Объявляя войну норманизму в своей статье О мнимом призвании Варягов(Русск. Вести. 1871, No 11 и 12), мы, конечно, рассчитывали на возражения. Но в то же время, рассмотрев этот вопрос по возможности с разных сторон, мы настолько убедились в несостоятельности норманской теории, что серьезных возражений с ее стороны не ожидали и не ожидаем. Ибо все, что можно было сказать в ее пользу, давно уже сказано, и все это оказалось более или менее неудовлетворительно. Прошло довольно времени от появления нашей статьи, и те возражения, которые до сих пор появились, по нашему крайнему разумению, только подтверждают несостоятельность норманской теории. Мы объявили ей войну тем решительнее, что, по нашему убеждению, она до сих пор продолжает причинять вред науке Русской истории, а следовательно, и нашему самопознанию. Благодаря этой теории, в нашей историографии установился очень легкий способ относиться к своей старине, к своему началу. Обыкновенно перечислив названия разных славянских и неславянских племен и помянув о том, что Славяне жили не ладно между собою, мы затем приступаем к истории русской государственной жизни так сказать ex abrupto. Этот приступ напоминает наши сказочные приемы. "Где-то за морем, в некотором царстве, в некотором государстве жили три брата. Однажды к этим трем братьям приходят послы из-за тридевять земель и говорят им: "земля наша велика" и т. д. Даже сохранен и тот обычный прием, что два брата являются только для обстановки, и вся удача принадлежит одному.

Эта пресловутая теория продолжает оттирать из истории целый могучий народ, с незапамятных времен обитавший в Южной России, а на место его вызывает из-за моря какую-то тень, которую она не знает как назвать: не то народом, не то дружиной, и утверждает, что эта тень и была настоящая Русь и что она в несколько лет покрыла собой все пространство "от финских хладных скал до пламенной Колхиды". Вместе с небывалым народом Варяго-руссов создан в нашей истории и небывалый норманнский период, и затем чуть ли не все основные явления нашей государственной жизни объявляются не своими, а чуждыми, принесенными из-за моря; дружина, бояре, суд, способ собирать дань, - все это будто бы Славяне получили от Норманнов! Зайдет ли речь о вооружении Руссов и их боевых приемах, для образца приводится ковер Английской королевы Матильды с изображением норманнских воинов. Оказывается, что русские Славяне даже и лодку не умели соорудить, и потому, чтобы дать понятие о русских ладьях, указывают на изображение норманнских судов в средневековых рукописях. Странно только, как эти призванные Варягорусы заговорили по-славянски, а не заставили нас выучиться своему германскому наречию?

Наша археологическая наука, положась на выводы историков-норманистов, шла доселе тем же ложным путем при объяснении многих древностей. Если некоторые предметы, отрытые в русской почве, походят на предметы, найденные в Дании или Швеции, то для наших памятников объяснение уже готово: это норманнское влияние. При этом не берутся в расчет два самые простые обстоятельства:

1) многие вещи одной и той же фабрикации с помощью торговли распространились на весьма обширное пространство, помимо всяких политических влияний, и

2) многие сходные предметы встречаются нередко совершенно у разных народов, не находившихся никогда в сношениях между собою. Далее, особенно вредно отзывается эта теория на трудах молодых исследователей по части древней Русской истории и этнографии, по весьма естественной неопытности берущих за исходные пункты выводы норманизма. Русская филология также немало затруднена норманнским предрассудком, который мешал до сих пор трезвому взгляду на начало русской письменности. Вообще норманнская струя проникла всюду, где только можно, и затемняла наш кругозор. Поколение за поколением с детства привыкло повторять басню о призвании Варягов как непреложный факт и отнимать у своих предков славу создания своего государства, которое, по летописному выражению, они "стяжали великим потом и великими трудами".

Из всего сказанного нисколько не следует, что с норманизмом можно было легко и скоро покончить. На этот счет мы не заблуждались. На его стороне, кроме стольких почтенных деятелей науки, находится и сила давней привычки. Мы так долго твердили сказание о Варягах, что совершенно сжились с ним. Мы ощущали даже некоторое довольство тем, что история наша, не так как у других народов, имевших мифические времена, начинается: известным годом, известным событием и таким еще оригинальным событием, как трогательная федерация славянских и чудских народов, отправляющая посольство за море! Правда, задняя мысль на счет неспособности наших предков к организации несколько омрачала это довольство; но зато нам было так покойно за Нестором и за Варягами! Мы были избавлены от труда бороться с сумраком предшествовавших веков и там искать своего начала. Фраза: "Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет" пришлась нам так по вкусу (особенно в эпоху обличительной литературы!).

По поводу своей статьи О мнимом призвании Варягов я выражал прискорбие, что принужден разойтись с М. П. Погодиным. Прискорбие это было совершенно искренне, как по личному уважению к почтенному ветерану, так и потому, что статья моя случайно совпала с празднованием его 50-летнего юбилея и с появлением в свет его Русской истории до Монгольского ига; а в этой книге древняя русская история построена все на том же норманнском основании. В течение всей своей 50-летней деятельности г. Погодин оставался самым ревностным представителем норманизма, и едва только кем-нибудь заявлялись сомнения, он немедленно выступал бойцом, и по справедливости может быть назван патриархом современных норманистов. После стольких счастливо оконченных столкновений не мог конечно он обойти молчанием наше мнение, как и сам о том замечает.

М. П. Погодин выступил бойцом за норманнскую теорию еще в ранней молодости, и этим, к сожалению, предрешил дальнейшее направление своих трудов по обработке нашей древней истории. Если б он приступил к данному вопросу с большим запасом опытности в деле исторической критики, то, по всему вероятию, при своей даровитости, пришел бы не совсем к тем же результатам. Он начал свое ученое поприще под влиянием двух подавляющих авторитетов того времени, Шлецера и Карамзина. Шлецер - надобно отдать ему справедливость - был сильный критический талант, в чем убеждает нас и его труд о русской летописи. Но в этом труде он отнесся не критически к своему исходному пункту, т. е. к летописному сказанию о призвании Варягов. Ему даже и в голову не пришло усомниться в этом сказании или войти в научные рассуждения и его достоверности. Зато надобно видеть, сколько остроумия и сколько усилий потратил он, чтобы согласить возникавшие из самой летописи противоречия с своим исходным пунктом: он относил их обыкновенно к неисправности и невежеству переписчиков Нестора, т. е. того идеального летописца, которого он себе представлял. Его саркастический тон и подчас слишком бесцеремонное отношение к противным мнениям (которые он прямо приписывал глупости и невежеству), конечно, должны были подействовать на современников и ближайшее поколение и, так сказать, порядком их запутать. Действительно, так и случилось.

Под влиянием норманнской школы начал писать свою историю и наш бессмертный Карамзин. Он не остановился над вопросом о начале Руси, а взял уже готовое его решение. Да иначе едва ли мог и поступить, ибо антинорманизм в науке был еще очень слаб. От Карамзина впрочем, не укрылись и некоторые слабые стороны норманизма. Но он желал возможно скорее покончить с этим начальным сумраком и выступить на широкую дорогу исторического повествования, то есть туда, где обилие материала давало свободу его изящному литературному гению. Мы, впрочем, не думаем считать Карамзина, только литератором. Нет, он был и ученый, и историк в истинном, благородном значении этих слов. Многие его исторические взгляды совсем не так устарели, как об этом думают. Для примера укажу на его знаменитое деление царствования Ивана Грозного на две части: с Сильвестром и Адашевым и без них. По моему мнению, оно остается верно исторической правде. Дальнейшая историография наша находит какую-то трагическую борьбу между Иваном с одной стороны, оппозицией бояр и старых вечников с другой, и казням его придает какой-то государственный смысл. Не видим мы этой трагической борьбы. Предшественники Ивана IV сделали более его для Русской монархии; однако они не прибегали к поголовной резне. Говорят, песни народные отнеслись с сочувствием к Грозному. Плохой аргумент для историка: песни народные отнеслись сочувственно и к Стеньке Разину. Но мы уклонились в сторону. Обратимся к нашему досточтимому противнику[30].

В начале своей статьи (Новое мнение г. Иловайского. Беседа, 1872, IV) М.П.Погодин говорит, что ему "тяжело" вновь распространяться о своих доказательствах в опровержение моих положений, что он ограничится опровержениями некоторых и кроме того общими положениями. Жаль, что наш почтенный ветеран не исполнил своего намерения, т. е. не занялся опровержением хотя бы только двух, трех из моих наиболее существенных положений, но опровержениями систематическими и скольконибудь обстоятельными. Вместо того он в коротких словах перебирает большую часть моих положений, сопровождая их категорическими, голословными замечаниями и часто не обращая никакого внимания на мои доказательства. А что касается до его общих соображений, то вот пример:

"В VIII, IX, X и XI веках Норманны, обитатели Дании, Швеции, Норвегии, были хозяевами на всех европейских морях: Немецком, Атлантическом, Средиземном. Взгляните на карту их морских походов: они переплывали Океан; нападали на Германию, Голландию, Францию, Британию, Италию, Ирландию, Испанию, Грецию; проникали в устья всех больших рек и селились по всем побережьям; показывались и водворялись на островах Ферарских, Оркадских, на отдаленной и холодной Исландии, в Северной Америке, задолго до Колумба. А противники норманства, с г. Иловайским включительно, хотят, чтобы Норманны оставили в покое только одну соседнюю нашу страну, для них самую удобную, подлежащую, и подходящую, т. е. устья Немана, Вислы, Двины и Невы. С чем это сообразно? Да они с этих мест и начать должны были свои нашествия. Они очень рано узнали дорогу к ней и через нее в Константинополь, к Каспийским Козарам, в Пермь (Биармию). Все летописи: греческие, русские, арабские полны описанием их повсеместных набегов и представляют везде совершенно одинаковые черты".

В этих немногих строках заключается довольно много погрешностей против истории. Во-первых, Норманны в VIII и IX веках не только не были хозяевами в Средиземном море, но едва начали туда проникать; а тем более они не нападали на Грецию. О X и XI веках не может быть и речи, так как наша Русь ясно выступила под своим именем уже в IX веке. А будто Норманны проникали в устье всех больших рек и селились по всем побережьям - что это такое, как не гипербола? Какое нам дело : до того, что Норманны показывались на Ферарских островах, в холодной Исландии и даже в Северной Америке? (И, заметьте, все это было уже после появления Руси в истории.) Г. Погодин спрашивает, с чем сообразно, чтобы Норманны оставили в покое нашу страну? Не только сообразно, отвечаем мы, но совершенно естественно: так как наша страна не лежала ни в Ирландии, ни в Исландии. Стремление Норманнов на запад вполне согласно с ходом средней истории, когда северные и восточные варвары шли на запад и юг, где находили богатую и легкую добычу. Иногда этих варваров вытесняли с востока другие народы, далеко уступавшие им в знаменитости. Не буду говорить о Готах: укажу на племя, выступившее на поприще европейской истории почти одновременно с Норманнами - на Угров. Они приводили в трепет всю Среднюю Европу и завоевали обширные земли; а между тем эти Угры изгнаны из Южной России ордою Печенегов и потом отброшены от Нижнего Дуная Болгарами. Угры и доселе благоденствуют в чужой земле; а где их гонители Печенеги? Что сделалось с их победителями Славянскими Болгарами? По теории же г. Погодина выходит следующее: так как Угры громили Германию, Италию, Францию, Византийскую империю, западных и южных Славян, то покорение ими соседней России уже подразумевается само собой.

Относительно норманнских походов через Россию в Константинополь и Хазарию, норманисты все имеют в виду слова нашей летописи о пути из Варяг в Греки. Но в первой статье своей мы уже указали, что слова летописца надобно относить к его собственному времени; тут разумеется XII век и никак не ранее XI. Летописец наивно описывает путешествие апостола Андрея по тому же пути; по логике норманистов выходит, что торговый путь из Варяг в Греки существовал уже в I веке нашей эры! Мы указывали на полную невозможность для Норманнов ходить из Балтийского моря в Черное ранее объединения земель, лежащих по этому пути под властью русских князей. Если Норманны в IX веке не плавали по Днепру, то говорить об их походах в Каспийское море значит просто давать волю своей фантазии. Плавание по широкому морскому пути в Исландию, а из Исландии в Гренландию было довольно легким делом в сравнении с речными походами по обширному материку, где надобно бороться и с огромными волоками, и с порогами, и с туземными племенами. А главное, все эти походы Норманнов по восточной Европе в IX веке и ранее совершенно гадательны и не подтверждаются ни единым историческим свидетельством, хотя, по словам г. Погодина о них свидетельствуют все летописи - греческие, русские и арабские. О черноморских и каспийских походах Руссов в IX и X веках, действительно, мы имеем современные свидетельства Византийцев и Арабов; но о Норманнах ни слова. Вообще мы не понимаем голословного повторения прежних домыслов, вроде хождения Норманнов в Черное и Каспийское море. Правила сколь-нибудь научной полемики требуют сначала опровергнуть доказательства противника.

Несколько ниже г. Погодин приводит хотя и не новое, тем не менее оригинальное соображение в пользу того мнения, что черноморские походы Руссов принадлежали Руси Норманнской, а не туземной или Приднепровской. Вот это соображение: Поляне были племя тихое и смирное. Не будем говорить об истории Полян-Руси в предшествующие века, хотя и туманные, однако не совсем недоступные людям, свободным от норманского предрассудка - века, наполненные борьбою с одноплеменными и иноплеменными народами, каковы Готы, Гунны, Авары, Древляне, Угры и проч.; уже одно географическое положение их было таково, что тихое, смирное племя здесь давно было бы стерто народными волнами. Все летописные известия о поведении Полян во время борьбы с Печенегами, Половцами и во время княжеских споров свидетельствуют, что это было энергичное, беспокойное и воинственное племя. (Проследите внимательно историю Киевлян, от человеческих жертвоприношений Перуну до убиения Игоря Ольговича.) Но г. Погодин в этом случае руководствуется известным разглагольствованием летописца о том, что Поляне "обычай имуть кроток и тих, и стыденье к снохам своим" и проч. Здесь собственно характеристика брачных и погребальных обрядов, и принадлежит она не IX веку, а XI и XII. Не говоря о явном пристрастии летописца к Полянам сравнительно с другими племенами и об их высшей гражданственности, мы думаем, что можно иметь стыдение к снохам и все-таки предпринимать дальние походы.

На наше замечание, что о пришествии к нам варяжских князей не только не говорят, но даже и намека не делают никакие летописи скандинавские, немецкие и греческие, г. Погодин возражает, что о водворении Роллона в Нормандии известно только по одной скандинавской саге. На это мы ответим: найдите хотя одну подобную же сагу о водворении Рюрика с братьями в России. Но если бы таковая и нашлась, и тогда не следует принимать ее на веру, без предварительного критического рассмотрения, насколько она самостоятельна: ибо в скандинавских сагах мы встречаем некоторые следы наших русских преданий. Последнее совершенно естественно, если взять в расчет родственные связи норманнских конунгов с нашими князьями со времени Ярослава I и вообще приезда Норманнов в Россию в качестве наемных дружинников и гостей в течение XI и XII веков. Хвастливые скандинавские саги немало баснословят о подвигах своих героев в Гардарикии (т. е. на Руси) и приписывают им великое влияние на русские события; однако Русь, очевидно, представляется в сагах великим и туземным народом, а Русское государство настолько древним, что о его начале они ровно ничего не знают[31].

По нашему мнению, странно в особенности то, что Константин Багрянородный не упомянул о пришествии Варягорусов, если б оно было в действительности. Он охотно рассказывает о подобных передвижениях и любит объяснять начало государств и народов. Укажем на его рассказы о начале угорской династии Арпадов, о Хазарах, Печенегах, Хорватах и т. п. Одно молчание такого свидетеля способно уничтожить всю норманнскую систему. Но г. Погодин не допускает argumentum a silentio там, где это невыгодно норманнской теории. Зато очень охотно допускает его там, где оно хотя немного говорит в ее пользу. Так Константин не упоминает о Руси Азовско-Черноморской, и этого довольно г. Погодину, чтоб отвергать ее исконное существование; отсюда у него в истории Русь Тмутраканская появляется так же ex abrupto, как и всякая другая Русь. Но, во-первых, как мы сказали, Константин охотно сообщает разные случаи из жизни народов, обитавших к северу от Черного моря: Угров, Хазар, Печенегов и т. п.; тогда как его географические данные об этих народах совсем не отличаются точностью и ясностью. Он даже не упоминает о разных народах, живших в Крыму рядом с греческим Херсонесом, например, о Готах; нельзя же на этом основании отрицать их существование. В его время Русь Тмутраканская, если не вся, то отчасти, находилась в зависимости от Хазар, ее надобно искать там, где у Константина говорится о Боспоре, Таматархе и девяти Хазарских областях, лежавших между Азовским и Черным морями (говорится очень коротко и неясно). Хазария, как этнографический термин, играла важную роль не только в X, но и XII и XIII веках, когда Хазарское государство уже не существовало (см. любопытную статью г. Бруна о Хазарии в Трудах первого Археологического съезда). Так же неубедительна ссылка г. Погодина на молчание Фотия и Льва-диакона. Фотий говорит о Руссах без точного означения их места жительства, и его слова могут быть относимы как к Руси Азовско-Черноморской, так и к Руси Киевской; а Лев-диакон и саму Русь Киевскую называет Тавроскифами, чем указывает на ее общее происхождение с последними. Наконец, мы не понимаем возражения, основанного на молчании того или другого писателя. Для исторической критики имеет значение только сумма известий или сумма умолчаний. О пришествии Руси из Скандинавии молчат все иноземные источники; а существование Руси Тмутраканской подтверждает не одно свидетельство. В наших летописях она появляется в конце X века как особое княжество, следовательно, существовало и ранее. А наши отношения к Корсуню в течение этого века? А русские письма, найденные в Крыму, о которых говорит паннонское житие Св. Кирилла? А походы Руссов на Кавказ и в Каспийское море? А что такое арабские известия о третьей группе Руссов, которую, помимо Азовско-Черноморской Руси, и объяснить невозможно? Что такое свидетельство Масуди, около половины X века, о море Руссов (Нейтас), по которому только они и плавают и на одном из берегов которого они живут? Наконец известно, что Роксалане или Россалане жили около Азовского моря; а этих Росс-Алан из истории никто не изгонит. О моем сближении первой половины этого имени с нашей Русь или Рось г. Погодин и говорить не желает. Жаль. Интересно было бы послушать доказательства того, что Русь и Рось не одно и то же; а следовательно и Англы так же не тождественны с первой половиной сложного имени Англо-Саксы.

М. П. Погодин, столь усердно придерживаясь буквы нашей начальной летописи там, где она имеет легендарный характер, не затруднился отвергать ее достоверность в самой достоверной ее части - в договорах Олега и Игоря. Я обратил внимание на следующую явную несообразность с теорией норманистов: Скандинавы клянутся не своими богами: Одином и Тором, а славянскими Перуном и Волосом. "Но почему вы знаете, спрашивает г. Погодин, что между этими божествами не было соответствия? Перун разве не близок к Тору? Не надо забывать того, что переводили договоры с греческого Болгары, от которых нельзя требовать мифологической учености. Перенесена же принадлежность языческого Волоса на христианского Власия!" Итак, в летописи оказывается страшный и систематический подлог! Мы говорим систематический, ибо этот подлог проведен и далее; стало быть, и тот Перун, который стоял в Киеве на холме и которому поклонялись князья и народ, был не Перун, а Тор. Не Перуна, а Тора оплакивали Киевляне, когда его идола столкнули в Днепр. Кстати, и новогородский Перун тоже вероятно в действительности был Тором? Жаль только, что между их именами нет такого же соответствия как между Волосом и Власием, между Святовитом и Св. Витом. Вот до какого соответствия можно договориться, защищая любимую теорию во что бы то ни стало! Тут же рядом у нашего противника стоят заверения в том, что наши летописцы и не умели сочинять легенд, что задних мыслей у них никогда не было, ни о каких комбинациях они понятия не имели, что первый летописец наш был "монах, заживо погребенный в киевских пещерах" и т. п. Право, такого почтенного человека, как М. П. Погодин, мне совестно обвинять в произвольном обращении с документальными источниками (каковы договоры), и я это делаю с прискорбием.

Кстати: норманизму не надо забывать того, что указание на перевод наших договоров, составленный Болгарами, не сведущими в Славянской мифологии, есть не более как догадка. Известно, что обращение Руси началось еще со времен патриарха Фотия; в эпоху договоров у них были храмы, было богослужение, следовательно можем предположить и письменность. Притом язык этих договоров тот же самый, какой мы видим в Русской Правде. Мы уже сказали, что вопрос о начале русской письменности до сих пор затемнялся влиянием норманизма: ибо как можно допустить, чтобы Русь еще во времена Фотия имела славянскую письменность, когда уже решено, что эта Русь была норманнская и пришла прямо из Скандинавии!

Надобно признаться, возражения М. П. Погодина иногда уже слишком несерьезны. Вот еще примеры: по поводу указанного мною легендарного числа трех братьев, он отвечает, что у Адама и Ноя тоже было по три сына. Или: Русь уже потому не Славяне, говорит он, что все славянские племена назывались у нас во множественном числе (Поляне, Северяне, Кривичи и пр.), а чуждые племена называются собирательным именем женского рода (Чудь, Ливь, Корсь и пр.). В таком случае, отвечаем мы, Хазары, Печенеги и пр. суть племена славянские, а Серебь нашей летописи должна быть отнесена к народам неславянским. Мы указали на то, что Русью называли себя обитатели Приднепровья, а Новгородцы Русью себя не называли. Г. Погодин объясняет это тем, что "Русь с Олегом от них ушла". Жаль только, что неясным остается смысл самого призвания Варягов: Новогородцы посылали за ними так далеко (чуть ли не в Мекленбург-Шверинский, судя по некоторым намекам нашего антагониста); а Варяги только прошли чрез Новгород, да еще велели давать себе дань по 300 гривен в год. Какой черной неблагодарностью заплатили они доверчивым Новогородцам!

М. П. Погодин в своем споре с г. Гедеоновым ограничился обычным повторением своей норманнской программы, а на помощь себе пригласил г. Куника, на которого и пала главная тяжесть борьбы. Приемы г. Куника мы находим способными поддержать спокойную, логичную полемику. До сих пор он не забрасывал общими местами, не уверял голословно, что наша начальная летопись безупречна или что Русь в арабских известиях суть Норманны и т. п.; а брал некоторые стороны вопроса и старался по возможности подкрепить норманнскую систему какими-либо аналогиями или новым, более точным анализом старых данных. Хотя конечные результаты этих работ все-таки не в пользу норманизма; но нельзя не отдать справедливости его добросовестному отношению к делу.

