«- Могу ли я сказать, что хорошо знал ее? Во всяком случае, я был единственным, пожалуй, который привносил в самые мучительные дни ее страданий в тюремной камере кое-что, что имело отношение к ее жизни и ее молодости, кое-что свободное от торжественной серьезности и угрозы, и не вызывавшее поэтому ее недоверие. Моя профессиональная служба ограничивалась самым незначительным. Она была здорова и сильна. По чему она тосковала больше всего, то я не мог достать: свежий воздух, ароматизированную воду в ванне, длительные прогулки. Итак, она просила меня, собственно, только время от времени об успокоительном средстве для ее нервов и о снотворном. Единственный раз, на краю могилы, она пожелала бокал алкоголя. Раньше, во время ее бесконечно длинного заключения, она не выразила ни одного из тех желаний, которые обычно мучат заключенных. По крайней мере, не в моем присутствии. Гордая от природы и из привычки, как настоящая аристократка севера, с чувством иерархии и выраженным кастовым духом она тяжело страдала в обществе других заключенных, с которыми она должна была спать согласно инструкции в общей камере, но, наконец, она смирилась в душе также и с этим».
Так рассказывал доктор Браль, тюремный врач в Сен-Лазаре. Он встречался ежедневно с Матой Хари в течение 8 месяцев, которые знаменитая танцовщица должна была провести в этой тюрьме.
«-Я был, – добавил он, – тогда только младшим ординатором главного врача тюрьмы доктора Бизара. Но, вероятно, как раз поэтому эта женщина со мной говорила более беспристрастно чем с другими, и очень часто она вынуждала меня оставаться у нее после регулярного посещения еще на несколько мгновений. Я не знаю, было это из недоверия, было это из убеждения, во всяком случае, она никогда не доходила до того, чтобы излить душу молодому младшему ординатору, рассказывая о преступлениях, в которых ее обвиняли. Я ничего не знаю об ее процессе, что не было бы известно и всему миру. Если бы меня спросили: «Считаете ли вы ее виновной?», я должен был бы ответить: «Да», хотя мне так тяжело поверить в это. Так как кажется чрезвычайно нелогичным, что такая талантливая женщина, с этой гордостью, этой фантазией, любовью к искусству, красоте, культуре, с презрением к деньгам, пала так низко, что стала соблазнять легкомысленных летчиков, чтобы выведывать тайны наших военных операций из их опьяненных поцелуями губ. Все-таки прения в военном суде пошли самым пагубным для нее и для ее защиты путем. В этом уже ничего не изменишь. Я вспоминаю мое посещение ее в тот день, когда был оглашен приговор. Поверьте мне, ее спокойствие, хладнокровие, безразличие озадачивали меня. Если бы я был священником, я способствовал бы ее утешению с помощью веры. Но как врач я был вынужден наблюдать абсолютную сдержанность; итак я только спросил ее о здоровье и удалился из камеры. Я даже не решился предписать ей несколько таблеток веронала от возможной бессонницы. Двумя днями позже я заметил, что она действительно не нуждалась в них, так как она проводила абсолютно спокойные ночи без самого незначительного влияния ужасно близкого завершения трагедии. Ее процесс закончился 24 июня. 27 июня, где-то в 10 часов утра, появилась монахиня, тюремная сестра милосердия, с таинственным выражением лица и прошептала мне в ухо, что мадам Мата просит о посещении врача. – Доктора Бизара, не так ли? – спросил я. – Нет, она хочет увидеть молодого доктора, – подчеркнула монахиня. Молодой доктор, это был я. Я пошел к ней, причем с опасением, что реакция на напряжение последних дней могла бы вызвать у нее, очень нервного человека, кризис, похожий на тот, который она, по собственному признанию, переживала во время своих больших художественных триумфов. Но нет, ничего подобного. Она позвала меня даже вовсе не как врача. Она тосковала по интересным книгам и спросила меня, мог бы я достать их ей. Охотно я назвал двух или трех знаменитых писателей-романистов: Бурже, Марселя Прево, Росни. – О, нет, – пробормотала она свысока. – Не что-то в этом роде, нет. Истории о буржуазной среде меня мало интересуют. Подумайте, книги, которые называют романами нравов, я никогда не могла дочитать. Только поэзия возбуждает меня, если она содержит что-то таинственное и религиозное, что-то из мифов и магии. Жить в красоте, я полагаю, это одно единственное средство: мы должны оставить тысячу убожеств будней далеко позади и взлететь высоко вверх в сферу идеала.
