Глава 8

С холма нам было видны очертания обнесенного стеной приземистого здания гостиницы — если это заведение заслуживало такого названия. Во дворе стояли верблюды и кони купеческого каравана. Четверо солдат в кольчугах сворачивали в ворота, но не видно было никого из той разношерстной банды, которая двигалась впереди нас.

Гостиница располагалась на открытом месте, и вблизи не было никакого укрытия. Но если внутри действительно есть сообщник, чтобы открыть ворота нападающим, то она окажется местом тесным и практически безнадежным для обороны.

Гассан, тот самый высокий юноша из нашего отряда, будет драться хорошо — в этом я не сомневался. Иоанн Севильский, хоть и немолодой уже человек, в хорошей форме, судя по виду, а в его решительности я уже убедился…

Когда мы въехали в деревянные ворота, ветер развевал нашу одежду и падали первые, ещё редкие капли дождя. Ночь будет темная.

Мы расседлали наших скакунов. Воздух в конюшне был спертый, но пахло свежим сеном. Верблюды казались упитанными и сильными, и я сказал об этом Гассану.

Он бросил на них презрительный взгляд:

— «Джамал»! — Он пожал плечами. — Они годятся только на то, чтобы таскать поклажу. Видел бы ты наших верховых верблюдов — «батинийя» или «уманийя» из моей страны!

И рассказал мне о знаменитых беговых верблюдах, которые могут пробегать за день сотню миль, и часто в течение нескольких дней подряд.

Вошел высокий темнолицый солдат и указал на пустующее стойло:

— Не занимайте. Приезжает важный путешественник.

Он внимательно взглянул на меня, чуть нахмурившись, словно мое лицо показалось ему знакомым. Помешкал, будто хотел что-то добавить, но потом передумал и вышел.

Внутри гостиницы Иоанн Севильский сидел на полу, скрестив ноги. Перед ним лежала нога ягненка, от которой он отрезал куски мяса. Он знаком предложил мне присоединиться к нему. Барашек был молодой, свежезажаренный и превосходный на вкус. К нему рис и кувшин вина.

К нам подсел и Гассан, преисполненный желания поговорить о верблюдах и о пустыне, довольный, что мне интересно, и жаждущий побольше сообщить о пустынных верблюдах и их повадках. Зная, что когда-нибудь это может мне пригодиться, я слушал со всем возможным вниманием.

Иоанн Севильский говорил мало, но заметил, что один из кольчужных солдат подходил, чтобы расспросить насчет нашего пленника, и хотел, чтобы того передали ему. Теперь он подошел снова. Это был не тот, с кем я говорил в конюшне, но тоже интересовался мной:

— Ты присоединился к отряду за Кадисом?

Я отрезал кинжалом тонкий ломтик баранины.

— Я еду в Кордову учиться.

— Ты умеешь читать?

Я ответил уклончиво, тоном святоши:

— Хочу научиться получше, чтобы читать Коран.

— Ты правоверный? — спросил он с явным сомнением.

— «Те, которые поверили, — процитировал я из Корана, оставили дома свои и боролись за дело Аллаха, — те истинно правоверные».

Это произвело впечатление на солдата, и он отошел. Иоанн налил вина из кувшина, и я заметил призрак усмешки у него на губах.

— Слыхал ли ты, — спросил он мягко, — о дьяволе, цитирующем Писание для своих целей?

— Дьявол-то и уцелеет, — ответил я.

— Значит, главное — это уцелеть? А нет ли более важных вещей?

— Прежде всего честь, потом победа; но уж если человек хочет учиться, то прежде всего он должен жить.

— Ты мудро поступишь, — согласился он, — если отправишься в Кордову или в Толедо. Ученье есть лучшая из всех радостей. Деньги могут быть потеряны или украдены, здоровье и сила могут подвести, но то, что ты сообщил разуму своему, — твое навеки.

Еще бы! Разве не мои небольшие познания в мореходном деле освободили меня из цепей? Разве не знание арабского языка привело меня в Малагу, а затем и в Кадис? И более того. Уже то немногое, чему я научился, сделало мою жизнь богаче, помогло мне более точно оценить достоинство людей и вещей. Да, я отправлюсь в Кордову. А может быть, мой отец не погиб? И его корабль не был потоплен?

А что до Азизы — я не знал, ни где её можно найти, ни как ей помочь. В мире действовали многие силы, о которых я ничего не знал, и малейший промах мог сильно навредить. Здесь христиане воевали против христиан, мусульмане против мусульман, арабы — против берберов…

Азизу, возможно, увезли её друзья, а мои расспросы могут привести к тому, что её обнаружат враги.