Мы, собственно, не понимаем умеренного норманизма. Что-нибудь одно: или Русь пришлое норманнское племя, или она туземный народ; средины тут не может быть. Острова Готланд и Даго не помогут. Норманнская система построена так искусственно, что нельзя тронуть никакой и самой малой ее части, тотчас все здание рассыплется. Например, г. Куник не стоит за верность начальной хронологии и 862 год считает вставкой позднейших переписчиков Нестора. (Ответ Гедеонову. Зап. Акад. Н., 1864 т. VI, стр. 58.) Произвольность этой хронологии очевидна. Сказание о Варягах сам норманизм признает почерпнутым из народного предания, но какое же народное предание способно сохранять хронологические числа в течение целых столетий? Однако попробуйте отнять хронологию до 912 года, т.е. до смерти Олега (тем более что эти числовые данные не сходятся с росписью княжений, поставленной в начале летописи). Положим, чтоб объяснить Русь Бертинских летописей (839 год), надобно подвинуть призвание на 30 лет ранее, т. е. отнести его к 832 году; но что же тогда произойдет с главными действующими лицами? Рюрику при смерти было не менее 75 лет, и, однако, он оставил малолетнего сына. Олег, пришедший с Рюриком из Скандинавии, скончался бы столетним старцем. Когда около 1852 года возник вопрос о тысячелетии на основании мнения Круга, который хотел отодвинуть призвание десятью годами назад, то г. Погодин в своем Москвитянине решительно восстал против такой ереси. Одним из главных его доводов было соображение насчет Игоря, которого в "882 году выносили под Киевом на руках, следовательно он родился только что перед смертью Рюрика". И в настоящее время Игорю насчитывают при смерти около 70 лет, хотя года за три до нее он предпринял походы на Византию и в Малую Азию, а в самый год смерти с небольшой дружиной отправился за данью к такому свирепому племени, как Древляне, и хотя он оставил после себя малолетнего сына Святослава. Если накинуть ему еще десять лет (Никоновская летопись так и делает, относя его рождение к 866 году), тогда вероятность событий пострадает окончательно. Если оставить в стороне легенду о Рюрике, то на основании упомянутых фактов Игорю нельзя дать более 50 лет при смерти; даже дадим ему 60; следовательно, его рождение должно быть отнесено не ранее как к 885 году, т. е. ко времени Олегова княжения. Очевидно, Олег был настоящим князем, т. е. старшим в княжеском роде, а не каким-то опекуном Игоря, как его изображают. Хороша опека, продолжающаяся почти до сорокалетнего возраста!

Чтобы сделать сколь-нибудь .вероятным превращение Варягов в Славян, накопление стольких завоеваний и распространение имени Русь от горсти пришельцев на такое огромное пространство к концу IX века, норманистам надобно отодвинуть пришествие Рюрика с Варягами по крайней мере на 100 лет. Но тогда Игорь будет уже не сын Рюрика; между ними придется предположить целый ряд князей. Оскольд и Дир как товарищи Рюрика сделаются невозможными, если им оставить предводительство Русью под Константинополем в 865 году. Одним словом, уступкам и предположениям не будет конца, и все-таки антинорманисты не удовлетворятся. Они будут повторять свои докучные вопросы: укажите нам Русь в Скандинавии? Куда деваться с Россоланами и с нашими реками, носившими название Рось (так как народы получили свои имена от рек, а не наоборот) ? Отчего нет скандинавского элемента в нашем языке, если Руссы еще в X веке употребляли свои особые имена и географические названия? Отчего никакие иноземные источники не упоминают о пришествии к нам Руси? и т. д. Наконец, если годы поставлены произвольно, то нет ли произвола и в самой передаче событий? Повторяю, норманистам неудобно отказываться от 862 года. Г. Погодин с свойственною ему прозорливостью понял всю опасность подобных уклонений от летописной легенды и не уступает из нее ни йоты. Правда, сам Шлецер усомнился в верности летописной хронологии и позволил себе на этом основании даже совсем отвергнуть Оскольдовых Руссов. Но то было не более как столбняк, нашедший на знаменитого критика; так по крайней мере объяснил нам г. Погодин (Зап. Акад. Н. т. XVIII). Напомним, что Карамзин также сомневался в данной хронологии.

Но возвратимся к г. Кунику. По поводу исследований Гедеонова он представил между прочим два любопытных соображения. Одно из них относится к следующему известию Бертинских летописей: в 839 году вместе с византийским посольством прибыли к императору Людовику Благочестивому люди, которые называли свой народ Рось, а своего царя Хаканом[32]. При дворе Людовика заподозрили, что эти люди из племени Свеонов. Норманисты ухватились за последнее слово для подкрепления свой теории; но на беду тут замешался хакан. Антинорманисты говорили, что хаканами или каганами назывались цари хазарские, аварские, болгарские и князья русские (последнее вполне подтвердилось свидетельством Ибн-Дасты, у г. Хвольсона, где царь Руссов называется Хакан-Русь); но у Шведов никогда не существовал этот титул. Что же сделали норманисты? Они переделали нарицательное хакан в собственное имя Гакон. На опровержения Гедеонова г. Погодин отвечал просто и голословно, что слова chacanus vocabulo иначе и перевести нельзя как по имени Гакон. Но г. Куник остановился над этим свидетельством: оно слишком важно. Если допустить, что в 839 году в Южной России существовал народ Русь, управляемый хаканами, то норманнская теория должна быть упразднена. Ввиду такого оборота, г. Куник представил целое исследование о том, в каком смысле здесь употреблено слово vocabulum. Посредством разных соображений и сравнений он пытается доказать, что в данном случае это слово означает имя, а не звание. Уже сами сравнения не убедительны; но предположим, что автор действительно разумел имя лица, а не титул. Что же из этого? Разве тут не могло быть самого простого и обыкновенного недоразумения, т. е. что западный летописец непонятный ему титул принял за собственное имя? Это обстоятельство не укрылось от г. Куника, и он тут же приводит примеры подобных недоразумений. А исследование свое заканчивает словами: "Покуда надобно сознаться, что выражение chacanus vocabulo ждет еще своего исследователя". Указываем на это заключение как на образец его добросовестности. По нашему мнению, если есть темный пункт в свидетельстве Бертинских летописей, так это слово: "из племени Свеонов" (gentis Sueonum). На них-то и следовало обратить внимание норманистов, т. е. совершенно определенный этнографический термин и что в данном случае разумелись исключительно Шведы. В первой своей статье я уже заявил сомнение относительно этого термина. Да и сам г. Куник замечает, что тут слово Sueonum может и означать Шведский материк. Но предположим, норманистам удалось бы доказать, что относительно этого слова нет ни ошибки в рукописи, ни какого-либо недоразумения у автора или вообще у франкского двора и что под Сеонами тут разумеется германское племя Шведов; все-таки останется несносный Хакан[33].

Второе соображение г. Куника относится к параллели, которую он проводит между нашей летописной легендой о призвании Варягов и рассказом Видукинда о призвании Англо-саксов в Британию. Мы уже заметили в первой статье своей, что тут есть только аналогия легендарная, т. е. литературная. Рассказ Видукинда о посольстве Бриттов и речь, которую они держали, есть также легенда. Сами причины призвания выставлены разные: там зовут чужое племя на помощь, у нас для господства. Исторической аналогии никакой нет: постепенное завоевание Англо-саксами Британии происходило на глазах истории; пришельцы сообщили завоеванной стране не одно название Англии, которое утвердилось за нею только по истечении нескольких столетий; они распространили в ней и свой язык. У нас не было ничего подобного. Самое существенное в параллели г. Куника есть повторение и там, и у нас знаменитого выражения: "земля наша велика и обильна". Но именно этито слова и указывают, что мы имеем дело не с историческим фактом, а с легендами. Что значит это выражение по отношению к нашему огромному Северу, когда и маленькая сравнительно с ним половина Британского острова тоже именует себя "великою и обильною землею?" Это показывает только, как в летописях разных народов повторяются одинаковые легендарные мотивы, вроде указанной нами саги о взятии города посредством голубей, которая встречается у нас, у Норманнов и у Монголов, но ранее других у нас.

По поводу сходных легенд у разных народов укажем на Вильгельма Теля. Вот еще новая, неприятная для норманистов аналогия! Давно ли весь образованный мир верил в Вильгельма Теля как в героя, положившего начало швейцарской свободы? Подвиги его рассказывались так обстоятельно и с такими подробностями, что казалось, и сомнение невозможно. И увы! В настоящее время Вильгельм Тель уже лицо не историческое, а сказочное. Клятва в долине Рютли и другие романтические обстоятельства швейцарского восстания тоже оказываются басней. А возникновение Швейцарского Союза объясняется обстоятельствами более естественными и более достоверными. И прежде некоторые ученые сомневались в достоверности упомянутых рассказов; а теперь, после исследований Рилье, они должны быть окончательно отнесены к области поэзии[34]. Начало этих легенд восходит ко второй половине XV века. Известный эпизод о яблоке, которое Вильгельм Тель должен был сбить с головы сына, есть почти буквальное повторение такого же случая, который Саксон Граматик в своей Истории Дании рассказывает о датском стрелке Токко. Рилье полагает, что рассказ этот заимствован швейцарскими хронистами, не прямо из Саксона, а из позднейших компиляторов. Мы на это заметим, что вообще трудно уследить пути, которыми разносятся легендарные мотивы. (Почти такая же история с яблоком есть и у нас в былине о богатыре Дунае.) Конечно, Швейцарцы слишком привыкли к своему герою, и им тяжело с ним расстаться. На Рилье посыпались возражения. Нашлись люди, которые говорили: "Помилуйте, как же Вильгельм Тель не существовал, если предания о нем до сих пор сохраняются между крестьянами, и они указывают самые места его подвигов?" Вот в том-то и дело, что первоначально крестьяне узнали о нем не из преданий, а из книг, конечно, при посредстве грамотных людей.

Кстати, в подтверждение моего мнения о том, что в средние века была особая наклонность выводить народы из Скандинавии, могу прибавить еще пример Швейцарцев. У них также существовало предание, по которому население лесных кантонов произошло от норманнских выходцев: они пришли из Швеции и Остфрисландии еще в первые века нашей эры, под начальством трех вождей (и опять число три). Предание это не имеет никаких исторических основ и есть домысел досужих книжников.

Итак, чем более мы сличаем сказания, поставленные в начале истории каждого народа, тем более убеждаемся, что это факты не исторические, а литературные, и что у нас было то же самое, несмотря на уверения г. Погодина, будто наша история шла каким-то иным пу-тем (не историческим) и будто наши летописцы передавали только сущую правду. Он спрашивает: что легендарного нашел я в известии о призвании Варяго-руссов? "Оно написано так просто, кратко, ясно". Правда, написано коротко и ясно. Но потому-то и не имеет никакого вероятия. В баснях все совершается очень просто, и все препятствия обращаются ни во что. Путешествие апостола Андрея в Новгородскую землю, Кий с его путешествием в Царьград и другие подобные рассказы тоже ясны и просты; но кто же решится утверждать, что это исторические факты?

Г. Погодин приписывает мне положение: "Летопись наша недостоверна", и затем победоносно опровергает это положение следующими словами: "Поход Оскольда и Дира засвидетельствован Фотием (в действительности Фотий свидетельствует только о походе Руссов; а Оскольда и Дира он не знает); Олегов договор переведен с греческаго (как будто я отрицаю Олегов договор!); Игоревых пленников видел Лиутпранд (т. е. их видел его вотчим, а Лиутпранд только слышал о них); Ольгу принимал Константин, Святослава видел Левдиакон (как будто я отрицаю существование Ольги и Святослава)" и т. д. Но из первой моей статьи кажется ясно, что вопрос идет не о достоверности летописи вообще, а только о некоторых начальных ее известиях, каковы: мнимая федерация Славян и Чуди, баснословный переход князей из Новгорода в Киев и тому подобные рассказы, не засвидетельствованные ни Фотием, ни кем-либо другим. Наша летопись, как и все другие, начинается легендами и становится более и более достоверной по мере приближения событий к эпохе самого летописца.

Далее г. Погодин приписывает мне положение: "Летопись наша сочинена в XIII или даже в XIV веке", и снова победоносно его опровергает. "Разве вы не знаете, - говорит он, - что в числе ее переписчиков или продолжателей есть историческое лицо, жившее в XI столетии, архимандрит, а после епископ Сильвестр, подписавший свое имя под 1110 годом и скончавшийся в 1124 году? Разве вы не знаете (следует перечень списков, где находится так называемая Нестерова летопись)". Но позвольте, у меня совсем не сказано, будто летопись сочинена в XIII или в XIV веке. У меня говорится о летописных сводах и рукописях. Я говорил, что мы не имеем ни одного летописного сборника в рукописи, которая была бы ранее второй половины XIV века, и это всеми признано. О сводах говорится, что начальная или так называемая Нестерова летопись в первобытном своем виде до нас не дошла, и это признано большинством ученых. Я прибавил только, что легенда о призвании князей, по всей вероятности, происхождения (или точнее оттенка) новгородского и настоящий свой вид получила в том летописном своде, который был составлен не ранее второй половины XII или первой XIII века. И это положение голословно отвергнуть нельзя. Постараемся представить вкратце наши соображения по данному вопросу.

Разность моего мнения от мнения большинства ученых, работавших над летописями, заключается в том, что я не отделяю Несторовой или Сильвестровой летописи (Повести временных лет) вообще от южно-русского свода; т. е. признаю ее неотъемлемой частью того Киевского свода, который кончается XII веком и дошел до нас преимущественно в так называемом Ипатьевском списке. Одним словом, известную нам редакцию Повести временных лет в этом своде я передвигаю от начала XII на конец XII или начало XIII века.

Предварительно сделаем следующую оговорку. Мы переносим дошедшую до нас редакцию начальной летописи приблизительно лет на 100 вперед; но этому разногласию с существующим мнением не придаем главного значения в вопросе о происхождении Руси. Предположим, что до нас дошла редакция начала XII века или конца XI, и тогда известие о Варягах-Руси остается такой же легендой, как и теперь; ибо летописец все-таки говорит о событии, которое совершилось до него почти за 250 лет. (Легенда о Вильгельме Теле появилась около полутораста лет после битвы при Моргартене.) На таком расстоянии никакое предание не может получить веры, если оно не подтверждается другими, независимыми от него свидетельствами или такими историческими явлениями, которые находятся с ним в непосредственной связи. Например, о пришествии Руси из Скандинавии не говорят никакие европейские и азиатские летописи; но если бы, при недостатке свидетельств, мы в своей дальнейшей истории все-таки видели несомненную борьбу в населении двух элементов, иноземного и туземного, и находили несомненно чуждую примесь в русском языке и т. п., тогда легенда могла бы получить какую-нибудь достоверность. Ничего подобного нет. Никакой борьбы разнородных начал в населении Киевской Руси мы не видим, никакой иноземной струи в народном языке или в письменных памятниках нет. В самых первых памятниках нашей письменности, в договорах с Греками, Русь является туземным народом и не делает ни малейшего намека на варяжское происхождение; напротив, в первом своем юридическом своде, т. е. в Русской Правде, Русь относится к Варягам как к иноземцам и иноплеменникам (Русская Правда, конечно, существовала уже до Ярослава I; это существование подтверждается ссылками упомянутых договоров на "Русский закон"). Таким образом, и при существующем мнении о редакции начальной летописи призвание Варяго-руссов остается легендой. Но мы кроме того в самой летописи считаем редакцию этой легенды искаженной в более позднее время.

Здесь не место распространяться о тех ученых работах, которые, вопреки мнению г. Погодина, постепенно и неоспоримо доказали, что приписывать Нестору нашу начальную летопись есть плод недоразумений (такой же старый предрассудок, каким мы считаем призвание Варягов). Нестор был автором Жития Бориса и Глеба и Жития Феодосия Печерского. Но кто были наши древнейшие летописцы, судить о том трудно; ибо никакой цельный летописец до нас не дошел, а дошел летописный свод[35]. Мы предпочитаем мнение гг. Срезневского и Костомарова, что первая часть этого летописного свода, оканчивающаяся 1116 годом, принадлежит Сильвестру, игумену Выдубецкого Михайлова монастыря; о чем он сам ясно заявил известною припискою ("Игумен Сильвестр святаго Михаила написах книги си летописец, надеяся от Бога милость прияти, при князе Владимире, княжащу ему в Киеве, а мне в то время игумянищу у святого Михаила в 6624, индикта 9 лета"). На Сильвестра указывает и хронологический перечень киевских княжений, поставленный в начале свода и доведенный до начала княжения Владимира Мономаха. Но и этот Сильвестров свод не дошел до нас в своем первоначальном виде; о чем свидетельствуют разные вставки, которые не могли принадлежать Сильвестру, а принадлежали его списателям и продолжателям, местами дополнявшим его, местами сокращавшим[36].

Итак, повторяю, разногласие наше с мнением ученых состоит в том, что мы Сильвестров свод или Повесть временных лет считаем неотъемлемой частью того летописного свода, который оканчивается XII веком. Характер некоторой цельности (опять-таки за исключением позднейших искажений и сокращений) мы признаем только за всем Киевским сводом вместе взятым, и не делим его на две неравные части: до и после 1110 года.

Где, когда и кем составлен этот свод?

На вопросы: "откуда взялось имя Русь и где жила первоначально Русь?" г. Погодин лаконически отвечает: "Открытое поле для догадок". (Зап. Акад. Н. т. VI.) Мы также можем ответить на свой вопрос о летописи. Тем не менее предложим и свои догадки, которые могут быть приняты к сведению при дальнейшей разработке этого вопроса.

Киевский свод, конечно, составлен в то время, на котором он останавливается, т. е. в конце XII или начале XIII века: а потому спрашиваем: не был ли он составлен в том же Михайловом Выдубецком монастыре, где писал игумен Сильвестр, и также игумном этого монастыря Моисеем? В пользу такой догадки говорит следующее обстоятельство. Свод заканчивается известием о построении стены Выдубецкого монастыря и похвальным словом ее строителю великому князю киевскому Рюрику Ростиславичу. Кому же было писать эту похвалу и благодарность как не игумну Выдубецкого монастыря? А игумном в то время был Моисей, о котором упоминается под 1197 годом и потом в самом похвальном слове. Похвала прямо обращается к Рюрику и говорит: "Мы, смиренные, чем можем воздать тебе за твои благодеяния, которыя ты нам творишь и творил? Только молитвами о здравии твоем и о спасении. Приими писание нашей грубости как словесный дар, на похваление добродетелей. - Мы твои должники и молитвенники. Наш присный Господине, единомысленно суще ко избранному сему месту" и пр. Ясно, что обращение к Рюрику здесь делается от лица Выдубецкого монастыря. В этой похвале заметна притом особая наклонность вспоминать о Моисее Израильском; о нем говорится три раза; что также намекает на имя или самого автора или того, кто руководил писавшим.

До сих пор это похвальное слово Рюрику Ростиславичу считали какою-то вставкой в Ипатьевском списке, взятой из монастырского летописца. Но, во-первых, заключение свода как-то не вяжется с понятием о вставке. Во-вторых, с какой стати автору или списателю заканчивать свой труд именно похвалой князю Рюрику, если бы не было для того особых побуждений? В-третьих, наконец, это похвальное слово не стоит в летописи чем-то особым; оно имеет некоторую связь и с предыдущим повествованием. Выдубецкий монастырь, очевидно, пользовался особым покровительством и щедротами князя Рюрика. На тесную их связь указывает то обстоятельство, что предшественник Моисея игумен Андреян был духовником Рюрика и возведен им в сан епископа Белгородского (Ипат. лет. под 1190 г.). Построение стены, исполненное художником Милонегом, сопряженное с большими трудностями и издержками, было только наиболее крупным из благодеяний князя Выдубецкому монастырю. По окончании этого дела князь устроил большой пир и трапезу для всей монастырской братии и всех оделил подарками. Если воротимся назад и проследим в Ипатьевском списке все известия о Рюрике, то увидим, с каким почтением и любовью относится летопись к этому князю. Начиная с 1173 года, со времени его возвращения из Новгорода, она тщательно отмечает не только его дела, но и его семейные события; наделяет его эпитетами "благовернаго", "боголюбиваго" и "христолюбиваго". А между тем в действительности Рюрик далеко не был таким добрым князем, каким он здесь изображается. Сам женатый на Половчанке, он иногда дружился с Половцами, и в войнах с соперниками наводил этих дикарей на Русскую землю; позволял им грабить и разорять самый Киев, как это случилось в 1203 году. Хотя летопись оканчивается 1200 годом, но составление ее, вероятно, завершено не в этом году, а несколько позднее, впрочем ранее смерти Рюрика (1215); ибо летопись говорит о нем как о живом лице. На дальнейшее время указывает некоторое забегание вперед. Например, под 1198 годом говорится, что в эту зиму родилась в Вышегороде внучка Рюрика Евфросинья, прозванием Измарагд, из Вышегорода ее отвезли к деду, и она была воспитана в Киеве на Горах (т. е. в Верхнем городе).

Обращаю внимание на следующее место в Похвальном Слове: "Сей же христолюбец Рюрик леты не многы сы, чада прижи себе по плоти; от них же несть время сказанию положити; по духу же паче прозябение в наследье ему быть". Эти довольно темные слова можно толковать в таком смысле: Рюриковы дети по духу своему достойные наследники отца; но о них еще не наступило время начать сказание. Тут может быть заключается намек на окончание летописи.

Итак, весь этот летописный свод не получит ли в наших глазах характер некоторой цельности и некоторого литературного построения, так как повествование о русских князьях в этом своде начинается Рюриком и кончается также Рюриком? Другими словами: насколько такое совпадение есть дело простого случая? Или: имеем ли право предположить, что Выдубецкий монастырь несколько поусердствовал своему благодетелю, выдвигая в летописи на передний план уже существовавший домысел о призвании Варягов, украшенный именем его благодетеля?

Это сопоставление начала и конца летописи, а также сопоставление двух игумнов Выдубецкого монастыря есть наша догадка. Насколько она основательна, может показать более точный анализ русских летописей. Во всяком случае дело идет только о редакциях. Когда бы ни было оттенено в летописном своде сказание о первом Рюрике, в начале XII века или в конце этого века, оно одинаково останется фактом литературным, а не историческим.

