Примерно в середине XVII века более-менее постепенно произошли принципиальные перемены как в материальной части холодного оружия, так и в способе владения им. По крайней мере, это касается стран Западной Европы, за исключением гиперконсервативной Испании. Длинная рапира с чашевидным эфесом стала значительно короче, а следовательно — и легче, так что некоторые простые парирования стало возможно выполнять самой шпагой, которая ранее была столь неудобной, что для боя было просто необходимо наличие в левой руке некоего легкого предмета для защиты. Именно в это время в фехтовании начинают опознаваться выпады в том виде, как мы их знаем сейчас, — этого мы еще коснемся. В это же время появляется и «переходное звено» между большой рапирой и малой шпагой — фламберг [45] с длинным и тонким клинком; собственно, он представлял собой просто облегченную рапиру. Эфес его лишен имеющихся на длинной рапире контргард, а оставшиеся лишь в качестве украшения поперечины загнуты вверх, но pas d'ane все еще присутствует на нем. Щиток гарды изрезан тонкой резьбой для пущего облегчения, рукоять — длинная, а на конце ее — длинный поммель, уравновешивающий всю конструкцию. Это изящная шпага, но недостаточно мощная для серьезного дела.

^{Кинжал со щитком «менгош»}

В начале второй половины века появляются самые первые формы малой шпаги. Лезвие ее плоское и обоюдоострое, длиной чуть более тридцати дюймов, но оно столь легко, что в рубящих целях его использовать уже невозможно. Это специализированное оружие для колющих ударов, и в этом отношении гибкость плоского лезвия оказывается ненадежной. Поэтому сечение клинка становится ромбообразным, что делает оружие более жестким и прочным, но и более тяжелым, так что мастера, среди которых и Филибер де ла Туш, наказывали своим ученикам время от времени давать себе передышку, прихватывая оружие левой рукой за участок выше гарды. Кинжал, который больше не носят с собой, пропадает и из боя, но левую руку, прикрытую прочной рукавицей, сражающиеся располагают так, чтобы в любой момент можно было парировать ею удар; захват шпаги противника или его самого тоже не возбраняется. Со времен доброй королевы Бесс использовался и еще один вид защитной рукавицы — большая перчатка, прикрывавшая полностью кисть и предплечье левой руки, — но ее, кажется, надевали только в случае ночных предприятий, хотя в 1738 году капитан Джеймс Миллер описывает ее как элемент экипировки профессиональных призовых бойцов на сцене. В фехтовании с первыми малыми шпагами использовались те же движения, что и в современном фехтовании, — парирование ударов в верхний уровень «квартой» и «терцией», а в нижний — «кругом» (или «скошенной квартой») и «секундой». Но мы не будем углубляться в технические подробности, за исключением разве что движения, которое нам известно как выпад.

Это движение — вершина эволюции атаки — возникло не в результате гениального озарения какого-то конкретного мастера, а путем закономерного постепенного развития искусства, изначально итальянского происхождения.

^{Рапира с чашевидной гардой}

Впервые идею о движении ведущей ногой вперед выдвинул, как мы можем установить, Ди Грасси в 1570 году, работа которого получила такую популярность, что была в 1594 году переведена любителем-энтузиастом, известным нам только под инициалами «Джей Джи, джентльмен». В то время принятыми перемещениями были шаги — вперед, назад или в сторону, с вольтами или полувольтами, если того требовала ситуация, и ноги следовало держать в коленях прямыми. Джей Джи, с помощью Грасси, увеличивает свою рабочую дистанцию, добавляя к ней «некоторое выдвижение передней ноги еще более вперед, дабы колющий удар проникал дальше. Но если окажется так, что передняя нога выдвинулась вперед слишком далеко и шаг настолько широк, что причиняет боль, то следует подтянуть заднюю ногу на такое же расстояние, на какое передняя выдвинулась вперед». Грасси не раз в своем труде советует применять это «выдвижение передней ноги вперед». Винченцо Савиоло, кажется, тоже был знаком с этой техникой, хотя и не упоминает ее в своей «Практике» — видимо, он сохранял ее для внутреннего пользования. Однако, именно со ссылкой на него и его деяния, Джордж Сильвер имеет нам кое-что рассказать.

«Как-то раз в Уэльсе, в Сомерсетшире, Винченцо среди множества достойных джентльменов смело держал речь о том, что уже много лет жил в Англии и с момента своего здесь появления не встретил ни одного англичанина, которому удалось бы прикоснуться к нему в бою хоть на одиночных рапирах, хоть на рапирах с кинжалом. Среди собравшихся был какой-то отважный джентльмен, чье английское сердце не вынесло этой похвальбы, и он тайно послал за неким Бартоломью Брамблом, своим другом, человеком честным и добрым, который содержал в том городе школу фехтования. Посланник рассказал мастеру о словах Винченцо, и мастер сразу же явился туда, где бахвалился Винченцо, снял шляпу и попросил господина Винченцо сделать ему одолжение и выпить с ним кварту вина. Винченцо посмотрел на него с презрением и спросил: «С чего это вдруг вы будете угощать меня вином?» «Потому что, — ответил тот, — я слышал, что вы, сэр, знаменитый мастер в обращении с оружием». Тут в разговор вступил тот самый джентльмен, который послал за мастером фехтования, и сказал: «Мастер Винченцо, я умоляю вас принять его приглашение, ведь он ваш коллега!» «Коллега, — произнес Винченцо, — это в каком же ремесле?» «Он, — отрекомендовал все тот же джентльмен, — учитель благородной науки фехтования». «Ну что ж, — ответил мастер Винченцо, — так дай бог ему удачи». Но учитель фехтования не счел разговор оконченным и снова повторил свою просьбу выпить с ним кварту вина. На это Винченцо ответил: «Не нужно мне ваше вино». Учитель фехтования сказал ему: «Сэр, у меня в городе есть школа фехтования, может быть, вы заглянете туда?» «Это ваша школа, — ответил мастер Винченцо, — что мне делать в вашей школе?» «Давайте поработаем, — ответил учитель, — на рапирах с кинжалом, если вам будет угодно». «Поработать с вами? — удивился мастер Винченцо. — Если мы с вами начнем работать, я нанесу вам подряд один, два, три, четыре укола в глаз». «Что ж, — ответил учитель фехтования, — коли так, то тем лучше для вас и хуже для меня, но что-то не верится мне, что вы в меня попадете. Сэр, я еще раз от всей души прошу вас — зайдите ко мне в школу поработать со мной». «Поработать с вами, — произнес мастер Винченцо с презрением, — да я посмешищем себя выставлю, если пойду поработать с вами». Слова насмешки обидели учителя фехтования до глубины души, он поднял свой могучий английский кулак и так двинул мастера Винченцо по уху, что тот отлетел до дверцы кладовой, возле которой стоял огромный кувшин; учитель фехтования, видя, что Винченцо поднимается на ноги, схватил этот кувшин, наполовину наполненный пивом. Винченцо бодро вскочил на ноги, положил руку на кинжал, а другой рукой пальцем указал на противника со словами: «Ну ладно! За это я засажу вас в тюрьму на четыре года!» «Так-так, — ответил учитель фехтования, — вина вы не пьете, ну так, может, от пива не откажетесь? Я пил со всеми трусливыми мошенниками в Англии, и вы, кажется, самый трусливый из них всех». С этими словами он вылил на итальянца все пиво. Винченцо, у которого с собой была рапира и кинжал против кувшина, не стал в тот раз затевать поединок, но на следующий день встретил учителя фехтования на улице и сказал ему: «Помните, как вы поступили со мной вчера? Пусть это останется на вашей совести, а я достойный человек, и сейчас я научу вас, как бить на два фута дальше, чем кто-либо еще во всей Англии».

Так мы опять встречаем упоминание о чем-то вроде выпада, известного итальянцам, но совершенно неведомого английским фехтовальщикам, ведь даже их отец, сам великий Джордж Сильвер, нигде, кроме вышеприведенного отрывка, о нем не упоминает, даже в своих крайне практичных «Кратких инструкциях».

Джозеф Суэтнам, наш первый английский профессиональный писатель, в своей книге «Школа благородной науки фехтования», опубликованной в 1617 году, четко продвигает технику, известную нам под названием «выпад», хотя самого термина в ней не приводит. Он рассказывает: «…держать дистанцию, что означает, что от противника следует держаться как можно дальше, но так, чтобы вы могли достать его колющим или рубящим ударом, если наносить его с шагом, так чтобы рука и передняя нога двигались вместе, а левая нога, которая у правши является задней, должна оставаться на месте и не сдвигаться ни на дюйм, потому что это позволит быстро оттянуть переднюю ногу и все тело и снова оказаться на дистанции; если же, шагнув вперед передней ногой, вы подтянете за ней и заднюю, то дистанция будет сорвана». А далее он пишет: «Сохраняя стойку, ожидайте удобного момента, то есть того, когда противник раскроется; в этот момент делайте передней ногой шаг вперед с одновременным ударом передней рукой в открывшееся место; но как только удар произведен, не важно, попал он в цель или нет, снова как можно скорее оттягивайтесь в стойку на дистанции с весом на задней ноге. То есть, нанося удар, рубящий или колющий, возвращайтесь в стойку». Здесь нам описывается и «выпад» с «возвратом», что является разительным усовершенствованием по сравнению с «выдвижением ноги вперед», которое предлагали Грасси и Джей Джи.

В 1639 году вышла любопытная маленькая книжка, «Pallas Armata», автор которой, любитель-энтузиаст, явно был ученым, поскольку им в равной степени восхищены знатоки из обоих крупных университетов, да и сам он, похоже, был в этих заведениях не из последних людей, но единственной имеющейся в его труде подписью являются инициалы Джи А. И в этой работе опять же описывается техника выпада. Вот как он о ней пишет: «…нанося колющий удар, вытяните вперед правую руку и шагните вперед правой ногой, производя оба действия одновременно, но при шаге правой ногой не двигайте с места левую ногу».

В течение этого примерно сорокалетнего периода мы видим, что итальянские мастера, которым мы обязаны изобретением выпада, продвинулись не дальше наших собственных. Кажется, честь доведения техники выпада до совершенства принадлежит Филиберу де ла Тушу, великому французскому учителю фехтования, трудившемуся при дворе Людовика XIV. Именно этого мастера мы можем считать отцом фехтования на малых шпагах. Кстати, современники Филибера. Лианкур и Ле Перш, пошли еще дальше и довели движение до абсурда, указывая своим ученикам для увеличения дальности выпада подворачивать левую стопу так, чтобы левая нога ложилась набок, а Лианкур — еще и настаивая на том, чтобы ученики при этом нагибались вперед, чтобы достать еще дальше. Однако в следующем столетии, когда фехтование достигло совершенства форм и движений, эти ошибки были исправлены. Посмотрите прекрасные изображения со знаменитой работы Анджело 1763 года.

В 1663 году в Париже жила некая дама не очень строгих правил, которой выпало стать более-менее невинной причиной одного сражения, похожего на знаменитое сражение мушкетеров, которое мы описали чуть выше, в том отношении, что в него оказались, к своему несчастью, втянутыми двое господ, вообще не имевших отношения к изначальной ссоре. Эта прекрасная дама удостоилась обожания, с одной стороны, принца де Шале, а с другой — старшего ла Фретта, который на пару со своим братом Оварти считался одним из самых опасных забияк Франции. Соответственно, эти два господина смотрели друг на друга косо, и каждый только и ждал момента насолить своему сопернику. И вот однажды в королевском дворце был дан бал, прошедший со всем великолепием, присущим королевским мероприятиям; в конце бала, уже покидая дворец, ла Фретт вдруг решил воспользоваться предоставившейся возможностью и с силой толкнул де Шале. Как будто маслом брызнули на тлевшие до той поры угли, — будь у обоих оружие, они бы набросились друг на друга в ту же секунду. Но одеты дворяне были для танцев, а не для драки, и шпаги их остались дома, так что пришлось им сойтись на том, чтобы договориться о встрече на следующий день вшестером. Королю меж тем доложили о произошедшем скандале, и тот сразу понял, кто из спорщиков повинен в случившемся. В подобных делах Людовик XIV был скор и тотчас приказал шевалье де Сен-Эньяну отправиться к ла Фретту и объявить ему королевский запрет на любые насильственные действия, пояснив, что в случае его нарушения пусть будет готов поплатиться головой. Его величество был уверен, что поручил дело кому надо, поскольку ла Фретт и Сен-Эньян были двоюродными братьями; но на этот раз монарх ошибся. Шевалье застал кузена дома и передал ему слова короля, но ла Фретт лишь рассмеялся:

— Ну хватит, Сен-Эньян! Мы с тобой слишком хорошие друзья, чтобы ты стал портить нам предстоящее развлечение. Забудь про короля с его приказами, пошли лучше с нами. Я извещу Шале, пусть подберет для тебя партнера.

Шевалье, забыв про свой долг перед сюзереном, принял приглашение, так же как в свое время юный д'Артаньян; Шале было отправлено письмо с требованием привести с собой кого-нибудь четвертого. В итоге, когда обе компании встретились на условленном месте, со стороны ла Фретта там присутствуют его младший брат Оварти, маркиз де Фламмаран и шевалье де Сен-Эньян; принц де Шале явился в сопровождении маркиза де Нуармутье, маркиза д'Антана и виконта д'Арганльо. Видя, как Шале и ла Фретт взялись за дело, секунданты тоже разбились на пары и принялись сражаться. Бой был недолог, после обмена несколькими ударами маркиз д'Антан упал, пронзенный насквозь, а все остальные, целые и невредимые, разбежались от королевского гнева по дальним странам.

Король, услышав о дуэли, пришел в ярость, особенно в отношении шевалье Сен-Эньяна, который не только не подчинился приказу его величества, но и не оправдал монаршего доверия. Отец же молодого человека, старый герцог де Сен-Эньян, был разгневан не меньше самого короля и объявил, что отныне, какое несчастье ни приключилось бы с его сыном, оно будет заслуженным.

Людовик XIV, хоть и был решительным противником дуэлей, одновременно с этим оказывал щедрое покровительство тем, кто готовил дуэлянтов, — мастерам фехтования.

