Глава XV

Несколько месяцев истекло со дня перемирия, и вот вечером 23 ноября 1407 года на улице Барбетт против храма Божьей матери остановились двое всадников. Оглянувшись вокруг, один из них сказал:

– Это здесь.

Спешившись, они поставили лошадей в тени навеса, привязали их за уздечки к столбам, поддерживавшим навес, и молча углубились под его свод. Спустя минуту прибыли еще двое мужчин, осмотревшись, как и первые всадники, они тоже спешились и, увидев блеск доспехов в тени, присоединились к тем, кому они принадлежали; не прошло и десяти минут, как вновь послышался топот, через полчаса небольшой отряд насчитывал уже восемнадцать человек.

Спустя еще четверть часа все были в сборе, но тут в начале улицы послышался стук копыт, – судя по всему, мчалась лишь одна лошадь. Когда всадник поравнялся с храмом, его окликнули из-под навеса:

– Это вы, де Куртез?

– Я, – ответил всадник, осадив лошадь. – Кто зовет меня, друг или недруг?

– Друг, – ответил тот, кто был, по видимости, главарем группы, и, выступив из скрывавшей его тени, он подошел к сиру Томасу де Куртезу.

– Так как же? Можно выступать? – спросил он и положил руку на шею его коня.

– А, это ты, Раулле д'Октувиль! – ответил рыцарь. – Все твои люди в сборе?

– Да, мы ждем вас вот уже добрых полчаса.

– С приказом была заминка; мне думается, в последний момент мужество чуть было не покинуло его.

– То есть как? Он отказался от своего намерения?

– Нет, нет.

– И хорошо сделал, а то я оказался бы перед ним в долгу. Я ведь не забыл, как этот проклятый богом герцог отнял у меня, когда власть была в его руках, управление генеральными штатами, хотя этот пост был жалован мне королем по ходатайству герцога Филиппа Бургундского. Я, сир Томас, – нормандец, я помню зло; он может рассчитывать на два добрых удара кинжалом, я вам это говорю: первый – за то обещание, которое я дал герцогу, второй – за клятву, которую я дал самому себе.

– Оставайся с этими добрыми намерениями, мой славный охотник. Дичь спугнута, четверть часа пути отсюда – и она твоя, я тебе это обещаю.

– Так вперед!.. – сказал Раулле, ударил лошадь по крупу ребром руки, и та пустилась вскачь, а Раулле вернулся под навес.

Пусть рыцарь продолжает свой путь, а мы войдем в изящный дом королевы.

Это был прелестный особняк, который она купила у сира де Монтегю и куда она удалилась, когда в приступе безумия король порезал ей лезвием шпаги руки. После этого случая она приезжала во дворец Сен-Поль только на какие-нибудь торжества и оставалась там столько, сколько требовали приличия. Впрочем, это давало ей возможность более свободно предаваться любви с герцогом.

В тот день, о котором идет речь, королева, как обычно, находилась в своем особняке, но постели не покидала, ибо у нее был выкидыш: ребенок родился мертвым. В изголовье у нее сидел герцог Орлеанский, они только что отужинали, ужин прошел очень весело – больная чувствовала себя превосходно. Глядя на любовника глазами, которые снова, как только вернулось здоровье, засверкали любовью, она сказала:

– Несравненный мой герцог, когда я совсем поправлюсь, пригласите меня отужинать в ваш дворец, как мы только что отужинали в моем, тогда я попрошу вас об одной милости.

– Извольте только приказать, благороднейшая Изабелла, – отвечал герцог, – я готов на коленях выслушать ваш приказ.

– Я не решаюсь, Орлеан, – проговорила королева, глядя теперь на герцога с сомнением, – боюсь, если вы узнаете, в чем моя просьба, вы бесповоротно откажете мне.

– Нет ничего такого, что было бы дороже жизни, а вы прекрасно знаете – моя жизнь принадлежит вам.

– Мне!.. И Франции. Каждый вправе требовать своей доли, что и делают мои придворные дамы.

– Вы ревнуете, – улыбнулся герцог Орлеанский.

– О, ничуть, простое любопытство, и чтобы удовлетворить его, я желала бы пройти в комнату, смежную со спальней монсеньера герцога Орлеанского, в которой, как говорят, он хранит портреты своих любовниц.

– И вы желали бы знать?..

– В какую я попала компанию, – и только.

– Нет ничего проще, моя Изабелла, вы увидите, что вы там одна, точно так же, как у меня в сердце и у меня на сердце. – И с этими словами он вынул из-за пазухи портрет, который ему подарила королева.

– О! Я не ожидала, что так быстро получу доказательство верности. Как! Эта вещица все еще с вами?

– Только смерть разлучит нас.

– Не говорите так, монсеньер. Вы сказали «смерть», а меня вдруг охватила какая-то странная дрожь, и что-то не поддающееся описанию сверкнуло перед глазами. О! Кто это? Кто вошел? Что ему нужно?

– Сир Томас де Куртез, камердинер короля, – объявил открывший дверь паж, – он спрашивает его высочество герцога.

– Вы позволите ему войти, моя прекрасная королева? – спросил герцог Орлеанский.