Что в промежуток между двумя названными игумнами летопись Киевская велась также не в Печерском монастыре, и на это есть в ней прямой намек. Под 1128 г. сказано: "В се же лето переяша Печеряне церковь св. Димитрия, и нарекоша ю Петра со грехом великим и неправо". Так не мог выразиться печерский летописатель, с чем согласен и г. Погодин (Исслед. и лекции IV, стр. 44). Мы можем полагать, что продолжатель Сильвестра жил там же, т. е. в Выдубецкой обители[37].

Повторять слова о бесстрастии наших летописцев значит повторять положение давно отвергнутое. Представление о летописце как о монахе, заживо погребенном в Киевских пещерах, это представление годится только для поэзии (как Пимен Пушкина). Человек, вполне отрекшийся от мира и углубившийся в себя, не мог знать того, что совершалось на пространстве Русской земли и следить за ее разнообразными событиями. Откуда, например, мог он иметь под руками такие документальные источники, как договор с Греками или договоры междукняжеские? Эти документы хранились при княжеских дворах. Кто мог сообщать ему поучения, послания и вообще грамоты княжеские, подробности битв, дипломатических сношений, советов князей с дружиной, даже помыслы и побуждения того или другого князя? и т. д. Ясно, что все это не могло быть писано без ведома и соизволения самих князей. Сам г. Погодин (Исслед. и лекц. IV стр. 7) указал на официальное значение летописей. Но вообще эта сторона вопроса до сих пор не была достаточно обследована. Слово официальность, конечно, тут не должно быть понимаемо в настоящем его смысле. В наше время официальная литература почти не оставляет самостоятельности и свободы для редакции. Но в те времена еще наивных литературных приемов такой строгой дисциплины не могло быть.

Уже по самому характеру своему, имевшему государственное значение, летопись не могла быть предпринята и исполнена простым смиренным монахом (каким изображают нам Нестора), без благословения игумена и вообще без участия монастырских или церковных властей. Напротив, по всем признакам, летопись вел или сам игумен, или возлагал этот труд на кого-либо из братии, наиболее способного к такому делу; причем, конечно, не оставлял его своим руководством и сообщением материалов. А игумены ближних монастырей, наряду с другими церковными властями, как известно, были вхожи в княжеский дворец, призывались иногда в княжескую думу, участвовали в торжествах, посольствах и т. п. Нет сомнения, что гражданские летописи нередко велись по поручению и под надзором самих князей. Что князья наши были знакомы с летописями, на это встречаем указания в их действиях. Например, они хорошо знали свою родословную, старые счеты с другими княжескими родами, те княжие столы, которые занимали их предки и пр.; что без записей трудно себе представить. Летописное дело в древней Руси, как и всякое книжное дело, конечно, принадлежало духовенству, и началось оно, по всей вероятности, записями при архиерейских кафедрах, а также записями монастырскими. А потом, по образцу византийскому, начались и летописные своды с гражданским характером. Князья необходимо должны были воспользоваться ими для своих и государственных потребностей.

Оттого что наши летописи не были делом личным, а велись, так сказать, преемственно и составлялись под наблюдением властей, оттого-то они и получили такой безличный характер и не сохранили имен своих авторов. До нас дошли некоторые имена; но и тут мы в затруднении определить долю их личного вклада.

Итак, мы не находим ничего необыкновенного, если летописный свод, составленный в конце XII или начале XIII века в Выдубецком монастыре, был совершен игумном этого монастыря или под его руководством кем-либо из братии, не без ведома их милостивца великого князя киевского Рюрика Ростиславича. Конечно, летопись велась не в одном Выдубецком монастыре. Она могла быть ведена и в других, особенно в Печерском. Но случилось так, что свод Выдубецкий получил более официальное и государственное значение, чем прочие. Свод этот, может быть, пользовался отчасти и Печерским летописцем, почему и сохранил так много подробностей о монастыре Печерском; впрочем, последний по своему первенствующему значению и по своим связям с другими монастырями неизбежно должен был иметь значительную долю влияния и в деле летописном. Своды и сборники летописные постоянно переписывались, переходили из монастыря в монастырь, из города в город; причем пополнялись или сокращались, смотря по местным потребностям и условиям. Дело это велось, конечно, с теми литературными приемами, которые вполне соответствовали времени. Строгой системы, точности в изложении и списывании, выдержанности тона и т. п. качеств странно было бы и требовать от наших летописцев и списателей.

Мы нисколько не отрицаем, что в старейшей, т. е. Сильвестровой редакции Повести временных лещ уже было известие о Варягах; при других обстоятельствах это известие, пожалуй, и не получило бы такого видного значения; а при тех условиях, при которых составился свод конца XII века, оно выдвинулось еще более и получило вид исторического факта. Таково наше предположение.

Есть и другие поводы думать, что легенда о Варягах настоящий свой вид получила в своде не ранее конца XII века. Вопервых, как мы уже указывали в первой статье, ни один из других литературных памятников нам известных и несомненно принадлежащих эпохе дотатарской, не упоминает о призвании Варягов и не знает норманна Рюрика как родоначальника русских князей. Следовательно, эта легенда в те времена еще не была общественной или общепринятой. Во-вторых, дошедшие до нас летописные сборники представляют значительное разногласие по вопросу о Варягах-Руси. Разногласие это еще более увеличится, если сличим их с показаниями польских и западнорусских историков, которые пользовались русскими летописями; так как после упадка Киева летописное дело, кроме Северной России, некоторое время процветало и в Западной, особенно на Волыни. Мы уже указывали на Длугоша и Стрыйковского, которые сообщают известия, взятые из русских летописей. Они не знают Руси, пришедшей откуда-нибудь из-за моря: Русь представляется им народом туземным, с незапамятных времен обитавшим в Южной России. Они хотя упоминают об Оскольде и Дире, но как о туземных киевских князьях, потомках Кия. В то время как Оскольд и Дир, говорят они, владели южнорусскими племенами, севернорусские племена (по Длутошу, переселившиеся с юга, потому, что тяготились господством южных князей) приняли к себе на княжение трех Варягов. Стрыйковский уже знает басню о Гостомысле; о призвании же Варягов замечает: "Летописцы русские не объясняют, кто были Варяги; но просто начинают свою хронику таким образом: послаша Русь к Варягам (заметьте: посылает Русь к Варягам, а не к Варягам-Руси), говоря: приходите княжить и владеть нами". В другом месте он говорит, что русские хроники ведут род своих князей от колена римских цезарей, именно от выходца римского Палемона, который с 500 товарищей удалился на берега Балтийского моря в Жмудь и Литву; "так ведут свой род великие князья московские и настоящий Иван Васильевич". Здесь опять встречается поверье о пришествии княжеского рода, а не целого народа Русь; мнение о выходе из Литвы, как видим, началось не с Ивана Грозного, а существовало уже при его предшественниках. Свидетельство Стрыйковского подтверждается Герберштейном, который писал в первой половине XVI века. Он также пользовался русскими летописями, приблизительно в сводах XIV и XV веков; также знает басню о Гостомысле и также не смешивает Русь с Варягами. Он говорит, что Руссы прежде платили дань Казарам и Варягам; что из русских летописей он не мог узнать ничего, кроме имени, кто были Варяги и из какой земли они пришли, и что по мнению самих Русских, призванные ими три брата вели свое происхождение от Римлян.

Длугош относительно происхождения Руси заметил, что мнения писателей об этом предмете разнообразны, и что это разнообразие "более затемняет, чем выясняет истину". Герберштейн, Стрыйковский и Гваньин поясняют нам, в чем именно состояли различные толки о происхождении имени Русь. Они приводят следующие мнения: 1) от Руса, то библейского, то брата Чеху и Леху; 2) от сарматского народа Роксалан; 3) от города Русы; 4) от русых волос; 5) от слова рассеяние, почему Греки прежде называли Русских Спорами (6-е мнение приводят Воскресенская и Густынская летописи: от реки Русы или Рось). Замечательно, что в числе этих разнообразных мнений, сообщаемых западными писателями, совсем нет происхождения имени Русь от пришлой Варяжской Руси. Повторяю, для нас весьма важно, что западные писатели, имевшие под руками русские летописи не смешивают Русь с Варягами; Русь у них остается народом туземным, а Варяги иноземцами, как, по всей вероятности, и было в древнейших летописях. Варягов призывает сама Русь. Басня о Палемоне в пересказе Гваньина представляет яркую аналогию для нашей басни о трех братьях Варягах, с прибавлением их деда по матери Гостомысла. Палемон оставил по себе трех внуков, которые и наследовали Литовскую землю. Они назывались Боркус, Кунош и Спера. Боркус на берегах реки Юрги построил замок Юрборк, Кунош заложил замок Куношов, а Спера Вилькомир. Боркуш и Спера скоро умерли; Кунош начал один владеть всей землею, и т. д. Разве все это не указывает на повторение одних и тех же легендарных мотивов в разных местах и у разных народов? Очевидно, наша легенда и литовское сказание суть варианты на одну и ту же тему: происхождение князей от знатных иноземных выходцев.

Переходя к тем летописным сборникам, которые дошли до нас, мы видим, что легенда о Варягах-Руси совсем и не встречается во всех летописных редакциях в том виде, в каком мы обыкновенно ее представляем, и тут мы находим тоже значительное разнообразие. Степенная Книга, как известно, выводит Рюрика с братьями из Прусской земли и считает их потомками Прусса, брата Октавия Августа; она ничего не знает о пришествии Оскольда и Дира с севера. Воскресенская летопись и Новый летописец (по списку кн. Оболенского) сходны с Степенной Книгой относительно происхождения Рюрика и его братьев из рода Августа, а Никоновский свод относительно Оскольда и Дира. Густынская летопись также приводит вариант о посольстве за князьями в Прусскую землю, во град Малборк. По русскому хронографу (второй редакции. Изборник А. Попова 136 стр.) Русь - один род с Славянами - получила название от русых волос; а Оскольд и Дир были племянники Кия. В Псковской летописи (так называемой второй) Оскольд и Дир являются киевскими князьями из Варяг, но пришедшими помимо Рюрика с братьями, и даже прежде их. Все это, возразят нам, суть своды позднейшие. Так, и конечно в них являются и позднейшие домыслы. Однако они пользовались более древними сводами, до нас не дошедшими, и если бы древнейшие своды были согласны между собой относительно происхождения Русского народа и его имени от Варягов, с Оскольдом и Диром включительно, тогда не могло бы явиться и такое разнообразие мнений и домыслов. Длугош писал в XV веке, следовательно пользовался западно-русскими летописями XIII и XIV веков. Первая редакция Степенной Книги приписывается митрополиту Киприану, следовательно начало ее составления возводится к концу XIV века; а материалами для него служили конечно летописные сборники также не позднее XIII и XIV веков. То же должно заметить и о Псковской второй летописи, составление которой может быть отнесено приблизительно к концу XV века.

К сожалению, до нас не дошло полное начало новогородских летописей, которые, без сомнения, могли бы доставить нам варианты относительно легенды о призвании Варягов. Отрывок из так называемой Иакимовской летописи хотя и есть риторическое произведение времени позднейшего, но, по справедливому замечанию профессора Соловьева, "нет сомнения, что составитель ее пользовался начальной Новогородской летописью" (Ист. Рос. III. 140). А в каком виде находим мы здесь легенду о призвании? Она украшена разными подробностями, преимущественно Гостомыслом с его тремя дочерьми и вещим сном (наподобие Астиага); но замечательно, что в ней не смешивается Русь с Варягами, так же как у Длугоша, Герберштейна, Стрыйковского (Кромера, Меховия); в призвании Варягов участвует кроме других народов и Русь. Этот вариант получит еще большую важность, когда сравним его с произведением гораздо более древним, именно с летописцем патриарха цареградского Никифора, составленным в Новгороде в конце XIII века. Там сказано: Придоша Русь, Чудь, Словене, Кривичи, к Варягам, реша и пр.[38]. Отсюда несомненно, что еще в XIII веке наши летописцы различали Русь от Варягов; а если в некоторых редакциях и началось уже смешение, то как новость, которая не успела еще распространиться и запутать, затемнить представление о Руси как о туземном народе.

Интересно, что скажут норманисты против этой новгородской редакции, несомненно принадлежащей XIII веку? Она древнее списков Ипатьевского и Лаврентьевско-го, из которых первый относится к XV веку, а второй с натяжками к концу XIV (ибо нет доказательств, чтобы Лаврентьевский свод дошел до нас в рукописи самого Лаврентия). Эта редакция как нельзя лучше подтверждает, что в тех древних летописях, которыми пользовались Иакимовский отрывок, Длугош, Стрыйковский и Герберштейн, Русь не смешивалась с Варягами и изображалась народом туземным, а не пришлым. А в этомто и весь корень вопроса. Как только отделим Русь от Варягов, то вся система норманистов превращается в прах. Одно, что остается им - это производить если не целый народ Русь, то по крайней мере княжеский род и его ближних от пришлых Варягов и из народного сделать вопрос династическим[39]. Нет сомнения, что в таком именно виде и существовала легенда о призвании Варягов в древнейших редакциях; а смешение Руси с Варягами произошло конечно позднее. Тогда легенда эта не покажется такой нелепою, какой она явилась впоследствии, когда списатели и сокращатели отождествляли саму Русь с Варягами и сочинили таким образом небывалое племя Варяго-руссов, а Славян заставили призывать к себе для господства целый чуждый народ[40]. Но и в этой усеченной, т. е. дружинно-династической форме норманизм едва ли может найти себе спасение; ибо он тотчас натолкнется на слова Олегова договора: "Мы от рода русскаго" и на другие препятствия. Если взять в расчет известие об Оскольде и Дире как о туземных князьях - что также, без сомнения, существовало в древнейших летописных редакциях, - то опять-таки норманская система должна разбиться; так как на Юге окажется Русь прежде призвания Варягов. Следовательно, и на эту уступку (начало которой было уже сделано Шлецером) норманизму так-же нельзя согласиться. Чтобы спасти себя, повторяю, ему необходимо отстаивать легенду в полном ее составе и в том виде, в котором, при помощи недоразумений, выработало ее досужество наших старинных книжников, т. е. с небывалым народом Варягоруссов, с невозможной хронологией, Оскольдом и Диром, и пр. отстаивать во что бы то ни стало, хотя бы с явным пожертвованием здравого смысла.

Но что за дело до противоречия с историей, до легендарности сказания, до искажения и разногласия русских летописей? У норманистов остается еще целое поле для своей защиты. Это филология. Ввиду ненадежности всякой другой поддержки, некоторые из норманистов уже высказали мысль: якобы вопрос о происхождении Руси есть вопрос не исторический, а филологический. Как будто история может расходиться с филологией. Мы думаем, что там, где филологические выводы противоречат историческим обстоятельствам, виновата не наука филология, а те филологи, которые прибегают к натяжкам на заданную тему. Если выходит несогласие с историей, значит филологические приемы были не научны, исследования произведены не точно, данные осмотрены односторонне: а потому и выводы неверны.

В прошлой статье мы уже касались филологии норманистов. Взглянем на нее еще раз.

М. П. Погодин в "Истории до Монгольскаго ига" и в возражении на нашу статью повторяет свое старое мнение о скандинавском происхождении многих чисто русских слов, каковы: бояре, гриди, гости, смерды, люди, верви, дума, вира, скот, гривна и пр. Корни этих слов могут быть объясняемы только в связи с индоевропейскими корнями; но исконная принадлежность их русскому и вообще славянскому языку давным-давно утверждена. Странно, каким образом, например после книги г. Срезневского Мысль об истории русского языка, где принадлежность славянству подобных слов столь ясно указана, каким образом, говорим мы, наш мастистый писатель продолжает повторять все то же мнение о принесении этих слов из Скандинавии. Кроме книги г. Срезневского укажем еще на книгу г. Буслаева: о Влиянии христианства на славянский язык. Необращая внимания на успехи русской филологии, крайний норманизм все еще остается при филологических воззрениях Сабинина, Греча, Буткова и т. п. Г. Буслаев, руководясь вполне научными приемами, нашел возможным признать готский перевод Библии Ульфилы "важнейшим источником для языка славянскаго", и положение это подтвердил ясными примерами. В первой половине средних веков языки эти были еще так близки, что многие слова оставались равно понятны и Готам, и Славянам. А потому нет ничего удивительного, если в лексиконе северногерманских наречий не только в X веке, но и позднее можно найти еще много общего с лексиконом славянским. Не говоря даже о родстве корней, вообще отдельно взятые названия суть довольно шаткое мерило для определения их принадлежности тому или другому племени. Как нет простых, несложных исторических наций, так нет и простых, без всяких примесей, языков (особенно в лексическом отношении). Если судить по лексикону, то английский язык должен быть отнесен к романтической группе; однако его относят к языкам германской группы, на основании грамматики. Итак, не лексикон, а грамматика служит более точным мерилом при решении вопроса о языках. Настоящий английский язык сложился сравнительно во времена поздние; между тем как происхождение русского языка относится ко временам доисторическим. Тем не менее норманисты находят возможным продолжать свои скандинавские производства славяно-русских слов. В отношении к противникам они любят повторять пущенное в ход Шлецером выражение о филологической дыбе; а между тем никто более их не вымучивает так иноземные формы из русских слов.

Умеренные норманисты не трактуют о мнимой норманской стихии в русском языке; но они стоят за собственные имена князей и дружины и за якобы скандинавские названия Днепровских порогов. Относительно личных имен мы уже указывали на несостоятельность их мнения. И опять повторяем: что же из того следует, что то или другое имя (впрочем редко в том же виде, а большей частью в подобии) можно встретить и в скандинавских памятниках? Следует только тот вывод, что многие имена были общими у восточнославянской и восточногерманской ветви. Они подтверждают стародавнее родство самих народов и их долгое сожительство в Южной России, откуда Скандинавы вынесли многие черты, долго потом напоминавшие об этих родственных связях еще Готской эпохи.

Возьмем первые имена наших князей:

Рюрика. О Рюрике, пришедшем из Скандинавии, мы не говорим, ибо он не историческое лицо, а легендарное; следовательно, имя его относится к тому времени, когда составилась легенда. Исторических Рюриков известно по летописям только два: один Рюрик Ростиславич во второй половине XI века, а другой Рюрик Ростиславич во второй половине XII века. Следовательно, имя это встречается довольно поздно между русскими князьями, когда, по мнению норманистов, они уже сделались вполне Славянами, и мы не видим никакой надобности признавать его исключительно скандинавским на том основании, что в скандинавских сагах встречается Рорек (Гререкур). В первой статье мы сделали предположение о связи этого имени с именем одного из Олеговых послов, Рюара (с его вариантами Рюар, по Воскресен. летописи, и Руря, по Густын.). Притом русское имя Рюрика совсем не стоит одиноко в славянском мире, на что было указано г. Гедеоновым. Так: Рерих и Рериг встречаются в числе имен древних чешских родов; славянское племя Бодричей называло себя иначе Ререгами (т. е. соколами); у них был также и город Рерик (Мекленбург); в числе поморских князей в начале IX века был князь Рерик. Тот же корень ру встречается в названии славянского народа Руяне и в имени славянского божества Руевит.

Обратим собственно внимание на имена двух первых князей, несомненно существовавших, т. е. Олега и Игоря. Олег и женское Ольга будто бы суть не что иное, как норманские Holgi и Holga; что есть сокращенное мифологическое имя Halogi, означающее высокое пламя (Die Berufung der Schwedischen RodsenКуника); по другому мнению, это имя происходит от heilig, святой. Вообще норманисты не только русские имена делают исключительно германскими, но и подыскивают им значение из немецкого языка. При этом иногда дело не обходится без того, чтобы ученые, на основании созвучий, не впадали в ту систему осмысления, о которой мы говорили в прошлой статье. Эта система довольно соблазнительна, и, благодаря ей, многие хотя и сомнительные толкования сделались как бы общим местом, вроде Полян от полей, Немец от немой (стало быть, река Неман тоже от немой) и т. п. Многие собственные имена народные, географические и личные хотя и делаются неотъемлемой принадлежностью известного языка, однако, чтобы добраться до их значения, надобно восходить к общим индоевропейским корням и всетаки часто остаться только при гадательном предположении. Собственные имена Русь или Рось, Дон или Дунай, Тур или Тавр и пр. разве могут быть объяснены только из русского языка или из какого-либо другого, нам современного? Об Олеге и Ольге мы можем сказать, что они были в числе самых любимых имен у наших предков. Олег встречается до XIV века включительно; а Ольга перешла и в христианскую ономантологию[41]. В летописях можно встретить это имя и с начальной в, т. е. Волга вместо Ольга (Лавр. 24 и 27), Вольгович вместо Ольгович (Ипат. под 1196). Форма Вольга употреблялась у нас и в мужском значении; напомним известного Вольгу, богатыря наших былин. Чуждое имя никогда не могло получить такую популярность в народе. Никогда не могло оно распространиться и на имена рек, которые вместе с личными именами по большей части ведут свое начало от времен мифологических. Название главной русской реки Волга несомненно есть то же самое имя. Вообще в языческую эпоху народные и личные имена мы постоянно находим в тесной связи с географическими именами и преимущественно с названиями рек. Например, Дунай является богатырским именем в наших былинах; то же имя мы встречаем и в числе волынских бояр в XIII веке. Кроме известной Волги, есть еще река Вольга во Владимирской губернии. Река Олег упоминается летописью (Ипат.) под 1251 годом, в походе Даниила Романовича на Ятвягов. А первая половина имени литовских князей Ольгерд и Ольгимунт разве не есть тот же Ольг или Олег? Литовское племя, как известно, находилось в более близком родстве с Славянским, чем с Германским. У других Славян, именно у древних Чехов, тоже встречаются: Olek, Oleg, Olha. Итак, если это имя и было где туземным, то, очевидно, у нас несравненно более, чем в Скандинавии.

Игорь (у Константина Багрянородного Ингор, у Лиутпранда Ингер) будто бы тоже исключительно скандинавское, хотя у Скандинавов не видим ни единого Игоря; там встречаются Ингвар, Игвар, династия Инглингов и т. п. Но еще Эверс остроумно заметил: бабка Василия Македонского, по сказанию Византийцев, была дочь благородного Ингера; неужели и этот Ингер был тоже Скандинав? Норманисты говорят, что корень в этом имени есть иг или инг, который будто принадлежит только германским языкам. Но такое положение очевидно неверно: например, название реки Ингуль (видоизменение Унгол или Угол) разве это немецкое, а не славянское название? Тот же корень иг или инг встречается в сложном русском имени Иггивлд (в договоре Игоря) и в имени хорутанского князя Инга, начала IX века. Г. Гедеонов справедливо заметил, что то же имя с приставкой слав, т. е. Ингослав, перешло в Ижослав или Ижеслав (на что указывает город Ижеславец) и оттуда в Изяслав. Что это заключение верно, доказательством тому служит название города в Угорской Руси Унгвар, которое перешло в Ужгород. (Варгород, а Унг, название реки, при которой он лежит.) Подобно Олегу, Игорь и Ингвар были любимыми русскими именами; притом первое из них в летописях встречается гораздо прежде второго[42].

