ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Возникновение экзогамии, рода и Homo sapiens

Отправным моментом процесса превращения первобытного стада в род и неандертальца в человека современного физического типа было завязывание половых отношений между членами различных тотемистических стад. Составить представление о том, как началось завязывание половых отношений между членами разных коллективов и какую форму носили первоначально эти связи, дают возможность данные этнографии и фольклористики. Рассмотрение этих данных мы начнем с анализа одного очень своеобразного обычая, существовавшего у меланезийцев островов Тробриан. Обычай этот, носивший туземное название йауса (yausa), был описан в монографии Б.Малиновского „Сексуальная жизнь туземцев Северо-Западной Меланезии" (Malinowski, 1948, р.231–233).

На островах Тробриан повсеместно был распространен порядок, согласно которому прополка огородов, каждый из которых находился во владении одной семьи, совершалась всеми женщинами деревни сообща, коллективно. На юге о. Киривина и на о. Вакута женщины, занимавшиеся коллективной прополкой, имели (по рассказам туземцев) очень странное право, а именно право напасть на любого замеченного ими мужчину, если он только не принадлежал к числу жителей их деревни. Право это осуществлялось женщинами, как рассказывали местные информаторы Б.Малиновскому, с рвением и энергией. Передать подробности этого нападения не представляется возможным. Отметим лишь, что оно выражалось в том, что женщины, заметив мужчину, сбрасывали с себя всю одежду, совершенно нагими накидывались на него, подвергали насилию и совершали над ним массу самых непристойных действий.

Подробно описав, со слов своих информаторов, этот обычай, Б.Малиновский отказался дать ему какое-либо объяснение. Прошли мимо этого обычая и остальные этнографы. К тому времени, когда существование этого обычая было зафиксировано Б.Малиновским, он носил уже пережиточный, во многом даже ритуальный характер. Однако восстановить его первоначальное значение тем не менее представляется возможным.

Прежде всего следует обратить внимание на то, что йауса с начала до конца носила необычайно ярко выраженный оргиастический характер. Ее нельзя охарактеризовать иначе, чем оргиастическое нападение женщин (Malinowski, 1948, р.231). Все особенности йаусы свидетельствуют о том, что она в своей сущности представляет собой не что иное, как пережиток имевшего в прошлом место необычайно бурного, неудержимого, принимавшего самые дикие формы проявления полового инстинкта. Столь бурное, дикое проявление полового инстинкта можно объяснить, лишь допустив, что он предварительно в течение длительного периода времени не мог получить удовлетворения, что он предварительно в течение долгого времени обуздывался и сдерживался. Такое предположение находит свое подтверждение в имеющемся фактическом материале.

Оргиастические нападения женщин на островах Тробриан могли иметь место не в любое время. Они были возможны лишь в период общественной прополки огородов и ни в какой другой (Malinowski, 1918, р.356). А этот период был временем действия строжайших половых табу. Во время прополки огородов были не только строжайше воспрещены половые сношения, но вообще считалось для мужчин неприличным приближаться к женщинам, когда они были заняты этой работой (1948, р. 388, 415).

Все эти данные говорят о том, что йауса в своей первоначальной, исходной форме была ни чем иным, как стихийным, бурным прорывом долгое время сдерживавшегося половыми производственными табу сексуального инстинкта. (См. примечание 20).

Возникает, однако, вопрос о том, почему этот дикий, бурный прорыв полового инстинкта, имевший место во время строжайшего запрета половых отношений, не только не осуждался коллективом, непримиримо относившимся ко всякого рода нарушениям моральных табу, но был узаконен, санкционирован им. Прежде чем ответить на этот вопрос, приведем еще один в некотором отношении аналогичный обычай.

На о. Яп (Каролинские о-ва) в течение всего сезона ловли рыбы, длившегося 6–8 недель, рыбаки были обязаны соблюдать строжайшие половые табу (Frazer, 1922б, p. 193). В этот период они не только не имели право вступать в половые отношения со своими женами и вообще женщинами своего селения, но даже жить с ними под одной крышей и смотреть на них. И в то же время в каждом мужском клубе, в котором в полной изоляции от женщин должны были жить рыбаки во время пребывания на берегу, содержались 1–2 женщины, сношения с которыми ни в малейшей степени не возбранялись, не считались нарушением табу. Объяснение этого крайне странного, на первый взгляд, факта мы получим, если примем во внимание, что женщины, содержавшиеся в мужских домах, были пленницами, захваченными в других селениях острова, т. е. чужеземками (Frazer, 1922b, p. 193).

На этом примере мы сталкиваемся с одной из характерных черт родового общества, заключавшейся в том, что каждый человеческий коллектив имел свою собственную мораль, нормы которой распространялись исключительно лишь на членов данного коллектива. На человека, стоявшего вне данного коллектива, не распространялись действия ни негативных, ни позитивных норм, существовавших в данном коллективе (Ковалевский, 1913, с.90; Энгельс. Соч., т.21, с.99; Токарев, 1960а, с. 16).

„Их поведение, — писал М.М.Ковалевский (1913, с.90), характеризуя поведение людей родового общества, — совершенно различно, смотря по тому, идет ли дело об иностранцах или сородичах… Что позволено по отношению к чужеродцам, то нетерпимо по отношению к сородичам. Один и тот же способ поведения может представится то дозволенным и даже заслуживающим похвал, то запрещенным и позорным… Тот, кто нарушает обычаи, тем самым обнаруживает злую волю по отношению к сородичам

и должен быть поэтому извергнут из своей среды. Те же самые действия, совершенные над иностранцами, над лицами, стоящими вне группы, теряют всякую нравственную квалификацию, они не считаются ни дозволенными, ни запрещенными, или, вернее, интерес группы придает им ту или другую природу".

Эта черта, довольно отчетливо проявлявшаяся на стадии родового общества и не исчезнувшая полностью даже в период его разложения, в гораздо большей степени должна была сказываться в эпоху формирования человеческого общества, когда каждое первобытное стадо представляло собой совершенно самостоятельный, изолированный от остальных человеческий коллектив. Понимание этой особенности первобытной морали дает возможность ответить на вопрос, почему оргиастическое нападение женщин не только не было осуждено, но даже санкционировано обычаем. Объектом такого нападения всегда и во всех случаях был исключительно лишь чужеземец, человек из чужой деревни. В силу этого оргиастическое нападение женщин не представляло собой нарушение полового производственного табу и поэтому не могло быть осуждено коллективом.

Все это позволяет уточнить представление о том, что собой представляла йауса — оргиастическое нападение женщин — в своей исходной форме. Это был стихийный прорыв необычайно долго сдерживаемого табу полового инстинкта, ставший возможным вследствие появления объекта удовлетворения этого инстинкта, не подпадавшего под сферу действия половых запретов.

Основные особенности оргиастических нападений женщин не позволяют отнести их появление к эпохе родового общества. Они могли возникнуть лишь в эпоху первобытного стада, точнее выражаясь, в эпоху тотемистического стада с ограниченным промискуитетом. Постепенное расширение сферы действия половых производственных табу, имевшее место в эту эпоху, делало все более длительными периоды полового воздержания и все более редкими и короткими периоды тотемико-оргиастических праздников. Чем больше подавлялся и обуздывался половой инстинкт, тем больше он стремился прорваться. Прорыв полового инстинкта внутри стада был исключен. Коллектив беспощадно карал нарушителей половых табу. Но, кроме людей, принадлежавших к данному коллективу, существовали люди, к нему не принадлежавшие, люди, на отношения к которым не распространялось действие норм стадной морали вообще, половых табу в частности.

Хотя каждое из тотемистических стад было замкнутым в себе, совершенно самостоятельным коллективом, однако их изоляция друг от друга не могла быть абсолютной. Они не могли время от времени не встречаться, не сталкиваться. На предшествовавшей стадии развития случайные встречи людей, принадлежавших к различным коллективам, не вели к завязыванию каких-либо связей между стадами. На стадии, когда подавление полового инстинкта достигло такой степени, что дальнейшее его сдерживание становилось все более и более затруднительным, даже невозможным, когда обуздываемый и подавляемый половой инстинкт все время стремился прорваться, встречи людей, принадлежащих к различным коллективам, все чаще начали принимать форму оргиастических нападений более сильной стороны на слабую.

Кроме оргиастических нападений женщин на мужчин, о существовании которых говорит йауса меланезиек о-вов Тробриан, несомненно имели место и оргиастические нападения мужчин на женщин. Однако последние не требовали численного превосходства и поэтому не могли приобрести столь ярко выраженного характера, как первые. (См. примечание).

Возникновение оргиастических нападений явилось закономерным этапом в развитии первобытных человеческих стад. Вытеснение половых отношений из жизни коллектива, сужение возможности удовлетворения полового инстинкта внутри коллектива неизбежно должно было породить на определенной ступени эволюции тотемистического стада у всех его взрослых членов стремление к половому общению с членами иных коллективов, настоятельную потребность в таком общении. Эта субъективная потребность возникла примерно на том же этапе развития тотемистического стада, когда появилась и оформилась производственная потребность в расширении полового общения между формирующимися людьми и тем самым в превращении половых отношений из внутриколлективных в междуколлективные, и, возникнув, она явилась своеобразной формой проявления последней потребности. Реализация субъективной потребности членов тотемистического стада в половом общении с членами других коллективов сделала возможным удовлетворение производственной потребности в расширении детопроизводства, в ликвидации изолированности человеческих коллективов.

Предположение о том, что оргиастические нападения представляют собой не случайность, а являются закономерным результатом развития первобытного человеческого стада, находит свое полное подтверждение в данных этнографии и фольклористики, которые свидетельствуют об их универсальной распространенности в далеком прошлом человечества.

Иначе как пережитки оргиастических нападений женщин, нельзя рассматривать целую группу обычаев и обрядов, имевших место у большого числа племен и народов, находившихся на самых различных ступенях развития. (См. примечание 22).

К числу их можно отнести совершаемый женщинами во время засухи обряд магического вызывания дождя, отмеченный в Африке у батонга (Briffault, 1927, III, p. 13, 204). Готовясь к совершению этого обряда, женщины сбрасывали с себя все обычные одежды и надевали пояса, сделанные из особого растения. Затем они образовывали длинную процессию, которая двигалась по полям, исполняя самые бесстыдные песни и непристойные танцы. Ни один мужчина не мог попасть на глаза женщинам без того, чтобы он не был подвергнут самому жестокому обращению с их стороны. Существование сходных в целом ряде отношений, обычаев или их иногда очень отдаленных пережитков отмечено у племен Трансвааля (Garbutt, 1909, р.550), Малави (Briffault, 1927, HI, р.204), у народов Индии (Crooke, 1896, I, р.68–71; Чат-топадхьяя, 1961, с.321), а также у сербов, болгар, румын, греков, грузин (Аничков, 1903, I, с.212; Богаевский, 1916, с.60; Фрезер, 1928, I, с.96–98; Зеленин, 1934, с.6; 1937а, с.52–54).

