Штурмовой налет

В Монголии говорят: «Если на вершине горы встретишь восход солнца, то придет к тебе большая удача». Мы встречаем его вшестером: я, Завражин, Коротков, Черкашин, Шакуров и Чирьев. Правда, мы не стоим на вершине горы, мы летим. И хотя не знаем еще, как осуществится наш замысел, удачен ли будет полет, но наблюдать такую картину уже удача.

Зрелище и в самом деле удивительное. Внизу еще ночь, а вверху начинается день. И контраст настолько велик, что в сравнении с небом земля кажется черной. Такое впечатление, будто летишь над бездонной пропастью. Солнце только еще начинает свое восхождение, но небо уже расцветилось. Над горизонтом оно темно-багровое, выше — красное, еще выше — розовое. И на розовом фоне, будто рубины, пламенеют редкие облачка.

Летел бы и любовался. Но сейчас не до этого: мы идем на боевое задание. Разворачиваемся и, оставив всю красоту за спиной, направляемся к линии фронта. Молча идем. Командный пункт тоже молчит. Так договорились еще на земле. Нам предстоит нанести штурмовой удар по аэродрому Варваровка, сорвать вылет вражеских бомбардировщиков.

Безусловно, их вылет готовится втайне, но мы уже знаем о нем. Вот уже несколько дней, как они в одно и то же время взлетают, в одном и том же месте собираются в группу, встречаются с истребителями сопровождения и следуют к линии фронта. Вполне вероятно, сделают так и сегодня, и завтра, и послезавтра… Какой же смысл поджидать их у линии фронта? Не лучше ли упредить, сорвать вылет? Конечно, лучше. Гарантия, что бомбы не будут падать на наши войска, безусловно.

Посоветовавшись с летчиками, я позвонил старшему командиру, объяснил суть замысла.

— Значит, взлетать будете до рассвета, — подумав, сказал генерал и спросил: — А если после взлета у кого-то забарахлит мотор, что будет делать летчик? Дожидаться рассвета? Прожекторов-то нет.

Об этом я уже подумал, и вопрос генерала меня не смутил.

— Во-первых, мы возьмем лучшие самолеты, — успокоил я командира. — Во-вторых, мы выложим посадочный знак из фонарей «летучая мышь». А чтобы не демаскировать точку, стартовой наряд зажжет их только при явной необходимости. Об этом позаботится Зотов, в момент нашего вылета он будет на старте.

Генерал согласился, и вот мы в воздухе. Как там мои ведомые? Оглянувшись, вижу: каждая пара на месте. Но самолеты настолько четко, контрастно видны на фоне восхода, что замысел ударить внезапно может сорваться. Надо срочно терять высоту и держаться поближе к земле, используя для маскировки приземную темноту.

Идем со снижением, на повышенной скорости. Пересекаем линию фронта. Ее заметно и ночью, и днем — всегда что-то горит. Вижу горящие танки, Чьи? Трудно сказать, может, наши, а может, немецкие. Передний край все время в движении — то на восток отодвинется, то на запад. Сегодня ночью наши потеснили немцев на юго-запад. В этом заслуга и авиачасти. Мы не даем фашистам бить по нашим войскам с воздуха, а наши войска, набравшись сил, бьют врага на земле.

Справа, несколько выше нас, появилась пара Ме-109 и прошла на восток. Это охотники или разведчики. Нас не заметили. А шли бы мы несколько выше, встречи не избежать. Начинает светать и внизу. Видны населенные пункты, дороги, даже машины на них.

Сейчас мы идем на северо-запад, потом развернемся на юго-запад, затем на восток, чтобы выйти на Варваровку с тыла. Таков мой замысел. Надо только успеть до подхода вражеских истребителей, которые придут для встречи с бомбардировщиками. Иначе они нам помешают. Плохо, если встретимся с ними где-нибудь на пути к аэродрому.

Гляжу на часы — вроде успеем. Но надо торопиться: немцы скоро начнут взлетать. Идем на полных оборотах моторов. Торопимся. На горизонте поднимается облако пыли. Неужели взлетают? Это усложнит нашу задачу. Группу придется делить на две подгруппы. Одна будет бить взлетевших, другая — взлетающих. А когда подойдут истребители — на три. Вот что значит минута времени. Да где там минута — десять секунд! Приди на десять секунд пораньше, и все — успех обеспечен. А может, еще успеем, может, они еще не взлетают, а только газуют моторы, проверяют, как и положено перед взлетом.