Для нас достаточно указать на туземство и славянство имен Олега и Игоря, как первых исторических князей наших. Мнение об их скандинавском происхождении было плодом недоразумений и малого знакомства с славянским миром; настаивать на этом происхождении в настоящее время может только крайний, ничему не внимающий норманизм. Что касается до Оскольда, мы можем не останавливаться серьезно над этим именем; ибо не имеем достаточно причин считать его лицом историческим, как и Рюрика, пришедшего из Скандинавии. Хотя г. Погодин и не согласен с тем, потому что летопись указывает на могилы Оскольда и Дира, но для нас это нисколько не убедительно. Мы думаем что эти-то могилы и подали, вероятно, повод сложить миф о двух киевских князьях и связать их имя с византийским известием о походе Руссов на Константинополь в 865 году (мифический Кий тоже ходил в Константинополь); а в дальнейшем домысле книжников легенда связала их с Рюриком. Известно, что легенды народные особенно легко возникают около могильных и других курганов. Например, около Галича была Галичина могила и предание связывало с ней основание города; около Кракова была могила его мифического основателя князя Крока и т. п. Если можно с чем сблизить имя Оскольда или Осколода, то уж никак не со скандинавскими Хескульд и Аскель, а просто с нашей южно-русской рекой Оскол. А что такое имя Оскол? Мы позволяем себе заподозрить в нем слово сокол. Известно, что между русскими реками нередко встречаются имена птиц и животных (Лебедь или Лыбедь, Орел, Ворона, Медведица и пр.). Сокол легко мог перейти в Оскол или наоборот; примеры подобной перестановки у нас многочисленны[43].

В летописи нам известен Асмуд, пестун Святослава. Но уже в истории V века мы встречаем у византийского писателя Феофилакта греческого военачальника Ансимута, который был, очевидно, варварского происхождения. У него же встречаем другого военачальника Гудыс, которого имя, конечно, тождественно с Гуды Олегова договора. А варвары, служившие в Византии в VI веке, были по преимуществу славянской народности, подобно самим императорам Юстину I и Юстиниану I. Акуну Игорева договора соответствует славянский князь VIII века Акамир (Mem. Pop. II. 83). Точно так же имени русского князя Ута в этом договоре (Мутур, посол Утин) соответствует один из гуннских вождей Уто, по Иорнанду. Древние русские имена Борис и Глеб встречались и у Болгар. Труан Олегова договора есть, конечно, то же, что древне-болгарское имя Троян.

Договоры Олега и Игоря, по нашему мнению, сохранили нам интересный сборник древнейших русских имен- отрывок из славяно-русской ономастики того времени, когда она еще довольно близко стояла к ономастике немецкой. А по мнению норманистов, это большей частью чисто норманские имена, принесенные прямо из Скандинавии. Но некоторые их этих имен встречаются по летописям между чисто русскими людьми в XI, XII и XIII вв. (когда, по мнению самих норманистов, Русь вполне ославянилась). Например: Берн, Ивор, Тудко, Борко, Улеб, Акун или Якун, Алдан или Олдан, Тудор и др. Гуна или Гуня (в словах Гунарев и Гунастр) встречается даже в XVII веке, в лице известного товарища гетмана Остраницы. Кроме того, это имя есть у Сербов и Болгар. (В некоторых местах России Гуня означает часть одежды, или рубаху или род кафтана.) Даже Карлы норманисты не в состоянии присвоить исключительно Немцам. Кроме доводов, приведенных нами в первой статье, укажу на половецкого хана Кобяка Карлыевича (Ипат. под 1183). Известно, что половецкие ханы роднились с Русскими и нередко носили их имена; следовательно, имя Карлы существовало у нас еще в XII веке. Что это имя не было чуждо славянскому языку, доказывают производные от него не только у нас (карло, карлик и карлица), но и у Сербов, у которых карлица значит корыто и есть глагол карлисати - часто входить и выходить. Значительная часть из имен, приведенных в договорах, встречается в славянских и русских названиях рек и урочищ; например: города Берно, Утин; реки Свирь, Стырь, Слуда, Кара и пр. Слуды еще имеет значение утесов (см. Буслаева в Рус. Вест. 1873 No 1); городище Турдан на р. Колокша, села Турдиево и Турдиевы враги (гр. Уварова "Меня" в Трудах Первого Археол. Съезда. 673 и 683 стр.). Некоторые из этих имен встречаются у Литовцев или могут быть объясняемы с помощью литовского языка, на что уже указывал г. Костомаров, и что весьма естественно, по близости литовского языка к славянскому, особенно в те отдаленные времена. Норманисты, однако, продолжают свои скандинавские словопроизводства; причем пользуются, конечно, родством корней в славянском и немецком языках и действительно существовавшей общностью некоторых имен. А где недостает этих средств, там прибегают к всевозможным натяжкам. Благодаря таким приемам, почти все имена, взятые из первых двух веков нашей истории, оказываются скандинавскими, даже и такие чисто славянские как: Лют, Блуд, Глеб и пр.; на том основании, что у Норманнов встречаются Gliph и Glibr, Liotr и Blotr. Но почему же норманисты оставляют туземными имена оканчивающиеся на слав? Эти имена присутствуют уже в Игоревом договоре и у самих Норманнов встречаются имена на слав. Почему оставляют они нам Владимира? Ведь у Скандинавов был Вальдемар (хотя имя первого Вальдемара в Дании и объясняют происхождением его по матери от нашего Владимира Мономаха). Всеволод тоже мог бы обратиться в норманна, как Рогволод обратился в Рагенвальда[44].

На возражение норманистов, почему многие древне-русские имена не встречаются у других Славян, г. Гедеонов справедливо заметил, что у каждого славянского народа в его мифологии и истории есть имена, которых также почти нет у других Славян. Например у Чехов: Чех, Клен, Бех, Гериман, Тетва, Мун (а Моны Игорева договора?) и мн. др.; у Сербов: Жунь, Бальде, Гатальд, Бунь, Мик и пр.; у Ляхов: Попел, Пяст, Крок, Лешко, Ванда; у Хорутан: Валух, Борут, Карат; у Хорватов: Клюкас, Мухно, Борна и пр. Замечательно, что и у этих народов история начинается также не сложными именами и не такими, которые бы оканчивались на слав, мир и т. п. Большая часть упомянутых имен даже и не может быть объясняема из славянского языка; отсюда, по логике норманистов, следует отнести их к норманнским, и тем более, что некоторые из них или им подобные действительно встречаются у Немцев и у Норманнов (Попель, Крок, Бьерн и др.). С другой стороны, в немецкой и норманской истории немало можно найти прозваний действительно славянского происхождения. Но все это указывает только на родство европейских народов, на живое между ними общение. Мы не отрицаем, что в числе русских имен могли быть и некоторые норманнские, принесенные к нам вследствие родственных и других связей, и наоборот, те же связи влияли и на норманнов, к которым перешли и некоторые русские имена, что поддерживало старинное сходство в их ономантологии. Это сходство касается, впрочем, только части русских имен; другая их часть отзывается восточным миром; что совершенно естественно, если обратить внимание на географическое положение России, вследствие которого Русь с незапамятных времен вбирала в себя и славянила разнообразные элементы. Эти прозвания с восточным оттенком не означают непременно инородцев, и часто принадлежат русским или славянским людям, например: Олбыр, Мончук, Улан, Колча, Олуй, Сънгур, Блус, Шелв, Pax (Михайлович), Кучебич (Судимир), лях Яртак, Волдрис, Бяндюк (вторая половина напоминает богатыря Дюка Степановича) и мн. др. С первого взгляда вы скажете, что это Угры, Половцы, Литовцы и другие инородцы, вступившие в службу русских князей. Нет, мы имели до сих пор слишком преувеличенное представление о количестве иноплеменников в числе русских бояр и дружинников. Конечно, они были; но масса дружины всетаки оставалась чисто русской. Укажу еще на имя Ольбег; с первого взгляда оно может показаться чуждым Славянской народности; но этот Ольбег был сын Ратибора, известного боярина Владимира Мономаха. А другой сын этого Ратибора назван в летописи Фомой. Вот какое разнообразие имен в одной и той же семье! Только антиисторический взгляд мог придумать еще теорию об основании Русского государства какимито сбродными дружинами, следовательно не имевшими определенной национальности. Где же и когда создавались так великие государства[45].

Заговорив о восточном элементе, мы не можем пройти молчанием попытку дать видное место в происхождении Русского государства Угро-Хазарам. Попытка эта начата собственно Эверсом, а в наше время поддержана гг. Гедеоновым и Юргеничем. Последний, как известно, многие имена наших князей и дружинников объясняет из венгерского языка. Подобные попытки показывают, между прочим, как много общих слов можно найти даже в таких разнородных языках, как славянский и венгерский. Это явление объясняется давним жительством Угров посреди Славян. Что в современном угорском языке присутствует сильная примесь славянского элемента, это вполне доказано Миклошичем. Та же примесь, конечно, отразилась и в именах. Угры прежде перехода в Паннонию долго жили в Черноморских степях, в соседстве с русскими Славянами, и после основания Угорского королевства южнорусские князья поддерживали с ним деятельные сношения и роднились с угорскими владетелями. Однако любимой поговоркой наших князей в XII веке было: "Я не Угрин и не Лях (чтобы не иметь доли в Русской земле)". До сих пор мы были весьма склонны все явления своей жизни объяснять влиянием то восточных, то западных соседей, так что в результате Русский народ оказывался какой-то механической смесью разных элементов, и не видишь того ядра или того начала, которое переработало эту смесь в живой организм. Но чем более всматриваешься в этот вопрос, тем более приходишь к тому убеждению, что, напротив, русский и вообще славянский мир имел огромное влияние на другие народы. Многое, например, что казалось доселе заимствованным от финских и татарских племен, наоборот, было заимствованно ими от Русских. Мы искони имели несомненное влияние на их язык и на их быт, хотя в свою очередь несомненно вбирали в себя разнородные этнографические элементы. Провести в настоящее время определенную границу между всеми этими взаимными влияниями наука еще не в состоянии. Итак, Русский народ надобно считать продуктом разнообразных этнографических элементов, но под сильным преобладанием главного, т. е. славянского. Это перекрещивание с народами угорскими, литовскими, готскими и пр. совершалось еще во времена так называемые доисторические, и потому нет ничего удивительного, что Русское племя является в истории со многими чертами, отличающими его от западных соплеменников. В IX и X вв., когда Русь из скифского и сарматского тумана окончательно выступает на историческое поприще под своим односложным народным именем, мы находим в ней своеобразный, оригинальный славянский тип, а не какую-либо безличную массу.

Вообще, по нашему мнению, ни один серьезный филолог не может без ущерба для своей репутации доказывать норманство русских имен и при этом упускать из виду, что предания самих Скандинавов выводят их предков из Южной России.

Так же сильно ошибаются норманисты, считая вопрос о Днепровских порогах вопросом чисто филологическим. Без помощи истории он неразрешим. Если бы мы имели другие несомненные доказательства тому, что Русь пришла из Скандинавии, тогда только можно было бы в русских названиях Константина Багрянородного искать скандинавских звуков. Взятые сами по себе эти имена, по выражению г. Погодина, представляют только открытое поле для догадок. В прошлой статье мы уже указывали на то, что с помощью натяжек эти имена объясняются из наречий скандинавских, что с помощью таких же натяжек они были объясняемы из языков литовского и венгерского и могут быть объясняемы из языка славянского. Следовательно, перевес должна решить сумма данных исторических. Эта сумма решительно на стороне славяно-русской, а не норманской.

Чтобы сделать вопрос о порогах чисто филологическим, норманистам следовало доказать, что имена эти легко и исключительно объясняются из скандинавских языков. Но такой исключительности они не доказали; а за исходный пункт своих объяснений берут все-таки не филологию, а историю. Но что же это за история? Так как, говорят они, несомненно, что Норманны плавали из Балтийского моря в Черное, то необходимо они должны были и дать свои названия Днепровским порогам; а затем имена их поднимают на этимологическую дыбу (употребляю их любимое выражение) и вымучивают из них немецкие звуки. Но их исходный пункт совершенно ложный. Во-первых, если б и плавали, то мы не видим необходимости давать свои географические названия в чужой земле; это может быть, может и не быть. А главное, нет ни малейших указаний на то, чтобы Норманны в сколь-нибудь значительном числе плавали по Днепру в Византию ранее того времени, когда писал Константин Багрянородный. В наших летописях (оставим в стороне легенду о призванных Варягах) первое достоверное известие о их плавании в Византию относится к княжению Владимира Св. После завоевания Киевского стола с помощью Варягов, он часть их отпустил в Грецию. И с этим известием поразительно согласны все иноземные свидетельства. По исландским сагам, Норманны начинают посещать Киев тоже не ранее времени Владимира; а о плавании по Днепровским порогам саги совсем молчат; у Византийцев первое упоминание о Варягах относится к XI столетию; у Арабов слово Варанк тоже появляется только в XI веке. Константин Багрянородный при описании порогов ничего не говорит о Норманнах или о пути из Балтийского моря; он прямо указывает на Новгород, как на самый северный пункт, откуда Руссы начинают свое путешествие в Византию. Мы уже заметили, что само путешествие это могло совершаться только после объединения северной и южной Руси под властью одного княжеского рода. Значительная часть пути шла кроме того не водой, а сушей по огромным волокам (как свидетельствует договор Смоленска с Ригой и Готским берегом). Из рассказа Константина ясно видно, что русские суда строились зимою на притоках Днепра, а весною сплавлялись к Киеву. Новгородские суда никогда и не проходили в Днепр. Вообще путешествие это совершалось с такими препятствиями, что, по прямому свидетельству Адама Бременского, даже и в XI веке северные Европейцы предпочитали ему морской объезд в Грецию вокруг Западной Европы. С этим свидетельством согласуются и скандинавские саги, рассказывающие о путешествиях Норманнов в Константинополь и Святую Землю. Из тех же саг можно заключить, что на своих морских судах Скандинавы доезжали до Ладоги (Альдейгаборг), но не далее. (Плавание по Волхову против течения было затруднительно по причине порогов.) Каких же нужно еще доказательств тому, что Норманны ранее Владимира не плавали караванами по Днепровским порогам? О возможных отдельных случаях мы не говорим; эти случаи не могут установить целую систему географических названий, употребление которых вошло в такую силу, что было известно и при дворе Византийском (где, как мы сказали, о Варягах нет и помину до XI века). А чтоб они когда-либо проходили из Балтики в Днепр на собственных кораблях, о том не может быть и речи[46].

В каком виде дошли до нас названия порогов?

В значительно искаженном. В чем убеждает и сравнение с другими географическими названиями у Константина, также нередко искаженными. И замечательно, что там, где Константину приходится упоминать о каких-либо географических названиях два или три раза, то иногда во всех этих случаях являются варианты. Например, племена, платившие дань Руси, в одном месте названы Кривитены и Ленцанины; в другом Кривичи, Сервы, Вервяны, Друнгувиты; в третьем Ультины, Дервленины, Ленценины. Так как имена порогов он упоминает только один раз, то мы не имеем никакой возможности проверить их и установить сколько-нибудь определенное чтение; а с позднейшими именами порогов слова обеих параллелей расходятся так далеко (за исключением Ненасытецкого), что и с этой стороны почти также нет помощи. Что имена искажены, лучше всего свидетельствуют славянские названия: три из них (Неясыть, Островунипраг и отчасти Вульнипраг) еще могут быть понятны; три других (Есупи, Геландри и Веруци) делаются понятными только вследствие приложенных переводов; а один (Напрези) остается совершенно темным, несмотря на греческий перевод. Точно так же одно из русских названий (Леанти) не поддается никакому словопроизводству. Впрочем, об ошибках Константина в описании порогов никто не сомневался даже и между норманистами. Да можно ли требовать от Византийского императора, чтоб он верно описал пороги в X в., когда их неверно описал, например, Боплань в XVII веке, лично их видевший. Итак данные в этом отношении слишком неточны, чтобы делать из них точные выводы, и, однако, норманисты их делают.

Во-первых, они задались тем положением, что так называемые русские названия не суть варианты славянских, а их переводы, хотя Константин нигде о том не говорит и просто предлагает перевод после каждого славянского названия. Во-вторых, он называет русскими пять порогов, а норманисты прибавляют к ним и остальные два (Есупи и Геландри). О первом из них, Есупи, Константин говорит, что он по-русски и по-славянски значит "не спи". Кажется ясно, что это славянское слово или, по крайней мере, славянское осмысление, и его однако, достаточно для доказательства, что и русские названия суть только славянские; ибо где же в двух разных языках можно найти две тождественные глагольные формы, да еще такие формы, как повелительное наклонение? Однако норманисты и тут ухитрились: с помощью разных германских наречий они сочинили повелительное наклонение с двойным отрицанием, ne suefe (что будет значит: нет! не спи!), и пустили его в параллель со славянским глаголом. Не говоря уже о такой вопиющей натяжке, мы думаем, что тут и самое славянское слово неверно. Ибо сколько мы ни искали аналоги в славяно-русском языке этому названию, однако не нашли. Укажите в нашем языке хотя одно географическое название в повелительном наклонении и притом в таком простом однословном виде. В летописях, и то не ранее XIII века, мы находим некоторые прозвища, впрочем не топографические, а личные, происшедшие из повелительного наклонения в соединении с другим словом, например, Молибоговичи, Держикрай Володиславич. А для такой формы как Неспи решительно не видим аналогии и, что ни говорите, такое название совершенно не в духе русского языка (на эту странность уже указал отчасти г. Юргевич. (Зап. Од. Об. И. и Д. VI.) От XVI века название этого порога дошло до нас в форме Будило (Кн. Б. Чертежа). Такая форма нам понятна и совершенно гармонирует с летописными Твердило, Нездило и т. п. Мы делаем предположение: может быть, объяснение названия или осмысление его Константин принял за самое название.

Второе имя, не имеющее параллели, это Геландри. Норманисты подыскали ему близкое созвучие в исландском языке, giallandi и giallandri (звенящий). Но, как нарочно, Константин не говорит, что это название русское; а просто замечает, что по-славянски оно означает "шум порога" (hcos fragmou). Во всех других случаях он русское название предваряет словом по-русски; перевод же греческий везде ставит вслед за славянским названием. На этом основании антинорманисты отличают его к так называемым славянским названиям. Во всяком случае мы имеем право считать его, как и Есупи, названием общим, то есть славянорусским и искать ему объяснение в славянорусском языке. Уже г. Костомаров во время спора с г. Погодиным сделал предложение, не скрывается ли в этом название корень гул? Мы думаем, что это сближение довольно удачное; а потому еще в первой статье предложили название Гуландарь или Гуландря. Если русскому человеку придется назвать предмет, издающий гул, то он, по всей вероятности, скажет или Гудило, или Гуландря[47].

Относительно параллельных названий норманисты, как сказано, задались положением, что русские названия представляют переводом славянских, и по этому поводу прибегают ко всевозможным натяжкам. Русское Улворси стоит против славянского Островунипраг. Но что, кажется, общего между ул и остров? Однако они усиливаются доказать, что эти слова однозначащие; только нужно сделать маленькое изменение: ул обратим в холм. Holm в скандинавских наречиях значит остров, a fors водопад; следовательно получим holm - fors , что и будет соответствовать порогу Островуну. Такое произвольное превращение нисколько не оправдывается теми соображениями, что хо в греческом может обратиться в у, а м пред b пропасть. Мало ли что может быть, однако не всегда бывает, и особенно это можно сказать о собственных именах. Если чуждые имена переходят в народное употребление, то народ более или менее переработает их сообразно с правилами своей фонетики; но образованный человек записывает иноземное название приблизительно так, как его слышит; он мог ослышаться, смешать иноземное слово с своим, если оно близко, и наконец просто ошибиться; но такая искусственная переделка, как холм в ул, невероятна. У Константина мы встречаем название славянского племени Oultiaoi, и узнаем в них Угличей; но если, по примеру норманистов, вместо ул предложить холм, то получим Холмичи, небывалый у нас народ. В первой статье своей, для объяснения Ульворси и Улборси между прочим мы предложили вместо ул читать вуля; что нам кажется ближе к истине, чем holm . Тогда в греческой передаче здесь пропало только начальное в; а н пропало уже в самом русском выговоре, то есть вместо Вулнбор говорилось Вулбор или Вулборс; что согласно с духом русской фонетики. (Так в Слове о Полку Игореве пестворец вместо песнтворец.) Первоначальная полная форма его, вероятно, была Вулнибор или Вулниборс. В таком случае это слово надобно поставить в параллель с славянским Вулнипраг (а впоследствии оба они обратились в Вулныг)[48].

Подобную перестановку мы можем предложить на том основании, что у Константина Багрянородного параллель не везде верно проведена. В том особенно убеждает нас русское Струвун, которое стоит против славянского Напрези; а последнее будто значит малый порог. Это Напрези, как мы сказали, остается для нас совершенно непонятным, хотя оно названо славянским и представлен его перевод. Как ни усиливались норманисты Струвун превратить в искусственно составленное слово Strondbun, однако они сами сознаются, что это толкование натянуто. По нашему мнению, Струвун поставлен не на месте; вероятно, это не более как другая форма Островун; следовало сказать порусски Струвун, пославянски Островунпорог. Г. Погодин возражает, что это просто созвучие. В таком случае Вручии и Овруч будет тоже созвучие? Итак, не нужно сочинять никакого holmfors, когда для Островуна есть весьма близкий ему вариант Струвун[49].

