месте“. Король ответил: „Мы сделаем это немедленно“.

Турки тем временем атаковали армию с тыла, так что тамплиеры и другие войска арьергарда едва могли отражать нападение. Внезапно король (наказание за грехи) приказал разбить лагерь. Так были мы преданы смерти. Граф, когда оглянулся назад и увидел поставленные палатки, воскликнул: „Увы, Господь наш, войне конец! Мы все покойники. Королевство потеряно!“ Так, в печали и тоске, они разбили лагерь посреди сухой пустоши, где ночью крови пролилось больше, чем воды… Воистину, в эту ночь Господь дал вкусить им хлеб слез и испить вино раскаяния».

Увы, вино раскаяния было единственным напитком, который достался изнуренным крестоносцам. Все колодцы в Манескальции оказались пусты. А сарацины приближались, сжимая кольцо… Едва Саладин услышал о том, что христианская армия выступила в поход, он отказался от штурма замка Тивериады. «Да будет так! — изрек султан. — Все равно они мои пленники». Все свои силы кинул он навстречу приближающимся франкам: 60 тысяч отборных воинов, из которых почти четверть составляла профессиональная кавалерия. Отряды султана непробиваемой стеной встали на плато между Нимрином и Рогами Хаттина, перекрыв дорогу к источнику; сам же он со своими всадниками удерживал холмы вокруг Лубии, преградив рыцарям путь к Галилейскому озеру. Поистине, в тот день они сполна прочувствовали на себе поговорку — видит око, да зуб неймет…

Армии стояли столь близко друг от друга, что их дозорные могли переговариваться между собой. Изнывающие от жажды рыцари всю ночь слышали бой барабанов и звуки молитв, доносившихся из стана врага. Их военачальники не сомкнули глаз, решая, что же делать дальше. А Саладин был абсолютно спокоен. Мусульманский хронист в «Книге двух садов» пишет:

«Той ночью вместе со священным долгом, который нам предстояло свершить, перед нами открывались небеса, виночерпии уже стояли у небесных источников, вечные сады манили своими плодами, ключ жизни бил у наших ног, счастье охватывало нас, нам были знаки, говорившие, что Аллах среди нас. Он хранил исламский мир и предуготовил ему победу. Саладин провел ночь в бдении, назначая каждому отряду джалишейков (лучников авангарда) и наполняя стрелами их деревянные и кожаные колчаны: им раздали стрел, которых хватило бы на 400 выстрелов; на поле битвы стояли 70 верблюдов, к которым они подходили, чтобы взять стрелы, когда их запас подходил к концу и колчаны пустели.

С первыми лучами зари вперед вышли воины авангарда, поразив сердца проклятых огнем своих острых дротиков; запели луки, зазвенела тетива, и наступил рассвет. Зной обрушился на закованных в латы людей, но это не умерило их боевого пыла: жар неба лишь разжигал их ярость. Марево миражей, муки жажды, раскаленный воздух и ожесточение сердец сопровождали атаки конницы, которые следовали одна за другой. Эти псы вываливали иссохшие языки и выли под нашими ударами. Они надеялись добраться до воды, но перед ними был ад и его пламя; их изнуряла невыносимая жара. Это была пятница, день, когда все мусульмане собираются вместе. Позади нашей армии простиралось глубоководное Тивериадское озеро, куда франкам не было хода. Несмотря на мучившую их жестокую жажду, они оставались такими же терпеливыми, стойкими, надменными и ожесточенно шли в атаку… Когда ночь прервала сражение, они улеглись спать, измученные жаждой, изнывая при мысли об озере. И они еще более ожесточались от страданий, собирались с последними силами, говоря себе: завтра мы острыми мечами воздадим должное врагам… Что касается наших воинов, они пребывали в полной уверенности и не имели никаких забот. Один точил копье, другой осматривал упряжь. Здесь слышалась песнь Текбира, там — молитва о счастье избранных, поодаль — надежды на ореол мучеников. О, дивная ночь, хранимая небесными ангелами, заря которой несла за собой веяние божественной милости! Саладин, веровавший в помощь Бога, обходил ряды воинов, вселяя в них боевой дух… Армия сохранила боевой порядок, и победа пришла на их зов…»

Говорят, в бою, как и в любви, — все средства хороши. В ту ночь от хваленого благородства Саладина не осталось и следа. Он приказал своим людям привести кувшины с водой и разместить их возле лагеря христиан. А потом — медленно вылить воду на песок, так чтобы они это видели, мучаясь еще больше… После этого туркменские всадники Саладина подожгли сухую траву, и едкий дым плотной завесой окутал рыцарский лагерь…

«Один из наших благочестивых воинов-добровольцев поджег траву, — пишет хронист султана. — Она тут же вспыхнула, и пламя окружило их; именно так поклоняющиеся Троице подверглись в этой жизни тройному пламени: огню горящего луга, огню сжигающей их жажды и огню разящих стрел. Они попытались прорвать окружение, их отряды желали спастись, совершая отчаянные вылазки… Но все их попытки были отбиты, каждая из них влекла за собой либо смерть, либо плен и цепи. Дамасские клинки падали из их рук, а тяжелые доспехи не могли более защитить. Измученные градом дротиков, который оставлял большие бреши в их рядах, они, дабы избежать этого смертоносного вихря, начали отступать к холму Хаттина…»

К утру большая часть воинов была не в силах сдвинуться с места, многие лошади пали. А сквозь завесу дыма летели сарацинские стрелы… В лагере крестоносцев было принято решение — атаковать. Ги приказал своему брату Амори де Лузиньяну подготовить эскадроны к бою. Удастся прорваться к ручью — и проклятый султан будет сокрушен…

То, что началось далее, вошло в историю под названием Хаттинское побоище. Христиане, забыв обо всех правилах военного искусства, рвались к воде, сарацины косили их как траву.

«…К этому времени сарацины уже прибыли. Пехота рыцарей, собравшись в клин, на полном ходу взбиралась к самой вершине высокой горы, бросив армию на волю судьбы. Король, епископ и все остальные посылали призывы, умоляя их вернуться и защищать Крест Господень, наследие Распятого, армию Христову и самих себя. Они отвечали: „Мы не вернемся, поскольку умираем от жажды и не станем драться“. И снова была дана команда, и снова они упорствовали. Тамплиеры, госпитальеры и их союзники тем временем яростно обороняли тыл. Тем не менее они не могли одержать победы, поскольку враг появлялся отовсюду, посылая стрелы и раня христиан.

И когда они чуть-чуть продвинулись, они воззвали к королю, прося о помощи».

В этот роковой момент шестеро рыцарей перебежали на сторону Саладина. Неумолимая история сохранила имена некоторых из них — Балдуин де Фотина, Ральфус Бруктус, Людовик де Табариа. Услышав из уст изменников, что время для решающего удара настало, Саладин тотчас же послал своих людей в атаку. Она захлебнулась. А на поле брани навсегда остался лежать один из любимых султаном эмиров — юный Мангурас, обезглавленный христианским рыцарем…

Отбившие первую атаку крестоносцы понемногу начали отступать. А Саладин готовил новый удар. Чтобы отразить его, король франков приказал ставить шатры — но в суматохе их было раскинуто всего три. Кустарник все еще тлел, и едкий дым по-прежнему невыносимо резал глаза…

Именно тогда граф Раймунд Трипольский и предпринял известную атаку, в результате которой его отряд сумел избежать печальной участи армии крестоносцев. Судя по описаниям участников событий, он хотел разорвать линию врага, чтобы христиане смогли-таки достичь источника в деревне Хаттин. Вполне благая цель — и все-таки странно, что Саладин даже не попытался остановить Раймунда. Наоборот, он приказал своим солдатам расступиться и пропустить рыцарей. Возможно, именно этот факт позволит хронисту написать: «…Видя это, граф и его люди… повернули назад. Стремительный бег их лошадей в этом узком проходе растоптал христиан и создал подобие моста, дав всадникам ровный путь. Так они отступили из теснины, пройдя по своим же людям, по туркам и по всем остальным. Получилось так, что они смогли спасти лишь собственные жизни». Безымянному летописцу вторит Михаил Сирийский: «Граф Триполи восстал и обратился в бегство. Говорят, что он дожидался, когда его выберут королем, но, так как франки не желали этого, он коварно обманул их и скрылся…»

Так или иначе, оказавшись у Галилейского озера, граф предпочел не идти на выручку своей жене, по-прежнему запертой в цитадели, а отправиться к Тиру…

Король приказал тамплиерам взять в кольцо шатер епископа Акры Руфина, где хранился Животворящий Крест. Но тут вихрем налетел племянник султана Таки аддин. Острой кривой саблей зарубил он Руфина и с драгоценным трофеем вернулся к своим.

Есть, правда, и другая версия. Мол, накануне гибельной битвы безымянный тамплиер, денно и нощно стоявший подле Креста Господнего на часах, закопал его, дабы спасти от мусульман. Ему было суждено выжить в страшной битве. Много лет спустя он объявится у короля иерусалимского и заявит, что, ежели дадут ему надежного проводника, он отыщет священную реликвию. Три ночи (опасаясь сарацин) рыли песок, но так ничего не нашли…

Исламский мир приветствует битву при Хаттине ликующим криком: «Мы захватили крест распятия, ведущий гордецов!» В другом тексте, написанном современником кровавых событий Имад ад-дином, мы находим причины этого ликования:

«Именно перед этим крестом всякий христианин простирается в молитве; они утверждают, что он сделан из того самого дерева, к которому был привязан Бог, которого они чтят… Они держат его наготове для черных дней и для справления своих праздников… Никто не может оставить его… Потерять этот крест для них значит больше, чем потерять короля, ибо нет ничего, что могло бы заменить его…»

А сарацины атаковали Рога Хаттина со всех сторон: пехота лезла по отвесному северному склону, конница «утюжила» отлогий южный. Рыцари, у которых еще оставались силы — а главное лошади, — попробовали было всплеснуться контратакой. Они подобрались так близко к Саладину, что было слышно, как один из крестоносцев крикнул: «Изыди с дьявольским обманом!»

