Глава 20

Кордова — это Вселенная, Вселенная, в которой обращается множество планет, и каждая из них в известной степени обособлена от других. Теперь, после ночной встречи в саду, я стал обитателем одной из них.

Мой новый мир составляли те, кто, подобно мне, работал в Обществе переводчиков. В ежедневном круговращении моей новой жизни я встречался только с ними да ещё с несколькими лавочниками. Попал я в этот мир легко: потребовалось лишь слово Сафии, и ученые тут же приняли меня для беседы.

Мой прекрасный почерк их удовлетворил; но затем меня заставили читать вслух и переводить отрывки из книг как латинских, так и арабских. На столе лежал том «Канона» Авиценны, которого здесь знали под его настоящим именем — Ибн Сина. Поскольку я изучал этот труд раньше, мой перевод оказался вполне удовлетворительным.

Мне дали работу — переписывать «Указатель наук», составленный аль-Надимом в 988 году.

Каждый день я вставал на рассвете, неспешно одевался и уходил кратчайшим путем в библиотеку. И там оказывался среди пожилых людей, гораздо более заинтересованных содержанием рукописей, нежели своими собратьями по труду.

Вечером я шел домой через парк, иногда присаживаясь почитать в тени деревьев. И все это время почти не встречался с людьми, и старых знакомых среди них не было.

Работа моя была кропотливой, но увлекательной. Два месяца прошло в этих спокойных стараниях. Моя натренированная память легко поглощала факты, отбрасывая ненужное, но жадно схватывала все сведения, которые могли пригодиться.

Я все лучше овладевал арабским, значительно усовершенствовались и мои познания в латыни и греческом, а Сафия учила меня персидскому.

Поскольку город был для меня небезопасен, приходилось обходить стороной те улицы, где можно столкнуться с прежними знакомыми; однако в городе я появлялся в такие часы, когда шансы на подобную встречу были невелики.

Несмотря на мою первоначальную самоуверенность, Сафия отнюдь не находила меня неотразимым. По сути, если она вообще осознавала мою принадлежность к мужскому сословию, то от меня это ускользало. Благодаря этому отношения наши оставались простыми, однако вполне приятными.

Общаясь с ней, я сразу же понял, что она обладает умом, далеко превосходящим обыденный, и занимается делами, требующими тайны. Хотя Сафия ничего не говорила, вскоре мне стало ясно, что она — своего рода центр, куда стекаются сведения из многих различных источников. Мало что из происходящего в Кордове ускользало от её внимания — а равно и в Севилье, Малаге, Толедо или Кадисе.

То, что наши отношения оставались столь простыми, отчасти объяснялось наличием дочери у хозяина расположенной неподалеку гостиницы. Время от времени мы с ней встречались на улице; мы никогда не разговаривали, но друг друга заприметили. Это была полногрудая девушка с темными мавританскими глазами, окаймленными черными ресницами, и, как я уже говорил, мы часто проходили друг мимо друга. А в один прекрасный день не прошли…

Полученное в детстве знание друидской мудрости дало мне память и привычку к учению, и для меня переписать книгу было достаточно, чтобы запомнить её.

Среди прочего в библиотеке имелось ценное хранилище карт; многие из них были древними и давно устарели, другие же — совсем новыми. К некоторым из последних прилагались лоции и описания, которыми пользовались купцы-мореходы при мореплавании, торговле и жизни на чужом берегу. Лучшие из этих карт я перерисовал на куски пергамента, и вскоре у меня накопилась связка своих собственных карт.

Но вот однажды библиотеку посетил Иоанн Севильский и беседовал с разными переводчиками. Когда он приветствовал меня, как старого друга, в отношении ко мне произошла ощутимая перемена.