Против Вулнипраг у Константина стоит Варуфорос. Норманисты предлагают сделать из него Барфорс, так как bar на исландском языке значит волна (греческое b читают то в, то б, смотря по своим натяжкам, а вторую часть имени fors они находят и в Ульворси и в Варуфорос. Но почему же Константин их различил, если б это были holmfors и barfors . Тогда как он одинаково пишет второе слово в Острувунпраг и Вулнилраг). Почему же греческое foro? должно непременно означать скандинавское fors? Г. Юргевич указал на существование в венгерском языке слова forras , означающего водяной вал. А Угры и Русские долго жили в соседстве друг с другом на берегах порожистых рек Южной России, и нисколько не удивительно, если подобное слово употреблялось теми и другими. Наконец, не только близкую к русскому форос, но и тождественную с ним форму, мы можем указать в греколатинским phoros , употреблявшемся в смысле проток, пролив, брод и пр.; оно встречается в сложном имени Bosphoros (Бычий брод, Воловий переезд и т. п.). Это слово, особенно в его форме роrоs , довольно близко к нашему порог (множ. числа порози). В русском языке и теперь есть довольно слов, очень близких к греческим; а в IX и X веках несомненно было еще более. Форма форос могла также существовать и помимо слова порог и потом угаснуть в русском языке, как угасли многие старые формы[50]. Итак, форму второй половины названия оставляем вопросом; но первую, вар, мы можем принять в ее буквальном смысле, то есть варение, жар (варно жарко в Новог. 4й лет. под 1378 г.). В таком случае Варуфорос означает Варовой порог и будет соответствовать не Вулнипраг, а другому славянскому названию, также происходящему от врети или варити, Веручи или Вручий, который, по объяснению Константина, значит кипение. Параллельное с Веруси русское название Леанти Лерберг производил от глагола landen приставать к берегу; а чтоб указать какоенибудь соответствие с словом Вручий, делает догадку, что, пристав к берегу, путники тут варили себе пищу! Это такое неестественное толкование, что сами норманисты не решаются его повторить. Леанти до сих пор необъясним ни из какого языка, и по всей вероятности не имеет никакого отношения к слову Веручи.

Четвертый порог Константин Багрянородный называет порусски Эйфар или Айфар (Aeijar), пославянски Неясыт и переводит последние птицею пеликан. В славянской Библии пеликан действительно переводится словом неясыт. Но что такое Айфар? Легберг видел в нем исландское прилагательное aefr горячий. Но это толкование слишком неудовлетворительно и впоследствии отвергнуто норманистами. В скандинавских наречиях нет слова айфар; да Скандинавы и не знали пеликанов, потому что эта птица у них не водится. Но зато в голландском языке нашлось слово oievar, которое произносится ujefar (аист). На нем норманисты остановились, и в подкрепление своего положения приводят еще то обстоятельство, что Петр Великий дал одному из кораблей, построенных в Воронеже, название Айфар или Ойфар. Заметьте, какая комбинация. Норманны пеликанов не знали, названия для них не имели; однако надобно же им было какнибудь перевести славянское неясыт, и вот они заимствуют у Фризов слово, означающее аиста. Между тем г. Костомаров по поводу этого названия указал в литовском языке слово Ajtwaros , означающее какую-то морскую или водяную птицу. А по указанию Нарбута, то же имя встречается в литовской мифологии. Литовский язык близок к славянскому и сохраняет многие слова, вышедшие из употребления в последнем. Теперь у нас не слышно слова айфар; но это не доказывает, что его никогда и не было. Однако поэма о Полку Игореве сколько представляет славянорусских слов, вышедших потом из употребления. Там есть и такие, которые не встречаются ни в каком другом памятнике (напр, карна и шереширы). А между тем эта поэма на два с половиной века ближе к нам, чем известие Константина[51].

Подведем итоги нашим соображениям о русских названиях Воровских порогов.

Названия эти дошли в искаженном виде. Мало того, параллель у Константина не везде верна. Мы имеем право предложить свои исправления к тексту, конечно, не менее чем норманисты, которые так же предлагают свои исправления чуть не к каждому слову и даже сочиняют название, которого нет у Константина. Именно, по поводу Геландри они предполагают ошибку писца; в тексте, по их мнению, стояло: порусски Геландри, пославянски Звонец; последнее название они заимствуют из последнейшего времени. (На том же основании, пожалуй, можно, не прибавляя лишнего названия, заменить одно имя словом известным также из более позднего времени, то есть вместо странного Не спи поставить Будило.) Мы вправе предложить славянские толкования для русских названий уже в силу того, что нет никаких исторических свидетельств о плавании Hopманнов по Днепру прежде появления в истории Днепровской Руси, а следовательно, и прежде появления русских названий. Мы даже думаем, что русские названия древнее славянской параллели и представляют обломки очень далекой старины, и русская филология со временем, может быть, воспользуется ими, когда освободится от тумана, напущенного норманизмом. Поправки свои и соображения относительно порогов мы предложим в следующем выводе:

Два порога имели общее славянорусское название: 1) Есупи и 2) Гуландри. 3) Против славянского Островунпорога ставим русское Струвун. 4) Против славянского Вулнипраг русское Волборз (или Вулниборз). 5) Против славянского Вручий русское Варуфорос (Воровой порог или Варовой проток). 6) Славянское Неясыт, русское Айфар. 7) Славянское Напрези и русское Леанти оставляем необъяснимыми[52].

После первой статьи, ввиду того, что норманизм преимущественно ищет поддержки в доказательствах филологических, так как в исторических ему нет спасения, мы снова подвергли пересмотру вопрос о порогах и предлагаем теперь свои соображения. Если они окажутся не вполне удачными, то, может быть, ктолибо другой со временем предложит более удачные. По крайней мере прежде нас почти никто не делал серьезной попытки искать этих объяснений в славянорусском языке (о некоторых попытках см. у Эверса). Норманизм начал свои филологические толкования более ста лет тому назад; в течение этого времени он потратил много усилий и несколько раз изменял свои поправки; а в результате всетаки остается при Ne suefe, Holmfors и Strondbun! Тем не менее всякую попытку объяснять имена из других (не германских) языков он встречает возгласами, что это не научно, что это натяжки, предвзятая идея и т. п. Мимоходом напомним, что родоначальником филологических доводов норманской школы и вместе ее основателем был академик Байер, о котором остроумный Шлецер заметил: "Этот великий исследователь языков, столь много потевший над китайским, не учился порусски". Легберг, отличный исследователь в области древней географии, своим сочинением о Днепровских порогах не обнаружил сведений в славянорусской филологии. Да она не считалась особенно нужною для норманнской школы: ведь Русь пришла из Скандинавии!

Повторяю, в таком темном вопросе, как Днепровские пороги, невозможно обойтись без натяжек, пока наука попадет на скольконибудь удовлетворительное его решение. Во всяком случае мы считаем свои натяжки более сносными, чем натяжки норманистов. Мы имеем на своей стороне исторические факты, убеждающие, что Русь была туземное племя, а не пришлое откудато изза тридевять земель. Что касается до различия, которое делает Константин Багрянородный между русскими и славянскими названиями, то мы уже представили на этот счет объяснения в первой статье. Сущность их состоит в следующем. Русью назывались по преимуществу обитатели киевского Приднестровья. Киевская Русь никогда не называла себя Славянами, и именем своим различала себя от других покоренных ею славянских племен. Она употребляла иногда географические названия, отличные от других Славян (то есть имела свои варианты). Пример тому находим в самой летописи, где сказано, что река Ерел (Орел) у Руси зовется Угол. Только крайний норманизм способен утверждать будто угол слово не славянское, а скандинавское (хотя по византийским свидетельствам, это слово как географическое название встречается уже в VII веке). Название Угол утратилось, а Орел осталось; это подтверждает нашу мысль, что русские названия порогов, может быть, древнее славянских. Русский говор имел свои отличия от других соседних Славян; так что для иноземного уха почти тожественные слова могли иногда показаться различными. Русские названия не суть переводы славянских. В двух случаях они тожественны; а в трех других они представляют небольшие варианты (Вулнипраг и Вулниборз, Варучий и Варуфорос, Островун и Струвун). Аналогию с ними можно предложить, составив параллель в таком роде: порусски восход, пославянски восток, запад и заход и т. п. В одном случае мы видим два разных слова: Айфар и Неясыт (о Леанти и Напрези не говорим). Но если бы кто сказал: по-русски - топор,по-славянски секира; разве из того следует, что топор не славянское слово?

Какому именно говору принадлежат так называемые славянские названия порогов, трудно решить окончательно. (Решение см. ниже[53].)

Еще Эверс весьма основательно заметил следующее: если бы русские названия порогов принадлежали Норманнам, то как же, будучи удалыми пиратами, они не оставили никаких следов в именах предметов, относящихся к мореплаванию? Напротив, в этом отношении русские названия сходны с греческими, таковы: корабль, кувара, скедия и пр.

Г. Погодин в своих возражениях, между прочим, говорит следующее: "Автор старается доказать; что и русские названия (порогов) можно объяснять из славянскаго языка. Так что же из этого бы вышло? Что славянских языков было два? Но ведь это была бы нелепость?" Что это за вопросы? спросим мы в свою очередь. Кому же неизвестно, что славянский язык имеет разные наречия и говоры? Известно, что подобные аргументы выходят от норманизма, прибегающего для своих филологических натяжек к языкам не только скандинавским, но и к англосаксонскому, голландскому и вообще ко всем языкам немецкой группы. Далее М. П. Погодин недоумевает относительно того, что название Русь имело в разных известиях и разные оттенки, то есть более тесный или более широкий смысл. Такое недоумение со стороны историка нам непонятно. Кто же не знает, в каких разнообразных значениях (то есть объемах) встречаются в источниках, например, названия: Римляне, Греки, Скифы, Сарматы, Гунны, Франки, Немцы, Норманны и пр. В первой статье мы указывали примеры и таких народных имен, которые не только обнимали большую или меньшую массу народов, но имели и сословное значение (Склавы, Сервы, Бои, Лехи, Кривиты, Даны или Таны и пр.).

История не математика. Если б она имела дело только с величинами, точно определенными другими словами: если бы все летописцы, все известия передавали только одну истину и все были бы согласны между собой, тогда не было бы вопросов, а следовательно и споров. Историческая критика была бы не нужна. Но так как этого почти никогда не бывает, то сличение данных и проверка их необходимы, чтобы восстановить истину. (Не только такие отдаленные и темные времена, как IX и X века, но если возьмем какуюлибо эпоху позднейшую, даже современную, как трудно бывает иногда воспроизвести событие в настоящем его виде, вследствие разногласия и сбивчивости показаний!) В вопросах темных и запутанных споры и разнообразные теории неизбежны. Но приведем одно из главных положений исторической науки: в случае столкновения разных мнений о какомлибо событии должно получить преимущество то мнение, которое объясняет наибольшую сумму несомненно исторических фактов, имеющих отношение к данному событию или к данной эпохе. В подтверждение летописной легенды о призвании Варягоруссов и своей теории о происхождении Руси из Скандинавии норманисты приводят разные свидетельства: но между этими свидетельствами нет ни одного несомненного. Укажем на них снова в коротких словах.

1. Из массы византийских свидетельств норманисты нашли в свою пользу одно неясное выражение: "Русь, так называемые Дромиты, из рода Франков". Выражение это не имеет определенного значения; оно употреблено в смысле народа европейского, с чем согласны и сами норманисты (см. Исслед. Погод. II, 51). И притом оно принадлежит не Константину Багрянородному, не Фотию или Льву Диакону, а продолжателям Феофана и Амартола! И что может значить это выражение в сравнении со многими другими указаниями Византийцев, что Русь народ скифский или тавроскифский? Можно ли говорить о Франках после известных слов Льва Диакона, очевидца Руси Святославовой: "Тавроскифы, которые на своем языке именуют себя Русь". Он же по поводу погребальных обрядов у Руссов говорит, что эллинским таинствам научили их философы Анахарсис и Замолксис, и причисляет к тому же племени самого Ахиллеса. Ясно, что он считает Тавроскифов или Русь потомками древних Скифов понтийских, т. е. туземным народом Южной России. Между тем Варангов византийцы никогда не называют Скифским народом; не называют их и Франками.

2. Из массы арабских свидетельств о Руссах норманисты отыскали только одно выражение в свою пользу: "в 844 году язычники именуемые Русью разграбили Севилью". Но это явная ошибка, как уже давно доказано, и умеренные норманисты не стоят за такое странное свидетельство (см. Замеч. г. Куника на Исслед. Гедеонова). Арабские писатели IX и X веков имели до того темные понятия о географии и этнографии северной Европы, что причисляли ее жителей к известному им ближайшему народу Русь; а Балтийское море считали рукавом, соединяющим Черное море с Западным океаном, и потому слух о нападении какихто северных варваров на Испанию, АльКатиб или его позднейший списатель отнес к Руси, так как имя ее около того времени сделалось громким, вследствие набегов на берега Черного и Каспийского морей. (Туземцы Америки до сих пор для нас Индийцы, вследствие географической ошибки Колумба.) Эта Севильская Русь теряет всякий смысл в ряду многих других арабских известий, указывающих на Русь туземную и славянскую.

3. Из всех средневековых латинских хроник, упоминающих о Руси, норманисты извлекли в свою пользу два свидетельства, Лиутпранда и Пруденция. Лиутпранд, епископ Кремонский, замечает о Руссах, что это народ, живущий к северу от Константинополя между Хазарами и Булгарами, что Греки по наружному качеству называют их Руссами, а "мы, по положению страны, Нордманнами". Опять выражение, не имеющее никакого определенного этнографического значения. Лиугпранд (или его вотчим) получил сведения о Руссах от Византийцев, а последние причисляли Русь к народам гиперборейским, т. е. северным; следовательно Кремонский епископ передает тот же географический термин, только посвоему (полонгобардски). Он совершенно повторяет Византийцев, помещая Русь между Хазарами и Болгарами, в соседстве Печенегов и Угров, и нисколько не указывает на Скандинавию. Аналогию с его "северными людьми" представляет наше выражение восток и восточные народы, хотя эти народы живут от нас к югу; но мы в этом случае переводим термин западноевропейский. (То же должно сказать о gentes Normannorum Венецианской хроники или о Руссах 865 года.) Слова Лиутпранда о том, будто Руссы получили свое название по наружному виду от Греков, прямо противоречат греческим свидетельствам: Лев Диакон положительно говорит, что Тавроскифы называют себя Рось на своем родном языке.

4. Известие Бертинских летописей (Пруденций) о Руси "из племени Свеонов", как мы говорили, невозможно толковать Шведами: этого не допускает хаканский титул ее князя. Или само слово Свеоны в то время не означало исключительно Шведов (Южная Россия называлась в средние века и Великой Скифией и Великой Швецией, Svithiod en mikla исландских caг), или это ошибка, недоразумение в самом источнике. Само отсутствие золотых византийских монет того времени в кладах Швеции противоречит существованию Шведской Руси.

5. Путь из Варяг в Грецию, описанный в нашей летописи, нисколько не может подкрепить норманнскую теорию, ибо это описание относится не к IX, а к XI веку. Константин Багрянородный, описывая тот же путь в X веке, начинает его от Новгорода и о Варангах ничего не упоминает. Приведенные им русские имена порогов не могут быть объясняемы из скандинавских языков исключительно. Норманны могли плавать по Днепру только после основания Русского государства, находясь в службе русских князей или под покровительством, следовательно тогда, когда русские имена порогов уже существовали.

6. Некоторые имена первых князей и дружинников похожи на скандинавские. Это совершенно естественно при общности многих имен у славянских и германских народов, при долгом сожительстве Готов и Руссов (Роксалан) в Восточной Европе, а также при исконном сожительстве Готов и Славян на Южном берегу Балтийского моря. Но доказать, что они не только исключительно, но и преимущественно скандинавские, не могут никакие натяжки.

Вот и все доводы норманнской школы, заслуживающие скольконибудь внимания и набранные ею в течение более ста лет для подкрепления летописной басни о призвании Варягов и своего мнения о происхождении Руси из Скандинавии. Если принять в соображение столь часто встречающиеся в средневековых источниках ошибки, недоразумения и этнографическую запутанность, то надобно удивляться, что нашлось так мало свидетельств, которые норманисты могли бы обратить в свою пользу. Подобный подбор намеков и недоразумений, подкрепленный филологическими натяжками, можно составить для какой угодно теории1. А что касается до высших соображений норманистов о том, будто наше древнее государственное устройство имеет норманнские черты, это совершенно произвольные толкования. Общие черты, конечно, найдутся; они неизбежны у всех европейских и даже неевропейских народов; но найдутся и отличия, которые, напротив, ясно указывают на наше славянство. Известно, что у германских народов развились преимущественно майорат и феодализм, а у Славян право каждого сына на участие в отцовском наследии и оттуда удельная система. Наш порядок родового старшинства существовал у угров и до сих пор существует у Турок; а у Норманнов мы его не видим.

В параллель с доводами норманистов повторим вкратце те основания, на которых мы отвергаем легенду о призвании Варягов, а главное, утверждаем туземное происхождение Руси.

1. Невероятность призвания. История не представляет нам примеров, чтобы какой-либо народ (или союз народов) призывал для господства над собой другой народ и добровольно подчинялся чуждому игу.

2. Если можно найти некоторую аналогию для басни об иноземном происхождении Руси, то аналогию только легендарную или литературную, так как история всех народов начинается мифами. Производить своих князей от знатных иноземных выходцев было в обычае и древних, и средних веков. В средние века кроме того в особенности был распространен обычай выводить народы из далекого мифического Севера.

3. Русь была не дружина только или незначительное племя, которое могло бы незаметно для истории в полном своем составе переселиться из Скандинавии в Россию. Это был многочисленный и сильный народ. Иначе невозможно объяснить его господствующее положение среди восточных Славян, его обширные завоевания и походы, предпринимаемые в числе нескольких десятков тысяч. А если бы Русь была только пришлая дружина, то неумолимая логика спрашивает: куда же бесследно девался Русский народ в Скандинавии, т. е. народ, из которого вышла эта дружина?

4. Существование в Восточной Европе многих рек с названием Рось, и в особенности такое же название Волги в древние времена. А известно, что народные имена часто находятся в непосредственной связи с именами рек.

5. Географическое распространение имени Русь к концу IX века от Ильменя до Нижней Волги делает совершенно невероятным его появление в Восточной Европе только во второй половине этого века. История не представляет тому ни малейшей аналогии. (Для примера укажем на Англию и Францию, имена которых распространились и укрепились за ними в течение столетий.)

6. Сарматский народ Роксалане или Росс-Алане издавна жил между Азовским морем и Днепром. Известия о нем у греческих и латинских писателей, начиная со II века до Р. X., продолжаются до VI в. по Р. X. включительно, и подтверждаются еще знаменитыми Певтингеровыми таблицами или дорожной картой Римской империи. А в IX веке на тех же местах снова является в византийских известиях народ Рос или Рось, т. е. является под своим односложным именем (РоссАлане есть такое же сложное и более книжное, чем народное имя, как ТавроСкифы, АнглоСаксы и т. п.). В этой простой форме он является в IX веке и у латинского писателя, именно у Пруденция (Рось) и землеписца Баварского (Ruzzi); между тем как у другого латинского писателя того же IX века, у географа Равеннского, опять встречается сложная форма, т. е. Роксалане2.

7. Название Пруссия есть то же, что Руссия или собственно Порусье (Borussia). Оно возникло, однако, независимо от нашей Руси, ибо литовский народ Пруссы в течение всех средних веков не были даже соседями наших Руссов. Это имя, по всей вероятности, также находится в связи с названиями рек (Неман иначе назывался Русь). Одно существование Пруссии ниспровергает всякую попытку выводить Русь из Скандинавии; иначе Пруссов надобно производить оттуда же. (О народе Боруски, Borouscoi, в восточной Европе, упоминает уже Птолемей.)

8. Совершенное отсутствие названия Русь между скандинавскими народами. Если и встречается у средневековых немецких хронистов (например, Дитмара и Саксона) название Rucia, Rusia (и Prusia), Ruscia (и Pruscia) на южном и юговосточном берегу Балтийского моря, то оно относится или к славянским племенам (например, Руянам), или к литовским (Пруссы и Жмудь).

9. Давнее существование Руси Угорской или Закарпатской; а также закрепление этого имени за Русью Галицкой или Червонной, которая сравнительно не очень долгое время принадлежала русским князьям. Такая крепость имени была бы невероятна, если б оно было не туземное, а пришлое.

10. Тяготение нашей первоначальной истории и самого имени Русь к югу, а не к северу. Русью называли себя преимущественно обитатели Приднепровья, а Новогородцы называли себя Славянами. Русским называлось Черное море, а Варяжским Балтийское, что прямо указывает на совершенно различное географическое положение Варягов и Руссов. Из иностранных известий IX и X веков чаще других название Русь встречается именно на юговостоке, т. е. у арабских писателей.

11. Наши древнейшие документальные источники, договоры с Греками, не делают ни малейшего намека, из которого можно было бы заподозрить иноземное происхождение Руси; хотя первый договор (Олегов) относится к лицу, которое по смыслу летописной легенды прямо пришло изза моря. Мало того, сама Русь всегда относилась к Варягам как к иноземцам и иноплеменникам; о чем свидетельствуют также официальные документы, например Русская Правда.

12. Торговый характер Руси и ее торговые сношения с Византией и Хазарией, имевшие, по несомненным свидетельствам, постоянный и договорами определенный характер уже во второй половине IX века, были бы непонятны, если бы Русь была народом не туземным, а пришедшим в той же второй половине IX века. Притом Норманны в этом веке совсем и не были известны в Европе как торговый народ.

13. Поклонение Руссов славянским божествам, засвидетельствованное договорами с Византией. Только что прибывший народ и притом господствующий не мог тотчас же изменить своим богам и принять религию подчиненного племени.

14. Существование у них славянской письменности, доказанное славянским переводом тех же договоров. (У Готских народов была уже своя письменность со времен Ульфилы3.)

15. Отсутствие пришлой скандинавской стихии в русском языке; а также отсутствие всякой борьбы между русской и славянской народностью прежде их предполагаемого слияния. Если бы Руссы были скандинавский народ, то они не могли так быстро превратиться в Славян. Последнее окончательно невозможно, если возьмем еще в расчет известную стойкость Немецкого племени, уступавшего, и притом весьма постепенно, только высшей (романской) цивилизации в Юго-западной Европе. В истории нет примеров такого быстрого превращения; оно было бы противно всем политико и естественноисторическим законам.

16. Совершенное отсутствие известий о призвании князей или о пришествии Руси из Скандинавии (и вообще откуда бы то ни было) во всех иноземных источниках: византийских, немецких, арабских и скандинавских. Особенно важно умолчание о том Константина Багрянородного, который сообщил о Руссах наибольшее количество сведений и сам лично входит в сношения со вторым поколением (якобы пришедших из Скандинавии) русских князей.