Но убить султана латинянам не удалось. Обе атаки были отбиты. Принц Ал-Афдаль, находившийся рядом с отцом, воскликнул: «Мы победили!» Ответом ему были слова Саладина: «Мы разобьем их, когда этот шатер упадет». В этот самый момент кто-то подрезал веревки алого королевского шатра. Бой был окончен… «Что еще можно сказать? Сарацины восторжествовали над христианами и поступили с ними по своей воле. Мне пристало скорее стенать и плакать, чем говорить что-либо. Увы! Описывать ли мне нечистыми устами своими, как бесценный Крест Господа — Спасителя нашего — был схвачен проклятыми руками окаянных язычников? Горе мне, что в дни моей жалкой жизни вынужден я видеть подобное…» — эти слова средневекового хрониста не описывают и сотой доли чувств, которые испытывали измученные рыцари, когда их вели в шатер султана. Саладин собственными руками поднес королю чашу с напитком владык: прозрачной озерной водой, охлажденной льдом с вершины горы Хермон. Ги отпил и передал чашу графу Рене де Шатильону. По арабскому обычаю, пленнику, получившему из рук победителя еду или воду, нельзя причинять вреда. «Это ты дал ему напиться — не я!» — воскликнул Саладин. Он выхватил саблю и снес де Шатильону голову. А потом, опустив палец в кровь врага, провел им по своему лицу — месть свершилась.

Некий франк Эрнуль описывает эту сцену несколько по-другому:

«Когда Саладин покинул поле битвы с великой радостью и великой победой и был в своем лагере, он приказал всем христианским узникам, которые были захвачены в этот день, предстать перед ним. Первыми привели короля, мастера Тампля, принца Рейнальда, маркиза Бонифация, Онфруа Торонского, констебля Амори, Хью Гибелетского и несколько других рыцарей. Когда они были все вместе собраны перед ним, он сказал королю, что для него большая радость, и он считает для себя большой честью сейчас, что имеет в своей власти таких ценных узников, как короля Иерусалима, мастера Тампля и других баронов. Он приказал, чтобы сироп растворили в воде, в золотой чаше, и подали им. Он вкусил сам и затем дал его пить королю, говоря: „Напейся“. Король пил как человек крайне жаждущий и потом передал чашу принцу Рейнальду.

Принц Рейнальд пить не захотел. Когда Саладин увидел, что король передал чашу принцу Рейнальду, он разгневался и сказал ему: „Пей, ибо ты никогда уже не будешь больше пить!“ Принц ответил, что, если это угодно Богу, он никогда не будет пить или есть ничего от него (Саладина). Саладин спросил его: „Принц Рейнальд, если бы я содержался в твоей тюрьме, как я сейчас содержу тебя в моей, что по твоему закону ты бы сделал мне?“ — „Господи помилуй, — воскликнул тот. — Я бы отрезал тебе голову“. Саладин чрезвычайно разъярился на такой крайне дерзкий ответ и сказал: „Свинья! Ты мой узник, и ты все еще отвечаешь мне столь высокомерно?“ Он схватил меч в свою руку и вонзил прямо в его тело. Мамлюки, стоявшие наготове, подбежали к нему и отрезали его голову. Саладин взял немного его крови и окропил ею его голову в знак того, что он совершил отмщение над ним. Потом он приказал, чтобы доставили голову в Дамаск, и ее влачили по земле, чтобы показать сарацинам, которым принц много досаждал, какое отмщение он получил…»

Победители и побежденные вместе провели ночь на поле брани. А на следующий день Саладин отправился к Тивериаде, и отважная графиня Эсшива сдала ему цитадель…

Какая же участь постигла пленных? Туркополов — местных наемников — как изменников веры казнили на месте. Остальных отправили в Дамаск. Всем захваченным рыцарям был предложен выбор: принять ислам или умереть. Лишь тамплиерам Саладин приказал отрубить головы сразу — «они проявили большее рвение в бою, чем остальные франки». 230 человек были казнены.

Спасшийся после битвы Раймонд Триполийский благополучно прибыл в Тир. Но какое-то время спустя он был найден мертвым в собственной постели. Причину смерти так и не выяснили, да и на сам ее факт никто особого внимания не обратил. Умами современников владели уже совсем другие герои…

Король Иерусалима Ги де Лузиньян и некоторые из приближенных к нему рыцарей через год после битвы получили свободу — королева Сибилла отдала Саладину в качестве выкупа город Аксалон. Видимо, призрак феи Мелузины стенал у Рогов Хаттина недостаточно громко…

Драма у Хаттина разыгралась 5 июля — а уже 9-го без сопротивления сдался важнейший порт крестоносцев — Акра. За пару недель пали Бейрут, Арзуф, Хайфа, Яффа и Аскалон. Казалось, христианскому господству в Святой земле пришел конец — ведь мощные крепости в ужасе распахивали ворота даже перед небольшими отрядами неверных… 19 сентября Саладин осадил Иерусалим. Военные историки единодушно расценивают этот шаг как абсурдный — ведь, захвати султан побережье (Тир, Триполи, Антиохию), Иерусалим сам бы пал к его ногам. Но для фанатиков джихада Иерусалим был примерно тем же, что «колыбель революции» для гитлеровских войск, а мечеть Омара являлась для них не меньшим символом, чем для коммунистов XX века Смольный или «Аврора». И Саладин повернул на Иерусалим. Как свидетельствуют хронисты, в те дни Священный город был заполнен добрыми христианами, которые надеялись найти за его стенами убежище от страшного врага. Увы, воинов для защиты здесь было совсем немного. Оборону возглавил некий Балеан Ибелинский, старый и мудрый рыцарь, сражавшийся при Тивериаде. Чтобы усилить укрепления, золото обдирали даже с часовни Святого Гроба — и чеканили монеты. В ответ на предложение султана сдаться христиане ответили отказом — здесь принял смерть Христос, и они тоже готовы умереть за веру, вознесясь, как писано в летописях, в небесный Иерусалим…

Саладин встал на западной стороне. 88 лет тому назад на этих холмах располагался Раймунд Тулузский. Но вскоре султан занял позицию Готфруа Бульонского — на севере. Таких же огромных осадных машин, как у крестоносцев прошлого, у него не было — но хитрые магометане сделали подкопы под городские укрепления. Казалось, стены готовы рухнуть в любой момент. А тут еще группа греческих и сирийских христиан перебежала к неверным…

«…Это довершило отчаяние жителей. Балеан Ибелинский и главные лица города явились к Саладину и просили его о том, чтобы он принял капитуляцию на тех условиях, которые он сам предложил жителям до начала осады. Однако Саладин напомнил, что на первый отказ жителей он отвечал клятвой разрушить иерусалимские стены и истребить всех жителей. Несколько раз возвращался Балеан Ибелинский в лагерь султана, но тот оставался неумолим. Однажды старый воин объявил Саладину, что если он не смилосердится над христианами, то они окончательно придут в отчаяние, подожгут Иерусалим и превратят Священный город в кучу развалин и в одну обширную могилу. Испуганный этими словами султан посоветовался со своими учеными законниками. Те решили, что он может принять капитуляцию, не нарушая своей клятвы, и султан подписал предложенные условия…

С приближением дня, в который христиане должны были удалиться из Иерусалима, мысль, что они оставляют навсегда Святые места, прощаются навек с божественной Гробницей и Голгофой, погрузила весь этот несчастный народ в глубочайшее горе; все желали в последний раз облобызать священные следы Иисуса Христа и совершить последнее молебствие в тех церквах, где они так часто молились; слезы стояли у всех на глазах, и никогда Иерусалим не был так дорог христианам, как в тот день, когда им приходилось подвергнуться изгнанию из святого отечества. Когда наступил этот печальный день, все городские ворота, исключая ворота Давидовы, были закрыты. Саладин, сидя на троне, смотрел, как проходил мимо него погруженный в уныние народ. Патриарх в сопровождении духовенства шел впереди, унося с собой священные сосуды, украшения Святого Храма и сокровища, ценность которых была известна одному только Богу, как выражается арабский летописец. За патриархом шла королева Сибилла, окруженная знатнейшими баронами и рыцарями; Саладин отнесся почтительно к ее горю и сказал ей несколько приветливых слов. За королевой шло множество женщин с детьми на руках, потрясая слух раздирающими воплями. Проходя мимо Саладина, они умоляли его возвратить им их мужей и сыновей, содержащихся в неволе, и он внял их мольбам. Многие христиане оставили в городе свое имущество и драгоценнейшие вещи и несли на плечах кто престарелых родителей, кто — недужных и увечных друзей. Это зрелище растрогало сердце Саладина. В порыве великодушного сострадания он позволил рыцарям-иоаннитам остаться в городе, чтобы ухаживать за больными пилигримами и другими, кому болезнь помешала выйти из города. Большинство христиан были освобождены из рабства.

Почитание пророка Мекки заменило поклонение Иисусу Христу в завоеванном городе. Все церкви, исключая храм Святого Гроба, были обращены в мечети. Саладин приказал омыть розовой водой, доставленной из Дамаска, внутренние и наружные стены Омаровой мечети. В первую пятницу, последовавшую за взятием Иерусалима, главный имам произнес речь в честь чуждого вероисповедания. Христиане печально бродили по сирийским равнинам, отверженные своими братьями, обвинявшими их в том, что они предали Гроб Сына Божия. Город Триполи закрыл перед ними свои ворота. Те, кто удалились в Египет, были менее несчастливы и нашли сострадание в сердцах мусульман; многие возвратились морским путем в Европу, где и возвестили с печалью, что Иерусалим подчинился власти Саладина».

