Из всех трудных задач, представляющихся для нашего ума при изучении чуждой нам исторической эпохи, одна из самых труднейших – это необходимость ясно и отчётливо усвоить себе во всей их логической последовательности как чуждый для нас склад мышления, так и чуждые для нас основы миросозерцания её современников. Для того, чтобы войти в душу какого-либо из отдалённых поколений, нужно быть настолько отзывчивым человеком, чтобы под впечатлением нескольких разрозненных остатков, характеризующих его умственную жизнь и сохранившихся, подобно окаменелостям, в забытых старинных книгах, сделаться способным не только представить, но и временно почувствовать себя иным человеком, мыслящим совершенно иначе и верящим в то, во что он уже не может верить.

Очень многие из нас к этому совершенно неспособны. Да это и понятно. Как может человек, никогда не евший, например, плода хлебного дерева, представить себе вкус этих плодов, и никогда не куривший опия – представить себе вполне ярко и отчётливо душевное состояние тех, которые предаются этому куренью? Как может человек, привыкший смотреть с детства на камни, воздух, деревья и облака как на предметы «неодушевлённые», понять ощущения горячо и искренне молящихся им дикарей и представить себе наивное мировоззрение этих людей так же хорошо и верно, как если бы оно было его собственное?

Всё это для нас возможно и легко лишь в том случае, если в нашей собственной душе ещё звучат, в той или иной форме, отдалённые отголоски первобытного строя мысли наших предков, слабые отзвуки их давно исчезнувших для нашего сознания чувств и инстинктов. Тогда, под впечатлением живого рассказа какого-либо великого художника, мы можем сделаться способными на время отрешиться от нашего собственного Я, почувствовать в себе другую душу, мыслить другим умом, смотреть на мир другими, не нашими, глазами, любить и ненавидеть другим, непривычным для нас способом.

Но если в нашей душе уже совсем отсутствуют даже и следы каких-нибудь из прошлых мировоззрений, навсегда погребённых на неведомых для нас кладбищах исторической жизни, тогда всё кончено. Умершего не воскресишь…

Кому из нас не приходилось в более позднем возрасте перечитывать какую-либо повесть или роман, произведший на нас необычайно сильное впечатление в детстве, и с улыбкой спрашивать себя: как могла подобная пустая или прямо нелепая вещь подействовать на нас тогда таким ошеломляющим образом? То же самое и с прошлыми мировоззрениями. Большинство из них уже недоступно для нас в полной силе, мы смотрим на них бесстрастно, как чужие, и только спрашиваем себя: как могли когда-то люди волноваться и нередко жертвовать своею жизнью из-за подобных пустяков? – Открывающиеся перед нами исторические трагедии на почве борьбы за отжившие идеи уже не вызывают более у нас ничего, кроме чувства сожаления о человеческой глупости…

А между тем глупости здесь именно и не было. Всё это было только первое пробуждение человеческого ума, его первые блуждания в поисках за истиной!..

Вот почему наиболее способными хорошо понимать душу прошлых поколений оказываются именно те из образованных людей, чья голова с детства была переполнена рассказами суеверных, первобытных нянек. Если веяние современной науки о природе и изгонит, наконец, из их голов все эти призраки минувшего мрака, воспоминание о них всё же остаётся навсегда. Не разделяя более прошлого мировоззрения, они его будут вполне хорошо представлять.

Мне лично в этом отношении выпало на долю большое счастье. И старое и новое мировоззрения были лично пережиты мною. Под влиянием рассказов моей деревенской няньки, происходивших большею частью в длинные зимние вечера или при уединённых прогулках, весь мир начал представляться мне в раннем детстве в виде круглого диска – Земли, – прикрытого стеклянным колпаком-небом, на вершине которого стоял трон, а на троне бог, высокий седой старик с длинной белой бородой, всегда окружённый прославляющими его и преклоняющимися перед ним ангелами и святыми. Звёзды были восковыми свечами, горевшими по ночам на этом прозрачном своде, и каждая из них была человеческой жизнью. Звезда догорала и падала вниз с неба, когда соответствующая ей человеческая жизнь угасала на земле.

Неодушевлённых предметов не было совсем: каждое дерево, столб или камень обладали своею собственною жизнью и могли передавать друг другу свои мысли. Листья деревьев переговаривались друг с другом шелестом, волны – плесканьем, а облака, играя, гонялись друг за другом и неслись на крыльях ветра вдаль, к какой-то неведомой и им одним известной цели, принимая на своём пути формы всевозможных животных и их отдельных членов.

