Это был самый противоречивый и непредсказуемый из всех крестовых походов, когда-либо отправлявшихся из Европы. Его и крестовым-то в изначальном понимании слова назвать трудно, потому что в итоге обрушился он не на мусульман, попиравших Святую землю, а на византийцев. Они получили от братьев во Христе такой сокрушительный удар, что уже так никогда и не смогли в полной мере подняться. Нити этого знаменитого Четвертого похода держали в своих руках два искусных «кукловода» — самый молодой в истории церкви, 37-летний римский папа Иннокентий III и престарелый венецианский дож, чей возраст приближался к девятому десятку. Причем цели они ставили перед собой абсолютно противоположные.

Когда Иннокентий III увенчал свою главу папской тиарой в январе 1198 года, еще не подошел к концу немецкий крестовый поход, организованный германским королем и императором Священной Римской империи Генрихом VI. Он-то как раз и был одержим идеей покорения Византии, унаследованной от своего великого отца Фридриха Барбароссы, да и всего рода Гогенштауфенов. Они считали, что неограниченная, всеобъемлющая власть дарована им Богом, и уже по одному этому не желали делить ее с императором византийским. Семейную уверенность в своем праве на все и на вся подкреплял факт, что Генрих, женившись на нормандской принцессе Констанции, дочери короля Рожера II, унаследовал королевство Обеих Сицилий, а с ним и вражду норманнов к Византии и их не менее агрессивные завоевательные прожекты.

Казалось, что именно Генрих VI воплотит родовую мечту о присоединении Византии к Западной империи. Он бесцеремонно потребовал от византийского самодержца Исаака Ангела уступки ему территории на Балканском полуострове, между Диррахием и Солунью. Ранее она была завоевана норманнами, но потом вновь отдана Византии. Теперь же Генрих считал, что вправе вернуть ее в свой «семейный огород». Его императорский аппетит был настолько здоров, что в том же ультиматуме он еще потребовал от Византии возмещения убытков, понесенных Фридрихом Барбароссой во время Третьего крестового похода, и помощи флотом для его собственной палестинской экспедиции. Исаак, у которого от таких требований кружилась голова, только успел отправить к Генриху посольство для переговоров, но в 1195 году неожиданно был лишен власти и ослеплен своим родным братом Алексеем III.

Это, однако, сделало намерения германского короля еще более угрожающими в отношении Константинополя. Раскладка политических пасьянсов для государей — дело столь же привычное, как для нас чаепитие. Устроив брак своего брата Филиппа Швабского с дочерью свергнутого Исаака Ангела Ириной, Генрих тем самым создал вполне «законные» претензии на обладание Византией. В его лице новый византийский император получил не только сильнейшего врага, претендующего на обладание всем христианским Востоком, но и разгневанного мстителя за низложенного родственника. В этот не простой для Византии момент на ее сторону неожиданно встал могущественный союзник — сам римский папа. Молодой и не менее властолюбивый глава католической церкви прекрасно понимал, что если гегемонические мечты наследника Фридриха Барбароссы и норманнов о всемирной монархии с включением в нее Византии осуществятся, то папство будет обречено на незавидные вторые роли на исторических подмостках. Поэтому папа всячески старался не допустить реализации претензий Генриха на Восточную империю. Даже ее «схизматичность», то бишь православное вероисповедание, нисколько не волновало католического наследника Петра. Немецкий историк Норден резонно отметил, что греческий вопрос для папства был отнюдь не просто религиозным: «Что могла значить для курии духовная победа, если таковая была бы куплена ценой политической ликвидации папства!» Для Иннокентия не имело значения, католической или схизматической останется Византия, законный государь на престоле или узурпатор, главное, чтобы государство сохранило свой суверенный статус.

Генрих между тем продолжал разговаривать с новым константинопольским правителем языком ультиматумов. Пришлось Алексею III в буквальном смысле покупать мир у главы Священной Римской империи. Для выплаты тому громадной суммы он ввел в Византии особую подать, названную «аламанской», и даже снял драгоценные украшения с императорских гробниц в Константинополе. Сохранение мира, пусть и ценой такого унижения, было все же предпочтительней реальной угрозы разорения всего государства. Генрих, однако, вряд ли надолго оставил бы свои великодержавные замыслы. В конце лета 1197 года он прибыл в Мессину, чтобы лично напутствовать отправлявшихся на Восток крестоносцев. Этот поход имел все шансы оказаться успешным. Был собран огромный для того времени флот. Принес ли бы он свободу святым местам или, напротив, порабощение Константинополю, так и не узнает никто и никогда. Полный сил и энтузиазма, в общем-то совсем еще молодой воинственный король Генрих VI неожиданно заболел лихорадкой и умер, а поход плачевно завершился полным провалом.

Тем не менее в конце XII века германское влияние было очень сильным в Италии. Тогда-то новый и не менее амбициозный католический первосвященник задался целью самому возглавить христианское движение против ислама и тем самым восстановить папский авторитет, подорванный экспансионистской политикой германских государей. Понтифик начал методично будоражить Европу, поднимая ее на освобождение Святой земли от неверных. Кому же, как не папе, быть озабоченным страданиями Иерусалима! Вот как напишет об этом выдающемся религиозном и государственном деятеле историк Михаил Заборов в своем объемном труде «Крестоносцы на Востоке»:

«Инициатором Четвертого крестового похода, его душой выступил римский папа Иннокентий III (1198–1216), в понтификат (правление) которого папство достигло большого могущества. В огромной степени этому способствовала личность самого папы, человека незаурядных дарований и энергии. Выходец из влиятельной феодальной фамилии ди Сеньи (его мирское имя — граф Лотарио ди Сеньи), Иннокентий III занял папский престол в возрасте 37 лет. Однако, хотя он был самым молодым в избравшей его кардинальской коллегии, выбор убеленных сединами старцев-кардиналов имел под собой серьезные основания. Иннокентий III являлся, несомненно, выдающимся политическим деятелем своего времени. Твердая воля, настойчивость в достижении поставленных целей, умение хорошо распознавать уязвимые места своих противников, использовать их слабости, подчинять их намерения своим замыслам, предвидеть и направлять события — уже этих талантов было достаточно, чтобы склонить голоса кардиналов в его пользу.

Обладая большим умом, он был и чрезвычайно энергичным человеком. Воинственный и гневливый, расчетливый, осторожный и трезвый в оценках политик, Иннокентий III был искуснейшим мастером казуистики и лицемерия. Никто из пап не умел столь ловко скрывать настоящие цели римской курии под личиной благочестия; никто не умел столь внушительно мотивировать каждый, даже самый неблаговидный дипломатический ход первосвященника высшими интересами католической церкви и всегда к месту подобранными богословскими либо юридическими доводами. Недаром в юные годы Иннокентий III прошел курс обучения в университетах Парижа и Болоньи — лучших из тогдашних высших школ, где он, по словам его биографа, „превзошел всех своих сверстников успехами в философии, богословии и праве“, недаром учился каноническому праву у знаменитого болонского юриста Угуччо. Помимо прочих достоинств, необходимых ему как главе католической церкви, этот папа обладал еще одним: он превосходно владел искусством красноречия. Применяя, когда это было нужно, свои обширные познания в философской науке, пуская в ход библейские цитаты, изобретая неотразимые аргументы, он производил на современников сильное впечатление грозными буллами, многоречивыми и цветистыми посланиями, суровыми речами… Главной целью Иннокентия III являлось установление полной супрематии (верховенства) римской курии над всем феодальным миром Запада и Востока. Именно это стремление определяло практические усилия неутомимого римского понтифика. И недаром даже некоторые убежденные приверженцы католицизма вменяли и вменяют в вину Иннокентию III, что он подчинял религиозные соображения политическим интересам, действуя вразрез с принципами, которые сам же провозглашал. Современники выражали такого рода упреки в достаточно категоричной форме. „Ваши слова — слова Бога, но ваши дела — дела дьявола“, — писал папе политический деятель начала XIII века. Католические историки наших дней высказывают свое мнение по этому поводу, прибегая к более гибким формулировкам: папа якобы не всегда руководствовался религиозными побуждениями, он не мог преодолеть в себе „противоречия наместника Христа и государственного человека“. Остается фактом, что Иннокентий III прежде всего был государственным деятелем, ставившим во главу угла политические интересы папского Рима…»