Так описывает печальные события тех дней Жозе Мишо. Его коллеги — историки прошлого — вполне солидарны с ним в оценке действий египетского султана. Благородство Саладина отмечают даже те, кто, по определению, должен был оказаться на стороне крестоносцев. Как отмечает соотечественник Мишо, французский писатель XVIII века Клод Марэна, всем жителям было разрешено покинуть город и унести свое имущество, уплатив подушную пошлину. За мужчину — 10 золотых динаров, за женщину — 5, за ребенка — 1. Семь тысяч бедняков было отпущено за сумму в 30 тысяч золотых из казны госпитальеров. Кроме этого, Саладин без выкупа освободил всех оставшихся за стенами пожилых людей — они поодиночке покидали город через ворота святого Лазаря от восхода до заката. А когда к нему пришли жены рыцарей, павших при Хаттине, и сказали: «Мы потеряли все, и нас некому защитить!» — султан со слезами на глазах тут же вернул им владения их мужей…

Храм Гроба Господня остался невредим, и христианам разрешалось посещать его — за плату. Когда осенью 1192 года в Иерусалим прибыл первый караван христианских паломников, султан осыпал их главу, епископа английского города Солсбери, богатыми дарами и позволил ему назначить в храм двух латинских священников. Саладин не знал, что жить ему оставалось считаные месяцы. Желтая лихорадка, подхваченная в Дамаске, прервала его земной путь 16 марта 1193 года. Говорят, когда правитель испустил последний вздох, его секретарь, Бега ад-дин, вытащил из казны один-единственный золотой динар и 47 серебряных дирхемов. Даже на самое скромное погребение этого было мало — и, отправившись в последний путь в долг, государь забрал с собой лишь одну вещь, действительно принадлежавшую ему, — свой боевой меч…

Как свидетельствует историк Клод Марэн, «в день смерти Саладина над Дамаском стояли плач и стон десятков тысяч людей — но еще выразительнее была страшная, прямо-таки мертвая тишина, повисшая над городом ночью…». Впрочем, у последующих поколений магометан образ благочестивого султана вызывал куда меньше восхищения. Арабская литература обходит образ победоносного султана странным молчанием. Судя по списку имен (а открывают его Лессинг и Вальтер Скотт), в души европейцев он запал куда сильнее. Благородный султан, высекший у Рогов Хаттина искру, из которой возгорелось пламя Третьего крестового похода, пожалуй, столь богатого на великие имена, что его бесславный итог до сих пор является загадкой для исследователей Средневековья…

«…Разделившись на несколько корпусов, часть армии крестоносцев прибыла в Антиохию, где сделалась жертвой чумной эпидемии; другие, проходя через алеппские владения, все почти попали под власть мусульман. „Во всей стране, — говорил один арабский писатель, — не было семьи, в которой не имелось бы трех или четырех невольников-германцев“. Из 100 тысяч тевтонских крестоносцев, отправившихся из Европы, едва только 5000 добрались до Палестины… — так описывает печальный финал похода германской армии в Святую землю Жозе Мишо. И добавляет: — Несчастная участь, постигшая эту могущественную армию, приводит в недоумение человеческую мудрость — при мысли обо всем, что произвел проницательный гений Фридриха для того, чтобы обеспечить успех этой экспедиции…»

…Есть под горой Кифхойзер в волшебной Тюрингии безмолвный подземный замок. В нем, погрузившись в сон, восседает на троне Фридрих I Барбаросса. Его борода стелется по круглому мраморному столу. Один раз в каждые 100 лет он приподнимает каменные веки и приказывает карлику Альбериху, королю нибелунгов, проверить, кружат ли по-прежнему вороны раздора над его страной. А потом, вздыхая, закрывает глаза — видимо, лучший момент в германской истории еще не настал…

Впрочем, однажды заклятие будет снято. Когда борода императора дважды обернет мраморный стол — взлетит в небо могучий орел и разгонит воронье. Поднимется Фридрих, и снова станет Германия великой империей, равной которой нет в подлунном мире.

Красивая легенда, но сам Барбаросса предпочел бы совсем иной способ пробуждения. Помните, как очнулась от зачарованного сна Спящая Красавица? Так и здесь: раздались бы в подземелье легкие шаги, зазвучал нежный голос, и теплые губы коснулись сурового чела императора. Беатрикс… Нет, никогда не придет она, чтобы вернуть мужа в мир живых. Нелепая внезапная смерть забрала ее раньше, и с той поры не было ему на земле утешения. Может, для того чтобы забыться, и отправился он в крестовый поход — для всех третий, а для него — последний. Ему не было никакого дела до раздоров Филиппа-Августа и Ричарда Львиное Сердце, каждый из которых стремился во что бы то ни стало обеспечить свое главенство в этом предприятии. Принимая Крест Спасителя на сейме в Майнце, Барбаросса думал: он прославил себя в 40 сражениях, но лишь поход на Восток навсегда обессмертит его имя и осенит сыновей — его и Беатрикс — немеркнущей славой. Желая обеспечить порядок в войсках, он запретил участвовать в нем тем, кто не имел и трех марок серебром (150 франков), — среди его солдат не место голытьбе! Отменялись все азартные игры и пиршества. Умерена была и роскошь одежды — ничто не должно отвлекать его доблестных рыцарей от священной цели. Мятежник, всю жизнь находившийся в разладе с папским престолом, он, наконец, сумеет помириться с его святейшеством и обрести покой — пусть даже вечный…

Услышав о падении Иерусалима, Европа испытала шок. В храмах служили траурные мессы. Папа Урбан III, получив нерадостную весть, скончался, а новый папа Клемент III объявил повсеместный Божий мир — до тех пор, пока не будет освобожден священный для христиан город. Призыв Клемента III к новому крестовому походу вызвал воодушевление не меньшее, чем Клермонская проповедь. Был объявлен сбор «Саладиновой десятины» — десятая часть всех доходов должна была передаваться на нужды крестового похода. Освобождался от нового налога лишь тот, кто лично отправлялся в Заморье. В одночасье крестоносцами стали английский король Ричард Львиное Сердце, французский король Филипп-Август, эрцгерцог австрийский Леопольд и многие царственные особы. Последним, после слезных увещеваний Гийома Тирского, уполномоченного папой проповедовать крестовый поход, принял крест император Фридрих Барбаросса.

Принял последним, а в поход отправился первым… Он будет беспощаден к неверным — как и всегда был беспощаден к своим врагам. Его почитали жестоким — что ж, наверное, так оно и было. В его сердце нашлось место лишь для одной любви. Она была ему предсказана Небом. Как-то раз, еще юношей, он ехал в сопровождении свиты по горной дороге. На обочине сидел, ссутулившись, седой старец, укутанный в потрепанный плащ. Казалось, ткни его пальцем — рассыплется в прах. Но, когда Фридрих проезжал мимо, старик ухватился за поводья его коня с неожиданной силой, и голос его звучал ясно и твердо.

— Не гневайся, воин! — произнес он. — Я хочу сообщить тебе нечто. Бог даст тебе власть над Германией и другими странами. А еще скоро ты встретишь единственную любовь на всю жизнь. Читай знамения — они предскажут и смерть твоей супруги, и твою собственную гибель…

Вскоре Фридрих и впрямь сидел на германском троне. Заболевший император Конрад сделал племянника своим преемником. За что? Незадолго до того Фридрих побывал во Втором крестовом походе и возвратился оттуда овеянный великой славой… И вот, 4 марта 1152 года, он занял опустевший престол. О молодом правителе все отзывались как о приятном и умном собеседнике. Да, он амбициозен — зато ему все нипочем. Властолюбив — но щедр и честен. В своей вере он тверд, как скала, — и что за беда, если в минуты гнева бывает суров? «Ужасный век, ужасные сердца» — жестокость во времена Фридриха отнюдь не считалась пороком…

Ему сопутствовала удача. А он мечтал о том, чтобы возродить могущество империи Карла Великого. Титул императора Священной Римской империи был ему вполне по плечу. Стремясь расширить пределы своих владений, он отправился в Бургундию. И — когда подъезжал к границе, над его головой пролетела диковинная птица с ярким оперением. Такой никогда не видели в этих краях. «Читай знамения», — вспомнил молодой король слова старика.

Здесь, в Бургундии, он и встретит свою любовь. Неземную красоту юной графини воспевали трубадуры. Оставшись сиротой, Беатрикс жила затворницей под присмотром дяди. Много читала, обучалась музыке и рукоделию — но превыше всего любила ратное искусство. Самые опытные воины из дядиной свиты обучали ее владеть мечом, копьем и секирой…

Молниеносность, с которой Фридрих получил от папы разрешение на развод, будет названа хронистами «просто ужасающей». Однако до свадьбы еще далеко. Сначала он коронуется в Вечном городе — папском Риме — императорской короной. Только так власть его будет полной и неоспоримой. Но для этого необходимо подчинить себе богатые города-государства Северной Италии. Эта страна — свободолюбивая и благодатная — всю жизнь притягивала Фридриха, как магнит. Он и сам не мог бы назвать причин этой странной привязанности. Тем более что до взаимности ему было столь же далеко, сколь до огнедышащей вершины Везувия. Еще Отто Фрейзингенский, дядюшка короля, с грустью отмечал: «Итальянцы никогда не встречают с почтением принца… Они враждебно встречают полноправные требования… законного и снисходительного господина».