^{Шпага-фламберг}

Со времен Карла IX во Франции существовало сообщество учителей фехтования, известное под названием «Академия оружия», в котором состояли самые совершенные мастера смертоносного искусства. Это общество всегда было признанным в той или иной степени, но именно покровительство «короля-солнца» способствовало его славе в полной мере. Общество это было в некоторой степени закрытым — в нем состояло не более двадцати человек, а великий монарх даровал право шести старейшим его членам — при условии не менее чем двадцатилетнего стажа пребывания в обществе — подавать прошение о получении дворянского звания. Таким образом, учитель фехтования, известный всю свою предыдущую жизнь под именем Шозе, попадая в заветную шестерку, тут же становился «сиром де ла Шозе». Счастливчики, наделенные писательским даром, откладывали публикацию своих трудов до момента получения заветного звания, а к тому времени они достигали, как минимум, среднего возраста. Особенно отметим сира Филибера де ла Туша, которого мы уже упоминали как отца фехтования на малых шпагах. В 1670 году он опубликовал свои «Истинные принципы одиночной шпаги», поэтому мы можем предположить, что само оружие вошло в повсеместный обиход лет за десять до того. В 1660 году во Франции это была форма шпаги, признанная при дворе, и в том же году, когда вновь воцарился наш «веселый монарх» Карл II, он сам и его приближенные уже имели при себе подобные шпаги; а легкость и удобство этого оружия в повседневном обиходе позволили ему легко вытеснить, по крайней мере в высшем обществе, длинную рапиру.

Это сражение произошло в 1667 году, не на заранее запланированной дуэли, которая могла бы унести, по тогдашней моде, с полдюжины жизней, а из-за внезапно вспыхнувшей мелкой ссоры.

Вот как рассказывает нам о случившемся Сэмюэл Пепис.

Следует отметить глупость этой ссоры, что в какой-то мере отражает современные проблемы всего королевства. Эти двое обедали вместе у сэра Роберта Кара, где, кажется, слишком много пьют. Вышло так, что, будучи близкими друзьями, они болтали о чем-то, и сэру Генри Белассесу случилось чуть возвысить голос, подавая Тому Портеру какой-то совет. Тут же кто-то из присутствующих встрял с заявлением:

— Что они там, ссорятся? Чего кричат?

Услышав это замечание, сэр Белассес ответил:

— Да будет вам известно, я никогда не ссорюсь, я сразу бью! Имейте это в виду!

Том Портер ухватился за его слова:

— А ну, ударьте-ка? Хотел бы я посмотреть, кто во всей Англии посмеет меня ударить!

После этих слов сэр Белассес стукнул его по уху, и чуть было не завязалась драка, но их остановили. Том Портер ушел и, встретив поэта Драйдена, все ему рассказал, добавив, что решил драться с сэром Генри Белассесом немедленно, ибо если сейчас боя не произойдет, то завтра они опять помирятся, а полученный удар так и останется неотмщенным. Этого Портер допустить не желал и попросил Драйдена послать своего слугу с запиской для сэра Белассеса. В этот момент он услышал, что мимо едет карета самого сэра Белассеса: Том Портер вышел из кафе, где сидел, остановил карету и попросил сэра Генри Белассеса выйти.

— Ну что ж, — ответил тот, — надеюсь, вы не ударите меня, когда я буду выходить?

— Нет, — ответил Том Портер.

Когда сэр Белассес вышел, они обнажили шпаги, и сэр Белассес отбросил ножны в сторону. Том Портер спросил, готов ли противник к бою, тот ответил, что готов, и схватка началась. Оба ранят друг друга, причем сэр Белассес ранен столь тяжело, что может и умереть. Поняв это, сэр Белассес подозвал Тома Портера, поцеловал его и дал ему совет спасаться.

^{Ранняя малая шпага с плоским клинком}

— Том, — сказал он, — вы меня ранили, но я постараюсь продержаться на ногах, пока вы

не скроетесь, потому что я не хочу, чтобы вы понесли наказание.

Том Портер показал сэру Белассесу, что тоже ранен, что оба пострадали в этой драке. Оба остались прекрасными друзьями.

Чуть позже мы встречаем запись: «Сэр Генри Белассес умер от раны, полученной десять дней назад на дуэли с Томом Портером. Теперь все называют их парой дураков, подравшихся из-за любви друг к другу».

^{Ранняя малая шпага, примерно 1660 год}

Пепис рассказывает нам и еще об одной ссоре.

Мистер Пьере, хирург, рассказал мне о том, как мистер Эдвард Монтагю недавно подрался на дуэли с мистером Чолмли, первым помощником королевы, ее послом к королю Португалии и вообще превосходным джентльменом, которому, однако, мистер Монтагю причинил много обид и к которому мой господин также был немилостив (о чем я лично очень сожалею). Для Монтагю он оказался слишком силен, отогнал его так далеко, что тот свалился в канаву и выронил шпагу; однако благородный мистер Чолмли не воспользовался полученным преимуществом и пощадил жизнь противника. Говорят, что мистер Монтагю проявил себя в этом бою самым жалким образом и навсегда обесчестил свое имя. Похоже, что так оно и было, поскольку далее Пепис замечает: «Мой господин (лорд Сэндвич) сказал, что ожидает вызова от него, но не боится, потому что бой с мистером Чолмли не оставил камня на камне от его репутации, ведь тот, будучи сам простым и жалким человечком, доблестно справился с ним, опозорив перед Королевой и всем Двором».

У графини Шрюсбери было много друзей — по крайней мере, среди знакомых ей джентльменов. Остановимся на двоих из них: молодом мистере Джермине, пользовавшемся большим успехом у дам, и благородном Томасе Говарде. Последний, будучи в принципе человеком мирным, тем не менее был подвержен резким эмоциональным всплескам. Прекрасная дама втайне предпочитала другого, но, желая иметь в своей короне как можно больше жемчужин, сохраняла приятные отношения и с Говардом и как-то раз получила от него приглашение на вечер в Спринг-Гарден, этакий аристократский Рошвилль, куда своего соперника Говард, естественно, не пригласил. Однако леди сообщила Джермину о предстоящем вечере, и он, как бы случайно, оказался в нужный момент в саду. На главной аллее он появился не раньше, чем сама графиня появилась на балконе, — тогда он без приглашения присоединился к гостям и так завладел вниманием дамы, что хозяин вечера пришел в ярость. Изо всех сил Говард старался сдержаться, чтобы не устраивать скандала прямо на месте; Джермин же, видя это, удвоил усилия и не покидал леди Шрюсбери до самого конца праздника.

Спать Джермин лег весьма довольный собой, но утром к нему явился мистер Диллон с вызовом от Говарда. Джермин выбрал своим секундантом некоего Роулингса, который, по несчастью, оказался близким другом Диллона, — так что, по обычаю того времени, двум друзьям пришлось драться из-за совершенно чужой ссоры. Обе стороны встретились. Диллон, храбрый человек и искусный фехтовальщик (как и тот, кто выбрал его в секунданты), несколькими ударами в самом начале боя проткнул Роулингса насквозь, и тот упал мертвым; Джермин, истинный виновник всего происшедшего, получил от Говарда не менее трех ужасных ран, после чего его унесли в жалком состоянии в дом дяди, и надо сказать, он заслужил такой конец.

Амурные похождения мистера Томаса Киллегрю были хорошо известны при дворе. Как-то раз случилось, что сердце этого джентльмена — или что там выполняло у него функции сердца — оказалось временно свободным, и он решил предложить свои чувства леди Шрюсбери, а та, движимая желанием поразвлечься, не отказала ему в своей любезности. В общем, отношения этой парочки вскоре стали весьма дружескими. Мистер Киллегрю был остроумен и умел, особенно после хорошего ужина, услаждать слух дам различными историями. Более того, у него были близкие отношения с одним из самых свободолюбивых придворных Карла II — герцогом Бэкингемским, за чьим столом он частенько сиживал. Хвастаясь своими успехами, он живописал достоинства леди скорее демонстративно, чем благоразумно. Это возбудило любопытство герцога, который вознамерился проверить справедливость утверждений Киллегрю, что и сделал к своему взаимному с красавицей удовлетворению, да так, что она не только забыла о молодом человеке, но и вообще стала делать вид, что незнакома с ним. Киллегрю пришел в ярость, начал писал о ней памфлеты, выставляя напоказ ее частную жизнь и поднимая на смех все ее тайные прелести, которые несколько дней назад столь усердно восхвалял.

Так наш поэт зашел слишком далеко, и однажды ему было на это прямо указано: вечером он возвращался домой в своей коляске из гостей и по дороге на экипаж набросились трое или четверо бандитов; они несколько раз проткнули коляску, тяжело ранив сидящего внутри пассажира, и исчезли в полной уверенности, что убили его. После этого Киллегрю благоразумно решил покончить с сатирическими опытами, а про случай с нападением никому не рассказывать. Если бы он попытался вывести несостоявшихся убийц на чистую воду, вероятнее всего, его бы заставили замолчать навсегда, организовав новое, более удачное покушение, так что он предпочел предоставить герцогу и княгине в дальнейшем спокойно наслаждаться обществом друг друга.

Но тут на сцене появилось еще одно действующее лицо, которого никто никак не ожидал. Дело в том, что, помимо графини Шрюсбери, существовал и граф, который до сих пор пребывал в полном неведении относительно похождений своей леди; но в этот раз открытые разговоры о сладкой парочке дошли и до его ушей. Понятно, что любые увещевания в адрес жены были бесполезны, так что граф сразу перевел свое внимание на герцога и послал к нему своих друзей, сэра Джона Тэлбота и благородного Бернарда Говарда (сына герцога Арундельского) с требованием сатисфакции. Ему не было отказано, и для противостояния этим двум господам на дуэли его светлость выбрал сэра Дж. Дженкинса и мистера Холмса. Король Карл прослышал о предстоящем и, полный решимости не допустить кровопролития, приказал «милорду генералу» Альбемарлю приставить к герцогу Бэкингему людей, чтобы удержать того дома; но, похоже, Альбемарль был одного поля ягода с достопамятным шевалье де Сен-Эньяном, потому что хотя и не принял сам участия в дуэли, но приказ своего венценосного повелителя совершенно так же проигнорировал.

Итак, дуэль состоялась, как рассказывает нам Пепис, неподалеку от Барн-Элмс, 16 января 1667 года. Бой оказался почти таким же кровавым, как и первая подобная стычка — сражение миньонов: секунданты оказались вовлеченными в него наравне с самими спорщиками, и все шестеро дрались с яростной ожесточенностью. Бэкингему в итоге удалось проткнуть правое легкое лорда Шрюсбери так, что кончик шпаги вышел у того из спины под лопаткой. Правая рука сэра Джона Тэлбота была выведена из строя ударом шпаги, вошедшей возле запястья, а вышедшей около локтя, — такие раны заживают очень тяжело, — а несчастный Дженкинс остался лежать на поле боя мертвым. Лорда Шрюсбери унесли домой, и врачи сделали все возможное, но спустя два месяца он все же умер от полученной раны. Друзья погибшего сэра Дженкинса хотели было начать судебное преследование выживших, но король пресек их инициативу в зародыше, издав указ о помиловании всех задействованных персон.

Поговаривали, что леди Шрюсбери лично присутствовала на поле дуэли, переодетая пажом, с поводьями коня герцога Бэкингема в руках.

Вот мы и расстались с леди Шрюсбери и ей подобными, по крайней мере на время, так что давайте теперь пересечем Ла-Манш и посмотрим, чем занимаются наши парижские друзья. Пока мы у себя в Англии предавались кровавым утехам, в этом веселом городе, некогда служившем многолюдной дуэльной площадкой, ныне о дуэлях даже и не слышали. На протяжении долгих семнадцати лет, по крайней мере так утверждает Кампиньель, Людовику XIV удалось беспощадной твердостью подавить всеобщую страсть к частным поединкам, хотя и не искоренить ее до конца. Но по крайней мере, один важный фактор ему удалось изменить. До того не только сами дуэлянты, но и их друзья, приняв участие в дуэли и вернувшись домой победителями, наслаждались уважением друзей и восхищением красавиц; теперь же дело обстояло по-другому. После триумфального возвращения домой победителей ждали слуги закона, которые бросали их в тюрьму, судили и вскоре вешали, как простых воров. Дуэль лишилась своей романтики, так что не зря Филипп Орлеанский цинично бросил: «Мода на дуэли прошла чересчур уж быстро».

Дуэли в старомодном стиле вышли из употребления, секунданты перестали принимать участие в сражении, и зачастую их присутствием стали пренебрегать, как чересчур опасным: если впоследствии выяснялось, что при стычке присутствовали секунданты, то обвинение их в участии в дуэли становилось неминуемым. Однако не следует думать, что благородные дворяне вообще перестали улаживать свои ссоры излюбленным способом. Даже «король-солнце» вряд ли мог запретить человеку со шпагой в руке защищать свою «невинную жизнь» от внезапного нападения. Частные стычки стали еще более частными и стали по-другому именоваться. Если у некоего господина появлялся повод для выяснения отношений с соседом, он не удалялся домой, чтобы впоследствии прислать тому вызов, а говорил:

— Уважаемый, у нас есть с вами повод для ссоры, но это не может удержать меня от любезных моему сердцу прогулок, а завтра я собираюсь погулять в таком-то парке.

На следующий день выходило так, что оба случайно оказывались прогуливающимися в одном и том же месте в одно и то же время, и частенько до дома в тот день добирался только один из двоих. Такие «случайные встречи» получили название «ранконтр».

^{Колишемард}

Эти «подпольные» встречи снова породили простор для обмана и мошенничества: кто приходил на бой в кольчуге под одеждой, кто с нюхательным табаком в кармане, чтобы в нужный момент бросить его в глаза ничего не подозревающему противнику, кто мог просто отвлечь внимание противника разговором или криком и проткнуть его. Учитывая, что поединки проводились без свидетелей, подобные злодеяния можно было совершать, не особенно опасаясь разоблачения. А в те дни много пили и много играли, и эти две причины часто приводили к обнажению легких, элегантных малых шпаг. Однако часто бывало так, что более рассудительный участник ссоры не собирался брать на душу грех убийства, и в этом мастера фехтования готовы были ему помочь. Они разработали серии движений для обезоруживания противника, чтобы таким образом его можно было обезвредить, не убивая. Большой вклад в их разработку внес Жерар, а до совершенства довел в 1763 году знаменитый Анджело.

Манеры благородных господ начала XVIII века все так же оставляли желать лучшего, но вот форма их оружия претерпела изменения. Клинки с плоским и ромбовидным сечением исчезли, а место их заняли трехгранные, что позволило выиграть, с одной стороны, в жесткости, а с другой — в легкости оружия. Примерно той же длины, что и распространенная прежде шпага, новомодное оружие имело очень широкий клинок в близкой к эфесу части, возможно, для увеличения силы защитных действий, поскольку в то время использовались только «простые» парирования; клинок оставался широким первые дюймов восемь, а затем внезапно сужался. Этот вид малой шпаги получил название колишемард; популярность его держалась до начала второй половины века, и это было серьезное оружие.