Итак, честолюбивый понтифик почти сразу после избрания заявил о своём первом грандиозном замысле в энциклике, разосланной в августе 1198 года западным архиепископам. При этом он обязывал их довести содержание письма до всех епископов, прочего духовенства и прихожан в провинциях. Папа возвещал о своей личной скорби за тяжкие страдания Иерусалима. Западные же князья, напротив, обвинялись в непомерном стремлении к роскоши, иных пороках, осуждались за войны друг с другом.

Но все христиане, как бы мимоходом замечал глава церкви, могут обрести вечное спасение, если примут участие в подготовке новой священной войны. Свои послания Иннокентий разослал по всем городам и весям — монархам и князьям, графам и баронам — всем, кто мог выставить за собственный счёт и послать за море соответствующие их возможностям боевые отряды. Предлагался и выбор — не можешь собрать воинов, плати звонкой монетой. Папа заранее давал крестоносцам полную индульгенцию за любые грехи и гарантировал защиту их собственных владений и имущества. Также для них на время домашнего отсутствия объявлялся мораторий на уплату долгов и процентов по ним.

В одном из своих страстных воззваний папа сокрушался по поводу печальной участи Святой земли и с особым негодованием высказывался о том, что говорят о христианах мусульмане: «Наши враги нас оскорбляют, — возмущался Иннокентий, — и говорят: где ваш Бог, который не может освободить из наших рук ни себя, ни вас? Мы осквернили ваши святыни, протянули руки к предметам вашего почитания, яростно напали на святые места. Мы держим вопреки вам эту колыбель суеверия ваших отцов. Мы ослабили и сломали копья французов, усилия англичан, крепость немцев, героизм испанцев. К чему привела вся эта храбрость, которую вы возбудили против нас? Где же ваш Бог? Пусть Он поднимется и вам поможет! Пусть Он покажет, как Он защищает вас и себя… Нам более ничего не остается, как после избиения защитников, оставленных вами для охраны страны, напасть на вашу землю, чтобы уничтожить ваше имя и память о вас. Что можем мы ответить, — вопрошает папа, — на подобные нападки? Как отразить их оскорбления? Ведь то, что они говорят, есть отчасти сама истина… Поскольку язычники безнаказанно проявляют свой гнев во всей стране, постольку христиане более не смеют выходить из своих городов. Они не могут в них оставаться без содрогания. Извне их ожидает сабля, внутри они цепенеют от страха…»

Персональные письма глава церкви направил монархам Франции — Филиппу-Августу и Англии — Ричарду Львиное Сердце. Война между ними велась уже с 1194 года, с момента возвращения английского короля из плена. Папа призывал властителей двух великих европейских держав к миру или хотя бы к пятилетнему перемирию, угрожая наложить на их владения интердикт (в католицизме — временный запрет совершать богослужения и религиозные обряды). Столь радикальную меру понтифик собирался применить отнюдь не оттого, что война доставляла огромные бедствия жителям этих стран, а потому, что препятствовала вербовке отрядов для задуманного им крестового похода. В качестве папских легатов (личных представителей понтифика) должны были направиться в Палестину два кардинала. Перед ними стояла задача подготовить всё для прибытия армии. Имели они и другие специальные поручения. Кардиналу Соффредо предстояло договориться о поддержке с венецианским правительством. Кардинал же Петер Капуанский и того более — должен был провозгласить крестовый поход во Франции. Ещё двум послам-кардиналам нужно было включить все свое искусство дипломатии и красноречия, чтобы убедить враждующих пизанцев и генуэзцев тоже заключить мир и принять участие в задуманном папой походе.

Нейтрализуя германское влияние на Италию и усматривая главного врага папства в Гогенштауфенах, Иннокентий III стал поддерживать в Германии Оттона Брауншвейгского, избранного частью населения королем. Понятно, что такая поддержка была, прежде всего, направлена против Филиппа Швабского, брата покойного Генриха VI. По мнению некоторых историков, ситуация складывалась таким образом, что и византийские императоры могли подумать об осуществлении планов Комнинов на месте немецкого универсального государства создать такое же византийское. Во всяком случае, узурпировавший власть Алексей III увидел в папе союзника и писал ему: «Мы являемся двумя единственными мировыми силами: единая римская церковь и единая империя наследников Юстиниана; поэтому мы должны соединиться и постараться воспрепятствовать новому усилению могущества западного императора, нашего соперника». На самом деле положение Византии, как внешнее, так и внутреннее, не позволяло надеяться на реализацию столь далеко идущих планов.

Но глава католической церкви, одержимый своей главной идеей организации крестового похода, не только их не поддержал, а поставил византийскому императору в вину тот факт, что он не оказывает никакой помощи Святой земле. При этом папа явно претендовал на роль отца, а императора ставил на место непослушного отпрыска, которого недвусмысленно призывал признать папское главенство. Иннокентий желал видеть в восточном императоре не схизматика и ставил вопрос о церковной унии. Алексей не только не согласился, но разразился встречными обвинениями. Раздраженный понтифик пригрозил узурпатору поддержать в правах на византийский престол (заметьте — законных!) семью свергнутого и зверски ослепленного им Исаака. Но угроза эта, скорее всего, была лишь тактическим блефом. Дочь отставного монарха, как мы уже говорили, была женой Филиппа Швабского. А у Иннокентия, претендующего на безусловное мировое лидерство, было меньше всего поводов относиться к тому с любовью. Алексей III, как и следовало из всей логики переговоров, угрозам не внял и на унию не согласился.