Каждое произнесённое слово или звук не были простыми сотрясениями воздуха, а особенными, быстро исчезающими невидимыми воздушными существами, которые зарождались в груди произносившего их человека, вылетали через его рот и, войдя через ухо в голову другого человека, принимали там формы тех предметов, о которых ему хотели сообщить, а затем таяли и исчезали навсегда…

Воспоминания об этом прежнем, давно пережитом, миросозерцании остались у меня настолько живы, что через много лет потом, когда я был уже навсегда заключён в Алексеевском равелине Петропавловской крепости, мне пришла идея воспроизвести его в наиболее подходящей литературной форме, в поэме, где действующими лицами были различные срывавшиеся с человеческих уст и улетевшие в воздух слова и звуки. Поэме этой, как и большинству задуманных мною когда-то больших стихотворений, не суждено было никогда появиться на свет. Теперь я уже почти ничего не могу воспроизвести из неё, кроме нескольких отрывочных куплетов, вроде, например, печального рассказа Оха в ответ на вопрос случайно залетевшего к нему в беседку сада 3евка о причине его унылого вида:

«Ах, Зевок, мой друг любезный, отвечает бедный Ох,
Оттого я так печален, что здоровьем очень плох,
Поздней ночью я родился у старушки, у больной,
Весь измучен я ломотой и летаю сам не свой».

Однако раз этой поэме не суждено было целиком сохраниться в моей памяти, то зачем же и вспоминать о ней? Какое отношение может она иметь к предмету настоящего сочинения? Только то, что воспроизводившиеся в ней фантастические образы, вроде только что приведённого, составляли одну из деталей старинного миросозерцания, которое переживали все народы, находясь на заре своей умственной жизни. Мы никогда не должны забывать, что окружающая природа была для них не такой, как для большинства из наших современников. Многие из нас даже не способны представить себе, чтобы сознательные существа были составлены иначе, как из белковых веществ в виде человека и высших животных, да и то исключительно на земном шаре. Поверхности остальных светил кажутся им вечно безмолвными и необитаемыми пустынями.

Вся природа для наших предков была полна скрытой жизни и таинственных влияний. В каждой комете с её хвостом они видели со страхом огненный меч, появившийся на хрустальном небесном свод в знак приближающихся войн, внешних нападений или внутренних междоусобиц и других кровавых событий. В каждом метеоре, пролетающем по ночному небу, они видели дракона с огненным хвостом, а в каждой падающей звезде – или угасшую человеческую жизнь, или, ещё чаще, огненное копьё, пущенное одним из невидимых воздушных существ в другое, враждебное ему.

«Ангелы воюют с демонами», крестясь, говорили древние христиане, со страхом наблюдая так называемые дожди падающих звёзд. Все старинные летописцы придавали этим «небесным знамениям» настолько важное мистическое значение, что аккуратно заносили их в свои хроники, между обычными прозаическими событиями окружающей жизни. Их записи уже послужили для современных астрономов важным материалом при разработке вопроса о бесчисленных мелких тельцах, обращающихся вместе с планетами и кометами вокруг солнца.

Вот, например, несколько наиболее сухих, а потому и добросовестных заметок из разных летописей, как они приведены в астрономии Араго (т.4, кн.26, гл.VI):

1144 г. «Говорят, что в этом году являлись знамения на небе. Огненные шары блистали в различных местах и исчезали потом в другой части неба» (Хрон. Ликосфена).

952 г. «Виден был змей на небе» (Фродоардова хр.)

944 г. «Огненные шары летают по воздуху» (Вюрцбургская летопись).

1462 г. «Бог послал большие камни с неба» (Ликосфен. хр.)

1665 г. «2-го января падали с неба огненные стрелы».

849 г. «2-го января видимы были ужасные копья к северу и востоку».

838 г. «21-го февраля в воздухе был виден огонь, имевший вид змея».

918 г. «7-го февраля разноцветные огненные копья являются на небе и последовательно устремляются друг на друга».

842 г. «18-го марта. Ужасные копья опять являются на небе во втором часу ночи, со стороны востока. Они беспрестанно то угасают, то вновь возрождаются. Большой свет между востоком и западом, но копья те преимущественно наполняют север».

993 г. «3-го марта, вечером. Был виден на небе змей».

1096 г «10-го апреля почти все звёзды летали, как пыль, уносимая ветром, и это продолжалось от утренних петухов до зари».

561 г. «12-го ноября огонь пробегал по небу в ночь смерти Клотария».

839 г. «12-го мая, во всё время ночи, звёзды повсюду преследовали одна другую».

876 г. «13-го декабря ужасные копья, никогда досель не виданные, являются на небе. Говорят, что видели кровавый дождь».

1002 г. «В декабре. Около заката солнца пролетал по воздуху змей и видны были огненные копья на небе».