Успели! Зря беспокоился, переживал. В воздухе никого. На летном поле спокойно. Похоже, что нас еще не видят. А может, и видят, но принимают за своих. Несколько бомбардировщиков вышли на линию взлета, другие подруливают, отдельные самолеты пылят еще на стоянке. Хорошо, если в эту минуту начнет взлетать головное звено. Свалив ведущего, такую пробку можно устроить, такой пожар сделать, что небу станет жарко.

Нам определенно везет: взвихрив серую пыль, звено начинает разбег. Командую:

— Атака в лоб! Завражин, бей правого ведомого! Шакуров, прикрыть атаку!

Беру в прицел флагманский «Юнкерс». Самолет приближается, растет. Пора! Нажимаю на кнопку. Справа, обгоняя мой самолет, тянется огненный шнур с самолета Завражина. Над целью проносимся вихрем. Едва успеваю заметить, как флагман резко мотнулся вправо. Мелькает догадка: наверное попал в пневматик. Тоже неплохо, на одном колесе не взлетишь. Командую:

— Повторяем заход!

Пронесшись над группой стоящих на старте машин, резко боевым разворотом выходим под углом к полосе, переводим машины в пикирование. Немного правее взлетно-посадочной вижу очаг пожара — результат первой атаки. Экипажи, оставив свои машины, разбегаются в разные стороны. Похоже, что вылет у них сорвался. Прицеливаюсь, открываю огонь. Опять бью по ведущей машине.

На этом штурмовку можно закончить, но для большей гарантии не лишним будет и третий заход. Опять выполняю боевой разворот, снова пикирую. Слышу голос Шакурова:

— «Мессера»! Приближаются с запада! Поздно пришли, к шапочному разбору. Завершив третью атаку, уходим в сторону, к линии фронта. В бой вступать не резон — боеприпасов осталось только на крайний случай, для обороны. Оторвавшись от Ме-109, переходим в набор. Набираем высоту две тысячи метров. Вызываю на связь командный пункт, сообщаю: идем домой, горючее на исходе.

Справа появилось звено «мессеров». Они направляются к паре прикрытия, идущей справа и выше нашей четверки. Нас пока что не видят. Передаю, чтобы пара перешла на левую сторону строя.

— Понял, — отвечает Шакуров, — перехожу. Сейчас подведу их под ваше звено.

Шакуров сразу понял мой замысел. Вообще он летчик соображающий, толковый. Убеждался в этом не раз. Спокойный, неторопливый, Шакуров прекрасно ориентируется, обладает хорошей зрительной памятью. Я уже думал о том, что со временем это будет отличный разведчик. И верно, время покажет, что Шакуров станет зорким и хитрым разведчиком, сильным воздушным бойцом. И одним из немногих пилотов, чей самолет не зацепит ни одна фашистская пуля. А сам он одержит немало побед.

Бой начался. Шакуров закрутился с фашистами. Я со своим звеном набрал высоту и захожу в заднюю полусферу группы Ме— 109. Командую: «Атака!» В ту же минуту один из фашистов, улучив момент, бросил свой самолет на машину Шакурова. Я немедленно подал команду:

— Шакуров! Разворот!

Так уж принято: услышав такую команду, каждый из летчиков знает, в чем ее суть и что надо делать. Шакуров метнулся вправо на солнце, и пушечный залп ушел вхолостую, едва опалив ему левую плоскость. В ту же минуту мы открыли огонь.

Атака нашей четверки оказалась внезапной. Немцы даже не поняли, что получилось, с какой стороны и кто их ударил. Ведущий вспыхнул, как факел, остальные, резко войдя в пике, исчезли на фоне земли.

Вполне вероятно, что это звено «мессеров» — группа расчистки воздуха. Им предстояло создать условия для беспрепятственных действий своих бомбардировщиков. Мы сорвали планы тех и других. Характерно, что это звено не знало о нашем ударе по аэродрому — чего бы им здесь крутиться? А почему не знало? Потому что там — паника. О группе расчистки воздуха просто забыли.

Уж пятьдесят минут как мы находимся в воздухе, спешим, с ходу садимся, рулим к капонирам. Полет закончен. Механик Алексеев стоит у крыла, ждет. Я прожигаю свечи, выключаю зажигание. Мотор вздохнул и остановился. Он тоже устал. Как не устать — весь полет на повышенных оборотах, на максимальном режиме. Бой дело нешуточное, пушки и то устают. Перегреваясь, не стреляют, а, как говорится, плюют огнем. Толку от этого — ноль. Снаряды не имеют убойной силы. Вылетев из ствола, бессильно падают. Чтобы этого не случилось, летчики боекомплект растрачивают в несколько приемов.