Более того, в одном из очередных посланий он заявил, что императорская власть выше духовной. И отношения между Римом и Византией окончательно испортились…

Папский легат, кардинал Петер Капуанский тем временем собрал в Дижоне ассамблею французского духовенства, перед которой зачитал папскую буллу, призывающую к новой крестовой экспедиции на Восток. Посланец-прелат получил сведения о том, что Филиппу-Августу не дает заключить перемирие с англичанами коалиция французских аристократов, приверженцев короля Ричарда. Среди них находились влиятельные вельможи — графы Бодуэн Фландрский и Луи Блуа, а также графы Болоньи и Тулузы. Тогда Петер встретился с Ричардом в Нормандии. Король настаивал на том, что он продолжает воевать лишь для того, чтобы вернуть вероломно захваченные в его отсутствие Филиппом земли. А ведь он участвовал в это время в Третьем крестовом походе. В своем пленении в Германии он тоже усматривал руку Филиппа, а папу при этом обвинил в том, что тот не защитил его как крестоносца, имеющего перед церковью значительные заслуги. Но, в конце концов, монарх уступил доводам кардинала и согласился с тем, что дело освобождения Иерусалима для христианского мира очень важно, а борьбу за внутренние интересы можно и отложить. Тем более что война с Филиппом на французской земле и так затянулась. Войска Ричарда брали верх над противником, нанося одно поражение за другим. Новые владения английского короля все расширялись, так что даже Париж стоял перед угрозой оказаться в кольце земель англичан и их союзников…

В начале 1199 года мирный договор все же подписали. Филипп вынужден был пойти на огромные уступки, в надежде, что придут и для Франции лучшие времена. А Ричард, едва заключив мир с Филиппом, пошел войной на своего вассала, виконта Лиможского Адемара. Король соблазнился возможностью легкого обогащения. В народе передавали слухи о том, что виконт похитил изрядную часть сокровищ покойного Генриха II, и хранятся они в замке Шалю. Но, видимо, верна пословица о том, что жадность губит… Во время осады замка пущенная со стены стрела ранила Ричарда в руку. Есть основания полагать, что наконечник был с ядом — войны на Востоке научили европейских солдат многим коварным приемам. Вот что рассказывает хроника:

«Пришел король Англии с многочисленным войском и осадил замок Шалю, в котором, как он думал, было скрыто сокровище… Когда он вместе с Меркадье (один из военачальников английского войска) обходил стены, отыскивая, откуда удобнее произвести нападение, простой арбалетчик по имени Бертран де Гудрун пустил из замка стрелу и, пронзив королю руку, ранил его неизлечимой раной. Король, не медля ни минуты, вскочил на коня и, поскакав в свое жилище, велел Меркадье и всему войску атаковать замок, пока им не овладеют… А когда замок был взят, велел король повесить всех защитников, кроме того, кто его ранил. Ему, очевидно, он готовил позорнейшую смерть, если бы выздоровел. Ричард вверил себя рукам врача, служившего у Меркадье, но при первой попытке извлечь железо тот вытащил только деревянную стрелу, а острие осталось в руке; оно вышло только при случайном ударе по руке короля. Однако король плохо верил в свое выздоровление, а потому счел нужным объявить свое завещание… Он велел привести к себе Бертрана, который его ранил, и сказал ему: „Какое зло сделал я тебе, что ты меня убил?“ Тот ответил: „Ты умертвил своей рукой моего отца и двух братьев, а теперь хотел убить меня. Мсти, как хочешь. Я охотно перенесу все мучения, раз умираешь ты“. Тогда король велел отпустить его, говоря: „Смерть мою тебе прощаю…“»

Так для французского Филиппа-Августа действительно неожиданно наступили лучшие времена, и гораздо раньше, чем он рассчитывал. Нелепая смерть подстерегла его врага — короля-рыцаря. Впрочем, логичных смертей на войне не бывает. А эта вполне вписывалась в витиеватый сюжет рыцарского романа, который назывался жизнью жестокого и великодушного, горячего и неустрашимого монарха Ричарда с романтичным прозвищем Львиное Сердце. Закончилась она клубком парадоксов — похоронить себя король велел в ногах отца, с которым тоже долго воевал, а родную Англию завещал брату Иоанну, при жизни неоднократно его предававшему…

Любопытно, что легендарный король и бесстрашный воин писал стихи, может, конечно, не так талантливо, как умел воевать. Из написанного им мало что сохранилось. Вот строки, сложенные Ричардом в германском заточении:

Поскольку речи пленного напор
Не свойствен, как и речи тех, кто хвор,
Пусть песнь утешно вступит в разговор.
Друзьям, не шлющим выкупа позор!
Мне из-за тех, кто на дары не скор,
Быть две зимы в плену.
Пусть знает каждый в Англии сеньор,
В Анжу, в Гаскони, словом, весь мой двор,
Что я их безотказный кредитор,
Что мной тюремный отперт был запор
И нищим был, скажу им не в укор,—
А я еще в плену…

Итак, накануне начала XIII столетия враждующие государства заключили перемирие на пять лет. Однако скоропостижная кончина Ричарда подняла воинственный дух Филиппа-Августа, который не мог смириться с утратой своих земель, и он вновь начал войну уже с другим английским государем, Иоанном.

Это служило не единственной причиной, из-за которой намеченный папой поход все откладывался. Еще не были даже скомплектованы основные боевые отряды. Да, собственно, на какие средства? Главной движущей силой все никак не начинающегося похода оставались лишь послания Иннокентия к духовенству и светским властителям. Так как должного отклика они не находили, папа придумал хитроумную комбинацию для финансирования экспедиции. Он обложил самого себя, кардиналов и прочих римских священников налогом в размере десятой части доходов. Всему остальному духовенству апостольской властью было предписано предоставить для обеспечения крестового похода на следующий год сороковую часть прибыли. Послабление давалось лишь картезианцам, цистерцианцам и некоторым другим религиозным орденам. У них изымалась только пятидесятая доля. Все архиепископы доводили указания первосвященника до епископов своей области. Те, в свою очередь, собирали подчиненное им духовенство и «радовали» их высочайшим вердиктом. Даже в каждой приходской церкви папа распорядился поставить ящик для пожертвований верующих. В зависимости от величины вклада обещалась и широта папской индульгенции.

Иннокентий, конечно, понимал, что священники вряд ли с энтузиазмом воспримут посягательства на их доходы, и подчеркивал исключительный и временный характер нового налога. Тем не менее почти везде он встречал скрытое сопротивление. Папа вынужден был напоминать французским клирикам об их собственных обещаниях папскому легату пожертвовать тридцатую часть своих доходов, в то время как они не собрали даже и предписанной им сороковой части. Посланные из Рима наблюдатели за сбором налога действовали своевольно и вызывали подозрение, что часть средств может быть присвоена. Монах бенедиктинского монастыря в Сент-Олбансе (Херефордшир), один из известных хронистов английского Средневековья, Матфей Парижский, говоря об этом налоге, вообще называл его чрезмерным и неугодным Богу. Цистерцианцы квалифицировали налоговые предписания папы как преследование ордена…

В итоге оказалось даже невозможным определить, сколько денег на самом деле собрали в тех или иных местах и какая часть их оказалась в казне подготавливаемого похода. И это касалось лишь духовенства, которое все-таки подчинялось папскому Риму. Налог на монархов и знать тоже не встретил с их стороны большого энтузиазма. В середине 1201 года кардинал-епископ Остии Октавиан, который в качестве папского легата сменил кардинала Петера Капуанского, сумел добиться от королей Англии и Франции Иоанна и Филиппа-Августа согласия пожертвовать сороковую часть доходов от своих владений и земель их вассалов. Но они поставили условие, что собирать деньги и решать, как их применить, будут сами. Сколько средств было ими собрано и что на самом деле досталось крестоносцам, неизвестно до сих пор…

Папа, однако, был настойчив и изобретателен в достижении своей цели. Через своего легата он поручил пропагандировать в народе крестовый поход во Франции простому приходскому священнику Фульку из городка Нельи под Парижем. Малоизвестный до той поры священник оказался настолько красноречив и убедителен в своих проповедях, что собрал в крестовый поход людей больше, чем кто бы то ни было. Есть сведения, что именно благодаря Фульку приняли крест более 200 тысяч человек. Он сумел уговорить даже графа Шампани возглавить военную экспедицию к святым местам. Правда, как это часто в то время случалось даже с молодыми и здоровыми людьми, полный сил граф ухитрился умереть еще до начала похода. Но зато оставленные им огромные средства на самом деле пошли на содержание крестоносцев.