848 г. «31-го декабря ужасные копья видны к северу и к востоку».

586 г. «Свет, подобный змею, явился на небе».

Такими сообщениями переполнены все старинные летописи. Можно себе представить, сколько суеверных толков или наивных объяснений вызывали в древние времена эти ежегодно наблюдаемые падения метеоритов и метеоров, при общем мистическом настроении того времени и полном отсутствии точных знаний о природе таких явлений даже среди самых светлых умов.

Теоретическая наука первых столетий нашей эры, за немногими исключениями, стояла на ступени простого гаданья. Так, по крайней мере, можно было сказать об астрономии, незаметно превратившейся тогда в астрологию. Все фигуры 12-ти созвездий зодиака: овен, телец, близнецы, рак, лев, дева, весы, скорпион, стрелец, козерог, водолей и рыбы, имевшие во время своего возникновения задолго до христианской эры лишь символическое значение, начали с течением веков считаться действительными фигурами, невидимо начерченными на кристаллическом небесном своде, или даже живыми существами, оказывающими чрезвычайно сильное влияние на все земные события (рис. I, 2 и 3).

Сами планеты, или, как их называли, «блуждающие звёзды», получившие в языческий период римской истории названия римских богов: Меркурия, Венеры, Марса, Юпитера и Сатурна, приняли потом специфическую окраску от своих собственных названий, вошли с ними как бы в таинственную связь. Вступление «кровожадного» Марса в знак Льва считалось чрезвычайно опасным и грозило войнами и кровопролитием; вступление зловещего Сатурна в знак Скорпиона было ещё хуже и предвещало людям гибель от моровых поветрий и других физических бедствий, потому что и Сатурн и Скорпион оба являлись символами смерти.

Созвездия Козерог и Водолей.

Созвездие Рак и Близнецы.

Созвездия Весы и Скорпион.

Рис. 1, 2 и 3. Образчики древних зодиакальных зверей и созвездий по латинскому манускрипту Grienberger'а, хранящемуся в Библиотеке Пулковской обсерватории.

Но для того, чтобы понять вполне ясно некоторые выражения старинных книг, нужно ещё иметь хорошее представление о суточных движениях небесного свода и о собственных перемещениях планет между звёздами. Благодаря одновременному движению как Земли, так и планет около Солнца, кажущиеся пути последних совершаются не плавно, а как бы скачками.

Рис. 4. Путь Сатурна между созвездиями Рака и Льва в 1888 и 1889 гг.

При своём перемещении между звёздами от запада к востоку каждая планета сначала замедляет своё движение, затем совершенно останавливается, затем поворачивает назад и производит так называемое попятное движение, зависящее от того, что её перегоняет Земля. Затем планета снова делает остановку и снова бросается вперёд от запада к востоку, ускорительным движением, как будто конь, прыгнувший вперёд с разбега (рис. 4, 5 и 6). И всё это совершается периодически каждый год, хотя и в различных местах неба.

Рис. 6. Путь Марса по созвездию Девы в 1888 г.

Рис. 7.

При современном развитии астрономических знаний объяснение этого движения планет скачками по видимому небу не может представлять затруднений даже и для ребёнка. Держите, например, перед собой шарик, как показано на рис. 7, и медленно обводите его вокруг вашей головы, на высоте глаза, справа налево, а головой производите круговые движения в ту же сторону, закрыв предварительно один глаз. Тогда второй, открытый, глаз будет изображать собою Землю, движущуюся по своей орбите, а шарик – планету, движущуюся по другой орбите, более далёкой от Солнца, чем земная.

Рис. 8 и 9. Из образчиков древних Галльских монет, приведённых в Astronomical Myths John's Blake'a, 1887 г. (Библиот. Пулковск. Обсерват.) Первая фигура представляет, по-видимому, Сатурна (S), перескакивающего через урну Водолея, вторая – планету, на которой сидит Рак, а внизу – Козерог.

Наблюдайте при этом линию, вычерчиваемую проекцией вашего пальца на отдалённой стене или, всё равно, на фоне неба перед открытым окном, или, если хотите, между ветвями деревьев сада. Вы увидите, что она вычертит ряд петлеобразных фигур, совершенно аналогичных с теми, которые вычерчивают на фоне отдалённых звёзд те планеты, орбиты которых отстоят от Солнца далее, чем земная. В обоих случаях причины явления те же самые: планеты настолько же ближе к Земле, сравнительно с их расстоянием до ближайших звёзд, как упомянутый шарик ближе к вашему глазу, сравнительно с расстоянием до отдалённой стены или листьев окружающего сада. Только поэтому кажущиеся движения планет и представляются с Земли зигзагообразными, тогда как на самом деле все эти светила очень плавно идут по своим орбитам.

