Dialogus Historicus Palladii episcopi Helenopolis cum Theodoro, ecclesiae Romanae diacono de vita et conversatione beati Joannis Chrysostomi, episcopi Constantinopolis.

????????? ??????????? '????????????? '???????.

[Обе книги в издании Patrologiae Cursus Completus. Patrologiae Graecae tomus 57. 1858.]

Жития святых. 1852 г.

Amedee Thierry. St Jean Chrysostome et 1'imperatrice Eudoxie. Paris, 1872.

Aime Puech. St Jean Chrysostome et les moeurs de son temps. Paris, 1891.

Муравьёв. История первых четырёх веков христианства. 1866.

??????? ????????? '????????????? '???????. 1858.

Само «Откровение в грозе и буре» даёт целый ряд указаний на личность своего автора. Вот, например, некоторые из них:

1. Автора звали Иоанном.

2. Он жил в Малой Азии или около неё.

3. Он жил в конце четвёртого века.

4. В 395 году он был не очень молод, потому что пишет как человек, пользующийся авторитетом в семи городах Малой Азии, и не очень стар, так как сохранил к этому времени всё своё воображение и впечатлительность к окружающим явлениям природы.

5. Он обладал недюжинным литературным талантом и сильным красноречием, как это видно из «плача сильных над гибелью великой твердыни» и других глав книги.

6. Его обычный язык был греческий. Слог, которым он пишет, обнаруживает опытную руку, а потому делается несомненным, что он написал не только одно это произведение, но и ряд других книг на греческом языке, о которых не могло не остаться исторических воспоминаний.

7. Он родился в богатой семье, так как драгоценные камни были для него настолько обычная вещь, что он без пояснений употребляет их для определения оттенков утреннего неба или облаков, совершенно не давая себе отчёта в том, что для большинства людей названия этих редких вещей – простые звуки, не вызывающее никакого представления. В такую ошибку постоянно впадают авторы, с детства привыкшие к чему-нибудь очень редкому для остальных.

8. Он получил блестящее по своему времени образование, потому что прекрасно владел астрономией, математикой и т. д. Допустить, что это был рыбак, или пастух, или что-нибудь в таком роде, было бы просто смешно.

9. Он был христианским теологом.

10. Он был революционером и республиканцем, так как мечет громы и молнии на земных царей.

Но в первые века нашей эры выдающиеся литераторы, поэты и революционеры были не настолько часты среди греков, чтоб их пришлось долго разыскивать, когда и имя, и место, и время их жизни совершенно точно определены. Можно с уверенностью сказать, что если хоть один из малоазиатских Иоаннов конца IV-го века окажется удовлетворяющим всем этим требованиям, то другого уже не стоит и искать.

Вот почему, как только было закончено моё астрономическое вычисление, давшее 395 год, я сейчас же обратился к истории первых четырёх веков христианства и сразу натолкнулся на такую древнюю знаменитость, которой имя дошло и до наших дней: на замечательного византийского демагога, оратора и писателя, Иоанна Антиохийского, называемого Хризостомом, или Златоустом.

Всё в его биографии соответствовало приведённым мною требованиям и указывало, что автор был именно он, и что непримиримая ненависть к нему византийского императора и клерикалов находилась в прямой связи с опубликованием этой самой книги. Вот вкратце его биография, которую я составляю главным образом на основании древнегреческих сказаний о его личности. Как ни скудны и односторонни эти источники, но фактическая часть их совершенно достаточна, чтобы доказать справедливость моей догадки, что он был истинным автором разбираемой нами астрологической книги конца IV века[201].

Иоанн Хризостом, знаменитый византийский революционер и протестант против господствовавшей при нём государственной церкви (возведённый после смерти неизвестно какими способами в её собственные святые), родился, по-видимому, в 354 или 355 году, т. е. за 41 год до появления «Откровения в грозе и буре»[202]. Его родители, язычники, были очень богатые люди привилегированного сословия, и дали ему блестящее по тому времени образование. Его отец был военачальник по имени Секунд, а мать его называлась Анфуса[203]. Они жили в Антиохии Сирийской, находящейся близ устья реки Оронт, впадающей в Кипрский залив недалеко от южного берега Малой Азии, и владели в этой местности большими поместьями.

По выходе из детства Иоанна отдали сначала Либанию софисту и Андрагафию философу[204] для обучения астрологии, математике, географии и всем тогдашним наукам.

По словам Либания, он был обращён в христианство в 370-м году Мелетием[205], епископом Антиохийским, отвергаемым тогдашней государственной церковью. По другим же, более достоверным источникам, Иоанн принял христианство лишь на 23-м году, после того, как умерла его мать. Отец его умер, когда Иоанну не было ещё и пяти лет, оставив мать его Анфусу очень молодой вдовой. Ей было с небольшим двадцать лет, и кроме Иоанна, у неё не было никаких других детей.

Достигнув восемнадцатилетнего возраста (т. е. приблизительно в 372 году, когда государственной церковью была ещё арианская), Иоанн отправился в Афины, чтобы закончить в тамошней знаменитой школе своё образование. Школа эта была языческая, и в ней преподавались в полном размере все науки того времени. Сколько лет там пробыл Иоанн – неизвестно. Мы знаем лишь, что, по окончании курса с блестящим успехом, он вернулся обратно в Антиохию во всеоружии современного ему знания, но, по-видимому, с разбитым сердцем и с мистическими наклонностями, развившимися на этой почве.

Они-то, можно думать, и побудили его на двадцать третьем году принять христианство, поддаваясь увещаниям друга своего детства, какого-то Василия, сделавшегося христианским епископом в очень раннем возрасте.

В чём состояли его разочарования, не трудно догадаться уже по тому одному, что о них совсем умалчивают его византийские биографы. Он тогда был в возрасте, когда для каждого неизуродованного человека наступает потребность в любви, а в то же время непременно появляется и предмет, на который она должна направиться. По всей вероятности, то же было и с Иоанном в Афинах, и очень возможно, что неожиданная смерть любимой девушки и вызвала у него тот внезапный порыв мистицизма и потребности в отшельничестве, который привёл его к принятию христианской религии, обещавшей ему свидание в загробной жизни.

Этот порыв был так силён, что Иоанн хотел сейчас же удалиться в горы, в один из монастырей, но просьбы матери успели отклонить его от такого намерения. Однако в скором времени умерла и его мать, и для него не оставалось более никаких задерживающих причин. Иоанн роздал нуждающимся всё своё имущество, освободил всех своих рабов и рабынь, и поселился в одной из уединённых пустынь, в горах близ Антиохии, вероятно, в Малой Азии, прилегающей к этому городу.

Всё это случилось почти за 17 лет до появления «Откровения в грозе и буре», около 378 года, когда Иоанну было приблизительно 24 года. В это время государственной церковью в Византийско-Римской империи всё ещё была арианская. Группа оригенитов, к которой Иоанн по своему высокому образованию должен был неизбежно чувствовать особенную симпатию[206], ещё не выделялась ничем особенным из всех остальных фракций, не принадлежавших к господствовавшей церкви. Очень возможно, что оригениты находились в то время ещё в хороших отношениях и с «николаитами», провозгласившими на Никейском собор единосущность Иисуса с богом, хотя эта последняя фракция была уже неоднократно анафематизирована господствовавшей арианской церковью, а оригениты ещё не были прокляты никем.

От этого периода его жизни сохранилось, как говорят, несколько написанных им книг, например, книга «О горе сердца» и нежно-ободрительно-увещательное послание «К падшему монаху Феодору». Насколько подлинны или не испорчены переписчиками эти книги, содержание которых, впрочем, вполне подходит к его нежному и, по-видимому, совершенно разбитому в этот период времени сердцу, сказать трудно, потому что весь этот период его жизни переполнен легендарными сообщениями.

Рассказывается, например, что живший в том же самом горном уединении чрезвычайно «прозорливый» старец Исихия подсмотрел в одну ночь, когда все остальные спали, как в комнату Иоанна тайно вошли два человека. Один из них подал ему свиток папируса и сказал:

– Прими этот свиток из моей руки. Я Иоанн, лежавший на груди властелина на тайной вечере. Я оттуда почерпнул божественное Откровение (по-гречески: Апокалипсис). И тебе бог даёт узнать (из него) всю глубину премудрости, чтобы ты напитал людей нетленной пищей и премудростью и заградил еретические и иудейские[207] уста, говорящие беззаконие на нашего бога.

Затем в средневековых византийских документах, наших единственных источниках[208], следуют все обычные, так сказать, героические подвиги, необходимые, по мнению древних христианских историков, для биографии каждого пророка: и исцеление глаза, много месяцев болтавшегося на щеке у одного очень хорошего человека, и умерщвление мистическим способом льва-людоеда, которого никто не мог убить оружием, – одним словом, полный аксессуар всевозможных невероятных рассказов. Впрочем, они несравненно лучше смешанных с ними вероятных, т. е. правдоподобных измышлений, потому что эти последние в некоторых случаях совсем нельзя отличить от действительных событий.

Только что приведённый рассказ о посещении Иоанна другим, боле древним Иоанном, я нарочно привёл почти целиком ввиду того, что он является как бы отголоском существовавшего некогда мнения, что «Откровение в грозе и буре», хотя и было действительно опубликовано Иоанном Антиохийским, но на самом деле принадлежало перу другого, ещё боле великого Иоанна, «рыбака с Генисаретского озера». Мы видим здесь как бы кончик того моста, по которому в пятом веке был сделан переход от одного Иоанна к другому: сначала Иоанн Антиохийский был объявлен не самостоятельным автором Апокалипсиса, а только его передатчиком, или даже плагиатором книги, принадлежавшей на самом деле непосредственному ученику Христа, а затем, чтобы не возбуждать сомнений в подлинности книги, было замолчано и самоё посредничество второго Иоанна. Но об этом мы будем говорить ещё много, далее, при изложении последних гонений на Иоанна.

Прошло четыре года пребывания Иоанна в его горном монастыре в непрерывных занятиях науками и теологическими размышлениями. Он жил вдали от шумного света, а в этом свете происходили тем временем очень важные события и перемены. В первый же год его пребывания в монастыре умер император Валент (364—378 гг.), и с его смертью сильно пошатнулось при дворе влияние ариан. Чем они заслужили немилость нового императора, Феодосия, неизвестно, но он явно начал покровительствовать их врагам, николаитам. На третий год своего царствования он созвал, наконец, так называемый второй, т. е. Константинопольский, собор (381 г.) против тогдашнего константинопольского епископа Македония. Этот верховный прелат, соответственно его арианскому исповеданию, признавал Иисуса лишь подобосущным богу, а святого духа (т. е. святое вдохновение, дающее людям ясновидение и творческие способности мысли) – простым орудием Иисуса, как среднего существа между богом и человеком.

Собор (состоявший, как предполагают, только из представителей восточной церкви, без участия западных, подвластных Риму) проклял эти арианские воззрения, а вместе с ними осудил также и группу апомеев, последователей Асция и Евномия, утверждавших, что Иисус не подобен богу-отцу. На этом же соборе был, как утверждают, окончательно формулирован и обычный символ веры, как обязательный для всякого правоверного христианина, и установлено ещё несколько правил, счёт которых различен у различных древних авторов.

Иоанн, заметим мимоходом, не был приглашён или не поехал сам на это собрание, несмотря на то, что был уже известным христианским писателем и красноречивым проповедником, и несмотря на то, что на соборе могли присутствовать не только самые незначительные пресвитеры, но и диаконы. Как же он отнёсся к переменам в основных догматах христианской религии, провозглашённым на этом соборе?

Пересматривая сохранившиеся источники и документы, мы находим, что около этого самого времени или лишь немного после него он тайно убежал из своего монастыря… Действительно, считая наиболее вероятной датой его рождения 354 год, как это показано в „Минеях», и приняв во внимание, что 18-ти лет он уехал в Афины оканчивать своё образование, где пробыл около 4 лет, а затем приблизительно через год умерла его мать, мы прямо подходим к 377 году как времени, когда он принял христианство и удалился от света в монастырь. Приложив же к этой дате те четыре года, которые Иоанн, по словам историков, провёл в монастырь, мы и получаем для времени его бегства знаменательный 381 год, когда Константинопольский собор провозгласил господствующей религией «николаитскую» и предал анафеме «арианство».

В этом же году[209], как говорят, противник государственной церкви антиохийский епископ Мелетий назначил Иоанна своим диаконом.

Его византийские биографы, конечно, не делают этих неподходящих для них хронологических сопоставлений. «Пробыв в монастыре том четыре года, – говорят они, – и восхотев безмолвного жития, Иоанн ушёл оттуда тайно в пустыню и, найдя некую пещеру, поселился в ней и пробыл в ней два года, живя один в помышлениях о боге»[210].

Однако простой здравый смысл говорит, что для внезапного бегства Иоанна из его монастыря тотчас после Вселенского собора, на который его не пригласили, имелись с его стороны веские причины. Наше сопоставление времён и событий ясно показывает, что бегство Иоанна было в связи с переменами, происшедшими в христианской церкви и даже в самой религии со времени воцарения Феодосия. Перед этим событием, при господстве ариан, обитатели Иоаннова монастыря принадлежали, по всей вероятности, к числу гонимых, какими в то время были все не-ариане, а после воцарения Феодосия, когда всё перевернулось на обратную сторону, они легко могли признать себя солидарными со стоящими теперь у власти «николаитами», т. е. той фракцией новой государственной церкви, во главе которой стоял в это время, как увидим далее, злейший враг Иоанна – Теофил Александрийский.

В результате гонимые товарищи Иоанна вдруг (с 381 г.) сами превратились в гонителей и анафематизаторов. До воцарения Феодосия и Константинопольского собора они сами попрекали ариан за союз со светской властью против остальных христианских фракций, и выражали, вероятно, этот попрёк, как всегда в подобных случаях, в принципиальных формах, называя арианскую фракцию «великой вавилонской твердыней», а теперь они сами заняли её место.

Лица с неразвитым нравственным чувством сейчас же находят себе в подобных случаях оправдательные мотивы и мгновенно забывают всё, что сами же говорили раньше. Но Иоанн, как всё показывает, не принадлежал к их числу. У него была одна и та же мораль, как для других, так и для себя, а потому, при этой неожиданной перемене, ему, конечно, не оставалось ничего другого, как, истощив все доводы, убеждения и напоминания о прошлых нападениях на всякий союз со светской властью, уйти от своих бывших товарищей, не простившись с ними ни одним словом.

Предание о его двухлетнем пребывании в пустыне, в неведомой до сих пор никому пещере, можно думать, такая же легенда, как и сотни остальных, которыми переполнена его жизнь. Если бы такая пещера существовала, то она давно была бы местом пилигримства верующих. Притом же Иоанн, горячий и красноречивый проповедник, не был из таких, которые бежали от людей.

Да и времени для этого анахоретства мы не находим в хронологии его жизни. Сопоставляя все известные нам факты, мы приходим к заключению, что убежал он из монастыря прямо в Антиохию, к оригенитскому епископу Мелетию, который и назначил его своим диаконом в том же 381 году, т. е. вскоре после 1-го Константинопольского собора[211].

В Антиохии, которая по важности и величине была тогда третьим городом Византийской империи, в это время господствовал сильный раскол между христианами. Одна их партия принадлежала к господствовавшей теперь в Византийской империи фракции николаитов и находилась в общении с её номинальным главой – папой. Она имела своим, т. е. единственно ортодоксальным, епископом в Антиохии сначала Павлина, а потом Евагрия. В момент возвращения Иоанна в храме Павлина проповедывал известный ненавистник оригенитов и личный враг самого Иоанна – Иероним Блаженный, назначенный пресвитером Павлина ещё в 379 году.

Вторая партия антиохийских христиан не признавала ни Павлина, ни Иеронима, и выбирала себе своих епископов, не причислявшихся к господствующей церкви и подвергавшихся обвинению в оригенитстве. Руководителями её сначала был Мелетий[212], а затем Флавиан. Последнего даже требовали в Рим для оправдания от обвинения в ереси, но он отказался ехать, не признавая папу своим начальником.

У них-то, т. е. у Мелетия и его преемника Флавиана, а не у ортодоксального Павлина, и поселился Иоанн после своего двухлетнего пребывания неизвестно где. Мелетий назначил его своим диаконом, а Флавиан в 386 году – пресвитером[213].

Деятельность пресвитера, особенно оппозиционного, к каким принадлежал Иоанн, не была ещё в это время той чисто обрядовой, как теперь в ортодоксальных церквах. Она сводилась, главным образом, на поучения не только религиозного, но и часто научного характера и на полемику с противниками, из которых самым главным в Антиохии был, как мы уже отметили выше, Иероним Блаженный. Между речами, приписываемыми Иоанну, мы находим, например, даже такие, где трактуется о физиологии, астрономии и т. д.