Фульк буквально внедрял крестоносную идею в народные массы. Он разъезжал по стране, собирая на свои проповеди огромные аудитории. Люди приходили послушать неистового священника, несмотря на то что в их адрес неслась критика за жадность, мздоимство, проституцию, другие грехи. Сохранилась легенда, что Фульк обвинял в пороках самого короля, за что неоднократно отправлялся в темницу. И уже из уст в уста передавались сказочные истории о его чудесных исцелениях, о неожиданном праведном перерождении ростовщиков и развратных женщин, которых священник постригал в монахини или выдавал замуж. Популярность его все возрастала, потому что моральное состояние европейского общества в начале XIII века было весьма сомнительным. Грабежи, убийства, повсеместный блуд усиливали общее невежество. «Париж, поглощенный, как и все прочие города, всякого рода преступлениями и запятнанный бесчисленными пороками, блуждал во мраке», — писал историк Яков Витрийский. Нередко и сами клирики становились отпетыми греховодниками, сожительствовали с наложницами, пьянствовали, сквернословили и всячески морально разлагались. С ноября 1198 года до самой своей кончины в мае 1202 года Фульк всего себя отдавал пропаганде крестового похода. По сведениям его участников и хронистов Робера де Клари и Жоффруа де Виллардуэна, яростный сторонник экспедиции на Восток не дожил до ее начала и умер примерно в одно время с графом Шампани. Может быть, это и к лучшему. Трудно сказать, как бы воспринял проповедник внезапный поворот Четвертого похода на Константинополь.

Из властителей крупных западноевропейских держав никто не откликнулся на страстные призывы Иннокентия III и его легатов. Король Франции Филипп II Август в ту пору был отлучен от церкви за свой развод с женой. Английский монарх Иоанн, прозванный Безземельным, потому что, в отличие от старших братьев, не получил владений во Франции, только недавно расположился на троне, и для него главным было на нем укрепиться. Для этого ему приходилось вести нескончаемую борьбу с баронами. Возникшая в Германии (не без влияния папы) борьба за престол между Оттоном Брауншвейгским и Филиппом Швабским отнимала у них силы внутри страны. Каждый имел веские причины с безразличием отнестись к призывам восстановить справедливость на Святой земле. Ничего не попишешь — своя рубашка ближе к телу. Из монархов только венгерский король принял крест. Но цвет аристократического западного рыцарства перед возможностью прославиться, а заодно и обогатиться в военном походе, осененном церковью, не устоял. Только в Северной Франции изъявили желание принять в нем участие Тибо Добрый, брат Генриха I Шампанского, его сын Людовик, граф Блуа и Шартра, Балдуин Фландрский и многие другие рыцари, принявшие крест. В состав наконец-то формируемого войска вошли не только французы, но и англичане, немцы, фламандцы, сицилийцы.

Главой крестоносного ополчения рыцари единодушно избрали Тибо Шампанского. Он пользовался большим уважением даже за пределами Франции и, безусловно, стал бы не только хорошим командиром, но и душой задуманного предприятия. Но, как мы уже говорили, еще до начала похода объединенных общим воодушевлением его участников постигло и первое общее горе — Тибо неожиданно умер. Оставшиеся без главнокомандующего воины избрали нового. Им стал итальянский князь Бонифаций, маркиз Монферратский.

Второй после папы мощнейшей движущей силой задуманного похода выступала Венеция, а точнее — правитель этого главного торгового государства Европы, дож Энрико Дандоло. В момент своего вступления на престол это уже был муж преклонных лет. Но его энергии и работоспособности могли позавидовать молодые. Если речь шла о защите интересов венецианцев и пользе для республики Святого Марка, Дандоло ничуть не стеснялся в выборе средств. В 1202 году в Венецию прибыли послы крестоносцев, среди которых был Жоффруа де Виллардуэн, кому мы обязаны большей частью сведений о Четвертом крестовом походе. Они обратились к дожу Энрико Дандоло с просьбой о выделении кораблей для переброски войск в Палестину либо в Египет — окончательного решения еще принято не было. Правитель дал согласие, но при условии выплаты крестоносцами 100 тысяч марок. Однако, кроме старых долгов перед венецианцами, предъявить в оплату Энрико Дандоло рыцарям было нечего. 85-летний же дож, практически слепой старик, чувствовал себя хозяином положения и абсолютно точно знал, что он хочет и сможет получить от крестоносцев. Он был умным и тонким политиком, настоящим руководителем государства, всегда отстаивавшим интересы своей страны. Дож сумел повести переговоры так, что посланники чувствовали себя в роли просителей, ведь это им был необходим флот для переправы целой армии. На самом деле экспедиция, в том виде, в котором задумал провернуть ее глава республики Святого Марка, в еще большей степени была в его интересах.

Нижегородский историк Николай Соколов, чьи работы по изучению средневековой Венецианской республики сделали его всемирно известным ученым, давал Энрико Дандоло такую характеристику: «Неукротимая энергия, умение дерзать, мудрая дальновидность и тонкий политический расчет, беззастенчивость в выборе средств для достижения поставленных целей, безусловная преданность интересам своего класса и государства сочетались в нем с редкой в те времена свободой от религиозных предрассудков, делавшей его нечувствительным к громам папской курии и равнодушным к делам веры и благочестия, если они не сочетались с серьезными мирскими интересами».

К концу XII столетия Венеция достигла своего наивысшего расцвета и как торговая, и как колониальная, и как военно-морская держава. Её интересы в восточном Средиземноморье, в особенности во всем, что касалось торговли, были весьма широки. Морская поддержка Иерусалима обернулась для республики всевозможными торговыми привилегиями и даже освобождением от таможенных пошлин в крупных портах, таких как Акра и Тир. Это повышало интерес Венеции к делам государств, заложенных крестоносцами. Но не чурались венецианцы и выгодным товарооборотом с Египтом через порт Александрии. Римский папа и рыцарские государства не одобряли таких отношений с врагом, тем более что мусульмане получали корабельный лес и разное морское снаряжение в обмен на ценящиеся в Европе восточные пряности. Но торговая выгода была для республики Святого Марка превыше всего.

…Когда крестоносцы прибыли в Венецию в надежде заполучить корабли для своего похода, именно такими интересами, а не моральными нюансами, и руководствовался на переговорах венецианский дож. Богатое восточное Средиземноморье вполне вписывалось в эти интересы. Зная о финансовых затруднениях рыцарей, хитроумный глава республики хладнокровно предложил им направить свои стопы на… Далмацию (государство на Балканах, территория которого входит в современные Хорватию и Черногорию). Ее главный город Задар тоже серьезно конкурировал с венецианцами на торговом поприще. Более того, еще не так давно Задар, практически, принадлежал Венеции, был одним из ее городов-вассалов. Но король Венгрии, контролировавший материковую Кроатию, сумел настроить население городов вдоль далматинского побережья восстать против многолетнего венецианского господства и перейти под венгерский протекторат. Таким образом, Задар стал принадлежать венгерскому королю. Получившая столь обидную пощечину, Венеция жаждала вернуть город под свое крыло. И Дандоло не был бы истинным венецианцем, если бы не нашел подходящий выход. Крестоносцам было сделано предложение, от которого они не могли отказаться. Если те помогут ему овладеть Задаром, то получат отсрочку по расчетам за корабли и другим долгам. Кроме того, захваченное добро предлагалось разделить между крестоносцами и венецианцами.