В монастырской тишине библиотеки, среди свитков пергамента, мои широкие плечи воина, должно быть, выглядели неуместно. И хоть я изо всех сил старался держаться смиренно, было очевидно, что я — не книжник и затворник, а скорее человек дальних дорог, морских просторов и поля боя. Но то, что я друг такого известного ученого, как Иоанн Севильский, сразу внушило окружающим уважение ко мне.

— Ты жил жизнью, богатой событиями, Матюрен, — заметил Иоанн, и глаза его лукаво блеснули.

— Не знал, что моя жизнь привлекла чье-либо внимание…

— Ты нажил себе врагов, но завоевал также и друзей.

— Друзей? У меня нет друзей.

— Но разве я не друг тебе?

— Для меня это большая честь… Правда, я не смел верить, что ты помнишь меня. Но другие друзья? Мне о таких ничего не известно… Во всяком случае, выдал меня врагам единственный человек, которого я считал другом.

— Но после побега разве не ждал тебя конь?

— Ты знаешь об этом? Тогда скажи, кого мне благодарить?

— Я не свободен это сказать. Допустим, кто-то полагал, что такому молодцу не время ещё умирать, да ещё столь низким образом… Кто-то, — добавил он, улыбаясь, — кто настолько верил в кое-какие твои необычайные способности, что знал: дай тебе шанс — и ты сумеешь сбежать.

Больше он ничего не сказал. Он расспросил меня о трудах моих и был восхищен, когда я целыми страницами цитировал наизусть старинную рукопись.

— Завидую твоей памяти. Ты говоришь, это результат упражнений?

— Многие поколения моих предков с материнской стороны были друидами — хранителями нашей истории, мудрости, ритуалов, — и все это вверялось памяти. Не знаю, можно ли унаследовать хорошую память, но у нас у всех она такая, а кроме того, были ещё и упражнения…

— Вот как?

— Я не могу говорить об этом. Могу сказать только вот что. Есть способ использовать силу ума и духа так же, как используют зажигательное стекло. Если сосредоточить солнечные лучи с помощью такого стекла в одной точке, то она сильно нагревается и возникает огонь. А нас научили сосредоточивать внимание так, чтобы увиденное один раз запоминалось навсегда. Хотя, должен сказать, повторное чтение тоже хорошо помогает…

После посещения Иоанна Севильского меня стали приглашать на небольшие собрания переводчиков вне стен библиотеки, так что в некоторой малой мере я стал частицей большого города — частицей, молчаливо внимающей.

Часто я слышал о Валабе, той красавице, которую видел в кофейне с Аверроэсом. Ее жилище, по-видимому, было средоточием красоты и разума.

В библиотеке я читал переводы из Гераклита, Сократа, Платона, Эмпедокла, Пифагора, Галена. Хунайн ибн Исхак, известный как переводчик Гиппократа и Галена, переводил также и Платона. Я сделал по несколько копий каждого из этих трудов, потому что на первых порах мне поручали больше работ по переписыванию, чем по переводу.

Потом мне дали переводить с персидского книгу «Кабус-Намэ», написанную Кай Каюс ибн Искандером, принцем Гургана, в 1О82 году. Это были советы сыну, где трактовались все вопросы жизни его как принца и как человека.

В главе, повествующей о врагах, я наткнулся на такое изречение:

«Всегда будь осведомлен о действиях своих врагов, тайных или открытых; никогда не считай себя в безопасности от их предательских действий против тебя, и постоянно рассматривай способы, которыми можешь перехитрить или разгромить их».

Я поднял глаза от страницы. Как мог я тешить себя убежденностью, что Ибн Харам или принц Ахмед ничего не знают о моем возвращении? Как мог пребывать в уверенности, что укрылся от них так просто, всего лишь держась в стороне от прежних знакомств?

До сих пор я не следовал совету Кай Каюса. Мои враги действовали против меня, а я против них — нет. Не подумать ли мне о предупредительных военных действиях? И об укреплении своей позиции, ибо разве я неуязвим?