Великий монарх, «король-солнце» шел к своему закату. Военная слава, которой он так гордился, улетучилась, армии его были разбиты, а сам он, старый и дряхлый, готовился отдать природе тот долг, который является уделом каждого, будь то король или простолюдин. «Король умер — да здравствует король!» Но кому теперь предстоит принять бразды правления, выпавшие из некогда властной руки? Маленькому ребенку! А кто главный наставник этого мальчика? Кто правит королевством от его имени? Филипп Орлеанский, которого король, по словам Кампиньеля, называл «fanfaron des vices» [46]. Это был человек, который столь гордился своими драками, что хвастал о них направо и налево, а если истории, изложенные в мемуарах шевалье де Раванна, хотя бы частью верны, то хвастать ему было чем.

Кампиньель утверждает, что к началу эпохи Филиппа Орлеанского души людей были измучены деспотизмом. Они устали от напряжения, были по горло сыты королевским великолепием и славой и не хотели ничего, кроме полного расслабления и всевозможных удовольствий. Дурному примеру Филиппа стал следовать весь двор, а сам он вел себя в полном соответствии с вышеприведенной характеристикой. Учтивость и галантность, свойственная предыдущему режиму, сменилась циничным дебоширством; блудливость не считалась более поводом для скандала, а стала будничным явлением — плохая репутация становилась предметом гордости как мужчин, так и женщин, и краснели они только тогда, когда совершали что-нибудь благородное.

Разгильдяй по природе своей и сладострастник по образу жизни, регент жил удовольствиями одного дня, не думая о будущем. Он был лишь бледной тенью короля, временным хранителем верховной власти; какое ему было дело до того, что вся основа его могущества разваливается прямо у него в руках, пока у него была возможность демонстрировать свое величие? Он ничего не замечал до тех пор, пока это не мешало ему властвовать или наслаждаться жизнью. Так что в отношении дуэлей мы видим полное отсутствие каких-либо предубеждений против них и никаких усилий, подобных усилиям Людовика XIV. Неудивительно, что вскоре мания частных стычек стала почти такой же популярной, как и во времена Генриха Великого. Каждый день появлялись известия о том, что еще один молодой человек, а то и несколько убиты или покалечены, и ни одно известное семейство не жило в покое. Надо заметить, что законы против дуэлей никто не отменял; их просто перестали соблюдать, но время от времени, как мы увидим, о них все же вспоминали, правда, в поисках не правосудия, но мести.

Герцогиня де Берри, дочь Филиппа Орлеанского, не отставала от отца. Она была не только принцессой, но и очень красивой женщиной, и при этом не менее доступной, чем большинство других дам, составлявших двор регента. Естественно, что у нее было множество поклонников, одному из которых, аббату д'Эди, она особенно благоволила. О принадлежности этого достойного сына божьего к церкви напоминали только одежда да пара монастырей, доходы от которых он тратил не только на благотворительные цели. Аббат был большим ценителем женских прелестей и не ограничивался герцогиней. Так, например, он частенько бывал в доме одной маленькой оперной певички и однажды вечером поссорился там с неким Бутоном, банковским служащим. Они разругались, выхватили свои колишемарды, и клерк, который позаботился, как оказалось, не только о том, чтобы носить с собой оружие, но и о том, чтобы научиться им владеть, после обмена парой ударов пробил аббату бедро, на день-два уложив его таким образом в постель. Герцогиня, прослышав о случившемся, позаботилась о том, чтобы милый ей священнослужитель сменил аббатство на мальтийский крест, поэтому нам он в дальнейшем известен как шевалье д'Эди. Сам же аббат, вне себя от ревности к оперной певице, принялся преследовать своего соперника, да так упорно, что они успели подраться еще четыре или пять раз, и все неудачно для бывшего аббата, пока герцогиня, опасаясь за безопасность своего любовника, не сообщила о происходящем коннетаблю. Был созван суд, состоящий из маршалов Франции, каковой только и мог разрешать вопросы чести; однако юрисдикция этого суда распространялась только на тех, кто по праву рождения был наделен привилегией носить шпагу, то есть на дворян и людей благородного происхождения, которые обращались к членам суда «милорды»; со стороны персоны низшего ранга, само существование которого на этой земле не должно было волновать маршалов, такое обращение воспринималось как оскорбление.

Обоих участников ссоры привели к суду, и какой же гнев охватил председателя суда маршала де Шамильи, когда ему сообщили, что один из присутствующих — не благородного происхождения.

— Какого черта он тогда делает здесь? — вскричал маршал. — Какого черта он называет нас «милорды»? Таким, как ты, я не «милорд»! Ты… Ты насмехаешься над маршалами Франции! И у тебя хватило немыслимой наглости заявить, что тебя зовут Бутон?

Больше всего председателя суда возмутила мысль о том, что кто-то хочет над ним подшутить, поскольку его самого звали Бутон де Шамильи. Суд достаточно разозлился, чтобы рекомендовать регенту посадить любовника своей дочери в крепость Ам, чтобы научить его уважать королевские указы, и, более того, продержать его там добрых два года за то, что он унизился до принятия вызова от простолюдина. Что же касается клерка, то его просто выпихнули на улицу — особы столь низкого происхождения суд не интересовали. Но герцогиня де Берри, будучи женщиной не только порочной, но и мстительной, запустила против клерка дремлющую машину закона, добившись, чтобы его обвинили, нашли, арестовали, отдали под суд, и успокоилась только после казни несчастного.

Да! Заварушку, о которой мы сейчас расскажем, вызвала кошка — красивая, очаровательная и самая, наверное, изысканная кошка во всей Франции — но всего лишь кошка.

Роскошные похороны великого монарха прошли, и королевский скипетр оказался на время в руках регента Филиппа. Его нрав был хорошо известен, и все знали: пока ему не мешают развлекаться и не посягают на его почти королевскую власть, можно без помех хоть целоваться, хоть ссориться. Как-то раз между двумя офицерами французской гвардии вспыхнула ссора. Звали их Ферран и Жирардан, и оба были отпрысками духовных особ. Глубинной причиной их вражды была ревность, но сама ссора стала внезапной: они набросились друг на друга не в темном переулке после званого ужина, у них хватило глупости сделать это при свете летнего дня на почти священном месте — на набережной Тюильри, в тени королевского дворца, под носом у самого регента. Если бы ребенок-король выглянул в этот момент в окно, он стал бы непосредственным свидетелем всей сцены.

А бой был действительно хорош: ни тот ни другой не пренебрегали обучением фехтованию под руководством инструктора. Оба были хорошо тренированы, но под конец месье Жирардан был тяжело ранен, на чем поединок и закончился. Тем временем о происходящем доложили коннетаблю, но высший суд чести быстро решил, что участники поединка являются слишком низкими по статусу, чтобы заслуживать внимания столь августейшей особы. Однако это все же были офицеры, и что-то надо было делать. Регент призвал их к себе, а также приказал привести к нему и даму, из-за которой произошла дуэль, потому что знал, что все подобные дуэли происходят из-за дам. В назначенное время к нему прибыли оба офицера, а с ними и красавица — причина всей кутерьмы; однако это оказалась не дама, а всего лишь восхитительная ангорская кошка!

После этого регент уже не мог серьезно отнестись к делу и удовольствовался тем, что приказал арестовать обоих на две недели, перевести в другие полки, и дал им на прощание совет в следующий раз решать подобные споры с помощью кулаков, а не шпаг.

Аббат Дюбуа занимал в свите Филиппа Орлеанского довольно любопытную должность: он был не кем иным, как главным поставщиком наслаждений для его высочества, а шевалье де Раванн, в ту пору еще подросток, был любимым пажом регента; они очень хорошо спелись с вышеупомянутым неординарным священнослужителем. История, которую мы сейчас расскажем, взята именно из мемуаров шевалье, и да простят нам читатели, знакомые с оригиналом, некоторую цензуру.

Регент был весьма требователен по отношению к этим двум своим приближенным. Он всегда жаждал каких-то новых ощущений и если не мог получить их у себя при дворе, то выходил ночью на улицу в поисках приключений. Но предусмотрительный аббат всегда успевал сообщить об этом начальнику полиции, поэтому место, избранное для развлечений инкогнито, всегда находилось под охраной нескольких констеблей в штатском. Так нашему принцу в его ночных похождениях неизменно сопутствовала удача, и ничего неприятного с ним никогда не приключалось. Но как-то раз предосторожности святоши Дюбуа не помогли, и произошло событие, в котором и принц, и викарий остались живы только благодаря храбрости юного пажа, о чем он сам сейчас и расскажет.

«Однажды вечером мы с принцем и аббатом, облачившись в скромную одежду простых горожан, но при шпагах, тихонько выскользнули в боковую дверь из дворца и направились к Пор-Сан-Роше, где неподалеку находилось хорошо знакомое нашему священнику увеселительное заведение. В этот раз каприз его высочества оказался столь внезапным, что Дюбуа не успел предупредить полицию. Однако мы все равно отправились в путь. В заведении нас приняли с распростертыми объятиями, хоть это и было общественное заведение, добрая хозяйка, более чем довольная возможностью обслужить столь августейшую компанию, закрыла двери для всех остальных посетителей, и мы приступили к развлечениям. И вдруг — непредвиденное обстоятельство! Трое офицеров, отправившихся, как и мы, на поиски развлечений, явились к знакомому заведению и обнаружили, что дверь закрыта! Постучали — им не ответили, постучали снова — опять без ответа. Офицеры начали сердиться, ругаться и колотить в дверь уже сильнее, но дом оставался нем, как могила. Они продолжали ломиться в дверь, бранясь при этом страшными словами. (Читатель! Помни! Мы несколько отредактировали текст!) Под натиском мощных ударов и не менее мощных выражений дверь наконец рухнула, и все трое ворвались внутрь.

Разъяренные тем, что так долго прождали на холоде, они увидели внутри, как трое совершенно обычных мужчин (принц позаботился о том, чтобы у нас с собой не было ни одного предмета, говорившего бы о нашем особом положении) отдыхают, узурпировав себе все прелести заведения, которых между тем с лихвой могло бы хватить на обе компании. В ярости они выхватили шпаги и готовы были драться с нами немедленно. Мы с принцем тоже выхватили оружие, хозяйка и девочки подняли крик, а несчастный трусливый аббат, вместо того чтобы достать свой колишемард, грохнулся на колени и стал молить о пощаде громче, чем все женщины, вместе взятые. Мы же вдвоем стали обороняться, и опасность, грозящая хозяину, вместе с примером храбрости, который он мне показал, настолько воодушевили меня, что первым в своей жизни ударом шпаги я свалил ближайшего ко мне противника на пол. Остальные же двое, то ли из уважения к моей работе, то ли из страха оказаться следующими, вернули оружие в ножны и предложили мне свои руки. Но я, распаленный успехом, закричал:

— Нет, нет, господа! Теперь наши силы равны, так что либо вы выметаетесь отсюда и уносите своего товарища, либо остаетесь и смотрите, что будет дальше! — С этими словами я встал на шаг или два впереди принца, чтобы прикрыть его, но он взял меня за плечо и сказал:

— Нет, не надо так! Если противник просит пощады, не стоит ему отказывать.

Что ж, это были слова моего хозяина, и мне пришлось повиноваться.

Таким образом, был объявлен мир, послали за врачом, который, осмотрев раненого, объявил, что рана не смертельна, но это можно объяснить только крайним везением пострадавшего. Удовлетворившись этим, принц удалился, а с ним, разумеется, и мы.

На следующее утро ко мне пришли, пока я был занят утренним туалетом, и сказали, что его высочество желает меня видеть. Недоумевая о цели вызова, я поспешил к нему. Когда я вошел, меня поприветствовали два господина, в которых я узнал вчерашних офицеров. После нашего отбытия им вчера объяснили, с кем их угораздило сцепиться, и они по некотором размышлении сочли за лучшее явиться с повинной и попросить прощения. Все это рассказал мне принц и закончил рассказ вопросом:

— Вот наши вчерашние друзья: что ты хотел бы с ними сделать?

На это я ответил:

— Только то, господин мой, что уже сделал вчера, — показать, как быть верным своему хозяину и как вдохновляться примером его храбрости.

— Господа, — воскликнул принц, — что вы думаете о моем паже?! Разве он не столь же великодушен, сколь и храбр?

— О да, господин! — ответили те.

— Ну так что ж, — продолжил его высочество, — раз он не держит на вас зла, то и я тоже. Но помните — храните в тайне свое вчерашнее приключение! Вряд ли вам пойдет на пользу, если наши сплетники начнут пересуды о нем. Подождите, — вдруг добавил он, — мальчик мой, прими этот кошель в награду за свое мужество; а вы, господа, смотрите и знайте, что я умею вознаграждать отважных. Теперь ступайте, а встретив врагов отечества, постарайтесь заслужить и себе награду.

И с этими словами он велел им удалиться. В кошеле же оказалось двести золотых луидоров».

Шевалье де Раванн, конечно, имел свои недостатки, но задирой не был. За всю свою жизнь он всего два раза дрался на дуэли (это в то время, когда все дрались на каждом углу), и оба раза — по очень веской причине.

Шевалье был тяжело болен и лежал с лихорадкой в доме своего отца, но наконец выздоровел, к великой радости всей семьи. Решено было отпраздновать это событие, и ждали только прибытия из Парижа шевалье д'Арси, закадычного друга Раванна, который наконец появился и привез с собой письма от аббата Дюбуа и любезные записки от самого принца. Праздник длился целую неделю и прошел с большим успехом, и вот, наконец, гости разъехались, оставив хозяев в узком семейном кругу. Но двум частым в последнее время в доме гостям, один из которых был обручен со старшей дочерью этой семьи, а второй был товарищем Раванна с детских лет, предложили остаться. Наш герой, естественно, полагал, что причина частых визитов последнего — он сам, но дело обстояло не так: на самом деле друга детства привлекало присутствие мадемуазель Фердинанды, невесты Раванна, которую вероломный негодяй вознамерился у него увести. Однажды вечером этот человек, возможно под действием выпитого вина, стал вести себя по отношению к юной даме столь предосудительно, что она вынуждена была отвесить ему пощечину. С этого момента предоставим слово самому шевалье:

«Как нам всем известно, пощечина — не из тех вещей, которые благородный господин может позволить себе простить, и, хотя все заявляли, что полученный этим господином отпор был им вполне заслужен, сам он воспринял его весьма болезненно.