17. Византийцы нигде не смешивают Русь с Варягами. О Варягах они упоминают только с XI века; а о народе Рось, под этим ее именем, говорят преимущественно со времени нападения ее на Константинополь в 865 году. Но и после того они продолжают именовать Руссов Скифами, Тавроскифами, Сарматами и т. п. Лев Диакон не только производит Русь от древних Скифов и приурочивает ее к странам Припонтийским, но и отождествляет ее с библейским народом Росс (стр. 93 русс, издания).

18. Исландские саги, которым было бы естественнее всего говорить о необыкновенном счастии Норманнов в восточной Европе, ничего не знают ни о норманнском племени Руссов, ни о Рюрике, ни о плавании Норманнов по Днепру. Саги говорят о Русских, как о великом туземном народе Восточной Европы.

19. С отсутствием исторических свидетельств об этом плавании согласуется и физическая невозможность норманнских походов по Греческому водному пути прежде политического объединения Южной и Северной Руси. Русские имена Днепровских порогов, дошедшие до нас в искаженном виде, могут быть объяснены из языка славянорусского с большей вероятностью, чем из языков скандинавских.

20. Латино-немецкие и латино-польские летописцы средних веков (Дитмар, Адам, Галл, Гельмольд, Саксон и др.) также ничего не знают о норманнском народе Руссов, а трактуют их как туземцев Восточной Европы. В известии Бертинских летописей спорным является выражение "из рода Франков"; но хаканский титул, указывающий на соседство АвароХазар и несомненно употреблявшийся южнорусскими князьями, не может подлежать спору. Следовательно, мы имеем западное (и вместе византийское) свидетельство о туземной Руси в первой половине IX века4.

21. Арабские свидетельства по большей части несогласимы с теорией норманнской Руси, и, наоборот, они становятся совершенно понятны, как скоро Русь признаем народом туземным. Русь и Славяне у них являются почти нераздельно. Описанные ими обычаи Руссов указывают также на Славян (например, у ИбнФадлана сожжение жены с покойником, тризна или третья часть его имущества, отделявшаяся на погребальное пиршество, и т.д.). Между прочим Хордадбег (в IX в.), говоря о русских купцах в Хазарии, прибавляет: "они же суть племя из Славян".

22. Появление во второй половине X века Руси Тмутраканской необъяснимо без существования исконных русских поселений на берегах Азовского моря. (Да и с какой стати Скандинавам забираться на Тамань?) Без этой АзовскоЧерноморской Руси необъяснимы: арабские известия X века, например, Масуди, о Руссах, живущих на берегу Русского моря и господствующих на этом море; арабское деление Руси на три группы (Новгород, Киев и Артанию); отношения Руси к Корсуню; походы на Кавказ и в Каспийское море, и пр.5.

23. Ни одно произведение русской словесности, несомненно принадлежащее дотатарской эпохе (собственно до XIII века), кроме летописи, не знает ни Варяга Рюрика, ни вообще призвания Варягоруссов.

24. Расстояние около 250 лет (даже по расчету норманистов) между призванием Варягов и составлением нашей начальной летописи само по себе делает предание недостоверным; что и подтверждается его вполне легендарным оттенком (три брата, пришедшие откудато изза моря и пр.), а также целым рядом других легенд, занесенных в нашу летопись (об апостоле Андрее, о Хазарах, Оскольде и Дире, Олеге и Ольге и пр.).

25. Сопоставление северного сказания о трех братьях: Рюрике, Синеусе и Триворе, с южным сказанием о трех братьях: Кие, Щеке и Хориве, а также с литовским о Палемоне и его трех внуках и с другими подобными сказаниями не оставляет сомнения, что мы имеем дело с легендой.

26. Утрата древнейшей редакции Повести временных лет, вообще неисправная передача летописного текста списателями и продолжателями, разногласие дошедших до нас летописных сводов и сборников относительно ВаряговРуси и относительно легенды об Оскольде и Дире, а также разнообразные толкования имени Русь, убеждают нас, что в первоначальном своем виде легенда о призвании князей не смешивала Русь с Варягами (и, повидимому, не причисляла к Варягам Оскольда и Дира).

27. Польские историки (особенно Длугош и Стрыйковский), имевшие под руками русские летописи, также не смешивают Русь с Варягами; они изображают ее народом туземным и старобытным, а Оскольда и Дира потомками Кия. Герберштейн, равно знакомый с русскими летописями, тоже различает Русь от Варягов. Эти писатели еще более подтверждают наше мнение, что первоначально летописная легенда имела только династический оттенок, то есть говорила о призвании князей из Варягов, а существование народа Варягоруссов есть домысел более поздней редакции.

28. Совершенное отсутствие точных указаний на отечество призванных Варягов в большинстве сводов и указание некоторых на Прусскую землю и род Августа также подтверждают, что первоначально легенда вообще имела в виду выставить происхождение своих князей от знаменитого иноземного рода черта общая в подобных легендах и других народов.

29. Невероятное накопление весьма крупных событий и завоеваний в период времени, который летопись полагает между 859 и 912 годами, указывает на то, что ее начальная хронология составлена искусственно и произвольно. Легенда о нападении и признании Варягов приурочена к 859 и 862 годам очевидно для того, чтоб объяснить нападение Руси на Константинополь в 865 году, засвидетельствованное византийскими хрониками. Семидесятилетний возраст Игоря в эпоху его дальних походов и оставленный им малолетний сын также указывают на произвольность этой хронологии.

30. Были действительно обстоятельства, которые могли повлиять на образование и распространение легенды о призвании варяжских князей в Новгород.

a) Присутствие в Новгороде наемной варяжской дружины, которой начало, судя по летописи, можно возводить ко времени Олега.

b) Призвание Варягов в Новгород Владимиром Св. и Ярославом I; завоевание с их помощью Киевского стола; следовавшие затем родственные и дружеские связи с Норманнами; присутствие некоторых принцев и знатных Норманнов при Киевском дворе.

c) Деятельные торговые связи Новгорода с Балтийским поморьем и особенно с Готским берегом (Готланд).

d) Обычай призывать князей, развившийся в Новгороде с XI века; а в XII веке этот обычай отчасти разделяет и Киев.

e) Упадок и унижение Киева, начавшиеся со второй половины XII века, не могли не отозваться на летописном деле в самом Киеве.

f) Окончательное разъединение Руси и наступившая Татарская эпоха ещеболее замутили источники древнейшей истории и перепутали нити национальных преданий; тогда и возобладало смешение Руси с Варягами.

Можно было .бы еще продолжить этот перечень доводов и сопоставление исторических данных. Например, можно еще обратиться к тем результатам, которые добыты раскопками могильных курганов в Южной России и которые в общей сумме подтверждают наши выводы. Но мы считаем и приведенного весьма достаточным для своего главного положения, то есть, что Русь была искони народом туземным и что она сама основала свое государство. А для тех, кто почему-либо не желает расстаться с Варягами, все доказательства будут неубедительны6.

Как и в первой статье, повторяем, что относительно некоторых соображений второстепенной важности мы можем ошибаться; но оттого не пострадает наше главное положение. Можно, например, вести прения о летописной легенде как о факте литературном, то есть продолжать вопрос об источниках и редакциях наших летописей вопрос достаточно запутанный, вследствие их безличности и явной порчи. Но снова толковать об идеальном летописце, после всех трудов, ему посвященных; легенду о Рюрике подкреплять легендой об Оскольде и Дире и обратно; продолжать теорию Скандинавской Руси на основании Хескульдов и Хольмфорсов; голословно повторять, что за Норманнов стоят все известия иностранные и т. п., значило бы плодить пустое словопрение.

Не находя опоры в своих прежних доказательствах, норманизм обратится вероятно к противному мнению с разнообразными вопросами и с требованиями объяснить немедленно все темные пункты начальной русской истории. Повторяем, что мы прежде всего желали обратить внимание русской науки в ту сторону, откуда она может ожидать действительного, а не призрачного разъяснения этой истории, и предлагаем оставить тот бесплодный путь, которым она доселе следовала. Вот уже около полутораста лет норманисты трактуют о Руси, пришедшей из Скандинавии, и, однако, еще не нашли там этой Руси. Они могут искать ее еще несколько столетий, и всетаки не найдут, потому что там ее никогда не было. В науке (говорим собственно об истории) обыкновенно бывает так: если исходная точка зрения верна, то всякий новый труд, произведенный в том же направлении, увеличивает запас данных и прибавляет свету для разъяснения минувших веков. И наоборот, исходя из ложной точки зрения, труды, хотя бы и талантливых ученых, остаются почти бесплодны для положительного решения темных вопросов, и приносят пользу, если можно так выразиться, отрицательную, то есть убеждают, что не в этом направлении надобно искать истины. Это именно и случилось у нас с норманнской школой: после ее полуторастолетней работы наша начальная история и наше происхождение оставались покрытыми тем же мраком неизвестности, как и во времена Байера, основателя этой школы. В результате мы доселе должны были довольствоваться только некоторыми легендами, предположениями и натяжками. С своей стороны, насколько возможно, мы стараемся разъяснить естественное, постепенное (не внезапное) происхождение Русского государства и Русской национальности; по крайней мере надеемся, что переносим начало нашей истории на основание более прочное, более согласное с историческими законами.

1 Не говорим о теориях угрохазарской, литовской, готской и славянобалтийской по отношению к небывалым Варягоруссам; каждая из этих теорий может выставить почти такую же сумму доводов, как и норманнская.

2 Замечательно, к каким натяжкам и произвольным выводам приходили иногда даже наиболее ученые и добросовестные представители норманнской школы, приняв за несомненный исторический факт басню о призвании изза моря небывалого народа Варягоруссов. Так, Шафарик, определяя эпоху заметок Баварского географа, говорит, что они написаны не ранее 866 года (Славян. Древн., т. II. кн. 3). И чем же он при этом руководствуется? Тем, что в них упоминается Русь, а онаде только в 862 году призвана и, следовательно, только в 866 году могла сделаться известной на западе из посланий патриарха Фотия к восточным епископам! Таким образом, в науке было время, когда не басня о призвании подвергалась исторической критике, а наоборот, исторические свидетельства проверялись на основании этой басни! Точно так же гадательны и некоторые другие соображения Шафарика о времени Баварского географа (например, его соображения о Печенегах). По некоторым признакам, напротив, эпоху Баварского географа едва ли можно относить позднее первой половины IX века. (В этом убеждает, между прочим, соседство Болгар с Немцами в Паннонии.) Подобный пример употреблял А. А. Куник по отношению к другому географу, Равеннскому. Шафарик, на его счет заметил, что он жил около 866 г. "а может быть, и несколько прежде". (Иречек в своей брошюре "Дорога в Константинополь" относит его к VIII веку.) А г. Куник прямо поясняет, что он не мог писать ранее второй половины IX века, ибо у него упоминается о Русском государстве. (Если он писал именно в эту эпоху, то какой был бы отличный случай упомянуть о переходе Руси из Скандинавии. Однако он не сделал на то ни малейшего намека.) Равеннский аноним употребляет при этом вместо Русь ее сложное название "Роксалане"; по словам г. Куника это только пустое подражание древним писателям. Роксаланский народ, по его мнению, с появлением Гуннов "исчез из истории". Доказательствам того, что Роксалане не Русь и что они исчезли, А. А. Куник посвятил целое особое исследование под заглавием: Pseudorussishe Roxalanen und ihre angebliche Herrschaft in Gardarik. Em Notum gegen Jacob Grimm und die Herausgeber der Antiquites Russes. (Bulletin hist. phil. de I'Acad. des Sciences, t. VII, No 1823.) Да простит нам автор, но мы находим, что доказательства эти состоят из ряда всякого рода исторических, этнографических и этимологических натяжек и предположений, весьма гадательных и сбивчивых. Между прочим, главным признаком того, что Роксалане были не арийское, а какоето монгольское племя, выставляются известия о их кочевом быте и конных набегах. Но какой же из арийских народов не прошел через кочевой быт? У какого народа, окруженного отчасти степной природой, не играли главную роль стада и табуны в известный период его развития? Автор этого исследования забывает расстояние девяти веков, в течение которых быт Роксалан или Руси должен был значительно измениться. Он вообще держится теории исчезания народов, которая основана на исчезании имен. Таким образом, многие народы Скифы будто бы уничтожились вместе с пропажей их имен. Мы же утверждаем, что меняются и путаются имена в исторических источниках, а народы остаются по большей части те же. В противном случае, племена Антов еще скорее Роксалан исчезли с лица земли, потому что имя их, столь часто упоминаемое у писателей VI века, потом пропадает; по крайней мере, в этой форме оно почти не встречается у писателей позднейших. Впрочем, справедливость требует заметить, что упомянутое исследование А. А. Куника относится еще к эпохе 40-х годов, к эпохе его Die Berufung der Schwediscchen Rodsen, т. е. к периоду увлечения и полного господства норманнской школы, то надобно было во что бы ни стало их устранить, т. е. уверить, что они куда-то исчезли.

3 С вопросом о письменности тесно связан и вопрос о начале нашего христианства. У нас повторяется обыкновенно летописный рассказ о введении христианской религии в России при Владимире Св.; тогда как это было только ее окончательное торжество над народной религией. Наша историография все еще держится летописного домысла, который приписывает Варягам иноземцам начало русского христианства, так же, как и начало русской государственной жизни. В летописи по поводу киевской церкви Св. Илии при Игоре, замечено: "мнози бо беша Варязи христиане". А далее, при Владимире, рассказывается известная легенда о двух мучениках Варягах. Но в этих известиях господствует все то же явное смешение Руси с Варягами. К счастью, мы имеем документальные свидетельства, которые восстанавливают истину, изобличая летописную редакцию в произвольных догадках и в ее стремлении всюду подставлять Варягов. Во-первых, послание патриарха Фотия 866 года говорит о крещении Руссов, а не Варягов. Во-вторых, Игорев договор прямо указывает на крещеную Русь и совсем не упоминает о Варягах. В-третьих, Константин Багрянородный под 946 годом упоминает о "крещеной Руси", которая находилась на византийской службе (см. De cerem. Aul. Byz.). В-четвертых, Лев Философ, современник нашего Олега, в своей росписи церковных кафедр помещает и Русскую епархию. В-пятых, папская булла 967 года указывает на славянское богослужение у Руссов. Очевидно, крещеная Русь не со времен только Владимира Св., а уже со времен патриарха Фотия имела Священное Писание на славянском языке; чего никак не могло быть, если б это были Норманны, прямо пришедшие из Скандинавии. Потому-то и наши языческие князья (Олег, Игорь и Святослав) пользовались славянской, а не другой какой-либо письменностью для своих договоров.

4 Латинонемецким хроникам совершенно соответствуют и средневековые эпические песни Германии, которые относятся к Русским как к туземному народу Восточной Европы. Так, в Нибелунгах, Руссы (Rhizen) встречаются в войске Аттилы наряду с Поляками и Печенегами. Последнее имя указывает на редакцию приблизительно X или XI века. О языческих "диких Руссах" Восточной Европы говорят и другие немецкие саги. См. Die Dakische Konigs und Tempelburg auf des Polumna Trajana. Von los. Haupt. Wien, 1870. (Только его рассуждения об арийских и туранских племенах весьма слабы в научном отношении.)

5 Чтобы объяснить арабские известия о Руси, норманисты предполагают невозможное: будто Русь, в 860х годах пришедшая из Скандинавии, в несколько лет могла распространить свое имя и свои колонии на всю Юго-восточную Европу до самой нижней Волги, где тотчас же они сделались известны Арабам. Подобное предположение еще менее научно, чем то, по которому Западная Европа о существовании народа Русь в Южной России узнала только в 866 г. из окружного послания патриарха Фотия к восточным епископам. А как не скоро доходили до Арабов известия не только из России, но и с ближайших к ним берегов Каспийского моря, показывает следующий пример: Масуди в своих "Золотых Лугах" повествует о русском походе 913 года в Каспийское море и прибавляет, что после того Руссы не нападали более на эти страны. Он не знал еще об их походе 943 года, хотя книгу свою закончил несколькими годами спустя после этого вторичного нашествия, и следовательно, имел довольно времени исправить ошибку. (См. Relations etc. par Charmoy, 300.)

6 К археологическим доказательствам того, что Русь не Норманны, должно отнести отсутствие у нас камней с руническими письменами. Любопытно, что один из патриархов норманнской школы, Шлецер, заметил: "Руны не найдены ни в какой европейской стране, кроме Скандинавии; только в Англии имеется их несколько; но едва ли они там древнее датского владычества". (Allgemeine Nordischc Geschichte. 591). Шлецер не потрудился задать себе вопрос: если господство языческих Норманнов оставило письменные следы в Англии, отчего же это господство никаких подобных следов не оставило на Руси? Позд. прим.

К вопросу о летописных легендах и происхождении Русского государственного быта[54]

Возьмем известный рассказ об осаде Белгорода Печенегами; причем жители, по совету мудрого старца, наливают в одну яму кисель, в другую медовую сыту и таким образом обманывают Печенегов, которые надеялись взять их голодом. Г. Костомаров полагает, что в этом рассказе выразилось Русское мнение о Печенегах как о глупом народе. Но подобный рассказ принадлежит к тем легендарным мотивам, которые встречаются не только у новых, но и у древних народов. Так, Геродот в первой книге рассказывает о войне лидийского царя Алиата с городом Милетом; жители Милета, по совету Фразибула, собрали весь свой хлеб на площадь и когда в город прибыл лидийский посол, то нашел граждан предававшимися на площади пиршеству и веселию. Следствие было то же самое: потеряв надежду взять Милет голодом, Алиат заключил мир. Нечто подобное встречаем мы в истории Византийской. В конце X века мятежный полководец Варда Склир между прочим осадил город Никею и хотел взять ее голодом. Мануил Комнен, начальник гарнизона, велел наполнить хлебные магазины песком, а сверху покрыть его мукой; потом показал их одному пленнику и отпустил его, поручив сказать Склиру, что тот напрасно надеется принудить к сдаче город, снабженный хлебом более чем на два года. И этой хитростью Комнен добился свободного пропуска вместе с гарнизоном. (См. у Le Beau. VII. 416.)

Вообще в русской летописи можно отыскать сходные черты заимствования из Византийской письменности в большей степени, чем до сих пор полагалось.

Например, бросается в глаза известие нашей летописи, что Святослав взял на Дунае 80 городов. Почему же восемьдесят, ни более, ни менее? Я полагаю, это число несколько объяснится, если сопоставить его с известием Прокопия о том, что Юстиниан построил вдоль Дунайской границы 80 крепостей. Это число восьмидесяти Дунайских городов конечно не раз повторялось у Византийских и Болгарских писателей. До какой степени наша начальная летопись была в зависимости от византийских хронографов, показывают походы Руссов в Каспийское море. О них говорят Арабы, а Византийцы не упоминают, и Русские летописцы ровно ничего не знают об этих походах, хотя по времени они были ближе к эпохе летописцев, чем предприятие 865 года и сказочный поход Олега. Так мало домашних сведений имели наши летописцы даже о X веке![55].

Теперь обращу внимание на сказочный поход Олега под Константинополь на 2000 кораблях. Рассказ о нем по наружности имеет все признаки народного предания. Г. Костомаров видит в нем даже следы песенного склада; числа сорока (по 40 человек на корабле) и двенадцать (по 12 гривень на ключ) суть обычная в наших песнях и сказках. Но откуда же взялось 2000 кораблей? Мы позволим себе сблизить эту легенду с греко-латинскими известиями о знаменитом походе Скифов из стран Меотийских в Геллеспонт и Эгейское море, во второй половине III века (Зосим, Синкел, Аммиан, Иордан). Варвары (по одним просто Скифы, по другим Готы, по третьим Герулы) разграбили многие города Греции, Фракии и Малой Азии и между прочим разрушили известный храм Дианы Эфесской. Подробности этого нашествия передаются разнообразно; некоторые писатели (напр. Зосим) даже говорят не об одном, а об нескольких подобных походах; но замечательно, что число скифских кораблей определялось именно в 2000, о чем свидетельствует Аммиан. Итак, мы вправе предположить, что в нашем сказании о походе Олега скрывается историческая основа, занесенная путем книжным и вплетенная в народную легенду по поводу совершенно другой эпохи. Предположение свое мы можем подкрепить еще следующим сближением. По словам летописи, Греки, испуганные приготовлениями Олега к приступу, предложили дань и вынесли ему брашно и вино, но Олег не принял последнего, ибо оно было приготовлено с отравой. "Это не Олег (сказали Греки), а сам святой Димитрий, посланный на нас от Бога". Что это за сравнение Олега с св. Димитрием? - спросим мы. Почему Димитрий, а не Георгий, или иной святой? Ключ к разгадке дает нам также Аммиан Марцелин; он рассказывает, что во время упомянутого нашествия Скифы между прочим осаждали и город Фессалонику, т. е. Солун. А известно, что в Солуни местночтимый святой был Димитрий. Очень может быть, что составилась местная Солунская легенда о нашествии варваров "в дву тысячах кораблях". Св. Димитрий также занесен в легенду; ибо она, конечно, не затруднилась тем, что Димитрий жил немного позднее нашествия. А так как в Солунской области, в последующую эпоху, обитало много Болгарских Славян, то вероятно, Солунская легенда вошла и в болгарские переводные сборники, откуда с разными изменениями и переделками перешла и к нам[56].

Мы, конечно, не отрицаем элемента народных преданий в русской начальной летописи о временах до-Ярославовых; но думаем, что в настоящее время очень трудно провести границу между этими преданиями и собственными измышлениями наших старинных книжников, воспитавшихся под влиянием Византийской письменности (переводной или оригинальной, это все равно).