Сижу, расстегнув парашютные лямки, сняв шлемофон. Так и сидел бы, не шевелясь. Слышу хлопок. Над командным пунктом взлетает ракета — сигнал на вылет. Зарычали моторы в звене Иванова. Чувилев, значит, уже отдежурил. Поднимаюсь, вылезаю на плоскость. Подходит инженер по вооружению Фесенко, спрашивает:

— Стреляли? Как работало оружие?

— Стрелял, — говорю, — замечаний нет.

Спрыгиваю на землю. Механик спрашивает, как работала материальная часть самолета, мотора. Если бы мирная обстановка, я бы подробно рассказал о режимах мотора в полете, о показаниях прибора. А что говорить сейчас, если приборы даже не видел. До них ли во время штурмовки! До них ли в бою с «мессерами»! Отвечаю всеобъемлющим словом: «Нормально». Механик по кислородному оборудованию даже не подходит ко мне. А что подходить — у нас и масок нет. Не нужны. Деремся только на малых и средних высотах.

Помогаю закатить самолет в капонир. Подходят пилоты, те, что летали со мной.

— Замечаний нет, — говорю. — Действовали правильно. И в бою, и во время штурмовки. А сейчас расскажите, что видели, сколько самолетов мы сбили, сколько сожгли на земле.

Во время штурмовки, идя следом за мной и Колей Завражиным, Коротков видел, что мы сразили двоих. Куда делся третий, неизвестно. Не видел его и Чирьев. Шакуров с Черкашиным — группа прикрытия — тоже почему-то не видели. Почему? Черный, угрюмый Шакуров молча смотрит себе под ноги. Чувствую, здесь что-то не так. Спрашиваю:

— Ты агроном или летчик? — Удивленно прищурил глаза. — Почву, говорю, для чего изучаешь?

Вот, оказывается, в чем дело. Увидев, как мы атакуем фашистов, Шакуров не выдержал, и тоже, как он говорит, дал «одну очереденку». Черкашин смотрел за ним и за воздухом, один выполнял роль прикрывающей группы. Я возмущен. Что значит не выдержал? Нарушил приказ — так надо расценивать поступок. А если бы в этот момент налетели «мессеры»? Что бы мы делали, находясь у самой земли, без достаточной скорости. Строго предупреждаю Шакурова и всех остальных. Но куда же все-таки делся третий бомбардировщик?

— Наверное, он взлетел, — говорит Коротков, — и удрал на бреющем.

— Товарищ командир! — восклицает Коля Зав-ражин. — Когда мы уходили от аэродрома, я видел, что по линии взлета что-то горело.

— Далеко? — спрашиваю.

— Нет, сразу же за границей летного поля. Какой же все-таки молодец Коля Завражин. И видит он лучше других, и дерется храбрее многих. Не зря, как я вижу, Зотов взял его в свою пару. Бойца в нем увидел, настоящего воина, смелого, зоркого, хитрого. И любит тебя как брата, а может, как сына. По земле ходят вместе и в небе вместе. Матвей оберегает его. И учит. Видел не раз: после разбора полета со всеми отводит Николая в сторонку и начинает что-то рассказывать, что-то чертить на земле сапогом или подвернувшейся под руку палкой. А Завражин внимательно слушает, широко раскрыв свои голубые глаза, машинально, по привычке теребит темные кудри. «Запиши», — говорит ему командир, и он вынимает блокнот. Ни разу не слышал, чтобы в разговоре с Завражиным Зотов как-то проявил свое недовольство. А ведь в нашем полку, пожалуй, не найдешь человека, на кого бы Матвей не ворчал, кого бы не журил… Кроме меня, разумеется.

— И верно, — говорю, — я видел, что за границей летного поля что-то горело, только не обратил внимание, не предполагал, что это может гореть бомбардировщик.

— Я тоже видел, — угрюмо подтверждает Шакуров, и сразу делает вывод: — «Юнкерс» взлетел, но летчик в спешке, видимо, оторвал его от земли на малой скорости…

И замолчал, упрямо сдвинув черные брови: мысль, дескать, ясна и расшифровывать нечего.

Верно, ясна. Едва оторвавшись от взлетной полосы, летчик, предполагая, что кто— то из нас уже заходит в атаку, сразу пошел в разворот, намереваясь уйти от удара, и машина свалилась на крыло. Я подвожу итог:

— Сбили его или упал с перепугу, не важно. Важно то, что упал. Я могу доложить командиру, что вылет бомбардировщиков сорван, боевая задача выполнена.