Многие рыцари были поражены, ведь Задар — город христианский! Да и сам Имре, венгерский король, принял крест, а значит, его собственность попадала под защиту Святого римского престола. Ситуация складывалась щекотливая, если не сказать — неприличная. Однако, как покажет будущее, рыцари оказались не такими уж принципиальными, а попросту, беспринципными в вопросах веры и собственных обетов. Они придумали для себя оправдание, что, как пишут хроники, «венецианцы принудили их пересечь море и напасть на Задар». Еще до 1 октября 1202 года, когда флот взял на него курс, Иннокентий III узнал о коварном плане от своего легата Петра Капуанского, которого он послал сопровождать крестоносцев на Восток. Но дож, опасаясь, что Петр помешает его замыслу, заявил, что не принимает его как легата. При желании он может отправиться с войском как простой проповедник. Оскорблённый посланник вернулся в Рим и доложил папе о планируемом нападении на христианский город. Папа отправил с аббатом Петром Лоцедио гневное послание, запрещая крестоносцам вести военные действия против каких-либо христианских городов. Задар он назвал конкретно, подчеркнув, что тот принадлежит венгерскому королю, который сам принял крест. Но дож и предводители крестоносцев своих намерений не изменили.

В начале октября 1202 года армада из более чем 200 кораблей вышла в Адриатику. Она демонстративно продефилировала вдоль побережий Истрии (Хорватии) и Далмации, словно показывая грозную мощь Венеции. После высадки у Задара некоторые рыцари из числа противников нападения на христиан обратились к защитникам города с призывом не капитулировать, дескать, крестоносцы, по их убеждению, не пойдут на неугодный Богу штурм. Но большинство рыцарей все же подчинились лидерам похода, давшим согласие оказать помощь венецианцам овладеть городом. День 15 ноября 1202 года, когда, вопреки папскому запрету, христианский Задар был захвачен и безжалостно разграблен, можно считать генеральной репетицией по взятию христианами уже следующего, более крупного христианского города — Константинополя.

Иннокентий III тогда был не на шутку разгневан и отлучил всех участников разбоя от церкви, правда, все же больше обвиняя венецианцев. Он отписал рыцарскому войску: «Ибо… древний враг, который есть диавол и сатана, который соблазняет весь мир, чтобы никто не имел великой любви, такой, чтобы положить душу свою за друзей своих… заставил вас вести войну против ваших братьев и впервые развернуть ваши знамена против верного народа, поскольку так вы собрали для него (дьявола) первые плоды вашего паломничества и до такой степени, что ради демонов пролили кровь ваших братьев… И когда жители города хотели, чтобы мы рассудили их с венецианцами, и даже в этом не могли найти вас милосердными, они развесили вокруг стен свои изображения Распятия. Но вы несправедливо напали на Распятого не менее, чем на город и его жителей»… (Во время осады отчаявшиеся задарцы, в расчете на христианскую солидарность нападавших, выставили на городские стены кресты.)

Вскоре, однако, папа дипломатично «отменяет» отлучение, при условии, что руководители позорного похода подпишут обязательство вновь повиноваться его приказам и наставлениям. «…Итак, чтобы преступление ваше вполне очистилось, — грозно напутствовал Иннокентий III в новом послании рыцарям, — мы всех вас предостерегаем и со всем тщанием побуждаем и через апостольское писание, строго предписывая, вам поручаем, чтобы c подобающим для кающихся отступлением от греха через покаяние умилостивили Господа и как удовлетворение за грех поддерживали соседей, вернув все, что вам от задарцев досталось в добычу, и от подобного в дальнейшем строго воздерживались. Так как… это неслыханно, чтобы кто-нибудь вас, кого Римская церковь связывает, покушался освободить, кроме, может быть, находящихся при смерти, потому не было того освобождения, которое вам дали епископы, находящиеся с вами в войске… Также повелевается, чтобы подобного в будущем строго остерегались, чтобы не нападали на земли христиан и не оскорбляли их в чем-либо, разве лишь, может быть, они легкомысленно помешают вашему пути, или другая справедливая или неминуемая причина, может быть, случится, вследствие чего будет нужно совершить это, посоветовавшись с апостольским престолом… Итак, мы напоминаем всем вам и ободряем в Господе и апостольским писанием приказываем, чтобы вы вышеупомянутого короля Венгрии смиренно умоляли, чтобы по унаследованном им от рождения королевскому милосердию ту обиду, которую вы причинили ему, для Бога и ради Бога вам милосердно простил…»

Венецианцам строгий Иннокентий тоже посулил отпущение грехов, если они раскаются, а ежели нет, так и останутся отлученными. Крестоносцам, тем не менее, милостиво позволяется взаимодействовать с торговцами, иначе как же им добраться до Святой земли без венецианского флота. Вот такая папская сделка с Богом. Впрочем, он же его представитель на земле. Однако рыцарям уже, видимо, пришелся по душе вкус христианской, пусть и схимнической (православной), крови. Они в этот раз так и не собрались на защиту Гроба Господня, ибо их манила богатая Византия. В конце ноября отправляться за море было слишком поздно, и экспедиция перезимовала в Задаре. В середине декабря прибыл Бонифаций Монферратский, а еще через две недели — послы от византийского царевича Алексея. Его предложения были очень заманчивы. Взамен за помощь крестоносцев и венецианцев в возврате византийского трона ему и его отцу Исааку Ангелу он приведет империю к унии с католической церковью и подчинению папе. Им также будут выплачены 200 тысяч марок серебром и выделены средства на палестинскую экспедицию на год вперёд. Алексей дал обещание лично присоединиться к крестовому походу против неверных и снарядить войско из 10 тысяч византийцев. Кроме того, он готов до конца жизни содержать за свой счёт отряд из 500 рыцарей для защиты Святой земли.

Венецианский дож и многие знатные бароны-рыцари сочли предложение очень заманчивым. Но большинство рядовых крестоносцев возражали против новой войны с христианами и настаивали на экспедиции в Палестину. Даже среди духовенства не было единства, что уж говорить о разношерстной армии. Верх одержала точка зрения, что поход на Иерусалим выгодней начать с Византии. Многие современные историки считают, что папа был в курсе константинопольских планов крестоносцев. Возражал он лишь для видимости, тем более что таким образом мог добиться и желанной унии церквей, и освобождения Святой земли.

Но все же в этом вопиющем для христианского мира повороте крестового похода главная роль принадлежала мудрейшему стратегу Энрико Дандоло. Поговаривали, что, когда в 1172 году он возглавлял венецианское посольство в Византии, ему нанесли там личное оскорбление, и он был ослеплен греками при помощи вогнутого зеркала, отражавшего солнечные лучи. С тех пор Дандоло питал глубокую ненависть к грекам. Венеция действительно имела к Византии немалые счеты. И связаны они были не только с персональными претензиями ее правителя. В начале 70-х годов XII века республика была в полном смысле слова буквально ограблена Византией. Царствовавший в ту пору в империи Мануил I Комнин, испытывая материальные затруднения, коварно задумал решить их за счет венецианских купцов, о чьих богатствах ходили легенды. Лживыми посулами он постарался заманить в Византию как можно больше торговцев. Затем публично обласкал двух послов республики Святого Марка, находившихся в Константинополе. До них, правда, доходили отрывочные слухи о готовящейся провокации. Но их подозрения таким образом были рассеяны.