Ему хватило благоразумия удалиться, и я счел инцидент закрытым и проводил его до двери, но в этот момент он схватил меня за руку так, что я сразу понял, что это еще не все; если бы он дал себе время подумать, то спас бы себя от смерти, а меня избавил бы от горьких сожалений. Однако я никому об этом не сказал, и никто из моей семьи не догадался, что мне грозит опасность. Даже д'Арси я ничего не говорил до следующего утра, когда мне принесли вызов.

Мой друг, не принимая в расчет, что именно он вел себя недостойно и справедливо заслужил полученное, обвинял во всем случившемся одного меня и призывал меня к ответу. Более того, ему хватило наглости назначить и время, и место, и оружие. Это вывело меня из себя, и я сожалел лишь о том, что не опередил его и сам не потребовал удовлетворения после его поведения по отношению к Фердинанде. Да, сказал я, теперь он получит и дополнение к пощечине, раз сам того пожелал.

Д'Арси изо всех сил старался отговорить меня: он предлагал, чтобы он сам сходил к моему другу и попытался урезонить его; предлагал сразиться с ним вместо меня, мотивируя это моей слабостью после болезни; говорил даже, что расскажет всем в доме, включая саму Фердинанду, чтобы совместными усилиями меня удержали. Я же попросил его только об одном — чтобы он помог мне, как брат, ведь предстоит ли мне победа или поражение — в любом случае потребуется вся его хитрость, чтобы успокоить бурю, которая из-за этого поднимется.

— Тогда позволь мне хотя бы пойти с тобой, — попросил он.

— Об этом не может быть и речи, — ответил я, — ведь по условиям вызова мы должны явиться в сопровождении одних лишь слуг.

— Странно, — сказал он, — но ведь это не мешает мне хотя бы приглядеть за вами с некоторого расстояния.

Мне это показалось неплохой идеей; если бы я выехал из дому один, у домашних могли бы возникнуть подозрения. Так мы оседлали коней и выехали под предлогом обычной прогулки.

Мой соперник уже был на месте, но, будучи менее щепетильным, чем я, он привел с собой секунданта, объяснив это тем, что он, дескать, только присмотрит, а участвовать в происходящем не будет. Поверив ему на слово, я не стал просить шевалье подъехать поближе; но тот сам, увидев трех человек вместо двух, спешился и, опасаясь вероломства, подошел достаточно близко, чтобы предотвратить возможный обман. Мы с моим соперником разделись до рубашек и вступили в бой. Когда бойцы настроены серьезно, такого рода поединки длятся недолго, и вторым же ударом я уложил его на траву.

— Я убит! — выкрикнул он.

— Плохо, — ответил я. — Хотел бы я вернуть тебе жизнь, если бы это было так же легко, как отнять ее. Но ты хотя бы удовлетворен?

— Да, — прошептал он, — прощай.

Я попросил секунданта своего соперника позаботиться о нем, а сам, вместе со своим секундантом, как можно быстрее исчез оттуда».

«Мы с Фердинандом, д'Арси и моей сестрой, которая недавно вышла замуж, однажды решили совершить поездку в Париж. Мужчины ехали верхом, а дамы — в дилижансе. По прибытии мы разместились в удобных апартаментах, и я отправился выразить свое почтение Его Высочеству, который, понимая, что я уже вырос из возраста пажа, любезно позаботился о том, чтобы я мог сменить пажеский камзол на плащ мушкетера. Очень скоро я встретил своего друга аббата Дюбуа, который рассказал мне много придворных новостей, в частности, помимо прочего, упомянул, что слышал о прибытии за день до того некоей прекрасной юной дамы, которая приехала из Реймса в дилижансе и с которой принц, несомненно, пожелает познакомиться. Это известие весьма меня расстроило, потому что сюда вчера не приезжало никаких других юных леди, кроме Фердинанды и моей сестры, и как бы хорошо Его Высочество ко мне ни относился, но я достаточно хорошо его знал, чтобы понимать, что меньше всего я хотел бы видеть свою невесту в обществе этого человека. Я нашел д'Арси и все ему рассказал; он предложил нам найти себе новое жилье в Маре — районе, гораздо реже посещаемом придворными. Однако шпионы Дюбуа оказывались повсюду, и единственной целью их поисков на этот раз была Фердинанда. Вскоре они обнаружили ее, и сама хозяйка дома вступила с ними в сговор.

Я вернулся домой из дворца весьма довольный щедростью своего царственного патрона, который не только произвел меня в мушкетеры, но и выдал мне кошель, полный золота, сопроводив обещанием наполнить его вновь, как только он опустеет. Однако дома меня ждали проблемы. Фердинанда принялась упрекать меня за то, что я якобы рассказал о ней принцу, такими словами:

— Ты же знаешь, что это за человек, неужели нельзя было попридержать язык за зубами? Наверное, ты мной больше не дорожишь, раз ставишь под такую угрозу.

Я объяснил ей, что она ошибается, что я принцу ничего не говорил, но аббат, стоило мне лишь переступить порог дворца, сообщил мне, что в дилижансе из Реймса только что прибыла новая красотка. Я сразу заподозрил, что речь идет о моей невесте, но не хотел лишний раз ее беспокоить и, по совету шевалье д'Арси, решил переехать на другую квартиру.

— Но как ты узнала об этом? — спросил я. — Не бойся, мы уедем отсюда и уладим дело таким образом, чтобы ты, оставаясь в Париже, тем не менее пропала из вида этих людей.

И тогда Фердинанда рассказала:

— Сегодня утром хозяйка дома набралась смелости сделать комплимент моей красоте, покорившей сердце самого могущественного и самого щедрого принца во всей Франции, сказала, что пришлет ко мне аббата Дюбуа, который в свою очередь представит меня Его Высочеству, и добавила: «Надеюсь, мадам, что вы потом соизволите распространить свое покровительство на бедную скромную женщину — меня!»

— Дело серьезно, — ответил я, — но все равно сначала мы должны предупредить мою сестру с мужем, чтобы скоординировать наши действия и полностью обеспечить твою безопасность.

Мы устроили совет. Фердинанда сначала хотела вообще вернуться домой, но моя сестра, не желая расставания, предложила свой план.

— А почему бы Фердинанде, — сказала она, — не попробовать скрывать свой пол до тех пор, пока эти люди про нее не забудут? Отсюда, конечно, нам придется съехать, а после этого можно будет снять две квартиры в разных домах, желательно, конечно, по соседству: вы, мужчины, поселитесь в одной, а мы с Фердинандой — в другой.

Мысль показалась нам неплохой, Фердинанде она очень понравилась, и мы сразу же приступили к действию. Моя невеста была девушкой высокой, так что одежда д'Арси была ей впору; мы с другом отправились в крупный магазин готового платья, где купили все необходимое, и отнесли все купленное в дом одного моего друга, которому я полностью доверял. Потом мы отправились на поиски жилья и нашли две квартиры на рю Кинкемпуа. Дома находились аккурат друг напротив друга, а улица была достаточно узка, чтобы можно было переговариваться через нее и видеть, что происходит в комнате напротив. В ситуациях, подобных нашей, медлить нельзя. Поэтому мы быстро пообедали и тут же отправились искать экипаж, в котором и добрались до дома моего друга. Там Фердинанду уже ждало все необходимое — белье, чулки, парик, шляпа и шпага. Она немедленно облачилась в новое платье. Кавалер из нее вышел хоть куда, она и сама-то чуть не влюбилась в себя, глядя в зеркало. Мы выехали на новое место жительства, где должным образом обустроились, и осталось только оплатить счет на предыдущей квартире да забрать оттуда вещи. Мы перевезли свой багаж к дому на рю Омер и отпустили извозчика, чтобы вернее сбить со следа ищеек Дюбуа, а полчаса спустя уже на другом экипаже перевезли вещи в наши новые апартаменты. После всех этих предосторожностей кто мог бы узнать мадемуазель Фердинанду в новоявленном шевалье дю Консель?

Остаток дня и весь вечер мы провели, наделяя нашего молодого дворянина всеми навыками, необходимыми для его роли. Перевоплощение настолько заворожило его, что запоминалось все легко, словно само собой; но мы не успокаивались и продолжали учить его каждый день на протяжении месяца. Одежда из магазина готового платья сидела так хорошо, что мы послали ее портному в качестве образца для второго костюма, не забыв при этом объяснить, что предназначается обновка некоему господину, который живет где-то далеко от Парижа. Шевалье дю Консель был очень доволен — он наслаждался куда большей свободой, нежели когда-либо в жизни было у мадемуазель Фердинанды. Я обращался с ним так бесцеремонно, как будто он и в самом деле был тем, кем притворялся, а однажды даже дал пообщаться с самим аббатом Дюбуа, которого мы случайно встретили на новой галерее королевского дворца.

Как-то раз, вернувшись домой из дворца, я застал Фердинанду с моей сестрой в слезах. Мое внезапное появление застало их врасплох, и у них не было времени привести себя в порядок, так что я сразу понял, что их кто-то обидел, но все равно немалого труда мне стоило заставить их все мне рассказать.

Месье шевалье дю Консель со своей подругой решили сходить в церковь Святого Совера, где случилось оказаться и некоему молодому грубияну, который с первого взгляда распознал маскарад нашего шевалье. Естественно, из своих наблюдений этот господин сделал вывод, что наша парочка — это дамы того сорта, к которым можно смело обращаться без формального представления, что он и сделал, подловив их на выходе. Наш притворный шевалье резко ответил, что тот ошибся, что дама, которую он сопровождает, — жена благородного господина, который заставит того поплатиться за свою грубость, однако нахал ответил лишь:

— Раз уж ты так ревниво оберегаешь его собственность, может, тебе занять его место? Или боишься? — и продолжал свои грубые приставания.

— Как он выглядел? — стал спрашивать я. — Вы бы его узнали, если бы увидели еще раз?

— Конечно, — ответила Фердинанда, — среднего роста, с симпатичными глазами, весь такой здоровый.

— Да, — сказал я, — под такое описание подходит половина молодых людей в Париже.

Честно говоря, я не сильно расстроился, что не в силах призвать наглеца к ответу, ведь понятно было, что в той ситуации любой скандал, а тем более драка навсегда перечеркнули бы все мои планы. Дамы же вскоре после этого случая сочли за благо вернуться домой.

Несколько месяцев спустя как-то раз я сидел в кафе де «Прокоп» с двумя друзьями, и тут вошел некий мушкетер по имени граф де Бре, которого я раньше никогда не видел. Мои друзья показали мне его, объяснив, что этот молодой человек только позорит свое имя и честь своей семьи, и рассказали, что они сами видели, как он нанес тяжелую обиду одной весьма скромной юной даме на рю Сен-Совер, которая шла в сопровождении очень симпатичного молодого человека, явно не парижанина. Тут я пришел в ярость, потому что сопоставил этот факт с описанием Фердинанды, и только собрался подойти к нему, как он улизнул и пропал из вида. Я потом еще десять или двенадцать раз заходил в это кафе в надежде встретить его, но безуспешно.

Некоторое время спустя мы собрались поиграть в карты у маршала д'Эстре. Мы просидели за столом всю ночь, и наутро я вышел из дома без единого франка в кармане, да еще и с долгом в десять золотых луидоров. Я был в бешенстве, и первым же встреченным мной по дороге человеком оказался, по иронии судьбы, именно он. Я резко спросил:

— Вы граф де Бре?

— Да, имею честь, — ответил он.

— Тогда у меня к вам есть серьезный разговор. Я долго вас искал, чтобы призвать к ответу за грубое обращение с моей сестрой и моим родственником, который ее сопровождал. Мы с вами оба мушкетеры, а значит — равные, так что давайте встретимся в тихом месте за Картезианским собранием, где я предполагаю по возможности смыть оскорбление вашей кровью, ни одна капля которой, по моему мнению, никогда не оскверняла вен всех тех блистательных предков, чьим отпрыском вы себя называете.

Мои слова, как я того и добивался, всецело уязвили его. Он ответил:

— Скоро увидите, получил ли я от моих предков их храбрость.

— Она вам понадобится вся без остатка, — отсек я.

И мы тут же отправились разными дорогами на место встречи — он по проезду Сен-Жак, а я по проезду Сен-Мишель. На место мы прибыли одновременно и на секунду остановились перевести дух, но сразу же в свойственной ему грубой манере мой соперник воскликнул:

— Ну и чего ждем? Будете и дальше тянуть со своей местью?

— Вы правы, — ответил я. — Я в нетерпении жду удовлетворения.

Мы разделись до рубашек и встали в стойку. Поскольку это была наша первая в жизни встреча, то неудивительно, что сначала мы занялись прощупыванием слабых мест в технике друг друга. И это подвело графа — он сделал движение, на которое я не стал реагировать, и таким образом отвел свой клинок в сторону и открылся. Но я не стал из осторожности сразу же атаковать открытую зону, на какое-то время ограничил себя парированием его яростных ударов и вот, наконец, спровоцировал его на то же движение, что и вначале, но на этот раз довел дело до конца и проткнул врага насквозь. Как можно быстрее я выдернул шпагу, и противник рухнул в грязь. Я подошел к нему, чтобы убедиться, в каком он состоянии, и понял, что больше граф де Бре уже никогда не обидит даму».

Несколько лет вплоть до 1712 года между этими благородными господами велась тяжба, которая в конце концов завершилась ужасной личной ссорой. Эта история известна в нескольких версиях. Она есть в «Ньюгейтском вестнике» [47], а кроме того, материалы дела сохранил для нас известный издатель того времени Е. Керл.

В своих показаниях Прайс Уильяме, лакей милорда Могуна, под присягой заявил, «что в четверг 13 ноября его хозяин пошел к мистеру Орлбару, хозяину судебного архива лорда-канцлера, где встретил герцога Гамильтона; слышал, как они разговаривали на повышенных тонах, поскольку дверь, у которой он ожидал, оставалась открытой, далее слышал, как герцог, читая (предположительно) показания мистера Уитуорта, сказал, что в этих показаниях нет ни правды, ни справедливости, на что Его Светлость ответил, что знает мистера Уитуорта как честного человека, не менее честного и справедливого, чем Его Милость, после чего дверь закрыли».

Такова была причина ссоры, а теперь обратимся к занимательной истории.