Относительно летописного сказания об осаде Царьграда Олегом мы позволим себе еще следующую догадку. Может быть, повод к означенному сказанию о первом Олеге, наряду с его договорами, подан был Олегом Святославичем, который действительно плавал в Царьград, хотя в качестве изгнанника, а не завоевателя. Но последним обстоятельством легенда не затрудняется. Для нее достаточно и одного имени, чтоб измыслить целое событие. Не забудем, что Олег Святославич был один из тех князей, о которых наиболее говорили в древней Руси. Он и весь род его имели своих поэтов-панегиристов, к которым принадлежит и автор Слова о Полку Игореве. По всей вероятности, легенда об осаде Царьграда Олегом имеет оттенок Черниговский, как легенда о призвании трех Варягов оттенка Новогородского; причем имя Рюрика выдвинулось наперед, может быть, не без связи с известным Рюриком Ростиславичем (о чем замечено выше). Мы усматриваем и другие примеры перенесения позднейших исторических лиц и событий в эпоху древнейшую или смешения тех и других. Так, в известной легенде о походе Русского князя, так называемого Бравлина, на Сурож говорится, что он пришел из Новгорода. Предлагаем вопрос: к более древнему преданию о действительном нападении Руссов на Сурож или Сугдею не примешали ль позднейшие списатели воспоминание о князе тмутраканском Ростиславе, который действительно пришел в Тмутракань прямо из Новгорода? Или воспоминание о князе новогородском Владимире Ярославиче, который в 1043 году предпринял морской поход на Византию? Последний князь, по всей вероятности, воевал с Греками не только на Черном море, но и в Тавриде, где, как мы знаем, русские владения сходились с греческими. Любопытно, что византийские писатели (Скилица-Кедрин) называют Владимира Новогородского человеком раздражительного, беспокойного нрава; что вполне совпадает с толкованием имени Русского князя Бравлин искажением слова "бранлив".

Продолжим взятые из нашей летописи примеры перенесения некоторых черт из эпохи близкой к летописцу или современной ему на лица и события более древние.

Под 1068 г. есть известие о сражении Святослава Ярославича Черниговского с Половцами. Видя превосходные силы неприятелей, Святослав воскликнул к дружине своей: "потягнем, уже нам нельзе камо ся дети"; ударил на Половцев, и выиграл битву. Почти то же обращение к дружине, только в распространенном виде, отнесено и к Святославу Игоревичу во время его войны в Болгарии: "уже нам некамо ся дети, и волею и неволею стати противу; да не посрамим земли Русския", и пр. Под тем же 1068 г. рассказывается, что Изяслав Ярославич распустил Ляхов своего союзника Болеслава II по киевским городам на покорм, где их тайно избили. То же самое отнесено и к Болеславу I, союзнику Святополка Окаянного. Под 1075 г. немцы говорят Святославу, смотря на его богатство; "серебро и золото лежит мертво; а с кметами (дружиной) можно доискаться и большаго". Почти те же слова отнесены к Владимиру Св. по поводу его отношений к своей дружине. Под 1096 г. упомянуто нашествие половецкого хана Куря; очень может быть, что его имя перенесено на того печенежского вождя, который сделал себе чашу из черепа Святослава Игоревича; едва ли настоящее имя этого вождя дошло до летописца.

Возвращаясь к летописному сказанию о призвании варягов, предположим свое соображение о том, когда это сказание получило ту искаженную редакцию, в которой оно дошло до нас.

Мы заметили, что до XIII века ни одно произведение, кроме летописи, не упоминает о призвании Рюрика с братьями, а главное, не смешивает Русь с Варягами. Для исторической критики важно именно последнее обстоятельство: вся норманнская система, как известно, построена на этом смешении, т. е. на искажении первоначальной летописной редакции; без этого искажения басня о призвании Варягов рушится сама собой. В эпоху дотатарскую мы можем указать только одного писателя, у которого встречается намек на смешение Варягов с Русью. Это Симон, епископ Владимирский, который в своем послании к Поликарпу говорит по поводу Леонтия Ростовского: "и се третий гражданин небесный бысть Рускаго мира, с онема Варягома венчався от Христа, его же ради убиен бысть". Ясно, что он двух киевских мучеников считает Варягами и в то же время относит их к Русскому миру. Неверное представление об этих мучениках как о Варягах было нами указано выше. В словах Симона очевидно слышится знакомство с Повестью временных лет, но, конечно, уже не в ее первоначальной редакции. В произведениях XII века (не говорим уже об XI), повторяем, кроме летописи, нигде нет намека на какое-либо тождество Руси и Варягов: искаженная редакция летописного сказания о Варягах еще не была известна людям книжнообразованным. Послание Симона к Поликарпу написано около 20-х годов XIII века. По этому поводу вновь утверждаем, что в самой летописи смешение Варягов с Русью по всем признакам произошло не ранее как во второй половине XII века, и произошло от невежественных списателей и сокращателей[57] . Но и в XIII веке искажение это проникло не во все списки летописи; как то доказывают: упомянутый выше летописец патриарха Никифора, написанный в Новгороде в конце XIII века, отрывок Иоакимовой летописи, основанный на не дошедшем до нас начале Новогородского же летописца, и указанные мной польские историки Длугош и Стрыйковский, имевшие под рукой древние юго-западные списки нашей летописи. Любопытно, что приведенный сейчас первый намек на смешение Руси с Варягами мы встречаем на северо-востоке России во Владимире на Клязьме. Любопытно, что Симон после упоминания о мучениках-Варягах немного ниже, по поводу печерских постриженников, ссылается на "стараго летописца Ростовскаго". А этот летописец едва ли не был Ростовский список все той же Киевской летописи. Предлагаем вопрос: искаженная редакция, смешавшая Русь с Варягами, не утвердилась ли именно в той группе списков, которые распространились преимущественно в Северо-восточной России?

Прежде нежели в достаточной степени были изучены и проверены источники, прежде нежели восстановлены и освещены факты действительно исторические. Русская историческая литература уже была богата разными теориями и системами для объяснения нашего древнейшего периода. Рядом с системами Норманнской, Славяно-Балтийской, Угро-Хазарской и пр.[58] , возникали теории быта Родового, Дружинного, Общинного или Вечевого, Вотчинного и т. п. Зачем прибавлять к ним еще теорию (если можно так выразиться) Дружинно-разбойничью? Появление дикой, наезднической шайки в среде оседлого, земледельческого населения и развитие из нее, как из зерна, государственной жизни - эта теория была бы еще более искусственна, чем предыдущая. Русское государство так же, как и все другие, произошло из борьбы племен и народов между собой. На данном пространстве из массы одноплеменных и разноплеменных элементов выделяется наиболее воинственный, наиболее способный к единению народ, который постепенно подчиняет себе соседей и распространяет свое господство обыкновенно до тех пределов, где встречаются или естественные преграды, или не менее сильные народы. Подчинение племен господствующему народу или его вождям конечно выражалось данью; но эта дань есть не что иное, как первобытная форма тех податей и повинностей, без которых не существует ни одно благоустроенное общество. Господствующее племя (из которого главным образом составлялись княжеские дружины) собирало дани не совсем даром: оно в свою очередь сторожило, чтобы никакой посторонний народ не грабил и не собирал даней в тех же местах; а вместе с тем оно вносило в страну кое-какой суд и кое-какой порядок, т. е. начала гражданской организации. Иногда господство одного народа вытеснялось господством другого, более сильного соседа; а этот в свою очередь бывал угнетен иным нашествием или побежден восставшим племенем, которое вновь усиливалось и опять брало верх над своими соседями. Так именно и было на Руси в течение целого ряда веков, которые предшествовали временам более историческим.

Если всматриваться в эту глубь прошедших веков, то можно возвести ко временам довольно глубокой древности (хотя еще туманные) очерки той исторической местности и той группы народов, из которых развилось впоследствии Русское государство. Во времена Геродота и несколько столетий после него в Южной России преобладает племя т. наз. Царских Скифов, живших между Днепром и Доном [59] . Самая священная для них местность, Геррос, где находились могильные курганы их царей, лежала, по всем признакам, около Днепровских порогов (что подтверждается и раскопками могильных курганов). В первом веке до Р. X. на тех местах встречаем Сармато-славянский народ Россалан; а еще вероятнее их победители и близкие соплеменники, распространившиеся из-за Дона и Меотийского озера. В первые века по Рожд. Христове, в стране между Днестром и Днепром, усиливается западноскифское или восточногерманское племя Готы. В III веке мы видим, что они господствуют в Скифии, т. е. заставляют платить дань соседние народы, в том. числе и Россалан или Рокасов (как их иначе называет Иорнад). Но очевидно, между этими двумя сильнейшими народами Скифии, т. е. между Готами и Россами, идет упорная борьба за господство в Восточной Европе. Решительный верх, т. е. кому будет принадлежать честь созидания великого Восточно-европейского государства, Немецкому или Славянскому народу? [60] По всей вероятности, в связи с этой борьбой Немцев и Славян являются из-за Волги Болгаро-Гунны, которые вместе с Аланами не только разрушают владычество Готов в Южной России, но и самые Готские народы вытесняют за Днестр, а потом за Дунай и за Карпаты. Очевидно, толчок к т. наз. Великому Переселению народов дан был еще движением Восточно-славянским.

В VI веке Русское племя снова выплывает на поверхность. В этом веке встречаем его в исторических известиях, кроме общих имен Скифов и Сарматов, также под именами Роксалан, Антов и Тавроскифов (Иорнанд, Прокопий, Маврикий). Временное германское владычество уничтожено; но очевидно затем наступает долгий период трудной и упорной борьбы как с соплеменниками, так и с дикими Угро-Тюркскими народами. В нашей летописи отголоски этой борьбы слышны в преданиях о насилии Обров и Казарской дани. В то же время Русь возвращается к своей объединительной деятельности и собирает вокруг себя соплеменные Славянские народы, которые, конечно, подчиняются ей не по доброй воле, уступают только силе оружия. Со второй половины IX века начинается период славы и могущества. Нападением на Царьград в 865 году и походом на Каспийское море в 913 Русь заставила говорить о себе Византийских и Арабских писателей[61].

В X веке, когда источники проливают уже яркий свет на нашу историю, мы видим Русь господствующей от Новгорода до Тамани, и все это пространство объединенным под властью того княжеского рода, который сидел в Киеве, т. е. в земле Полян или Руси по преимуществу. Но и в этот, вполне исторический период, в иноземных источниках встречаем прежнее разнообразие по отношению к нашему народному имени. Арабы более постоянны в употреблении имени Русь; но Византийцы наряду с этим именем продолжают называть ее Сарматами, Скифами и преимущественно Тавроскифами. Даже для писателей XII века Киев есть столица Тавроскифии, Галиция страна Тавроскифская и т.п. Мы уже говорили прежде, что чрезвычайное множество народных имен в средневековых источниках по отношению к какой-либо стране вносило большую запутанность в историографию; но пора сознать, что менялись и разнообразились имена, а народы по большей части оставались те же самые.

Итак основателем Русского государства не была какая-то дикая, сбродная шайка, жившая на счет оседлого населения. Нет, это было энергичное могучее племя, выделявшее из себя военные дружины, которые считались иногда десятками тысяч человек. Мы уже сказали, что оно долго жило на Азовских и Черноморских пределах Грекоримского мира и, конечно, не бесследно для своего умственного развития. Часть Сарматов-Роксалан даже завладела древним Боспорским царством и, конечно, опередила других своих соплеменников на пути гражданственности. Это так наз. Русь Тмутраканская, впоследствии отрезанная и затертая новым приливом дикарей, каковы Половцы и Татары. Во второй половине IX века, когда проясняется наша история, Руссы являются не только воинственным, но и торговым народом, и притом смелыми, опытными моряками; Русские гости проживают подолгу и в Константинополе, и в поле, и в хазарском Итиле. Своею наружностью и суровой энергией Руссы, очевидно, производили впечатление на южных жителей. Высокие, статные, светло-русые с острым взором - вот какими чертами описывают их Арабы (теми же чертами Аммиан Марцелин изображает Алан); при бедре широкий, обоюдоострый меч с волнообразным лезвием; на левое плечо наброшен плащ, вроде древнегреческой хламиды. Руссы остались Славянами; но, очевидно, у этих восточных Славян выработался тип несколько отличный от западных; что вполне естественно, если возьмем в расчет различие географических условий и прекращение с другими этнографическими элементами.

Никакая бродячая шайка - все равно домашняя или пришедшая из заморья не могла объединить (да еще притом в короткое время) и крепко сплотить в одно политическое тело многочисленные племена, расселившиеся на равнинах Восточной Европы, дать им единство не только политическое, но и национальное. Это в порядке вещей. Для такого единства потребно было однородное и весьма прочное ядро. Его мог совершить только сильный народ. Более критическое отношение к источникам подтверждает, что и наше прошедшее нисколько не отступало от исторических законов, действующих в развитии человеческих обществ.

Говоря о том, что совершено было тем или другим народом, мы, конечно, должны подразумевать при этом его предводителей; ибо без них немыслимы никакие деяния, а тем более основание государства. Княжеская власть, по всем признакам, издревле существовала у Руссов, как и у прочих Славян. (Очевидно, не имелось никакой нужды призывать из-за моря для порядка чужих князей, так как и в своих недостатка не было.) Эта власть была довольно сильно развита. (У Царских Скифов, по известию Геродота, она является даже с характером деспотизма.) Достоинство князей было родовое, т. е. наследственное в известных княжеских родах. Борьба единодержавного порядка с удельным началась задолго до Святослава и Владимира; ибо не они, конечно, придумали удельную систему. Без такой борьбы невозможно было бы и объединение самих Руссов под властью одного княжеского рода. До нас не дошли имена предшествовавших князей-объединителей. В ряду Киевских князей первое достоверное имя, которое мы имеем, это Олег. Его исторические деяния нам неизвестны; надобно полагать, что они не были особенно громки, ибо ни один иноземный источник о нем не упоминает. Но он несомненно существовал и имел сношения с Греками: доказательством тому служит дошедший до нас его договор (который конечно и подал повод к летописной легенде о походе Олега под Царьград). Самое имя его нисколько не иноземное: оно туземное из туземных. За ним выступает Игорь. Это более крупная историческая личность, нежели Олег; он предпринимал не сказочный, а действительный поход на Византию; о нем говорят иноземцы. Так как от него идет непрерывное потомство Русских государей до смерти Федора Иоанновича, то он (а не мифический Рюрик) и должен быть поставлен во главе нашей старой династии.

Вот в немногих словах сущность нашего взгляда на происхождение Русского государства. Мы убеждены в том, что усилия изыскателей, направленные не за море, а именно в Южную Россию, со временем разработают нашу древнейшую историю до той степени ясности, которая только возможна при данном состоянии источников. Запас последних может расшириться научными раскопками, особенно в Приднепровском крае[62].

Примечания:

3

Насколько сильна отрицательная (то есть антискандинавская) сторона исследований г. Гедеонова, можно заключить из того, что главные представители скандинавской школы (гг. Погодин и Куник) отдали ему полную справедливость и отступились от некоторых своих доказательств. Но положительная сторона (именно Хазарский хаганат в Киеве и пришествие князей с Балтийского поморья), конечно, не найдет себе подтверждения.

4

Только скептическая школа Каченовского заподозрила несостоятельность всего этого сказания, но говорила о том мимоходом, без связи с другими данными, не развивая ничего до конечных выводов и подчас просто увлекаясь своими отрицаниями. Тем не менее школа эта далеко не заслуживает того сурового приговора, который над ней произносили. Некоторые мысли, высказанные ею о русской летописи, нашли себе оправдание в позднейших исследованиях.

5

Кроме Фотия, имеем и другое современное свидетельство о первом появлении Руси под Царьградом. Никита Пафлагонянин в своем жизнеописании патриарха Игнатия упоминает о свирепствах скифского народа Рось в окрестностях Царьграда, также без всякого намека на скандинавское происхождение.

6

Варуфорос не означает ли Вар-порог? В таком случае против славянского Веруци, следовало бы поставить русское Варуфорос (а не Леанти), как происходящий от того же корна врети, варити.

30

В настоящее время, увы, уже покойному. К великому сожалению, мы лишились его в конце 1875 года. Свой ответ ему я, за немногими исключениями, оставляю в том же виде, в каком он был напечатан при его жизни.

31

Как пример хвастливости этих саг и некоторого знакомства их с русскими преданиями укажем на сагу Олава Тригвесона. В ней вся слава обращения нашего Владимира Св. в христианство приписана юноше Олаву; причем последний держит речь, напоминающую то самое, что говорит мученик Варяг по нашей летописи. В этом обращении Олаву помогает супруга Владимира мудрая Аллогия, в которой нельзя не узнать его бабку Ольгу. Сага хотя и путает события и лица, однако ее русский источник в данном случае не подлежит сомнению. Итак, почему же наша легенда о призвании Варягоруссов, столь лестная для Норманнов, не отразилась в их сказаниях? Мы позволяем себе объяснять такое молчание поздним появлением и еще более поздним распространением самой нашей легенды: в том виде, в каком она дошла до нас, это не было собственно народное предание, сохранившее потомству память о действительном событии. Это было сплетение книжных домыслов и недоразумений.

32

 Что русские послы из Византии возвращались в Киев через Германию, на это есть аналогия. У Герберштейна говорится о плавании русских послов в Данию из Новгорода в конце XV века не обычною дорогой, т. е. Балтийским морем, а Белым и Ледовитым. Источники дают нам объяснение тому во враждебных отношениях Руси с Швецией и Ганзейскими городами в эту эпоху. (См. "Историко-географические известия Герберштейна" - Замысловского. Журн. М. Н. Пр. 1878. Июль.) Позд. прим.

33

 Имя Свевов, как известно, распространялось когда-то на народы, жившие на берегу Балтийского мора, и на Дунае, и на Рейне; от него произошли названия Швеции, Швабии и кантона Швица (откуда и название всей Швейцарии). Кстати, приведем замечание Венелина о том, что "Славяне, жившие на островах (Волин и Узедом), у древних писателей назывались Свенянами, Suenones, от реки Свена". (Чтен. Об. И. и Др. 1847, No 5.) Мы, конечно, не будем выводить Русь с Балтийского поморья; у Балтийских Славян также не было хаканов. (Да и с какой стати князьками этих Славян или Норманнов того времени отправлять посольства в Византию?) Но Русь по языку своему могла быть признана соплеменною Балтийским Славянам. Наконец Южная Россия в средние века называлась не только Великая Скифия, но также и Великая Швеция (См. Antiguites Russes. Heimskringla), и, конечно, не потому, чтоб она была населена колонистами из Великой Скифии. Во всяком случае выражение gentis Sueonum еще ждет разъяснения. (При этом необходимо иметь в виду то обстоятельство, что Бертинские летописи изданы по спискам, которые, сколько мне известно, не восходят ранее XV века; следовательно, порча первоначального текста тут весьма возможна. Позд. прим.)

Вообще норманизм до сих пор тщательно устранял или отвергал все известия, где говорят о туземной Руси до призвания князей. Например, арабский писатель Табари (писал в конце IX или в начале X века) говорил о Руси, воевавшей на Кавказе с Арабами еще в VII веке. Г. Куник в своем трактате о Призвании шведских Родсов (Die Bernfung der schwedischen Rodsen. 1844) всеми возможными способами старается доказать, что это известие ошибочное. Прав он или нет, но любопытно, что в числе доказательств видное место занимает пресловутое миролюбие Славянского племени и его якобы непредприимчивый характер. Тут же рядом находим у него целую ученую диссертацию, которая пытается подтвердить известие Алъ-Катиба (современника Табари) о нападении Руссов на Севилью в 844 году. Известие это, очевидно, ошибочное; с чем согласился после и сам г. Куник по поводу исследования г. Гедеонова.

34

 См. Les origines de la Confederation Suisse par Albert Rillet. Seconde edition. Geneve et Bale. 1869. А также его полемическую брошюру Lettre a M. Henri Bordier. 1869.

35

 Имя Нестора прибавлено только в Хлебниковском списке, который относится ко второй половине XVI века: ни в Ипатьевском, ни в Лаврентьевском его нет. Над вопросом о летописях кроме г. Погодина в последние десятилетия работали гг. Казанский, Беляев, Сухомлинов, Срезневский, Соловьев, кн. Оболенский, Костомаров. Прекрасный свод всех предыдущих работ, дополненный собственными соображениями и выводами, представил г. Бестужев-Рюмин в своем труде О составе Русских Летописей (1868).

36

 Укажем некоторые элементы в Сильвестровом отделе, которые по всем признакам принадлежали более поздней редакции. Например: 1) Значительно подновленный язык (по языку весь Киевский свод представляет целое). 2) Несогласие начальной хронологической росписи с дальнейшей расстановкой лет по княжениям. 3) Рассказ о крещении Владимира уже так далеко отстоял от самого события, что в его время существовали различные мнения о том, в каком городе крестился Владимир. 4) В рассказе о посольстве разных народов к Владимиру с предложением веры, Жиды казарские говорят, что Бог разгневался на их отцов, расточил их, а Иерусалим и землю их отдал христианам. Это могло быть написано только во время Иерусалимского королевства, и, судя по тону рассказа, не в начале его существования; а оно только что сложилось в начале XII века. 5) Употребление таких этнографических терминов в начале свода, которые распространились на востоке Европы во время крестовых походов; кроме Немцев, укажем особенно на слово Венедицы и Фрягове. Немцы и Венедицы (Венициане) Слова о Полку Игоревом намекают на ту же эпоху. Некоторые исследователи, впрочем, относят к числу вставок и то, что едва ли можно к ним отнести, например рассказ об ослеплении Василька. Но этот рассказ и вообще участие Выдубецкого игумена-летописца к судьбе Василька сделаются нам вполне понятны, если вспомним, что несчастный князь перед своим ослеплением заезжал помолиться именно в Выдубецкий монастырь и там ужинал у игумена.

37

 Г. Погодин и сам утверждает, что последняя часть Киевской летописи принадлежит Выдубецкому монастырю, а не Печерскому (ibid. 44). Было бы несогласно с духом и обычаями древнерусских монастырей предполагать, что одна и та же летопись, одно и то же дело, начата в Печерском монастыре, а окончилась в Выдубецком. Обращу еще внимание на следующее обстоятельство. Даниил Романович в 1245 г., отправляясь в Золотую Орду, по словам Ипатьевского списка, при проезде через Киев останавливался именно в том же Выдубецком монастыре и служил там молебен. Это бросает некоторый свет на связь Волынской летописи с Киевской по Ипатьевскому списку. Вышеуказанное совпадение двух Рюриков, в начале и в конце Киевско-Выдубецкой летописи, могло быть случайное и не иметь особого значения. А сопоставление двух игуменов Выдубецкого монастыря, Сильвестра и Моисея, сделано еще Срезневским ("Древние памятники письменности", под 1200 годом. Известия Акад. Н. X. 167). Позд. пр.

38

 См. П. С. Р. Л. I. 251. А сама рукопись, в которой заключается этот летописец, хранится в Москов. Синодальн. библиотеке; если не ошибаемся, в настоящее время под No 132.

39

 Т. е. предположить у Кривичей, Мери и Чуди IX века приблизительно такие же развитые формы государственного быта и международной политики, какие существуют в Европе в наше время, предположить нечто вроде федеративного парламента.