Разнообразные обряды вызывания дождя, совершаемые нагими женщинами, были зафиксированы в Индии. Подобного же рода церемонии совершались женщинами и для отвращения от города или деревни эпидемий и эпизоотий. В качестве примера можно указать на совершавшийся ночью и в строжайшем секрете от мужчин обряд опахивания деревни (Crooke, 1896,1, р.68–71).

Существование подобного же обычая отмечено у восточных славян, в частности, у русских, а также у чувашей (Афанасьев, 1865, 1, с.232, 241; 1869, 111, с.483; Бондаренко, 1890, с. 115–116; С.Максимов, 1903, с.260–263; „К вопросу об опахивании", 1910; Зеленин, 1914, 1, с.348, 383; 1915, с.526, 544, 555; Денисов, 1959, с.131 и др.). Опахивание совершалось, когда на деревню надвигалась эпидемия или эпизоотия, причем происходило оно глубокой ночью втайне от мужчин. Все женщины, принимавшие участие в обряде, распускали волосы и оставались в одних нижних рубахах (С.Максимов, 1903, с.269; Зеленин, 1914, I, с.348 и др.), а иногда и раздевались донага (Афанасьев, 1865, I, с.232, 241; 1869, III, с.483; Зеленин, 1915, II, с.589, 603). Затем вся процессия с криком неслась вокруг деревни. Ни один мужчина не мог попасть на глаза в это время без риска быть жестоко избитым разъяренными женщинами (Даль, 1880, с.106–107; Бондаренко, 1890, с.116; С.Максимов, 1903, с.263). (См. примечание).

К этой же группе обычаев следует, вероятно, отнести многие обряды земледельческой магии, в которых главную роль играли обнаженные женщины. Бытование их отмечено у многих народов. Из числа тех, которые еще не упоминались, можно назвать чехов (Афанасьев, 1869, III, с.799).

Кроме такого рода обычаев, почти по всему миру отмечено существование отличавшихся неприличием слов и действий особых женских праздников, на которые мужчины не допускались, а также подобного же рода женских процессий и обрядов во время общих праздников. Такие праздники или их пережитки существовали в древнем Египте, у древних евреев, в античной Греции, Этрурии, Риме, Галлии, древней Британии, средневековой Фландрии, а также у племен Конго, туземцев о-вов Лоялти, в Индии, у кетов, якутов, грузин, осетин, русских, украинцев, белорусов, чехов, ижорцев, немцев, коми, мордвы, марийцев, удмуртов и других народов (В.Миллер, 1884, с.26; Геродот, 1885, I, с.140; И.Смирнов, 1890, с.134; 1893, 5, с.468–469; Троицкая, 1893, с. 78; С.Максимов, 1903, с.421–431; В.Анучин, 1914, с.21–23; Богаевский, 1916, с.59, 183; Евреинов, 1924, с.70–71; Гаген-Торн, 1930, с.70–79; „Религиозные верования народов СССР", 1931, II, с.157; Кагаров, 1937, с.57–58; Белицер, 1958, с. 298; Плутарх, 1961, I, с.117; Crooke, 1896, I, р.68–69; 1919, р.247–248; Briffault, 1927, III, p.204–206). (См. примечание 24).

Во время афинского праздника Тесмофорий женщины самого знатного происхождения собирались вместе в особом здании, куда доступ мужчинам был строго воспрещен. Здесь они обращались друг к другу с шутками непристойного содержания и сквернословили. Неприличные действия совершались и непристойные песни распевались женщинами и во время праздничной процессии (Новосадский, 1887, с. 125, 130: Богаевский, 1916, с.59, 183; Briffault, 1927, III, р.206). Интересно в связи с этим отметить, что знатные женщины, принимавшие участие в праздничных обрядах, готовили себя к ним строгим постом и длительным половым воздержанием (Богаевский, 1916, с. 181; Briffault, 1927, III, p. 126–127). Непристойностью слов и действий отличался праздник римских женщин в честь Bona Dea. Мужчины не только не могли принимать участие в этом празднике, но даже присутствовать на нем в качестве зрителей. Считалось, что всякий мужчина, хотя бы случайно увидевший, как совершаются обряды этого праздника, неизбежно должен ослепнуть (Briffault, 1927, III, р.206; Плутарх, 1963, II, с.455–456).

Но особенно ярко черты былых оргиастических нападений проявлялись в греческих вакханалиях, являвшихся первоначально исключительно женскими праздниками (Nilsson, 1957, р.5–8). По свидетельству Плутарха, во время этого праздника женщины самым яростным образом набрасывались на плющ, который считался мужским растением и рассматривался как воплощение Вакха. Они хватали его, с ожесточением разрывали на части и жевали (Штернберг, 1936, с.470). Свидетельством происхождения вакханалий из оргиастических нападений женщин является легенда о растерзании Пенфея вакханками-менадами (Эврипид, 1916, I, с. 194 сл.; Анненский, 1916, с.190–192; Кагаров, 1937, с.57). (См. примечание 25).

Во время бытовавшего вплоть до XX в. у мордвы женского праздника всякий мужчина, который имел несчастье попасть навстречу двигавшейся по деревне с пением грубо эротических песен процессии пьяных женщин, становился объектом самых безобразных издевательств (И.Смирнов, 1893, 5, с.468–469). Оргиастический момент присутствовал также в обрядности женских праздников русских, украинцев, немцев, марийцев, удмуртов, ижорцев, хотя и в значительно смягченном виде. Проявлялся он обыкновенно в обязательном пьянстве всех женщин, принимавших участие в празднике, а иногда также в отступлении его участниц от обычаев, нарушение которых в обычное время считалось крайним неприличием (Гаген-Торн, 1930, с.70–79). Так, например, один из очевидцев, описавший женский праздник в Яранском уезде Вятской губернии, сообщал, что во время его женщины доходят до того, „что сдергивают с себя головные уборы и остаются простоволосые, что в другое время — величайший позор для всякой порядочной женщины, так как оно — признак крайней разнузданности" (Гаген-Торн, 1930, с.76. Ср.: С.Максимов, 1903, с.431). Присуща была многим женским праздникам перечисленных народов и такая черта, как замкнутость, хотя в ряде случаев наблюдается постепенное ее исчезновение. Интересно отметить, что кое-где этнографами было отмечено бытование поверья о том, что мужчина, оказавшийся свидетелем обрядов женского праздника, должен ослепнуть (Гаген-Торн, 1930, с.76).

Не менее убедительными свидетельствами в пользу правильности положения об универсальной распространенности в прошлом оргиастических нападений являются данные фольклористики.

На о-вах Тробриан Б.Малиновским была записана любопытная легенда, теснейшим образом связанная с обычаем оргиастического нападения женщин. Меланезийцы о-вов Тробриан были твердо убеждены, что где-то далеко в море лежит остров Кауталуги, населенный исключительно лишь женщинами. Обитательницы этого острова ходят нагими и отличаются ненасытным желанием. Когда к острову приплывает лодка и моряки выходят на берег, женщины набрасываются на них, заставляют их непрерывно удовлетворять свои желания и в конце концов замучивают до смерти. Как утверждают сами рассказчики-туземцы, нападение обитательниц о. Кауталуги на мужчин полностью сходно с тем, которое совершали женщины юга о. Киривина и о. Вакуты во время общественной прополки огородов, т. е. полностью сходно с обычаем йауса (Malinowski, 1948, р.356). Все это дает основание для вывода, что в данном случае мы имеем дело не с чем иным, как с отражением в фольклоре оргиастических нападений женщин.

Легенда эта не стоит одиноко. Она примыкает к целому циклу преданий о так называемых амазонках, прекрасную сводку которых мы находим в работе М.О.Косвена „Амазонки. История легенды" (1947, 2 и 3). Указав на универсальную распространенность легенд этого типа, а также на тот факт, что до сих пор не имеется ни одного сколько-нибудь удовлетворительного их толкования, сам М.О.Косвен (1947, 3, с.32; 1948а, с. 140) не дал им никакой интерпретации.

На наш взгляд, ключ к пониманию сущности по крайней мере части амазонских легенд лежит в оргиастических нападениях женщин, имевших место в последний период существования первобытного человеческого стада. Отображение этих нападений и составило основное, первоначальное ядро этих легенд, на которое в дальнейшем наслоились новые моменты, что привело к его более или менее значительному изменению. В целом ряде случаев эти изменения носили столь серьезный характер, что от первоначального ядра, собственно, ничего не осталось.

Первым и основным типом амазонских легенд являются предания, подобные тому, которое было записано Б. Малиновским на о-вах Тробриан. Этот тип легенд об амазонках включает три основных момента:

1. Существование местности (часто — острова), населенной исключительно лишь женщинами.

2. Вступление последних в половую связь со случайно появившимися в этой местности чужеземцами.

3. Последовавшую затем смерть чужеземцев.

Рассказ, почти полностью тождественный с записанным Б.Малиновским, находим мы в относящейся к X в. н. э. книге „Чудеса Индии", представляющей собой арабский сборник баснословных повествований моряков, авторство которого приписывается Бузургу ибн-Шахрияру (1959, с.36). Сходные легенды имеются в фольклоре нивхов и айнов (Штернберг, 1908, с. 159–164; Косвен, 1947, 2, с.52). В версии легенды, приводимой в книге Чжень Цюй-фей „Линь Бай дай да", написанной в 1178 г., к указанным выше трем моментам добавлен четвертый — мотив чудесного зачатия. Женщины легендарной страны беременеют от ветра (Косвен, 1947, 2, с.50–51).

Интересная версия содержится в приписываемом Ибра-химу ибн Вашиф-Шаху „Очерке чудес". В этой книге рассказывается о существовании народов, состоящих только из женщин, которые беременеют от ветра и рожают лишь девочек. Эти женщины обладают чарующим голосом, завлекающим людей. На одном острове, населенном этими женщинами, побывал мужчина. Женщины намеревались убить его, но одна из них сжалилась над ним, посадила его на бревно и пустила в море (Косвен, 1947, 2, с.52–53). Указание на чарующий голос, которым женщины завлекают моряков па смерть, позволяет включить в данный цикл легенду о сиренах, которую мы встречаем в „Одиссее" (Гомер, 1935, с.210, 214–215). Наконец, еще одна версия, которую мы находим в дневнике участника первого кругосветного путешествия А.Пигафетты (1928, с. 156). В нем имеется относящаяся к 1522 г. запись о том, что в Молуккском море взятый в качестве лоцмана старый туземец рассказал о существовании за Явой о. Околоро, на котором живут женщины, оплодотворяемые ветром. Если какой-либо мужчина осмелится явиться на остров, женщины его убивают.

Легенды приведенного выше типа являются исходными. Из них путем выпадения одних моментов и добавления других возникли предания остальных типов, причем в целом ряде случаев мы даже можем проследить, как это произошло. В некоторых легендах мы наблюдаем исчезновение одного из основных моментов — представления о стране женщин. В них сохраняется лишь мотив опасности, грозящей мужчине от первого сочетания с женщиной. Связь имеющих широкое распространение в мировом фольклоре сказок, содержащих этот мотив, с легендами амазонского типа раскрыта в работе В.Я.Проппа (1946, с.304–306).