Но древние не знали этого простого объяснения, ставшего возможным лишь со времени Коперника (в 1543 году), а потому можно себе представить, какое впечатление должны были производить все эти неожиданные движения планет взад и вперёд на старинных наблюдателей, не знавших действительной причины. Все три известные им внешние планеты – Марс, Юпитер и Сатурн – представлялись им, как мы это и видим в древних книгах и на монетах, какими-то конями, скачущими галопом по зодиакальной полосе хрустального небесного свода, а сами зодиакальные фигуры – все эти стрельцы, козероги и водолеи (когда планета находилась как раз под которым-нибудь из них) – всадниками, севшими на этих коней (рис. 8 и 9) и несущимися на них по кристаллическому небесному куполу вокруг небесного полюса, по одну сторону которого помещался Трон неба, т. е. современное созвездие Кассиопеи, а по другую – Семь Душ, т. е. созвездие Большой Медведицы.

Каждые сутки обходили созвездия вместе с Солнцем и Луной вокруг небесного полюса, начиная от восточного конца горизонта и кончая западным, а затем наиболее далёкие от полюса скрывались на время где-то под землёй, для того чтобы вдруг снова показаться на востоке и совершить новый суточный обход вокруг созвездия Трона и Семи Душ.

Quid moveant Pisces, animosaque signa Leonis?
Lotus et Hesperis quid Capricornus aqua?
(Что б ниспослали нам Рыбы и злобные Льва очертанья?
Что ниспошлёт Козерог, весь омытый водою Заката?)

Глава III

Кое-что о типических формах, принимаемых облаками во время осенних гроз

Если вы, читатель, думаете, что все вышеприведённые замечания излишни в этом астрономико-историко-литературном исследовании, то вы сильно ошибаетесь. Все они так важны, что если бы хоть десяток строк были выпущены в предыдущем, то их всё же пришлось бы написать в каком-либо другом месте далее. А если б этих размышлений о старинных миросозерцаниях и об астрологии у меня не было до чтения Апокалипсиса, то и я, подобно другим современно-образованным людям, считал бы его просто за бред и галлюцинации психически больного человека.

Всё это я припомнил и написал только для того, чтобы наиболее простым и лёгким способом запечатлеть в уме читателя фигуры некоторых важных созвездий, с которыми нам придётся ещё не раз встретиться далее.

Но даже и эти мои прежние размышления не помогли бы мне нисколько в понимании некоторых важных мест рассматриваемой книги, если бы в моей голове не накопилось с детства, так сказать, большого запаса облаков. Вот с этим-то своеобразным складом я и должен ознакомить теперь читателя для того, чтобы и он мог ясно понимать некоторые места Апокалипсиса, потому что, скажу прямо, весь он представляет сплошную смесь астрологических соображений с чрезвычайно поэтическими описаниями движений и форм различных туч, которые видел автор Апокалипсиса в грозе, разразившейся 30 сентября 395 г. над островом Патмосом в греческом Архипелаге.

Мой склад облаков, о котором я говорю, не представляет, конечно, ничего особенно необыкновенного. В голове каждого из нас образуются с течением времени подобные скопления излюбленных впечатлений и картин. Я знал, например, людей, голова которых была, в буквальном смысле слова, складом всевозможных обид, полученных ими в своей жизни от других, тогда как все обиды, которые они сами наносили другим, никогда туда не заносились. В голове талантливого художника непременно существует запас всевозможных образов, соответствующих роду его творчества, а в голове музыканта – всевозможных мелодий. Подбор предметов в таких складах неизбежно обусловливается психическими особенностями и наклонностями данного человека. Каждый из нас непроизвольно собирает сюда и бережно хранит здесь только то, что особенно волнует, затрагивает его в окружающем мире. Всё остальное, к чему мы безразличны, быстро теряется для нас и исчезает неизвестно куда…

Так и в моей голове мало-помалу накопилось очень много всевозможных облачных фигур лишь потому, что я всегда чувствовал к облакам какое-то родственное влечение. Мне кажется, что нечто подобное было также и в голове у Лермонтова. Иначе как бы мог он написать такие два чудные стихотворения:

Тучки небесные, вечные странники!
Степью лазурною, цепью жемчужною
Мчитесь вы, будто как я же, изгнанники,
С милого севера в сторону южную!
Что же вас гонит: судьбы ли решение?
Зависть ли тайная, злоба ль открытая?
Или на вас тяготит преступление?
Или друзей клевета ядовитая?
Нет, вам наскучили нивы бесплодные…
Чужды вам страсти и чужды страдания…
Вечно холодные, вечно свободные,
Нет у вас родины, нет вам изгнания…

Ночевала тучка золотая
На груди утёса-великана.
Утром в путь она умчалась рано,
По лазури весело играя.
Но остался влажный след в морщине
Старика-утёса. Одиноко
Он стоит, задумавшись глубоко…
И тихонько плачет он в пустыне.