Но более всего поражало в них слушателей не содержание, а то, что он их произносил прямо, а не читая по рукописи. «Прежде него не видали и не слыхали в том городе (заметьте, в одном из главных!), чтобы без книги или хартии проповедывали слово божие: он был первый такой проповедник»[214].

Читая его речи в современных изданиях, мы прежде всего должны иметь в виду следующее важное обстоятельство: так как по греческой азбуке нельзя писать не только стенографически, но даже бегло, то все образчики его речей, дошедшие до нас в произведениях средневековых монахов, следует считать подложными или составленными впоследствии на память кем-либо из его слушателей. В них сохранились, вероятно, одни лишь темы, а всё остальное принадлежит составителям и корректорам, или, во всяком случае, в них вкралось много посторонних вставок и поправок.

Дело в том, что древние монастырские переписчики чужих рукописей почти никогда не могли воздержаться от их корректирования, когда дело касалось религиозных представлений авторов. Всё, что казалось им в устах уважаемого ими писателя не ортодоксальным, истолковывалось ими на свой лад и передавалось от его имени в искажённом виде, или просто выбрасывалось вон при переписка, как вставленное туда предыдущим переписчиком, и заменялось своими собственными измышлениями, нередко совершенно противоположного значения.

Но как бы недоверчиво ни относились мы к подлинности или идентичности дошедших до нас речей Иоанна и всех древних ораторов вообще, – уже одно его прозвание Златоуст достаточно показывает, что его проповеди отличались необычной по тому времени увлекательностью.

Всякий раз, как в Антиохии узнавали, что Иоанн будет говорить, его сторонники бросали все свои обычные занятия и бежали к нему в церковь. Однако из этого ещё не следует, что Иоанн говорил очень ясно и популярно. Совершенно напротив: его речь отличалась той же самой особенностью, какую мы видим так хорошо в «Откровении в грозе и буре». Она всегда характеризовалась своей поэзией, смешанной с неудобопонятными для непосвящённого, но поражающими своею неожиданностью аллегориями.

Все признают, что темы его речей отличались необыкновенным разнообразием. По отношению к общественным вопросам он, несомненно, был очень радикален и сильно склонен к социализму. «Ему, – говорит один из новейших французских историков[215], – случалось выражать о причинах неравенства между людьми идеи, в которых мы с удивлением замечаем чрезвычайное сходство с идеями Руссо» … «Всё зло исходит от этого холодного слова, моё и твоё (первое письмо к Тимофею, 12). По происхождению же и природе все люди одинаковы, имеют те же потребности и те же права… Значит, коммунальное состояние более естественно, чем собственность… Никто не спорит из-за того, что общее: ни из-за солнца, ни из-за воздуха, ни из-за воды, которыми все пользуются на равных правах. Нет ссор из-за общественной собственности, площадей, портиков и сооружений, на которые все имеют право».

В этом положении знаменитого проповедника при непризнанном господствующей церковью епископе Флавиане и пробыл Иоанн до 387 года. И вот, как раз через несколько месяцев после назначения этого «вождя народа» пресвитером в оппозиционной церкви Флавиана, население Антиохии восстаёт против византийского политического и религиозного деспотизма и разбивает на площадях города статуи тогдашнего императора Феодосия, его жены, уже умершей в это время, Флакиллы, и его детей, наследников престола, Аркадия и Гонория.

Взбешённый Феодосий тотчас послал в Антиохию свои войска, и начались пытки и истязания. Масса жителей разбежалась по окрестностям, а вместо них нахлынули в Антиохию оппозиционные, готовые на смерть подвижники из соседних пустынь и монастырей с обличениями властей.

Известный пустынник Македоний, прибежавший из своих гор, остановил на улице царских сановников, присланных для суда, и «приказал им сойти с лошадей». Услышав его имя, суеверные представители власти покорно повиновались, а он произнёс им длинную проповедь на тему, что «медные фигуры ничто в сравнении с фигурами живыми и разумными», которых они теперь губят, и грозил им гневом небесного бога за их жестокости.

Всё это показывает, что низвержение воздвигнутых в Антиохии статуй вышло не из-за какого-нибудь чисто гражданского столкновения в роде стереотипного «увеличения неких налогов», а по религиозным причинам, вызывавшим напряжённое состояние и в других местах. Этим напряжённым состоянием и объясняется также, почему поехавшему тотчас же в Константинополь (или вызванному туда для оправдания) епископу Иоанна, Флавиану, удалось весной 388 года склонить Феодосия прекратить своё мщение и не уничтожать Антиохии, как он грозил, до основания.

Но почему же поехал для оправданий именно начальник Иоанна, непризнанный и подозрительный для господствующей церкви епископ Флавиан, а не официальный и единственно признанный для Антиохии епископ Павлин? Уже это одно показывает, что низвержение статуй относили на счёт паствы Флавиана и Иоанна, и что гроза разразилась именно над их сторонниками, а не над ортодоксальными сторонниками Павлина.

Принимал ли Иоанн какое-либо участие в низвержении этих императорских статуй? Можно думать, что да. Он был прирождённый демагог, как характеризует его византийский писатель Зосим[216]. Из его дальнейшей биографии мы увидим, что во время своего пребывания в Константинополе, через 10 лет после этих событий, он начал метать в своих речах громы и молнии, как только на одной из площадей города воздвигли статую императрицы Евдоксии. Он требовал в своих проповедях её снятия с колонны, несмотря на вызванный этим гнев императрицы. Несомненно, что такого же мнения он был и в Антиохии. Не были ли точно так же его проповеди (вроде помещённых в Апокалипсисе о поклонниках изображений) причиной низвержения императорских статуй и здесь? Приписываемые ему речи «О статуях к Антиохийскому народу», составленные по воспоминаниям или просто сочинённые за него его почитателями в средние века, ничего не говорят о статуях и о необходимости их низвергать. Но тон их всё же характерный.

«Можно подумать, – говорит один из его новейших биографов[217], – что он разделяет вину виновных, что он испытывает, как один из соучастников, ужас их опасности, что гибель, которая угрожает им, угрожает и ему».

Но если в это время Иоанн и не был даже таким резким противником появления на городских площадях каких бы то ни было императорских изображений, как впоследствии в Константинополе, то всё же вид жестокостей, сопровождавших расследование этого дела, должен был вызвать в нём ненависть к общественному и духовному деспотизму византийских императоров. И она, действительно, не угасла у него во весь последующий период его жизни, вплоть до самой смерти.

Враждебное отношение к византийскому самодержавию ещё более обострилось у него в 393 году при кровавой расправе императора Феодосия над жителями Фессалоник (теперь Салоники) за какое-то возмущение, причины которого ещё не выяснены историками. Расправа эта была так жестока, что взволновала общественное мнение даже и в западной половине Византийско-Римской империи, и миланский епископ Амвросий, при проезде императора через Милан, запретил ему посещение своего храма в виде наказания за его дикие деяния в Фессалониках.

Точно так же не могло не отразиться на отношении Иоанна к Византийской империи начавшееся в 394 году, т. е. всего за год до вычисленного нами времени появления Апокалипсиса, жестокое религиозное гонение, которому подверглись одинаково как язычники, так и все христиане, не принадлежащие к господствующей николаитской церкви. Они были лишены всех общественных и личных прав, даже права передавать своё имущество по наследству. Они не могли более ни продавать, ни покупать чего-либо без специального удостоверения в правоверии или благонадёжности, как об этом и говорится в 13-й глав Откровения: «и вот он постановляет теперь, чтобы всем, и большим и малым, и богатым и бедным, и свободным и рабам, выдавали особые значки (по исследованиям Ньютона, кресты †) для ношения их на правой руке или на голове, для того, чтобы не смели ни покупать, ни продавать все те, кто не имеет на себе знака зверя или его имени (латинянин), или числового изображения его имени (666)».

Все эти гонения должны были особенно сильно действовать на Иоанна. Они были направлены против его единомышленников, потому что, как мы уже знаем, он принадлежал к пастве непризнанного государственной церковью и отказавшегося ехать к папе для оправданий Флавиана, а не к пастве Павлина, единственно официально признанного антиохийского епископа.

Но что же стало с Иоанном после низвержения статуй в Антиохии? За все семь лет, протёкших от антиохийской расправы до выхода «Откровения в грозе и буре», 30 сентября 395 года (и последовавшей вслед за этим смерти императора Феодосия), мы находим пробел в его биографии. По некоторым источникам и сопоставлениям мы можем только догадываться, что сейчас же после низвержения статуй в Антиохии он был посажен Феодосием в одиночное заключение в том же самом монастыре, из которого, как мы уже знаем, он убежал в 381 году. Но через два года пребывания, как говорить историк, «в безмолвном житии» он, по-видимому, снова бежал оттуда, получив за это время сильный ревматизм в ногах, не оставлявший его до конца жизни.

И мы не можем заполнить этого семилетнего пробела в его биографии до смерти Феодосия, если не признаем, что он был автором «Откровения», а следовательно, как видно из самой его книги, скитался в это время по Малой Азии, где организовал собрания своих единомышленников в Лаодикии, Филадельфии, Сардах, Фиатирах, Пергаме, Смирне и Эфесе, которым и адресовал потом, на 41 году жизни, свою книгу, после того как попал, по своему личному желанию или снова был сослан Феодосием, на уединённый остров Патмос.

Рис. 66. Иоанн на скале.

Бывают случаи, когда, не имея в руках никаких летописных сведений, современный историк обладает полною возможностью описать общественное настроение какой-либо исключительной эпохи несравненно более верно и правдиво, чем могли бы сообщить ему это старинные летописцы. Зная, например, что 20 ноября 393 года нашей эры было солнечное затмение, центр которого проходил через Грецию, Константинополь и Малую Азию, и что небо там было в это время ясное, современный историк имеет полную возможность описать всеобщую панику в малообразованных слоях константинопольского общества, сопровождавшую это явление, имевшее место за два года до появления Апокалипсиса. Если он останется в пределах должной умеренности и будет руководиться тем, что в аналогичных случаях происходит и в других странах, стоящих на том же уровне цивилизации, то его картина будет совершенно верна и даже много лучше тех, какие могли бы дойти до него через посредство древних летописцев. В ней не будет, по крайней мере, ни «летающих драконов», ни «голосов невидимых ангелов», ни «мёртвых, появившихся из своих гробов», и никаких других неправдоподобных, или ещё хуже – совсем правдоподобных – вымыслов и прикрас, с какими старинные легковерные историки постоянно перемешивают действительность, особенно когда они принадлежат к духовенству.

В таком же положении мы находимся и по отношению к тому времени, когда внезапно появилась книга Иоанна. Мы знаем, какой ужас наводила даже в средние и новые века та дикая фантасмагория, какой представлялось малообразованному читателю содержание «Откровения в грозе и буре». И весь этот ужас наводили апокалиптические чудовища Иоанна уже тогда, когда его книга давно отошла в прошлое, а потому и исполнение пророчества невольно относилось читателями к далёкому будущему. Можно же представить себе, каково было непосредственное впечатление появления Апокалипсиса, когда каждый понимал его смысл буквально и ожидал начала предсказанных бедствий каждую минуту! Дышащая в каждой строке искренность автора и его глубокая вера в свои собственные слова, хаос диких образов, торопливо нагромождённых один на другой, и увлекательный лиризм некоторых мест, – всё это исключало всякую мысль об умышленном обмане. Книга Иоанна должна была вызвать среди христианских читателей, и даже в жившем среди них языческом мире, такую панику, какой ещё не бывало в истории человеческих суеверий[218].

Факт этой паники настолько же несомненен, как несомненно и существование самого Апокалипсиса. В каждом городе и местечке, где его прочитывали впервые, он должен был возбудить всеобщий ужас среди верующих. Начиная от Эфеса, куда он впервые попал, этот ужас должен был распространяться вместе с книгой в Смирну, Пергам, Фиатиры, Сарды, Филадельфию и Лаодикию, а затем прокатиться неудержимой волной и по всему остальному христианскому миру, по мере того как с первоначальной рукописи снимались новые копии и попадали в другие города. Конечно, медленность копирования, редкость и дороговизна папируса и нелюбовь старинных сектантов делиться своими секретами с представителями враждебных им вероисповеданий должны были, особенно в первые месяцы, сильно задержать распространение книги, и, по всей вероятности, первые копии её вышли из пределов Малой Азии не ране 396 года.

В это время Феодосий был уже несколько месяцев в гробу, и, «роковой по счёту», седьмой император Аркадий занял его место в Византии. Новому императору было в это время не более 19 лет, он только что женился на дочери одного франкского полководца – Евдоксии, девушке такой же суеверной, как и он сам, но несравненно более живой и энергичной. Аркадий при своей бесхарактерности и вялости сейчас же попал под власть своей жены, которая и начала управлять через его посредство всей империей.

Как ни были заинтересованы скомпрометированные «Откровением» представители господствующей николаитской фракции в том, чтобы книга Иоанна не дошла до императорской четы, но это, конечно, было невозможно ввиду производимого ею громового впечатления и ужаса, распространившегося среди самих николаитов. Рано или поздно она должна была дойти до Аркадия и Евдоксии и поразить их ужасом ещё более, чем всех остальных сторонников союза церкви с государством.

Что же было им делать в этой неминуемой беде? Конечно, ничего иного, как вызвать самого провозвестника бедствий и признать его своим собственным пророком. Всё, что ему угодно приказать, немедленно исполнить, всё, что он отвергнет, немедленно предать анафеме… За всё, чем погрешили, необходимо просить искреннее прощение и дать клятвенное обещание исправиться!

Всё это в точности и было сделано с Иоанном в столице Византии. В 397 году (т. е. около года с половиной после того, как Иоанн написал свою книгу и вызванная ею паника уже успела распространиться до Константинополя) здесь умер, очень кстати, больной и престарелый епископ Нектарий. И вот, как говорит один из самых правоверных историков на своём полуцерковном языке, византийская императорская чета «и все константинопольские священники, и окрестные епископы, и весь народ», едва дождавшись дня смерти своего епископа, уже «требуют единогласно», чтоб на его место посадили, «помимо всех корыстолюбивых соискателей»[219], никого иного как простого и до сих пор непризнанного официально пресвитера Иоанна, рукоположённого сектантским епископом Флавианом и никогда не бывшего в Константинополе!

Но как же отнёсся к этому сам Иоанн, которого так неожиданно возвеличили? В это время мы снова застаём его на родине, в Антиохии, куда он, вероятно, был специально вызван Флавианом и старыми знакомыми для наставлений по поводу того же самого Апокалипсиса. Специальный императорский посол, в сопровождении почётной стражи, быстро приехал в Антиохию и вручил Флавиану указ отпустить в Константинополь Иоанна, назначаемого первым епископом, «патриархом» восточной церкви. Но Иоанн, очевидно, принял это за хитрость, чтобы выманить его на расправу, и укрылся от императорского посольства в храм, как делали все люди, боявшиеся преследования властей, «и вся Антиохия сбежалась к этому храму для того, чтобы его защищать».

Не в силах ничего сделать с Иоанном и защищавшим его населением, торжественное посольство вернулось ни с чем к императору и императрице. При обычных условиях на ослушников императорского указа обрушилась бы гроза. Непокорный Иоанн был бы послан в заточение, а на предложенное ему высокое место был бы назначен «один из корыстолюбивых соискателей этого престола». Но здесь, очевидно, было не до того, и вот императорская власть поступает совершенно небывалым способом…

Новому императорскому послу, адъютанту Астерию, было приказано похитить его из Антиохии. Антиохийский градоначальник заманил Иоанна в предместье города[220], как бы на совещание по поводу религиозных сомнений, и когда тот, ничего не подозревая, пришёл к нему, его со всевозможными почестями и поклонами насильно посадили в колесницу и, окружив конвоем, дрожавшим от страха и благоговения, отправили в Константинополь…

И вот, 26-го февраля 398 года[221], как раз за год до срока исполнения пророчества (назначенного на 13 марта 399 года), Иоанн прибыл в столицу Византийской империи[222]… «И вышел к нему (везомому под стражей, чтобы не сбежал) весь город со множеством вельмож, посланных императором встречать его, и принят был с почётом[223] и народа, и все радовались о таком светильнике церковном (которого за два года не признавали своим)».

Каким образом удалось заставить Иоанна (после того, что он писал в своём «Откровении») согласиться занять место константинопольского верховного епископа? По всей вероятности, всеобщие слёзы, раскаяние и просьбы народа сильно размягчили его сердце, и он решил молить за них бога среди вызванной им самим всеобщей паники и ожидания кончины мира[224].

Но факты говорят, что и это он сделал не сразу. Он не хотел принять назначения, пока не созовут в Константинополе собора из всего духовенства Византийской империи, и это требование было тотчас исполнено императором Аркадием. Все первостепенные епископы были вызваны тотчас же в столицу. Даже закоренелый враг Иоанна, Теофил Александрийский, принуждён был согласиться из страха собственного осуждения… «и сам рукоположил Иоанна».