Собираюсь идти на капэ, чтобы узнать, куда и зачем полетел Иванов, какова сейчас обстановка, но вижу, что Чирьев чем-то взволнован, что-то хочет сказать, доложить.

— Что у тебя? Докладывай.

Младший лейтенант Чирьев ростом почти такой, как и Завражин, только тот спокойный, неторопливый, а этот подвижный, шустрый. Но молчаливый, вроде Шакурова. Он пожимает плечами.

— В бою с «мессерами» мне повредили руль поворота.

Так вот и бывает. На первый взгляд вроде бы все хорошо — боевую задачу выполнили, по пути сбили «мессера», а начнешь разбираться — ошибок хоть отбавляй.

— Как это случилось? — спрашиваю. Не ради любопытства, конечно, спрашиваю. Суть важна: в какой момент это случилось, видел ли Чирьев врага или не видел. Плохо, если не видел. Сразу поняв, что меня беспокоит, Чирьев ставит точку над «I».

— Видел, товарищ командир, только не ожидал, что немец откроет огонь с такой большой дальности. Поэтому не успел увернуться. — Чирьев секунду подумал и продолжил: — Характерно, что немец стрелял под очень большим углом. Почти девяносто…

— А ты не заметил, кто по тебе стрелял? — внезапно загорается Черкашин.

— Конечно, заметил. Ведущий… — И вдруг, осененный догадкой, говорит: — Товарищ командир! Выходит, что мы завалили аса.

Чирьеву очень нужны победы. Не потому, что он тщеславен, нет — причина иная. Его, как одного из сильных пилотов, в пару нередко берет Чувилев, а для Чирьева это гордость. Но Чувилев берет и Черкашина, а Чирьеву это не нравится, он хочет быть первым и старается заслужить доверие делом, победой в бою. В этом бою, безусловно, есть и его заслуга, но Коля Завражин, зная замыслы Чирьева, чуть— чуть улыбаясь, спускает его с высоты:

— Мы пахали…

Сказал, будто облил холодной водой. Задохнувшись от обиды и гнева, Чирьев что-то хотел сказать, может, оправдаться, а может, отбрить обидчика, но слова не шли с языка. Разозлившись вконец, он чуть было не выругался чисто по-мужски, но вспомнив, что я не терплю этого, спохватился. Все засмеялись, и громче других — Завражин. Чирьев понял наконец, что его слегка разыграли, и инцидент был исчерпан звонким шлепком по шее Завражина.

— Мир восстановлен, справедливость восторжествовала, — сказал Шакуров, приняв торжественный вид. А я завершил разбор боевого задания:

— Работали в общем неплохо, но могли бы и лучше. А сейчас быстро на завтрак.

С удовольствием сходил бы в столовую, посидел бы вместе с летчиками, отдохнул. Но завтрак для меня привезли на командный пункт. Значит, надо быть там.

Иду и думаю о совершенной штурмовке вражеского аэродрома. Не удовлетворяют меня результаты. Каждый летчик звена сделал по три атаки, да Шакуров одну. Получается в общем тринадцать. А сожгли только три самолета. Причем только те, что взлетали. Остальные как стояли, так и остались стоять. В чем же здесь дело? От чего все это зависит?

Подумав, решаю, что все зависит от обстановки, условий и времени. Точнее — от момента, когда совершена штурмовка: до полета бомбардировщиков или после полета. До полета бензиновый бак заполнен, как говорится, до горловины, и пуля гаснет в нем, будто в воде. После посадки, когда бак наполовину пустой, всю свободную полость заполняют пары бензина. Они и взрываются от первой попавшей пули.

Получается, что если бы мы захватили фашистов после посадки, то сожгли бы не три самолета, а больше. Но в этом ли главное? Нет. Главное — сорвать фашистам налет на наши войска. Что мы и сделали. И ущерб нанесли. Три самолета сожгли, а сколько еще повредили! Сколько изрешетили моторов, плоскостей, разных агрегатов! Переживать, пожалуй, не следует. Все идет по порядку, по плану. Сегодня мы штурмовали Варваровку, а денька через три сядем на эту «точку» и будем с нее работать — летать на Харьков. Вполне вероятно, туда и пойдут наши войска, в пользу которых действует наш корпус и наша особая группа.

Но мы, конечно, учтем сегодняшний опыт. Если придется летать на штурмовку опять, то на цель будем пикировать с большим углом, чем сегодня. Тогда наши снаряды будут попадать не в переднюю или заднюю стенку бензиновых баков, а в верхнюю, что нам и нужно. Обычно бензиновый бак заправляется немного не полностью, и под верхней стенкой остается небольшое пространство, а в нем — пары.