Такие же точно чувства навевали облака и на меня, и я нередко мысленно обращался к ним с этими самыми стихотворениями. Когда в ясный сентябрьский день появлялись высоко в голубой лазури над Шлиссельбургской крепостью стада перистых облаков, свидетельствуя собою о снежной метели, поднявшейся в почти недоступных для нас и вечно холодных областях атмосферы, в то время, как внизу на земле ещё шумели зелёные листья деревьев и вся природа была полна жизни, в моей душе пробуждалось не одно лишь грустное предчувствие неумолимо спускающейся с высоты зимы, но также и какое-то непреодолимое влечение быть самому на этой высоте и так же свободно носиться среди облаков в этих недоступных пространствах.

Но более всего овладевало мною какое-то особое восторженное чувство во время надвигавшейся на небо или уже бушевавшей кругом грозы. Когда над горизонтом медленно поднималась тяжёлая свинцово-сизая туча с её белым, пенистым краем, завёрнутым вниз, как свиток старинного пергамента, и как будто готовилась обрушиться всей своей тяжестью на присмиревшую от страха землю, – я просто не мог оторвать своих глаз от этой картины. В то время, как окружающие спешили поскорее укрыться в дом, я всегда оставался под открытым небом, вплоть до самого ливня, и с жадностью ловил каждое движение приближающейся грозы, каждый новый оттенок пейзажа и каждый проблеск вспыхивавших за этой тучей отдалённых молний, освещавших её по временам сзади, так сказать, изнутри, каким-то зловещим, у одних гроз алым, кровавым, а у других – голубоватым светом.

И потом, когда эта первая из грозовых туч проносилась над головою и удалялась за противоположный край горизонта, облив землю первым крупным ливнем, я пользовался каждым промежутком дождя, для того, чтобы посмотреть из окна или с открытого места, какие формы принимали следовавшие за нею облака, как они, под влиянием крутящегося по всему видимому небу гигантского урагана, гонялись по всем направлениям друг за другом, принимая самые причудливые формы. Большинства этих форм совсем не знают непосвящённые, потому что обыкновенно прячутся дома, и если замечают и помнят что-нибудь из средины прохождения грозы, так это только радугу, да и то лишь потому, что она является обыкновенно уже в конце…

А между тем в середине грозы тучи также бывают очень характерны. Из них в моей голове ещё в юношеские годы выделилось несколько типических форм, и многие из них запечатлелись так отчётливо, что я без всякого труда могу представить их на рисунках. Приведу здесь лишь несколько из них, потому что они будут иметь прямое отношение к объяснению некоторых из «зверей» Апокалипсиса.

Однажды, приблизительно в половине августа, я возвращался домой из леса, прилегающего к берегу Волги. Солнце уже сильно склонилось к западу и светило мне прямо в лицо, а под ним на горизонте поднималась и быстро двигалась навстречу мне грозовая туча. Я торопился поспеть домой до ливня, но надежды было мало. Солнце скоро скрылось за тучей, и наступил тот особенный род освещения, который всегда характеризует приближение грозы. Всё, на что ни падала тень от тучи, сейчас же принимало особенный мрачный колорит, и вся природа, казалось, замерла в ожидании чего-то странного и необычайного.

Я уже не помню, долго ли продолжалось всё это, потому что я о чём-то замечтался. Но вдруг я остановился, как вкопанный, выведенный из своей задумчивости резкой и неожиданной переменой в освещении окружающего ландшафта и поразительной картиной в облаках. Солнце вдруг выглянуло в узкое отверстие, как бы в пробоину какой-то особенной тучи, состоящей из двух слоёв, наложенных один на другой. Контраст окружающей меня местности, освещённой одним этим пучком параллельных лучей, с отдалёнными, покрытыми зловещею тенью, частями ландшафта был поразительный. Для того чтобы понять, что это была за картина, нужно самому её видеть в природе или, по крайней мере, на картине, писанной гениальным художником, потому что всякое описание бессильно.