Ему мало просто их капитуляции. Они должны пасть ниц! В первый раз захватив Милан, он соберет в Ронкальской долине, плотно окруженной его рыцарями, представителей основных городов. Отныне в каждом будет править монарший наместник. Отныне высший суд — не коммуна, а император. Его щедрый дар — железный порядок и жесткая власть. На робкие попытки возразить — испокон веков порядок в Италии поддерживали города — император фыркнет: «Городские свободы — это что-то из области коммунального права, не дело государя этим заниматься». И, обложив ломбардийцев податью, удалится, чтобы готовиться к торжественной коронации.

По дороге к короне он подчинит себе миланские провинции, разрушит укрепления и осадит Крему, дерзнувшую помогать опальным миланцам. Здесь, под Кремой, он и получил свое знаменитое прозвище. «Росса» — по-итальянски и рыжий, и красный. Хронисты напишут потом, к осадным орудиям он привязывал пленников… Отныне в лохматой императорской бороде будут просверкивать на солнце волоски с кровавым отливом.

А во время коронации в неприветливом и слишком солнечном Риме произойдет досадный казус. Фридрих наотрез отказался придержать стремя понтифика, как предписывала традиция. В конце концов папу сняли с лошади и ввели во храм. Там, в окружении немецких рыцарей, он и возложил на голову императора заветный венец.

С первыми лучами солнца новоиспеченный император покинет Вечный город. А его отношения с папством отныне — и до начала крестового похода — будут отмечены чертами мрачности и неприязни…

Осенью 1163 года Барбаросса собрался в очередной поход на Италию — усмирять норманнов, осевших на юге страны: они тоже не желали признавать власть императора. Предание гласит, что накануне Беатрикс встретила подле замка нищего старика и подала ему милостыню. Вместо благодарности тот сказал:

— Иди на войну вместе с мужем, королева. Тогда исполнится твое заветное желание…

Какое желание могло быть у любящей супруги, прожившей с мужем почти восемь лет и остававшейся бездетной? Отговорить Беатрикс королю не удалось… Она стойко переносила все невзгоды и опасности сурового похода. О том, пригодились ли ей полученные в юности навыки владения мечом и секирой, история умалчивает. А вот о том, что летом 1164 года под Павией, прямо в боевом шатре мужа, Беатрикс родила ему первенца, известно всем. Нарекли малыша в честь отца — Фридрихом.

А еще через год, в бывшей резиденции Карла Великого — Нивмгене — Беатрикс родит ему второго сына, Генриха. Много лет спустя ему суждено будет стать имератором Генрихом VI. Но пока глава Священной Римской империи — его отец, Фридрих. Поражение, которое прославленный воин потерпел от вольных итальянских городов под Леньяно, ляжет на него несмываемым позором. Ему пришлось капитулировать! И не просто капитулировать — восстановить самоуправление городов, отказавшись от права назначать туда своих чиновников. Римскому папе Барбаросса возвратит все земельные владения, которые прежде захватил…

Ничто не радовало охваченного угрюмыми думами императора. Даже то, что, подписав в июле 1177 года в Венеции перемирие с ломбардскими городами сроком на шесть лет, он отправился в Бургундию, где короновался в Арле как бургундский король. Снова и снова обращался он мыслями к тому роковому дню… Чтобы отвлечься от мрачных мыслей, на Троицу 1184 года он решил устроить великолепный праздник в Майнце — в честь любимой супруги. По свидетельству хронистов, на торжества съехался весь цвет европейского рыцарства — более 70 тысяч человек. Блистательные турниры, роскошные пиры, фантазийные представления — нечто подобное происходило когда-то разве что при дворе легендарного короля Артура. Вместе со всеми веселился и император.

А на третий день разразилась буря. Ураганный ветер сносил дома, с корнем вырывал деревья. В суматохе никто и не обратил внимания на странного старика в надвинутом на глаза капюшоне, который бродил по площади и что-то бормотал… А спустя три месяца после праздника неожиданно скончалась Беатрикс.

…И вот, незадолго до праздника Пятидесятницы, 11 мая 1189 года, он во главе германского войска выступил в Третий крестовый поход. Фридрих решил идти в Сирию посуху — как некогда двигались Боэмунд и Готфруа, — дабы помешать Саладину занять все морские порты. Посольства отправились к византийскому императору Исааку II Ангелу, чтобы обеспечить свободный проход через земли Византии и, разумеется, к самому султану. Последнему император объявлял, что не сможет долее оставаться с ним в дружбе, ежели тот немедленно не возвратит Иерусалим и Крест Спасителя, захваченных его воинами. Ответом Саладина было объявление войны.

Хронисты свидетельствуют: из Регенсбурга двинулось войско численностью в 100 тысяч рыцарей, разделенное на батальоны по 500 рыцарей каждый, с командиром во главе. Решения принимал военный совет из 60 человек. 24 мая Фридрих вступил в пределы Венгрии, король которой Бела III снарядил для помощи крестоносцам отряд в 2 тысячи человек. Через месяц с небольшим крестоносцы уже стояли на границе Византии. Лучшая дорога к Константинополю шла по долине Моравы к Нишу — и, хотя она оказалась испорчена, крестоносцы настояли на выборе именно этого пути. В Нише к Фридриху явился византийский вельможа Алексей Гид. Ему было за что извиняться перед императором: припасы подвозились с опозданием, дороги были завалены и разбиты, перевалы стерегли вооруженные отряды. Один из них отступил, лишь когда немцы пообещали проложить себе путь с оружием в руках. Чем ближе подходили рыцари к филиппопольской равнине, тем чаще становились нападения — приходилось держать боевой порядок. Проходя через Болгарию, армия «изведала нужду, еще более дикую, чем во времена Петра Отшельника. Города здесь опустели, мельницы были разрушены, горные проходы завалены огромными камнями и служили притонами для разбойничьих шаек. Жители грубо обращались с пилигримами и грабили их; им это не сходило даром: их вешали на деревьях, как поганых собак или как хищных волков», — по выражению летописи. Послы, отправленные в Константинополь, и вовсе были взяты в плен. А когда 13 августа крестоносцы достигли Софии, в городе не оказалось ни людей, ни обещанных припасов…

Одним словом, к Филиппополю рыцари подошли уже не союзниками, а злейшими врагами империи. И когда разведка донесла, что император Исаак II заключил с Саладином союз, это уже никого не удивило. Как и то, что патриарх Константинополя в своих проповедях называл крестоносцев псами и призывал убивать их, не зная жалости… В общем, к началу 1190 года отношения с Византией были накалены до такой степени, что Фридрих даже запросил помощи из Европы для завоевания Константинополя: «Поелику я не надеюсь совершить переправу через Босфор, разве только получу от императора Исаака избраннейших и родовитых заложников или подчиню своей власти всю Романию, то я прошу твое королевское величество послать нарочитых послов в Геную, Венецию, Антиохию и Пизу и в другие места и отправить на кораблях вспомогательные отряды, чтобы они, подоспев к Константинополю в марте месяце, начали осаду города с моря, когда мы окружим его с суши…»

К счастью, в середине февраля отношения наладились: император Исаак II дал добро на переправу крестоносцев в Малую Азию. Полторы тысячи кораблей и 26 галер перевезли их через море. Сын императора, Фридрих, герцог Швабский во главе своего отряда плыл впереди, Барбаросса с оставшейся частью армии замыкал кавалькаду. Памятуя о том, как почти все пехотинцы его дяди Конрада пали от болезней и голода в турецкой Анатолии, Барбаросса взял с собой только всадников.

Реку Граник войска пересекли недалеко от того места, где некогда схлестнулись армии Александра Македонского и персидского царя Дария. Слева высилась гора Олимп, давно оставленная своими небесными жителями… Впрочем, воинственный нрав предков, судя по всему, сполна передался современным тем событиям грекам. Как гласит летопись, «крестоносцы находились на земле скорпионов, головы которых не представляют ничего внушающего опасение, но которые уязвляют хвостом…». Весьма болезненный укол нанесла Филадельфия — последний греческий город на границе мусульманских владений, — отказав армии в продовольствии. В ответ рыцари, выломав городские ворота, устроили резню.

«Описывая путь Фридриха от Лаодикеи, летописцы прежде всего упоминают об озере Солончак, находившемся в 16 милях от этого города. Императорская армия потеряла много вьючного скота в этой бесплодной местности, где не растет ни деревьев, ни цветов, ни даже травы; близ озера армия встретила большое стадо, принадлежавшее туркменам, кочевавшим по его берегам. Туркмены бросили свои палатки и убежали в горы, но германские пилигримы, не желая возбуждать ненависть туземных племен, рассудили не касаться этого стада; во время прежних экспедиций войска не явили бы такого примера воздержания и дисциплины. От озера Солончака путь крестоносцев был постоянной борьбой и непрестанным рядом разных бедствий. Этот путь продолжался 20 дней. Близ Филомелия напали на лагерь христианской армии мусульманские отряды, но были отражены. На другой день после праздника св. Пятидесятницы в семи или восьми верстах от Икония крестоносцы вступили в битву с войском султана иконийского; летописцы говорят, что это войско состояло из 300 тысяч воинов. Подобно саранче, налетели во множестве и покрыли равнину турецкие всадники», — говорится в летописи. Но тевтоны принудили эти неприятельские полчища обратиться в бегство. Один пилигрим поклялся честью крестоносца, что он видел св. Георгия, сражающегося во главе батальонов Креста. Остатки султанской армии искали убежища в Иконии.

«Мусульманин, который служил проводником германцам на пути их к столице Ликаонии, завел их в пустынную и безводную местность. Им пришлось испытать все мучения жажды; иные, чтобы утолить ее, пили кровь своих лошадей; другие пили урину или жевали листья и траву, чтобы соком их хоть сколько-нибудь освежить воспаленную гортань. Встретив болото, гнилая вода которого показалась им приятной, как нектар, они, по выражению летописца-очевидца, бросились к нему, «как олень, убегающий от охотников, устремляется к источникам водным».