Рассматривая этот необычный собор в связи с тем фактом, что Иоанн был привезён насильственно и что в «Откровении» он грозно обличал господствующую фракцию Феофила (т. е. николаитов), нам понятна неохота Теофила и других его сторонников, ещё не совсем потерявших голову, ехать на этот собор. Как бы ни уверяли нас ортодоксальные историки, что собор этот был созван лишь потому, что «император хотел торжественного поставления Иоанна»[225], но это простые слова, потому что ни для кого другого не собирали вселенских соборов, ни раньше, ни позже Иоанна, а посвящали прямо, вызывая для этого фракийского епископа[226]. Да и собор созвать в те времена, при плохих путях сообщения, было далеко не легко.

Причина же съезда в данном случае становится вполне понятной, как только мы припомним некоторые места «Откровения». Очевидно, что автор его не хотел и не мог принять должность главы восточной церкви, пока лица, с которыми ему придётся сообщаться как с собратьями, не дали ему торжественного обещания не делать более поступков, за которые он метал на них громы и молнии.

И когда все эти обещания были ему даны епископами, поражёнными ужасом от перспективы скорого пришествия Христа, как оно описано в «Откровении», Иоанн, вероятно, и согласился считать их за своих.

На панику же среди христиан и, как её результат, необычное религиозное настроение при его водворении единогласно указывают все источники. «Ристалища и амфитеатры, – говорит высокопарно Муравьёв в своей „Истории первых четырёх веков христианства“[227], – временно опустели (в первый год его пребывания), как осушаются берега от волн, сгоняемых сильным ветром. Волны народные хлынули в церковь. Кафедра сделалась слишком отдалённой, чтобы можно было слышать его слова, и он «был принуждён говорить с амвона посреди церкви».

Что же он проповедывал в это время? Я уже не раз говорил, что идентичности дошедших до нас речей всех древних ораторов совершенно нельзя доверять. Все они сильно искажены древними корректорами, обтесывавшими речи всех, кому они сочувствовали, по образу и подобию своих собственных проповедей, а из слов врагов непременно делавшие глупость и чепуху, не говоря уже о множеств прямых подлогов. Но если мы допустим, что те речи, которые приписывались Иоанну за этот период, не особенно искажены, то они очень характерны. Во многих из них он прямо говорит о близком пришествии Иисуса, и раз или два намекает на 400 год после его рождения, что и соответствует вычисленному нами 399 году, так как время рождения Егошуа считалось за год или за два до начала нашей эры.

«Властелин близок: ждите его. Мы не далеки от исполнения (пророчества), и мир уже склоняется к концу. Это возвещают войны, бедствия и землетрясения. Это возвещается иссяканием любви. Как тело в предсмертной агонии испытывает всевозможные боли, как здание перед крушением роняет отваливающиеся доски крыши и стен, так и бедствия, нахлынувшие со всех сторон, возвещают кончину мира». Такие же места мы находим и в других приписываемых Иоанну речах[228].

Во всех них звучит, кроме того, ещё одна струна, совершенно соответствующая данному моменту. Он говорит везде о безграничном милосердии божием к кающимся грешникам и о необходимости не отчаиваться в своём спасении даже и при самых ужасных грехах, если кто успеете в них раскаяться своевременно: „Даже своего собственного предателя Иуду, – говорит он в своей первой же речи этого периода[229], – простил бы Христос, если б он не впал в отчаяние и не повысился. Раскаялся Иуда. Согрешил, сказал он, предав кровь неповинную. Услышал эти слова соблазнитель, узнал, что тот вступает на лучший путь и начинает идти к спасению, и испугался исправления. Милосердного, мол, имеете властелина: когда хотел Иуда предать его, он прослезился над ним и много увещевал его (этого увещания нет в евангелиях, дошедших до нас). Во сколько же раз скорее он примет кающегося… И пригнал его к повешению, и вывел из настоящей жизни, и лишил его стремления к покаянию. А то, что Иуда спасся бы, если бы остался жив, подтверждается распинателями, потому что Иисус спасал вешавших его на кресте и на самом кресте молил о них отца»…

Все девять речей, составляющих эту серию поучений, представляют только различные мотивы на ту же самую тему, вполне подходящую ко всеобщему ужасу и покаянию перед кончиной мира. Но есть и другие темы, можете быть, принадлежащие к тому же первому году его пребывания в Константинополе.

В одной из этих речей Иоанн советует, например, богатым людям «вставать ночью со своих пышных постелей и созерцать течение небесных светил посреди глубокого безмолвия и великой тишины ночи, освежающей и облегчающей душу, потому что мрак и спокойствие ночи пробуждают благоговение, а люди, лежащие на своих постелях, как в гробах, изображают кончину мира».

За два года, протёкшие с тех пор, как он составлял на уединённом острове своё «Откровение», ему, конечно, много пришлось пережить и передумать. В то время как всех остальных людей, с каждым новым месяцем приближения срока, охватывала всё большая и большая паника, у него самого всё более и более должно было возникать сомнение в том, что его предсказание исполнится в той самой форме, в которой он предполагал. В том, что оно было божественного происхождения, он, как мы увидим далее из нескольких его проповедей, не сомневался до самого конца. Но отсутствие многих из предсказанных им промежуточных событий уже должно было заставить его догадываться, что бог поступил с ним так же, как с пророком Ионой, которому он поручил возвестить гибель великого города Ниневии, а потом пожалел город ввиду всеобщего раскаяния его жителей и пощадил его, оставив Иону плакать под кустом. Жалел ли и Иоанн о том, что часть из предсказанных им бедствий была уже отменена богом? По-видимому, нет, потому что он был очень мягкосердечен. Его «великая твердыня Врата господни» теперь представлялась ему кающейся Магдалиной, какой она, несомненно, и была в эти промежуточные годы, когда все николаитские епископы воображали, что дамоклов меч уже спускается над их головами.

И вот, в конце концов, Иоанну, не видевшему исполнения предсказанных им бедствий, по-видимому, стало казаться, что бог смилостивился над грешными епископами и отменил большую часть назначенных для них в «Откровении» наказаний. По крайней мере, во многих из приписываемых ему за это время проповедей прямо говорится, что бог часто внушает своим пророкам такие пророчества, которым не суждено исполниться, с единственною целью напугать грешников, чтобы привести их к раскаянью и затем отменить назначенную для них кару. Чрезвычайно интересны несколько мест, находящихся в некоторых из этих речей, но я буду цитировать их далее, так как многие из них относятся уже к 399 и 400 годам, когда пророчество потерпело окончательное фиаско, и на Иоанна начала подниматься буря.

В это же время, т. е. от его насильственного водворения на константинопольской кафедре 26 февраля 398 года и до конца 400-го года (когда с благополучным окончанием четвёртого века все вдруг приободрились), его деятельность сводится главным образом на уничтожение всевозможных пороков, скопившихся в византийской церкви, на сокращение формальной стороны её богослужения, на введение вечерей по образцу древних христиан (как об этом и писал он в «Откровении» в послании к эфесскому собранию своих единомышленников) и на примирение между собою враждующих фракций христианского мира.

Прежде всего, конечно, он постарался примирить обновившуюся в его глазах господствовавшую фракцию со своим прежним епископом Флавианом, не признаваемым ею за епископа даже и после возвеличения Иоанна. С этою целью в Рим отправились по его желанию верейский епископ Акакий и пресвитер Исидор. То, что раньше считалось невозможным, теперь оказалось совсем легко: они быстро возвратились и привезли общительные грамоты Флавиану[230], а с ним, очевидно, и всем оригенитам.

Точно так же удалось ему привлечь к себе и ариан. Вражда между ними и николаитами была так велика, что между обеими фракциями постоянно происходили побоища на улицах Константинополя и других городов, особенно когда встречались две противоположные религиозные процессии. Примирить их было бы совершенно невозможно в обыкновенное время, но Иоанну в его исключительном положении удалось сделать даже это, хотя и на короткое время. Арианская фракция отнеслась к нему настолько хорошо, что готские ариане просили его собственноручно рукоположить к ним в епископы пресвитера Улинаса, что и было исполнено Иоанном.

Теперь, когда мы знаем время выхода «Откровения» и могли уже убедиться, что его автором был сам Иоанн, мы можем прямо сказать, что в первые годы его управления не было и не могло быть ни николаитов, ни ариан, и никаких других христианских сект: все были оригенитами, или, вернее, иоаннитами, как и назывались в то время сторонники Иоанна. Потом, когда минули эти ужасные три года ежедневного ожидания кончины мира, когда наступил новый пятый век и сам Иоанн, без сомнения, объявил, что бог смилостивился над грешниками и отложил на долгий срок свой приход на Землю, все прежние страсти, как сейчас увидим, разразились с новой силой и смели с лица земли и самого Иоанна, и всех его друзей, и сторонников…

Рис. 67. Путь Апокалипсиса по Малой Азии.

Я не буду останавливаться на ряде чудесных происшествий, которыми изукрасили древние византийские историки весь этот период жизни Иоанна, чтобы из моего повествования не вышло рассказа в роде тысячи и одной ночи. Я прямо перейду к роковому для него дню 13 марта 399 года, когда, по его астрологическим вычислениям, Агнец из созвездия Овна должен был спуститься на Землю на ярко-белом коне – Юпитере. О том, что сошествие Христа на Землю должно было совершиться в этот самый воскресный день, вероятно, знал только он один, так как он зашифровал его в 11, 12 и 19-й главах «Откровения» настолько хорошо, что целых полторы тысячи лет никто ничего не мог разобрать. Но можно думать, что в общем виде он не раз намекал и даже прямо проговаривался своим друзьям в интимных разговорах, что всё окончится в 399 году и что следующий за этим пятый век уже будете «царством властелина нашего Иисуса Посвящённого»[231].

От его интимных друзей сообщение это неизбежно должно было распространиться и далее от уха к уху. В конце концов ни для кого из верующих не оставалось тайной, что событие связано с последними годами четвёртого века от рождества Христова, хотя точного «начала» пятого века никто не знал, потому что время рождения Егошуа-Иисуса не было тогда официально определено. Четыре века были даны людям, чтобы они уверовали в него, а пятого уже не будет, думали все сторонники Иоанна, и это вполне соответствует представлениям древних, что всё в мире связано с числами…[232]

Но вот, когда посторонние лица ещё продолжали в ужасе ждать исполнения пророчества, роковой день уже минул для Иоанна, и ничего особенного не произошло в природе… Как перенёс это Иоанн? Указания на это мы находим в его собственных речах по поводу пророка Ионы. История обоих пророков так сходна, что я решаюсь привести коротенькое библейское сказание об Ионе почти целиком:

«И было слово властелина к Ионе, сыну Амафии: встань, иди в великую твердыню[233] Ниневию (как и Иоанну было велено проповедывать против великой твердыни Вавилона) и проповедуй в ней, ибо злодеяния её дошли до меня.

И встал Иона, чтобы бежать в Фарсис от лица властелина (как, может быть, и Иоанн на Патмос)… Но поднялась буря, и моряки выбросили в море Иону, ибо узнали эти люди, что он бежит от лица властелина, как он сам сказал им.

И повелел властелин большому киту проглотить Иону. И был Иона во чреве этого кита три дня и три ночи. И помолился Иона властелину, богу своему, из чрева кита … И бог велел киту извергнуть Иону на сушу.

И встал Иона, и пошёл в Ниневию по слову властелина. Ниневия же была город великий у бога, на три дня ходьбы.

И начал Иона ходить по городу и проповедывать, говоря: „ещё сорок дней[234] – и Ниневия будет разрушена!“ И поверили ниневитяне богу, и объявили пост, и оделись во вретища от большого из них до малого (как и константинопольцы при Иоанне). И дошло это слово даже до царя Ниневии, и он встал (как Аркадий у Иоанна) с престола своего и снял с себя царское облачение, и оделся во вретище, и сел на пепел.

И увидел бог дела их, что они обратились от злого пути своего, и пожалел бог о бедствиях, о которых сказал, что наведёт на них, и не навёл.

Иона сильно огорчился этим и был раздражён. И молился он властелину, и сказал: «О, властелин! не это ли говорил я, когда ещё был в стране моей? Потому я и бежал в Фарсис, я знал, что ты бог благой и милосердый, долготерпеливый и многомилостивый, и пожалеешь о бедствиях. (Читатель сам видит, что эти понятия о боге носят явно христианский, а не древне-библейский характер.) И теперь, властелин, возьми душу мою от меня. Ибо лучше мне умереть, чем жить (лжепророком)».

И сказал властелин: «Неужели это огорчило тебя так сильно?» А Иона вышел из города и сел у восточной стороны. Он сделал себе шалаш и сел под ним в тени, чтобы увидеть, что будете с городом. И произрастил властелин-бог растение, и оно поднялось над Ионою, чтобы над головою его была тень и чтоб избавить его от огорчения. Иона очень обрадовался этому растению. И устроил бог так, что на другой день, при появлении зари, червь подточил растение, и оно засохло. Когда же взошло солнце, навёл бог знойный восточный ветер, и солнце стало палить голову Ионы, так что он изнемог и просил себе смерти, и сказал: „Лучше мне умереть, нежели жить».

И сказал бог Ионе: «Неужели так сильно огорчился ты за растение?» Он сказал: «Очень огорчился, даже до смерти». Тогда сказал властелин: «Ты сожалеешь о растении, над которым ты не трудился и которого не растил, которое в одну ночь выросло и в одну же ночь и пропало. Мне ли не пожалеть Ниневии, великой твердыни, в которой более двадцати тысяч человек, не умеющих отличить правой руки от левой, и множество скота?»

Эта коротенькая легенда так дышит новозаветными представлениями о боге первых веков христианства, и так напоминает историю самого Иоанна, какой она представляется после моего вычисления времени «Откровения», что я не раз думал, не принадлежит ли она уже началу пятого века, и не лежит ли в основе её история самого неудавшегося пророчества Иоанна? Даже имя Иона легко могло быть лишь иностранным произношением имени Иоанна, ведь обратился же Иоанн у разных народов в Яна, Жана, Джона и т. д.?

Однако этому предположению противоречат многие ссылки на сказание об Ионе (относимое некоторыми средневековыми теологами к 862 г. до Р.X.) в речах, приписываемых самому Иоанну, а для астрономической проверки времени своего возникновения легенда об Ионе не даёте никакой опоры[235]. Но для нас в данном случае это неважно. Если рассматриваемая легенда христианского происхождения, то она, несомненно, относится к Иоанну, жизнь которого переполнена всевозможными легендами, и показывает, как он сам и окружающее его, и весь народ на востоке объяснили неудачу предсказания. Если же она более раннего происхождения, то она же и должна была послужить ему истолкованием его собственного положения. Действительно, в речах, приписываемых Иоанну, и относимых к его константинопольской деятельности, мы находим целый ряд ссылок на Иону и других пророков, предсказания которых отменялись богом. Такими ссылками как будто оправдывается он сам, или, скоре, оправдывают его последующие авторы, составлявшие по чужим воспоминаниям эти речи. Вот, например, несколько цитат из собрания его (?) проповедей «О покаянии», изданных в Москве в 1877 г. шестым изданием на церковнославянском языке.

В первой речи говорится: «Город Ниневия весь спасся этим способом (т. е. покаявшись в своих грехах и прося бога смилостивиться над собой), хотя определение божие приводило их в отчаяние, потому что не сказал им пророк, что спасутся, если покаются, а просто: „ещё три дня – и Ниневия погибнет» (в латинской Вульгате и современных списках вместо трёх дней – сорок). Однако хотя и бог угрожал и пророк вопил, а также и изречение не содержало в себе никакой отсрочки или условия, они не пали духом и не бросили добрых надежд. Для того-то и не приложил бог условия и не сказал, что если покаются, то спасутся, чтобы также и мы, слыша (теперь) божие определение, произносимое без условия, не отчаивались и не ослабевали, видя такой пример». Подчёркнутые слова здесь характерны: мы вовсе не так часто слышим «божии определения, произносимые без условия», чтоб о них стоило говорить ни с того, ни с сего, в обычное время. По всей вероятности, это место именно и относится к тогдашнему ожиданию второго пришествия христова и к предсказанным в «Откровении» бедствиям.

Во второй речи приводится пример неисполненного пророчества Илии Ахаву: «И предлагает Илия Ахаву определение такими словами: Так говорит бог: за то, что ты убил Навуфея и взял в наследство себе его виноградник, и пролил кровь неповинного человека, так прольётся и твоя кровь и собаки вылижут её, и продажные женщины обмоются в ней (в Вульгате и современных списках последнего выражения нет, да и всё место редактировано иначе, см. 3-я книга Царств, гл. 21, в конце). Но Ахав признался в неправде, и бог отменил назначенный для него приговор». „Однако перед этим, – продолжает Иоанн в своей речи, – извинился бог перед Илией, чтобы он не оказался лжецом и не выстрадал того, что выстрадал Иона… Что же бог говорит Илие? Видел ты (говорит он), как пошёл Ахав, плача и сетуя передо мною? Не сделаю, как он заслуживает по своей злобе (в Вульгате и современных списках говорится, что бог только перенёс месть с отца на сына)». Затем и в этой речи опять повторяется весь рассказ об Ионе, а остальное её содержание всё – о надежде на милосердие божие ко всем кающимся грешникам.