За свое простодушие они жестоко поплатились. Почти 20 тысяч венецианских торговцев, находившихся в то время в Византии, подверглись наглому нападению государевых людей. Примерно половина из них вели свои дела в Константинополе. Их бесцеремонно хватали на улицах, в домах и даже ловили на море. Тюрьмы одномоментно оказались переполнены, так что ничего не понимающих венецианских гостей закрывали даже в монастырских кельях. Привезенные ими товары, личное имущество, деньги были беспардонно конфискованы… Возмущенная Венеция надолго затаила обиду.

Дипломатические и торговые отношения между империей и республикой прервались более чем на 10 лет. И только Андроник I Комнин подписал соглашение, обязывающее Византию возместить Венеции понесенные убытки. Его эстафету принял император Исаак II Ангел. Но ни тот, ни другой, ни сместивший Исаака узурпатор Алексей III, занимавший византийский престол ко времени Четвертого крестового похода, так и не выплатили полностью долга республике Святого Марка. Изучивший нравы венецианцев российский историк Николай Соколов отметит, что те «редко следовали христианской заповеди о прощении обид и никогда не прощали материального ущерба». Верным было их изречение: «Siamo Venetiani, et poi Christiani» — «Прежде всего мы венецианцы и уже затем — христиане».

Дандоло требовал, чтобы все торговые привилегии, которые раньше Венеция имела в Византии, были восстановлены. Помимо того, дожу не давал покоя тот факт, что монополия его купцов в Восточной империи была нарушена, и императоры стали давать режим благоприятствования в торговле и другим итальянским городам, например Пизе и Генуе. Таким образом, Венеция недосчитывалась изрядной доли прибыли. В голове затаившего обиду хитроумного старца постепенно созревал план отмщения.

Обращение за помощью бежавшего из Византии Алексея II Ангела, законного наследника византийского престола, дало последний толчок «венецианско-рыцарскому» проекту захвата Константинополя. С аппетитом проглотив задарский пирог, республика Святого Марка уже с легким сердцем согласилась предоставить крестоносцам свой морской флот. Другие многоходовые дипломатические и дворцовые интриги, предшествовавшие Четвертого крестовому походу, тоже вели к одному решению. Филипп Швабский, германский король, сын Фридриха I Барбароссы и брат покойного Генриха VI, мечтавших о покорении Византии, рассчитывал через родственника и одновременно руководителя крестоносцев Бонифация Монферратского все же укрепить позиции Германии в Восточной империи. К самому Филиппу, в свою очередь, по-родственному обратился за поддержкой отец его жены, свергнутый с византийского престола император Исаак II Ангел.

Словом, предприятие сулило оказаться весьма выгодным для всех участников. Каждый, в соответствии с ранжиром, получает свою порцию из сытного византийского меню. Престарелый Дандоло устраняет могучих торговых конкурентов и мстит за давнюю обиду, молодой Иннокентий III имеет удобнейший случай провести в жизнь замыслы папской курии подчинить православную греческую церковь католическому Риму. Филипп Швабский угождает жене. Ее родственники возвращают в семью царский престол. Руководитель похода Бонифаций Монферратский утоляет свои полководческие амбиции. Кстати, у него тоже были свои причины не жаловать Византию — ее императоры дурно обошлись и с его двумя братьями: Коррадо был обманут, а Раньери — отравлен. И, наконец, вся вместе эта честная компания сказочно обогащается…

Константинополь еще с IV века, когда был заложен императором Константином в качестве новой столицы Римской империи, дразнил аппетиты всевозможных завоевателей. Раскинувшийся на месте бывшего города древних греков Византий (отсюда — Византийская империя), он выгодно располагался на пересечении главных сухопутных и морских торговых путей на границе Европы и Азии. Красавец-город значительно перерос своего предшественника и по площади, и по числу жителей. Ко времени Четвертого крестового похода он был самым большим и населенным в Европе, да, пожалуй, и в мире. Представляете — город-миллионник — это в начале XIII века!

С юга Константинополь омывался водами Мраморного моря, с севера — заливом Золотой Рог, а с северо-востока — Босфором, проливом, выходящим из Черного моря. От одних названий кружится голова. Над городом в то время полыхали золотом купола почти 500 церквей. Самым грандиозным был собор Святой Софии, крупнейший во всей Европе. Мрамор, золото, серебро, слоновая кость и драгоценные камни — все отдал своему новому храму благословенный Константинополь. Пол украшал прихотливый узор из порфира и цветного мрамора. Иконостасом служили 12 серебряных колонн с золотыми капителями, на которых висели иконы. Престол алтаря был изготовлен из литых золотых досок и стоял на золотых столпах. А верхняя его часть из разных сплавов, перемешанных с разноцветными камнями, переливалась 70 оттенками… Полукругом — колонны из яшмы и порфира.

Когда во время ночной службы в храме одновременно вспыхивали шесть тысяч золотых лампад, Святая София озаряла все вокруг, в очередной раз возвещая миру о могуществе византийского императора. И была она столь прекрасна, что сам Юстиниан, не в силах сдержать восхищения, как-то воскликнул: «Слава Богу, удостоившему меня совершить это великое дело! Я превзошел тебя, Соломон!» Византийский историк Прокопий писал об этом соборе: «Своей поразительной красотой он бросает вызов самому Небу». Такой храм и нужен был Юстиниану, признанному наместником Бога на земле. Власть его распространялась на всю Малую Азию, Балканы, Египет, Сирию, Палестину, Кипр, острова Эгейского моря…

Собор вырос рядом с развалинами древнего акрополя. Его вместе с храмами Аполлона и других языческих богов снес с лица земли еще император Константин, изначально сделав новую столицу сугубо христианской.

Когда теплым весенним днем рыцари-крестоносцы увидели раскинувшийся перед ними огромный город, у них буквально дух захватило — не столько от красоты его церквей и дворцов, сколько от алчного предвкушения баснословной наживы. Пока венецианский флот стоял в Босфорском проливе у города Скутари, руководители похода встретились с посланником византийского императора и заявили ему о том, что идут на них войной.

Еще даже не представляя, что великий Константинополь достанется им так легко, лидеры похода итальянский князь Бонифаций Монферратский, венецианский дож Энрико Дандоло, другие знатные рыцари и их союзники из республики Святого Марка начали делить между собой предполагаемую добычу. «Шкуру неубитого медведя» буквально раскроили, скрупулезно расписав между собой все ее лакомые куски и поставив под договором свои подписи. В документе подробно распределили — кому и какие достанутся земли, движимое и недвижимое имущество, а также власть в новом государстве — Латинской империи, которая будет создана на месте Византии. Причем хитрые венецианцы отнюдь не хотели обременять себя властью. Для них более важны были близкие сердцу торговые привилегии, а также сама добыча. Они ухитрились так состряпать договор, что три четверти «движимых» богатств должны достаться им и лишь четверть отойти крестоносцам.