Нужно отметить, что представление об опасности первого сочетания с женщиной не было лишь фольклорным мотивом. У многих народов этнографами было зафиксировано наличие живой веры в опасность первого сочетания, а также существование многочисленных обрядов, имеющих целью эту опасность нейтрализовать (Краулей, 1905, с.319–354; Westermark, 1925, И, р.496–542; Briffault, 1927, 111, р.239–243), (См. примечание 26).

В другой линии развития амазонских легенд мотив существования страны женщин сохраняется, но зато исчезает представление об опасности, грозящей мужчинам-чужеземцам. На первый план в таких легендах часто выступает мотив чудесного зачатия, который изредка встречается и в преданиях первого типа. Такого рода легенды можно найти в фольклоре чукчей, китайцев, японцев, туземцев Суматры и о-вов Ментавай, а также в старинных норвежских хрониках (Косвен, 1947, 2, с.47–48, 50–52; Хенниг, 1961, II, с.462). В других легендах этого типа момент чудесного зачатия отсутствует. В них речь идет лишь о далеких странах, населенных исключительно лишь женщинами. Такой характер носят буддийская тибетская легенда, бурятская, корейская (Косвен, 1947, 2, с.52; Пак, 1961, с. 124), а также старокельтское предание об острове, населенном прекрасными девушками, которое нашло свое развитие в ирландском эпосе в сагах „Плавание Брана, сына Фебала" и „Плавание Майль-Дуйна" („Ирландские саги", 1933, с.241–245,316 — 317).

Но наибольший интерес для нас представляет третья линия развития амазонских легенд, ибо в ней, должны мы сказать, забегая вперед, нашли отражение реальные сдвиги в отношениях между тотемистическими стадами, начало которым (отношениям) было положено оргиастическими нападениями. В этой линии развития наблюдается, во-первых, превращение случайных, эпизодических связей между первоначально совершенно чужими друг другу женщинами и мужчинами в прочные и постоянные, во-вторых, смягчение, а в дальнейшем и полное исчезновение опасности, грозящей мужчинам со стороны женщин.

В старинном индийском сказании „Махабхарата" имеется интересный рассказ о стране, населенной исключительно лишь женщинами. Когда мужчины-чужеземцы прибывают в эту страну, женщины становятся их женами. Но если мужчина оставался в стране больше месяца, его предавали смерти. Поэтому всякий мужчина убегал, если имел возможность, из этой страны через 20–25 дней (Косвен, 1947, 2, с.54). Сходная во всех основных моментах легенда была записана у папуасов Новой Гвинеи (Косвен, 1947, 2, с.57). Испанский монах де Мендоза, побывавший в Китае во второй половине XVI в., рассказывал, что недалеко от Японии открыты острова, населенные женщинами. Ежегодно в определенное время на эти острова прибывают из Японии суда с товарами. Мужчины, прибывшие на судах, ведут себя с местными жительницами как с женами, но лишь в течение определенного срока, после окончания которого они должны удалиться (Косвен, 1947, 2, с.53).

В последней легенде связи между мужчинами и женщинами продолжают носить эпизодический характер, но опасность исчезает, В некотором отношении обратную картину мы наблюдаем в легенде, содержащейся в апокрифическом „Послании пресвитера Иоанна", правителя баснословной страны, находящейся где-то на границе с Индией, к византийскому императору Мануилу Комнину (ХII в.). В ней рассказывается об амазонках, живущих на острове, окруженном со всех сторон водой. Мужья этих женщин не живут на острове и не осмеливаются на нем появиться под страхом немедленной смерти. Лишь в определенное время они приплывают на остров, живут со своими женами 10–15 дней, а затем удаляются (Косвен, 1947, 2, с.43).

Наконец, в следующих легендах говорится о существовании прочных связей между мужчинами и женщинами и ни слова об опасности, проистекающей из этих отношений. Характерным примером является рассказ Страбона (68 г. до н. э. — 20 г. н. э.) об амазонках, живущих на Кавказе рядом с народом гаргарейцев (по другим версиям, рядом с племенами гелов и легов). В течение большей части года амазонки ведут совершенно самостоятельное существование. Но у них имеется два месяца весной, когда они поднимаются на гору, отделяющую их от гаргарейцев. Последние также по древнему обычаю поднимаются на гору и вступают с амазонками в связь. Девочек, родившихся в результате этих отношений, амазонки оставляют у себя, мальчиков отдают гаргарейцам (Страбон, 1964, с.477–478). Вариант этого предания имеется в жизнеописании Помпея (Плутарх, 1963, 11, с.359). Сходное предание мы находим у Псевдо-Каллисфена („Известия древних писателей о Скифии и Кавказе", 1900, I, вып. З, с.902).

В „Книге Марко Поло" (1955, с.200) содержится рассказ о существующих в Аравийском море двух островах — мужском и женском. Ежегодно в марте мужчины отправляются на женский остров, где и остаются до конца мая. Остальные девять месяцев мужчины и женщины живут изолированно. Интересно объяснение причины изоляции мужчин от женщин, приводимое в итальянской версии Рамузио, относящейся к XVI в. „Это оттого, — говорится в указанном варианте „Книги Марко Поло", — что климат не позволяет мужчинам постоянно жить вместе с женщинами, так как они умерли бы" (с.332). Вряд ли можно расценить это объяснение иначе, как отголосок легенд первого типа, основным моментом которых является опасность, грозящая мужчинам.

Рассказ, почти во всех деталях тождественный содержащемуся в „Книге Марко Поло", приводит со слов туземцев-араваков Х.Колумб („Путешествия Христофора Колумба", 1952, с. 184–189). Подобного рода легенды конкистадоры и путешественники встретили у самых различных племен Центральной и Южной Америки (Косвен, 1947, 3, с.9— 14). Сходные рассказы мы находим в трудах арабского путешественника и географа XII в. Аль-Идриси, помещавшего мужской и женский острова в Северный океан, а также в описании Индии, принадлежащем церковному писателю Палладию, жившему в конце IV — начале V в. (Косвен, 1947, 8, с.46, 54). Наконец, сходные мотивы мы находим в мифах арунта (аранда), в которых рассказывается о существовании в эпоху альчера самостоятельных женских или мужских групп, имевших различные тотемы. Между представителями этих групп, обитавших недалеко друг от друга, существовали половые связи (Strehlow, 1947, р.92).

Интересно отметить, что в преданиях арунта мы встречаем намеки и на существование в былом оргиастических нападений мужчин. Так, например, в одном из мифов рассказывается о мужчине, принадлежащем к тотему дикой кошки, который шел от страны соленой воды на север и по пути насиловал и убивал женщин (Spencer and Gillen, 1899а, р.401, 416). В других мифах рассказывается о целых группах мужчин тотема дикой кошки, марширующих по стране. В полном противоречии с существовавшим в раннем и среднем альчера порядком, согласно которому мужчины жили с женщинами своего тотема, мужчины тотема дикой кошки вступали в сношения с женщинами других тотемов (1899а, р.416–420). „Сношения мужчин дикой кошки с женщинами других тотемов, — писали по этому вопросу Б.Смепсер и Ф.Гиллен (р.419), — может быть, имели своей основой насилие, практикуемое ими как группой завоевателей, и поэтому не подчинялись никаким ограничениям". Важно отметить, что путешествия мужчин тотема дикой кошки, следствием которых были их сношения с женщинами других тотемов, относятся к среднему альчера, т. е. ко времени, непосредственно предшествовавшему введению экзогамии и других брачных норм (р.420–422).

Оргиастические нападения, носившие в своей исходной форме дикий и жестокий характер, не могли первоначально не привести к известному обострению отношений между первобытными коллективами, к возникновению вражды между ними, которая могла выливаться и в кровавых столкновениях[115]. Вполне понятно, что половые связи между членами разных коллективов не могли в такой обстановке не носить эпизодического, случайного характера. Ясно также, что оргиастические нападения совершались членами какого-либо стада не обязательно на членов какого-либо определенного другого стада. Они совершались на членов любого находившегося в соседстве коллектива.

В дальнейшем развитии характер отношений между тотемистическими стадами начал постепенно меняться, причем именно в том направлении, которое нашло отражение в третьей линии развития амазонских легенд. В основе изменения характера отношений между стадами лежало то обстоятельство, что в существовании половых отношений между представителями разных коллективов на данном этапе развития были заинтересованы в равной степени все тотемистические стада. Только нормализация отношений между стадами могла обеспечить удовлетворение подавляемого внутри каждого коллектива и рвущегося вовне его полового инстинкта, удовлетворение потребности в расширении полового общения между формирующимися людьми.

Постепенно половые отношения между представителями разных коллективов начали все в большей и большей степени иметь место с обоюдного молчаливого согласия обоих стад, начали все в большей степени молчаливо санкционироваться ими. На смену оргиастическим нападениям пришли новые формы организации половых отношений между представителями разных коллективов. О том, что собой представляли эти новые формы отношений, позволяют составить некоторое представление данные этнографии. Б.Малиновским (Malinowski, 1948, р.221–230) было отмечено существование на о-вах Тробриан двух интересных обычаев, носивших название улатиле (ulatile) и катайауси у некоторых племен Новой Гвинеи и Новой Британии, обычаи ритуального разграбления родственниками невесты имущества жениха, а иногда даже и домов и садов селения, жителем которого являлся жених (Briffault, 1927, 1, р.517–518; Danks, 1889, р.293). Существование следов сходных обычаев отмечено в свадебной обрядности русских, украинцев (Терещенко, 1848. И. с.286, 533, 593, Сумцов, 1881, с 204, Шейн, 1900, I вып 2, с 381, 467. 630, 717, 724 и др, Зеленин, 1914, 1, с.174, 1915, 11,с 302) и коми-зыряп (Зеленин, 1940, с.201) Улатиле представлял собой экспедицию юношей одной деревни, имевшую целью вступить в половые отношения с девушками другой. Хотя такие экспедиции и были узаконены обычаем, но тем не менее сборы к ним и отправление окружались покровом строгой тайны. Тайно покинув свою деревню, юноши двигались дальше открыто с песнями, пока не приближались к намеченной деревне. Подойдя к ней, они прятались в чаще, куда к ним тайком прокрадывались девушки. Если место встречи обнаруживалось жителями данной деревни, могла произойти схватка, которая в прошлом иногда влекла за собой войну между селениями.

Таким образом, улатиле характеризовался двойственностью. С одной стороны, он был узаконен обычаем, а с другой — мог привести к серьезным столкновениям между жителями двух деревень. Такой же двойственностью отличался и катайауси, представлявший собой женский вариант улатиле, — любовная экспедиция девушек в одну из соседних деревень. Улатиле и катайауси меланезийцев о-вов Тробриан не стоят особняком. Существование обычая, в некотором отношении сходного с катайауси, отмечено, например, у бушменов (Элленбергер, 1956, с.218). (См. примечание).

Все подобного рода обычаи нельзя, на наш взгляд, истолковать иначе, как пережитки этапа в развитии отношений между стадами, пришедшего на смену периоду оргиастических нападений. В пользу генетической связи этих форм организации половых отношений с оргиастическими нападениями свидетельствует, в частности, и такой факт, как общность корня слова, обозначающего оргиастическое нападение женщин (yausa), и слова, обозначающего любовную экспедицию девушек (katayausi), в языке туземцев о-вов Тробриан.