В пятой беседе автор снова возвращается к Ионе и, повторив весь рассказ о его неудавшемся пророчестве, заключает его так: „Чего же ради, боже, предвозвещаешь бедствия?» Для того, отвечает он, чтобы не сделать мне того, что предсказываю. Для этого он и геенною грозил нам (вероятно, в недавнем «Откровении в грозе и буре»), чтобы не отослать нас в неё: «пусть, мол, устрашат вас слова, а не опечалят вещи!»

В седьмой беседе указывается на смысл семидневной отсрочки в падении Иерихона и говорится: „Ты силён (боже) сдвинуть горы с места и повергнуть в море, а единого упорного города не хочешь сокрушить, но семь дней определяешь до его разорения! Зачем? Не могущество моё, отвечает он, бессильно, а милосердие медлительно! Даю семь дней, как Ниневии три дня, и может статься, что город этот примет проповедь о покаянии и спасётся!» Здесь видно такое сильное желание автора подобрать из Библии как можно более примеров относительно отменённых богом пророчеств, что он впал даже в невольную натяжку, придавая такое толкование повелению бога Иисусу Навину (Навин, глава 6) семь дней обходить Иерихон с трубными звуками, раньше чем падут его стены. В Библии нет и намёка на возможность такого объяснения, какое даёт этим обходам Иоанн.

Наконец, в четвёртой речи этой серии (которая, по всей вероятности, была последней из них, так как их порядок не установлен), мы читаем: „Когда мы были смущены от голода и мора, от града и бездождия, от пожаров и неприятельского нашествия, не всякий ли день базилика была тесна по причин собравшегося народа?.. Когда же отменил бог этот гнев и, прекратив невзгоды, произвёл тишину после такой бури, мы снова возвратились к нашим прежним предприятиям. И хотя я не переставал об этом предсказывать и провозвещать в самое время искушения, однако вы нисколько не воспользовались этим. Вы выбросили всё это из ваших мыслей, как сон в прошедшую ночь. Поэтому и боюсь я теперь более, чем тогда, как бы не навлечь вам на себя зол более тяжких, чем первые, и чтоб не получили вы от бога неисцелимой раны».

В этой речи чувствуется как будто уже успокоение публики от всеобщей паники, вызвавшей насильственное водворение Иоанна в Константинополь, когда «цирки и амфитеатры опустели, как осушаются берега от волн, сгоняемых сильным ветром». Конечно, я далёк от мысли (как уже не раз говорил) считать эти речи стенографированными со слов самого Иоанна, а не составленными за него впоследствии по воспоминаниям или преданиям. Сличение тех из них, которые дошли до нас в двух древних копиях, достаточно показывает, что с ними обращались бесцеремонно[236]. Однако некоторые особенности приводимой нами серии обнаруживают их большую правдоподобность. За это говорит прежде всего полное отсутствие в них каких бы то ни было ссылок на «Откровение в грозе и буре» и на евангелие от Иоанна, хотя обильно цитируются три остальные евангелия, а также многие книги из Библии и особенно послания Павла.

Невольно чувствуется, что эти речи были редактированы людьми, для которых ещё не утерялась традиция о принадлежности Апокалипсиса этому самому Иоанну. Даже в тех местах, где специально говорится о втором пришествии Христа, как, например, в речи «В день сошествия святого духа», редактор не решился ввести цитат из «Откровения»: «Хотите ли, скажу вам и нечто страшное, но не для того, чтоб опечалить, но исправить вас. Тогда огненная река[237] потечёт перед престолом этим (т. е. небом), тогда свитки папируса откроются, и будет произведён суд страшный и грозный, и будут прочитаны записи нашей жизни, как и в земных судах. О свитках же тех много упоминали пророки».

В подтверждение этих слов передатчик Иоанна приводит цитаты из Моисея и Давида, слова Иисуса у Луки, затем цитирует Малахию, притчи Соломона и послание Павла к Колоссянам[238]. Одним словом, он выбирает все крупинки из того «старого и нового завета», который был при нём, а о главном из всех новейших пророчеств, и притом таком, которое приписывается теперь любимейшему из учеников Иисуса, ни одного слова! Если бы эти речи были редактированы позднее, и при том человеком, не знавшим о принадлежности «Откровения» самому Иоанну, то он, наверное, переписал бы здесь всю 20 главу «Откровения», специально посвящённую этому «страшному и грозному суду» и этой «огненной реке или лагуне».

Сопоставляя все приведённые места об Ионе и других неоправдавшихся предсказаниях, нельзя не заметить, что автор этих речей старается зачем-то указывать на них при всяком удобном поводе. Почему же так влечёт его к этой теме о неудавшихся пророчествах, которой избегают все остальные писатели, старающиеся представить решения бога непреложными? Потому, отвечу я, что ему нужно было оправдать ими, как в своих глазах, так и в глазах других, отмену пророчества Иоанна. Речь, в которой Иоанн должен был официально известить к 399 или 400 году, что все предсказанные бедствия, а с ними и сам приход Иисуса на Землю отложены, ввиду всеобщего покаяния, на неопределённое время, не дошла до нас, да и не могла дойти, после того как самоё пророчество решили приписать другому лицу и времени. Мелкие же отголоски второстепенных оправданий Иоанна, произносимые при других подходящих случаях, как мы видим сейчас, сохранились в отрывочных заметках, всё равно, представляют ли они собственные речи Иоанна, или редактированы за него через несколько десятков лет по воспоминаниям его сторонников.

Судя по некоторым из цитированных нами мест и по последующему поведению Иоанна, можно думать, что после первого периода уныния от неудачи, когда он, вероятно, как Иона, молил бога о смерти, к нему снова вернулись и вера и бодрость, и он причислил себя даже к числу тех пророков, которых бог заблаговременно предупредил об отмене своего решения. Его взгляды на «божественное вдохновение» давали ему полное право сделать такое заключение. Поселив в его душе жалость к кающимся грешникам, допустив его похищение из Антиохии и не исполнив ряда промежуточных наказаний, бог как бы повелел ему усомниться самому в непреложности пророчества и успокаивать всех надеждою прощения в случае покаяния…

По крайней мере, совершенно так и поступил Иоанн в Константинополе. Он всё время проповедовал о покаянии, как средстве получить прощение бога, и энергично уничтожал многочисленные пороки духовенства в своём «патриархате», к которому принадлежало 6 епископств Фракии, 11 Малой Азии и 11 Понта[239]. В то время, как все остальные из известных нам древних проповедников отличались легковерием ко всему чудесному и распространяли всякие небылицы, ходившие в их время, с целью подтверждения истин своего учения, один Иоанн решился в принципе отвергать возможность творить чудеса в его время. «По какой причине теперь пресеклась и отнялась у людей эта благодать (доказывать свою правоту чудесами)? Не потому, чтоб бог хотел нас обидеть, но, наоборот, чтобы почтить! Желая показать нашу веру, он делает так, что мы и без вещественных доказательств верим ему. Те (прежние) не поверили бы невидимым доказательствам, если бы заранее не получили чудес и залогов, а я и без того верю. Вот причина, по которой теперь не бывает чудес».

Замечательно интересен с нашей точки зрения таинственный съезд малоазиатских и некоторых других епископов в Константинополе в 400 году, т. е. вслед за фиаско апокалиптического предсказания Иоанна. Зачем они съезжались? Древние историки не захотели сообщить этого потомству. Только Палладий неопределённо намекает на съезд, но не говорит о его цели[240].

Теперь мы прямо можем сказать, что друзья Иоанна съезжались для обсуждения того, как им быть теперь, когда Иисус не явился в назначенный ему срок. Тем же самым объясняется и его трёхмесячная поездка по Малой Азии после праздника рождества в этом же 400 году.

Мы плохо знали бы психологию древних, если бы допустили, что жители и власти могли выпустить его из Константинополя ранее, чем была окончательно отменена грозящая им гибель, т. е. до 25 декабря 400 года. Как бы ни успокаивал их Иоанн после 13 марта 399 года, но в глазах людей, не понимавших его астрологии, событие неизбежно должно было связаться с окончанием первых четырёх веков, и ранее этого им нельзя было успокоиться. А вдруг Иоанн хитрит? Отпустят его из города, а в это самое время и пошлёт бог все предсказанные бедствия? Нет, пусть уж лучше он остаётся заложником. Бог его пожалеет и не разрушит города обещанным землетрясением, таким землетрясением, «какого не было ещё с тех пор, как люди живут на Земле». И можно быть уверенным, что все зорко следили, как бы пророк не сбежал, так как и привезён он был насильно, под стражей…

Да и сам Иоанн не мог быть вполне уверен до этого времени, что Иисус не придёт совсем. Он мог отсрочить только свой приход до окончания полных четырёх веков. Всё это так соответствует числовым представлениям автора «Откровения», да и всех древних.

Сама астрология нимало не противоречила этому, потому что последнее прохождение Солнца, Луны, Меркурия, а можете быть и ещё какой-нибудь из планет через зловещее созвездие Скорпиона должно было окончиться только 8 декабря[241] 400 года.

Но вот и эти опасные дни прошли благополучно. Иоанн, конечно, успокоил всех в Константинополе и получил, наконец, отпуск для того, чтобы съездить в Малую Азию и лично объяснить положение дел в тех семи городах, которым он непосредственно адресовал своё пророчество.

Он спешно отправился в Эфес и другие малоазиатские города, «несмотря на зимнее время и плохое состояние здоровья». Причины, выставляемые для этого византийскими историками, так же противоречивы и неудовлетворительны, как и причины всех других необыкновенных происшествий в жизни Иоанна после появления «Откровения».

Почему он не мог подождать даже двух-трёх месяцев до начала лета и «поехал, несмотря на болезнь и ревматизм в ногах»? Потому, отвечает нам Палладий[242], что Евсевий, епископ валентинопольский, обвинил Антония, епископа эфесского, «в корыстолюбии», но примирился с ним раньше, чем успел приехать Иоанн для разбирательства дела, да и сам этот Антоний умер, но эфесская община всё-таки «умоляла Иоанна придти лично, чтоб водворить в ней спокойствие», и Иоанн поспешил (9 января 401 г.) «на жалостный зов её»[243].

Для нас теперь вполне разъясняется и эта спешность, и путаница византийских историков, не желавших обнаружить действительную причину. Автору «Откровения» было абсолютно необходимо совершить эту поездку и объясниться с «семью малоазиатскими городами», куда он послал свою книгу, лично и на месте, несмотря ни на что и при первой же физической возможности. Если сам бог, по словам Иоанна, «извиняется» перед своими пророками за отмену их предсказаний, то как же пророку не поспешить извиниться перед теми, кого он неумышленно обманул? Конечно, при этом случае никто не мешал ему заняться и некоторыми частными делами, в роде постановки на место умершего эфесского епископа Антония своего диакона Гераклида или отрешить от должности целый ряд враждебных ему епископов[244].

Но цель созвания им малоазиатских епископов сначала в Константинополь, а затем в Эфес на какие-то таинственные совещания для нас теперь очевидна. Он должен был объяснить наконец своим собратьям по вере метод своего предсказания и то, что все грозные фигуры зверей и картины всевозможных бедствий были ему показаны только символически в виде облаков грозы и созвездий неба. Тут же мог он изложить им и свою теорию «святого вдохновения», т. е. объяснить им, что это значит – быть в таком восторженном состоянии, когда и веришь, и любишь, и чувствуешь всем существом своё единство с окружающим миром, и видишь во всех явлениях окружающей природы таинственные отголоски на каждое своё чувство.

Как могли отнестись к этому его прозаические слушатели, не только никогда не испытавшие ничего подобного, но даже не способные представить это у других? Последующая история Иоанна ясно показывает это. В тот же миг на его голову, и вообще на оригенитов, поднялась целая буря во всей восточной церкви. Все раскаявшиеся перед тем представители его «великой твердыни», все «жадные соискатели его престола» поднялись теперь на него и его сторонников с тем большей злобой, чем сильнее были в эти три года их страх и унижение. А ему, всё ещё убеждённому, что сам бог дал ему пророчество и затем отменил его ввиду всеобщего покаяния, ничего не оставалось, как отвечать им ударом на удар, что он и сделал при своём объезде Малой Азии. Но это лишь подлило масла в огонь.

Не успел он возвратиться в Константинополь, как там, пользуясь его трёхмесячным отсутствием, заменявший его «друг Севериан», епископ гавальский, начал исподтишка восстанавливать против него молодую императрицу Евдоксию, управлявшую своим мужем Аркадием, а через него и всей Византийской империей. Какие средства он употребил, не трудно догадаться. В «Откровении» мы находим не одно выражение «о женщине, одетой в порфиру и багряницу и царствующей над земными царями» (как Евдоксия над своим мужем), а также о Иезабели, жене Ахава, «проституирующейся и вкушающей принесённое в жертву изображениям». Всё это, как мы знаем, относилось к церкви, но выражалось в такой аллегорической форме, что для лиц, привыкших к интригам, ничего не стоило убедить императрицу, что слова Апокалипсиса относятся именно к ней.

Действительно, мы и находим у византийских историков, что недоброжелательство императрицы было вызвано тем, что он называл её в своих речах Иезабелью, проституировавшейся с земными царями.

Какое впечатление должны были произвести такие инсинуации на молодую женщину, которой не было и 25 лет, и которая, насколько известно, никогда не имела других возлюбленных[245], кроме своего мужа, понять не трудно. Как бы подтверждением этому неправильному истолкованию речей Иоанна являлось также и его явное уклонение от всяких личных сношений с императорской четой. В противность всем своим предшественникам и всем последующим константинопольским епископам, Иоанн никогда не ходил на императорские пиры и торжественные приёмы, но проводил время у себя дома в чтении книг.

Однако инсинуации Севериана не принесли ещё Иоанну особенного вреда. Архидиакон Серапион указал ему, при его возвращении из Малой Азии, тайного врага, и Севериан был на время удалён из столицы.

Буря, которая должна была низвергнуть Иоанна, поднималась на него после его поездки в Малую Азию отовсюду, но первый её удар упал не на него, а на его сторонников-оригенитов в Египте, и нанёс этот удар ни кто иной, как его старинный враг, Теофил, епископ александрийский. Это был тот самый епископ, который сжёг в 389 году в Александрии целый городской квартал, где находился знаменитый храм Сераписа[246], служивший александрийским университетом и заключавший в себе много памятников древности и научных сокровищ, а также и знаменитую александрийскую библиотеку, где находилось в это время до 42 000 свитков папируса, из которых жрецам, застигнутым врасплох пожаром, удалось спасти очень немногие.

В период паники 398—399 года и Теофил, как все остальные, обратился в иоаннита и даже, как мы уже знаем, собственноручно рукоположил Иоанна константинопольским верховным епископом, как старейший из всех епископов, приехавших[247] 26 февраля 398 года Константинополь для Иоанна, не желавшего быть ставленником императора и потому требовавшего собора[248].

Но теперь Теофил сразу встал во главе врагов Иоанна тотчас после того, как выяснилась неудача пророчества, т. е. ещё в конце 401 года или в самом начале 402, принялся интриговать против пророка. Это, конечно, сразу оттолкнуло от него всех искренних иоаннитов, первыми из которых и были оригениты. Между ними в то время особенно выдавались в Александрии четыре брата: Диоскор, Аммоний, Евсевий и Евфимий, прозванные длинными братьями, потому что, по выражению Созомена, «не малы были телом»[249].

В период возвеличения Иоанна за ним ухаживали не только александрийцы, но и сам Теофил. Старшего из них, Диоскора, он назначил «против воли» епископом гермопольским[250], а остальных упросил «остаться с собою и принудил принять от себя места пресвитеров». Так продолжалось до 401 года, когда, после неудачи пророчества, Теофил вдруг объявил себя врагом оригенитства. Длинные братья не захотели более жить у него в пресвитерах. Они ушли в Нитрийскую пустыню в Египте[251], куда в эти тревожные годы уже сбежались спасаться в отшельнических подвигах перед концом мира несколько тысяч человек.

Теофил приказал подчинённым себе епископам разогнать их всех из гор и пустынь, как вредных еретиков. Это сейчас же и было выполнено его усердными и ободрившимися теперь помощниками.