Один мусульманский посол явился предложить Фридриху продать за 300 червонцев свободный проход армии через неприятельские земли. «Мы имеем обычай, — отвечал Фридрих, — не золотом покупать себе путь, а пролагать его оружием и помощью Господа нашего Иисуса Христа». Германские летописцы подробно описывают битвы, посредством которых открылись для крестоносцев ворота в Иконий; армия разделена была на два корпуса, из которых одним командовал Фридрих-старший, а другим — герцог Швабский; первый должен был напасть на неприятеля, рассыпавшегося по равнине, а второй — направить удары на город. Император и сын его, после целого ряда чудесных подвигов, овладели городом. Один свидетель рассказывает об этой победе как о событии совершенно достойном того, чтобы быть помещенным на страницах истории, так как «город Иконий, — говорит он, — равняется по величине городу Кельну». Германцы, продолжая свой путь, прибыли в Ларанду, город, находящийся в 35 милях от Икония, известный ныне под именем Карамана. Один летописец, описывая этот путь, говорит, что ни на каком языке, даже на ангельском, не нашлось бы достойных слов, чтобы описать все страдания, которые без малейшего ропота вытерпела германская армия во имя Иисуса и во славу Честного Креста Его…

Тевтоны приближались к границам христианских владений. Армянские князья выслали им навстречу послов, чтобы предложить Фридриху всякого рода помощь. Пилигримам нечего уже было больше опасаться нападения или каких-нибудь неожиданностей со стороны турок, но их терпению и мужеству оставалось еще преодолевать трудности перехода через Тавр.

«Кто не был бы растроган до слез, — рассказывает старинный летописец, — при виде благороднейших вождей армии, которым болезнь или утомление мешали идти и которые, лежа на мулах, переносились по крутым утесам и опасным тропинкам! Кто взглянул бы без содрогания на этих рыцарей, князей, знаменитых епископов, когда они пробирались по крутизне, недоступной даже для диких серн, или по краю пропастей, цепляясь руками и ногами, как четвероногие животные! Сколько пилигримов лишились тогда и оружия, и имущества, и лошадей, рискуя притом и сами скатиться в пропасть! Любовь к Тому, Кто направлял их шаги, надежда обрести отечество на небесах, к которому они стремились (так выражается современный историк), заставляли их безропотно переносить все эти страдания.

…Мы приближаемся теперь к катастрофе, которая бедственным образом закончила эту экспедицию, слухи о которой привели в трепет Азию. Армия Креста следовала по берегам Салефа, маленькой речки, вытекающей близ Ларанды и впадающей в Киликийское море. Император Фридрих, желая ли выкупаться или только переплыть через эту речку, спустился в воду и через минуту был вытащен оттуда без всяких признаков жизни. Смерть его привела в смятение и уныние всю армию; некоторые пилигримы не могли пережить этого бедствия; другие, предавшись отчаянию, отпали от веры Христовой. Современная история, описывая это несчастное событие, в трепете отступает перед ужасающими тайнами Провидения. Крестоносцы продолжали медленно продвигаться вперед, унося с собой останки своего знаменитого вождя, который до сих пор поддерживал в них бодрость…»

Так описал нелепую кончину Фридриха Барбароссы Жозе Мишо. Фридрих намеревался похоронить отца в Иерусалиме. Утверждают, чтобы доставить тело в целости, его опустили в огромный чан с соленым раствором. Увы, крестоносцам так и не удалось в очередной раз взять Священный город. По сведениям историков, Фридриха похоронили где-то между Акрой и Тарсом — городом, в котором родился апостол Павел. А сердце его отправили в Германию.

А еще говорят, что, когда конь императора остановился, отказываясь войти в бурные струи, Барбаросса взглянул на небо. Что увидел он там? Искаженные от рыданий лица тех, кого предавал мечу, или лучистую улыбку его Беатрикс? Так или иначе, он заставил коня войти в реку, которой не суждено было стать его Рубиконом…

7 октября жалкие остатки великой армии Фридриха I Барбароссы под предводительством юноши, некогда рожденного в походном шатре, соединились с христианскими войсками под Акрой.

…Осада крепости длилась уже почти два года. А ведь все так хорошо начиналось!.. 26 мая 1104-го, спустя пять лет после объявления Первого крестового похода, непокорный город пал к ногам новоиспеченного иерусалимского короля Болдуина I. И, как казалось, навсегда. Его величество незамедлительно занялся его укреплением. Возвели мощную двойную стену, выкопали широкий и глубокий ров. Порт был восстановлен, появился новый волнорез, на дальнем конце которого выросла защитная Башня Мух. Увы, все эти усилия оказались тщетны. Вскоре после хаттинского позора город был сдан султану Саладину, и все христианские жители покинули его…

Крестоносцы вновь осадили Акру в 1189 году — но на их пути встали мощные фортификационные укрепления, которые они сами же и построили. Осаду начал отпущенный из плена де Лузиньян — и пока он собирался с духом, чтобы начать решающий штурм, Саладин окружил крестоносный лагерь, в одночасье превратив осаждавших в осажденных. Их было около 300 тысяч человек — итальянцы, немцы, испанцы, шведы, англичане, французы… Ги де Лузиньян соперничал за верховенство с Конрадом Монферратским, Фридрих Швабский — с австрийским эрцгерцогом Леопольдом. Великие магистры обоих рыцарских орденов тоже не могли решить, кто из них более велик. Впрочем, с прибытием французского короля Филиппа-Августа разногласия угасли сами собой. В отличие от германцев, французы, избравшие морской путь, добрались до Акры практически без потерь. Увы, перемирие в стане латинян было недолгим — вскоре туда же явился новоиспеченный английский монарх — Ричард Львиное Сердце.

Ричард выступил в поход в июне 1190-го. Аскетизм, к которому призывал незабвенный Барбаросса, был явно не для него — по свидетельству современников, он за один день тратил столько, сколько другие короли за месяц. Флот взял курс на Восток из Марселя: 156 нефов, 24 гигантских бюссье, 39 галер. Арифметика проста — если верно, что один неф мог перевезти 500 человек с лошадьми и амуницией, стало быть, армия Ричарда насчитывала 10 тысяч человек. Зимние шторма задержали их до весны на Сицилии, где коротало время и войско Филиппа Августа, примерно равное английскому по численности. Чтобы не скучать, оба монарха решили поучаствовать в развернувшейся на острове войне за наследство почившего в бозе Вильгельма II. Не станем вдаваться в подробности этой тяжбы. Отметим лишь, что, когда король Англии овладел двумя крепостями, господствовавшими над Мессиной, и водрузил свое знамя в столице Сицилии, оно было тут же сорвано по приказанию Филиппа… О том, что когда-то эти правители «ели из одной тарелки и спали в одной постели» (по странному утверждению хрониста), было забыто навсегда…

Филипп-Август отправился в Акру, не дожидаясь Ричарда. Последний же, выйдя из гавани Мессины почти следом за ним, неожиданно попал в бурю. Корабли разметало по волнам, и один из них вынесло к острову Кипр.

Cherchez la femme! На нем как раз плыли невеста Ричарда Беренгария и его сестра Джоанна. Разумеется, правитель острова Исаак Комнин, родственник византийской династии, не преминул захватить двух молодых леди в плен вместе со всей командой. На призыв Ричарда отпустить всех Исаак ответил насмешливым отказом. Что оставалось королю, в груди которого билось сердце льва? Только проучить греческого выскочку, к тому же заключившего союз с Саладином. Кипрские корабли давно нападали на суда, что шли с запада на восток, немало доблестных рыцарей попали в рабство… Как гласит хроника, Ричард воскликнул: «Вооружайтесь!» — и не прогадал. Помимо прекрасной Беренгарии, он завоевал на Кипре и неплохие трофеи — почти в каждой крепости, отбитой у греков, подземелья оказывались «полными сокровищ и запасов: горшков, котлов, серебряных мисок, золотых чаш и блюд, застежек, седел, драгоценных камней, полезных на случай болезни, алых шелковых тканей…». А, преследуя самого Исаака Комнина, крестоносцы захватили «прекрасную посуду, золотую и серебряную, которую император оставил в своей палатке, его панцирь и кровать, пурпуровые и шелковые ткани, коней и мулов, нагруженных точно на рынок, шлемы, панцири, мечи, брошенные греками, быков, коров, свиней, коз, овец и баранов, ягнят, кобылиц и славных жеребят, петухов и кур, каплунов, ослов, нагруженных изрядно вышитыми подушками, скакунов, которые были лучше наших усталых коней». Все это роскошество, как утверждает хронист, английский монарх жаждал «употребить на службу Богу и на освобождение его земли»…

Рассказывают, что, когда пала последняя крепость острова, и Комнин, «покинутый своими людьми», явился к Ричарду с белым флагом, он молил лишь об одном: чтобы из уважения к его сану его не заключали в железные цепи. Ричард поклялся — и специально изготовленные для бывшего владыки острова серебряные оковы сомкнулись на его запястьях…

12 мая 1191 года в завоеванном Лимассоле, в капелле Святого Георгия король Ричард I Плантагенет и принцесса Беренгария Наваррская обвенчались. А 5 июня Ричард, наконец, отплыл в Сирию. Надо сказать, что французский монарх не преминул тут же предъявить своему английскому коллеге претензии на часть завоеванного острова. Мол, договор, заключенный ими еще во время сборов в поход, гласит: все земли, которые они завоюют на Востоке, делятся поровну. Ричард парировал: «Договор касается только земель, которые будут отвоеваны у мусульман». Вспыхнувшие было разногласия не испортили торжественной встречи. «Когда его величество приблизился к берегу, можно было разглядеть французского короля с его баронами и бесчисленное множество людей, сошедшихся навстречу, — сообщает хронист. — Он спустился с корабля. Услышали бы вы тут, как звучали трубы в честь Ричарда несравненного, как радовался народ его прибытию!..»