«Джон Пеннингтон, извозчик, свидетельствовал, что утром в субботу, 15 ноября, около семи утра, он получил вызов с Боу-стрит в Ковент-Гарден на Баньо в Лонг-Акре, где в его повозку сели милорд Могун и еще один джентльмен. Милорд Могун попросил отвезти его в Кенсингтон, но, проезжая мимо Гайд-парка, приказал свернуть туда. У ворот их остановили, но они сказали, что направляются в резиденцию принца, и их пропустили. Затем милорд спросил у извозчика, где они могли бы найти чего-нибудь горяченького, а то утро уж очень холодное. Он посоветовал им дом возле Ринга. Подъехав к дому, они оба вышли из экипажа и попросили извозчика принести им подогретого вина, а они пока прогуляются. Он отправился в дом и сказал официанту, чтобы тот подогрел для двух джентльменов, которые ушли прогуляться, вина к их возвращению. Однако официант отказался это делать, сказав, что в такую рань сюда приезжают только для того, чтобы драться. Извозчик ответил, что эти два джентльмена выглядели вовсе не воинственными, но все же решил пойти проследить за ними. Тут к извозчику подошел слуга и сказал, что возле его коляски стоят два джентльмена, которые ищут хозяина экипажа. Извозчик бросился обратно к коляске и увидел рядом с ней герцога Гамильтона с еще одним джентльменом. Герцог спросил, кого извозчик привез сюда, и тот ответил — милорда Могуна и еще одного джентльмена; последовал вопрос, куда они пошли, на что извозчик показал направление, а сам бросился в дом и сообщил официанту, что за милордом Могуном с другом отправился герцог Гамильтон с другом и, похоже, действительно предстоит драка. Извозчик попросил официанта как можно скорее привести людей с палками, чтобы предотвратить возможное убийство, а сам побежал вслед своим пассажирам. Не добежав до них пятидесяти ярдов, извозчик спрятался за дерево и видел, как герцог и милорд Могун сняли куртки, обнажили шпаги и начали яростно сражаться. Когда извозчик подобрался на расстояние в тридцать ярдов, оба рухнули замертво. Свидетеля спросили: обнажили ли свои шпаги двое других джентльменов? На каком расстоянии от лордов они находились, когда те упали? Сражались они тоже или нет? Свидетель ответил: они обнажили шпаги, но не сражались; когда лорды начали поединок, те находились от них на расстоянии нескольких ярдов и оставались на месте, пока лорды не упали. Свидетеля снова спросили: сражались ли секунданты? Свидетель ответил: нет, не сражались, но бросились к лордам, как только те упали. За извозчиком от дома бежали двое с палками, добежав до секундантов, они потребовали отдать им шпаги, что те и сделали. Свидетеля спросили: кто из лордов победил в поединке? Свидетель не смог ответить и далее рассказал, что побежал за своей коляской и лакей милорда Могуна и те двое внесли милорда в экипаж и уложили его. Милорд был почти мертв, и его секундант велел отвезти его домой, на Марлборо-стрит. Извозчик задал вопрос: а кто будет платить? Тот ответил, что лакей заплатит, но извозчик взял его за рукав и сказал, что привез не только милорда, но и самого секунданта, так что пусть он сам и заплатит. Тогда секундант выдал извозчику полкроны. Свидетеля спросили: знает ли он, кто был секундантом? Свидетель ответил, что это был генерал Маккартни, это сообщил лакей, когда они переносили милорда Могуна из коляски в его дом на Марлборо-стрит.

Показания полковника Гамильтона, данные им перед лицом Совета, гласят, что утром в субботу, 15-го числа, герцог Гамильтон послал своего слугу к полковнику Гамильтону с просьбой немедленно одеться и приехать к герцогу, но не успел полковник приготовиться к выходу, как герцог сам явился к нему и так спешно потащил в свой экипаж, что застегивать пуговицы жилета тому пришлось уже в коляске. Доехав до Пэлл-Мэлл, герцог заметил, что полковник оставил дома шпагу; тогда он приказал остановить экипаж, дал своему слуге связку ключей и велел принести подходящую шпагу из какого-то стеллажа. Дождавшись возвращения слуги, они поехали в Гайд-парк, где кучер остановился, и герцог приказал ему ехать в Кенсингтон. Подойдя к дому, они увидели поодаль экипаж наемного извозчика, и Его Милость сказал, что там сидит некто, с кем ему необходимо поговорить, но когда они подъехали поближе и коляска оказалась пустой, то стали искать извозчика и, когда нашли, спросили его, где джентльмены, которых он привез. Тот указал направление, герцог с полковником вышли из экипажа и пошли по берегу пруда, где и встретили лорда Могуна и Маккартни. Подойдя поближе, герцог спросил, не опоздал ли он, а Маккартни ответил, что нет, он приехал точно ко времени. После этого все вместе перепрыгнули через канаву, и герцог, повернувшись к Маккартни, сказал: «Сэр! Вы здесь ни при чем, пусть же будет то, чему не миновать». Маккартни ответил: «Милорд, на то я и здесь!» Тогда уже милорд Могун сказал: «Этим джентльменам нечего тут делать!» Но Маккартни возразил и ему: «Мы не пропустим свою долю!» Тогда герцог сказал, обращаясь к Маккартни: «Тогда вот вам мой друг, он тоже поучаствует в наших танцах». Все обнажили шпаги, и Маккартни провел стремительную атаку против Гамильтона, тот парировал удар со всей силой и сам себя ранил в подъем стопы, однако, воспользовавшись открывшейся возможностью, перешел в ближний бой с Маккартни и разоружил его со словами: «Ваша жизнь теперь в моих руках». После этого он повернулся, увидел, как лорд Могун упал, а герцог упал на него, и бросился герцогу на помощь, отбросив обе шпаги, чтобы не мешали. Поднимая милорда герцога, он увидел, как Маккартни толкнул Его Милость; тут же проверил, не ранил ли тот его, но, не увидев крови, поднял свою шпагу, ожидая повторного нападения Маккартни, но тот удалился. Как только Маккартни ушел, появились служители и прочие, числом девять или десять человек, и среди них — Фергюсон, джентльмен милорда герцога, который привел с собой человека Бьюссьера, а тот, обнажив грудь Его Милости, обнаружил там рану слева, видно было, что клинок вошел меж ребер, между левым плечом и соском под углом, направленным в желудок».

Имеются и другие показания различных свидетелей, но они не стоят того, чтобы приводить их здесь.

По результатам расследования все четверо участников дуэли получили обвинения в умышленном убийстве.

«Доктор Ронджат, королевский хирург, получил вызов к герцогу Гамильтону, прибыл на вызов около восьми утра и обнаружил Его Светлость мертвым на постели. Герцог был одет; доктор срезал одежду и, проведя осмотр тела, обнаружил, что артерия на правой руке перерезана, и именно это послужило непосредственной причиной смерти. Кроме того, было обнаружено еще две раны: одна — на левой стороне груди, на три дюйма выше соска, шириной в два дюйма, около восьми дюймов глубиной, под углом уходящая вправо, и вторая — в правую голень, около трех дюймов шириной.

Когда тело лорда Могуна привезли домой, его духовник отправился к месье ла Фажу, известному хирургу, который, прибыв и осмотрев тело, обнаружил на нем три раны: одну — справа, прошедшую под углом через все тело насквозь и вышедшую над левым бедром; еще одну, очень большую, — в паху справа, эта рана рассекла бедренную артерию, что и стало непосредственной причиной смерти, и, по данным «Ньюгейтского вестника», три пальца на левой руке покойного были почти отрезаны».

Эти подробности представляют значительный интерес. По характеру ран, полученных обоими, можно предположить, что они были нанесены оружием, имеющим как острие, так и режущие кромки, то есть что оба благородных господина были вооружены не трехгранным колишемардом, а более старомодной плоской обоюдоострой малой шпагой. Раны обоих описываются как очень широкие, и причинены они не одним лишь уколом, кроме того, в обоих случаях имеет место серьезное повреждение артерии. Порез левой руки лорда Могуна (как в случае с Келюсом) явно является следствием попытки парировать или захватить ею оружие противника, что более успешно реализовал один из секундантов, полковник Гамильтон, парировавший «яростный наскок» Маккартни квартой, и, захватив шпагу противника левой рукой, мгновенно вырвал ее из руки противника. Это был один из приемов, которым обучали всех фехтовальщиков того времени, чтобы они имели возможность при случае окончить бой без кровопролития.

Этот лорд Могун, к счастью последний в своем роде, был человеком характера, мягко говоря, беспокойного, что ясно видно из следующей истории.

В своем «Романе о дуэли» Штейнметц, как и Миллинген, на которого первый часто ссылается, приводит, кажется, вполне точное описание этого жестокого преступления.

Лорда Могуна, закоренелого развратника, всегда окружала свита, состоящая из людей еще хуже, чем он сам, среди которых был и некий капитан Холл. Этого капитана сильно привлекала, в некоторой степени своим очарованием, а по большей части своими доходами, популярная в ту пору актриса миссис Брейсгирдл. У этой дамы сложились на профессиональной почве дружеские отношения с молодым актером мистером Маунтфордом. Это был женатый мужчина, и он мирно жил дома со своей семьей, но Холлу вздумалось вообразить Маунтфорда своим соперником. И он решил убить одним выстрелом двух зайцев — и даму силой похитить, и воображаемого соперника устранить, а будучи беспринципным негодяем, в средствах Холл решил не стесняться и рассказал о своей идее другу и покровителю Могуну. Тот всегда был рад поучаствовать в любом насилии и быстро со всем согласился.

Для осуществления своего плана они наняли экипаж, разместили в удобных местах лошадей и приказали кучеру быть наготове на Друри-Лейн, возле театра, в условленный вечер к девяти часам. Войдя в театр и пройдя за кулисы, они обнаружили, к своему разочарованию, что в тот вечер имя миссис Брейсгирдл в афишах не значилось; зато им удалось узнать, что у нее ожидался ужин с друзьями в доме мистера и миссис Пейдж. Негодяи залегли в засаду неподалеку от этого дома, прихватив с собой банду нанятых Холлом громил. Ужин закончился, миссис Брейсгирдл с матерью спокойно направились домой в сопровождении брата и мистера Пейджа, но тут бандиты во главе с нашей парочкой набросились на них, схватили даму и попытались затащить ее в экипаж. Началась потасовка. Мистер Пейдж набросился на Холла и доставил тому массу хлопот, его светлость занялся братом дамы, а миссис Брейсгирдл-старшая вцепилась в дочь и во весь голос звала на помощь. На шум собралось столько народу, что наши джентльмены сочли за лучшее бежать. Но они отнюдь не успокоились и стали теперь ждать Маунтфорда. К своему несчастью, возвращаясь из театра, он попал прямо к ним в руки. Лорд Могун шагнул вперед и обратился к нему самым учтивым и дружеским образом. На шутливый вопрос Маунтфорда, что тот делает на улице так поздно ночью, Могун ответил:

— Я полагаю, вы уже слышали насчет леди?

— Надеюсь, — невинно ответил Маунтфорд, — моя жена не дала вашей светлости повода для обиды?

— О нет, разумеется! — воскликнул Могун. — Ваша жена тут ни при чем, речь идет о миссис Брейсгирдл!

— Миссис Брейсгирдл? — удивился Маунтфорд. — А ко мне-то она какое имеет отношение? Кстати, надеюсь, ваша светлость не одобряет поведения Холла по отношению к ней?

На этих словах негодяй Холл, стоявший со шпагой наготове, шагнул вперед, без лишних слов всадил клинок в тело несчастного актера, оставил его лежать мертвым на мостовой и тут же пустился наутек. Раздались крики «Убили!», собралась толпа, появилась стража, и Могуну пришлось сдать оружие, при этом он выразил надежду, что Холлу удалось спастись, и у него хватило наглости даже похвастаться тем, что он поменялся с беглецом плащами, чтобы тому легче было скрыться.

Недоброе это было дело. Случилось оно в 1726 году и кончилось смертью обоих джентльменов.

Майор Уанби, мистер Гауэр, мистер Рич и еще два джентльмена ужинали вместе как-то вечером в таверне, название которой выскользнуло из нашей памяти. Бутыль, как было принято в те дни, вольно пускали по кругу; покончив с трапезой, джентльмены решили развлечься игрой в кости. Беда началась с очень глупой и вульгарной шутки мистера Гауэра. Мистер Рич объявил ставку в три полукроны, а мистер Гауэр нагло швырнул на стол три полупенсовика и крикнул: «Принято!» Майор Уанби поставил на тот же кон свои три полукроны и проиграл их. На самом деле если у кого и был повод обидеться на неуместный поступок мистера Гауэра, так это у мистера Рича, но тот мудро счел ниже своего достоинства связываться. Но вот майор Уанби, уже порядком пьяный да к тому же еще и расстроенный неудачной игрой, всерьез разозлился на Гауэра из-за такого пустяка (что ж, бывает и так, что комариный писк раздражает сильнее, чем жужжание шмеля, а когда приходит вино — рассудок, увы, уходит). Так и Уанби высказал Гауэру в лицо, что класть медяки вместо монет — это неджентльменский поступок и на такое может быть способен только наглый щенок. Мистер Гауэр в горячке ответил:

— Это речь подлеца!

Еще более распаленный этими словами, майор кинул в голову мистера Гауэра бутылку, но не попал толком, а лишь отряхнул пудру с его парика. (Все, старые и молодые, носили в те дни парики. Смешная мода, правда?) Мистер Гауэр тут же вернул этот комплимент с помощью канделябра, с еще меньшим эффектом. Видимо, состояние этих джентльменов совершенно точно оставляло желать лучшего, раз они оказались неспособны попасть друг в друга с расстояния в один обеденный стол. Разозлясь донельзя, оба вскочили и бросились к своим шпагам, которые висели на стене. Мистер Гауэр обнажил свою шпагу, а майору Уанби друзья помешали это сделать; тогда мистер Гауэр отбросил оружие в угол. Были произнесены все разумные аргументы, спорщиков вроде бы помирили, и вся компания уселась обратно и еще часок предавалась игре. Бутылка, естественно, продолжала ходить по рукам, подогревая затаенный гнев вспыльчивого майора.

По окончании игры мистер Гауэр, уже забыв, что причиной ссоры было его собственное глупейшее поведение, подошел к майору Уанби, протянул ему руку и сказал:

— Мы сегодня по вашей вине наговорили друг другу лишнего, но давайте же обо всем забудем.

Майор злобно ответил:

— Ну уж нет, черт вас подери! Я хочу вашей крови!