Изгнанники-нитрийцы сошлись в Александрии, и некоторые из них пошли к Теофилу объясняться, так как оригениты в это время ещё не были отлучены никаким собором. Но Теофил, «воззрев на них», по выражению «Миней», «налитыми кровью глазами, и, хриплый от ярости, устремился на них, как одержимый бесом». Закинув за шею Аммония свой омофор (т. е. длинный кусок полотна вроде полотенца, сшитого петлёй, какие и до сих пор носят православные епископы), он избил его до крови своими руками, крича: «еретик, прокляни[252] Оригена!» Так же избил и окровавил он и прочих депутатов и выгнал всех «с бесчестием».

Избитые отшельники не отреклись от Оригена. Они ушли обратно, в свои хижины на Нитрийскую гору. А Теофил созвал в Александрии, в конце 401 или в начале 402 г., собор своих епископов и предал анафеме всех четырёх братьев и всех их сожителей в Нитрии, как оригенитов и чернокнижников, подыскав каких-то свидетелей, видавших их, может быть, погружёнными в астрологические занятия по ночам. Вместе с ними был проклят и ещё один священник, старец Исидор, которого Теофил обвинил в каком-то «противоестественном грехе».

Получив постановление собора, Теофил немедленно отправился с ним к городскому епарху (т. е. военному и гражданскому начальнику). Взяв у него пятьсот воинов, он пошёл с ними в ту область Египта, где была Нитрийская гора. Экспедиция нарочно была устроена таким образом, чтобы нахлынуть на убежища оригенитов ночью, невзначай. Войска бросились со всех сторон на гору и начали разбивать двери пещер и хижин. Под предлогом искания запрещённых книг они разграбили всё имущество пустынников, перебили большинство из них и затем предали огню их жилища.

Всё это произошло 10 июля[253] 402 года. Все, кто мог, разбежались в темноте по окрестностям вместе с четырьмя «долгими братьями», скрывшимися в овраге, и Исидором, приютившимся тоже на Нитрийской горе после своего изгнания из Александрии. Сначала беглецы бросились в соседний Иерусалимский патриархат. Но верховный епископ этой области Силуан, который в период паники тоже объявил себя оригенитом и иоаннитом, принял их теперь как еретиков, и они ушли далее искать защиты у самого Иоанна. Иоанн их успокоил, поместил у себя при церкви Анастасии в Константинополе, а Теофилу написал письмо[254], в котором уговаривал снять с них отлучение, так как они «правильно говорили о боге»[255].

В ответ на это он получил от Теофила письмо, угрожающее ему самому. Беглецы-оригениты содержались всё это время Иоанном на средства одной богатой молодой женщины, известной константинопольской великосветской красавицы Олимпиады, рано потерявшей своего мужа и отдавшей Иоанну всё своё имущество на помощь бедным и устройство приютов для больных и странников. Она всё время была в величайшей дружбе с Иоанном и служила диакониссой при одной из его лучших базилик. Эта их интимная дружба и послужила для его врагов предлогом обвинять Иоанна, между прочим, и в немонашеском образе жизни.

Изгнанные оригениты, видя безуспешность ходатайства Иоанна, подали в 402 г. жалобу императору на Теофила, и потребовали светского суда над ним, в противность увещаниям Иоанна, не допускавшего никаких просьб к императорской власти по религиозным вопросам.

В результате вышла новая беда для пророка. Теофил списался с тщеславным кипрским епископом, св.Епифанием[256], который тоже превратился после окончательного фиаско пророчества (т. е. в 401 году) в ожесточённого врага Иоанна и оригенитов. К Теофилу присоединился и блаженный Иероним, соперник Иоанна с тех пор, как оба были одновременно в Антиохии в двух враждующих христианских партиях. И вот, под удобным предлогом разбирательства дела Теофила, многочисленные теперь враги Иоанна начали организовать в Константинополе новый вселенский собор для неожиданного суда над самим Иоанном и оригенитами.

Всё это похоже на роман, а между тем действительность. Были посланы грамоты и римскому папе Иннокентию, чтоб он прислал на этот собор представителей западной церкви. Но папа, по-видимому, не пожелал вмешиваться в дело, и его представители не приехали под тем пустым предлогом, что ожидали «ещё второго приглашения».

В результате собор этот и состоялся в феврале 403 г. из представителей одной николаитской фракции византийского духовенства. Ни восточная, ни римская церковь в настоящее время не считают его своим собором, а называют «разбойничьим», аналогично тому «разбойническому собору» (Synodus latronus), который через 45 лет происходил в Эфесе (в 449 году) под председательством Диоскора Александрийского и постановил, будто человеческое естество Иисуса было вполне поглощено божеским.

Особенно усердствовал против Иоанна и оригенитов св.Епифаний кипрский. Ещё во время подготовки собора он так задирательно держал себя по отношению к пророку, что все ортодоксальные биографы Иоанна принуждены заменять факты фразами. «Оклеветал Теофил (говорит автор „Миней“) Иоанна, говоря, что он еретик: оригенитов к себе принял и причащается с ними. Епифаний же незлобив был. Не познав хитрости Теофиловой, принял веру лжи, по писанному: „незлобивый придаёт веру всякому слову“. Ревнуя же сильно по благочестии, он проклял (ещё до приезда своего в Константинополь) местным собором своих кипрских епископов оригеновы книги и написал Иоанну, чтобы сотворил то же самое. Но Иоанн, не торопясь к этому, упражнялся в божественном писании»[257].

Говоря прямым языком, Иоанн отказался наотрез анафематизировать оригеновы книги, которые, вероятно, и заключали те астрологические способы, которыми он руководствовался при составлении «Откровения». Такое упорство пророка, после явной неудачи его пророчества, до того рассердило престарелого св.Епифания, привыкшего за сто с лишком лет своей жизни к уважению, что он примчался в Константинополь ещё за несколько недель до установленного срока. В знак того, что он не признаёт Иоанна за епископа, он высадился в 7 километрах от Константинополя и, войдя самовольно в местную церковь, находящуюся в ведении Иоанна, начал действовать в ней, как в своей собственной.

Он отслужил там самовольно литургию и посвятил одного человека в дьяконы, в противность церковным постановлениям, запрещающим епископу посвящать кого-либо в чужой епископии[258]. Затем, войдя в Константинополь и поселившись в частном доме, он отказался даже видеться с Иоанном, ответив его посланным: „Пока Иоанн не выгонит вон из города Диоскора и его схимников и не подпишет отказа от оригеновых книг, я не имею общения с Иоанном»[259].

Императорская чета уже сильно была восстановлена на Иоанна с самой его поездки по Малой Азии, и теперь, освободившись от страха, настолько же желала его удаления из Константинополя, как прежде его водворения в нём. Поэтому Епифаний тотчас же поспешил во дворец, где принят был как избавитель, со всевозможными знаками внимания, и не раз имел секретные совещания относительно способов низвержения Иоанна. Он до того увлёкся, что хотел даже всенародно обличать Иоанна в одном из главных городских храмов, в соборе Апостолов, и проклясть, как еретика, но благоразумные люди удержали его, указав, что из этого, при необыкновенной популярности Иоанна в народе, ничего не выйдет, кроме избиения самого Епифания.

Тем временем начали собираться и другие представители византийского духовенства. Приехал Теофил, приведя с собою для императорской четы и их ближайших сановников несколько галер, «наполненных индейскими пряностями и фруктами, и драгоценными материями, шёлковыми и золототканными». Вместе с ним приехало «множество» николаитских епископов, пресвитеров и диаконов. Ариане, оригениты, иоанниты и все остальные христианские секты, кроме господствующей, были исключены, как это делалось и на всех других «вселенских соборах».

Главными предводителями этой клики, кроме Теофила и св.Епифания, были Акакий, епископ верейский, и Антиох Птолемаидский. Из самого патриархата Иоанна приехали к ним уже известный нам Севериан Гавальский, восстановлявший против пророка императрицу во время его объяснительной поездки в Малую Азии, и фракийский епископ Павел Гераклийский, занявший председательское место в день приговора над Иоанном, так как первоначальный председатель, Теофил Александрийский, в этот день отказался первоприсутствовать[260]. К ним же присоединились несколько епископов Малой Азии, покинувших Иоанна и оригенитизм после его путешествия к ним. Остальные из патриархата Иоанна (до сорока епископов, оставшихся и до сих пор верными ему) собрались около него. Их не допустили на совещание, как еретиков.

Заседания собора начались в марте 403 года в церкви Петра и Павла, находящейся в Халкедонском предместьи Константинополя, где находился и императорский дворец. На троекратное требование явиться туда для оправдания Иоанн ответил решительным отказом, мотивируя его тем, что собор состоит исключительно из представителей враждебной ему фракции, суда которой он не признаёт. Он даже произнёс против них в своей базилике громовую речь[261], содержавшую, как говорят, таие слова:

«Соберите ко мне постыдных пророков, едящих пищу Иезабели (т. е. находящихся на содержании Византийской империи), чтобы я сказал им, как Илья: до каких пор будете вы хромать на обе ваши ноги? Если есть властелин-бог, идите вслед его, а если пища Иезабели есть ваш бог, то да стошнит вас, когда вы её едите!»[262].

Эти слова обозначали, как мы теперь уже знаем, собравшуюся судить его николаитскую фракцию визанийского духовенства, которую Иоанн в письме в Фиатиры («Откровение», глава 2-я) представлял аллегорически в виде Иезабели, жены библейского царя Ахава. Но они теперь были перетолкованы как намёк на императрицу Евдоксию и ещё более раздражили её против пророка. Сам император прислал ему приказ идти на суд, но Иоанн и в этом случае отказался, не признавая за императором права вмешиваться в религиозные дела.

В результате оказались теперь в Константинополе два собора. Один из иоаннитов, как называли в это время сторонников Иоанна, выделяя их с оригенитами в особую секту, и другой – из представителей чистого николаитства. Первый собор вызывал к себе на суд Теофила за расправу над египетскими оригенитами, второй же требовал к себе на суд самого Иоанна, и притом в грубой форме, не называя его даже епископом.

Соглашение оказалось невозможным. Три иоаннитских епископа, явившиеся в Халкедонское предместье в качестве парламентёров от Иоанна, были схвачены их противниками и избиты.

На двенадцатом совещании николаитского собора, где присутствовали 45 членов, Иоанна, по Фотию и другим византийским клерикалам, обвинили:

1) В том, что он проповедывал, будто «церковный алтарь полон[263] мерзостей», – очевидное указание на то место главы 17 Апокалипсиса, где Иоанн говорит: «в руке её (т. е. великой твердыни Врата господни) была золотая чаша, наполненная мерзостью и нечистотой её бесстыдства».

2) В том, что называл императрицу Евдоксию Иезабелью[264], очевидно перетолковывая в этом смысл то место главы 11 Апокалипсиса, где Иоанн говорит оглашателю фиатирского собрания верующих: «Имею против тебя немного за то, что ты позволяешь хозяйке твоей Иезабели, называющей себя провозвестницею, учить и улавливать моих слуг, и проституироваться, и вкушать посвящённое изображениям». Слово Иезабель (жена библейского царя Ахава) применялось Иоанном в аллегорическом смысле к государственной церкви и в других его пророчествах, кроме Апокалипсиса, но они были произнесены уже после этого суда.

3) В том, что воскликнул раз во время церковной службы: «я схожу с ума от любви!»[265]

4) В том, что оригенитов считал за своих, а тех, которые сообщались с государственной церковью, не лечил в темнице[266].

5) В том, что принимал язычников, которые дурно обращались с христианами, давал им защиту в церкви и молился за них[267],

и наконец,

6) В похищении какого-то церковного имущества.

Этот таинственный последний пункт особенно интересен с нашей точки зрения. О том, чтобы Иоанн похитил что-либо из материальных богатств, конечно, не могло быть и речи у его хитрых врагов, не желавших, вместо обвинения Иоанна, подвергнуться самим взрыву народного и общественного негодования. Всем была известна простота его жизни, одежды и всей материальной обстановки, которой он так резко отличался от своих предшественников. Все знали и то, что он роздал бедным и нуждающимся своё большое наследство, да и теперь отличался благотворительностью, средства для которой доставляла ему Олимпиада, предоставившая в его распоряжение все доходы со своих огромных имений около Константинополя.

Значит, обвинение, взведённое на Иоанна, могло относиться только к его единственным и всем известным богатствам, дававшим ему такое обаяние в публике, к его литературным произведениям, которые старались представить похищенными в виде каких-либо древних манускриптов, ещё неизвестных публике, и выданных им за свои. Подобная инсинуация попадала в единственное уязвимое место Иоанна, так как она разрушала его огромный авторитет как великого писателя и оставляла его, так сказать, нагим и беззащитным в руках его врагов. Всякое материальное обвинение было бы прощено ему народом ради его вдохновенных работ, да никто и не поверил бы его обвинению в обычном корыстолюбии.

Если сопоставить этот пункт обвинения с тем фактом, что принадлежащее ему «Откровение в грозе и буре» приписывалось с начала средних веков другому лицу, то невольно приходит в голову мысль, что его оклеветали на этом соборе именно в том, будто во время своего бегства в 381 году из горного монастыря близ Антиохии он унёс оттуда находившиеся там древние рукописи, принадлежавшие любимому ученику Христа, Иоанну, и выдал их затем за свои.

Теофил, конечно, не остановился бы перед подобным обвинением. Оно сразу отнимало у Иоанна авторитет великого христианского писателя, а месте с тем делало «Откровение в грозе и буре» (распространение которого было теперь, конечно, так велико, что его уже нельзя было истребить) из орудия, направленного против николаитской фракции, её собственным и чрезвычайно могучим орудием устрашения паствы и всех её противников.

Доказательством основательности такого обвинения мог служить для врагов Иоанна и тот факт, что пророчество не сбылось, а, следовательно, не было понято и самим Иоанном, выдававшим себя за его автора.

Опровергать подобное обвинение, установленное соборно, с самим св.Епифанием во главе, было совершенно невозможно в глазах древнего человека, так как это значило бы отнимать славу у любимейшего из учеников Христовых, а, следовательно, быть врагом и самого Христа.

В результате могла возникнуть впоследствии среди отчаявшихся сторонников Иоанна и та легенда, которую мы уже приводили ранее, т. е. легенда о том, как любимый ученик Христа, Иоанн с Генисаретского озера, явился к обвиняемому Иоанну ночью в его монастыре близ Антиохии и передал ему в руки свиток с «божественным откровением» (по-гречески: Апокалипсисом) для того, чтобы Иоанн узнал из него всю глубину премудрости.

Но, как бы то ни было, приговор был, наконец, произнесён, и Иоанн был признан виновным, низложен и даже предан анафеме[268].

Постановление собора об отлучении[269] и заточении Иоанна было тотчас передано для исполнения императорской чете. А в Константинополе тем временем произошло восстание в пользу гонимого пророка, которого чрезвычайно любили обыватели.

Огромное количество народа собралось к жилищу Иоанна. Одни ругали императора и императрицу, другие – Теофила и его единомышленников. Только вечером войска вытащили Иоанна из его церкви и ночью перевезли на азиатский берег Босфора. Там посадили его на корабль и повезли в заточение в Пренет, около Никомидии.

Но путешествие продолжалось только один день. На следующую же ночь, в первых числах мая 403 г., произошло в Константинополе небольшое землетрясение[270], от которого несколько зданий дали трещины, но не потерпели никакого другого вреда. Это стихийное явление (хотя и не редкое в Константинополе) сразу повернуло дело совершенно в другую сторону. Да это и понятно. Припомните только, сколько раз в «Откровении» говорится о землетрясении, от которого «великий город»[271] должен рассесться на три части, и Земля должна содрогнуться, и вестники небесные возопить. Народ успел привыкнуть к мысли, что одно пребывание Иоанна только и спасало столицу империи от кары. И вот теперь, когда Иоанна убедили и удалили, его пророчество и начинает исполняться.

Толпы народа бросились на улицы и площади и кричали: «Весь город разрушится, если Иоанн не будет возвращён!» Испуганная императрица позабыла в этот миг все действительные или воображаемые обиды, полученные ею от Иоанна, и всё своё зложелательство к нему, накопившееся за последние два года после общего успокоения. В ту же ночь написала она к нему убедительное письмо. „Умоляю твою светлость не верить, что я участвовала в том, что произошло с тобою. Я не виновна в твоей крови. Это злые и безнравственные люди устроили заговор против тебя! Бог свидетель в истине моих слов, как и в слезах, которые я приношу ему в жертву»[272].

Весь Босфор, говорят историки, покрылся ладьями ищущих Иоанна. Мраморное море «было полно посылаемых», «народ шумел на площадях, отовсюду поднимались вопли на несправедливый собор и на Теофила». Севериан, епископ гавальский, думая укротить народ обличениями Иоанна, ещё более возбудил гнев, и толпы народа бросились на дворец.