До сих пор я доверял своему клинку, своей силе и удаче. Здесь этого недостаточно. Необходимо выстроить защитные линии; а единственная возможная защита — это та, которую могут предоставить человеку влиятельные друзья. У меня же их нет.

Не смогу ли я разведать позиции моих врагов? Раскрыть их намерения?.. Помнится, Дубан говорил мне, что Ибн Харам поддерживает Йусуфа, но и сам стремится к власти…

Следовательно, мне нужны друзья; мне нужны сведения; и тогда, не будучи, может быть, в силах разгромить своих противников, я смогу хотя бы ускользнуть от них.

Лицо мое зажило, сила вернулась ко мне. Казалось, в моих жилах заструилась новая кровь. Кофейни при моих нынешних скромных доходах были мне не по карману, но существовали другие лавки, куда человек может зайти попить шербета и послушать досужие разговоры.

Мне отчаянно хотелось иметь меч, но я носил одежду ученого и должен был действовать осторожно, чтобы не возбуждать любопытства.

Однажды теплым днем я оказался на отдаленном базаре и остановился перед прилавком с какими-то сандалиями — а на самом деле рассматривал мечи в соседней лавке. Там было прекрасное оружие из дамасской и толедской стали.

Вдруг какой-то воин встал почти рядом со мной и выбрал один из выставленных на продажу скимитаров. Попробовал, как уравновешено оружие, искусно взмахнув им на персидский манер, а когда я тронулся с места, чтобы уйти, вдруг обратился ко мне:

— Эй, ученый человек, ну-ка, испытай свою руку. Неужто ты скажешь, что это не отличное оружие?

Я узнал голос. Это был Гарун.

Отвернув лицо в сторону, я произнес:

— Я мало понимаю в оружии, о эмир. Я всего лишь студент.

Он снова заговорил, понизив на этот раз голос:

— Не играй со мной в прятки, Кербушар. Я узнал тебя.

Я взглянул ему прямо в глаза:

— У меня мало причин доверять своим старым друзьям…

— Из-за Махмуда? Он всегда ревниво относился к твоим успехам, а когда Азиза проявила интерес к тебе, а не к нему… Он очень тщеславен, ты ведь знаешь.

— А ты? — спросил я резко.

— А я все ещё друг тебе, — ответил он спокойно, — если ты хочешь принять мою дружбу… Разве я не позволил тебе пройти через ворота?

— Так ты узнал меня?

— Не сразу. Только после того, как ты прошел мимо. По походке. Я не решился заговорить с тобой, потому что солдаты могли заинтересоваться… А потом искал тебя, но нигде не мог найти.

Мы зашли в маленькую закрытую лавку угоститься шербетом и поговорить.

На нем была форма одного из лучших кавалерийских полков Йусуфа. Он был приземистым, широким в плечах человеком большой физической силы и быстро возмужал в суровых военных упражнениях. Не такой ловкий в беседе, как Махмуд, никогда не говорил, не подумав.

Гарун был одним из тех спокойных людей с раскованными мышцами, которые способны на невероятные всплески действия. Я хорошо знал этот тип людей, потому что мой отец тоже принадлежал к нему.

— Какие у тебя планы? — спросил он.

— Учиться побольше, узнать, жив ли отец и найти его, а потом ещё повидать мир. Я подумываю об Индии.

— Я тоже подумываю о ней… но кто знает хоть что-нибудь об Индии?

— Я знаю.

— Ты?

— Есть же книги. Арабские корабли иногда плавают туда, и через пустыню тоже есть дорога…

Окинув его взглядом, я сказал:

— Там моя судьба, Гарун… Чувствую.

Он поднялся:

— Может быть, в один прекрасный день мы там встретимся, а может, вместе отправимся туда… — Он сжал мне плечо: — Хорошо было повидать тебя. Как в старые времена…

И шагнул в сгущающиеся сумерки.

— А Махмуд? Ты с ним видишься?

— Махмуд теперь важный человек… Он близок к принцу Ахмеду.