Поэтому все европейское, даже религия, стали невыносимым для меня…
Здесь она скорчила восхитительную гримасу избалованного ребенка: – Только не говорите это бедным монахиням, которые вбили себе в голову обратить меня к вере. То, что значит слово «Религия» для меня, бедняги вообще не поняли бы, и если бы они слышали, как я возвышаю мои танцы и даже мои ласки к совершению молитвы, они, конечно, крестились бы, увидев меня… Так как я – индуска, вопреки моему голландскому рождению… Совершенно индуска, во всем, конечно! Вы умный человек, доктор, так скажите, пожалуйста, видите ли вы хоть что-то европейское во мне?… Ведь нет, не так ли? Я – жительница Востока. Поэтому меня и интересует исключительно Восток. Если со мной говорят о родине, то мой дух обращается к дальней стране, где золотая пагода отражается в змееподобном течении реки. Я точно не могла бы сказать, откуда я… Из Бенареса? Из Голконды? Из Гвайлора? Из Мадуры? Тайна покоится в моем происхождении, в моей крови… Позже это поймут… Я сама едва ли исследовала это…
Облако меланхолии или тоски по родине, кажется, затуманило ее глаза, так как она так задумчиво задала себе вопрос о своей фантастической колыбели. При этом на самом деле действительность также становилась необъяснимой. Ни тип, ни характер, ни культура, ни кожа, ни мир идей, ни что-нибудь еще в этой женщине не принадлежали нашим широтам. Чувствовалось в ней что-то инстинктивное, что-то вроде первобытного состояния и одновременно кое-что священническое, кое-что из священной искры, а именно в этой ее очень своеобразной утонченности. Кое-что неопределенное, как я должен бы называть это…?»
Доктор Браль ищет выражение, образ, чтобы обобщить вкратце свое странное и противоречивое наблюдение. Чувствуется, что также и он, как все, которые встречались с нею, сохранил живое впечатление от ее характера – смеси из простоты и сложности, из наивности и расчета, из высокомерия и мягкости.
– Один из ее возлюбленных – сказал я, чтобы помочь ему в его напрасном поиске подходящего слова – объясняет это, вероятно, когда говорит, она была как бы одержимым злым духом ребенком.
«- Я не хотел бы говорить так, – возразил он, – я не знал ее в ее лучшие времена, когда она могла позволить играть своим женственным инстинктам, как ей заблагорассудится. Все же, в тесной камере, всегда в обществе с другими заключенными, полностью отрезанной от внешнего мира, ее тогда нужно было бы рассматривать как пантеру в клетке. Но это вовсе не правильно. Пантера, даже в клетке, дика и неудержима. Но она никогда не производила на меня впечатления жестокого существа. Часто она была слаба до границы тупости, потом опять становилась лихорадочно возбужденной, почти властной, и все же, она всегда сохраняла аристократическую, чуткую благосклонность, которая, кажется, прощала с самого начала все причиненное ей зло. Ее культура выдавала основательность, но вовсе не потому, что она была обширна, а так как она владела всем ее поведением и мышлением, и руководила ею в каждое мгновение ее жизни. Когда я, позванный ею, через два дня после провозглашения приговора вошел в камеру, она сказала мне: «В этот момент я не хотела бы читать ничего нового. Но у меня есть горячее желание снова перечитать то, что привело меня на путь искусства и любви. Ничто, кроме этих двух областей, никогда не существовало для меня. Если вы хотите оказать мне большую услугу, попробуйте попросить эти книги на время у музея религии, так как их очень трудно купить в книжном магазине». И тогда она рассказывала мне об этих замечательных книгах Индии, как мы, например, болтаем о самых новых бульварных романах. «Раньше, – сказала она, – я читала лучше всего то, что учило нас любить жизнь и принимать чувственные наслаждения со страстным желанием и познанием. В книге «Прем Сагар» имеется глава, которая пробуждает все наши чувства и опьяняет нас как опиум. Я знаю все песни этой гигантской поэмы, из которой современные поэты позаимствовали свои лучшие идеи, наизусть. Так же спектакли Калидасы с их нежным ощущением и спектакли его учеников с их цветной тонкостью подарили мне изысканно прекрасные дни. Я смеюсь, когда слышу, что в Париже сценическое искусство достигло вершины. О, если бы Вы знали, как невероятно высока психологическая изощренность и особенно изощренность настоящих