Глава 35

Ярмарка в Провене на протяжении всего двенадцатого века была одной из крупнейших во Франции. Проводилась здесь и майская ярмарка, но самая значительная открывалась в сентябре. Холодные не по сезону, дождливые дни кончились, и теперь стояла теплая солнечная погода.

Под длинными навесами без боковых стен развернулась выставка товаров. Здесь можно было найти шелка, шерстяные ткани, доспехи, оружие, изделия из кожи, шкуры, гончарную посуду, меха, вообще товары для любой цели и на любой вкус.

На ярмарочной площади выставили свои товары крупные торговцы; а по краям её расположились крестьяне; каждый принес на продажу какую-нибудь мелочь. Зерно, шкуры, овощи, фрукты, козы, свиньи, цыплята — и, конечно, всякого рода ремесленные поделки.

Постоянно разыгрывались зрелища и представления, потому что ярмарки привлекали фокусников, группы акробатов, пожирателей огня, шпагоглотателей, жонглеров и фигляров, как и мошенников любого рода и вида.

Купцы обычно продавали и покупали товары оптом, целыми гроссами (что означает дюжина дюжин); потому их и называли «гроссерами"note 16. Мелкие сделки не давали возможности получить приличную прибыль; впрочем, и торговец, купивший слишком крупную партию, рисковал не распродать её полностью.

Белая Торговая Компания прибыла из Испании с шелками, к которым добавила по дороге фламандские сукна. Товары свои мы предпочитали отдавать в обмен на кружева, которые было легко перевозить и которые высоко ценились везде, куда бы мы ни отправились.

Благородные посматривали на купцов с пренебрежением, однако завидовали возрастающему богатству и власти таких людей, как гансграф фон Гильдерштерн, Лукка, Иоганнес и ещё десяток наших компаньонов.

Богатства знати складывались из добычи или выкупов, полученных на войне, или из выручки от продажи того, что давала земля, обрабатываемая крепостными; однако такие доходы бывали порой весьма незначительны. А купцы, напротив, почти всегда находили рынок для своих товаров.

На Провенской ярмарке встретились самые разные люди и обычаи: франки, готы, саксонцы, англичане, норманны, ломбардцы, мавры, армяне, евреи и греки. Хотя от возникновения такой торговли не прошло ещё и столетия, в ней уже начинались изменения. Некоторые купцы находили для себя прибыльным поселиться в каком-нибудь месте и ввозить свои товары из ближайшего морского порта или покупать у проходящих караванов.

Какое-то время назад ремесленники стали выселяться из замков и обосновываться в городах, чтобы продавать свои изделия прохожим и проезжим. Сапожники, ткачи, медники, горшечники и кузнецы-оружейники вместо изготовления вещей на заказ стали открывать лавки. Купцы-странники превращались теперь в развозчиков таких товаров.

Самые лучшие европейские сукна изготовлялись в Англии и Фландрии, их ткали из шерсти, состриженной с овец, что паслись на влажных пастбищах неподалеку от моря; здесь у них вырастало самое тонкое руно. Плащи из этой шерсти пользовались большим спросом, и чем дальше от мест, где их выделывали, тем выше была цена.

По этой-то причине гансграф и его компания решились на рискованное путешествие в Киев.

Такие сукна в Киеве стоили в пятьдесят раз дороже, чем здесь, а меха, закупленные там, могли принести отличную прибыль в Византии или Италии. Успешное завершение столь протяженного путешествия могло дать целое состояние каждому участнику.

Церковь взирала на торговцев с неодобрением, ибо торговля рассматривалась как вид ростовщичества, а любая спекуляция считалась грехом. К тому же церковники подозревали купцов, совершающих дальние путешествия, в распространении и насаждении вольнодумства.

Перемены носились в воздухе, однако купцов они не пугали — напротив, им неприятна была любая неизменность и застой. Сомнения и суеверия крестьянства и знати представлялись детским неразумием этим людям, которые странствовали далеко и видели много, испытывали влияние разных идей и образов жизни.

Частенько, однако, купец, отыскавший хороший рынок, приберегал эти сведения для себя, вслух же сокрушался о своих тяжких переживаниях и вовсю расписывал опасности пути, лишь бы любой ценой сокрыть от других свои рынки сбыта товаров или источники дешевого сырья.