Услышав у ворот дворца, что послан уже сановник для возвращения Иоанна, толпа отхлынула к взморью ожидать его прибытия. Когда его корабль показался, наконец, вдали, женщины и дети бросались в лодки, чтобы ехать к нему навстречу. Но Иоанн, высадившись на берег среди ожидавших его 30-40 епископов, оставшихся до конца ему верными, отказался входить в город, пока новый «большой собор» (т. е. составленный из всех христианских фракций) не оправдает его от наложенного на него обвинения.

Но его никто не хотел слушать. Со свечами в руках и с пением введённых им гимнов константинопольские граждане и гражданки силою потащили его из предместья в город. Водворив его в обычной базилике, на обычной кафедре, они не разошлись до тех пор, пока он не сказал им оттуда успокоительной речи и не пообещал остаться у них, как был, верховным епископом, не обращая внимания на решение собора и отлучение от церкви.

А что же сам вселенский собор?..

Значительная часть его епископов уже успела убежать из города в то же утро и теперь плыла домой на всех парусах, а впереди всех мчался по волнам св.Епифаний кипрский. Он так спешно бежал, что дал этим повод защищающим его ортодоксальным историкам утверждать, будто он, получив внезапный дар пророчества, уехал ещё до произнесения приговора над Иоанном[273].

Факт же остаётся тот, что Епифаний, раньше всех прискакавший судить Иоанна и задиравший его всеми способами ещё до собора, несомненно был, может быть вместе с Иеронимом Блаженным, одним из главных обвинителей Иоанна. Благодаря этому он перепугался теперь так сильно, что при своём преклонном возрасте (ему, говорят, было, несмотря на его горячность, за сто лет) уже не мог вынести своего ужаса, и умер на половине дороги от Константинополя, не доехав до своего острова Кипра. Это случилось 12 мая, а потому мы можем определить, что заседания собора кончились в первых числах того же месяца или, в крайнем случае, не раньше конца апреля 403 года.

На остальных епископов собора, опоздавших уехать из Константинополя, набросились жители столицы. Они напали на приехавших с Теофилом священников и угрожали потопить самого Теофила. Кровь потекла по взморью, куда судьи прибежали садиться на свои корабли. Севериан, Антиох и другие враги Иоанна разбежались из города в испуге, хотя император созывал их снова для оправдания Иоанна… Ночью взошёл на корабль сам «опозоренный» Теофил[274]. Он так перепугался, что снова примирился с изгнанными им оригенитами, и разрешил им всем вернуться к нему в Египет. Но только два из «длинных братьев» возвратились в свои разрушенные хижины на Нитрийской горе, а остальные уже умерли в Константинополе.

Итак, стихийное явление природы, землетрясение, как будто нарочно пришло к Иоанну на выручку и восстановило ему, как автору «Откровения в грозе и буре», почти весь его прежний авторитет. Если бы после этого Иоанн стал жить по примеру своих предшественников, стараясь поддержать хорошие отношения с императорской властью, или, скажем прямо, оставил бы свои республиканские убеждения, усвоенные им, вероятно, ещё в афинской языческой школе, то он, без сомнения, прожил бы благополучно до конца своей жизни.

Но ничего этого Иоанн не сделал. Как в «Откровении» он называл союз церкви с государством проституированием её, так называл он его и теперь. Как тогда он призывал небесных птиц слетаться, чтобы пожрать трупы царей и полководцев, убитых мечом Егошуа-Иисуса, так и теперь он всё ещё надеялся, что раздастся же, наконец, на них тот громовый удар с семью раскатами, о котором «голос с неба» сказал ему: «скрой, что говорили семь раскатов грома, не пиши этого» (Апок.,10,4).

Пришествие Христа, как мы видели из многих мест Апокалипсиса, было для него вместе с тем и началом всеобщего равенства и братства, когда все «будут сидеть рядом со Христом». Он и теперь продолжал себя держать с императором и императрицей так же свободно и независимо, как и с последним из их подданных, не принимая никаких доходных привилегий от империи и не делая ей в свою очередь никаких услуг для поддержания её авторитета среди населения.

Причины для столкновений с императорской властью должны были при таких условиях возникать сами собой. Все знали отрицательное отношение Иоанна к византийско-римской деспотии, олицетворённой им в «Откровении» в вид чудовища с семью головами, на которых находилось семь корон с кощунственными титулами и девизами. Всякий чем-либо обиженный императором или императрицей сейчас же бежал жаловаться на них к грозному пророку, а Иоанн считал своим долгом выслушивать их, и, если находил жалобу справедливой, заступался за них перед властелинами империи.

Однако в первые месяцы после нового водворения в Константинополь его авторитет, как пророка, опять поднялся до такой степени, что частые заступничества за гонимых и обиженных властями не могли приносить ему большого вреда[275].

К нему, несомненно, относились при дворе с большим страхом, как о том и свидетельствуют некоторые легенды, приводимые его византийскими биографами. «Извергнутый собором» Иоанн продолжал оставаться на своём высоком месте, не имя никаких искренних друзей, кроме благоговевшей перед ним частной публики, и никакого могучего защитника, кроме возвратившего его сюда Посейдона, потрясателя земли.

Всё, казалось, пошло по-прежнему. Его любимая диаконисса, знаменитая константинопольская красавица Олимпиада[276], продолжала оставаться с ним в самой нежной дружбе, несмотря на диффамации собора. Старинные биографы неразрывно связывают с этого момента её судьбу с судьбою самого Иоанна. Они не указывают для него никаких других друзей, которые пострадали бы за него впоследствии в такой же степени, как она, или составляли бы в его дальнейшей жизни такое же неотъемлемое звено. Имеем ли мы право заключить из этого, что и «на его закат печальный мелькнула любовь улыбкою прощальной»?

У Иоанна, как мы не раз видели, было очень нежное и любящее сердце. Во время его насильственного привоза в Константинополь, окружённого ореолом вдохновенного пророка, посвящённого во все тайны бога и природы, он вовсе не был ещё настолько стар, чтобы исключать возможность возникновения к нему у константинопольских дам боле нежных чувств, чем уважение. Ему едва ли было тогда боле 45 лет[277], да и это число могло быть до некоторой степени тенденциозно преувеличено, так как для средневековых историков, выбросивших из его жизни «Откровение», должно было казаться мало вероятным его слишком раннее возвышение.

При таких обстоятельствах было бы трудно ожидать, чтобы его сердце осталось холодным и неотзывчивым на то обожание, с каким встретили его в Константинополе все женщины, поклонявшиеся ему, конечно, несравненно более, чем самому богу, которого они никогда не видали.

Поэтому и дружба между Иоанном и Олимпиадой могла легко превратиться в любовь при их постоянных встречах. Но само собой понятно, что, рассматривая отношения между полами с чисто монашеской точки зрения, их благочестивые жизнеописатели всеми силами стараются убедить читателя, что между ними не было даже и платонической любви, а не только той, в которой обвинил их собор, когда требовал от Иоанна объяснения, почему он воскликнул вдруг среди службы: «Погибаю, схожу с ума от любви!»[278].

Хватая через край в своём усердии, они доводят дело в этом случае прямо до смешного, чем и обнаруживают свою затаённую цель. Так, например, в Минеях рассказывается между прочим, будто Олимпиада была до того конфузлива, что никогда в жизни не ходила даже в баню, потому что «сама себя стыдилась, не хотела зреть наготы своего тела, а когда нужно было вымыться, то она входила в одной рубашке в сосуд, наполненный тёплой водой, и мылась в том сосуд, не снимая её»[279].

Она была урождённая константинополька, дочь сенатора Анисия Секунда. Ещё до достижения совершеннолетия её выдали замуж за сына епарха Невредия, умершего через два или полтора года после свадьбы, оставив её наследницей «великих богатств и бесчисленных имений», принадлежавших, главным образом, её собственному умершему отцу. Император Феодосий, царствовавший ещё в то время, начал её сватать за своего родственника Елпидия. Но гордая красавица не захотела этого жениха, за что и навлекла на себя злобу императора и наложение опеки на свои имения. Это подневольное положение продолжалось, вероятно, до самой смерти Феодосия, хотя один из монашеских биографов Олимпиады и говорит, будто Феодосий, услыхав о том, что она по причине своей необычайной скромности «даже в баню не ходит», повелел ей снова владеть своим имением[280].

Допуская, что опека с неё была снята сейчас же после смерти Феодосия, т. е. в ужасные апокалиптические годы, мы легко поймём и то употребление, которое сделала из своих больших доходов эта, по-видимому, совсем ещё молодая женщина. Она начала раздавать их на помощь бедным и больным, «заключённым в темницах и находящимся в далёких ссылках» и на всякие благотворительные дела. В то время, как Иоанн был в первый раз водворён насильно в Константинополе, она, как говорят Минеи, уже была возведена в звание диакониссы его предшественником Нектарием. Но, принимая во внимание, что Нектарий и Иоанн принадлежали к совершенно противоположным христианским фракциям – Нектарий к государственной церкви, а Иоанн – к её врагам[281], – несравненно более вероятно, что она была рукоположена самим Иоанном в его собственные диакониссы после того, как передала ему все свои имущества и доходы. Нектарий же придуман, вероятно, специально для того, чтобы показать, что она состояла при церкви ещё ранее появления Иоанна и поступила в диакониссы помимо его личного обаяния.

К ней-то в имения, как мы уже знаем, и поместил Иоанн бежавших к нему из Египта оригенитов, а потому понятно, что и на неё простёрлось неудовольствие николаитского собора. Неожиданная развязка посредством землетрясения и быстрое бегство всех членов собора помешали дальнейшим заседаниям, на которых, вероятно, были бы также анафематизированы и оригениты, и Олимпиада, как одна из них. Намёки на такую её судьбу мы и имеем в самих Минеях:

«Он же (т. е. общий козёл отпущения этого собора, неумеренно ревностный Теофил) гневался на Иоанна и покушался обесславить оную (Олимпиаду), но ни от кого не было веры враждебным его клеветам»[282]. «Иоанн же, – продолжает автор, – любил её духовною любовию, как некогда святой апостол Павел Персиду, о которой пишет: „целуйте Персиду, возлюбленную, которая много трудилась о господе“. Олимпиада же святая сотворила не менее Персиды, много трудясь во имя господа и служа святым с великою верою и тёплою любовью. Когда же Иоанн был изгоняем неповинный со своего престола, блаженная Олимпиада с прочими честными диакониссами плакала о том много»[283].

Но вот теперь Иоанн возвратился к ним в новом ореоле таинственного могущества, и всё снова пошло по-прежнему между верными друзьями. Однако этот мир и тишина продолжались только два месяца.

В июле того же 403 года на одной из главных константинопольских площадей, недалеко от храма св.Софии, была воздвигнута на мраморной колонне статуя императрицы Евдоксии[284]. На этой же самой площади обыкновенно устраивались в праздничные дни главные народные увеселения: балаганы, пение, пляски и музыка.

Иоанн, как мы уже знаем из многих мест «Откровения», не выносил императорских изображений в публичных местах. Он, по-видимому, всегда подозревал, что это только первый шаг к зачислению императоров в святые со стороны государственной церкви, как это и было сделано уже с Константином Первым. Припомните выражения об иконе зверя в главе 13 «Откровения в гроз и буре», а также и то обстоятельство, что, когда Иоанн 17 лет тому назад был ещё проповедником у оригенитского епископа Флавиана в Антиохии, народ ниспроверг там изображения тогдашнего императора Феодосия и его наследников, теперешних императоров Византии и Рима – Аркадия и Гонория. Я уже имел случай указать, что это низвержение было не без влияния его речей «о статуях к антиохийскому народу», – не тех речей, какие соблагоизволили сообщить нам позднейшие редакторы или составители их по слухам и воспоминаниям, а тех, какие Иоанн действительно произносил. За эти именно речи, как я пытался показать, и пришлось ему, вероятно, бежать из Антиохии, скитаться по Малой Азии и попасть, наконец, на остров Патмос, а его епископу Флавиану пришлось ехать или быть прямо привезённым в Константинополь для оправдания перед императором.

«С поникшим челом, – говорит об этом событии его историк, – сошёл он в царские палаты, как бы сам виновный в мятеже антиохийском»[285], а император Феодосий даже «не позволил Флавиану остаться на праздник Пасхи в Царьграде», т. е., говоря прямым языком, выгнал его тотчас вон из столицы[286].

Подтверждением взгляда на антиохийское низвержение и мператорских статуй в 387 году как на результаты проповедей Иоанна является и его поведение в настоящем случае, при аналогичном воздвижении статуи императрицы в Константинополе. Он сейчас же публично протестовал против этого монумента и произнёс с церковной кафедры громовую речь, не переданную нам верноподданническими византийскими историками. Но все они говорят, что речь была одна из самых зажигательных[287], и весь город пришёл в волнение.

Когда Иоанн явился после этого с каким-то требованием (можете быть, для переговоров по поводу этой самой статуи)[288], императрица велела выгнать его из дворца, а Иоанн в ответ запретил впускать её в свою базилику. Рассказ об этом последнем событии, превратившемся в легенду, настолько интересен, что я привожу его целиком, сохранив и самый легендарный характер изложения старинного летописца.

«Когда наступил праздник Воздвижения честного креста (14 сентября), и собрался весь народ в церкви, и пришёл в неё царь со своими вельможами, – подошла к церкви также и царица со своими придворными. Когда же увидела братия, что она идёт, затворила перед нею церковные двери, не давая ей войти внутрь… Все её слуги вопили: отворите госпоже царице! Но отвечала братия: патриарх (Иоанн) не велел её пускать! Она же исполнилась стыда и гнева и говорила, вопия (на улице): смотрите и поймите все, какое бесчестие творит мне этот гневливый человек! Все в церковь входят невозбранно, одной мне возбраняет! Неужели не могу я отомстить ему и согнать его с кафедры!»

«Пока она вопила таким образом, один из пришедших с нею (воинов) обнажил свой меч и простёр свою руку, желая ударить мечом в дверь. И вдруг усохла его рука и была недвижима, как мёртвая. Видя же то, царица и все с нею сильно испугались и возвратились вспять»[289].

Легендарный характер рассказа и чудесная прибавка о руке галантного воина, желавшего пробить мечом дорогу для молодой императрицы, показывают только, как сильно было возбуждено народное воображение поступком Иоанна. Очевидно, что для такого поступка, как и для изгнания грозного пророка из дворца, должны были существовать не маловажные причины.

А между тем теологи дают лишь придуманный ими, или, вернее, прямо переписанный из Библии предлог. Они нам сообщают о «Феогностовой вдове», не хотевшей продать императрице свой виноградник[290] ни «за какие деньги» и не хотевшей обменять его на какой-либо другой, чем будто бы и вызвано было путешествие Иоанна с ходатайством к императриц и его изгнание из дворца.

Сопоставление важнейших событий в их логической последовательности (какова постановка статуи Евдоксии в июле или в августе 403 года и недопущение Евдоксии в храм Иоанна на праздник Воздвижения креста 14 сентября) приводит к заключению, что всё это произошло именно из-за упомянутого монумента. Несмотря на все речи и уговоры Иоанна, статуя, по-видимому, не была снята (иначе историки не преминули бы упомянуть об этом).

И вот Иоанн, не принятый императрицей или прямо выгнанный ею вон, когда пришёл в последний раз увещать её, решил не пускать её в свою церковь, мотивируя это тем неопровержимым для него доводом, что, «если ты желаешь стоять на городской площади богиней, то зачем же идти ко мне в храм, зная, что я не признаю никаких богов, кроме одного небесного».

Но что же делал император, находившийся внутри храма со всей своей свитой, и слышавший оттуда, как его супруга «вопит» по другую сторону дверей? Византийские историки говорят, что он «молчал, как будто ничего не ведал», и это очень правдоподобно. Слабохарактерный и суеверный Аркадий боялся, как огня, и грозного пророка, и своей собственной супруги, которая, несмотря на свою молодость, держала его в ежовых рукавицах и задавала ему сильные головомойки за каждое непослушание. В этот ужасный для него момент столкновения двух его властей он, вероятно, желал лишь одного: убежать куда-нибудь в пустыню и скрыться там навеки, чтобы никогда не попадаться больше на глаза ни пророку, ни супруге.

Но ему не было суждено этого. Простояв в трепете до конца службы, он должен был возвратиться домой. Что там сделала с ним императрица, как она встретила его и как оправдывался он перед ней в своём поведении, – пусть это опишет какой-нибудь талантливый романист. Но результат этой семейной сцены был очень печален для Иоанна.

Император разослал ко всем епископам византийской церкви грамоты для созыва нового вселенского собора, чтобы судить Иоанна, и после этого ни разу не входил к нему в базилику.

И вот поехали опять в Константинополь все прежние епископы, кроме умершего Епифания и кроме Теофила, который в этот раз благоразумно воздержался и послал вместо себя и полного собрания своих епископов только трёх из последних.