вещей в Индии! У каждой страсти есть там свой аромат и свой цвет; таким образом, есть синяя любовь, которая знает наслаждение, нежность розового, героизм красного цвета. Декорации переходят в цвет, и атмосфера меняет аромате, смотря по тому, как новое чувство преобладает в драме. И каждый персонаж точно придерживается языка своей касты и религии, и если они не понимают друг друга, переводчик переводит тексты, совсем как в практической жизни. Но не подумайте, что эти авторы сыплют все их приключения в вечную форму четырех действий. О, нет. Есть пьесы с одним, двумя, тремя, пятью, семью, двенадцатью, двадцатью действиями, в зависимости от значения сюжета. И любящие любят друг друга, любят друг друга поистине на сцене. И ненавидят друг друга тоже по-настоящему. И действительно они преследуют друг друга и действительно бьются, не жалея сил. Иногда на некоторых руках я видела кровь. Ах! И благородные легенды, истории воинов-раджпутов, которые выезжают верхом в шафраново-желтых одеждах и панцирях на поиск чудесных приключений! И романы гордой дочери брахмана и пажа! Она влюбляется в него, ее ловят и заточают в большую бочку, она остается там на много, много лет, никогда не теряя надежды; приходит день, когда она сможет выскользнуть, чтобы спешить на свидание; она уверена, что найдет его у калитке пагоды, где они познакомились. И если он никогда не сможет увидеть ее вновь, то все же он сможет умереть в храме с последним вздохом для нее!
Нет ничего более поэтического, ничего не сохранилось более аристократического, величественного, чем то, что досталось нам от древней Индии. Но чтобы теперь доставить удовольствие мне, вы не должны беспокоиться ни о приобретении «Прем Сагар», ни «Бакта Маль», ни «Сингхазан Баттиси», ни «Сундара Канда». Я была бы удовлетворена и более простым произведением, которое довольно легко найти. Попытайтесь, все же, найти «Древо лотоса золотых правил»; ничего больше; это маленькая буддийская книга, которая нас учит презирать все…» Я пристально взглянул на нее, я хотел проверять ее, были ли ее черты похожи, например, на черты одного христианского осужденным, который просил бы как последнее утешение о «Наследии Христа». Но не было и следа подобного…»
Доктор Браль продолжал:
«- Мне, как она и говорила, не удалось купить это простое произведение ни в одном книжном магазине, однако, один из моих коллег в госпитале Сен-Луи, большой знаток азиатской литературы, дал мне на время, так сказать, буддийское евангелие. Оно содержало самые важные места «Салита Вистара». «Будакарита» и «Аваданасатакара». Прежде чем передать книгу Мате Хари, я хотел ее пролистать, но вместо этого я прочел книгу полностью, причем с самым оживленным интересом; и чем больше волшебный напиток нирваны пропитывал мой дух, тем яснее, казалось, представала тайна души танцовщицы перед моими глазами в свете этого захватывающего мистицизма. Когда я открыл книжку, я прочитал сразу следующее предложение: «Молодой мученик, которому палач вырвал только что глаза, провозглашает: – Что в том, что я всеми радостями, которые они мне могли доставить, насладился в полной мере и теперь, благодаря им, мог бы сказать о них, что все преходящее, временное и достойное презрения!» – Потом я прочел знаменитую притчу о куртизанке: «Утром молодой Упагупта, отражение святой чистоты, встретил самую прекрасную баядерку во всей стране, славную Васавадату из Мапуры; и когда женщина увидела молодого человека, она вспыхнула от любви к нему и сказала это; но молодой человек прошел мимо, не поворачивая головы. Через несколько лет эту баядерку приговорили к смерти; палач отрубил ей ноги, руки, уши, нос и оставил их на гробнице, чтобы вороны завершили исполнение приговора. Когда Упагупта узнал об этом, он пошел к гробнице. Женщина увидела, как он приближается, и обратилась к нему: – Ты не хотел моей красоты, моей жизни, но теперь ты пришел насладиться моей болью, моей смертью. Молодой человек ответил: – О, нет, сестра моя, я пришел и вижу только, как мало важна жизнь и как мало красота значит. После этих слов она больше не чувствовала страха перед смертью, также не думала о боли; и после того, как она серьезно обдумала, какое бескрайнее мучение скрывается на самом дне наслаждения, она предалась радостно нирване и умерла счастливой и просветленной».