Благодаря тому, что пробоина в тучах двигалась мимо солнца, оттенки его блеска быстро изменялись. Солнце казалось совсем живым лицом разгневанного человека, старающегося просунуть свою голову между двумя слоями тучи для того, чтобы посмотреть, что творится на земле. Это сходство с живой человеческой головой дополнялось ещё тем, что верхний край узкого отверстия в свинцово-сизых тучах, освещённый сзади солнечными лучами, принял вид густой шевелюры снежно-белых волос над разгневанным ликом солнца, а нижний край образовал под ним как бы воротник меховой шубы, такого же снежно-белого цвета, закутывавший его подбородок, а поперёк солнечного диска легло, тёмной чертой, продолговатое облако, представляя собой что-то вроде двухконечного древнего кинжала, который солнце держит у себя во рту (рис. 16 в I гл. 2-й части).

Несомненно, что эта кажущаяся пробоина в тучах была лишь перспективным явлением, простым расширением узкого промежутка между двумя слоями грозовой тучи, лежащими один над другим. Узкая и в обычных условиях совершенно незаметная отслойка продолжалась в облаках и далее в обе стороны несколькими сужениями и расширениями, так как косые лучи солнечного света, проходя сзади в соседние расширения, образовали по обе стороны хмурящегося солнца несколько светящихся пунктов, как бы пламя нескольких горящих факелов, поставленных направо и налево от гневного солнечного лица.

Всё это было так внезапно, так полно какой-то своей собственной жизни и движения, что, как мне ни смешно сознаться, но я несомненно испугался и был готов спросить с суеверным страхом:

– Что такое случилось? Что тебе нужно?

Явление это, которое в буквальном смысле слова воспроизведено в первой главе Апокалипсиса, продолжалось не более минуты. Солнце медленно передвигалось за нижний край отверстия, принимая от постепенно помрачавших его промежуточных паров всё более и более хмурый зловещий вид. А затем на месте солнца остался лишь огромный факел светлых лучей посреди ряда других таких же пучков золотистого света… Через полчаса налетала буря, а что было далее, я уже не помню.

Другой раз, когда я вышел в средине грозы, в промежутке между двумя ливнями, на открытое место, чтобы посмотреть на движение и формы туч этого периода, я увидел на лазури отчасти прояснившегося неба, очень высоко вверху, но несколько к юго-востоку, длинный ряд снежно-белых облаков, свёрнутых спиралями в виде охотничьих рогов (рис. 10). Они быстро неслись друг за другом, обозначая этим путь крутившегося вверху урагана, и вся их спираль представляла, очевидно, центры вращения соответственных частей атмосферы, где вследствие внезапного разрежения воздуха выделялись лёгкие водяные пары. Но внизу невольно казалось, что по небу летит вереница невидимых ангелов, трубящих среди грозы…

Когда же я через некоторое время снова вышел посмотреть, то увидел высоко на севере другую, не менее поразившую меня картину. Три больших беловатых облака, занимавшие всю верхнюю часть неба, приняли там формы настоящих огромных жаб (рис. 11), схватившихся друг за друга передними лапами и нёсшихся, как бы в диком танце, около самого северного полюса неба. Эта иллюзия танца в воздухе обусловливалась их криволинейными движениями и тем, что на пути они вытягивали то ту, то другую из своих лап и искривлялись самым уродливым образом. Но и это явление тоже продолжалось недолго, и через несколько минут все жабы распались на четыре отдельных облака, вроде кучевых…

Аналогичные формы мне приходилось наблюдать и в середине других гроз. Но я прибавлю здесь лишь два случая, которые пригодятся нам впоследствии.

Рис. 10. Трубные вестники в середине нескольких из виденных мною гроз.

Рис. 11. Танцующие жабы в средине одной из виденных мною гроз.

Рис. 12. Многоголовый зверь в средине одной из виденных мною швейцарских гроз.

Один раз, после августовской грозы, окончившейся к закату солнца, когда весь западный край горизонта был уже покрыт кровавой полосой вечерней зари, одна из последних туч приняла чрезвычайно оригинальный вид. На огненном фон горизонта сидела какая-то гордая женская фигура в пышном багряном одеянии и держала в вытянутой руке чашу, чрезвычайно похожую на те, которые употребляются в церквях для причастия. От просвечивающих и отражённых лучей уже скрывшегося солнца эта чаша казалась вылитой из золота, а сама женщина как будто была украшена со всех сторон золотистыми кружевами. От медленного движения тучи казалось, что она плавно наклоняется вперёд, как бы желая поднести кому-то эту чашу. Её рука всё более и более протягивалась к югу и, наконец, черезнесколько минут оторвалась, и облако приняло вид двух отдельных клочьев (гл. 17 Апокалипсиса).