На этой стадии половые отношения между членами разных стад были молчаливо узаконены обоими коллективами, однако формально отношения между ними продолжали оставаться враждебными. Но вражда эта в процессе развития все в большей и большей степени становилась фиктивной, все в большей и большей степени приобретала чисто ритуальный характер. Как отдаленный пережиток эпохи, когда половые отношения между членами различных коллективов хотя фактически были уже узаконены, но формально продолжали считаться непозволительными, следует, по-видимому, также рассматривать и имевший широкое распространение обычай, согласно которому муж имел право посещать свою жену лишь втайне от ее родственников (Briffault, 1027. 1, р.513–516; А.Максимов, 1902, с.52–68; Краулей, 1905, с.331–332, 458–459, Сигорский, 1930, с.50 сл.; Косвен, 1961, с.42–50). Пережитком той же эпохи является, по всей вероятности, существовавшее у целого ряда примитивных народов (туземцы о-вов Фиджи, Соломоновых, Ару, Ветар, Новой Гвинеи, Новой Каледонии, гонды, уитото) правило, запрещавшее мужу и жене вступать в половое общение иначе, как вдали от селения, в чаще леса, причем обязательно втайне от остальных членов коллектива (Краулей, 1905, с.37 сл.; Токарев, 1933, 2, с.53; Sommerville, 1897, р.394; Schurtz, 1902, S.237; Ford, 1945, р.28).

Получив молчаливую санкцию обоих коллективов, половые отношения между их членами становятся все более частыми и в конце концов из случайности становятся правилом, становятся нормой. В результате этого с них начинает постепенно спадать покров тайны. Легализируясь, половые отношения между членами разных коллективов принимают, в частности, и форму оргиастических праздников. Наряду с оргиастическими праздниками, в которых могли принимать участие лишь члены данного коллектива, появились и такие, в которых участвовали члены разных коллективов. В связи с этим следует отметить, что оргиастические праздники целого ряда народов, перечисленных в главе X, являются скорее всего пережитками не непосредственно стадных, а более поздних межстадных празднеств. Об этом говорит факт участия в них членов различных коллективов. Таковы, в частности, праздники индейцев Калифорнии (Bankroft, 1875, I, р. З 52; Powers, 1877, р.28–31), меланезийцев о-вов Тробриан (Malinowski, 1948, р.217–218). У австралийцев большая свобода общения полов допускалась, как правило, лишь в тех случаях, когда собирались вместе люди, принадлежащие к различным локальным группам (Spencer and Gillen, 1899а, р.96–98; 1904, р. 137–138; Malinowski, 1913, р.95–97).

С легализацией половых отношений между членами различных коллективов вражда между стадами окончательно стала чисто ритуальной, окончательно превратилась в фикцию. Как позволяют предположить данные этнографии, во время совместных оргиастических праздников эта фиктивная вражда проявлялась в форме ритуальной борьбы между мужчинами и женщинами, принадлежащими к разным коллективам. Борьба эта представляла собой не что иное, как пережиток утративших к этому времени всякое реальное значение оргиастических нападений вообще, оргиастических нападений женщин, в частности.

Существование различных форм ритуальной борьбы и состязаний между полами или же их пережитков отмечено у довольно значительного числа народов, в частности, у австралийцев (Fison and Howitt, 1880, p.201–205; Cameron, 1885, p.350; Spencer and Gillen, 1899a, p.352, 364–365; Howitt 1904, p. 148–151, 273–274; Краулей, 1905, c.45–46, 449–451), меланезийцев о-вов Тробриан (Malinowski, 1948, p.217–219) и Фиджи (Краулей, 1905, с.289), у нага и меитхеев Ассама (Hodson, 1906, р.94; 1911, р. 168) и многих других племен Индии (Crooke, 1896, II, р.94–97, 315–325; Dalton, 1960, р.290; Краулей, 1905, с.357), чукчей и азиатских эскимосов (Богораз-Тан, 1936, с.32), восточных славян (Охримович, 1892, с.52–53; Веселовский, 1894, с.316; Зеленин, 1916, с.256; Н.Никольский, 1956, с.65–70)[116]. Из перечисленных выше этнографических групп у меланезийцев о-вов Тробриан (Malinowski, 1948, р. 217–219), меитхеев и нага (Hodson, 1906, р.94; 1911, р. 168) ритуальные состязания между мужчинами и женщинами происходили во время промискуитетных праздников и завершались всеобщим смешением полов. Связь ритуальной борьбы между полами с бытовавшими в прошлом оргиастическими праздниками довольно явственно прослеживается также, кроме нага и ме-итхеев, и у целого ряда других народностей Индии (Crooke, 1896, II, р.315–317). Все эти данные позволяют отнести возникновение обычая ритуальной борьбы (состязания) между полами к эпохе завязывания и укрепления связей между первобытными человеческими стадами.

Таким образом, половые отношения между членами разных первобытных коллективов и после их легализации сопровождались проявлениями фиктивной вражды между стадами. Однако в действительности к этому времени они уже окончательно превратились из фактора, порождавшего вражду между коллективами, в фактор, связывавший коллективы и тем самым предотвращавший столкновения между ними. И это обстоятельство не могло не найти своего проявления в практической деятельности людей. Наряду с рассмотренными выше превратившимися в чисто ритуальные формами поведения людей возникли новые формы действий, исходившие из реально сложившейся обстановки. Пережитками их являются некоторые обычаи аборигенов Австралии.

По сообщению Б.Спенсера и Ф.Гиллена (Spencer and Gillen, 1899а, р.97–98; 1904, р. 139–140), у части австралийских племен существовал обычай посылать вместе с вестниками, несущими другим локальным группам приглашение на праздник и т. п., женщин. Если члены локальной группы, которой было направлено приглашение, соглашались принять его, то все принадлежавшие к ней мужчины вступали в связь с прибывшими вместе с вестниками женщинами. Если предложение отклонялось, то такая связь не могла иметь место. Другой австралийский обычай состоял в том, что когда к лагерю какой-либо локальной группы приближался отряд мужчин чужой группы, имевший намерение совершить убийство одного из членов первого коллектива, то обитатели лагеря могли предложить им женщин. Если мстители соглашались вступить в отношения с предложенными им женщинами, то ссора считалась полностью улаженной. Принятие этого предложения считалось знаком дружбы. Наоборот, отказ от него рассматривался как проявление вражды, как демонстрация намерения довести месть до конца (Spencer and Gillen, 1899а, р.97–98; 1904, р. 139–140; Элькин, 1952, с. 128).

В тесной связи с последним обычаем находится так называемая гостеприимная проституция (или гостеприимный гетеризм), имевшая в прошлом широкое распространение. Наличие гостеприимного гетеризма или его пережитков установлено у племен и народов всех обитаемых частей света (Jochelson, 1910, 1, р.65–66; Westermark, 1925, 1, р.225–230; Briffault, 1927,1, р.636–639; И, р. ЗЗ — 37, 66–67, 99, 105–107; III, р.378, 413–414; Malinowski, 1948, р.221–222; Крашенинников, 1949, с.449–450, 728; Элькин, 1952, с. 128 и др.). О теснейшей связи гостеприимного гетеризма с описанным выше австралийским обычаем говорит тот факт, что принятие гостями предложения рассматривалось как знак дружбы, а отказ от него как проявление вражды. У довольно большого числа племен и народов, в частности, у коряков, чукчей, мальгашей гостя, отклонившего предложение, убивали (Westermark, 1925, I, р.227; Briffault, 1927, I, р.635; Крашенинников, 1949, р.450). И это вполне объяснимо.

С точки зрения человека родового общества, всякий чужеземец был потенциальным врагом. „Все, что было вне племени, — писал Ф.Энгельс (Соч., т.21, с.99), — было вне закона. При отсутствии заключенного по всей форме мирного договора царила война между племенами…" Предложение чужеземцу женщины было по существу не чем иным, как предложением последнему отказаться от враждебных намерений по отношению к представителям данного коллектива, предложением мира. Отклонение гостем этого предложения, естественно, рассматривалось как свидетельство о том, что он не желает отказаться от своих враждебных замыслов. Интересы коллектива требовали уничтожения этого человека, прежде чем он успеет претворить эти свои замыслы в жизнь. И его убивали[117].

И описанные выше австралийские обычаи, и гостеприимный гетеризм являются пережитками той отдаленной эпохи, когда половые отношения из фактора, порождавшего вражду между коллективами, превратились в фактор, способствовавший завязыванию и укреплению связей между тотемистическими человеческими стадами. Превращение половых отношений между членами разных коллективов из случайности в правило, из фактора, обостряющего отношения между коллективами, в фактор, связывающий их, имело огромное значение для жизни первобытных стад. В результате этого каждое из ранее изолированных тотемистических стад оказалось в большей или меньшей степени прочно связанным с одним из остальных человеческих коллективов. Повсеместно возникли системы, состоящие из двух взаимо-брачующихся тотемистических стад, — дуально-стадные организации.

Каждая из дуально-стадных организаций представляла собой формирующуюся дуально-родовую организацию, а каждое из входящих в состав такой организации тотемистических стад являлось не чем иным, как становящимся родом.

Каждое из тотемистических стад являлось с биологической точки зрения инбредной линией. Соответственно завязывание половых отношений между членами различных тотемистических стад представляло с точки зрения генетики не что иное, как скрещивание инбредных линий — одну из разновидностей внутривидовой гибридизации. Чтобы выяснить, к каким последствиям должно было привести завязывание половых отношений между членами разных стад, необходимо остановиться несколько подробнее на вопросе о следствиях гибридизации вообще, скрещивания инбредных линий, в частности. Задача эта несколько облегчается тем, что основные положения по этому вопросу были изложены нами, хотя и очень кратко, в предшествующей главе.

Как уже указывалось, следствием гибридизации является гетерозис — резкое возрастание мощности, крепости, жизнеспособности, а в случае внутривидовой гибридизации и плодовитости потомства по сравнению с исходными родительскими формами. Как говорят фактические данные, скрещивание инбредных линий не только полностью и целиком ликвидирует последствия предшествовавшего длительного инбридинга, но и нередко имеет своим результатом повышение жизнеспособности, крепости, мощности потомства по сравнению с тем уровнем, которым обладали не подвергшиеся инбредированию предки (см. по этим вопросам: Син-нот и Денн, 1934, с.341–342; Хаджинов, 1935, с.435–442; Т.Морган, 1936, с.82; Малаховский, 19386, с.52сл.; Кушнер, 1941а, 19416, с.265–268; Мичурин. 1948. I, с.406–407; IV, с.542; Турбин X., 1950, с. 168; Дарвин, 1951, с 528, 581–583; Хэйс, 1956, с.76; Поттер, 1957, с.95; Вилли, 1959, с.526–527; Мюнтцинг. 1963, с.281, 283, 423; Mangelsdorf, 1949, р. 558; Ciolin, 1956, р.259 и др.).