Таким было и все другое в этой книге, которую мне впоследствии так и не удалось найти, и в ней не содержалось ничего такого, что не написано в каждом сказании о Будде. На каждой ее странице таинственный, мягкий и ясный голос бормотал псалмы счастливого отречения, прекращения существования, радостного небытия, величественной радости. И когда я внимательно слушал эти голоса, я вообразил, если бы Мата Хари действительно была воспитана на этих принципах, то аристократическое веселье, гордое презрение, с которыми она смотрела на свою предстоящую казнь, вряд ли способны удивить. Ибо как бы фантастически не изображали фазы женской уверенности, никогда эта женщина не питала даже самой малой надежды на неисполнение приговора трибунала. Не забывайте непримиримую жестокость той военной поры».
Доктор Браль был прав. После того, как министры долгое время находились в плену прекраснодушных идей, пришло новое правительство, которое было не патриотичнее, зато энергичнее, и ввело так называемое правление ужаса. Тот, кто попадал тогда в руки армейских судов, платил за всех, которым помог за первые годы войны восхваляемый дух мягкости. Своим ясным умом Мата Хари должна был понимать, что было бы безумием полагаться на милость главы государства. Ее защитник надеялся, конечно, на наивысшие ходатайства, пытаясь убаюкать ее, как ребенка во сне. В Испании, в Голландии, в Америке несколько очень мужественных голосов поднимались в ее пользу. Однако достигли ли они ее ушей? Во всяком случае, я верю, также как доктор Браль, что душа ее была готова встретить смерть с гордым мужеством с того самого дня, когда ей пришлось услышать страшный приговор из уст двенадцати честных солдат.
«- Ее разговоры – продолжал доктор Браль- ее интересные беседы, когда-то вполне космополитические и светские, становились внезапно очень серьезными, размышления – абсолютно восточными… Афоризмы цвели на ее губах как на губах Санчо Пансы; но, все же, они были совсем другого рода. Ее сентенции были плодом индусских учений; они служили ей каждое мгновение для укрепления ее доверия к нирване. – От нашего рождения, – говорила она и привлекала всю мудрость своего учения, – мы – оживленный пружинкой скелет; самое незначительное сотрясение может разбить его. Или: – Червь – это единственное бессмертное существо. Или еще проще: – Нет ни жизни, ни смерти, есть только метаморфозы. Хотя, как я узнал позже, ее друзья называли ее педантичной, так как она всегда цитировала и была долго одержима желанием объяснить темные связи существования и правил искусства буддийским или брахманским способом, я, честно скажу, никогда не заметил ничего, что оттолкнуло бы меня напыщенным тоном. С самой большой ловкостью она смешивала друг с другом рисовую муку и метафизику, опыты самого низкого оккультизма и самое возвышенное учение Вед. Духи, приготовленные определенным образом, краска, смешанная с другой в определенные дни, устные заклинания с особенным акцентом, кабалистическое число, амулет, короче, какая-нибудь мелочь могли доставить ей чрезмерную радость. Я вспоминаю, как однажды во второй половине дня, она с очень печальной улыбкой сказала мне, что в благодарность за все мое внимание она намеревалась подарить мне три волшебных рецепта, которые могли бы заинтересовать меня больше всего. Я спросил ее со смехом: – И что же это за рецепты? – Первый и самый главный дает силу, чтобы тебя полюбило твое любимое существо, кем бы оно ни было… Второй, более практический – искусство все превращать в золото… Третий – это универсальное средство для длительного здоровья. С широко раскрытыми глазами, ее взгляд твердо уставился на меня, однако, у меня было чувство, что на самом деле она меня не видела, она долго молчала, после того, как произнесла эти слова. И, верите вы мне или нет, у меня были галлюцинации, и ощущение подстерегало меня, что я попал к ведьме, к сверхъестественному существу, которое действительно могло располагать силами мистерии. – Вы увидите, – она внезапно добавила, резко покачав головой, без сомнения, чтобы освободиться от какого-то безобразного предчувствия, – благодаря моим трем рецептам мне достались три вещи, и это произойдет также и с вами, так как вы были добры со мной. И после того, сурово вздохнув, она осталась такой печальной и погруженной в свои мысли, что даже не заметила, как я вышел из камеры. В другой раз ее радость была детской, наивной, с лишь легким оттенком обычного или совсем привычного; если видели тогда, как она громко смеялась и крепко хлопала себя по бедрам, то сравнение с сочной голландской проституткой показалось бы вполне правомерным. Но по существу ее характер был скорее серьезен, был сдержанным, озабоченным, недоверчивым, порой горячим и противоречивым. Были дни, когда меньше чем за полчаса все человеческие чувства проносились в ее глазах как буря и солнечный свет. При непредвзятом рассмотрении очень легко понять абсолютную власть этого гибкого, очаровательного существа над ее любовниками».