— Я подумываю о нем, — проговорил я, — но имеются другие, которые идут в первую очередь.

— Будь осторожен, — предостерег Гарун, — ты идешь по зыбучему песку.

— Да, ещё одно. Тебе известно имя Загал?

— Правитель тайфы. У него под началом много солдат. Он тоже твой враг?

Я рассказал ему историю Шаразы и Акима. До сих пор я считал, что напали на них люди, посланные Йусуфом; теперь же выяснилось, что Загал — властитель тайфы, одного из мелких княжеств, на которые была разделена мавританская Испания.

— Это пустяк, — сказал я. — Хотелось бы только знать, что у неё все в порядке…

— Ну-у, я так понял из твоего рассказа, что у неё все будет в порядке, где бы она ни оказалась, — улыбнулся он. — Однако… если ты намерен бросаться на защиту всех девушек, которых повстречаешь в жизни, то жизнь тебе предстоит весьма деятельная.

Мы разошлись, но я почувствовал себя увереннее. Хорошо было узнать, что Гарун по-прежнему мне друг. Однако я не сообщил ему, чем занимаюсь, и по дороге домой немного поплутал, поглядывая через плечо, не следит ли кто за мной.

В эту ночь я рассказал Сафии о моем отце и о том, что, несмотря на известие о его смерти, верю, что он до сих пор жив. Она задала мне множество вопросов насчет галеры, её команды, цели плавания. Потом о возрасте отца, его внешнем облике и каких-либо шрамах и отметинах на теле.

— Тебе следовало рассказать мне раньше… но неважно. Возможно, мне удастся что-нибудь о нем узнать.

И прежде, чем я смог спросить её, каким образом она добудет такие сведения, Сафия протянула мне ключ.

— Ступай в это место, — она рассказала мне, как туда пройти. — Найдешь там четырех лошадей. Погляди на них и реши, достаточно ли у них резвости и силы. Дальше, я хочу, чтобы в течение следующих четырех недель ты посвящал один день в неделю закупке припасов для путешествия.

— Ты уезжаешь?

— Мы уезжаем. Я говорила тебе, что ты можешь мне понадобиться. — Она повернулась так, чтобы глядеть прямо на меня. — Матюрен, если у меня возникнет нужда спасаться, то нужда эта будет отчаянной. Я ничего не хочу об этом говорить. Не ходи к лошадям днем, а когда идешь туда, удостоверься, что за тобой не следят.

— Когда?

— Когда я скажу. Ты, по-видимому, человек предприимчивый, мне такого и нужно было. Твоему другу Гаруну можно доверять?

— Уверен.

Она улыбнулась моему удивлению, потому что я не упоминал при ней его имени.

— Такое мое дело — знать. А твое — быть готовым помочь мне, как я помогла тебе. Однажды — и уже скоро — мне придется спешно покинуть этот город.

— Тебе достаточно только сказать.

— И пожалуйста, пусть не будет между нами недоразумений. Я делала то, что необходимо, а ты сам пришел с предложением своих услуг.

— И не возьму его назад.

В саду стоял сильный запах жасмина, и мне вспомнилась та ночь несколько месяцев назад, когда я перелез через эту стену, голодный, в лохмотьях… в городе, полном врагом… Да, я у неё в долгу.

Мавританская Испания была воистину рассадником интриг, и нити заговоров всегда тянулись через Гибралтарский пролив в Северную Африку, на родину берберов. А христианские властители Наварры, Кастилии и Леона с завистью поглядывали на юг, на роскошь Андалусии — и плели свои тенета.

Поняв, что времени осталось в обрез, я ещё более усердно взялся за ученье. На первом месте были у меня медицина и военная тактика, но я изучал также искусство мореплавания, историю, философию, химию и ботанику.

Ключ к успеху в арабских странах тогда был, однако, не в этих познаниях. Араб по природе поэт. Его язык полон поэзии и чудесных звуков, настолько, что даже государственные документы писались в поэтической форме, а поэты-импровизаторы были самыми почитаемыми и нужными людьми.