Другим важным следствием гибридизации, как также указывалось, является резкое повышение размаха изменчивости, возрастание эволюционной пластичности организма, увеличение его способности приспосабливаться к внешней среде (Холден, 1935, с.62; Борисенко, 1939, с. 164, 1941, с.251, Камшилов, 1941, с.221; Мичурин, 1948, I, с.272–273, 340, 406–407, 426, 445, 534; III, с.52; IV, с.411, 532, 556; Лысенко, 1949, с.76, 90; Турбин, 1950, с. 172–192; Мортон, 1952, с.111–112, 116; Бербанк, 1955, с.80, 95–99, 132–134; Цицин, 1960, с. 126–131; East and Jones, 1919, р.200–201). Подавляющее большинство из указанных выше учёных рассматривают гибридизацию как важнейший фактор эволюционного процесса, во многом ускоряющий его и способствующий появлению новых видов. Так, например, Дж. Холден прямо писал, что гибридизация представляет собой „способ получения быстрого эволюционного скачка. Известно, что она может привести к непосредственному образованию новых видов благодаря возникновению аллополиплоидии. Помимо этого, гибридизация (там, где гибриды плодовиты) обычно вызывает взрыв изменчивости во втором поколении; оно может заключать в себе новые и ценные типы, которые не могли бы возникнуть внутри вида благодаря медленным темпам эволюции" (с.62). „Не будет преувеличением сказать, — писал Н.В.Цицин, раскрывая значение возникновения гибридизации для эволюции органического мира, — что этот новый фактор — гибридизация — поднял эволюцию на новую, более высокую ступень, как важное условие расширения процесса формообразования… В результате этого нового приспособительного фактора, на базе основной закономерности единства организма и среды в эволюционный процесс как его стимулятор включился новый мощный элемент, ведущий к многообразию форм и к более активной роли естественного отбора" (с. 127–128).

Имеющее место при гибридизации слияние гамет, обладающих различными наследственными основами, приводит не только к обогащению наследственной основы гибридного организма, но и к ее расшатыванию. В результате обогащения и особенно расшатывания наследственной основы гибридного организма у последнего могут появиться и появляются многообразные признаки, которых не было ни у исходных родительских форм, ни у ближайших их предков. Эти признаки можно разделить на две категории. К первой категории следует отнести признаки новые в полном смысле этого слова, т. е. такие, которых не было не только у родительских форм и их непосредственных предшественников, но и у отдаленных предков гибридного организма, ко второй — признаки, которых не было у исходных родительских форм и их ближайших предшественников, но которые были присущи отдаленным предкам гибридного организма, т. е. признаки атавистического характера.

На явлении гибридного атавизма нужно остановиться, ибо оно проливает свет на некоторые особенности процесса человеческой эволюции.

Одним из первых глубоко исследовал это явление Ч.Дарвин (1939, С.385–389; 1951, с.457–484). На основе обобщения огромного фактического материала им был сделан вывод о том, что „при скрещивании двух рас или видов наблюдается сильнейшая склонность к вторичному появлению у потомков давно утраченных признаков, отсутствовавших как у обоих родителей, так и у ближайших предков" (1951, с.475). Вывод этот нашел свое полное подтверждение в трудах последующих исследователей, в частности, в работах И.В.Мичурина, рассматривавшего появление у гибридных организмов признаков их отдаленных предков как одно из наиболее частых следствий гибридизации (1948, I, с. 195–196, 270, 466, 663 и др.). „Надо иметь в виду, — писал он, — что наследственно передаются признаки и свойства гибриду главным образом не от ближайших производителей, не исключительно от отца и матери, а от более дальних родичей как по матери, так и по отцу" (1948, I, с.663). Как важнейшая закономерность процесса гибридизации рассматривается гибридный атавизм в работе А.С.Серебровского, специально посвященной проблемам гибридизации животных (1935, с.228–230).

Гибридный атавизм не стоит одиноко среди известных биологии фактов. Он представляет собой не что иное, как частный случай явления возвращения утраченных в процессе эволюции признаков, подробно рассмотренного в главе VIII. Соответственно в основе появления у гибридов атавистических признаков лежит тот же механизм, что и в основе явления возвращения утраченных признаков вообще — „помолодения" организма. Гибридизация, таким образом, является процессом, во многом способствующим „помолодению" организма, возвращению утраченных признаков и тем самым деспециализации организма. Приведенные данные по гибридизации вообще, скрещиванию инбредных линий, в частности, дают возможность более или менее конкретно представить, какое влияние на физический облик и эволюцию классических неандертальцев оказало завязывание половых отношений между членами различных первобытных стад.

Прежде всего половые отношения между членами двух тотемистических стад должны были привести к резкому возрастанию рождаемости в каждом из этих коллективов. Появившееся гибридное потомство должно было отличаться повышенной мощностью, жизнеспособностью и плодовитостью. Все это не могло не привести к тому, что после завязывания половых отношений между членами разных стад эти коллективы оказались состоящими исключительно из людей гибридного происхождения.

Но главным и основным результатом гибридизации было обогащение и расшатывание наследственности классических неандертальцев, полная ликвидация ее консервативизма, резкое возрастание эволюционной пластичности их организмов. Тем самым гибридизация сделала возможным разрешение давно уже назревшего конфликта между развитием производства и физической организацией палеоантропов, сделала возможным удовлетворение давно уже назревшей потребности в коренной перестройке морфологической структуры классических неандертальцев. Возникшая возможность сапиентации классических неандертальцев стала под действием вновь обретшего силу биосоциального отбора быстро превращаться в действительность. Начался процесс трансформации неандертальцев в людей современного физического типа.

Но, расшатав и обогатив наследственную основу классических неандертальцев, гибридизация не только сделала возможным их превращение в Homo sapiens. Дав мощный толчок эволюционному процессу, она необычайно ускорила это превращение. В огромной степени процессу трансформации палеоантропов в неоантропов способствовало также наступившее в результате гибридизации „помолодение" организма, сделавшее возможным деснециализацию поздних палеоантропов и возвращение на новой основе сапиентных признаков, имевших место у ранних палеоантропов, но утраченных их потомками.

Все это вместе взятое и обусловило ту необычайную быстроту, с которой протекал процесс превращения неандертальцев в людей современного физического типа, которая является одной из причин, заставивших многих исследователей прийти к выводу об отсутствии преемственной связи между палеоантропами и неоантропами, по крайней мере на территории Западной Европы (Boule, 1921; Vallois, 1954; Я.Рогинский, 1959, с.74; Koenigswald, 1964, р.26 и др.).

Необходимо отметить, что на большую роль смешения между отдельными группами неандертальцев в процессе превращения последних в современных людей указывал целый ряд советских ученых. „Могучим толчком в формировании современного человеческого типа, — писал, например, П.П.Ефименко (1953 с.259), — должен был явиться переход от замкнутой эндогамной организации первобытных ячеек к экзогамной" (см. также: 1934а, 19346, 1938, 1953, с.309, 414). „Смешение было не только сопутствующим, но и одним из основных процессов, приведших к формированию Homo sapiens", — подчеркивал Г.Ф.Дебец (1950, с.46). Сходные высказывания мы находим у П.И.Борисковского (1935, 1957а, с.193), Я.Я.Рогинского (1949 с.95, 101–104), С.П.Толстова (19506, с.60 сл.).

Половые отношения между членами различных коллективов стали носить систематический характер лишь с образованием дуально-стадных организаций. Дуально-стадные организации являлись, таким образом, своеобразными котлами, в которых быстрыми темпами шел процесс переплавки неандертальцев в людей современного типа. Эпоха существования дуально-стадной организации, представлявшей собой становящуюся дуально-родовую организацию, была временем существования неандертальцев, находившихся в процессе превращения в Homo sapiens. Палеоантропы, уже становившиеся, но еще не ставшие неоантропами, жили в тотемистических стадах, уже становившихся, но еще не ставших до конца родами. Эпоха превращения неандертальцев в людей современного физического типа была одновременно и эпохой превращения тотемистического стада в первобытную родовую коммуну.

Все это находится в полном соответствии с выдвинутым в первой главе положением о том, что становление рода и формирование Homo sapiens являются не двумя самостоятельными процессами, а двумя сторонами единого процесса — процесса становления человека и общества (антропосоциогенеза) в его завершающей фазе.

Так как процесс переплавки палеоантропов в неоантропов мог иметь место только в таком котле, каким была дуально-стадная организация, то отсюда следует, что везде, где мы встречаем неандертальцев типа Схул, везде, где мы встречаемся с финальномустерской индустрией, мы должны обнаружить и следы существования такой организации. И они обнаруживаются.

Прежде всего следует вспомнить уже неоднократно нами упоминавшиеся пещеры горы Кармел — Табун и Схул. Как уже указывалось, имеются определенные основания полагать, что Табун I и II жили во время несколько более раннее, чем то, к которому относятся индивиды, остатки которых были найдены в Схул, Но пещера Табун оставалась обитаемой вплоть до перехода к позднему палеолиту. Это дает основание думать, что где-то ближе к концу раннего палеолита обе пещеры в течение определенного периода времени были населены одновременно. Таким образом, если не Табун I и II, то их потомки могли жить и жили в Вади-эль-Мугара в одно время с людьми, остатки которых были найдены в Схул.

Схул и Табун находятся не только в одной местности и даже не только в одной долине, но буквально рядом. Расстояние между ними не превышает 200 м (Garrod and Bate, 1937, p.4, 59, 61). Уже само по себе то обстоятельство, что два коллектива охотников жили в одно и то же время в одной местности на расстоянии всего лишь нескольких сот метров друг от друга, говорит о существовании какой-то прочной и постоянной связи между ними, о существовании какой-то силы, притягивавшей их друг к другу, причем значительно превосходящей силу отталкивания, действующую между охотничьими коллективами.

Этой силой, на наш взгляд, было взаимное стремление к удовлетворению полового инстинкта, обоюдная заинтересованность в существовании систематических половых отношений между членами этих коллективов. Оба коллектива были связаны половыми, детопроизводственными отношениями и составляли дуально-стадную организацию, являвшуюся очагом трансформации неандертальцев в людей современного физического типа.

Как известно, сложнейшей антропологической проблемой был и до сих пор остается вопрос об отношении между людьми из гротов Схул и Табун, Данные по этому вопросу отличаются противоречивостью. Отсюда колебания исследователей. Как сообщают Т.Мак Коун и А.Кизс (Мс Cown and Keith, 1939, р.12), вначале они на основе имевшихся в их распоряжении костных остатков палестинских неандертальцев пришли к выводу, что обитатели Табун и Схул принадлежали к двум совершенно различным антропологическим типам, к двум различным „породам" („сортам", „разновидностям") человека. Однако, продолжают они, по мере того, как исследования продолжались, мы встретились с таким множеством черт, связывающих обитателей двух пещер, что вынуждены были считать доказанным, что перед нами остатки представителей одного „народа", что Схул и Табун — крайние представители одной „серии" (р 12). Но и придя к такому выводу, Т Мак Коун и А.Кизс не отказались полностью и от первого. Об этом свидетельствует целый ряд мест из их работ, в которых прямо говорится о принадлежности обитателей Схул и Табун к различным человеческим типам, к разным „народам" (р.265, 373).