Теперь мне захотелось еще глубже проникнуть в тайны вокруг образа танцовщицы, и я спросил моего хорошего друга доктора Браля, действительно ли Мата Хари была одной из самых прекрасных женщин ее времени. Кто видел ее восхитительные фотографии у доктора Бизара или в кабинете Луи Дюмюр, как голую танцовщицу в самых различных позах, картину экзотической Венеры достойной, чтобы быть воспетой Бодлером как воплощение всех прегрешений, без сомнения скажет мне, что ее красота была бесспорна. Но для него это представлялось совсем не так. Некоторые из ее друзей предоставили нам доказательства этого. Они изображают ее в куда менее лестных красках и уверяют, что ее слава и в этом пункте как во многих других была сильно преувеличена, будучи, в основном, триумфом снобизма и рекламы. – То, что возбуждало, – говорят эти друзья, – было редким и дорогим в ней…
«- Правда – пробормотал доктор Браль, – состоит в том, что Мата Хари была в буквальном смысле слова тем, что обозначают, в общем, как весьма красивую женщину. Ее изысканные декольте, ее необычная элегантность не могла не произвести самое глубокое впечатление в европейских салонах, где светские дамы чувствовали восхищение, когда вдыхали вызывающие духи, которые исходили от ее тела. Но действительно красивой. она не была. Ее чертам не доставало тонкости. Что-то животное чувствовалось в ее губах, ее челюстях, ее щеках. Ее коричневая кожа всегда казалась маслянистой или потной. Ее маленькие груди, которые она скрывала от публики под двумя филигранными чашами, были слабы, вялы, морщинисты. (Эмиль Массар: «Шпионки в Париже», Альбин Мишель. Париж, 1923). Только ее руки и глаза были абсолютной красоты. Ее руки называли самыми прекрасными в мире – без преувеличения. И ее глаза, магнетические и загадочные, блестящие и бархатные, властные и умоляющие, меланхолические и детские, ее необъяснимые глаза, в глубине которых утонуло так много сердец, вызывали, пожалуй, также восхищение, за которое платили им дань. Она сама никогда не говорила о своем физическом обаянии, что стоит подчеркнуть, и больше гордилась своим духом, чем лицом. Поэтому я должен был тихо улыбнуться в адрес добрых тюремных сестер, нежно упрекавших ее за кокетство. Она была, поистине, куда менее кокетлива, чем уличные проститутки, размещенные в больших общих спальных камерах Сен-Лазара. Только однажды, в день казни…»
Внезапно доктор Браль прервался, как будто эти последние слова вызвали мучительные воспоминания в его памяти.
И я спросил его:
– Вы помните главу в книге Массара? Заголовок звучит: «Накануне последнего дня».
– Нет, – он отвечал, – я не могу ее вспомнить.
– Там добрый комендант позволил баядерке танцевать на краю могилы. Как и весь мир, она тоже знала, говорят, что ее защитник попросил президента республики о последней безотлагательной аудиенции. Все зависело от этого, ее жизнь или ее смерть. И так как Клюне и спустя сутки еще не появился в тюрьме, то осужденная, беспокойная, бледная, затравленная от страха, ни на мгновение не оставляла в покое монахинь, которые помогали обслуживать ее. «Он не придет», говорила она, «так как у него не хватит мужества сказать мне, что Пуанкаре отказал в моем помиловании и меня завтра расстреляют». Сестра Мари, маленькая, очень симпатичная, энергичная, любопытная сестра, которая говорила с заключенными, если было нужно, на их жаргоне, эта сестра Мари, хотя не слишком нежно настроенная, пожалела бедную женщину, ожидающую смерть, и попыталась отвлечь ее. – Ах, не говорите такой чепухи, – воскликнула она. И так как она знала, что индуска, как называли Мату, со своей фантастической наивностью не могла сопротивляться лести, касавшейся ее искусства, она попросила бедняжку, чтобы она станцевал только для них, для них. Массар определенно пишет: «Мата танцевала, и после этого снова стала улыбаться и надеяться».
Тут доктор Браль улыбнулся.
