ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ ЖИЗНИ

Ко времени поражения ихэтуаней реальная сила Цыси пошла под уклон, но окружающие это не очень замечали, потому что вдовствующая императрица продолжала цепко держаться за кормило правления и сохраняла весьма внушительный вид. Вот как описывает ее Юй Жунлин, впервые увидевшая государыню в 1903 году:

«Цыси оказалась невысокой старухой, старавшейся прибавить себе рост с помощью толстых подошв на своих маньчжурских туфлях. Ноздри у нее раздувались, в глазах горел властный огонь, но руки были красивыми. Настоящей красотой она, наверное, не отличалась даже в молодости, однако ум в ней чувствовался без сомнений. Одета она была в бледно-желтый маньчжурский халат и голубую безрукавку с расшитыми краями. Волосы были собраны в одинарный пучок, хотя и со множеством шпилек. Она единственная во дворце не носила сложной прически, что для остальных считалось большим проступком. Только во время крупных церемоний, например празднования Нового года, дней рождения или приема иностранцев, Цыси тоже приказывала делать себе двойной пучок».

Именно у Юй-Жунлин мы находим наиболее полное описание распорядка дня императрицы, интересное для тех, кто хочет знать о жизни маньчжурского двора:

«Княжны и фрейлины обычно вставали в шесть часов, так как в восемь уже полагалось прийти в Зал радости и долголетия, чтобы пожелать Цыси доброго утра. Когда вдовствующая императрица выходила, евнух откидывал дверную занавеску, все кланялись и говорили:

— Желаем благополучия Старому предку!

Цыси садилась в свое кресло из сандалового дерева и завтракала... Затем появлялся главноуправляющий с несколькими желтыми коробками, в которых лежали доклады губернаторов, генерал-губернаторов или членов Государственного совета. Главноуправляющий вместе с одной из фрейлин становился на колени перед Цыси и доставал из коробок доклады, а фрейлина передавала их вдовствующей императрице. Просмотрев бумаги, старуха таким же путем возвращала их главноуправляющему и в паланкине отправлялась на аудиенцию во Дворец гуманности и долголетия.

...Трон вдовствующей императрицы находился в центре дворцового зала, а трон Гуансюя — справа от нее. По обе стороны стояла императорская охрана, в которую входили исключительно аристократы, в том числе князь Гуйсян, младший брат Цыси.

Князья и сановники по очереди приближались к монархам, но задавала вопросы только Цыси. Гуансюй сидел в стороне и не произносил ни звука».

Трапеза вдовствующей императрицы выглядела следующим образом:

«В одиннадцать часов утра подавали еду. Во Дворце радости к кану[29] придвигали два квадратных стола, а рядом с ними, прямо на кан, ставили специальный низенький столик, так, чтобы все столы образовали одну плоскость. Затем пять или шесть евнухов в белых нарукавниках приносили яства в желтых лаковых коробках, расписанных синими драконами. На каждый квадратный стол ставили по шестнадцать блюд, а на низенький стол — лишь несколько кушаний, особенно любимых вдовствующей императрицей. Один из евнухов преклонял перед Цыси колени и говорил:

— Прошу Великую императрицу к трапезе!

Только тогда Цыси садилась за столик, на приземистый трон. Временами она изволила есть вместе с Гуансюем, для которого в таких случаях ставили на кап еще один приземистый трон, по правую руку от вдовствующей императрицы.

Обычно Цыси ела только ближайшие кушанья, но порою ее внимание привлекали и блюда с дальних столов. Насытившись, она часто посылала остальные кушанья князьям и сановникам, что по-маньчжурски называлось „кеш“, то есть „дарить еду“.

Завершать трапезу Цыси любила маисовой похлебкой, которую повара заранее, через определенные промежутки времени, разливали в шесть или семь чашек. Когда обед подходил к концу, евнухи выбирали не слишком горячую и не слишком холодную чашку и ставили ее на стол.

Во время трапезы императрица, княжны и фрейлины уходили, а Цыси ела и одновременно смотрела спектакль, который не прекращался ни на минуту. Затем чггаруха приглашала императрицу и остальных женщин пообедать, а сама в паланкине отправлялась в Зал радости и долголетия. Она почти всегда спала днем, причем в полдень, и однажды сказала моей матери, что только полуденный сон дает настоящую бодрость».

Если учесть, что активную роль в политике Цыси сначала играть с середины 50-х годов, то она провела на троне даже больше, чем полвека. За это время она пережила целых три регентства: 1861–1873 годы (тогда она держалась почти в тени), 1875–1889 годы (иногда даже подписывала указы, хотя продолжала вести себя осторожно) и 1898–1908 годы (нагло захватила власть у взрослого императора). В последний период Цыси овершенно подавила не только Гуансюя, но его жену и наложниц. О «молодой» императрице, которая к тому времени уже утратила значительную часть своей молодости, Юй Жунлин пишет:

«Племянница Цыси была доброй, но не очень умной женщиной. Впрочем, я не знаю как следует ее характера, потому что обычно она вела со мной бытовые или церемонные разговоры и не обнаруживала своих подлинных чувств. Политикой императрице не дано было заниматься, шить она не умела и в то же время ничего не читала — лишь курила дешевый табак...