– Да, конечно, но что ему нужно. Я вся дрожу.

Мессир Томас вошел.

– Монсеньер, – сказал он, поклонившись. – Король требует, чтобы вы без промедления предстали перед ним. Он желает сообщить вам нечто неотложное, в высшей степени касающееся вас обоих.

– Скажите королю, мессир, что я иду следом за вами.

Томас вскочил на коня, пустил его галопом и, проезжая мимо собора Нотр-Дам, обронил:

– Приготовься, Раулле, вот тебе и дичь, – и исчез из виду.

Под навесом послышался легкий шорох, неясные звуки, похожие на бряцание железа, – это рыцари садились на коней; шум вскоре стих, вновь воцарилась тишина.

Однако тишина была нарушена звуками негромкого голоса, доносившегося со стороны улицы Тампль: кто-то напевал балладу Фруассара; спустя миг стал виден и певец, впереди шли двое слуг с факелами в руках, а еще впереди ехали вместе на одной лошади два оруженосца, за певцом следовали два пажа и четверо вооруженных мужчин. Певец был одет в просторное платье из черного Дамаска; он восседал на муле, который шел шагом, и развлекался тем, что подбрасывал в воздух и ловил перчатку.

В нескольких шагах от навеса лошадь оруженосцев заржала, ей, как эхо, ответило ржание другой лошади, стоявшей под навесом.

– Есть тут кто-нибудь? – крикнули оруженосцы; ответа не последовало.

Они коленями сдавили бока лошади, понукая ее, но та взвилась на дыбы, тогда они вонзили в нее шпоры, лошадь дернулась и пустилась вскачь, да так быстро, словно неслась сквозь огонь.

– Держись крепче, Симон, – крикнул певец, забавляясь происходившим, – да скажи королю, что я еду: если ты и дальше поскачешь так, то приедешь раньше меня на добрых четверть часа.

– Это он! – раздалось вдруг из-под навеса, и двадцать всадников устремились по направлению к улице Тампль. Один из них остановился справа от герцога и с криком: «Смерть ему, смерть!» замахнулся на герцога топором, удар пришелся на кисть руки.

Герцог испустил стон.

– Что происходит? Что это значит?! – вскричал он. – Я герцог Орлеанский.

– Это именно то, что нам нужно, – ответил человек, ударивший его, нанося ему второй удар. На этот раз он расколол герцогу череп, вся правая сторона лица была рассечена. Герцог успел лишь охнуть и упал на землю.

Однако он еще попытался встать на колени, но на него набросились все разом, нанося ему удары чем попало: кто – шпагой, кто – палицей, кто – кинжалом; паж пытался защитить герцога, но сам, смертельно раненный, упал на него, теперь удары сыпались равно как на хозяина, так и на слугу. Другой паж, которого лишь слегка коснулась шпага, с криком: «На помощь, на помощь!» бросился к лавчонке на улице Роз и спрятался там.

Жена сапожника высунулась из окна – увидев, что двадцать человек убивают двоих, она стала звать на помощь.

– Молчите!.. – прикрикнул на нее один из убийц. Но женщина не унималась; тогда он выхватил стрелу и пустил ее в окно, стрела попала в приоткрытый ставень.

Среди нападавших был человек, который сам не дрался, но наблюдал за дерущимися; голову его покрывал красный капюшон, низко надвинутый на лицо. Увидев, что герцог не шевелится, он осветил факелом его лицо и сказал:

– Ну что ж, мертв.

Затем он бросил факел на кучу соломы, лежавшей у храма Божьей матери, солома тотчас занялась. Он вскочил на лошадь, пустил ее галопом и с криком: «В бой!» устремился на улицу, которая вела к саду особняка Артуа. «В бой, в бой!» – повторили его спутники и последовали за ним. А чтобы задержать погоню, они бросали позади себя силки из проволоки.

Тем временем лошадь двух оруженосцев успокоилась, и они вернулись обратно к тому месту, от которого она в испуге пустилась вскачь. Вдруг они увидели мула герцога Орлеанского, однако без седока. Оруженосцы герцога решили, что животное сбросило всадника, и, взяв мула под уздцы, подвели к навесу. И тут при свете пламени они увидели распростертого на земле герцога, возле него валялась кисть его руки, а рядом в канаве – обломок черепа.

Стремглав бросились они к дому королевы. Бледные, дрожащие, вбежали они в особняк и, громко крича, стали рвать на себе волосы. Одного из них тотчас же отвели в покои королевы Изабеллы, и та принялась расспрашивать, в чем дело.

– Случилось ужасное несчастье, – отвечал оруженосец. – На улице Барбетт, против дома маршала де Рос, только что убит герцог Орлеанский.

Изабелла страшно побледнела, затем, достав из-под подушки кошелек, полный золота, протянула его мужчине, принесшему весть, и сказала:

– Видишь этот кошелек? Так вот, если пожелаешь, он будет твоим.

– Что я для этого должен сделать? – спросил оруженосец.

– Ты побежишь туда, где лежит твой хозяин, ты должен успеть раньше, чем похитят его тело. Понял?

– Да. А дальше?

– А дальше ты снимешь с него медальон с моим портретом, который он всегда носил на груди.