Все ожидаемые члены собора успели съехаться в Константинополь очень скоро после рождественских праздников, т. е. в начале 404 года[291]. Главными врагами Иоанна оказались теперь Леонтий, епископ анкирский, и известные нам по прежнему собору Акакий, Антиох и Севериан. А со стороны защитников Иоанна выдавался, говорят, престарелый Элпидий, епископ Лаодикии, т. е. того самого города, который Иоанн в «Откровении» считала одним из своих, но упрекал его за то, что он «ни холоден, ни горяч, а тёпл»[292].

Произошли сильные прения между врагами и сторонниками Иоанна на этом соборе. Но Иоанн объявил и его некомпетентным для себя и отказался придти для объяснений, вероятно, под тем предлогом, что большинство его членов состоят на содержании у государства.

После нескольких бурных совещаний нового собора (на который, заметим, тоже не явились представители западной церкви) была вынесена резолюция. Она не налагала на Иоанна никакой новой вины, только признали большинством голосов, что первый собор над ним был настолько же правилен, как и все предыдущие вселенские соборы, и потому, как говорят, ему задали только один вопрос:

«Каким образом он, будучи низвержен, дерзнул снова взойти на кафедру[293] раньше другого собора, который снял бы с него отлучение?»

Иоанн же, по словам историков, ответил им:

«Я не был на том суде, не объяснялся с моими соперниками, не видел обвинений, взведённых на меня, и не получал приговора. Цари меня изгнали и те же цари снова возвратили».

Но собор не принял во внимание этого ответа Иоанна, и предал его анафеме[294], а Иоанн по-прежнему не обратил никакого внимания на своё отлучение и даже на постановление вместо себя в константинопольские епископы Арзаса. Он продолжал проповедывать и управлять своим патриархатом во главе оставшихся у него сорока или около того епископов, называвшихся иоаннитами, в отличие от «низвергнутых» ещё до сих пор оригенитов. Почти все жители столицы остались верными ему и теперь. В те храмы, в которых проповдывали его соперники, никто не хотел идти из частной публики.

Так прошёл почти весь Великий пост[295], и приближалась Пасха 404 года, приходившаяся у николаитов в этом году на 17 апреля. Император Аркадий, по-видимому, ни разу не бывавший в церкви со времени недопущения в неё своей супруги, послал, по словам Палладия и некоторых других, к Иоанну, говоря ему:

«Уйди из церкви, потому что ты анафематизирован и мне нельзя войти в базилику, пока ты в ней».

Иоанн же будто бы предложил ему (если посмеет после прошлого землетрясения) изгнать себя вторично:

«Не уйду, пока не буду выгнан силой. Пошли своих, чтобы вышвырнули меня, и тогда я буду иметь извинением то, что ушёл из церкви не своей волей, а изгнан царской властью!»[296].

Но перспектива второго землетрясения, по-видимому, совсем не нравилась императору и императрице. Ходить же в пустые николаитские храмы, в то время как весь народ толпится у Иоанна и его пресвитеров иоаннитов, было, конечно, обидно для самолюбия.

Наконец, чтобы уладить дело, был придуман кем-то замечательно остроумный и вполне соответствующий наивным воззрениям того времени способ. Для того, чтобы бог не мог разрушить города землетрясением, не выпускать из него Иоанна, а держать под домашним арестом, в его обычном жилище, где ему пришлось бы тоже погибнуть под развалинами[297]. Этого бог, конечно, не допустит, так как в Библии рассказывается, что он не раз щадил целые города ради нескольких пребывавших в них праведников. А церкви, в которых ещё оставались верные Иоанну пресвитеры, надо просто отнять у них и передать священникам теперешнего официального епископа Арзаса. Совершенно так, по крайней мере, и было сделано.

В один прекрасный день к дверям помещения Иоанна был приставлен военный караул, которому и удалось не дать ему уйти из дома целых два месяца.

Но вот 17 апреля 404 г. наступила Пасха, и Иоанн не был в силах более терпеть. Он вырвался из своего дома[298] и начал обычную торжественную службу в храме св.Софии.

Перепуганная стража побежала доносить властям. Военные отряды разогнали молящихся с оружием в руках. Убив и переранив много народу, они снова овладели Иоанном и посадили его под домашний арест. Уцелевшие сторонники его побежали окончить службу в константинопольских банях.

Началось, как видит читатель, нечто вроде того, что было в Риме в первые века христианства. Отнятые церкви оставались пусты, а народ бежал молиться в бани к иоаннитам. Представители господствовавшей фракции византийского духовенства послали к ним военачальника Лукия с четырьмястами воинов из царской стражи. Он был нарочно выбран, как человек языческого вероисповедания, не боявшийся гнева христианского пророка.

Лукий явился в бани и приказал иоаннитам разойтись, но они не обратили на него никакого внимания. Взбешённый неповиновением, он прыгнул в главный водоём, где находились в это время крестимые неофиты, главным образом женщины и девушки, и начал разгонять их направо и налево ударами палки, а воины его тем временем разграбили их одежды, лежавшие около водоёма. Несколько человек были убиты и ранены, остальные, как мужчины, так и женщины, голыми выскочили вон из водоёма и разбежались кто куда мог[299].

На другой день множество новокрещённых иоаннитов скитались вне города без пристанища. Император Аркадий встретился с одной из этих толп и велел разогнать как еретиков.

Сам Иоанн находился всё это время под домашним арестом. Скоро пошли в народ слухи, что к нему уже два раза подсылали наёмных убийц, но оба покушения не удались благодаря случайности[300].

Граждане устроили добровольное дежурство около дома Иоанна, сменяя одни других. Так прошло почти два месяца до праздника Пятидесятницы, и никаких губительных явлений в природе не произошло. Народ находился в выжидательном положении.

Почему же не вышло возмущения в пользу Иоанна? Даже и это понятно, если примем во внимание психологию древнего человека. Зачем помогать Иоанну, когда ему, в случае нужды, помогает сам бог? Ведь теперь конец мира отложен на неопределённо долгое время, а бог не накажет невинных за виновных, как это проповедывал и сам Иоанн. Населению столицы ввиду этого, вероятно, было даже любопытно посмотреть, как бог поразит ударом грома, с семью раскатами, императора с императрицей и всех их советников-николаитов за сопротивление пророку. Да и сам Иоанн при его наивном мировоззрении, вероятно, думал, что бог защитит его в решительную минуту, как уже защитил при первом изгнании, и потому не заботился о том, чтоб искать активной поддержки среди сочувствовавших ему народных масс.

Вся эта тишина и в природе, и в людях ободрила врагов Иоанна на новый наступательный шаг. Почему бы, казалось им, не попробовать теперь отослать его куда-нибудь поблизости от города, так, чтобы в случае нужды сейчас же можно было возвратить обратно, прежде чем произойдут серьёзные бедствия? Все последующие действия против Иоанна показывают именно эту программу.

Как только миновало благополучно торжественное празднование Пятидесятницы[301], приходившейся, по правилам Никейского собора, на 6 июня 404 года[302], враги Иоанна увидели в этом новое доказательство невмешательства божия, и начали уговаривать императора отправить его в Никею, близ восточного берега Мраморного моря, недалеко от Константинополя, но по другую сторону пролива.

Через пять дней император согласился, и за Иоанном был послан с воинами тот же самый военачальник Лукий, который разгонял его сторонников из бань. Испуганный возможностью отъезда Иоанна и нового землетрясения, народ готовился к сопротивлению и собрался в огромных массах у главного входа в его дом, где стоял приготовленный как будто бы для него конь. А посланные за Иоанном, войдя в дом, стали между тем уговаривать его выйти с противоположной стороны, «чтоб не быть ему виновником большого кровопролития»[303].

Эти ли уговоры подействовали на Иоанна или просто он не был в силах сопротивляться своему тайному уводу? В церковном притворе он простился со своими верными епископами и пресвитерами, а в крестильной комнате[304] расстался со своими любимыми диакониссами, уже известной нам Олимпиадой и ещё тремя другими: Проклой, Пентадией и Сильвией, дочерью мавританского царя. Все они горько плакали, как плакал и он сам, прощаясь с ними.

Затем его увели через маленькую калитку, открывавшуюся к Босфору, посадили на небольшую лодку и привезли в Вифанию, т. е. область на противоположной, азиатской стороне Босфора, где находился город Никея.

А народ всё это время ждал его у противоположной стороны дома, где нарочно держали приведённого для него коня. Украденный шесть лет тому назад из Антиохии для отправления в Константинополь, Иоанн был теперь украден и из него.

Так и должно было случиться. Страшные апокалиптичесние годы прошли, паника миновала, и от непокладистого пророка, требовавшего со стороны служителей Христа отречения от всех земных благ, нужно было так или иначе отделаться…

Обманутый народ, ожидавший Иоанна с противоположной стороны дома, наконец догадался, в чём дело, и бросился во внутренность здания, разломав таранами ворота. Но было уже поздно. Здание было взято приступом у защищавших его солдат после кровопролитного боя, но помещение Иоанна оказалось пусто…

Старинные византийские авторы не могли, конечно, оставить и этого его вторичного изгнания без специального чуда и соответствующей легенды.

И вот, говорят они, «возгорелся огонь в его церкви от престола, не какой-либо человеческой виной, а от божьего гнева, и вдруг поднялся в высоту и разлился по всей церкви. А так как дул сильный ветер, то пламя вышло из церкви и, идя высоко по воздуху, миновало рынки и опустилось, как мост, на дворец, в котором совершались советы, и сжёг его в конец. И можно было видеть ужасное чудо: огонь, как одушевлённый, ходил кругом в образе змея и поедал далёкие храмы. А те, которые были близ базилики Иоанна, остались целы, чтоб было всем известно, что не по случаю, но гневом божиим сотворился тот пожар»[305].

Враги же Иоанна утверждали, что престол, на котором он служил, зажгла с отчаяния его диаконисса Олимпиада во время восстания, происшедшего в Константинополе после увоза из него Иоанна[306]. Префект столицы, рассматривавший дело, признал это обвинение правильным, и присудил её уплатить большой штраф из её имений.

После этого она уже не хотела или не могла оставаться в Константинополе и переселилась в Кизик, но и там её не оставили в покое. Через некоторое время её сослали в Никомидию, откуда она вела деятельную и нежную переписку с Иоанном, изгнанным уже на далёкие окраины империи.

В первое время после своего увоза Иоанн был оставлен под стражей в Никее, вблизи столицы, для того чтобы можно было сейчас же отправить его назад, если с городом случиться какая-нибудь беда. Но и теперь не произошло ничего особенного в природе, а потому в средине лета, вероятно, в начал июля, его решились, наконец, отправить в отдалённую ссылку, в город Кукус в Малой Армении[307], постоянно опустошаемой набегами исавров.

Епископы государственной церкви не впускали его во время пути в свои города[308]. Но так как внутренность Малой Азии была в это время переполнена не только ортодоксальными, но и арианскими и другими сектантами, не признававшими господствовавшей церкви и имевшими кое-где тоже своих епископов, то время от времени Иоанну устраивались и сочувственные встречи. Так, при переход через Каппадокию и ущелья Тавра горное население приветствовало его с большим сочувствием. Женщины и дети плакали, выходя ему навстречу, и он сам был взволнован до слёз.

Наиболее враждебный приём был ему оказан николаитским духовенством в Кесарии. Местный епископ Фаретрий, рассерженный радушной встречей, оказанной жителями его города Иоанну (в том числе даже префектом с женой и многими из учёных), подговорил против него монахов, живших в окрестностях города, чтобы выгнали его вон. Они с криками столпились вокруг его дома, пользуясь отсутствием трибуна, который вывел войска против исавров[309], и заставили его удалиться.

«В знойный полдень принуждён был Иоанн оставить Кесарию, посреди народного плача, и в тёмную полночь бежать из прилегающего села, потому что разнеслась весть о нашествии исавров»[310].

Среди мрака и смятения носильщики опрокинули его носилки (так как по причине ревматизма он не мог более ехать на лошади), и он пешком продолжал путешествие через горы. Осенью 404 года, после семидесятидневного путешествия, Иоанн, наконец, достиг до места своего назначения, Кукуса в Малой Армении, и нашёл гостеприимство в доме своего единомышленника, богатого гражданина Диоскора. Там же ожидали его «знаменитая родом» диаконисса Сабина и пресвитер Констанций из Финикии, очевидно, тоже сосланный сюда, да и сама Сабина едва ли добровольно удалилась в такое отдалённое и опасное место.

Как раз в это время, 6 октября 404 года, умерла императрица Евдоксия, которую ортодоксальные историки старались выставить главным его врагом. Но это нисколько не повлияло на его участь, потому что она была, как мы видим теперь, лишь подставным его врагом.

Первым делом Иоанна после его водворения на место было написать к своей любимой Олимпиаде[311], и переписка их продолжалась без перерыва настолько часто, насколько позволяла медленность тогдашней случайной почты. За два года своего пребывания в Кукусе Иоанн послал ей, как говорят, семнадцать писем, а это могло быть лишь в том случае, если каждый из них писал ответ немедленно по получении письма другого и отправил его с первой же представившейся оказией, так как регулярной почты тогда не было.

Благодаря патриархальности старинной жизни, Иоанну лучше и свободнее жилось в своём изгнании, чем это было бы в настоящее время при аналогичном самодержавном строе. Ариане ещё господствовали в этой местности (особенно благодаря готам, расселённым для защиты восточных окраин при Феодосии). Епископ города, вероятно, тоже арианин, принял Иоанна очень радушно, и был даже готов допустить его проповедывать со своей кафедры, чего ни в каком случае не позволил бы николаит, так как Иоанн теперь был предан анафеме[312]. Но Иоанну было, вероятно, специально запрещено публично проповедывать, и он, как говорят, не мог воспользоваться этим предложением.

Его преследуемые сторонники в Малой Азии, Сирии и Египте всё ещё продолжали бороться с господствующей фракцией, хотя и безнадёжно. Когда умер в Антиохии приютивший Иоанна в молодости, после его бегства из монастыря, оригенитский епископ Флавиан, народ хотел избрать на его место иоаннита Констанция, бывшего пресвитером у Флавиана. Но те же самые, уже известные нам по деятельности двух соборов, враги Иоанна, епископы Акакий, Антиох и Севериан воспользовались днём, когда весь народ ушёл в гипподром на состязания[313] и сценические представления. Они тайно собрали своих сторонников, выбрали в антиохийские епископы николаита Порфирия, а сами затем бежали из города. На следующий день произошло столкновение народа с императорскими властями, поддерживавшими Порфирия, и граждане были усмирены военной силой. Но иоанниты и оригениты всё-таки не хотели иметь никаких сообщений с навязанным им епископом.

В других местах происходило то же самое. При временном объединении всех христианских фракций под знаменем нейтрального иоаннитства во время недолгого пребывания Иоанна во главе восточной церкви он назначил, между прочим, епископом над готами Улинаса, и они признали этого епископа, несмотря на своё арианство. Теперь же, после смерти Улинаса, происшедшей во время ссылки Иоанна, готы снова возвратились к арианству, и история застаёт их такими даже в средние века.

Все слабые, малодушные и корыстные сторонники, примкнувшие к Иоанну во время его величия, теперь перебежали, как всегда, к господствующей фракции. В главном из семи городов, куда он адресовал девять лет тому назад своё знаменитое «Откровение», в Эфесе, шли гонения на его единомышленников и на их епископа Гераклида. Другой из его сторонников, епископ Меруфас, сочувствовавший ему некоторое время даже и в изгнании, передался на сторону врагов и объявил себя «николаитом», как только вышел специальный императорский указ, лишавший кафедр всех тех епископов, которые не хотели сообщаться с ортодоксальными епископами-патриархами: Арзасом в Константинополе, Теофилом в Александрии и Порфирием в Антиохи[314].

В этих тяжёлых обстоятельствах, когда Иоанну ничего не оставалось делать, как сидеть дома в своём изгнании и читать книгу Иова о безропотном терпении, он и сам, по-видимому, потерял свою детскую веру в скорое пришествие Егошуа-Христа и водворение вместе с ним на Земле всеобщего равенства и братства среди бессмертных праведников, живущих на республиканских началах древней Греции.

Безнаказанное и несправедливое низвержение и ссылка в Кукус должны были показать ему, что и землетрясение после его первого изгнания могло быть случайным явлением, а не непосредственным вмешательством бога на защиту своего пророка.