Компания стала расходиться, и все, кроме майора Уанби, спускались по ступенькам, когда он, перегнувшись через перила, позвал мистера Гауэра:

— Молодой человек, вернитесь, я вам что-то скажу!

Мистер Гауэр вернулся и снова вошел в комнату. Дверь заперли на ключ, и из комнаты раздался звон колишемардов, потом — стон и падение тяжелого тела. Остальные участники игры, услышав это уже в дверях, бросились обратно, стремясь не допустить катастрофы, взломали дверь и увидели, что посреди комнаты стоит майор Уанби в шинели, на нем — три легкие раны, а мистер Гауэр умирает на полу, несколько раз проколотый насквозь. На вопрос, в честном ли бою он ранен, тот ответил: «Наверное, да» — и потерял сознание.

Майора Уанби арестовали и судили за предумышленное убийство. Было установлено, что после изначальной вспышки вся компания вернулась за стол и еще целый час спокойно играла в дружеской обстановке, соответственно, каков бы ни был повод для ссоры, у майора было достаточно времени, чтобы взять себя в руки. Подтвердилось также и то, что он дождался, пока все разойдутся, вызывающе назвал мистера Гауэра «молодым человеком», то есть действовал явно умышленно, и вынудил мистера Гауэра защищаться. Суд признал майора Уанби виновным и приговорил к смерти, но тот избег казни, покончив с собой.

Фехтовальщики XVIII века, постоянно практикующие дуэлянты, требовали усовершенствования своего оружия, а оружейники старались, как могли, удовлетворять эти требования, и, грубо говоря, примерно в 1760 году им удалось превратить несколько неуклюжий колишемард в изящное, легкое, как пух, оружие, известное ныне как «малая шпага». Значительный шаг в усовершенствовании оружия немедленно отразился и на усовершенствовании техники фехтования. Возможность кругового парирования признавалась еще даже до вымирания ранних форм шпаги — свидетельством тому, например, работы сэра Уильяма Хоупа. Но те шпаги были столь неуклюжи, что широкое применение таких приемов оказывалось невозможным, так что распространены были только простые способы парирования, для облегчения которых и был введен колишемард, с его утрированно широкой ближней к рукояти частью клинка.

^{Малая шпага с посеребренной рукоятью}

Жирар (1736), самый выдающийся французский мастер того периода, явно был недоволен степенью удобства бытовавших в ту пору шпаг. Он, как и ла Туш, Лианкур и многие другие до него, тоже советует время от времени держать оружие обеими руками, хотя и несколько по-другому. Он тоже описывает простейшее круговое парирование, называя его «контросвобождением». Кажется, публикация его работы и подтолкнула процесс усовершенствования шпаги. По мере того как все очевидней становилась польза кругового парирования, или контрпарирования, изменялась и форма клинка, чтобы облегчать это движение; утрированно широкая ближняя к рукояти часть была сужена, сам клинок, несколько удлиненный теперь, плавно сужался от рукояти до острия, и повседневная шпага дворянина 1760 года стала такой же легкой и удобной, как самая современная фехтовальная шпага.

Элегантное злое маленькое оружие достигло вершины своей эволюции, и в нашем распоряжении имеется несколько очаровательных образцов, красиво покрытых серебром. Отец великого дона Анджело в своем замечательном труде, впервые увидевшем свет в 1763 году, представляет нам круговое парирование как «парад с контросвобождением», а позже другой известный мастер, Оливье, чей труд в 1780 году был одновременно издан и на английском, и на французском языках, называет его, как и мы сегодня, «обратной квартой» и «обратной терцией» и считает эти движения обязательными к изучению для фехтования на малых шпагах.

Сейчас мы увидим, как благородные господа воспользовались этим усовершенствованным оружием: нравы и обычаи их мало чем отличались от нравов и обычаев их предшественников.

Эта печальная история очень похожа на историю майора Уанби и мистера Гауэра. В обоих случаях причина ссоры была до абсурда нелепой, в обоих случаях недоразумение случилось после совместной трапезы, подогретой вином, и опять же, в обоих случаях фатальный поединок происходил без секундантов или иных свидетелей, за закрытыми дверями.

В 1765 году лорд Байрон и мистер Чеуорт были крупными землевладельцами и близкими соседями в графстве Ноттингем, и отношения их всегда были дружескими. Встречаясь в Лондоне, они всегда обедали или ужинали вместе в компании друзей по графству в таверне «Звезда и подвязка» в Пэлл-Мэлл, где учредили некий «Ноттингемский клуб». Между скромным кругом избранных людей XVIII века и сегодняшними клубами с их дворцами есть огромная разница. В XVIII столетии у джентльменов со схожими вкусами или схожими занятиями в обычае было формировать себе круг социального общения. Они договаривались с хозяином какого-нибудь модного или, по крайней мере, респектабельного кабака или таверны (таверны того времени соответствовали сегодняшним ресторанам), чтобы тот выделил им особую комнату, куда обычных постояльцев, разумеется, не пускали. Члены этого маленького сообщества собирались там поесть и для всех прочих целей. Там они получали уровень обслуживания и внимания повыше, чем если бы они просто заходили поесть, как обычные посетители. Именно так зарождалась клубная система как таковая.

Итак, 26 января 1765 года лорд Байрон и мистер Чеуорт обедали у себя в клубе в компании еще десяти или двенадцати друзей по графству — землевладельцев и светских персон; разговор естественным образом зашел об охоте, о животных и об их охране. Мистер Чеуорт выразил мнение, что с такими злодеями, как браконьеры, следует разделываться жестоко и решительно, а лорд Байрон придерживался точки зрения, что можно их и не трогать, дескать, пусть зайцы и кролики сами спасаются, как умеют. Завязался спор, и наконец мистер Чеуорт воскликнул:

— Да если бы не я и не сэр Чарльз Седли, то вам вообще было бы не на кого охотиться на своих землях!

В ответ на это лорд Байрон предложил пари на сто фунтов, что у него зайцев и кроликов больше, чем у самого мистера Чеуорта. Последний тут же принял пари и, по сведениям одного из историков, демонстративно послал за пером и чернилами, чтобы зафиксировать факт спора, чем мог дополнительно разозлить его светлость. Однако тут вмешались остальные участники обеда и начали убеждать, что лучше не фиксировать пари, потому что суть спора такова, что проверить ее просто невозможно. Лорд Байрон, разгоряченный донельзя, не унимался:

— И при чем здесь сэр Чарльз? Я вообще не знаю, где его владения!

Мистер Чеуорт ответил не менее резко:

— Не надо возмущаться; у него есть владения по соседству, он купил часть моих земель. Если вам этих слов мало — идите к нему сами и спросите, он живет на Дин-стрит. Где найти меня, вам тоже известно.

И все снова затихли, успокоились, как и на ужине с участием Уанби и Гауэра, вернулись на свои места и еще с часок продолжали беседовать о всякой всячине, после чего мистер Чеуорт встал и вышел из комнаты, а за ним — и лорд Байрон, под предлогом необходимости поговорить. Последний подозвал официанта и попросил его проводить их в свободную комнату, что тот и сделал, предоставив в качестве источника света единственную свечу. Джентльмены заперлись в комнате, обменялись любезностями, обнажили шпаги и набросились друг на друга. Мистер Чеуорт сделал выпад и проткнул лорда Байрона так, что шпага застряла в жилете раненого. Победитель решил, что рана достаточно тяжела, чтобы поединок можно было считать оконченным, и принялся вытаскивать свое оружие из тела побежденного, но тот в это время отвел руку как можно дальше назад и ударил своей укороченной шпагой мистера Чеуорта прямо в живот.

На звон оружия сбежались все члены клуба, которые на тот момент оставались еще в таверне, а с ними — и хозяин заведения. Бойцов тут же растащили и разоружили, выяснилось, что мистер Чеуорт тяжело ранен. Послали за врачом, обследование показало, что рана смертельна.

Лорду Байрону было предъявлено обвинение в умышленном убийстве, но пэры признали его виновным лишь в простом убийстве, а он, воспользовавшись положениями указа времен короля Эдуарда VI, добился освобождения, не понеся, таким образом, вообще никакого наказания.

Вскоре после этого случая поединки подобного рода стали вообще невозможны, поскольку постоянное ношение с собой шпаги как обязательного элемента костюма джентльмена вышло из моды.

1772 год. Мы в Бате — это очень модное место, где есть множество развлечений, на которые слетаются со всей страны блестящие джентльмены при шпагах и напудренные дамы, приехавшие в городок оздоровиться и поразвлечься. Одно из главных развлечений здесь — музыка, и все известные музыканты время от времени приезжают в этот город. Среди них — некий мистер Линли, выросший в семье столь очаровательных и преуспевших в своем искусстве людей, что знаменитый доктор Берни окрестил их дом «соловьиным гнездом», а одна из представительниц этого рода, мисс Элизабет, даже получила прозвище Дева из Бата, и естественно, что за ней увивался сонм поклонников.

Года за четыре до описываемых событий в Бат из Ирландии приехала семья Шеридан, глава которой, бывший актер, подвизался на поприще обучения ораторскому искусству. Род деятельности обоих семейств был достаточно близок, чтобы возбудить взаимную симпатию, но недостаточно тесен, чтобы привести к профессиональной ревности, так что между ними вскоре завязались дружеские отношения. Мисс Шеридан с Девой из Бата стали закадычными подругами, а старший брат, Чарльз, быстро пополнил ряды поклонников последней. Но среди них нашелся победитель в лице младшего члена семьи Шеридан по имени Ричард Бринсли. Это был молодой человек двадцати лет, получивший образование и крайне привлекательный сам по себе. Он был в некотором роде поэтом, при этом хорошо ездил верхом, превосходно танцевал и замечательно владел малой шпагой, что в те дни было крайне желательно. Великодушного по своему характеру, его можно было назвать Дон Кихотом, лишенным возраста, морщин и глупой экстравагантности. Его любили все, и единственным человеком во всем Бате, с кем он не мог ужиться, был его собственный отец, старый преподаватель словесности. В общем, неудивительно, что этот молодой человек поступил как Цезарь — пришел, увидел, победил.

Толпа поклонников мисс Линли постепенно растаяла, последним исчез преданный Чарльз. Среди городских сплетников пошло много толков, но рыцарственный Ричард быстро призвал их к ответу, и их дружба с юной леди скоро превратилась в более романтические отношения.

И тут на сцене появляется злой дух в виде капитана Мэттьюса, женатого мужчины, который, оставив жену дома, в своем поместье, превратился в ничем не стесняемого негодяя. Сначала он добился, чтобы его представили старому Линли под предлогом, что он может ему помочь своим влиянием в вопросе распространения билетов на концерты и организации музыкальных представлений, хотя на самом деле причина его усилий была совсем иной. Ни отец, ни мать юной леди не подозревали об этом или оказались слишком жадными, чтобы замечать поползновения капитана. Мэттьюс долгое время осаждал девушку, но успеха так и не добился и в конце концов забыл приличия настолько, что стал угрожать увести ее силой. Он настолько запугал бедную красавицу, что она решила бежать во Францию, в монастырь, а Ричард Шеридан вызвался ее сопровождать, но в ходе путешествия признался ей в любви, и они тайно обвенчались у приходского священника в маленькой деревушке под Кале.

Мэттьюс был в бешенстве оттого, что добыча ускользнула у него из-под носа; уязвленное самолюбие заставило его разместить во всех газетах Бата статьи с нападками как на леди, так и на своего удачливого соперника. Чарльз Шеридан, брат последнего, выступил с опровержением клеветы и был готов требовать сатисфакции, но трусливый капитан, предчувствуя опасность, бежал из Бата а Лондон, да попал из огня да в полымя. Дело в том, что в Лондоне он наткнулся на еще более непримиримого врага — самого Ричарда Бринсли, который тут же послал к нему друга мистера Эварта с вызовом на дуэль. Мэттьюс противопоставил ему капитана Найта, выбрав последнего своим секундантом; было решено, что встреча состоится в Гайд-парке и дуэль будет проходить на шпагах, поскольку против пистолетов Мэттьюс категорически возражал.

Вот настал долгожданный час; дуэлянты прибыли на место в сопровождении секундантов, но Мэттьюс, уже на самом поле боя, начинает всячески увиливать от поединка. Шеридан заявляет, что все это несерьезно и пора приступать к делу. Насмешки противника заставляют Мэттьюса все же обнажить шпагу; оба встают в стойку и по команде одного из секундантов скрещивают клинки. Мэттьюс хоть и трус, но фехтовать немного умеет, так что с обеих сторон наносится несколько яростных ударов, все они должным образом парируются, и тут в одном из своих выпадов Мэттьюс выносит тело слишком далеко вперед; Шеридан не упускает случая воспользоваться этим, с силой парирует удар, хватает шпагу противника рукой возле эфеса и отбрасывает ее в сторону. Ногой он подсекает противника под пятки, и тот падает наземь. Теперь клеветник на милости победителя, с клинком шпаги Шеридана у горла, он молит пощадить его, признается в клевете и берет обратно все, написанное им. Получив это признание в письменном виде, Шеридан сразу же отправляется в Бат, где распространяет его везде, где только можно.

Теперь все только и говорят, что о Мэттьюсе, о его истинном лице — его честь и его храбрость теперь для всех пустое место. Ему приходится вернуться в свое уэльское поместье, но и туда дурная слава добралась прежде него самого, так что и там все его избегают. В бешенстве от приема, оказанного ему у него же дома, капитан возвращается в Бат в надежде вернуть себе, хотя бы частично, доброе имя, проведя еще один поединок с Шериданом. Впрочем, друзья последнего отговаривают его от дуэли со столь низким теперь человеком. Однако чересчур уж рыцарственный ирландец, махнув рукой на все предостережения, принимает вызов. В то время бытовала мода, по которой два джентльмена могли выяснить отношения не с помощью шпаг или пистолетов, а с помощью и шпаг, и пистолетов; именно о таких условиях и договорились Шеридан и Мэттьюс.

Дуэлянты встретились на Кингсдаун. Шеридан — в сопровождении мистера Барнетта, а Мэттьюс — капитана Найта, вышли на позиции и обменялись безрезультатными выстрелами. Пустые пистолеты отброшены, шпаги обнажены, и дуэлянты сходятся. Они обмениваются ударами, некоторые из них явно достигают цели, потому что оба дуэлянта ранены. Шеридан снова пытается повторить прием из прошлой дуэли и захватить оружие противника левой рукой. Однако в этот раз Мэттьюс не дает ему это сделать и переходит в ближний бой. Оба вместе падают наземь, и при падении обе шпаги ломаются. На земле продолжается борьба, оба дуэлянта уже серьезно травмированы. Наконец, секунданты их растаскивают; Шеридана уводят в дом отца, где он проводит несколько недель в постели из-за полученных ран, а Мэттьюса забирает секундант, и больше о нем ничего не слышали.