Независимо от взглядов и мнений Церкви как целого, всякого рода аббатства, монастыри и храмы числились среди лучших купеческих клиентов. Облачения прелатов обычно изготовлялись руками мавританских ткачей. Я обнаружил, что, за немногими исключениями, слуги господни страстно интересуются книгами и новостями и охотно слушают рассказы купцов.

Несмотря на попытки церковных верхов насаждать нормы и правила, священники и монахи в городах и селах становились частью тех перемен, которые изменяли лик Европы и смягчали её нравы и мнения.

Один такой служитель Господа подошел к моему прилавку на ярмарке купить отрез парчи на ризу. Мы поговорили о ткани, потом о маврах, о Кордове, о книгах и, наконец, разговор перешел на медицину.

— Арабы, — сказал я, — считают, что перед началом операции руки и инструмент должны быть абсолютно чистыми.

— Я слыхал, — он покосился на меня беспокойным глазом, — будто Маймонид осмелился критиковать самого Галена…

— И вполне справедливо.

Он был потрясен:

— Так неужели нет ничего, на что мы могли бы показать пальцем и сказать: «Это так, это правильно»?

— Возможно, и есть; но, похоже, единственный закон вселенной — это изменение. Все течет, все меняется — и это к лучшему.

Священник покачал головой, не соглашаясь, но, я уверен, несогласие это не было полным.

— Говори потише, — посоветовал он, — лучше, чтобы таких замечаний не слышали.

И тут ему, по-видимому, пришла в голову мысль:

— А ты не тот ли, который?..

Он понял, что я тот самый.

Я не смог бы этого отрицать, потому что он, конечно же, имел возможность порасспросить других, не я ли тот человек, который спорил с наставником в университете.

— Полагаюсь на твою дружбу. То, что я говорю, — это разговор одного ученого с другим. По окончании этой ярмарки я покидаю Европу и, вероятно, не вернусь никогда.

— А что ты такое говорил?

— Что Бернард Клервоский был глупцом, возводя обвинения на Абеляра. Я считаю, что Абеляр — прекрасный ученый, и нам нужно побольше таких, как он.

— Я согласен со многим из того, чему он учил… — Священник взглянул на меня: — Ты счастливчик — путешествуешь. Возможно, паломничество — как раз то, что мне нужно.

Мы поговорили об изменениях, которые внесло в законы франков появление купечества, сделки купцов между собой и с городами. Менять и подправлять законы начал ещё Карл Великий, покровительствовавший развитию торговли в своей империи; однако появление купечества потребовало перестроить саму основу законов, внеся положения, чуждые прежнему образу мыслей.

В цивилизацию, основанную главным образом на земледелии, где все законы опирались на использование земли, мы, купцы, привнесли новые соображения. Власть исходила от короля, церкви, крупных баронов, а основой любой собственности до недавних пор была земля.

Существовавшие законы лишь в малой мере касались купцов, и потому они выработали свои собственные кодексы правил, которыми и руководствовались в отношениях между собой. Рассматривая споры, в которых участвовали купцы, местные суды начали прибегать к купеческим кодексам.

По этим правилам торговец становился привилегированной персоной, не связанной законами и уложениями, обязательными для горожан. Бароны, радуясь прибыли от налогов, которые платили купцы, и развитию торговли, которому они способствовали, предоставляли особое положение купеческим караванам.

Высокий молодой монах — а его особенно занимало законоведение — глубоко интересовался такими новшествами. Это и подготовило его разум к восприятию изменений.

Графиню весьма взволновала прежде ею не виденная ярмарка. Надев арабский костюм, который дала ей одна из женщин нашего каравана, она вышла покрасоваться.

За многие мили приходили сюда люди — продать свой товар или просто поглазеть на зрелища и утолить любопытство. Кроме нашего каравана, который теперь слился с караваном Петера, в ярмарке участвовали ещё пять. Один был из Италии, второй из Армении; германцы с берегов Балтики, венецианцы, голландцы — все явились в Провен.

У нас, торговцев, есть свой жаргон — «арго», и свои сигналы для предупреждения о приближающейся беде.