Так называемый «Мартовский договор» заранее заложил основы нового государственного устройства, а главное, подробности территориального разделения Византии. Комиссия из шести рыцарей и такого же числа венецианцев должна будет избрать императора. Последние, как уже было сказано, на трон не претендовали. Но дож республики Святого Марка внес существенный пункт: за ними останется должность римско-католического патриарха Константинополя. А значит, и руководящие посты в церковном управлении, как известно, весьма доходном. Все-таки венецианцы не зря славились своими феноменальными торговыми способностями. По этому удивительному договору новый император получал только четверть территории Византии, остальные три части делились надвое между венецианцами и крестоносцами. Весьма экономически подкованный Карл Маркс справедливо отметил в своих «Хронологических выписках», что венецианцы получили «действительные выгоды предприятия», ловко вручив рыцарям пустой императорский титул и нелегкое бремя бесполезной власти…

Однако, не пора ли к бою, пусть даже и скоротечному? Последняя точка в договоре означала, что остается, ни много ни мало, только получить возможность его реализовать. 9 апреля 1204 года крестоносцы пошли на штурм. Венецианским галерам удалось войти в Золотой Рог. Они разорвали огромную цепь, что защищала «морскую стену» Константинополя и тянулась к башне Галата на северном берегу залива. Так что венецианцы штурмовали город со стороны залива, а крестоносцы — «сухопутные» стены. Как и следовало ожидать, первая атака была отбита. Встреченные роем стрел и лавиной камней рыцари поспешно отступили.

Один из предводителей, своего рода «начальник штаба», а впоследствии историк Четвертого крестового похода, маршал Шампанский, рыцарь Жоффруа де Виллардуэн в своей книге «Завоевание Константинополя», бравируя, напишет, что крестоносцы во время первого приступа потеряли лишь одного человека. При этом соотношение сил наступавших и защищавшихся он оценивает в масштабах одного к двумстам, горделиво прокомментировав, что никогда еще ни в одном городе такая ничтожная горстка воинов не осаждала стольких людей. По свидетельству других очевидцев, попытка взять только одну из башен стоила нападавшим около сотни воинов. Чтобы быть справедливыми, кроме виллардуэновского труда, мы будем опираться на другое масштабное исследование участника событий с византийской стороны, константинопольского сенатора Никиты Хониата.

К следующему удару крестоносцы готовились три дня. Они подкорректировали расстановку метательных баллист и катапульт, привели в порядок осадные механизмы, надежно установили лестницы и бросились на приступ. Хотите — верьте, хотите — нет, но вторая атака увенчалась легкой и окончательной победой. Все в действиях атакующих было традиционным для подобной осады тех времен — лестницы, перекидные мостики через стены… Но рыцари взобрались на них, как пожарные на тренировке. Другой отряд тем временем проломил сначала одну из стен, а затем и трое ворот внутри города. Войска византийского императора Алексея Дуки Мурцуфла практически не защищались. А сам он, дождавшись ночи, бежал, бросив город и своих подданных на произвол судьбы.

Крестоносцы совсем не ожидали такого подарка. Привыкшие в походах к яростному сопротивлению осажденных и учитывая свою малочисленность, они спешно раскинули боевой лагерь у стен уже внутри города. Укрывшись за земляными валами, рыцари далеко не сразу решились продвигаться к центру. Опытные воины хорошо понимали, что ворваться в крепость — это еще полдела. Напротив, к предполагаемому тяжелому сражению они тщательно готовили оружие, продумывали тактику ведения боя на городских улицах. По рассказам рыцаря Робера де Клари и того же будущего историка Жоффруа де Виллардуэна, удивлению крестоносцев не было предела, когда на следующий день они поняли, что путь абсолютно свободен.

Церковная верхушка, узнав о бегстве императора, в горячке штурма собралась в храме Святой Софии. Обсудив ситуацию, иерархи спешно посадили на трон знатного византийского вельможу и военачальника, зятя императора Алексея III Константина Ласкаря. Он было попытался собрать ополчение, но на его призывы не откликнулись ни боязливая, беспокоящаяся за свое добро знать, ни константинопольский плебс, который ничего, кроме несправедливости, от государства не видел…

Итак, 13 апреля 1204 года один из величайших городов тогдашнего мира Константинополь без сопротивления капитулировал перед 15-тысячным войском крестоносцев. Жоффруа Виллардуэн, торжествуя, напишет:

«И знайте, что не было такого храбреца, чье сердце не дрогнуло бы, и казалось чудом, что столь великое дело совершено таким числом людей, меньше которого трудно и вообразить». (Кстати, Константин Ласкарь тоже бежал из столицы на Восток. А так как он не был официально коронован, да, собственно, и не успел поцарствовать, то, как правило, историки не вносят его в списки византийских императоров.) Но тут-то и начинается самое интересное, а вернее, самое мерзкое действо, которое только могло произойти при захвате города.

Никита Хониат, крупный чиновник константинопольского двора, великий логофет и начальник царской спальни, ставший свидетелем и хронистом этого трагического для греков события, в своей знаменитой «Истории» напишет:

«Не знаю, с чего начать и чем кончить описание всего того, что совершили эти нечестивые люди… Итак, прекрасный город Константина, предмет всеобщих похвал и повсюдных разговоров, был истреблен огнем, унижен, разграблен и лишен всего имущества, как общественного, так и принадлежавшего частным лицам и посвященного Богу, бродяжническими западными племенами, большею частию мелкими и безвестными, соединившимися между собою для разбойнических морских наездов и двинувшимися против нас под благовидным предлогом небольшого уклонения от предпринятого будто бы пути на помощь Исааку Ангелу и сыну, которого он, к несчастию, родил на погибель отечества и которого они привезли с собою как самого отличного и самого дорогого своего спутника. Сонливость и беспечность управлявших тогда римским государством сделали ничтожных разбойников нашими судьями и карателями!

Обо всех этих событиях с царственным городом не было предуказано никаким знамением, ни небесным, ни земным, какие прежде во множестве являлись, предвещая людям бедствия и смертоносные наваждения зол. Ни кровавый дождь не шел с неба, ни солнце не обагрялось кровию, ни огненные камни не падали из воздуха, ни другого чего-либо необыкновенного в каком-нибудь отношении не было заметно. Многоногая и многорукая правда, не шевельнув пальцем, подкралась к нам совершенно беззвучными шагами и, напавши на город и на нас, как неутомимая карательница, сделала нас злосчастнейшими из людей. В тот день, когда город был взят, грабители, врываясь в обывательские дома, расхищали все, что находили в них, и затем пытали домовладетелей, не скрыто ли у них чего-нибудь еще, иной раз прибегая к побоям, нередко уговаривая ласкою и вообще всегда действуя угрозами. Но, так как жители, разумеется, одно имели, а другое показывали — одно выставляли на глаза и отдавали, как свое имение, а другое сами грабители отыскивали; так как, с другой стороны, латинские солдаты не давали поэтому пощады никому и ничего не оставляли тем, у кого что-нибудь было; так как они не хотели иметь с покоренными общения даже в пище и содержании, но держали себя в отношении к ним высокомерно, несообщительно, — не говоря o других обидах, обращали их в рабство или выгоняли из дому, то вследствие всего этого полководцы их решили предоставить городским обывателям свободу по желанию удалиться из города. Собравшись обществами, жители потянулись таким образом из города — в изорванных рубищах, изможденные невкушением пищи, с изменившимся цветом тела, с мертвенными лицами и глазами, обливавшимися кровью, потому что в то время плакали более кровью, чем слезами. А поводом к плачу для одних была потеря имущества, другие, не принимая в расчет потерю его, как еще не великую беду, оплакивали похищение красивой дочери-невесты и растление ее или сокрушались потерею супруги, и вообще всякий, идя по дороге за город, имел довольно причин к горести…»