Один из кольчужных солдат уселся по соседству с нами, другой лег неподалеку от купца. Неразумным и странным казалось, что люди, путешествующие вместе, разделились и легли спать по отдельности…

Караванщики уже давно заснули.

Поев, я вышел во двор помыть лицо и руки. Ветер усилился и гнал по небу тучи, словно волны морские. Молнии играли, разбрасывая зловещие тени над дальними холмами, деревья гнулись под сердитым ветром. В такую ночь зло царит повсюду…

Я часто разгуливал по вересковым пустошам среди стоячих камней — древних священных камней моего народа. Интересно, подумал я, что бы сказал Иоанн Севильский, знай он, что в памяти моей покоится священное знание друидов? Многие века назад сложили они правила ясного мышления для спора и обсуждения, собрали знания о море, о небе и звездах, а также о множестве тайных вещей, которые для непосвященных отдавали волшебством.

Однако ничто в моих родных краях не могло сравниться с этими городами Испании. Париж, говорили мне, ничуть не лучше самой грязной деревушки: отбросы выбрасывают прямо на улицу, туши животных сгнивают там, где они пали, и по самым богатым кварталам города бродят свиньи, принадлежащие монахам обители Святого Антония. Иногда грязь бывает настолько глубока, что женщин приходится переправлять через улицу на спинах носильщиков. Стекло почти неизвестно; окна затягивают промасленной бумагой.

И снова подумал я о древних верованиях моего народа. Я находил в христианстве много хорошего, но, судя по влиянию на страны, в которых та или иная религия господствовала, мусульманство представлялось самой успешной верой из всех. Впрочем, может, и не всегда было так.

Во что же верить мне? Я был человеком естественным. Ощущение хорошего меча в руке, коня под моим седлом, или рулевого весла корабля — вот в это я мог верить. Эти ощущения отвечали чему-то внутри меня.

Крыло чайки, стремительно прочерчивающее небо, поднимающийся из-за моря дальний берег, окутанный синевой, солнечное тепло и холод зимней ночи, соленый вкус пены морской или пота, теплое, чудесное ощущение женщины в объятиях… В это я верил.

Вне всякого сомнения, Мухаммед был человек мудрый. Разве не женился он на вдовице, владевшей многими верблюдами? Такого стоило послушать…

Вернувшись в гостиницу, я взял свои одежды, лег в углу у стены, неподалеку от Иоанна Севильского, и прикрывшись халатами, вытащил скимитар.

Гассан, казалось, дремал, но Гассан — бедуин из пустыни и будет готов, когда понадобится.

Длинное помещение, где мы находились, имело только один вход — со двора. Наша позиция позволяла выстроить из наших клинков грозную стену защиты, однако что-то в этой гостинице меня беспокоило.

Недалеко от меня лежал солдат, с виду — спящий. Присмотревшись, однако, я заметил, как чуть-чуть шевельнулась его рука. Нет, это не было неловкое, непроизвольное движение спящего, но медленное, осторожное движение человека, который старается, чтобы оно осталось незамеченным.

У меня сердце замерло. А если предположить, просто предположить, что солдаты — не те, за кого себя выдают? Протянув руку, я подергал Иоанна Севильского за платье. Его глаза раскрылись, он поймал мой взгляд, но ни один мускул не дрогнул.

Беззвучно, одними губами, я проговорил:

— Солдаты — разбойники.

Он все понял мгновенно. Чуть-чуть шевельнул головой и быстро нашел взглядом всех солдат. Один лежал поблизости от Гассана так, что мог, вытянув руку, ударить его кинжалом в спину; ещё один — неподалеку от гиганта-негра, охраняющего толстого купца. Каждый солдат выбрал такое место, что мог по данному сигналу сразу убить сильного бойца.

Мой взгляд упал на руку ближайшего солдата. В мигающем свете от очага было видно, что он сжимает меч. Пришло время действовать.

Лежа в самом темном месте, я не был виден ни одному из разбойников. Бесшумным, кошачьим движением я поднялся на ноги с мечом в руке. Левой рукой я держал халат, которым укрывался. В этот миг со двора донесся какой-то звук, который не был ни воем ветра, ни шумом дождя.

Шаг вперед — и я выступил из тени. Мой клинок слегка коснулся Гассана. Он поднял глаза, и я указал мечом на солдата, лежащего рядом с негром.