Стех пор как ее выдали за Гуансюя, она очень редко виделась со своей матерью, княгиней Гуй, и не решалась приглашать ее во дворец. С отцом она тоже почти не разговаривала: только ловила порой его взгляд, когда Гуйсян дежурил в охране Цыси...

Единственным постоянным правом императрицы было определять женские наряды во время празднования Нового года и дня рождения Цыси.

— Государыня, вероятно, училась дворцовым церемониям, раз так хорошо знает их? — спросила я однажды.

— А я их вовсе и не знаю, — ответила императрица.— Они чересчур сложны, чтобы их запомнить. Перед каждым праздником министерство церемоний присылает в Управление двора подробный перечень всех необходимых ритуалов, а Управление двора пересылает этот перечень мне.

С наложницей Цзинь я почти не общалась и знала ее мало. Она была очень толстой, целыми днями молчала и только иногда хихикала. Хотя называлась она драгоценной наложницей, ее, по моим наблюдениям, абсолютно не ценили. За многие годы, проведенные во дворце, я ни разу не видела, чтобы Цыси заговорила с ней».

Почувствовав силу держав, вдовствующая императрица после подавления восстания ихэтуаней начала всячески заигрывать с иностранцами, принимать их у себя и очень старалась произвести на них благоприятное впечатление. Нередко она достигала своей цели, о чем свидетельствуют, например, слова Кэтрин Карл, относящиеся к 1904 году: «Мне казалось почти невозможным представить себе, чтобы эта ласковая дама, с такою замечательно моложавою внешностью, с такою привлекательною улыбкою, могла быть той, которую называют жестоким, беспощадным тираном, страшной, „старой“ вдовствующей императрицей, имя которой было на устах всего мира с 1900 года... Все, что я слышала о ненависти ее величества к иностранцам, рассеялось этою же первою аудиенциею и тем, что я видела. Я чувствовала, что самая опытная актриса не может так притворяться...».

И все же Цыси притворялась. Притворялась она и в более важных случаях, когда, например, в период русско-японской войны, происходившей в основном на территории Китая, занимала уклончивую позицию, но напускала на себя печальный вид. Об этом пишет одна из ее фрейлин:

«Однажды утром, приехав во дворец, мы увидели, что Цыси ходит невеселой. После аудиенции она ничего не ела; за обедом тоже съела очень мало; спать днем не легла — вместо этого перебирала четки и бормотала молитвы. Видя это, никто из нас не смел ни разговаривать, ни смеяться.

— Что случилось со Старым предком? Может быть, она нездорова или чем-нибудь расстроена? — спросила моя мать императрицу.

— Думаю, что второе, — ответила императрица. — Вы сейчас ночуете у себя дома и знаете разные новости лучше, чем мы, во дворце. Правда ли, что Япония собирается объявить войну России?

—Да, я тоже слышала об этом, — ответила моя матъ.

—Так вот, этим Старый предок, видимо, и обеспокоена!

Через несколько дней началась русско-японская война, и Цыси стала еще угрюмее.[30] Как-то она призналась моей матери:

— Во время аудиенции князь Цин сказал мне, что Китаю лучше соблюдать в этой войне полный нейтралитет. Но японцы всегда были очень коварными, наша страна уже страдала от них, поэтому я чрезвычайно озабочена.

— Не нужно волноваться! — попыталась успокоить ее моя мать. — Я тоже думаю, что, если Китай останется нейтральным, с ним вряд ли что-нибудь случится.

После начала войны Цыси тратила на аудиенции особенно много времени. Обычно она любила болтать со мной, но теперь даже не вызывала меня.

— Хорошо, что Япония объявила войну России! — говорили некоторые евнухи. — Нам сразу стало вольготнее. Теперь Старая будда не вмешивается в наши дела и не бьет нас!

Остальные придворные чувствовали себя тревожно, и только Гуансюй ничуть не изменился. Он по-прежнему "желал спокойствия“ своей тетке, участвовал в ее аудиенциях, однако на его лице нельзя было прочесть ни радости, ни горя».

Позднее, как сообщает Юй Жунлин, от Цыси потребовалось более определенно выразить отношение к русско-японскому конфликту, но она сумела уклониться и на этот раз:

«В один из ноябрьских дней князь Цин доложил Цыси, что у нее просит аудиенции жена японского посланника Утида. Старуха ответила, что она еще подумает о дате, так как неважно себя чувствует. Мы поняли, что во время войны между Россией и Японией вдовствующей императрице неудобно оказывать предпочтение одной из враждующих сторон, и нашу догадку вскоре подтвердила сама Цыси:

— Не принимать ее нехорошо, а если принять, то еще неизвестно, что она скажет. Я не пойму, зачем ей нужна эта аудиенция, поэтому и не назначила срока.

— Нет на свете мудрее Старого предка! — воскликнула моя мать. — В самом деле, не принимать ее нельзя, это может быть неверно истолковано. Госпожа Утида хорошо говорит по-английски и очень умна. Она, наверное, постарается выведать ваше настроение, но вряд ли задаст какой-нибудь каверзный вопрос. По-моему, лучше принять ее.