Алчный смерч в лице крестоносцев сметал все на своем пути. А ведь среди них были далеко не одни простые рыцари и оруженосцы. Знатные графы и бароны, а с ними и венецианские купцы словно соревновались в жадности и изощренности в грабежах. Разоренными оказались даже могилы византийских василевсов, включая саркофаг императора Константина I. Оттуда были похищены все драгоценности. Воины Христа громили церкви, растаскивая любую утварь, где усматривали хотя бы намек на драгоценный металл. Они хладнокровно разбивали раки с мощами святых и хватали, хватали, хватали… серебро, золото, драгоценные камни. Святые же реликвии, по выражению Никиты Хониата, просто выбрасывали «в места всякой мерзости»…

Не избежал чудовищного разграбления и главный константинопольский собор Святой Софии. Оттуда в буквальном смысле были вывезены «священные сосуды, предметы необыкновенного искусства и чрезвычайной редкости, серебро и золото, которыми были обложены кафедры, притворы и врата». Главный византийский хронист падения столицы напишет, что в пьяном азарте «ревнители христианской веры» заставляли танцевать на главном престоле обнаженных уличных женщин и дополнительно осквернили храм, введя в него лошадей и мулов, чтобы вывезти награбленное добро. «Не пощадили, — восклицает Хониат, — не только частного имущества, но, обнажив мечи, ограбили святыни Господни…»

Одна из латинских хроник, повествующая о варварских действиях крестоносцев при взятии византийской столицы, была так и названа «Константинопольское опустошение». За три дня безудержного разбоя рыцари убили несколько тысяч константинопольцев. Они поджигали дома, насиловали женщин, разрушали великолепные памятники искусства. Три дня пьяной вакханалии превратили прекрасный город в пепелище.

Рыскавшие по несчастному городу отряды военных имели, однако, в своем черном деле и достойных конкурентов. Не менее ретиво шныряли повсюду пронырливые католические попы. В отличие от грабителей в латах, тащивших все подряд, воры в сутанах охотились целенаправленно. Для них главным было добыть бесценные константинопольские реликвии. История, как известно, хранит имена не только героев. Так, монах Гунтер Пэрисский в «Истории завоевания Константинополя» донес до нас имя своего «коллеги по цеху», настоятеля одного из базельских монастырей, аббата Мартина Линцского.

Не знаем ничего о его аббатских достоинствах, а вот грабителем он оказался изощренным. Присоединившись к одной из рыцарских банд, священнослужитель проник с ней в знаменитый константинопольский монастырь Пантократора и, трясясь от нетерпения, приступил к «богоугодному делу». Вот как живописал действия настоятеля Гунтер Пэрисский: Мартин «тоже стал подумывать о добыче; чтобы не остаться ни с чем там, где все обогащались, он вознамерился протянуть свои освященные руки для грабежа… В то время как многие паломники (!) ворвались вместе с ним в церковь и стали жадно хватать… золото, серебро и всевозможные драгоценности, Мартин… обшаривал самое потаенное место, указанное ему запуганным греческим священником, который желал, чтобы святыня попала, по крайней мере, в руки лица духовного. Аббат Мартин поспешно и жадно погрузил туда обе руки; он стал стремительно ощупывать сокровища, наполняя благочестивым краденым свои карманы…»

Не канули в прошлое имена и некоторых других воров, а в мирное время — высокопоставленных слуг Господних. Неизвестный хронист из Пруссии зафиксировал историю о том, что перед гальберштадтским епископом Конрадом, когда он возвращался в 1205 году из похода домой, катили переполненную телегу, едва вмещавшую бесчисленные константинопольские реликвии. Во многих документальных свидетельствах той поры проходит мысль о том, что почти все западноевропейские храмы и монастыри украсились и обогатились похищенными византийскими реликвиями.

Дотошные церковники по окончании войны составляли списки священной утвари и других святых предметов, которые они вывезли из столицы Византии. Каждый, разумеется, вел свой подсчет. Эти разрозненные описания свел воедино в 70-х годах уже XIX века французский ученый Риан, тоже, между прочим, католик. Так родилась то ли книга, то ли каталог с немудреным названием «Священная константинопольская добыча».

Есть и безымянный русский свидетель константинопольского погрома, написавший «Повесть о взятии Царьграда фрягами». (Фрягами в Древней Руси называли итальянцев.) Эта повесть, в свою очередь, вошла в Новгородскую первую летопись старшего извода (XIII–XIV века). Ее автор, по-видимому новгородец, явно был в Константинополе либо во время изображаемых событий, либо вскоре после них. И если византиец Никита Хониат, по понятным причинам, яростно негодовал по поводу сотворенного захватчиками, то русич был относительно беспристрастен и объективен. Но и он напишет: «Церкви в граде и вне града пограбиша все, им же не можем числа, ни красоты их сказати».

Что уж тут говорить, если сам Жоффруа Виллардуэн, который в своем хвалебном труде «Завоевание Константинополя» старался всячески смягчить бесчинства соратников, не мог скрыть восторга от невиданной константинопольской добычи. Уронив для приличия крокодиловы слезы об участи «этих прекрасных церквей и богатых дворцов, пожираемых огнем и разваливающихся, и этих больших торговых улиц, охваченных жарким пламенем», маршал Шампанский становится более деловит. Мы «не могли сосчитать» захваченное «золото, серебро, драгоценные камни, золотые и серебряные сосуды, шелковые одежды, меха и все, что есть прекрасного в этом мире». А дальше его все же переполняет гордость за то, что такому грабежу не было ничего равного со дня сотворения мира.

Бонифацию Монферратскому достался целый императорский дворец Буколеон. Его название пошло от барельефа, изображавшего бой льва с быком. Французы трансформировали греческое наименование в «Львиную пасть». Вот хроника от Виллардуэна: «Маркиз Бонифаций Монферратский проскакал вдоль всего берега, прямо к дворцу «Львиная пасть». И когда он прибыл туда, дворец был ему сдан с тем, что всем, кто в нем был, сохранят жизнь. Там увидели многих самых знатных дам на свете, которые укрылись во дворце; увидели там сестру короля Франции, которая некогда была императрицей, и сестру короля Венгрии, которая тоже некогда была императрицей, и множество других знатных дам. О сокровищах, которые были в этом дворце, и не рассказать, ибо их там имелось столько, что не было им ни числа, ни меры». Предводитель крестоносцев не только присвоил все дворцовые богатства, но и сделал своей женой принцессу Маргариту, дочь венгерского короля Беллы III и вдову бывшего византийского императора Исаака Ангела.

Упоминавшийся уже рыцарь Робер де Клари будет в своих «захватнических» описаниях более лаконичен, сообщив, что ими были собраны «две трети земных богатств».

Что ж, ему и полагается быть скромнее — все-таки не маршал, пусть даже Шампани. Да что там маршал, сам папа римский Иннокентий III, вдохновитель и инициатор Четвертого крестового похода, разразился лицемерным пастырским письмом. Его якобы возмутили разбойные действия христовых воинов. Они предпочли, — негодует папа, — земные блага небесным, не освобождение Иерусалима, а завоевание Константинополя. «Вы обобрали малых и великих… протянули руки к имуществу церквей и, что еще хуже, к святыне их, снося с алтарей серебряные доски, разбивая ризницы, присваивая себе иконы, кресты и реликвии…»

А Палестина, принадлежащая в то время египетской династии Айюбидов, переживала свои распри и раздоры, которые вспыхнули после смерти основателя этой династии, знаменитого Саладина, султана Египта и Сирии, полководца и мусульманского лидера XII века. Казалось, для крестоносцев наступил самый удобный момент, чтобы вновь поднять свое знамя на Святой земле. Но в этот раз она освободителей так и не дождалась…