Снаружи по булыжнику зашаркали шаги, и ближайший к Гассану солдат начал подниматься. Набросив на него халат, я разжал пальцы, и бандит запутался в полах. Я шагнул вперед и резко наступил ему на костяшки пальцев.

Гассан тем временем выхватил меч, отвел руку и метнул его, как дротик, в солдата рядом с негром. Солдат этот тоже уже поднимался, но тут меч вонзился ему в переносицу, и он залился кровью. Гассан бросился вперед и вновь схватил меч.

Иоанн был уже на ногах, и когда ближайший к двери солдат протянул руку, чтобы отодвинуть засов, запустил в него табуретом. В цель он не попал, но табурет с силой отскочил, и солдат отпрыгнул, чтобы увернуться. Иоанн ткнул его кинжалом снизу вверх, в почку.

В одно мгновение в гостинице воцарилось безумие. Толстяк, путешествующий вместе с ученым, показал себя куда лучше, чем я рассчитывал: увидев, что мы бьемся с мнимыми солдатами, он бросился на последнего из них.

Дверь содрогнулась под ударами нападающих, которые надеялись, что она не будет заперта, но там ждал негр с тяжелым топором для колки дров.

Вокруг нас вдруг наступила тишина. Человек, на которого я набросил халат, был схвачен. Из четверых солдат одного убил Иоанн Севильский, второго — толстяк, его спутник, третьего поразил Гассан. Бой кончился так же внезапно, как и начался.

Снаружи в дверь колотили несколько человек. Подтащив скамейку, я поставил её поперек входа, немного отодвинув, — так, чтобы дверь могла широко распахнуться.

— Если мы оставим их снаружи, они украдут наших лошадей и уедут, — пояснил я. — Отодвиньте засов!

Дверь с треском распахнулась, и в помещение ввалились несколько человек — двое из них растянулись, зацепившись за скамью, а третий споткнулся о ноги упавших. Четвертый умер от удара топора, Гассан рассчитался с пятым. Выскочив в дверь, я помчался к конюшне.

В гостинице наши люди расправлялись с разбойниками, но здесь, кажется, все было тихо; однако потом послышался шорох. В глубине, прислонившись спиной к стене, какой-то человек седлал лошадь Иоанна Севильского. Поскольку ученый ехал на муле, его лошадь целый день шла налегке и сохранила свежие силы. Это был великолепный гнедой конь, тонконогий, со всеми признаками резвости и выносливости.

Я разглядел у разбойника меч, но лицо его было в тени. Мой клинок поднялся, готовый к удару. Тут в гостинице зажгли огни, и свет через окно конюшни упал на лицо моего противника.

Это был человек, который ограбил меня и сделал рабом. Это был Вальтер.

И я знал, что могу убить его.

Рука моя была сильнее, клинок лучше. Он ограбил меня, глумился надо мною, оскорблял меня.

— Ты!.. — выдохнул он. — Ну почему я не распорол тебе брюхо в первый же день? Надо было убить тебя, а не делать кормчим! Я ещё тогда это чувствовал.

— Можешь попробовать убить меня сейчас.

— Ты слишком удачлив. Я не стану с тобой биться.

— Трус!

Вальтер пожал плечами, глядя из-под густых бровей:

— А кто иногда не бывает трусом? Ты отпустишь меня. Ты ограбил меня, отнял корабль…

— А ты как его получил?

— …и продал меня в рабство. — Он смотрел хитро и злобно. — Я успел бежать, пока меня не заковали. А что до тебя… Ты получил достаточно…

Я гневно глядел на него. Он был вероломен и труслив. На моем месте он убил бы, не раздумывая… Но так вот просто проткнуть его — я не мог.

— Убирайся! Но прежде чем подойдешь ко мне, брось меч, или я замараю свой клинок, воткнув его в твое жирное брюхо!

Меч упал на пол. Вальтер стрелой прошмыгнул во двор. От гостиницы кто-то закричал, потом послышалась быстрая дробь удаляющихся копыт.

Сентиментальный дурак… Из-за такого поступка я когда-нибудь погибну… Лучший враг — мертвый враг.

А так ли уж это верно? Разве враги человека не делают его более решительным, не оттачивают его, словно клинок?

Если вспомнить, какой он мерзавец, то мне надо было его заколоть, а потом ещё четвертовать для верности; но когда к нему приближалось острие моего меча, Вальтер больше не был мне ненавистен. Такой не достоин даже презрения.

К двери подскочил Гассан:

— Кто-то ускользнул?

— Вор… Трус и вор, которому жизнь принесет больше страданий, чем смерть.