Стремление примирить эти противоречия привело Т.Мак Коуна и А.Кизса в конце концов к выводу о том, что обитатели Схул и Табун представляют собой один „народ", но находящийся в процессе разделения на два ствола (р. 13).

Высказанное выше предположение позволяет объяснить все эти противоречия. Табун I и II являются представителями „чистого" табунского морфологического типа, каким он был до завязывания отношений между первобытным стадом, которое обитало в этой пещере, и первобытным коллективом, впоследствии поселившимся в Схул. Что же касается найденных в Схул палеоантропов, то все они были одновременно и продуктом скрещивания людей табунского типа с людьми протосхулского типа, и продуктом начавшегося процесса превращения их в Homo sapiens. Отсюда и значительные различия между Табун I и II, с одной стороны, Схул I–X — с другой, и многочисленные черты сходства между ними.

В пользу предположения о гибридизации говорит и необычайное разнообразие людей из Схул. Как известно, многообразие форм гибридов, начиная со второго поколения, является твердо установленным биологией фактом. В данном же случае многообразие объясняется не только гибридизацией, но и трансформацией.

Как указывалось в главе VIII, все советские ученые и некоторые из зарубежных исследователей придерживаются взгляда на палестинских неандертальцев как на формы, переходные к неоантропу. Важно отметить, что часть из них предполагает протекание в гротах горы Кармел наряду с процессом трансформации также и процесса гибридизации (Я.Рогинский, 1949, с.45; 1959, с. 178; Толстов, 19506, с.59–60; Урысон, 1964, с.138–139).

Не находятся в противоречии с положением о том, что превращение палеоантропов в неоантропов необходимо предполагает существование дуальной организации, и данные, имеющиеся о других неандертальцах типа Схул.

На расстоянии 200 м от пещеры Мугарет-эль-Зуттие, в которой были найдены остатки галилейского человека, находится грот Мугарет-эль-Эмирех, фауна которого идентична с фауной первой пещеры. Каменный инвентарь Эмирех представляет собой смесь мустьерских форм орудий с верхнепалеолитическими с преобладанием последних (Keith, 1931, р. 174, 200). Скорее всего в Эмирех мы имеем два смешавшихся слоя — финальномустьерский и позднепалеоли-тический (Garrod and Bate, 1937, p. 116).

Остатки человека, стоящего на грани превращения в неоантропа, найдены были в пещере Староселье. На расстоянии примерно километра от этой пещеры было обнаружено Бахчисарайское местонахождение, несомненно относящееся к эпохе финального мустье (Крайнов, 1947, с.24–25).

Рядом с гротом Тешик-Таш находилось четыре пещеры, из которых одна всего лишь в 100 м от него (Окладников, 1949, с. 14). Было бы интересно обследовать их. Возможно, что в одной из этих пещер обитало второе стадо. Однако возможно, что оно обитало в соседнем сае Амир-Темир в гроте того же названия. Каменная индустрия Амир-Темира, находящегося по прямой линии в 1–1,5 км от Тешик-Таш, почти идентична с индустрией последнего (Окладников, 1940в, с.68–69).

Завязывание связей между тотемистическими стадами классических неандертальцев и образование дуально-стадных организаций — очагов формирования человека современного физического типа — представляло собой явление, закономерно обусловленное всем предшествующим ходом исторического развития формирующихся людей и формирующегося общества. Поэтому оно имело место по всей территории расселения человека. Процесс формирования Homo sapiens охватывал всю ойкумену. Однако это положение нельзя понимать упрощенно.

Прежде всего не следует думать, что все без исключения классические неандертальцы превратились в людей современного типа. Кажется очень вероятным, что немалое число тотемистических стад поздних палеоантропов вымерло под действием тех причин, которые были подробно охарактеризованы в предшествующей главе, раньше, чем в них созрела тенденция к завязыванию половых связей с другими стадами.

Трудно также допустить, что процесс завязывания половых связей между стадами и образования дуально-стадных организаций начался абсолютно одновременно по всей ойкумене. В одних областях начало этого процесса могло быть отсрочено и он мог быть замедлен действием целого ряда самых разнообразных причин, в других, наоборот, ускорено.

В тех областях, в которых процесс трансформации неандертальцев в людей современного физического типа начался раньше, чем в остальных, происходило быстрое возрастание численности населения, резкое увеличение числа человеческих коллективов. Наоборот, в тех областях, в которых начало этого процесса под влиянием целого ряда неблагоприятных причин было отсрочено, все более усиливавшееся действие факторов, обусловливавших падение рождаемости, вело ко все более резкому падению численности населения, к сокращению числа человеческих коллективов. Естественно ожидать поэтому передвижения человеческих коллективов, особенно только что возникших вследствие разделения старых, из областей плотно заселенных в менее заселенные.

Тотемистические стада неандертальцев, уже начавших превращаться в современных людей, проникая в область, занятую неандертальцами, еще не втянутыми в этот процесс, вступали в связи с последними. В результате последние также начинали превращаться в Homo sapiens. Но причиной этого было вовсе не то обстоятельство, что люди, с которыми вступали в связь остававшиеся до этого момента чисто классическими неандертальцы, уже стояли на пути превращения в современного человека, обладали сапиентными чертами. Подобный же результат последовал бы и в случае их скрещивания с неандертальцами, ничем от них не отличавшимися.

Наличие у пришельцев сапиентных черт само по себе не могло вызвать процесса трансформации классических неандертальцев, обитавших в данной области, в Homo sapiens, оно могло лишь в некоторой степени ускорить его. Поэтому нет никаких оснований рассматривать классических неандертальцев, начавших превращаться в современных людей в результате скрещивания с палеоантропами, уже до этого вступившими на путь трансформации, как дополнительный, второстепенный материал для формирования Homo sapiens. Они являются столь же равноправными участниками процесса формирования Homo sapiens, как и первые.

Проникновение палеоантропов типа Схул в область, заселенную неандертальцами, еще не вступившими на путь превращения в людей современного физического типа, могло приблизить начало трансформации последних в Homo sapiens, однако оно не было необходимым условием возникновения этого процесса. Он рано или поздно начался бы и в том случае, если бы это проникновение не имело места.

Не останавливаясь подробнее на вопросе, насколько часто имело место проникновение позднейших палеоантропов в области, населенные поздними палеоантропами, и имело ли оно место вообще, ибо это вопрос фактов, отметим только, что процесс трансформации неандертальцев в Homo sapiens даже в том случае, если бы он начался лишь в одной какой-либо ограниченной области ойкумены, что крайне мало вероятно, неизбежно должен был по прошествии определенного периода времени охватить всю территорию расселения человека, принять панойкуменный характер.

Все это, а также ряд других соображений, которые были изложены в главе VIII, не позволяют нам признать правильной моноцентрическую концепцию происхождения человека современного физического типа, не исключая и того ее варианта, который был предложен Я.Я.Рогинским под названием теории „широкого" моноцентризма.

Защищая и обосновывая свою теорию, Я.Я.Рогинский выдвинул против концепции панойкуменного происхождения современного человека целый ряд возражений В качестве первого аргумента он указал на отсутствие морфологического соответствия между локальными формами древнейших (протантропы) и древних (палеоантропы) гоминид, с одной стороны, и современными человеческими расами — с другой (1949, с. 104). В качестве второго — на огромное сходство всех ныне живущих рас современного человека во множестве морфологических признаков, причем нередко в таких, по которым существовали большие различия между локальными группами древнейших и древних людей (1949, с.104).

Прежде всего следует отметить, что если рассматривать эти доводы как достаточно убедительно опровергающие концепцию панойкуменного происхождения современного человека, что делает Я.Я.Рогинский, то их нужно рассматривать и как в достаточной степени убедительно опровергающие и защищаемую им теорию „широкого" моноцентризма.

В работе „Теория моноцентризма и полицентризма в проблеме происхождения современного человека и его рас" (1949) Я.Я.Рогинский в качестве области, в которой шел процесс формирования неоантропа, указал на Южную Азию, Переднюю Азию, Восточное Средиземноморье и Восточную Африку (с. 104). В последующих работах им были предположительно включены в эту область Закавказье, Крым и южная часть Восточной Европы (1950, с.47–50). На этой огромной территории, охватывающей половину, если не больше, ойкумены, какой она была в эпоху формирования современного человека, в настоящее время живут люди, принадлежащие к различным расам. Нет сомнений, что расовые различия существовали и между неандертальцами, населявшими различные районы этой обширной территории. Таким образом, все доводы Я.Я.Рогинского против концепции панойкуменного происхождения Homo sapiens в равной степени направлены и против его теории „широкого" моноцентризма.

Если принять его доводы, то нужно признать правильной теорию моноцентризма в том ее, критикуемом, добавим кстати, Я.Я.Рогинским варианте, в котором человек современного физического типа рассматривается как возникший в одном очень ограниченном районе и отсюда распространившийся по всей ойкумене. В связи с этим нельзя не указать на ту эволюцию, которую претерпели взгляды Я Я.Рогинского по данному вопросу. В его последних статьях (1956, с. 14; 1959, с. 179) мы встречаем положения, ничем по существу не отличающиеся от тех, которые выдвигаются сторонниками теории „узкого" моноцентризма. И это закономерно. Последовательно проведенная любая теория моноцентризма вообще неизбежно ведет к теории „узкого" моноцентризма.

Единственно согласующейся со взглядом на процесс человека и общества как на единый процесс, идущий по одним единым закономерностям, является концепция панойкуменного происхождения Homo sapiens. Те возражения, которые были выдвинуты против нее Я.Я.Рогинским, нельзя признать в достаточной мере убедительными.

Прежде всего нельзя признать полностью правильным утверждение об отсутствии морфологического соответствия между локальными группами палеоантропов, с одной стороны, и расами современного человека — с другой. Как признает сам Я.Я.Рогинский, черты морфологического сходства обнаруживаются между европейскими пренеандертальцами, классическими неандертальцами и современными европеоидными расами (1949, с. 104). К этому следует добавить, что трудами китайских и советских ученых все более выявляется существование прямой преемственности между ранне- и позднепалеолитическим населением Восточной Азии (У Жукан и Чебоксаров, 1959, с. 19).

Однако даже полное отсутствие морфологического соответствия между локальными группами палеоантропов и современными человеческими расами не могло бы служить доводом против теории панойкуменного происхождения человека современного типа. Превращение палеоантропов в неоантропов представляло собой столь коренную перестройку всей морфологической структуры формирующихся людей, что такого соответствия, собственно, и не следует ожидать.

Что же касается второго довода Я.Я.Рогинского, то на него можно ответить словами другого советского антрополога— М.Ф.Нестурха. „Даже если бы древнейшее человечество возникло из разных видов антропоидов, — писал последний, — то и тогда под влиянием факторов метисации и труда разные группы человека приобрели бы многие черты сходства, которые привели бы человечество к сильному единству и большому их сходству, увеличивающемуся по мере усиления воздействия фактора труда и общественного развития, факторов социальных вообще". Но полигенизм исключен. „Поэтому тем более должны мы учитывать конвергирующее влияние социальных факторов, эволюционирующих по законам развития общества, которые общи разным группам человечества на сходных ступенях культуры" (1948, с.30–31).