Английским флотом командовал брат Робер де Саблуа. К этому моменту тамплиеры в очередной раз остались без великого магистра, и он, наскоро принеся обеты, встал во главе братства. Выслуге лет, необходимой для того, чтобы занять этот пост, Саблуа противопоставил авторитет отважного воина. История обычно умалчивает о том, что новоиспеченный монах оставил дома жену и двоих детей, — как и о том, что он был неплохим поэтом. Его стихотворная жалоба «Ныне воспеть…» сделала бы честь любому трубадуру:

Увы, я безрассудством был охвачен,
И горький путь мне ныне предназначен.
Но сердце вдруг охватывает страсть…
Не дай, не дай безумному пропасть!

Я словно воспаряю над землею…
Прекрасная! Я вновь пленен тобою.
Но к милосердью поздно мне взывать,
Я выбрал смерть. Ее и стану ждать…

В Акре Робер де Саблуа, несомненно, нашел не одну родственную душу. Стихи, слагавшиеся под стенами осажденной крепости, вдохновлялись не только войной с неверными — Прекрасных Дам в лагере крестоносцев было немало. Юная королева Беренгария, ее фрейлины — под их томными взорами для отважных рыцарей и «смерть была красна»…

Тогдашний городской епископ Жак де Витри тоже не чурался прекрасного. Правда, его коньком были анекдоты — странствуя по белу свету, он собрал их великое множество. И столько же, если не больше, сочинил сам — дабы украшать ими свои проповеди, которые всегда собирали огромное число слушателей. Епископ Акры любил сочинять для узкой аудитории — скажем, для студентов или монахов. Две проповеди прямо адресованы рыцарям, вызывавшим его неподдельное восхищение. Он до небес превозносит их роль по защите святой церкви: от сарацин — в Сирии, от мавров — в Испании, от язычников — в Пруссии, от схизматиков — в Греции и от еретиков — повсюду, где ступала нога человека… Вот скачет четверка библейских лошадей — прообраз рыцарских орденов. Гнедая — тамплиеры, белая — госпитальеры, вороная — тевтоны и пегая — прочие братства, коих немало развелось повсюду. «Вы движетесь вперед в военное время, вы возвращаетесь назад во время мира; двигаясь вперед делом, возвращаясь в созерцание; отправляясь на войну сражаться, мирно возвращаясь к молитве; вы рыцари в битве и монахи в своем жилище…»

Далее следуют назидания — о гордыне и похвальбе, о гневе и сладострастии, о лени и скупости… Не стоит подражать повадкам петухов на птичьем дворе, дерущихся из одной лишь неприязни друг к другу. Не надо копировать повадок ночной птицы — совы, которая радуется неудачам других… Пусть не родится в сердцах рыцарей презрения к тем, кто слабее силой или по рождению, — «ибо бахвальство проистекает от тщеславия… Не только победа, но и храбрость идет от Бога. Два гордеца не поскачут в одном седле». Помните? Два рыцаря на одном коне, первая печать ордена Храма, по Жаку де Витри, — символ не бедности, а подлинного братства.

«Чтобы не посмели вы прожить ни одного дня в таком состоянии, в котором вы не решились бы умереть». Нечто подобное мы уже слышали: «Жить надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы…» Автор одного из главных бестселлеров эпохи развитого социализма, несомненно, обладал стойкостью подлинного рыцаря. А братья о том, как закалялась сталь, знали не понаслышке. Сарацинские мечи разили наповал — и вот Жак де Витри рассказывает историю о рыцаре, который в день сражения говорит верному скакуну: «Мой конь, мой добрый товарищ, я провел много добрых дней, скача на твоей спине, но этот день превзойдет все другие, ибо сегодня ты понесешь меня в рай…» Или другой рассказ — о воинах, столь ревностно соблюдавших посты, что они буквально валились с ног от слабости. «Слыхал я, как рассказывали об одном из них, рыцаре очень благочестивом, но совершенно не доблестном, который свалился со своего коня при первом же ударе копья, получив его в стычке с язычниками. Один из его братьев посадил его вновь в седло, с великой опасностью для самого себя, и наш рыцарь бросился на сарацин, которые его снова выбили из седла. Тогда второй, два раза подняв его и спасши, сказал: „Сеньор Хлеб с Водой, отныне поберегитесь, ибо, если вы еще свалитесь, поднимать вас буду не я!“»

Сопровождая крестоносцев в походы, Витри — уже «не писатель, а читатель» — провел нескончаемое время за книгами, которые обнаруживал в частных библиотеках. «Священная история» Гийома Тирского вдохновила святого отца настолько, что он решил создать собственную историю Востока, поведав всему миру о милых его сердцу рыцарях.

«Их доброе имя и слава об их святости, — писал он, — подобны сосуду с благовониями, распространяющему сладчайшее благоухание по всему миру, и все святые братства будут помнить их битвы и славные победы над врагами Христовыми. Рыцари же из всех уголков земли, герцоги и князья, по их примеру сбросив мирские оковы, отказавшись от суетной жизни и плотских утех ради дела Христова, спешили присоединиться к ним и разделить их святой обет служения». Самые отчаянные храбрецы того времени изъявили желание сражаться под знаменами рыцарских орденов. Много светских рыцарей встало в ряды воинов-монахов с крестом на левой стороне груди…

Высокая поэзия лилась под Акрой рекой — но у войны, даже самой благородной, как известно, неженское лицо. Решающую атаку остановила страшная эпидемия, от которой стали каждый день умирать десятки человек. В хрониках очевидцев эта болезнь названа красивым именем «леонардия» — но на деле это, скорее всего, была банальная цинга. Больных лихорадило, у них выпадали зубы и волосы, «были в дурном состоянии губы и рот». Не обошла цинга и обоих королей. Ричард, заболевший одним из первых, даже не смог принять участие в штурме города, который все-таки состоялся. Судя по тому, что отмечали очевидцы, — скорее всего, король был даже рад неудаче, постигшей его пока еще здорового соперника. «Короли, как и их войско, раскололись надвое. Когда французский король задумывал нападение на город, это не нравилось английскому королю, а что угодно было последнему, неугодно первому. Раскол был так велик, что почти доходил до открытых схваток».

Для выработки общего плана действий, пришлось даже избрать «третейских судей» — по трое с каждой стороны. Принятое ими решение было весьма обтекаемым: когда один король «штурмовал, другой обязывался защищать лагерь».

К последнему штурму готовились со всей серьезностью. Денно и нощно возводились осадные машины. Одна из них, построенная на пожертвования рядовых крестоносцев, получила название «Божья праща». Хроника гласит: «…И машины тамплиеров сшибли головы не одному турку, как и башня госпитальеров, которая раздавала хорошие щелчки, очень нравившиеся всем». Машины метали огромные камни, которые валили с ног по десятку мусульман кряду. «Один из таких камней показали Саладину. То были могучие морские валуны. Их привез из Мессины английский король. Но сам он все еще был в постели и невеселый».

Английский король привез с собой и чудо осадной техники под названием Malvoisin — «злой сосед». Эта осадная башня была изготовлена заранее и сопровождала Ричарда в его походе в Святую землю. Целый дворец, хотя и довольно скромный, — говорят, он даже зимовал в нем на Сицилии. Казалось, еще немного — и Акра рухнет!.. Осажденные уж молили Саладина о помощи — удерживать город недоставало сил. Когда, в один из дней, рыцарь по имени Обри Клеман, сжав в руках древко знамени, добрался до последних ступеней осадной лестницы, крепость спасло только чудо. Не выдержав тяжести штурмующих, лестница обрушилась, а отважного знаменосца сарацины железными крючьями втащили в город…

Все это время Ричард вел тайные переговоры с Саладином. Начал их и Филипп. Узнав об этом, английский король пришел в такую ярость, что скомандовал начать штурм незамедлительно… И вот, 12 июля 1191 года, ровно шесть недель спустя после прибытия флота, английский и французский короли вместе с турецкими эмирами собрались в палатке великого магистра тамплиеров Робера де Саблуа. Именно там был заключен договор о сдаче Акры. Тяжелые ворота распахнулись перед крестоносцами. Герцог Австрии Леопольд V, войдя в город, поднял над ним немецкое знамя; Ричард, позабыв монаршую сдержанность, сорвал его знамя с древка и швырнул в ров. Кто знает, чем бы закончилась эта стычка, не встань между ними невозмутимые храмовники! Надо ли говорить о том, что в лице Леопольда он приобрел себе еще одного врага…

Поверженному Саладину ничего не оставалось, как только обратиться с просьбой об освобождении пленников. Замолвить словечко перед Ричардом Львиное Сердце он попросил магистра де Саблуа. Однако, памятуя о Хаттине, тот ответил загадочной фразой: «У вас слово и пощада, довольствуйтесь этим!» Судьба захваченного гарнизона осталась в руках Ричарда — и вот однажды, выстроив почти три тысячи пленных, он велел перебить всех. Утверждают, что в тот день на короля напал один из ужасных приступов бешеной ярости, которыми страдали еще его предки… Кто знает — может, именно тогда в многострадальную землю Акры были брошены зерна зла, противостоять которому спустя годы у христиан уже не хватит сил… Так когда-то знаменитый искатель золотого руна Язон посеял на вспаханном им поле драконьи зубы, каждое из которых обернулось в вооруженного воина. Одолеть несокрушимое войско древнегреческому герою помогла его возлюбленная Медея — увы, под Акрой подобной волшебницы не нашлось.