Второй замечательный случай, относящейся к облакам, выходящим в средин грозы из-за горизонта, я видел уже не в России, а в Швейцарии. Я возвращался с компанией нескольких женевских студенток и студентов с загородной экскурсии, где нас захватила гроза. Вдруг один из нас заметил на краю неба, по которому летело в разных местах лишь несколько клочковатых туч, новое облачное образование необыкновенного вида. Казалось, что из-под горизонта с юго-запада выступала покрытая уродливыми наростами и гребнями сизая спина какого-то допотопного гигантского ящера (рис. 12). Пять или шесть смерчей, крутившихся над этой тучей, образовали над ней несколько спиральных белых облаков, напоминавших длинные змеевидные шеи. Они оканчивались белыми кучевыми облаками, в виде уродливых голов…

– Смотрите, словно гидра какая многоголовая выходит из-под земли, – сказала одна из наших спутниц, и, все согласились с этим.

Боле удачного названия и нельзя было придумать появившемуся перед нами чудищу.

Глава IV

Первая встреча с Апокалипсисом

Мне часто приходило в голову: можно ли считать все эти формы туч в средине гроз такими же типическими, как и известная каждому передовая туча в виде свитка пергамента, загнутого концом к земле? Можно ли сказать, что эти промежуточные формы так же часто можно наблюдать, как, например, радугу? Конечно, все эти картины перспективного характера, а потому для их наблюдения нужно находиться на известном пункте по отношению к пути центра грозы, и надо, кроме того, захватить её в известный период развития. Но ведь то же самое можно сказать и о передовой туче, а однако все знают её типическую форму.

Вот почему мне очень хотелось узнать, видал ли кто-нибудь в средине гроз такие же или аналогичные формы облаков? Если да, то, может быть, все грозы пришлось бы разделить лишь на несколько типов и даже предсказывать характерные формы дальнейших туч по одному виду передового облака. Кроме того, грозы резко разделяются на два типа, ясно различаемые только поздним вечером: у одних молнии бывают голубовато-белые, а у других алые, часто совсем кровавого цвета, вероятно, дающие спектр водорода от разложения водяных паров. Алые молнии мне часто приходилось наблюдать в поле по вечерам: их вспышки заливали кровавым блеском весь горизонт.

Какие формы туч типичны для тех и других гроз? Я нигде не находил подобных описаний до тех пор, пока не был заключён в Алексевский равелин Петропавловской крепости. Там мне семь месяцев не давали читать ровно никаких книг, а потом вдруг (сочтя меня уже достаточно подготовленным религиозно) выдали, для наставления в православной вере, старинную Библию на французском языке, оставшуюся, по-видимому, ещё от декабристов. Она была помечена 1817 годом, и мне её положили за недостатком экземпляров русского издания, розданных другим товарищам. Как человек свободомыслящей, я сейчас же принялся изучать эту книгу как образчик древнего мировоззрения, и прежде всего начал с Апокалипсиса. До того времени я ни разу его не читал и со слов Рахметова, в известном роман Чернышевского «Что делать?», считал эту книгу за произведение сумасшедшего.

С этим представлением я и принялся за чтение, но с первой же главы я, поражённый, должен был совершенно изменить своё заимствованное мнение об этой книге. Подобно ботанику, который узнаёт свои любимые растения по нескольким словам их описания, тогда как для остальных людей эти слова – пустые звуки, вызывающее лишь неясные образы, я с первой же главы вдруг начал узнавать в апокалипсических зверях наполовину аллегорическое, а наполовину буквально точное и притом чрезвычайно художественное изображение давно известных мне грозовых картин, а кроме них ещё замечательное описание созвездий древнего неба и планет в этих созвездиях. Через несколько страниц для меня уже не оставалось никакого сомнения, что истинным источником этого древнего пророчества было одно из тех землетрясений, которые нередки и теперь в Греческом Архипелаге, и сопровождавшие его гроза и зловещее астрологическое расположение планет по созвездиям, эти старинные знаки божьего гнева, принятые автором, под влиянием религиозного энтузиазма, за знамение, специально посланное богом в ответ на его горячие мольбы о том, чтобы указать ему хоть каким-нибудь намёком, когда же, наконец, Иисус придёт на землю.

Автор этой книги внезапно встал перед моими глазами, как человек с глубоко любящим сердцем и с чрезвычайно отзывчивой и поэтической душой, но исстрадавшийся и измученный окружавшим его лицемерием, ханжеством и раболепством современной ему христианской церкви перед «царями земными».