Одна из глав «Кабус-Намэ» излагала советы по стихосложению. Не знаю, много ли выгоды удалось извлечь сыну принца гурганского из отцовских советов, но мне удалось. Принц умер за сто лет до моего рождения, а может, и ещё раньше, но его советы ещё вполне годились.

Мало-помалу я изучил пути бегства из Кордовы и хорошо узнал часы закрытия ворот, а также разведал, какие из стражников самые строгие, а какие, наоборот, несут службу спустя рукава. Время от времени я распивал бутылочку с теми, кто был к этому склонен, потому что большинство мусульман вина не пьет. Иногда заглядывал в низкопробные кабаки, заводя знакомство с фиглярами, жонглерами, бродячими певцами и даже с ворами. Слушал сказочников на базарах, прикидывая, что и это может когда-нибудь пригодиться. Упражнялся в игре на лютне и то тут, то там опускал в чью-нибудь руку монету или покупал что-то съестное.

Постепенно этим людям стало известно, что я — тот самый Кербушар, который продал галеру и убежал из замка, куда заточил меня принц Ахмед. Сведения стекались ко мне капля за каплей. Ибн Харам уехал в Северную Африку; у принца Ахмеда все ещё нет сына.

Я больше не служил в большой библиотеке, потому что Сафия приказала мне быть готовым к отъезду в любую минуту; однако библиотека по-прежнему была открыта для меня, и ученые меня радушно принимали. Сафия давала мне деньги, и то, что я эти деньги отрабатывал, позволяло мне принимать их как плату, не пересиливая свою гордость.

В библиотеке имелись подробные каталоги, перечисляющие её книги; многие из этих сокровищ были очень красиво иллюстрированы, переплетены в доски из ароматической древесины, обтянутые тисненой, выложенной самоцветами кожей. Тут хранились книги, написанные на древесной коре, на пальмовых листьях, на бамбуке или на тонких деревянных дощечках; на кожах животных, на кости, на тонких табличках из меди, бронзы, сурьмы, глины, на полотне и шелке. И, конечно, обычные — на папирусе, коже и пергаменте.

В библиотеке были ученые, которые читали на санскрите, на языках пали и харушти и даже на древнекашмирском письменном языке — сарада. Но попадались тексты на языках, которых ни один из нас не мог прочитать, — например, записи с островов Крит и Тераnote 10 или из этрусских развалин.

День за днем я вкапывался в работу, и теперь, когда не был занят переписыванием или переводами, мои ученые занятия сильно продвинулись вперед, ибо я с головой погрузился в это крупнейшее хранилище рукописей, зачастую нетронутых и нечитанных.

Как-то ночью в комнату, где я спал, пришла Сафия.

— У меня есть новости.

— Новости? Какие?

— Твой отец, может быть, ещё жив…

— Что? — сердце мое заколотилось.

— Его галера затонула у берегов Крита, но его — или кого-то похожего — вытащили из моря и продали в рабство.

— Значит, я должен ехать на Крит.

— Его там больше нет. Он был продан какому-то купцу из Константинополя.

Мой отец жив!

— Я должен ехать…

Сафия покачала головой:

— Это было бы глупо. Те, кто разыскал его, сейчас собирают дальнейшие сведения. Когда я получу ещё новости, ты сразу же о них узнаешь.

Полный нетерпения, я все-таки должен был ждать. Конечно же, Сафия права. Срываться с места, не узнав ничего досконально, значило ещё раз отдаться на волю случая. Прежде всего нужно выяснить, что за купец его купил и является ли он по-прежнему его владельцем или перепродал его, а если перепродал, то кому.

Я ждал очень долго, могу подождать и еще. Приходилось верить, что Сафия не подведет меня, так же, как и я не уклонюсь от своего долга перед ней.