Через несколько минут после открытия ярмарки все купцы уже знали о графе Роберте и о том, кого он разыскивает. Нас здесь насчитывалось более тысячи крепких, закаленных бойцов. Жонглеры, фокусники и акробаты — тоже наши союзники, и разные компании были хорошо знакомы друг другу по предыдущим встречам. Неважно, какие у нас разногласия между собой — а кое-какие, конечно, имелись — любой беде все противостояли сообща, плечом к плечу.

Кто-то вдруг коснулся моего локтя. Обернувшись, я увидал морщинистое лукавое лицо старого Хатиба. Хатиб из Кордовы! Мой друг — нищий, вор, поставщик сведений!

— О, как встреча с тобой согревает мое сердце! — Он показал рукой: — Я здесь с жонглерами.

Открыв полую рукоять своего кинжала, он извлек скатанную в трубку записку.

«Я не забыла.

В.»

Графиня заметила эту сценку и быстро подняла глаза от записки ко мне.

— От женщины?..

Хатиб, улыбнувшись мне, церемонно поклонился:

— Какая же львица не узнает следов другой львицы?

Он говорил по-арабски, но она быстро ответила:

— Ты уподобляешь меня львице?

Мы были изумлены, ибо ни один из нас не предполагал, что эта женщина говорит по-арабски, хотя, собственно, почему бы и нет? Она выросла в замке посреди арабских земель.

— Все женщины — охотницы, и все смертоносны.

— Меня нисколько не удивляет, что этот человек — ваш друг, — сказала она мне. — Вы с ним думаете одинаково.

Не сказав ни слова, я показал ей записку. Графиня приподняла бровь и отдала листок обратно.

— Интересно знать, что это вы такое совершили, что кто-то не забыл о вас на второй день?

— Я не жду, чтобы меня помнили, — заметил я, — лишь бы мне радовались.

Вдруг раздался взрыв рукоплесканий, мы обернулись и увидели человека, сделавшего стойку на одной руке на верхушке шеста, который держал другой акробат. Потом вокруг собралась толпа жонглеров, шпагоглотателей и прочих.

— А чудесно, должно быть, жить вот так! — сказала графиня с восхищением.

— Ну, это зависит от точки зрения, — заметил я, — вот у человека, который на шесте, есть искалеченный ребенок, ради которого он живет. А шпагоглотатель — сирота, не знающий ни отца, ни матери. У них много бед…

— Вы их знаете?

— Это мои друзья, — сказал я, — и я умею даже делать некоторые трюки.

— Поразительно!

— Меня все восхищает, и я люблю совершенство во всем. А потом… кто знает? В один прекрасный день мне может понадобиться исчезнуть. Кто помнит лицо акробата?

Проходил день за днем, торговля шла удачно, но тревога не покидала меня. Граф Роберт де Малькре, как мне показалось, был не из тех, кто легко отступается, когда столь многое поставлено на карту. Кроме того, он явно умел ненавидеть. Я прочел это по его глазам.

Эта ярмарка оказалась одной из самых успешных для нас, и вот теперь мы приготовились уезжать. Но уезжали мы не одни, ибо после долгих переговоров другие караваны решились присоединиться к гансграфу, потому что он был широко известен своей деловой хваткой.

Фламандскими сукнами в Киеве не торговали, хотя по случаю туда и попадали плащи из этих тканей, и некоторые были проданы их владельцами по ценам просто чудовищным. Один из наших знакомых, армянин, которому случалось там торговать, утверждал, что спрос на шелка и кружева будет очень хороший.

Вечером накануне отъезда я неожиданно получил записку. Ее сунул мне в руку кто-то в ярмарочной толчее.

«Если хотите узнать о местопребывании вашего отца,

приходите к восточной потерне».

Оседлав Айешу — одну из кобыл — я поехал в город. О моем отце знала только Сафия. Сафия — и ещё графиня.

Оставив кобылу в тени у стены, я наблюдал за потерной.

Время текло, но никто не появлялся. Может быть, это западня? Если Сафия здесь, то где же она? Больше часа я прождал, но не уловил ни звука, ни движения.

И тогда я заметил кое-что, чего не видел прежде.

Ворота были приоткрыты.