…Едва окончились зимние дожди, войско вновь выступило в поход. Тамплиеры не советовали Ричарду Львиное Сердце идти на Иерусалим. Единожды взяв город, его пришлось бы удерживать от орд неверных, а оборонительные сооружения не были достаточно хороши. Позже, на процессе по делу тамплиеров, эту вполне трезвую оценку ситуации возведут в ранг трусости. «…Когда крестоносцы горько сетовали на жару и холод, на грязь и пыль, тамплиеры и госпитальеры, стиснув зубы, заменяли сторожевых псов. Когда французы или англичане с ностальгией говорили о возвращении на Запад к своим очагам, женам и детям, рыцари-монахи умолкали. Единственным местом, связующим их всех, был Святой Град. Но когда Роберт де Сабле посоветовал Ричарду взять Аскалон и Дарум, прежде чем рисковать наступлением на Иерусалим, его осторожность расценили как новое доказательство „предательства тамплиеров“…» — ну вправе ли мы упрекнуть писательницу Марион Мелвиль в излишней симпатии к этим самым рыцарям-монахам! Кстати, и король прислушался к их мнению, приняв решение «на деле придерживать крестоносцев, дабы их желание освободить Святой Град не было выполнено…»

Из Акры Ричард отправился к Аскалону. Саладин приказал разрушить город, ибо его гарнизон отказывался обороняться, опасаясь участи, постигшей гарнизон Акры. Именно султану приписывает хронист Амбруаз поэтические строки:

Удаляемся к Аскалону.
Более не в силах сражаться.
Разрушьте город Газу —
Пусть будет развален он как вековой лес,
Но оставьте Дарум,
Через который смогут пройти мои люди…
Разрушьте Бланш Гард,
Который мы не можем больше охранять…
Разрушьте Сен-Жорж и Раму,
Большой город, который был нашим,
Бельмон в горной вышине,
Торон, Шато Арно,
Бовуар и Мирабель —
Все, кроме Крака и Иерусалима…

…Почти полвека назад франки под предводительством короля Иерусалима Болдуина III уже двигались на Аскалон — город Астарты, финикийской богини любви… Когда-то сюда, убив 30 филистимлян, ушел из Тимнафа Самсон. Здесь, среди кипарисов и гранатовых деревьев, родился будущий царь Ирод. Пророки разных лет неоднократно предсказывали городу печальную участь — и не ошиблись. Горлицы, спутницы Астарты, и доселе оглашают своим воркованием дикие сады в песчаных впадинах крепостных развалин…

Болдуин долго готовился к походу. Южнее Аскалона по его приказу возвели замок Газа. «…Они взяли часть этой земли, заложили там фундаменты и возвели тяжелые и крепкие башни, высокие и толстые стены, отвесные и глубокие рвы; превосходно был построен сей замок, и всё это — по общему совету тамплиеров, ибо тогда в этом ордене доставало братьев, бывших добрыми рыцарями и достойными мужами. И заполучив его, они прекрасно охраняли замок. Много неприятностей доставили они оттуда жителям Аскалона…»

Египетский город оказался в кольце оборонительных укреплений христиан. Он тоже являл собой крепость — непробиваемое кольцо стен, за которыми жили одни лишь воины.

Армия крестоносцев выступила весной. Во главе ее шел патриарх Фульхерий, зажав в руках древо Животворящего Креста, — тогда он еще был с крестоносцами… Пять месяцев длилась осада Аскалона, когда на помощь к египтянам явились 70 новых кораблей. Жестокая морская битва фактически уничтожила истощенный долгими баталиями флот франков.

Но, видимо, само небо было в тот год на стороне рыцарей. Для атак на город ими была изготовлена огромная подвижная башня, больше похожая на крепость. Желая уничтожить опасную помеху, египтяне набросали вокруг нее огромное количество дров, облили маслом, обложили серой и подожгли. О, чудо — ветер, дувший с востока, развернул пламя и понес на город! Пожар, длившийся день и ночь, раскалил каменные стены — и на рассвете они разрушились в прах.

«…Великий шум произвело сие разрушение, такой, что подскочило все войско, и все бросились к оружию, чтобы войти в город через этот пролом в стене. Но великий магистр Ордена Храма, Бернар де Тремеле, со своими тамплиерами намного опередил других и оказался у этого пролома, дабы никто, кроме его братьев, туда не вошел. А поступил он так, чтобы захватить побольше добычи в городе. Ибо обычай сей тогда был распространен в Заморской земле, чтобы придать отваги смелым действиям из-за вожделения: когда крепость бралась силой, каждый вступающий в нее мог получить для себя и своих наследников все, что он захватит у врага. Но в городе Аскалоне было столько ценностей и прочей добычи, что все, кто был снаружи, если бы им удалось, могли бы обогатиться сообразно тому, кем был каждый. Случается много раз, что дела, начатые с дурными намерениями, не приводят к доброму концу, и сие было здесь хорошо доказано. Ибо в город проникло 40 тамплиеров, а прочие обороняли брешь в стене, за ними никто не последовал. Турки, которые поначалу были ошеломлены, увидели, что за теми, кто был внутри, никто не идет. Итак, они воспряли духом и бросились на них со всех сторон. Тамплиеры, которых была лишь горстка, не смогли защититься и, таким образом, были перебиты. Когда турки, которые уже отчаялись, услыхали об этом деле, они осмелели и приободрились из-за этого происшествия; тогда они стали сбегаться все вместе к узкому проходу в стене и защищать вход. Они поспешно подтащили к пролому большие балки и брусья всех пород дерева, которых у них было достаточно; таким образом, вскоре проход в стене был так хорошо заделан, что никто не мог туда войти… Потом они схватили тех тамплиеров, которых убили, и повесили их всех на веревках на стенах пред войском.

Франки пали духом и начали подумывать о том, чтобы прекратить осаду города. Но патриарх Фульхерий и епископы посоветовали войску вступить вновь в битву, и их мнение было уважено. На другой день битва возобновилась и длилась весь день, обе стороны действовали с большим оживлением, но потери мусульман оказались значительнее. Предложено было перемирие для погребения убитых. Во время перемирия жители Аскалона приняли решение сдать город христианам и выбрали послов к иерусалимскому королю. Когда послы сообщили вождям латинян о желании сдать им город, те, уже потерявшие надежду на овладение Аскалоном, с радостью согласились на условия мусульман. Жителям Аскалона дано было три дня, чтобы выселиться оттуда со всем своим имуществом, но они не дождались и третьего дня…»

Франки, считавшие взятие города истинным чудом, 19 августа священной процессией вошли в Аскалон.

А рассказ о героической гибели 40 тамплиеров еще долго передавался из уст в уста, как когда-то история подвига 300 спартанцев…

…И вот Аскалон снова в руках неверных. Всеми силами Саладин пытался преградить крестоносцам путь, и марш-бросок превратился в беспрерывную 11-дневную битву. Ричард в окружении личной гвардии тамплиеров рубился на переднем крае. А по ночам храмовники, знающие эти места вдоль и поперек (с незапамятных времен они охраняли здешние дороги), отправлялись за провизией и фуражом. Они прочесывали окрестности и возвращались на заре, гоня перед собою быков и овец. Во время одной из таких вылазок их окружил отряд из 400 мусульманских всадников. Ричард Львиное Сердце послал графа Лестерского с отборными английскими рыцарями им на помощь. Но силы врага были столь велики, что неминуемо погибли бы все, не подоспей сам Ричард со своим знаменитым боевым топором.

…В широкой долине возле Рамлы Саладин делает последнюю отчаянную попытку, которой суждено воплотиться в одну из величайших битв века. Жоффруа де Венсоф пишет:

«Со всех сторон, сколько мог охватить взор, от морского побережья до гор, ничего не было видно, кроме леса копий, среди которых развевались бесчисленные знамена. Лютые бедуины, сыны пустыни, на своих быстрых арабских скакунах молниеносно пересекли широкую равнину, и в воздухе стало темно от их дротиков и копий. Свирепые и жестокие, устрашающего вида, с кожей чернее сажи, они старались быстрым движением и постоянными атаками нарушить строй христианских воинов. Бедуины кидались в атаку со страшными воплями и криками, которые, вместе с оглушительным звуком труб, горнов, цимбал и бронзовых литавр создавали шум, потрясавший всю равнину и способный заглушить даже громы небесные.

Бой начался на левом крыле госпитальеров, и христиане главным образом были обязаны своей победой доблестному королю Ричарду. Хотя войска Саладина были смяты, он остался на равнине, не спуская своих знамен, и звук его литавр не умолк; он собрал свою армию, отступил к Рамле и приготовился защищать дорогу, ведущую на Иерусалим. Тамплиеры и госпитальеры, когда битва закончилась, отправились на поиски Жака д’Авена, одного из храбрейших рыцарей Ричарда, чье мертвое тело они на копьях принесли в лагерь под горестный плач и причитания своих соратников».

После Аскалона настала очередь Дарона, который упомянул султан в своем поэтическом опусе. Гарнизон расположенной неподалеку крепости Фигье, в ужасе перед подходом христиан, подорвал стены при помощи «греческого огня». Не успели рыцари отпраздновать победу, как к Ричарду явились несколько сирийцев и предупредили, что из Египта в Иерусалим движется богатый караван. Тем же вечером из лагеря англичан выступил отборный отряд. На заре две тысячи сарацин были сметены внезапным ударом — а те, кто остался в живых, разбежались «как зайцы, которых преследуют собаки». Король вернулся в лагерь с богатой добычей — почти пять тысяч верблюдов, а лошадей, ослов и мулов вообще без числа! И животных, и то, что было на них навьючено, разделили поровну — между теми, кто участвовал в вылазке, и теми, кто оставался в лагере.

Вот как описывает окончание кампании Жозе Мишо.