Процесс трансформации неандертальцев в людей современного типа, протекавший под усиленным воздействием биосоциального отбора, интенсивно преобразовывавшего морфологическую структуру человека в соответствии с давно уже назревшими, но в течение длительного времени не удовлетворявшимися потребностями производства, причем в условиях, когда организм неандертальцев приобрел под влиянием гибридизации необыкновенную пластичность, не мог не представлять одновременно и процесса возрастания морфологического единства человечества.

Подводя итоги всему сказанному, мы должны отметить, что из всех теорий, рассматривавших проблему происхождения Homo sapiens, наиболее близкой к истине, на наш взгляд, является концепция панойкуменного формирования человека современного типа, выдвинутая Г.Ф.Дебецом (1950). „Мне кажется, — говорил он, полемизируя с Я.Я.Рогинским, — что имеющиеся археологические и антропологические данные говорят скорее в пользу того, что процесс развития человеческого общества, будучи единым в основном по всей территории расселения неандертальского человека, привел к формированию нового вида человека по всей ойкумене. Исключить при этом важную и существенную роль смешения между отдельными группами совершенно невозможно. Смешение было не только сопутствующим, но одним из основных процессов, приведших к формированию Homo sapiens. Но количество очагов было настолько велико и они были настолько равномерно рассеяны по всей ойкумене, что настаивать на локализации этого процесса в определенной территории, на противопоставлении Передней Азии и ближайших к ней территорий Южной Африке, Восточной Азии и Западной Европе — невозможно" (с.46). Однако, на наш взгляд, вряд ли можно признать правильной характеристику этой теории как полицентрической, ибо она не обязательно предполагает существование нескольких крупных центров трансформации неандертальцев в неоантропов. Лучше всего именовать ее просто панойкуменной теорией происхождения Homo sapiens.

Охвативший всю территорию расселения процесс трансформации неандертальцев в Homo sapiens завершился возникновением человека современного физического типа, морфологическая организация которого не ставит преград на пути развития сознания и практики. Поэтому с возникновением неоантропа завершился процесс формирования человека как производительной силы и тем самым процесс формирования производительных сил человеческого общества. Труд полностью освободился от своей животной, рефлекторной формы, стал подлинно человеческим трудом.

Что же касается естественного отбора, существовавшего наряду с биосоциальным в качестве фактора, влиявшего на физическую организацию формирующихся людей, но, за исключением периода поздних палеоантропов, не направлявшего ее эволюцию, то он не исчез сразу после возникновения Homo sapiens. Как и у формирующихся людей, у неоантропов под действием естественного отбора происходила выработка морфологических приспособлений, в определенной степени нейтрализующих неблагоприятное влияние на организм факторов внешней среды, устранить которое люди оказались не в состоянии. Так возникли и закрепились расовые различия (Бунак, 1923; С.Семенов. 1951, 1960; Кун, 1958). Не исключена возможность и того, что естественный отбор в определенной степени способствовал поддержанию и повышению общей жизнеспособности организма. В дальнейшем развитии человечества с выработкой искусственных средств защиты от неблагоприятных факторов среды естественный отбор постепенно сошел на нет.

Таким образом, естественный отбор мог привести и приводил на стадии готового человека в течение определенного периода и в определенных конкретных условиях к некоторым изменениям второстепенных морфологических признаков человека современного физического типа, но он не был способен привести к сколько-нибудь значительной перестройке его морфологической организации, тем более определить его дальнейшую биологическую эволюцию. С возникновением современного человека и исчезновением биосоциального отбора человек как биологический вид перестал развиваться. Такого взгляда придерживаются в настоящее время многие советские исследователи (Я.Рогинский, 1951; Рогинский и Левин, 1955; Быстрое, 1957 и др.).

Завершение процесса формирования Homo sapiens было одновременно и окончанием процесса становления экзогамии, рода и дуально-родовой организации.

Выше уже были подробно рассмотрены причины, обусловившие завязывание половых отношений между членами разных коллективов и превращение этих отношений из случайности в правило. Как указывалось, на определенном этапе развития первобытного стада в результате расширения сферы действия половых табу сексуальные отношения между членами коллектива стали настолько ограниченными во времени, что не могли обеспечить нормального удовлетворения полового инстинкта и нормального воспроизводства основной производительной силы — самого человека. Единственным выходом из положения было образование дуально-стадной организации.

Половые отношения между членами разных коллективов, в отличие от подобных отношений между индивидами, принадлежавшими к одному стаду, могли осуществляться в любое время. Поэтому превратившиеся из случайности в правило междуколлективные половые отношения необходимо стали играть главную, решающую, основную роль в обеспечении удовлетворения полового инстинкта и нормального воспроизводства людей. Что же касается половых отношений внутри коллектива, то с возникновением дуально-стадной организации они перестали быть необходимыми и неизбежно превратились по существу в малозначащее дополнение к ставшим господствующими и преобладающими междуколлективными отношениями полов.

Возникновение дуально-стадной организации, обеспечившей полное удовлетворение полового инстинкта людей путем общения с индивидами, принадлежащими к другому коллективу, сняло все препятствия, мешавшие неограниченному расширению сферы действия половых табу. Результатом было быстрое возрастание длительности периодов воздержания от половых отношений между членами коллектива и сокращение числа промискуитетных праздников, приведшее к тому, что половое общение внутри коллектива было сведено до минимума, утратило всякое реальное значение и в конце концов фактически перестало практиковаться, за исключением лишь кратковременных периодов, приобретших чисто ритуальное значение оргиастических празднеств.

Происшедшее по существу полное вытеснение половых отношений из жизни коллектива в определенной степени было обусловлено потребностями развития производства. Половые отношения между членами коллектива и в этот период, возможно, в какой-то мере мешали производству орудий, охоте и другим видам хозяйственной деятельности. Но этим дело не исчерпывалось.

Как уже указывалось, на протяжении всего периода существования первобытного стада всем ходом жизни формирующихся людей в их головы вбивалось сознание опасности половых отношений между членами коллектива для самого коллектива, сознание того, что эти отношения вредно влияют на исход человеческой практической деятельности, что они угрожают самому существованию коллектива и тем самым его членов. Это стихийно вырабатывавшееся на протяжении десятков и сотен тысячелетий сознание вредоносности половых отношений между членами коллектива окончательно оформилось в эпоху завязывания и упрочения половых отношений между членами разных тотемистических стад.

Как уже было выяснено выше, скрещивание между членами разных тотемистических стад в необычайно короткий срок ликвидировало все вредные последствия предшествовавшего длительного инбридинга. Следствием завязывания половых отношений между членами разных коллективов было резкое возрастание рождаемости и появление необычайно жизнеспособного, крепкого и плодовитого потомства. Контраст между результатами половых отношений внутри коллективов и результатами половых отношений между членами разных коллективов был столь разительным, что не мог остаться незамеченным. Осознание вреда кровосмешения в таких условиях было неизбежно. И он был осознан, но своеобразно.

Вредные биологические последствия кровнородственного скрещивания, осознаваясь, выступали перед людьми этой эпохи как зримое, наглядное, конкретное проявление той социальной по своей природе опасности половых отношений между членами коллектива, убеждение в существовании которой навязывалось формирующимся людям на протяжении всей истории первобытного стада объективными условиями их жизни. Осознание вредных биологических последствий длительного и тесного кровнородственного скрещивания, становясь, возникало, таким образом, как форма осознания социальной по своему источнику опасности половых отношений между членами коллектива для коллектива. И тем самым бывшее до этих пор крайне смутным и неопределенным сознание опасности половых отношений между членами коллектива для самого коллектива, получая данную форму, оформляясь, становилось все более отчетливым. Так шло формирование, становление экзогамного табу, экзогамного запрета[118].

Формируясь как отражение становившейся реальной, объективной экзогамии человеческого коллектива, экзогамное табу оказывало обратное влияние на породившие его отношения, закрепляя возникавшую экзогамию. С окончательным оформлением экзогамного запрета тотемистическое стадо стало полностью экзогамным коллективом, окончательно превратилось в род, родовую коммуну.

Убеждение в том, что половые отношения внутри коллектива представляют для него величайшую опасность, оформившееся в период становления экзогамии и рода, настолько глубоко вошло в сознание людей родового общества, что, как об этом свидетельствуют данные этнографии, сохранялось долгое время спустя и после того, как причины, породившие его, давно уже исчезли. Экзогамное табу на всем протяжении существования и развития родового общества было одной из основных норм его морали. Нарушение экзогамного запрета рассматривалось как действие, навлекающее опасность на весь коллектив, как преступление против коллектива и сурово каралось. Обычным наказанием за нарушение экзогамии была смерть (Fison and Howitt, 1880, р.63–66; Codrington, 1889, 1891; Spencer and Gillen, 1899a, p. 100; Howitt, 1904, p. 183, 332; G.Brown, 1910, p.27; Rivers, 1914b, I; Frazer, 1914. IV, p.157; Powdermaker, 1933, p.266; Malinowski, 1948, p.389, 424–425 и др.).

С окончательным вытеснением половых отношений из жизни коллектива, с возникновением экзогамии половые отношения между членами разных коллективов из правила превратились в необходимость. В результате связь между двумя коллективами стала нерасторжимой. Дуально-стадная организация превратилась в дуально-родовую.

Дуально-родовая система возникла как социальная организация половых отношений между членами двух человеческих коллективов, т. е. как организация брачная. Первой нормой брака был, таким образом, брак не между индивидами, взятыми сами по себе, а между двумя родами, коллективами, группами людей, брак коллективный, групповой, дуально-родовой. О том, что первоначальные брачные отношения носили именно такую форму, свидетельствуют особенности классификационных систем родства турано-ганованского типа (Fison and Howitt, 1880, р.58–60; Rivers, 1907, 1914а, р.72–77; 1914b, II, р.80–85; 1932, р.66–67; Кричевский, 1936, с.260 сл. и др.).

Таким образом, на заре родового общества экономические, производственные отношения, с одной стороны, и половые, детопроизводственные-с другой, полное 1ыо исключали друг друга. Люди, входившие в состав одного хозяйственного коллектива, не могли вступать в половые отношения друг с другом. Производственный коллектив был строго экзогамным, т. е. был родом. Соответственно люди, имевшие право вступать в половые отношения, не могли принадлежать к одному хозяйственному коллективу. Они обязательно должны были входить в состав разных производственных ячеек общества, а следовательно, и жить раздельно. Если экономический коллектив был экзогамным, то дуально-родовой брак носил, если можно так выразиться, дисэкономический, а потому и дислокальный характер[119]. Взгляда на первоначальный брак как на дислокальный придерживались такие крупные советские этнографы, как С.П.Толстов (1935, с.34–35), А.М.Золотарев („Очерк истории родового строя", с.71–74, 94, 121). М.О.Косвен (19486, с.7–9; 1957, с. 126).