Не этому ли настроению следует приписать и то, что, жестоко преследуемый восточной церковью, он обращался теперь за защитой уже не к одному богу, как делал раньше, а также и к неучаствовавшей в гонениях на него и на оригенитов западной церкви? Он просил, как говорят, папу Иннокентия вступиться за себя и своих приверженцев в восточной империи. В этом обращении с его стороны не было тогда никакого внутреннего противоречия его религиозным убеждениям. Западная церковь не отрицала в то время оригенитов и не одобряла гонения их на Востоке. Она не была, как восточная при императорах Феодосии и Аркадии, «николаитской» и даже не признавала чудотворца Николая за своего святого. Кроме того, вполне возможно, что именно в это самое время, под непосредственным впечатлением выхода «Откровения», западная церковь перестала подносить своей пастве «золотую чашу», о николаитском обращении с которой так непочтительно отзывался Иоанн в Апокалипсисе, хотя самый факт отмены мог быть официально зарегистрирован и значительно позднее. Западная церковь не признавала над собой власти византийского императора, так как после смерти Феодосия, в самый год выхода «Откровения», Византйско-Римская империя окончательно распалась на две независимые части. Кроме того, духовные властелины западной церкви – папы – никогда не становились в такие рабские отношения к императорской власти, как это было на Восток и особенно возмущало Иоанна.

Четыре иоаннитских епископа отвезли послание Иоанна в Рим, вместе с посланиями других верных ему епископов. Папа Иннокентй, благосклонно принявший это послание, попытался письменно склонить восточную церковь и Аркадия на примирение с Иоанном и иоаннитами и созвать третий вселенский собор в Фессалониках для того, чтобы снова обсудить дело Иоанна.

Однако, несмотря на смерть императрицы Евдоксии, умершей через год после изгнания Иоанна и избранной древними теологами восточной церкви козой отпущения за их собственные дела, ничто не помогло. Подставная Иезабель, Иродиада и «великая проститутка», бывшая будто бы главной виновницей гибели Иоанна, исчезла со сцены тотчас по его прибыли в ссылку[315], а та действительная Иезабель, к которой относились все эти укоризненные эпитеты, ещё оставалась на Земле и продолжала по-прежнему «царствовать над земными царями». Папские послы не были даже допущены до византийского императора, но взяты под стражу тотчас по приезде и, после трудного обратного плавания по бурному морю, высажены на калабрийском берегу Италии. Приехавшие же с ними в составе посольства бывшие епископы Иоанна Кириак, Евлисий, Димитриан и Палладий были схвачены, в противность всем правилам о посольствах, и разосланы в заточение в отдалённые пустыни востока, на границы Аравии, где кочевали дикие сарацины.

Самого Иоанна за эту новую попытку сопротивления николаитам было приказано перевести из Кукуса в армянскую крепость Арабиссу, чтобы помешать его сношениям с единомышленниками. Но и здесь это не удалось, благодаря патриархальности старинных нравов сравнительно с современными. Он по-прежнему переписывался с Олимпиадой и побуждал своими посланиями западных епископов Рима, Медюлана (Милана), Аквилен и Карфагена к созыву нового вселенского собора…

А император Аркадий, именем которого византийское духовенство сослало Иоанна, по-прежнему дрожал каждый день, ожидая землетрясения в наказание за удаление пророка, но ничего не решался сделать в его пользу из страха клерикальной партии… Он только написал жалобное послание синайскому отшельнику Нилу, прося его помолиться о спасении города, но Нил, как говорят, ответил ему таким, чисто апокалиптическим, письмом:

«Как буду я молиться о городе, сокрушаемом гневом божиим, непрестанно ожидающем громов его, я, снедаемый скорбью, волнуемый духом, терзаемый сердцем от избытка зол, преисполнивших Византию? Зачем поверил ты врагам Иоанна? Покайся!»[316].

Но всё это вызвало против Иоанна только большее ожесточение среди николаитов, не могших простить ему его прошлые обличения и унижения. Вместо возращения Иоанна и беспристрастного разбирательства его дела, которое могло бы открыть их подлоги относительно «Откровения» и некоторых других книг, приписанных ими на соборе 403 года другому лицу, враги Иоанна летом 407 года уговорили императора сослать его ещё дальше, на негостеприимное и дикое в то время прибрежье Кавказа, в крепость Пифион (теперь Пицунда) в Абхазии. Три месяца везли больного Иоанна, со всевозможными лишениями, но ему уже не суждено было достигнуть до места своего назначения.

На пути он умер, около 14 сентября 407 года, на пятьдесят третьем году от рождения и был зарыт в землю своей стражей близ уединённого посёлка Команы.

Читатель видит сам, что «Откровение в грозе и буре» настолько же нужно для понимания жизни Иоанна, насколько и сам он нужен для понимания некоторых мест «Откровения». И Апокалипсис, и жизнь Иоанна являются незаконченными, пока они в отдельности. Вся биография Иоанна без «Откровения» является какой-то сплошной фантасмагорией, где последующие события не вытекают из предыдущих, а одновременные не вяжутся между собою.

Действительно, чем был Иоанн Антиохийский? Сначала учёный язычник с блестящим по своему времени образованием и блестящими перспективами в будущем, затем пустынник-аскет, раздавший всё своё имение бедным и обратившийся к созерцанию невидимого мира и мистицизму, а после этого беглый монах, приютившийся в качестве проповедника у оригенитского епископа Флавиана, не признаваемого епископом официальною церковью.

Затем следуют: низвержение царских статуй в Антиохии и немедленная поздка его епископа Флавиана в Константинополь для каких-то оправданий, полный пробел фактов в жизни Иоанна после этого времени до 398 года и вдруг назначение этого оппозиционного и непризнанного проповдника на пост верховного константинопольского епископа, с титулом патриарха и неограниченным влиянием, как раз через два года после вычисленной нами даты составления Апокалипсиса, когда уже успело разойтись значительное количество копий с этой книги!

Потом мы видим: отчаянное сопротивление этому неожиданному возвышению как его самого, так и его антиохийских сторонников, – его похищение из Антиохии и привоз в Константинополь под стражей, чтобы не убежал, – его торжественную небывалую встречу всеми сословиями столицы, – его отказ принять предлагаемое назначение до созвания к нему на собор остальных епископов Востока, – созыв этого собора и единогласное утверждение им Иоанна, – всеобщий порыв населения к его базилике в последние три года четвёртого века и его проповеди о беспредельном милосердии бога к раскаявшимся грешникам, со странной склонностью возвращаться при каждом удобном поводе к отменённым богом пророчествам.

Затем с первым перевалом в пятый век, когда фиаско апокалиптического пророчества стало явным, следуют одно за другим: бешеное гонение на оригенитов после какой-то его объяснительной поездки в Малую Азию, – назначение над ним суда и его «извержение» всеобщим собором за то, что оскорбил восточную церковь и какую-то Иезабель, тогда как шесть лет тому назад те же самые епископы насильно водворяли его у себя, – непомерно сильная паника во всём населении Константинополя при маленьком, безвредном землетрясении после его изгнания, немедленно приведённого в связь с этим землетрясением, – крики: весь город разрушится, если Иоанн не будете возвращён, – его новое торжественное водворение в противность «извергнувшему» его собору, – его проповеди о уничтожении выставленной на площади статуи императрицы, напоминающие о низвержении при нём же статуй всего императорского семейства в Антиохии, – ссора за это с императрицей и императором, – второй соборный суд над ним с вторичным «извержением» уже извергнутого из церкви, – необычные церемонии при его удалении из города по эшелонам: сначала домашний арест в самом городе, затем заточение по соседству со столицей в Никее, чтобы в случае опасности можно было возвратить его в Константинополь, и, наконец, (уже после смерти будто бы обиженной им императрицы Евдоксии), целый ряд всё более и более отдалённых ссылок, вплоть до самой смерти на пути из одного места изгнания в другое ещё худшее. Что это, скажите, как не фантасмагория, если мы не будем считать его автором Апокалипсиса?

Но вставьте в хронологическом ряду этих бессвязных по внешности событий «Откровение в грозе и буре», как произведение, написанное им осенью 395 года, и весь этот кошмар сразу обращается в непрерывный ряд фактов, логически и хронологически вытекающих один из другого, и вся личность Иоанна, как автора «Откровения», встаёт перед нами в совершенно новом и самом ярком свете.

Нам остаётся теперь только рассмотреть вопрос, каким образом и когда «Откровение» было приписано другому времени и лицу, и каким образом сам автор, «изверженный» двумя всеобщими соборами восточной церкви, попал потом в её собственные святые?

Односторонние, тенденциозные и неполные материалы, находящееся в нашем распоряжении, позволяют мне отвечать на первый вопрос только с оговоркой. Подлог, конечно, мог быть сделан тысячами разнообразных способов. Но пока какие-либо новые факты не покажут противного, мы можем остановиться только на одном способе, на который мы находим косвенные указания в имеющихся у нас материалах. Вот эти указания.

В Ватикане, в Риме, находится коллекция средневековых книг в латинском переводе, называемая Versio Vulgata. Начало ей, как говорят, было положено папой Дамазом (Damasus), поручившим в 382 году монаху Иерониму перевести на латинский язык все существовавшие тогда священные книги евреев, а также и все произведения проповедников Иисуса-Егошуа, какие тогда имелись или можно было разыскать. Но не следует забывать, что Библия в то время ещё не представляла законченного целого, а была простой коллекцией отдельных книг, приписываемых различным еврейским и христианским пророкам и учителям, признанным по тем или иным причинам боговдохновенными, и потому мы не можем сказать, какие книги были в ней в V веке.

Кто же был этот их переводчик Иероним? – Тот самый Иероним Блаженный, с которым мы уже не раз встречались здесь. Это был известный христианский писатель и ревностный коллектор манускриптов. Он родился в Риме около 340 года, а затем переселился в 379 году, вероятно, тоже с коллекторскими и историографическими целями, в Сирийскую Антиохию, где жил в то время и Иоанн. Но только Иоанн (который был на 14 лет моложе его, а следовательно, должен был казаться ему «некомпетентным» в литературе) поступил после 381 года пресвитером к непризнанному господствующей церковью оригениту Флавиану, а Иероним, наоборот, пресвитером (с 379 года) к соперничавшему с Флавианом официальному епископу Павлину. Таким образом, Иероним был противником Иоанна по религиозной фракции и соперником его в качестве христианского писателя.

Над переводом Библии (а, вероятно, и над разысканием и внесением в ватиканскую коллекцию всяких новых посланий, пророчеств и книг, какие можно было приписать в то время апостолам Христа и пророкам древности) Иероним трудился очень долго, вероятно до конца своей жизни, т. е. до 30 сентября 420 года. Таким образом, как утверждают, и произошла Vulgata, хотя необходимо заметить, что коллекция эта постоянно редактировалась заново, вплоть до 1546 года, и не раз пополнялась новыми книгами даже и в средние века.

Когда астрологическое предсказание Иоанна потерпело полное фиаско и Теофил начал соборно проклинать и избивать у себя оригенитов, к нему присоединился, как мы уже знаем, также и Иероним, который (вместе с кипрским епископом Епифанием) стал стремительно изобличать оригенитов и Иоанна. Поэтому было бы странно даже предположить, чтобы при всей своей враждебности к Иоанну и личных счётах с ним в Антиохии, Иероним не участвовал также и в двух соборах, осудивших Иоанна, хотя в имеющихся у меня документах и нет ничего об этом, кроме косвенных намёков.

Но как бы ни было, мы уже знаем, что одно из обвинений против Иоанна на этих соборах заключалось в том, что он будто бы похитил какую-то церковную собственность, и я показал в своём месте, что речь здесь могла быть никак не о золоте или серебре, а только о похищении Иоанном старинных рукописей из того самого монастыря, откуда он после 1-го константинопольского собора «тайно» убежал неизвестно куда.

Понятно, что для принципиального противника и личного соперника Иоанна на литературной почве, каким был Иероним, признание Иоанна не автором, а похитителем и присвоителем таких замечательных книг, как «Откровение», имело двойную ценность. Во-первых, это унижало серьёзного соперника и делало Иеронима первым, а не вторым писателем своего времени, а во-вторых, оно давало ему, как усердному коллектору старинных христианских книг, возможность пополнить свою библию Вульгату новыми книгами, отдав важнейшие сочинения Иоанна одному из легендарных апостолов. Вместе с тем (и это ещё третий важный довод) оно совершенно снимало с господствовавшей тогда фракции византийского духовенства, к которой принадлежал Иероним, все обвинения, выставленные против неё в «Откровении», так как относило эту книгу совершенно к другому времени и другим врагам и делало её даже орудием устрашения противников в руках самой фракции Иеронима.

Когда говорят дурное на врага, этому легко и охотно верят даже и в настоящее, более гуманное и объективное время, а не только в грубую старину, когда всякого личного или партийного противника непременно представляли извергом человеческого рода и отказывались наотрез признать в нём хоть одну хорошую черту. Что же удивительного в том, что если, получив решение собора, обвинившего Иоанна, и признав его рукописи за похищенные и присвоенные им произведения непосредственного ученика Иисуса, Иероним немедленно принялся за их перевод на латинский язык и послал затем торжественно в Ватикан для пополнения своей Вульгаты ещё при жизни Иоанна[317].

Иоанн и его приверженцы были поставлены этим, конечно, в самое нелепое положение. Подумайте только: им приходилось оспаривать авторство ни у кого другого, как у любимейшего из учеников Христа, у того самого, который лежал на его груди во время тайной вечери! Но сделать это было бы святотатством в глазах каждого из тогдашних христиан, не бывших очевидцами того, как Иоанн собственноручно писал эти книги. Литературной критики произведений по слогу и содержанию тогда ещё не было и в помине. Да и кто же из этих Теофилов, сжигающих александрийские библиотеки, или остальных тогдашних писателей, повсюду старавшихся истреблять, а не опровергать книги своих противников, решился бы разыгрывать тогда Бауера, Штрауса или других ещё более радикальных исследователей современной рационалистической школы?

Вот почему, может быть, и сами сторонники Иоанна скоро после его смерти бросили всякие такие попытки и удовольствовались примирительной легендой, которую мы уже привели в начале биографии Иоанна, – легендой о том, как любимый из учеников Христа, апостол Иоанн, передал этому позднейшему Иоанну в антиохийском монастыре «свиток с божественным Апокалипсисом», для того чтобы он узнал из него и поведал людям всю глубину премудрости. Легенда эта как бы говорит: автором этой книги был, конечно, любимейший из учеников Христа – кто осмелится в этом усомниться! – но и наш Иоанн не обманщик: он лично и таинственным образом получил всё это от первого Иоанна, во время своего пребывания в малоазиатском монастырь, а никак не украл оттуда при своём побеге!

В этот же период борьбы с Иоанном за авторство его книг были, вероятно, сфабрикованы и те несколько указаний на «Откровение» от имени писателей II и III веков, которыми Теофил и его бесцеремонные помощники на соборе поддерживали, можно думать, своё обвинение[318]. Для старинных легковерных и невежественных епископов и пресвитеров, неспособных отличить свежеприготовленного папируса от лежавшего сто или двести лет и желающих во что бы то ни стало обвинить Иоанна, каждый такой документ являлся несомненной его уликой.

Таким путём, вероятно, и был Иоанн ещё при своей жизни лишён на Константинопольском соборе 403 года права авторства на свои собственные книги.

Затем прошли годы. Замечательная личность Иоанна, его слава как вдохновенного проповедника, которой никто не мог у него отнять, его трагическая судьба и смерть на пути из одного места ссылки в другое, худшее, должны были окружить его ореолом в глазах всех христианских фракций, не принадлежавших к господствовавшей тогда в Византии николаитской церкви. На Западе он вскоре признан был святым неучаствовавшею в гонениях на него римскою церковью. Все фракции, кроме николаитской, уже давно считали его таким. И вот через тридцать лет после его смерти с ним случилось то же, что и со многими другими пророками древности, гонимыми при жизни. Сама его «великая продажница, Иезабель и Иродиада», чувствуя неудобство бороться с ним после его смерти, вдруг объявила свои собственные соборы над ним не имеющими никакого значения.

Обезвредив его для себя отнятием важнейших сочинений и утверждением, что в своих речах он боролся вовсе не с ней, а с давно умершей императрицей Евдоксией, она неожиданно причислила его в средин V века к числу своих собственных «святых». Взамен отнятых сочинений ему приписали ряд других, от многих из которых он, вероятно, пришёл бы в ужас. Как под легендарным именем поэта Гомера собирались в древности всевозможные героические поэмы, образуя «Илиду», «Одиссею» и даже «Войну мышей и лягушек», так и под именем Иоанна стали коллектироваться в средние века, кроме его действительных произведений, ещё различные речи византийских ораторов, имена которых затерялись. И вышло, неожиданным образом, как будто сам Иоанн произнёс целый ряд толкований на некоторые из своих собственных сочинений.

Финалом же всей этой эпопеи взаимных подлогов, ссор, искажений и непримиримых противоречий, подобной которой, можете быть, ещё не было в истории, явился через полтораста лет (553 г.) новый константинопольский собор. Он предал анафеме Оригена и его книги, а его последователей, Иоанна и Олимпиаду, так и оставил в числе своих святых. Написанный под его влиянием Юстинианов кодекс (565 г.) приравнял всех астрологов к отравителям.

Оглавление