«- Такое вполне возможно, – пробормотал он, – во всяком случае, это хорошо подошло бы к характеру героини. Утром 15 октября 1917 года, когда в камеру № 12 вошли, разбудили ее и сообщили, что пришел ее последний час, ее вполне вероятно можно было бы подвигнуть к танцу. Такой трагический рассвет для всех тюремных врачей обычно привычное дело. Но реакция у осужденных очень разная. Одни остаются совсем спокойными, другие протестуют, хвастаются или показывают крайнее презрение. Тут можно увидеть все виды улыбки. На губах одних она рисует страх и ужас и похожа на гримасу скелета, у других губы принимают выражение безграничной гордости. Но то, чему мы были свидетелями этим осенним утром, это, пожалуй, никогда больше не смогло бы произойти в похожей ситуации: это был пронзительный смех существа, которому осталось жить только лишь несколько минут. Сцена эта была описана тысячекратно. Я не принимал в ней участие. Очевидно, незадолго до того как она происходила, меня вызвали в больничную палату. Но я слышал, как о ней рассказывали несколько раз. Защитник вышел из группы чиновников и подошел к заключенной, чтобы тихо поговорить с нею.
И тогда у нее вырвался ужасный, совершенно невероятный смех. Все присутствовавшие оцепенели, как от грома. Душераздирающее рыдание не смогло бы выглядеть таким страшным. После чего кто-то сказал: – Она сошла с ума. Но Мата, все еще в утреннем халате, подошла к нему, чтобы объяснить ему лучше, в чем дело, и воскликнула с ироничным удовлетворением на лице: – Знаете ли вы, что мне только что предложил мэтр Клюне? Я должна добиться совсем просто отсрочки казни с помощью параграфа 27 какого-то закона, заявив, что я беременна… Тут есть, отчего покатываться со смеху. И она беспрерывно смеялась. Однако я не слышал этот смех. Напротив я заметил, пожалуй, ледяную иронию на ее чертах, когда она обратилась к военным и чиновникам, которые не покидали камеру, хотя она продолжала свой туалет, и указала им на дверь, со словами: – Позвольте мне одеться, господа… Как и другие, я также хотел удалиться, чтобы оставить ее в одиночестве с монахиней и ее обеими сокамерницами, но она удержала меня, с замечанием, что врачи могут присутствовать, пока она одевается. И тогда началась сцена, о которой всегда до сих пор сообщали только неверно. Это был монолог из болтовни, захватывающий дух как раз из-за этой самой улыбчивой болтовни, этого непоколебимого спокойствия. Как часто случается у нервных и раздражительных существ, эта женщина казалась прямо-таки сверхчувствительной во времена ее блеска, теперь, так как она готовила свое предсмертное гала-выступление своими аристократическими руками, могла выглядеть веселее, чем когда-нибудь при подготовке к посещению праздника. Бедная монахиня, которая, согласно Массару, несколько недель назад в рассерженном состоянии говорила: «Мы хотели бы увидеть, будет ли она вести себя перед винтовками так же смело, как перед нами», дрожала взволновано и безмолвно. С широко раскрытыми глазами она пристально смотрела на необычную художницу, которая передвигалась в спокойном ритме без опрометчивости и твердым голосом доверяла нам свои последние мысли. – Вы видели, – говорила Мата Хари, -эти господа, конечно, боялись, что я стану рыдать или стонать перед ними. Поэтому они чувствовали себя обязанными утешить меня, призвать к мужеству, когда меня будили… Я спала превосходно… Единственное, что я им бы не простила, так это то, что разбудили меня так рано… Что за ужасный обычай казнить людей на рассвете! В Индии ничего такого не бывает. Там смерть – это церемония, которую при солнечном свете празднуют перед украшенной жасмином толпой. Я бы предпочла поехать в Весен позже, например, в три часа дня, после хорошего завтрака… Во всяком случае, я надеюсь, меня не захотят расстреливать трезвой. Итак, дорогой доктор, что я еще, пожалуй, могла бы взять? Бедная монахиня ответила: – Укрепляющее лекарство. А я вмешался: – Вероятно, грог? Она сразу же ответила: – Правильно, грог! Когда я собрался принести его, ждущие снаружи офицеры и чиновники спрашивали, нетерпеливые и бледные, как себя чувствует узница. Я посоветовал им набраться терпения, так как осужденная собирается покинуть Сен-Лазар только чистой и красиво одетой, как положено элегантной женщине. Когда я снова вошел с бутылкой рома и горячей сахарной водой, Мата спросила меня: – Какая там погода? – Великолепная погода. -Тогда, – она продолжила, обернувшись к монахине, – дайте мне мое светлое бежевое пальто; я была в нем, когда меня привели сюда… Спокойно она выпила свой грог, однако, без какой-либо попытки оттянуть свои последние мгновения, как поступают