С первой же главы этот неизвестный Иоанн представился мне одиноко сидящим на берегу острова Патмоса и погружённым в грустные размышления. Он ожидал вычисленного им на этот день (по употреблявшемуся тогда Саросскому циклу) солнечного затмения и старался определить с помощью астрологических соображений время страстно желаемого им второго пришествия Христа, не замечая надвигающейся сзади него грозы. Но вот внезапный свет солнца, прорвавшийся в щелевидный промежуток между двумя несущимися одна над другой тучами, вдруг вывел его из забвения и, быстро повернувшись, он увидел то же самое разгневанное солнце, смотрящее на него из-за туч, которое раз видел и я…

Какое впечатление должна была произвести на него эта зловещая картина, появившаяся внезапно в тот самый час, когда он ожидал такого грозного для всех древних явления, как солнечное затмение, понять не трудно из его собственного описания.

А дело осложнялось затем другим, ещё неизмеримо более страшным событием – землетрясением. Он в ужасе пал на колени, и всё, что было потом, стало представляться ему сплошным рядом знамений, посланных для того, чтобы он записал и истолковал их так, как подсказывало ему «божественное вдохновение», т. е. тот порыв энтузиазма, с которым знакома всякая истинно-поэтическая душа, и который он считал за отголосок мыслей бога в своей собственной душе.

Но лучше судите сами по приводимому мною теперь толковому изложению этой замечательной книги. По указанным в ней положениям планет в определённых созвездиях Зодиака я мог вычислить астрономическим путём, а следовательно и с безусловною точностью, что описанная здесь гроза пронеслась над Патмосом в воскресенье 30-го сентября 395 юлианского года. Вся книга, как стенографически точное воспроизведение картины неба, имевшей место только один этот раз за весь исторический период времени, была несомненно составлена по непосредственным заметкам этого же дня и ночи и окончательно написана в следующие затем дни, т. е. в начале октября того же года.

В это время христианская церковь уже несколько десятков лет (с 330 года) была государственной в обеих частях Римской империи, но вместе с самой империей раздиралась на части постоянными раздорами и взаимными интригами своих честолюбивых и порочных епископов. По этой дате и по самому содержанию книги оказалось не трудно определить и личность её автора. Это несомненно был Иоанн Хризостом Антиохийский, родившийся около 354 года, сосланный затем императором Аркадием по решению собора епископов в 403 году и умерший в изгнании в 407 году. Мои астрономические вычисления[1], не оставляющие никаких сомнений в справедливости этой даты, будут приведены далее, в третьей части моего исследования, а теперь я прямо прилагаю здесь для ясности самую книгу Иоанна.

Моё изложение Апокалипсиса – не рабски подстрочный перевод, как обыкновенные церковные: это, так сказать, популяризация – его, потому что простой перевод здесь неуместен. Предмет, о котором трактует в своей книге автор, т. е. созвездия неба, их фигуры, движения по ним планет и их собственные суточные движения на кажущемся небесном своде, настолько мало известны не-астрономам, что голые названия этих предметов, как их даёт автор, были бы для большинства простыми звуками без определённого смысла. Для того, чтобы истинная мысль автора была ясна для общеобразованного человека, мне пришлось при каждом специальном термине сейчас же прибавлять и соответствующее пояснение. Так, например, вместо голого слова «Дракон», которое в астрологии и астрономии обозначает соответствующее созвездие, я писал: созвездие Дракона, вместо отрывочного: «Конские Узды» я писал с пояснением в скобках: Конские Узды (группа звёзд в созвездии Возничего), и т. д.

Точно так же и при описании облачных фигур пришлось давать разбивкой пояснительные дополнения. Вместо, например, краткого выражения в подлиннике: «Сидящая фигура была подобна камням яшме и сердолику», я говорил: «сидящая фигура обладала в одних своих частях полосатыми, белым с тёмным оттенками яшмы, а в других красновато-оранжевыми оттенками сердолика». Основная сущность осталась та же самая и в этом моём популяризационном изложении, но читатель сразу понимает из него, что именно хотел сказать автор, не будучи принуждён бежать за курсом минералогии для того, чтобы справиться, какие цвета и оттенки имеют яшма и сердолик.

В моём популяризационном переложении с греческого осталось всё то же, что и в подлиннике и в обыкновенных, ни на что не годных[2] переводах, но лишь в полной мере сказалась разница между старым и новым способом изложения научных предметов. Старинный автор писал исключительно для узкого круга людей, посвящённых во все тайны его науки, нередко стараясь всеми силами, чтобы его не мог понять непосвящённый, а новый автор, наоборот, прилагает все старания, чтобы быть как можно более общепонятным.

Но, несмотря на этот популяризационный способ передачи оригинала, я держался как можно ближе к греческому подлиннику и переводил его даже подстрочно, с приведением в примечаниях греческих слов во всех тех случаях, которые были важны для определения времени возникновения Апокалипсиса и для установления миросозерцания её автора.

Оглавление