В XVIII веке жили три фехтовальщика, равных которым мир вряд ли знает, — это шевалье де Сен-Жорж, шевалье д'Эон де Бомон и, наконец, Генри Анджело. Эти трое, при всей искусности в обращении с оружием, крайне редко использовали свои навыки в серьезных боях, хотя до нас дошло несколько рассказов об уроках, преподанных ими самонадеянным грубиянам. В своей «Истории дуэлей» Миллинген упоминает о многочисленных поединках чести, имевшихся на счету как Сен-Жоржа, так и д'Эона, но не приводит читателю ни одного такого случая. Уровень этих фехтовальщиков был так невероятно высок, что никто не осмеливался бросать им вызов, а Генри Анджело, будучи учителем фехтования, не мог сражаться ни с кем, кроме коллег по профессии.

Некоторый свет на эту выдающуюся личность проливает Анджело. Он рассказывает нам, что «шевалье де Сен-Жорж родился в Гваделупе. Он был сыном месье де Булоня, богатого плантатора в этой колонии. Мать его была негритянка, известная под прозвищем Прекрасная Нанон. Ее считали самой красивой женщиной, какую когда-либо рождала Африка. Шевалье, таким образом, соединил красоту матери и силу и твердость отца. Живость и энергия мальчика очень радовали месье де Булоня; он часто говорил со смехом, что собирался породить человека, а породил воробья. Однако из этого воробья вырос орел. Ни в ком больше не было такого сочетания гибкости и силы. Во всех физических упражнениях ему сопутствовал успех.

Он прекрасно плавал и катался на коньках, часто переплывал Сену с одной рукой и превосходил всех в подвижности зимой на ее льду. Он был прекрасный всадник и стрелок и редко когда промахивался, стреляя из пистолета. Его музыкальные способности были всем известны, но подлинным его искусством, в котором он поистине превзошел как современников, так и предшественников, было фехтование. Ни один учитель или любитель этого искусства никогда не демонстрировал такой точности, силы, таких длинных выпадов, и такой скорости движений. Его атаки представляли собой непрерывные уколы в цель; его защита была столь точна, что никому не удавалось и притронуться к нему. Он был просто духом фехтования.

Сен-Жоржу не исполнилось и двадцати одного года, когда отец послал его в Руан, чтобы сразиться там с месье Пикардом, местным мастером фехтования, пообещав в случае победы подарить ему по возвращении лошадь и кабриолет. Этот Пикард служил когда-то в армии и частенько выступал с речами о ненужности науки. Сен-Жоржа он называл «бесьерским мулатом» и заявлял, что быстро с ним разделается. Однако он ошибся, потому что как раз ученик ле Бесьера разделался с ним самим очень быстро.

Различные таланты Сен-Жоржа были подобны золотой жиле. Будь он в довершение всех своих доблестей еще и хоть немного расчетлив, сколотил бы большое состояние. Но в денежных вопросах он вел себя весьма безрассудно, не пренебрегая ни одним из развлечений, делавших тогдашний Париж столь притягательным местом, стараясь ничего не упустить.

К этому, — добавляет Анджело, — я могу добавить лишь несколько замечаний, поскольку лично знал этого выдающегося человека.

Обучаясь в Париже у месье Мотте и месье Донардью, я часто ходил пофехтовать с Сен-Жоржем. Нас с ним познакомили благодаря тому, что его хорошо знал мой отец, который поддерживал с ним переписку, желая привлечь его внимание к моему обучению.

Летом 1787 года, вернувшись в свою резиденцию на Сент-Элбен-стрит, я был удивлен толпой народа перед фехтовальной академией мистера Реда. Я спросил, в чем дело, и мне ответили, что в Англию прибыл шевалье Сен-Жорж, чтобы показать нам свои таланты. Я тут же направился туда, чтобы возобновить наше знакомство, и поскольку известным мастерам фехтования при подобных встречах полагается скрестить с кем-нибудь клинки, то я предложил свою кандидатуру и таким образом оказался первым соперником шевалье в Англии. Надо отметить, что ростом он был гораздо выше меня, а значит, и досягаемость выпада у него гораздо больше, поэтому я чувствовал себя не в состоянии что-то против него предпринять иначе как в ближнем бою. Тогда, прорвавшись на ближнюю дистанцию, я нанес ему столь ощутимый удар, что пуговицы слетели с его жилета; это привело его в ярость, и он тут же отвесил мне удар эфесом шпаги по подбородку, шрам от которого остался у меня до сих пор. Следует добавить, что этот достойный человек, будучи львом со шпагой в руке, после боя становился кротким, как агнец, и, присев отдохнуть после вышеописанного, сказал мне:

— Моп cher ami, donnez-moi votre main; nous tirons tous les jours ensemble! [48]»

Наш великий фехтовальщик как-то раз остановился в Дюнкерке, где, естественно, давно уже искали такого достойного человека. Однажды он сидит в компании, и тут появляется молодой гусарский капитан. Вошедший преисполнен чувства собственного превосходства, особенно в вопросах, касающихся шпаги, и начинает хвастать, что, мол, ни один фехтовальщик во всей Франции не сможет к нему прикоснуться.

— Это интересно, — говорит одна из дам, — но встречался ли вам когда-нибудь знаменитый Сен-Жорж?

— Сен-Жорж? — отвечает капитан. — О да, разумеется, я много раз бился с ним. Но он не умеет фехтовать; я попадал в него сколько хотел и куда хотел.

Дамы переглядываются, а Сен-Жорж спокойно говорит:

— Надо же! А давайте мы с вами скрестим клинки, если найдется пара шпаг, чтобы развлечь дам?

Гусар самоуверенно принимает это приглашение, в доме находят две учебные шпаги и тут же приносят фехтовальщикам. Капитан, видя, что противник старше его, воспринимает того с некоторым презрением, а наш ветеран тем временем спокойно поворачивается к дамам и спрашивает, в какие пуговицы на камзоле гусара ему попасть шпагой, и дамы указывают ему с полдюжины.

Начался поединок. Несколько минут великий фехтовальщик спокойно работает со своим противником на потеху публике, а затем начинает быстро бить по всем перечисленным пуговицам на радость дамам. Раздосадованный капитан хотел было тут же перевести поединок на серьезный лад, но победитель сказал:

— Молодой человек, такой бой закончился бы только одним. Поберегите лучше себя для службы своей стране. Ступайте, теперь вы, по крайней мере, можете рассказать друзьям, что и вправду фехтовали со мной. Меня зовут Сен-Жорж.

Говорят, что Сен-Жорж подобным же образом лечил и некоего учителя фехтования, который обращался к нему неучтиво и в конце концов вызвал испытать мастерство. Сен-Жорж принял этот вызов и назначил поединок на следующий день, выбрав место и время таким образом, чтобы рядом оказалось побольше случайных прохожих. Это несколько озадачило учителя, но он не мог уже отменить вызов, который сам же и бросил.

Прибыв на площадку, тот видит, что Сен-Жорж уже ждет его. Они встают в стойку, скрещивают клинки, и тут шпага учителя вылетает из его рук. В жажде мести он поднимает ее, и тут, по сигналу Сен-Жоржа, к ним подходит большой черный мужчина со связкой учебных шпаг в руках.

— Что это значит? — спрашивает удивленный учитель.

— Буду учить вас вежливости, — отвечает Сен-Жорж. — Вы отсюда не уйдете, пока я не сломаю их все о вас.

Не прошло и двадцати минут, как нелюбезный учитель получил неприятный урок: он стоял посреди обломков учебных шпаг и выглядел совершенно беспомощным, к вящему удовольствию зрителей.

На протяжении трех столетий, которые мы рассматривали, о таких вещах, как специальное защитное оборудование для лица во время фехтовального поединка, и не слыхали. Отсюда огромные, «размером с теннисный мяч», шарики на концах учебных рапир, рекомендованные мастерами эпохи рапир, а в академических школах используемые и в первой половине эпохи малой шпаги. Отсюда и методическое требование, чтобы при обучении боец, удачно парировавший атаку противника, не обрушивал на того сразу ответный удар, а сперва давал ему оттянуться из выпада, во избежание опасности повредить ему лицо.

Ла Бесьеру-старшему приписывают честь введения первого прикрытия для лица, но его изобретение не получило широкого распространения, частично из профессионального тщеславия, поскольку все учителя фехтования как один заявляли, что им это не нужно, а частично — ввиду неполноценности самого нововведения. Первые маски делались из сплошного металла (а не из введенной впоследствии стальной сетки), в них прорезались отверстия для глаз, так что больше всех нуждающаяся в защите часть лица оказывалась в итоге открытой для укола, случайного или намеренного. После одного происшествия — мы не можем назвать это несчастным случаем — необходимость доработки защиты вплотную встала перед мастерами, поскольку один из них остался-таки без глаза. Как мы увидим, травму намеренно нанес неугомонный негодяй Джордж Роберт Фитцджеральд, человек, множеством успешных дуэлей заслуживший прозвище Драчун Фитцджеральд, пока в последнем из поединков не выяснилось, что храбрости ему придавала крепкая кольчуга, спрятанная под одеждой. Генри Анджело приводит описание этого несчастного случая в своих воспоминаниях:

«У Фитцджеральда была репутация не только хорошего стрелка, но и умелого фехтовальщика, хотя на самом деле искусством фехтования он не особенно хорошо владел и безрассудно бросался только на учебную рапиру с шариком на конце, когда ему не грозило никакой опасности. Я имею право так говорить, потому что часто выступал в роли его противника, и знаю, что если его ожидала острая шпага, то поведение этого бойца становилось совсем другим. В то время в Опера-Хаус до меня преподавал знаменитый учитель фехтования месье Реда. У него был помощник, и среди всех возможных противников Фитцджеральд предпочитал именно его, заставляя все время становиться жертвой своего якобы умения. Факт то, что этот француз (месье Шарио) получал от него время от времени небольшие взятки и из финансовых соображений старался в своего выгодного противника попадать не слишком часто. Со всеми остальными противниками у Фитцджеральда выходило не так гладко: никто не упускал возможности побить его.

^{Фехтовальные принадлежности, бывшие в ходу около 1760 года, по «Энциклопедии» Дидро и д'Аламбера: 1 — рапира, 2 — перчатка, 3 — нагрудник, 4 — сандалия, 5 — маска, 6 — палка с рукояткой}

Однажды я был свидетелем тому, как Шарио совершенно не понравился град ударов, которыми его осыпал разбушевавшийся соперник, а Фитцджеральд еще более усугубил ситуацию громкой похвальбой о том, как умело он побил француза. В результате в следующий раз месье забыл про все выгоды, которые ему может принести выдержка, и набросился на хвастуна со всем жаром, не желая больше быть его инструментом. Первая же атака Шарио привела Фитцджеральда в ярость, и он ткнул пальцем в глаз партнеру. Шарио остался без глаза, но зато с десятифунтовым банкнотом, которым Фитцджеральд попытался компенсировать результат вспышки своего гнева. Для первого это обернулось в итоге к лучшему. Жалованье его в школе было небольшим, и большую часть его дохода составляли подарки от учеников; но в момент инцидента в зале находился барон Венсель, знаменитый окулист того времени, который зарабатывал огромные деньги операциями по излечению катаракты. По выздоровлении теперь уже бывшего инструктора по фехтованию барон взял его к себе в помощники и сделал окулистом. На следующий год барон, заработав себе приличное состояние, вернулся на родину, а его помощник через четыре года сделал то же самое. Так удар соперника оказался для него поистине счастливым».

Это странная личность — большую часть своей жизни он считался женщиной, до самой смерти носил одежду прекрасного пола и везде был известен под именем мадемуазель де Шевальер. Он имел благородное происхождение, родился в Тоннере, Бургундия, 5 октября 1728 года и был наречен Шарль-Женевьер-Луи-Август-Тимофей — все это мужские имена, а не женские, как указывают некоторые биографы. Образование он получил в колледже Мазарин в Париже, по окончании которого стал секретарем месье де Савиньи, который занимал в этом городе важное место. Страстью к фехтованию наш месье заразился в школе знаменитого мастера Теллагори, где и познакомился со старшим Анджело. Он стал выдающимся фехтовальщиком, хотя физической силой не отличался — ростом он был пяти футов и семи дюймов и сложение имел хлипкое. В детстве он выглядел так нежно, что мама одевала его в платьица сестры и показывала друзьям в роли маленькой девочки. Эта страсть к внешней перемене пола преследовала его всю жизнь, и не раз он прибегал к ней, работая в дипломатической сфере. В 1763 году его послали в Лондон полномочным представителем для заключения договора между Англией и Францией, и там, по легенде, он поссорился с графом де Герши, французским послом, которому отвесил пощечину, — это была непростительная обида, особенно будучи нанесенной представителю собственного короля. Посол вскоре после этого умер, а его юный наследник возжелал восстановить честь семьи, вызвав д'Эона на поединок. Поскольку шевалье был на тот момент одним из лучших в Европе фехтовальщиков (пожалуй, единственным достойным ему соперником был знаменитый Сен-Жорж), исход такого поединка был предрешен заранее. Мать молодого человека, в надежде спасти сына, добилась вмешательства короля, и тут произошло событие, которое крайне поспособствовало положительному ответу на ее просьбу. В тренировочном поединке д'Эон получил удар чрезвычайно жесткой шпагой в грудь. На этом месте образовалась опухоль, которая требовала хирургического удаления. Эта история с опухолью дала повод монарху решить, что д'Эон — женщина, скрывающая свой пол. Ему было приказано одеваться «подобающим своему полу» образом. «Ему» разрешили сохранить за собой все регалии, включая крест Святого Людовика, и положили пенсию в шестьсот фунтов ежегодно, при условии, что «он» будет носить юбку. Жизнь молодого Герши была спасена.