многие опытные преступники под самыми разными предлогами, вроде желания послушать последнюю мессу или просьбы к палачу о последней сигарете, которую курят тогда очень долго. – Смерть, – она снова повторила свои слова, – ничто, жизнь также ничто: умирают, спят, мечтают, путешествуют, все, все тщетно; неважно, придет ли смерть к нам сегодня или завтра, в нашей постели или при возвращении с прогулки. Все – обман. Монахиня, беспокойно желающая примирить эту несчастную с Богом, назвала ей кюре и протестантского пастора тюрьмы. Была ли Мата Хари протестанткой? Во всяком случае, она всегда отдавала предпочтение пастору. По существу, однако, для нее была только единственная религия, буддийский пессимизм, который, чтобы подавить боль, подавляет любую деятельность и видит в земном существовании только боли и опасности. После того, как она закончила свою прическу перед маленьким тусклым зеркалом, она напудрила себе лицо и грудь. Она оставила мне свою пудреницу и кисточки. Когда она видела, что монахиня плохо зашнуровала ее изящные ботинки, она наклонилась вперед, чтобы поправить ленты, и пробормотала при этом: – Сразу видно, дорогая сестра, что в ваших ботинках нет подобных шнурков… Вот и всё… Если хотите, можете позвать теперь пастора… У меня нет большого желания видеть его, но так как эти посещения входят в его обязанности, он может прийти! В этот момент в дверь постучал майор, который разбудил ее первым, и крикнул: – Вам следует поторопиться! Мата улыбнулась свысока, продолжила свой туалет, и сказала: – Вы можете войти, я одета. Я открыл дверь. Четверо или пятеро человек, в том числе мой шеф, доктор Бизар, вошли в камеру. Представитель военного суда торжественно спросил осужденную: – Хотите ли вы сделать еще заявление? Она холодно ответила: – Никакого… Я уже говорила это, я невиновна… И даже, если бы я должна была бы добавить еще что-то, я теперь больше не сказала бы. На это судья: – Есть ли у вас еще желание?… – Да, я хотела бы увидеть капитана Марова, но так как он в России, я должна довольствоваться тем, что напишу ему, если вы разрешите это. Тогда она надела шляпу и вышла наружу в коридор: – Если вы это позволите, господа. Когда пришли в канцелярию тюрьмы, где Массар и другие офицеры отстали, Мата попросила перо и написала три письма: одно для ее дочери, второе – высокому французскому чиновнику, третье – ротмистру Марову. Когда она передавала письма своему защитнику, то с легкой насмешкой попросила его не перепутать письма, чтобы он не послал ее дочери письмо, направленное одному из ее любовников. Торжественным шагом она пошла к воротам, где ее ожидала машина. Я сел с доктором Бизаром и одним полицейским в арендованный автомобиль. С нею же ехали Клюне, монахиня и комендант. Наша машина, с меньшей скоростью, приехала в Венсен с опозданием, когда приговор уже было оглашен перед осужденной. Кроме того, приказ капитана Бушардона был очень строг. Ни защитник, ни пастор, ни врачи, никто не мог без приглашения, находиться в непосредственной близости от места казни. Таким образом, я мог видеть только с удаления примерно ста шагов за шеренгами драгун, образовавших каре, как эта женщину прямо и гордо шагала к столбу и дала себя к нему привязать; я видел, как она отказалась от повязки для глаз, видел, наконец, как она махала носовым платком на прощание, и охотно верил, что этот последний жест был предназначен и мне. Я дрожал всем телом. Удивительно ли это, раз даже жандармы, которые охраняли ее машину, старые, надежные ветераны, привыкшие к церемониям такого рода, не могли скрыть свое содрогание? Только капитан Бушардон улыбался как Мефистофель, удовлетворенно, барабанил руками по спине и бормотал слова, которых никто не понимал. Другие уходили с рокового места безмолвно, механическими шагами. Бедная монахиня была жалким зрелищем. Клюне, знаменитый мужчина, вызывал сострадание. Я сам со своим землистым лицом мог бы казаться, пожалуй, совсем смешным… На обратном пути доктор Бизар не сказал ни слова; но когда мы приблизились к его дому, он потрясенно прочел знаменитые стихи Бодлера:
«Служанка скромная с великою душой, Безмолвно спящая под зеленью простой, Давно цветов тебе мы принести мечтали! У бедных мертвецов, увы, свои печали, – И в дни, когда октябрь уныло шелестит Опавшею листвой над мрамором их плит, О, как завидуют они нам бесконечно, Нам, дремлющим в тепле, в уютности беспечной, В то время, как они, под гнетом черных снов, Без доброй болтовни, в стенах сырых гробов, Скелеты мерзлые, изрытые червями, Лежат… И сыплются беззвучными клоками На них снега зимы… И так года текут. И свежих им венков друзья не принесут!»