В силу дисэкономичности и дислокальности дуально-родового брака человек мог принадлежать только к тому коллективу, в состав которого входила его мать, и ни к какому другому. Принадлежность человека к полностью совпавшему с родом определенному хозяйственному коллективу была столь само собой разумеющейся, что никакой потребности в исчислении родства не было. Не было никакого счета родства, в том числе и материнского. Человек считался принадлежавшим к тому или иному роду вовсе не потому, что к нему принадлежала его мать, а потому, что действительно к нему принадлежал и ни к какому другому принадлежать не мог. Род практически был материнским, но это обстоятельство на той стадии никак не осознавалось и не играло никакой роли. Формой осознания единства первоначального рода, как и формой осознания единства позднего первобытного стада, был тотемизм.

Как уже указывалось в главе II, по вопросу о том, как образовалась дуально-родовая организация, существуют различные точки зрения. Одни ученые считают, что она возникла в результате разделения эндогамного коллектива на два экзогамных, другие — что она возникла в результате соединения двух ставших с ее образованием экзогамными первоначально совершенно самостоятельных коллективов. Из этих двух точек зрения единственно правильной, по нашему мнению, является вторая. Кроме приведенных выше данных, в пользу такого взгляда говорит обширный фактический материал, которым располагает этнографическая наука. На этом материале следует хотя бы коротко остановиться, ибо он позволяет уточнить некоторые моменты процесса становления дуально-родовой организации.

У довольно большого числа племен и народов, сохранивших дуальное деление, отмечено существование глубокого убеждения в том, что члены двух фратрий отличаются друг от друга рядом физических, а иногда и духовных особенностей, хотя объективными научными исследованиями реальных различий между ними не обнаруживается. Так, например, арунта говорили о членах одной половины как о „больших людях", а о членах другой как о „маленьких людях" и рассматривали первых как обладателей прямых волос, а вторых — как обладателей курчавых волос (Spencer and Gillen, 1927,1, p.42). Наделе никаких реальных различий между людьми двух половин племени ни в размерах тела, ни в характере волос обнаружено не было (1927, I, р.42; II, р.597–599). Существование подобного рода верований зафиксировано почти по всей Австралии (Mathew, 1910), причем они нередко сочетаются с легендами, повествующими о происхождении фратрий от двух различных групп предков, одна из которых пришла из далекой страны (Золотарев. 1931, с.67–68). Так, например, согласно преданию арапда (арунта), племя это образовалось во времена мангаркингер-кинна (= альчера) из неразвитых существ, делившихся на две строго отличные группы: жителей земли и жителей моря (Золотарев, 1931, с.67).

Существование глубоко укоренившегося убеждения в наличии физических и духовных различий между людьми, принадлежащими к разным фратриям, было отмечено на Новой Гвинее, Новой Ирландии, Новой Британии, о-вах Герцога Йоркского, Соломоновых, Санта-Крус, Банкс (Rivers, 1914в, і, р.22; II, р.502–507; 1932, р.28; Fox, 1919, p.122–123; 1924, р.34–37; Wirtz, 1924, S.97; Токарев, 1933, 2, с.73). Б.О.Долгих было выявлено существование пережитков подобных верований у нганасанов[120]. Важно подчеркнуть, что на всех перечисленных выше островах Меланезии подобного рода убеждение было неразрывно связано с преданиями об имевших место в прошлом вооруженных столкновениях между членами разных фратрий и с сохранявшейся до самого последнего времени ритуальной враждой между ними. „В старые времена, — писал У.Риверс (Rivers, 1914b, I, р.22), характеризуя отношения между фратриями в Меланезии, — члены двух фратрий ненавидели друг друга, и чувство вражды между ними и теперь еще существует". Существование ритуальной вражды между фратриями или более или менее отдаленных ее пережитков отмечено исследователями также у аборигенов Австралии, на о-вах Торресова пролива, на о, Онтонг-Джава, о. Тикония, о. Яп, о. Понапе, у игоротов Филиппин, в Индонезии, у нага Северо-Восточной Индии, буртиков, по всей древней Средней Азии, у народов Кавказа, Сибири (селькупов, кетов, эвенков, ульчей, нивхов, негидальцев, ительменов), в Древнем Египте, у гереро Африки, в Северной Америке (эскимосы, тлинкиты, ирокезы, крики, чикасава, чоктава, натчи, осэджи, виннибаго, хопи, пима, опата), у многих племен Южной Америки (кепикириват, бороро, канелла, апинаже, шеренте), в древнем Перу (Прокофьев, 1928, с. 102; Л.Морган, 1934а, с.56; 19346; С.Иванов, 1935; Анисимов, 1936, с.119–120, 167–177; 1959, с.67–69; Золотарев, 1939а, с. 135–148; 1964, с.16, 117–120, 143–200, 207–219, 250–256; Толстов, 1948, с.282–292, Шиллинг, 1949, с. 171; Аверкиева, 1960, с.58; Косвен, 1961, с 32; Файнберг, 1964, с. 148–150; N.Thomas, 1906, р.53–55; Spencer and Gillen, 1927, II, p.509; Rivers, 1932, p.29, „Handbook of South American Indians", III, 1948, p.375; Mur-dock, 1949, p.90; Eggan and Scott, 1963, p.49).

Отзвуками былой вражды между фратриями являются предания, повествующие о борьбе между животными или птицами — тотемами фратрий. Существование таких преданий зафиксировано у австралийцев (N.Thomas, 1906, р.53–55; Золотарев, 1931. с.66–68), а также у народов Сибири (Окладников, 1950а, I–II, с.327–328; 19506, с.12–14). Следы былой вражды между фратриями мы находим в близнечных и иных сходных с ними мифах, истоки которых, как показал А.М.Золотарев, лежат в дуальном делении родового общества. Характерной чертой этих имеющих универсальное распространение мифов является вражда между братьями (Золотарев, 1939а, с. 146–148; 1964; Тайлор, 1939, с.451–456; Толстов, 1948, с.289 сл.; Василевич, 1959, с.173–184; Мелетинский, 1957, с.177 сл.). В дальнейшем своем развитии подобного рода мифы легли в основу дуализма многих религий древнего мира (Толстов, 1948, с.286–291; Золотарев, 1964).

Из всех этих данных напрашивается один вывод, который одним из первых был сделан У.Риверсом (Rivers, 1914, Ї, р.563), а именно, вывод о том, что дуальная организация возникла в результате соединения двух ранее совершенно самостоятельных и не находившихся в родстве коллективов.

Приведенный выше фактический материал подтверждает также правильность изложенного выше взгляда на процесс завязывания связей между двумя коллективами, процесс становления дуальной организации. Ритуальную вражду между фратриями вряд ли, по нашему мнению, можно рассматривать иначе, как пережиток реальной вражды между двумя коллективами, которые в дальнейшем образовали дуальную организацию. Существование вражды между двумя коллективами и следовало ожидать, если исходить из того, что первой формой завязывания половых отношений были оргиастические нападения членов одного тотемистического стада на членов другого. Последнее не могло не привести к обострению отношений между коллективами.

С неизбежно наступившим в дальнейшем изменением характера отношений между коллективами вражда между ними все в большей и большей степени становится фиктивной, все в большей и большей степени приобретает ритуальный характер. В последней форме она продолжала кое-где сохраняться и долгое время спустя после превращения дуально-стадной организации в дуально-родовую, после завершения процесса становления родового общества— первой формы существования готового, сформировавшегося человеческого общества.

Примечания:

1

Особенно, если учесть, что книга „Как возникло человечество" но существу была вторым изданием монографии „Возникновение человеческою общества", вышедшей в г. Красноярске в 1962 г. Конечно, для перс-издания книга была существенно доработана, но основа ее сохранилась.

11

Bräuer G. The „Afro-European Sapiens-Hypothcsis" and Human Evolution in East Asia during the Late Middle and Upper Pleistocene //Courier Forschungsinstitute Senckenbcrg. 1984. lid. 69. № I.

12

Зубов А.F. Дискуссионные вопросы теории антропогенеза… С. 28.

115

Как отдаленные пережитки этого периода следует, по всей вероятности, рассматривать имевшие место у целого ряда народов, в частности.

116

По всей вероятности, как генетически восходящие к ритуальной борьбе между полами и в конечном счете к оргиастическим нападениям, следует рассматривать такие, например, обычаи, как наблюдавшееся у целого ряда народов (древние германцы, древние арабы, некоторые племена Индии, коми, черкесы, калмыки, мошолы, тибетцы, коряки, ительмены) обрядовое избиение жениха, а иногда и сопровождавших ею лиц мужского пола женской родней и подругами невесты (Сумцов, 1881, с. 19; Дружинин, 1907, с.285; А.Максимов, 19086, с127сл; Зеленин, 1940, с.201; Крашенинников, 1949, с.434–435, 458; Hutchinson, 1897, р. 14, Crooke, 1899, р.233; Briffault, 1927, 1, р.5!6 —517) и теснейшим образом связанный с ним входивший в состав свадебной обрядности почти всех народов мира обычай (или пережитки обычая) ритуальной борьбы, ритуального сражения между сторонами жениха и невесты (А.Смирнов, 1878, с. 151 сл.; Сумцов, 1881, с.5 —21; И.Смирнов, 1889, с. 128–130; 1890, с.146–149; 1891, с.214–218; 1893, 5, с.462–463; Охримович, 1891, с.86 сл.; 1892. с. 19 сл.; Тизик, 1892. с. 157; Кашежев, 1892, с. 150 сл.; Серо-шсвский, 1896, с.554 сл.; Е-ий, 1899, с. 135–140; Шейн, 1900, 1, вып.2, с.467, 705 и др.; Краулей, 1905, с.357–359; Дружинин, 1907, с.263–293; Довпар-Запольский, 1909, с.67–70; 362–368, 400–403; Гордлевский, 1914, с.40–41; Масленников, 1928, с. 199–200; Кагаров, 1929а, с. 192–193; Инал-Ипа, 1954, с. 104; Н.Никольский, 1956, с.51–91; Чурсин, 1957, с. 166–177; Аверкиева, 1961, с. 101; Stewart, 1823, р 272–273; Hutchinson, 1897, р. 13–15, 67–68, 103–123 и др.). О теснейшем родстве этих обычаев и их генетической связи с ритуальной борьбой между мужчинами и женщинами свидетельствует тот факт, что в целом ряде случаев фиктивное сражение между сторонами жениха и невесты и прямо является борьбой между полами (Шейн, 1900, I, вып.2, с.705; II.Никольский, 1956, с.65–70).

117

Кстати, именно в этом ключ к разгадке трагического характера первого знакомства с ауками (Бакаев, 1957)

118

О том, что в оформлении экзогамного запрета определенную роль сыграло осознание вреда кровнородственного скрещивания, говорит такой факт, как существование у большого числа племен и народов убеждений, что половые отношения между сородичами ведут к бесплодию и появлению уродства (Харузин, 1903,11, с. 119; Золотарев, 1964, с.57; Howitt, 1904, р.480–481; Durham, 1910, р.458; Frazer, 1914, IV, р. 157–195, Briffault, 1927,1, р.238; R.Bemdt, C.Bemdt, 1951, p.62 и др.).

119

Подробнее об этом см. Ю.Семенов, 1964а, а также нашу работу „О периодизации первобытной истории" (СЭ, 1965, № 5).

120

Устное сообщение В. О.Долгих автору настоящей работы.