Мадемуазель де ла Шевальер (как с этого момента правильнее ее называть) получала свою пенсию вплоть до заката французской монархии. После отмены всех пенсий она бесповоротно обосновалась в своем поместье, где зарабатывала на жизнь, проводя публичные поединки на всех видах оружия и давая уроки своего искусства. Часть ее дохода составляла небольшая пенсия от британского правительства. Принц Уэльский, впоследствии Георг IV, наслаждался ее обществом и часто скрещивал с ней шпаги. Уступая его требованию, она согласилась сразиться ни больше ни меньше, как с самим месье де Сен-Жоржем на состязаниях в Карлтон-Хаус 9 апреля 1787 года. Несмотря на неудобное женское платье, она полностью разгромила своего знаменитого соперника, нанеся ему семь ударов и не пропустив при этом ни одного. В этих состязаниях важную роль сыграл и выдающийся английский мастер Генри Анджело. Умер д'Эон в 1810 году в возрасте почти восьмидесяти трех лет.

Эта знаменитая династия из четырех поколений фехтовальщиков жила и обучала в Англии на протяжении более ста лет, и автор этих строк имел честь проходить обучение в детстве у последнего из этого рода, умершего в 1864 году. Об истории семьи Анджело нам, к сожалению, ничего не известно, за исключением сведений, содержащихся в воспоминаниях второго представителя рода, знаменитого Генри, поскольку вдова последнего в роду приказала в своем завещании уничтожить все семейные архивы, а исполнители оказались слишком послушными, чтобы нарушить ее волю.

В отношении фехтовального искусства эти четыре поколения выдающихся мастеров ничего нам не оставили (хотя и были весьма образованными людьми), кроме великолепного альбома гравюр руки несчастного Райландса (опубликованного в 1763 году основателем дома), в составлении которого ему очень помог его друг шевалье д'Эон, да еще пособие «Фехтование для пехоты», впервые опубликованное военными властями в 1817 году. Эта последняя книга в основном представляла собой работу отважного английского мастера фехтования палашом по имени Джон Тейлор, который практически просто записал уроки, которые давал сам, в стиле, не особенно отличавшемся от популярного во времена доброй королевы Елизаветы.

^{Меч для потайного ношения}

Даже после того, как род Анджело сделал фехтование своим семейным ремеслом, они оставались мирными по характеру людьми и лишь один-два раза дрались всерьез, и только при крайне вынуждающих к тому обстоятельствах.

В 1753 году в Лондон приехал некий Доминико Анджело Малевольти Тремамондо, уроженец Ливорно, где его отец был богатым купцом. Молодого Доминико старательно обучали всему необходимому для джентльмена того времени, в особенности фехтованию и верховой езде, а в довершение образования отец послал его путешествовать. Побывав во многих городах Европы, он обосновался в конце концов в Париже. Кажется, за все время его жительства в этом городе он провел только один реальный поединок, и сын его описывает этот случай так:

«Будучи в Париже, мой отец познакомился с одним французским офицером, который хвастался своими успехами в фехтовании. Из ревности он как-то раз ночью подстерег моего отца, трусливо оскорбил его и тут же сам набросился со шпагой. У отца с собой была только короткая, маленькая шпага повседневного ношения; он какое-то время продержался, обороняясь, и, наконец, нанес офицеру ответный удар, тот упал со стоном, и было очень похоже, что ранец он смертельно. Офицера унесли домой, а на следующий день отец явился проведать его — К удивлению отца, тот выглядел совсем не так плохо, как можно было ожидать. У отца зародились подозрения, он скинул с раненого покрывало и увидел, что тот прибег к низкому обману, поддев под одежду кольчугу».

^{Парирование квартой и обезоруживание захватом шпаги, рисунок Анджело}

Незадолго до отъезда отца из Франции в одном известном парижском отеле состоялись публичные состязания фехтовальщиков, на которых присутствовало много авторитетных учителей и любителей этого искусства, большинство их которых приняли участие в самом действе. Отец находившийся под особым покровительством герцога Нивернского, тоже должен был выступать там по просьбе своего благородного покровителя. К тому времени отец уже имел репутацию лучшего фехтовальщика среди любителей; не меньшую славу он снискал себе искусством верховой езды.

«Не успели объявить имя моего отца, как знаменитая английская красавица, известная актриса мисс Маргарет Уоффингтон, в то время находившаяся в Париже, покоренная учтивым обхождением отца, выступила вперед и протянула ему маленький букет роз. Собравшиеся знатные дамы и господа были удивлены, но еще больше их поразила манера, с которой отец принял подарок. Он прикрепил букет себе на грудь над сердцем и воскликнул, обращаясь ко всем собравшимся мастерам:

— Я буду защищать его от всех противников!

Начались состязания, и отец сразился с несколькими ведущими мастерами, но ни один из них не коснулся и листочка на букете».

Постепенно синьор Доминико понял, что парижская светская жизнь на широкую ногу ему несколько не по средствам, и решил попытать счастья в Англии, куда уже добралась его слава и где его ждал радушный прием. Вскоре он женился на англичанке и навсегда поселился в нашей стране. Сперва он избрал своей профессией обучение верховой езде, а фехтование не преподавал довольно долго, хотя в 1758 году, когда его представили Доуаджер, принцессе Уэльской, он под давлением согласился взять на себя обучение молодой аристократки и верховой езде, и фехтованию.

Длинное итальянское имя оказалось очень неудобным в новой обстановке, поскольку английские друзья мастера демонстрировали полное невежество в отношении итальянского языка, поэтому он отбросил «Малевольти Тремамондо» и упростил свое имя до «мистер Доминик Анджело».

Всего лишь несколько месяцев спустя после прибытия итальянец попал под покровительство графа Пемброука, который впоследствии всегда обращался с ним как с личным другом, а не как с зависимым лицом. Граф был обладателем превосходных конюшен в Лондоне и в своем поместье.

Генри пишет: «Мой отец пытался ввести в английской кавалерии новый, более продвинутый способ ездить верхом. Это была его главная цель, особенно в конце жизни. Этот способ вниманию правительства предлагали еще в начале века, но, при всей целесообразности этой реформы, ее принятия так и не случилось. Позволю себе отметить, что это тем более странно, что отец несколько раз проводил эксперименты, выбирая наугад людей из нескольких кавалерийских полков, и бесплатно проводил с ними курс обучения, добиваясь превосходных результатов в отношении владения конем, что отмечали все мастера-наездники в королевстве.

^{Парирование терцией и обезоруживание захватом шпаги, рисунок Анджело}

Упомянутое обучение отец проводил в графских конюшнях в Уилтоне; среди прошедших курс кавалеристов из полка Элиота был Филипп Эстли, впоследствии прославившийся вольтижировкой в собственном театре.

Слава моего отца как наездника вряд ли уступала его славе на поприще фехтования, хотя фехтованием он занимался только любительски. По возвращении в Лондон со своим другом и покровителем графом Пемброуком он получил приглашение на публичный поединок с доктором Кизом, считавшимся лучшим фехтовальщиком в Ирландии. Вызов был принят, проводить поединок договорились в таверне «Соломенный дом», куда отец и прибыл к назначенному времени — к двум часам, хотя и отъездил все утро верхом у лорда Пемброука. Его Светлость, как обычно, снизошел до того, что вошел в дом рука об руку со своим другом и протеже. Однако отец не ожидал увидеть столько собравшихся благородных господ и дам — рассчитывая встретиться с соперником один на один, он приехал в сапогах и костюме для верховой езды.

Отец никогда раньше не встречал своего соперника и был удивлен, когда увидел этого высокого спортивного человека в пышном парике. Без плаща и жилета, с закатанными рукавами рубашки, так что видны были мускулистые руки, обладатель которых мог бы потягаться на ринге с Брутоном или Слэком, доктор Киз расхаживал по комнате с учебной шпагой в руке.

Вот зрители собрались, и доктор, радушно поприветствовав прибывшего, налил себе перед поединком полный бокал коньяка, второй бокал предложил отцу, но тот, будучи непривычным к таким стимуляторам, вежливо отказался.

Доктор, подогрев себя вышеописанным образом, начал поединок так яростно и решительно, что искушенные в фехтовании зрители быстро поняли, что прямолинейный натиск — единственное сильное место ирландца.

Отец сначала только защищался, не пропуская ни одного удара, чтобы дать партнеру всласть насладиться своими атаками. Потом, когда соперник несколько утомился, а отец, тонко и ловко обороняясь, в полной мере продемонстрировал свое искусство, он перешел в атаку, нанес с дюжину ударов прямо в грудь разъяренному противнику, поклонился дамам и удалился под аплодисменты зрителей.

Вскоре после этой публичной демонстрации старший Анджело уступил просьбам друзей и начал учить фехтованию. Он, право же, в своем зависимом положении просто не мог пренебречь теми великолепными предложениями, которые к нему поступали. Его благородный покровитель, хотя и хотел бы, конечно, оставить отца полностью к своим услугам, все же с никогда не изменявшим ему великодушием посоветовал отцу принять предложения, которые ему делали. Именно эти уроки и заложили основу будущего благосостояния отца, а первым учеником его стал герцог Девонширский».

^{Парирование примой и обезоруживание захватом шпаги, рисунок Анджело}

Генри Анджело, представитель второго поколения семьи, родился в 1755 году. Кажется, изначально отец хотел сделать из него не продолжателя фехтовальной династии (хотя самому ему сопутствовал феноменальный успех, в зените своей карьеры он зарабатывал, по собственным словам, по четыре тысячи в год), а утонченного джентльмена. Поэтому Генри послали учиться в Этон, а в 1772 году, когда ему исполнилось семнадцать, — и в Париж, чтобы подучиться там французскому языку. В Париже он попадает на жительство к некоему месье Буало, который оказался мерзким скупердяем и морил молодого человека голодом, пока однажды, «вспомнив про свою национальную гордость и о том, что один британец стоит полдюжины французов», тот не схватил месье за шиворот и не устроил ему такую взбучку, что до конца квартала хозяин обеспечивал ему вполне сносные условия, а потом молодой человек переехал в семью месье Ливье, женатого на англичанке, некогда бывшем балетмейстером в театре «Друри-Лейн». Если старый Буало был скрягой, то этот достойный человек оказался полнейшим сибаритом, так что под его крылом юноша зажил припеваючи.

Что же касается фехтования, то отец с самого начала неплохо подготовил юношу, а потом, решив все же сделать из сына продолжателя семейного ремесла, отдал его в обучение к месье Мотте, одному из лучших мастеров в Европе. Как пишет сам Генри:

«К этому искусству я питал гораздо больше склонности, чем к книгам, и быстро прогрессировал в науке нападения и защиты. Не раз уже я обязан жизнью тем своим успехам, и мальчишеское безрассудство того периода обеспечило мне мгновенную славу.

В ту пору любой, кто имел хоть какие-то претензии на благородство, носил шпагу. В Париже мало кому из молодых людей, бродивших по ночному городу или посещавших увеселительные заведения, удалось избежать уличных стычек, где мелькание шпаг было делом столь же обычным, как в Лондоне — мелькание кулаков. Мне случилось впутываться во множество подобных историй, хотя мне и повезло выбраться из них всех без малейшего вреда как для здоровья, так и для чести. Единственный выпавший на мою долю несчастный случай произошел во время товарищеского поединка с лордом Мазарини, когда конец рапиры противника вместе с шариком оказался у меня во рту.

Свой первый поединок я провел с неким французским офицером на одной из ярмарок, которые в Париже проходили два раза в год, — летняя, ярмарка Сен-Овид, и зимняя, ярмарка Сен-Жермен. Там был театр под названием л'Амбигю-комик.

Однажды вечером в этом театре, когда я поднимался со своего сиденья в антракте, сидевший рядом со мной офицер, явно охочий до драки, наступил мне на ногу. Приняв это за случайность, я не отреагировал, лишь выдернув ногу. Однако он тут же второй раз наступил на то же место. Я понял, что он намеренно хочет меня оскорбить, и жестом пригласил его выйти. Мы выбрались из театра, поднялись по узкой улочке и, наконец, оказались в каком-то тупике. Наш поединок продлился недолго и был прерван появлением двух офицеров полиции в сине-красных, расшитых серебром мундирах. Один из них схватил моего соперника, а второй — привел меня домой, где месье Ливье выступил в роли моего поручителя. Мне разрешили переночевать дома с условием, что на следующее утро я явлюсь в полицейский участок.

С моей стороны никаких особых свидетельств не потребовалось — эти офицеры были из тайной полиции, и они видели все произошедшее в театре, вышли за нами вслед и арестовали не в меру задиристого героя. Это был отчаянный человек, нарушитель общественного спокойствия, и он получил по заслугам».

По возвращении в Англию Генри Анджело хозяином вошел в школу отца, находившуюся тогда в Опера-Хаус, что возле Сенного рынка. После того как в 1879 году театр сгорел, фехтовальщики перебрались в те комнаты на Сент-Джеймс-стрит, где они и их потомки преподавали на протяжении почти ста лет. Старый Доминик дожил до весьма преклонного возраста; его сын Генри женился, и у него было двое сыновей, старший из которых стал впоследствии полковником армии и получил должность, связанную с управлением обучением фехтованию. Младший брат, Уильям Анджело, которого мы помним как невысокого старика с покалеченной правой рукой, которому приходилось привязывать шпагу к перчатке, продолжал обучать в своей школе. Генри Анджело умер в возрасте девяноста лет, а его внук, тоже носивший имя Генри, достойно хранил честь семьи вплоть до своей смерти в 1864 году.

На этом род Анджело прервался, и руководство школой фехтования, сохранившей старое название, перешло к знаменитому Уильяму Мактурку, который на протяжении нескольких лет работал там старшим инструктором. Это был джентльмен старой школы во всех смыслах — таких, увы, больше нет. Учтивость манер и любезность обхождения не мешали ему быть одним из лучших фехтовальщиков, когда-либо живших в этой стране, и именно его великолепному обучению автор этих строк обязан своими знаниями об истинной природе обращения с оружием.

Мактурк умер в 1888 году в почтенном возрасте, семидесяти лет, и с ним ушла былая слава знаменитого дома. Но имя Анджело осталось в истории.

Примечания:

4

Круг фехтовальщиков (фр.). (Примеч. пер.)

45

Термин «фламберг» имеет различное значение во французском и немецком языках. Автор использует слово во французском значении, то есть, как он и описывает, — легкое оружие, шпага; в русскоязычных же источниках термин «фламберг», как правило, используется в немецком значении — тяжелый двуручный меч с «пламенеющим», волнообразно заточенным лезвием. Эти два вида оружия не следует путать. (Примеч. пер.)

46

Человек, бравирующий своими грехами (фр.). (Примеч. пер.)

47

Издание, в котором печатались списки и биографии заключенных Ньюгейтской тюрьмы в Лондоне. (Примеч. пер.)

48

Мой дорогой друг, дайте мне руку, вспомним дни, проведенные вместе! (фр.) (Примеч. пер)