(«Цветы зла», Перевод П. Якубовича).
– Так – вот теперь и я тоже подошел к концу рассказа – закончил свою историю доктор Браль и нерешительно попытался улыбнуться…
Но от меня не ускользнули глухая дрожь в его голосе и глубокая печаль в его глазах.
Часть 8. Воспоминания тех, кто ее знал
Поль Оливье и баядерка
Поль Оливье, замечательный публицист и журналист, послал мне следующие заметки о Мате Хари. Для восстановления ее психологии они содержат очень много интересных подробностей:
«После того, как я познакомился с нею в 1912 году, я оставался с Матой в связи. Она приглашала меня к себе в гости. Она владела, как известно, великолепной виллой в Нёйи. Хотя я очень охотно болтал с нею, все же, я мог воспользоваться приглашением только два или три раза, так как был слишком сильно занят другими делами. Напротив, сама она часто посещала меня в моем парижском бюро, по меньшей мере, раз в неделю. Однако, поздней весной 1913 года эти посещения прекратились; она поняла, что я слишком плохо удовлетворял ее сильное любопытство относительно политических афер, закулисных тайн прессы и событий дня. Она, кажется, особенно интересовалась тем, как была обставлена служба информации больших газет. Я объяснял ей это, насколько мог. Тогда она захотела получить от меня точные справки о берлинском корреспонденте Парижской газеты, но также и это только наполовину удавалось ей, так как я едва ли знал этого журналиста. Она с большим удовольствием связалась бы еще с некоторыми из моих коллег; но журналистская жизнь такова, что мы постоянно находимся в разъездах, и таким образом из этого плана тоже ничего не вышло. Осенью 1913 года она посещала меня еще один или два раза. Затем я заболел, уехал на юг и возвратился в Париж лишь восемь месяцев спустя.
Сад ее виллы в Нёйи был окружен высокими стенами, которые защищали ее от посторонних взглядов. Таким образом, она могла поддаться, как она сама говорила, часто капризу настроения и танцевать здесь нагишом ночью при лунном свете. К удовольствие ее и ее интимного круга… Когда я познакомился с нею, она заверяла меня, что как раз вела свой бракоразводный процесс. В начале 1913 года она однажды приехала ко мне с заплаканным лицом; муж избил ее до крови, сказала она. На ее теле действительно были синяки. Она обратилась за советом ко мне, как она могла бы ускорить формальности с разводом. Я написал ей несколько строк для моего друга-адвоката. Она так никогда и не посетила его. Речь шла о простой комедии, мотив которой я и не пытался разгадать в тот момент; позже мысль пришла ко мне, не намеревалась ли она, вероятно, вызвать во мне сочувствие, чтобы связать меня более искренне с ее жизнью, в надежде пробраться с моей помощью за кулисы парижской прессы. Как бы то ни было, в любом случае, она просчиталась, так как в редакторских кабинетах невозможно узнать окончательные политические факты.
Ее искусство обольщения, наполовину с самой изящной тонкостью, наполовину с бурной силой, было неповторимо. Только что еще настоящая светская дама, она уже через минуту не стеснялась самых крепких выражений, и если она еще смеялась при этом, почти не отличалась от уличной проститутки. При случае обнаруживалась и ее очень лирическая сторона. Я вспоминаю, как она читала места из больших индийских поэм без излишнего пафоса, но с настоящим размахом, который передавал ее глубокую любовь к красоте. Время от времени она намекала тогда одновременно на танец, который гармонировал с устными стихами, и все выглядело величественным, непринужденным, ритмичным и грациозным.
У нее были самые прекрасные руки, которые я когда-нибудь видел в моей жизни».