«В конечном итоге, несмотря на упорное сопротивление Гуго III Капета, совет рыцарей и баронов решил вернуться к морскому берегу. Ричард предложил Салах ад-дину прекратить вражду между франками и мусульманами, сделав приморское королевство вассальным султану; предполагалось, что христианские отряды нового иерусалимского короля станут нести феодальную службу для мусульманского государя, а сам Иерусалим останется открыт для обеих сторон. Но Салах ад-Дин хотел, чтобы ему оставили филистийские крепости, угрожавшие торговым путям из Багдада в Сирию. Ричард отказался, и война возобновилась. Король Англии направился к Бейруту, когда армия Салах ад-дина, усиленная войсками Алеппо, Месопотамии и Египта, атаковала Яффу. Султан уже захватил нижний город и вел с патриархом Раулем, преемником Ираклия, переговоры о капитуляции цитадели, когда появился флот Ричарда: король во главе войска стремительно высадился на берег и опрокинул армию осаждавших. Оправившись от удара, мусульмане попытались ночью напасть на лагерь франков: спешно разбуженный, Ричард сумел организовать отпор, выстроив из пехоты шеренгу, ощетинившуюся копьями, и после того, как его арбалетчики засыпали стрелами мусульман, разбил их кавалерийским ударом».

Кстати, именно под Яффой Ричард едва не попал в руки неверных. Его выручил преданный рыцарь по имени Вильгельм де Пратель, выдавший себя за короля. Позже, чтобы вызволить своего спасителя из плена, его величество не пожалеет в обмен на него 10 эмиров, захваченных крестоносцами… Это произойдет, когда между королем, именем которого палестинские матери пугали своих детей, и султаном будет заключен мир — ровно на три года и три месяца. О Святом Кресте, ради возвращения которого многие рыцари шли на смерть, в договоре не упоминалось. Ги де Лузиньян получил королевство Кипрское, отвоеванное Ричардом. Палестина перешла Генриху, графу Шампани. Христиане отстояли право посещать Иерусалим как паломники. Им отходили Тир, Акра и Яффа, а также все побережье между ними. Но укрепления Аскалона, по требованию Саладина, должны быть разрушены — как предсказывали древние пророки…

Ричард Львиное Сердце так и не поклонился Гробу Господню. Зато многие из крестоносцев, прежде чем отправиться в Европу, сделали это. Безоружными вошли они в Иерусалим и обошли святыни, «полные жалости», — как пишет участник этого священного действа. «Мы целовали пещеру, где взят был воинами Христос, и плакали мы горькими слезами, потому что там расположились стойла и кони слуг диавольских, которые оскверняли святые места и грозили паломникам. И ушли мы из Иерусалима и вернулись в Акру…»

Именно Акра да несколько небольших приморских городов, расположившихся на узкой полоске суши вдоль восточного побережья, и составляли владения крестоносцев в Святой земле после Третьего крестового похода. Но главный его итог был в другом. Вездесущие историки подсчитали, что из следующих 100 лет 80 были мирными. Ни наследники Саладина, ни рыцари больше не рвались в бой — и эта передышка была необходима всем, как глоток воды посреди палящего зноя пустыни…

Но пока… Пока рыцари торжествуют победу. Иоанниты в честь святого Иоанна Крестителя переименовывают отвоеванный город в Сент-Жан д’Акр. С потерей Иерусалима он становится столицей Королевства крестоносцев в Святой земле. В его порту с утра до ночи кипит жизнь. Корабли уносят с латинского Востока в христианскую Европу диковинные товары — хронист Матвей Парижский писал, что прибыль, которую получал правитель Заморья от этих торговых сделок, составляла 50 тысяч фунтов серебра в год, что превышало доходы короля Англии. Назад корабли везли страждущих послужить святому делу защиты Гроба Господня. Скоро Акра превратилась в огромный 40-тысячный город. Чтобы разместить всех желающих, в его северной части возник новый жилой квартал — Монмазар. Столицу окружали неприступные 10-метровые стены из пиленого песчаника, усиленные контрэскарпами — отвесными откосами, которые невозможно преодолеть. Перед стенами плескался 13-метровый ров. Широкие улицы — почти проспекты — были защищены крышами. Здания в городе напоминали современные кондоминиумы — жилые помещения, внутренние дворы, магазины, «подсобные» помещения. Жаль, в те времена не принято было давать жилым комплексам громких названий — чего стоили бы «Жемчужина пустыни» или «Квартал Святого Грааля»…

Весь город был поделен между крупнейшими рыцарскими орденами — госпитальерами, тамплиерами, тевтонцами. Каждый квартал — отдельная цитадель. Мощные укрепления укрывали замок иерусалимских королей. Неподалеку от гавани шумели торговые кварталы-коммуны Венеции и Пизы — рынки со складами и магазинами, богатые купеческие дома. Повсюду множество церквей, приютов, больниц. Самая знаменитая из них принадлежала братьям-госпитальерам — огромное подземелье площадью 45 на 30 м. Восьмиметровый потолок поддерживали три ряда пятиугольных колонн. Над этим «колонным залом» высился четырехэтажный замок крестоносцев, который так любили изображать рисовальщики того времени.

Резиденция госпитальеров располагалась в северной части города. Здания размещались вокруг внутреннего двора площадью больше квадратного километра. В углу двора соорудили каменный колодец — жара здесь стояла такая, что в первую очередь необходимо было заботиться о воде. Обширная сеть дренажных каналов собирала дождевую воду в главный коллектор — что-что, а смерть от жажды рыцарям точно не грозила. Как, впрочем, и от голода — гигантская фабрика-кухня располагалась к югу от внутреннего двора. 10-метровый купол, пронизанный дымоходами, поддерживали три круглых столба по 3 м в диаметре. Судя по всему, это место было для братьев почти культовым — иначе откуда на каменных стенах появились геральдические лилии, символ французского королевского семейства?

Неподалеку от кухни — знаменитая аль-Бостана, подземная церковь ордена с символической гробницей Святого Иоанна. Здесь рыцари молились. А жили они к северу от двора — в анфиладе подземелий, известных как Залы Рыцарей. Здесь же находился двухэтажный туалет на 60 кабинок. Канализационная сеть соединяла его с центральным коллектором города.

От этого же коллектора отходил и так называемый «подземный ход тамплиеров». Теперь в него предприимчивые израильские турфирмы водят доверчивых экскурсантов. Вот как описывает эту достопримечательность один из израильских путеводителей.

«…Нижняя часть тоннеля выдолблена в скале, верхняя же часть построена из обтёсанных камней, а над ней свод полукруглой формы. Тоннель ведёт от крепости Тамплиеров на западе до городского порта на востоке, проходя через Пизанский квартал. Общая протяжённость тоннеля составляет 350 м. Тоннель являлся стратегическим подземным переходом, соединяющим замок с портом. Тоннель освещен тусклым светом ламп, которые находятся в воде под дощатым полом. Тишина, шум воды и общий вид тоннеля вводят в атмосферу того времени. Кстати, посреди тоннеля видно его раздвоение, а также верхний этаж, что наводит на предположение, что тоннель под городом не один. Тоннель был обнаружен совершенно случайно в 1994 году. Жалоба женщины, проживавшей над тоннелем, относительно закупорки канализации привела проверяющих к системе подземных тоннелей в квартале тамплиеров…»

Впрочем, и будучи канализационным тоннелем, этот подземный ход — настоящее произведение средневековой инженерной мысли. Как, впрочем, и весь квартал тамплиеров, который располагался в юго-западной части города. Вот что пишет неизвестный рыцарь, живший в те годы в Акре:

«Обитель Храма в Акре была хорошо укреплена, окружена прочными стенами и башнями. Ее территория делилась на три части, в первой и главной из них располагались дворец великого магистра, церковь и жилища рыцарей; вторая, именовавшаяся Бургом, включала кельи братьев-служителей; третья, Кетл-Маркет (рынок скота), отводилась для должностных лиц, в чьи обязанности входило обеспечивать всем необходимым орден и его войско.

…Крепость Тамплиеров была самым укреплённым сооружением в городе и большей своей частью граничила с прибрежной морской полосой. Вход в крепость был защищён двумя мощными башнями, толщина стен которых составляла 28 футов. По обе стороны от башен были выстроены две менее крупные башни, на вершине каждой стоял позолоченный лев размером с быка…»

//- * * * — //

Сам Ричард навсегда покинул Святую землю. Но перед этим, как пишет хроника «…прибыл он к магистру Ордена Храма и сказал ему: „Сир магистр, я хорошо знаю, что меня не любят, и, переплыв море, как бы не попасть мне туда, где меня могут убить или взять в плен. Посему я прошу вас повелеть вашим братьям-рыцарям и сержантам, которые поплывут со мной на моем корабле, приготовиться, чтобы, когда я прибуду, они бы меня проводили, как если бы я был тамплиером, до моей страны“. Магистр ответил: „Охотно“. Он велел тайно подготовить своих людей и посадил их на галеру. Король распрощался с графом Генрихом, тамплиерами и баронами Святой земли и взошел на свой корабль. В час вечерни он перешел на галеру тамплиеров… и одни поплыли своим путем, а другие — своим…»

Увы, путь английского короля опять оказался не гладок. Он, как когда-то под Кипром, снова попал в бурю — и был выброшен аккурат на земли Леопольда Австрийского, знамя которого собственной рукой скинул на землю в захваченной Акре. Герцог оказался злопамятен — и 21 декабря 1192 года в маленькой деревушке близ Вены люди герцога Австрийского, захватив короля спящим, заточили его в один из неприступных замков на Дунае.

Говорят, и в тюрьме он чувствовал себя вполне по-королевски: охотился, читал и даже слагал стихи, большинство из которых до нас, к сожалению, не дошло… А в день выхода на свободу — за огромный выкуп — «он отправил гонца в Сирию к Анри Шампанскому и другим христианским князьям, возвещая им о свершившемся и обещая, что, как только Бог даст ему отомстить за обиды и утвердить мир, он явится на помощь Святой земле…»