— Хорошо, — согласилась Цыси. — Тогда я сообщу князю Цину день для аудиенции. Вы будете переводить мне и постарайтесь делать это внимательнее.

— Конечно, я всегда готова служить Старому предку, но разрешите, чтобы переводила моя дочь Жунлин. Она очень находчива и сумеет подправить госпожу Утида, если та заговорит о неподходящем. К тому же Жунлин молода, с нее и спрос меньше.

Старухе понравился этот план:

— Ладно, пусть переводит Жунлин, но ты тоже будь рядом, чтобы она чего-нибудь не напортила.

В назначенный день, закончив обычную аудиенцию во Дворце церемонного феникса, Цыси вернулась во Дворец счастья и процветания и приняла там госпожу Утида.

Гостья пришла вместе с женами двух членов японского посольства. После необходимых поклонов вдовствующая императрица пригласила госпожу Утида сесть, а княжны повели ее сопровождающих пить чай. Моя мать, сестра, Четвертая княжна и я стояли рядом с Цыси. Сначала разговор шел обо всяких пустяках... Особенно восхитилась госпожа Утида „тысячеслойным тортом“, изготовленным императорской кухней.

— Если он нравится вам, я прикажу послать такой же в ваше посольство, — промолвила Цыси.

Японка привстала, глубоко поклонилась вдовствующей императрице и сказала:

— Сейчас в нашем посольстве горячая пора, все заняты военными проблемами...

Насторожившись, я не стала переводить эту фразу, притворилась, будто вспоминаю пропущенное:

— Великой императрице очень нравятся японские кимоно, она считает их чрезвычайно красивыми.

Госпожа Утида взглянула на меня и деланно улыбнулась. Моя мать, стоявшая за ней, сияла от удовольствия. Цыси, которая явно кое-что поняла, тоже бросила на меня взгляд. Видя это, японка была вынуждена вслед за мной переменить тему разговора...

Проводив гостей, мы вернулись во дворец.

— Ты ведь не перевела нескольких слов этой японки; что она сказала? — поинтересовалась Цыси.

— Мать вашей рабыни предупредила меня, чтобы я обходила острые углы. Когда ваше величество упомянуло о посольстве, госпожа Утида воспользовалась этим и заговорила о войне. Пришлось мне притвориться, будто я ничего не поняла.

Цыси засмеялась:

— Ты хоть и молода, но сообразительна. Я очень довольна, как ты справилась с этим делом».

На основании процитированного можно подумать, что Цыси действительно занимала нейтральную позицию, а первый из отрывков как будто свидетельствует даже о неприязни вдовствующей императрицы к японским агрессорам, но Цай Дунфань и Ду Чунфа показывают, что на самом деле все было наоборот. Это подтверждает и Хасси: «Как большинство маньчжуров и китайцев, она симпатизировала Японии и, стараясь соблюдать формальный нейтралитет, одобряла тех своих соотечественников, которые вступали добровольцами в японскую армию».

В последние годы жизни Цыси прикинулась подобревшей, однако в действительности ничуть не изменилась и продолжала свои многочисленные вивисекции. «Впервые я видела при дворе наказание, — пишет Юй Дэлин, — когда одна молодая служанка перепутала носки ее величества и принесла ей два непарных. Обнаружив это, ее величество приказала другой служанке дать первой двадцать пощечин. Но пощечины показались ей недостаточно сильными — тогда она велела главной провинившейся бить вторую». Когда Цыси причесывалась, она не терпела, чтобы у нее выдергивали хоть один волосок. Евнуха, который проявил при этом крохотную неосторожность, она велела забить палками. Такой же казни императрица однажды подвергла поваров, потому что ей вдруг не понравилась еда. С этими свидетельствами перекликается факт, сообщаемый Пу И: «Как-то евнух, составлявший ей компанию в шахматы, сказал во время игры: „Раб бьет коня почтенного предка“, на что она в гневе воскликнула: „А я бью всю твою семью!“. Евнуха выволокли из палаты и избили до смерти».

В художественной литературе такие поступки, естественно, расцвечиваются дополнительными подробностями. Например, Сюй Сяотянь описывает, как Цыси по навету Ли Ляньина казнила евнуха Лю, который прослужил во дворце тридцать лет. Она отравила его страшной розовой жидкостью, которая сжала его всего и превратила в карлика. При этом императрица рассказала испуганным окружающим, что в ее дворце Блистательной гуманности хранится множество ядов: от одних человек сгорает и превращается в золу, от других начинает кровоточить и полностью растворяется, а от третьих даже испаряется. И хотя в этом описании немало фантастики, она, как мы видели, не так уж далека от реальности.

Примечания:

Там же, с. 185.

М. Калюжная. Восстание ихэтуаней (1898–1901). Историография. М., 1973, с. 17.

Кан — невысокая лежанка, обогреваемая изнутри и занимающая значительную часть комнаты.

Одна из причин этого состояла в немедленном бегстве полутораста евнухов, боявшихся, что столица будет захвачена иностранцами, как во время восстания ихэтуаней.

Оглавление