40

 Эта путаница отразилась и в тех этнографических умствованиях, которыми начинаются наши своды; там Русь то упоминается отдельно от Варяг, то связывается с ними. К довершению запутанности укажем на то обстоятельство, что в некоторых сводах (Софийском, Воскресенском и Тверском) первобытными насельниками или обитателями названы в Новгороде Славяне, а в Киеве Варяги. Таким образом рядом с пришествием в Новгород Варягов то из Прусской земли, то из Немец, можно поставить еще пришествие их из Киева.

41

 Другая ее форма, судя по Константину Багрянородному, была Ельга. Переход начального е в о и обратно был у Славян обычным; напр.: озероезеро, ерел- орел, елень- олень, Волос - Белее и т. п.

Но е вместо о есть принадлежность собственно Славяно-болгарского языка: следовательно, Ельга подтверждает, что Константин в своем известии о Руси, вероятно, пользовался болгарскими переводчиками. (Это соображение имеет значение и при объяснении его известия о порогах.) Позд. прим.

42

 Игорем можно отчасти объяснить и ту популярность, какую приобрел у нас Св. Георгий. Это последнее имя выговаривается Егорий или просто Егор. Мы думаем, что на такое превращение повлияло созвучие его с прежним Игорем. Как известно, принятые нами христианские имена народ в живом говоре переделывает посвоему. Так, вместо Евдокии явилась Авдотья, вместо Николая Микола (по меткому заключению П. И. Мельникова, напоминающий крестьянского героя Микулу Селяниновича, и т. п. Кроме фонетических влияний в этих превращениях участвовали и старые, привычные имена, и филология при обсуждении упомянутых переходов никоим образом не должна упускать из виду эту черту, которая, конечно, встречается и у других народов. На нее указал и свящ. Морошкин в своем Славянском Именослове (96 стр.). Мимоходом замечу, что Игорь, герой Слова о Полку Игореве, в крещении был назван Георгий. То же имя носил Игорь Ольгович, судя по одному синодику (Историко-Статист. описании Чернигов, епархии, кн. V, стр. 36).

Как имя Олега находится в связи с названием нашей главной реки, так и слова Ингор и Унгор можно поставить в связь с названием народа Угров. Это название дано ему Русскими Славянами; оно, конечно, писалось прежде через юсь и выговаривалось Унгры; откуда с приставкой в получились Вунгры или Венгры. О распространенности этого названия по соседству с славянским миром свидетельствует и другое финское племя, Ингры, которое у Русских перешло в Ижору (как Ингослав в Ижослав), обозначающее название и реки и племени. Другая форма этого названия, следовательно, будет Угра, и действительно в России есть несколько рек с этим названием. Оно указывает на связь имени народа Угорского с именами рек. Наша южная река Унгол или Ингул при известном переходе р в л и обратно предполагает другую форму, Унгор или Ингор (как Сура и Сула, Тура и Тула и пр.), а известно, что Дунайские Угры вышли из южной России. На северо-востоке России также обитал финский народ Югра или Угра, но и там также были реки с названиями: Угра (приток Печоры), Угла и Юг или Уг, что конечно сокращено из Угл. Таким образом, название Угры или Угричи одного происхождения с именем наших Угличей. Итак, ясно, что имя Игоря было туземное, и отнюдь не пришло к нам из Скандинавии.

43

 По поводу укажу на слова Ильмень и Лиман; у нас последнее слово производили из греческого языка, а первое относили, кажется, к финскому. Между тем здесь только разное произношение одного и того же слова. Днепровский лиман в Книге Большого Чертежа называется Ильмень. В географическом атласе амстердамского издания XVII века (Gergardi Mercatoris) этот Лиман назван Ilmien iacus. Слово Оскол можно встретить и в названии других рек. Ворскла в летописи называется Воръскол и Въроскол, а самый Оскол встречается в форме Въскол (Ипат., под 1170). Сюда же мы относим Яцольду, предполагая в ней древнюю форму Аскольда и даже просто Аскольды; пример Ворсклы показывает нам, что с течением времени мужское название способно переходить в женское. До какой степени видоизменялось иногда одно и то же название в разные времена или по разным местностям свидетельствует река Альта. Это имя встречается в следующих видах: Льто, Альта, Олюта, Лютая, Лтава, Влтава и пр.

Любопытно, что в Карпатах, издавна занятых Русским племенем, мы встречаем иногда такие названия рек, как Альта, Унг (Юг) и Ясольда. (Шараневича "Географич. обзор Карпатских путей".) Позд. прим.

44

 Уже около 60 лет тому назад Эверс заметил о русских именах в договорах Олега и Игоря: "По причине великих разногласий (в рукописях) не решено еще, как они назывались собственно; ибо кто знает, какое чтение правильнее: Калар или Карла, Фарлафа или Вархова, Велмудр или Велмид, Вуефаст или Ибуехат? Если бы скандинавское происхождение Руссов было доказано другими доказательствами, то следовало бы признать правильнейшими те, кои звучат наияснее поскандинавски".

Надобно заметить, что розыски русских имен в норманской истории и мифологии начались более 100 лет назад, прямо с предвзятой мыслью. Норманисты шли от того положения, что Русь пришла из Скандинавии и следовательно имена ее должны быть скандинавские. Примеры сближений в начале были довольно отдаленные; Байер и Шлецер, например, в параллель Оскольду ставили Аскеля. Олегу - Алека и пр. В сороковых годах нашего столетия эти сближения подвинулись несколько вперед, благодаря в особенности трудам г. Куника (Die Berufung). Но и тут в большинстве случаев все-таки отыскали только близкие имена, а не тождественные: для Олега Holgi, Оскольда - Хескульда и пр. Между тем серьезные изыскания о русских именах с точки зрения славянской ономастики начались недавно, по нашему мнению, не ранее г. Гедеонова.

Не надобно упускать из виду и того обстоятельства, что главная и все-таки скудная жатва для норманских параллелей собрана в легендарных источниках, каковы скандинавские саги в передаче Саксона Грамматика и Снорро Стурлезона, т. е. в произведениях значительно позднейших, чем эпоха договоров Олега и Игоря. И замечательно, что между известными историческими именами Скандинавии мы не находим соименников Олегу и Игорю, и наоборот, наиболее употребляемые исторические имена у Скандинавов, каковы Гаральд, Эрих, Олаф, Эдмунд и др., совсем не встречаются в русских летописях. На существование некоторых общих имен у Норманнов и Славян до позднего времени указывают и сами скандинавские саги. Например, в саге Олава Тригвесона упоминаются дочери поморского князя Бурислава Гунгильда и Астрида. Те же имена и в той же саге встречаем в Норвегии.

45

 Г. Погодин приводит следующие слова Гельмольда: "Маркоманнами называются обыкновенные люди отовсюду собранные, которые населяют марку. В Славянской земле много марок, из которых не последняя наша Вагирская провинция, имеющая мужей сильных и опытных в битвах, как из Датчан, так и из Славян". И затем продолжает: "Чуть ли не в этом месте Гельмольда, сказал я еще в 1846 году, и чуть ли не в этом углу Варяжскаго моря заключается ключ к тайне происхождения Варягов и Руси. Здесь соединяются вместе и Славяне, и Норманны, и Вагры, и Датчане, и Варяги, и Риустри, и Россенгау. Если бы, кажется, одно слово сорвалось еще с языка у Гельмольда, то все бы нам стало ясно: но, вероятно, этого слова он не знал".

Какое слово тут подразумевает г. Погодин, мы не догадываемся; да едва ли догадывается и, сам почтенный автор. Мы видим здесь простой, нехитрый дипломатический прием со стороны норманизма: указать на отдаленную мифическую возможность примирения, как выражается далее г. Погодин, "живых и мертвых, покойных и непокойных исследователей происхождения Руси, норманистов и славистов". То, что сказано в 1846 году, остается таким же парадоксом и в 1872. Да и какое примирение разных взглядов можно найти в Голштинии или Мекленбурге, когда вопрос поставлен таким образом: Русь пришлое или туземное племя? По нашему мнению, нечего и искать таинственный ключ к происхождению Руси в каком-либо углу Варяжского моря, так как Русь никогда и не приходила из-за этого моря, а с незапамятных времен жила между Днепром и Азовским морем. Народ, который до IX века включительно известен у греко-латинских писателей под именем Росс-Алан, в том же IX веке у Византийцев и в западных хрониках (Бертинских) является просто под именем Рось. Что тут таинственного? Но если всякую легенду или всякий наивный домысел летописца принимать за исторический факт, тогда действительно происхождение народов и начало государств останется навсегда под покровом непроницаемого тумана таинственности.

А объяснять происхождение Русского государства немецкой маркой или украйной разве это согласно сколько-нибудь с историей? Что же из того, что Датчане или Немцы пользовались славянской рознью и многих Славян употребляли против их соплеменников? И мы на своих украйнах заставляли служить нам инородцев, и против татарских орд употребляли служилых Татар. Пограничная немецкая марка была военная колония, которая закрепляла инородную землю за Немецкой нацией. Свою жизнь и силу эта украйна получила из центра, который постоянно и неуклонно сообщал ей свой цвет и свой характер. Только по прошествии столетий какая-либо марка, достаточно укрепившаяся, начинала несколько самостоятельное существование (как Бранденбург), не разрывая, однако, живых связей с прочими частями Германии и пользуясь их поддержкой в борьбе с инородцами. Так было во времена средневековой Германской империи. Итак, есть ли историческая возможность объяснять основание Русского государства какими-то сбродными дружинами и сравнивать его с немецкой маркой? Где же был центр, откуда исходило это таинственное движение сбродных дружин, покрывших всю Россию? Неужели в Голштинии? Стало быть, Русь была не каким-либо известным народом, а чем-то межеумочным? Вот это-то нечто межеумочное и было призвано нашими предками для водворения порядка!

46

 Пусть крайний норманизм, вместо всех поверхностных разглагольствий и голословных уверений, попытается доказать сколько-нибудь научным образом хотя только одно из своих положений: что Норманны плавали по Днепровским порогам ранее известий Константина Багрянородного. Мы говорим научным образом, т. е. не одною только ссылкой на легендарные известия нашей летописи о Варягах и Варягоруссах; ибо весь вопрос заключается в том: подтверждаются ли эти известия какими-либо свидетельствами несомненно историческими, а не баснословными?

Что Варяги не плавали далее Ладоги, ясное доказательство тому находим, например, в договоре Новгорода с Готландом 1270 года. Здесь находится условие о русских лодочниках и ладьях, на которые перегружались товары, приходившие из-за моря и поднимались вверх по Волхову. Иногда они перегружались уже на Неве. (См. соч. Андреевского, стр. 25, 80, 100.) В Записках священника Виноградова ("Рус. Стар." 1878. Август. 561 стр.) рассказано, что яхту, подаренную Александром I Аракчееву, тащили в Грузию мимо Волховских порогов, причем 500 человек тянули по 60 сажень в день по бревнам, смазанным салом. Позд. прим.

47

 Что такая форма нисколько не чужда русскому языку, на то указывают и теперь еще употребляемые слова в роде: глухандарь или глухандря, слепандря и т. п. Эти формы - остаток старины - существуют до сих пор, и вы из народного языка их никак не изгоните, а потому предложенная мною форма возможна. В таком темном вопросе, как название порогов, мы по необходимости должны вращаться только в сфере возможного, а никак не положительного. Если же иногда можно подыскать в немецких языках слово, близкое по звуку и даже по смыслу вроде giallandi, то при родстве индоевропейских корней мы не находим ничего удивительного (притом это не повелительное наклонение). Кстати укажем и на другое созвучие слову Геландри: Хиландра, сербский монастырь на Афоне. Для возможного объяснения порога Геландри укажем еще на глагол уландать, который, по словарю Даля, в Олонец. губ. значит: выть, вопить, завывать. Последнее очень подходит к толкованию Константина Б.: шум или гул порога.

48

 Какое чтение надобно предпочесть, Улворси или Улборси, мы не решаем; в старых славяно-русских названиях вместо бор встречается и вор, так: Ракобор или Раковор; следовательно, можно предположить и форму Вулниворс. (Так, мы говорим теперь тур, а прежде существовала форма турс). На существование старинной формы борс или борз, преимущественно в применении к быстрому течению, может указывать и прилагательное борзый (р. Борзна, лев. пр. Десны). А что форма Вулборз возможна в славянском языке, то уже г. Юргевич указал на существование реки Волборза в Мазовии (приток Нерева) и на имя новгородского боярина XIII века Воиборзова или Волборзова. Шафарик приводит древне-славянское имя Волбор (I. 96). В рус. летописи встречается еще под 1169 г. имя южнорусского боярина Войбор; кроме того в Вологод. губ. есть река Волбож (Шегрен- Зыряне. 300). Норманисты говорят, будто русские названия порогов противны славянскому языку. Во-первых, наш настоящий выговор значительно удалился от X века; во-вторых, эти названия искажены; а в-третьих, если читать их так, как есть (не делая превращений вроде ул в холм), то они еще менее подходят к духу немецкого языка. Например, возьмем чтение Улборси; оно уже, конечно, будет напоминать не скандинавское holmfors, а скорее название кавказской горы Элбус или Элбрус. В славяно-русском языке, без сомнения, найдется более восточных звуков, чем в северно-немецком. Самое слово волна в древнерус. языке могло произноситься без в, т. е. олно или улна; корень здесь, конечно, ул, так же как в древнескандинавском ula (готское vula). Кроме реки Улы мы имеем тот же корень в словах: улица, переулок, улей и т. п. В йотированной форме отсюда слово юла, юлить, означающее метаться, суетиться; что очень подходит к порогу. Борс, вероятно, находится в связи с корнем бор, откуда борьба; а ворс м. б. сродни слову ворот. Укажу еще на слово ворозь, которое, по словарю Даля, в арханг. наречии означает мелкую снежную пыль, ворса пушок, ворох, ворошить. Следовательно, Улворси может значить или волноворот или косматую, пушистую волну.

49

 Древнейшая форма слова остров, по всей вероятности, была струв. По этому поводу укажем на свидетельство Герберштейна, что остров, образуемый рукавом Оки у Переславля Рязанского, назывался Струб (кстати, норманисты читают у Константина Багрянородного Струбун вм. Струвун). А может быть, Струвун значит собственно "стремнистый" порог. От корня стры равно происходят и струя, и стремя.

50

 Мимоходом упоминаем, что на Южном берегу Крыма есть скалистый мыс Форос. Вероятно, это остаток греческих названий. Но на юге России встречается приток Дона Форасан. Это уже не греческое название.

51

 В какомлибо углу России или в какомнибудь письменном памятнике, может быть, со временем и отыщется слово айфар, если не в том же виде, то в измененном. А пока будем довольствоваться литовским ajwaros; норманизм оставался при одном прилагательном aefr, пока в голландском языке не отыскалось подходящее название. При известном переходе р в л, не имеет ли сюда отношение встречающееся в летописях имя или прозвание новогородского боярина Айфала или Анфала в XIV веке? Вероятно, видоизменением его имени является и Афаил, один из устюжских князей (Труды Об. И. и Д. ч. III кн. I). В одном древнем календаре св. Нефан Анфал Айфал (Срезневского в Христ. Древности. 1863. кн. 6, прим. на стр. 20). Вероятно, это русское имя по созвучию употреблялось вместо греческого Нефан.

В Жур. Мин. Нар. Пр. 1872, апрель, Я. К. Грот поместил филологическую заметку о словах Аист и Айфар (направленную в защиту норманистов против моей статьи О мнимом призвании Варягов). При всем нашем уважении к издателю и биографу Державина, мы не согласны с его философскими выводами. В основу своего мнения автор кладет ту же предвзятую идею. "Что Норманны ездили по Днепру в Царьград, говорит он, остается неопровержимым фактом; а в таком случае естественно было именовать пороги посвоему, переводя туземные названия на родной язык". Выше мы указали всю несостоятельность этой предвзятой идеи; но почти то же самое было уже сказано и в первой нашей статье, то есть что Норманны не ездили и не могли ездить по Днепру прежде существования Русского государства; а когда получили возможность ездить, то русские названия уже существовали. Следовательно, надобно было прежде опровергнуть мои доказательства, а потом уже называть факт неопровержимым. У меня было сказано, что самый перевод названий порогов с славянского языка на скандинавский невероятен и что история не представляет нам аналогии: "Если можно найти тому примеры, то очень немногие и отнюдь не в таком количестве зараз и не в таком систематическом порядке". Г. Грот находит у меня противоречие, то есть что я в одно время и допускаю переводы и не допускаю, и приводит примеры вроде Медвежья голова (Оденпе), Новгородок (Нейгаузен) и пр. Но именно подобные отдельные случаи, и притом относящиеся более к городам, мы имели в виду, делая свою оговорку. Чтоб опровергнуть наше положение, следовало представить для аналогии с Днепровскими порогами не отдельные случаи, а целую группу переводных географических названий, сосредоточенных в одной местности (да еще по возможности с повелительным наклонением). Не можем согласиться и с рассуждением почтенного автора о слове аист. Из его же заметки видно, что аист преимущественно водится в Южной России и ни на каком иностранном языке аистом не называется. Тем не менее автор говорит: "Из всего сказанного можно, кажется, с полною уверенностью заключить, что слово аист не русского происхождения. Не кроется ли в нем восточное начало? А выше он замечает об этом слове, что, судя по первой его букве, оно не может быть русским". Признаемся, мы решительно не видим, почему начальная буква а мешает ему быть русским? Почему оно должно быть восточного происхождения? Что значит собственно русское происхождение? Корни, то есть происхождение русских слов, изыскиваются не в одном только русском языке, апри сравнении их с другими славянскими и вообще с индоевропейскими. Например, слово Бог необъяснимо из одного русского языка; следует ли отсюда, что слово не русское? Форма аист нисколько не противна нашему уху; а приводимые автором варианты этого названия дают возможность решить, что оно не чужое, а свое собственное, славянское: в югозападных губерниях аиста называют гайстер, а в словаре Линде он назван hajstra. (Польское hajstra собственно означает серую цаплю.) Если в слове гайстер сократить последний слог, то по требованию нашего уха надобно будет продолжить первый; получим гаистр; г как при дыхании иногда употребляется, иногда его не слышно: получим аистр. Следовательно, корень этого слова будет истр (с перегласовкой стры), корень весьма распространенный в русском и вообще в славянском языке. Буква р по духу нашего языка может пропадать в скором выговоре; например, у нас есть река Истра, а также река Иста или Истья. (По мнению П. А. Бессонова, асыть в слове неасыть есть то же, что аист, и тот же корень заключается в слове ястреб.)

Вообще существовавшая доселе у нас привычка толковать иностранным происхождением многие слова, как скоро они представляют какоелибо затруднение для своего объяснения эта привычка должна быть оставлена или значительно умерена, уже по тому самому, что весь лексический запас русского и вообще славянского языка далеко не приведен в известность.

Относительно названия одного из Петровых кораблей Айфаром надо сделать оговорку, что его голландское происхождение есть всетаки догадка, источники о том ясно не говорят. Рядом с Айфаром встречаем также и корабль Аист, что совсем не голландское слово.

52

 Их необъяснимость, однако, не избавляет филологов и историков от обязанности делать попытки для разъяснения. Для Леанти укажем на один остров, лежащий в порогах Днепра, именно Лантухов (о чем мимоходом упоминает и Лерберг). Для Напрези напоминаем название самой реки Днепра, которое произносилось и просто Непр. В греколатинской передаче его старая форма была Danaper или Danapris ; отбросив первый слог, получим Napris, и действительно у ПланоКарпини он назван Neper. Река Днепр имела в разное время у разных народов и различные названия. Так, в древнейший греческий период известий о Скифии она называлась Бористень; потом является под именем Днепра; но у кочевых народов, Угров и Печенегов, она именовалась Атель, Узу и Барух или Варух (Barouc). Это последнее название, может быть, скрывается и в имени порога Варуфорос; очевидно оно происходит от того же корня, как Варучий или Вручий, и, конечно, перешло к Печенегам от более ранних туземцев, то есть от Русских. Отсюда можно заключить, что у Русских вариантом Днепру или порожистой части его служило когдато название Баручий, Варучий или Вручий. (В древней России были города Вручий и Баручь.) Что Печенеги заимствовали это название от более ранних туземцев, показывают тут же рядом приведенные у Константина Багрянородного названия других рек: Кубу (Буг или Гупанис, в другом месте, именно на Кавказе, также перешедшие в Кубань), Труллос (Днестр или прежний Турас), Брутос (Прут), Серетос (Серет). Эти примеры подтверждают нашу мысль, что в вопросе о старых географических названиях филология шагу не может сделать без истории. Если бы, наоборот, филология употреблявшиеся Печенегами названия отнесла к печенежскому языку и начала на этом основании строить выводы о народности Печенегов, то что бы из этого вышло? Любопытно, что Турлос или Турла и до сих пор означает у Турок Днестр.

Объяснение Напрези словом Напражье оказывается не совсем невероятно. Было слово Запорожье. Есть села Подпорожье и Порожье в Пудож. уезде (Барсова "География начальн. летописи", 274 стр). Укажем еще славянское имя поселения Набрезина около Адриатики. Позд. прим.

53

 Наиболее достоверный памятник нашей древней письменности, Русская Правда, употребляет те же два племенные термина: Русин и Словенин. Замечательно в этом отношении известное место о парусах в походе Олега на Царьград. Поход очевидно легендарный; так как подробности его сами по себе невероятны, а Византийцы о нем совершенно молчат. (Крайний Норманизм наверное воскликнет: "как легендарный? А куда же вы денете Олегов договор с Греками?" Как будто договор должен был заключаться не иначе, как после нападения на самый Константинополь!) Но обратим внимание на племена, участвовавшие в этом походе. В начале перечисляется целая вереница народов; тут есть и Варяги, и Чудь, Меря, Хорваты, Дулебы и пр., нет одной Руси. Это упоминание о Варягах и перечисление чуть ли не всех народов России, внезапно обратившихся в опытных, бесстрашных моряков, сделалось как бы обычным местом в летописи, и должно быть отнесено или к позднейшим прибавкам, или просто к фигурным выражениям. Между тем в конце легенды говорится только о Руси и Славянах; первые повесили себе паруса из паволоки, а вторые из тонкого полотна. Без сомнения, эти два термина, Русь и Славяне, были в большом ходу у самих Руссов, которые своим именем выделяли себя из массы подчиненных Славян.

54

 Из моих заметок (в Рус. Архиве 1873 г. No 4) по поводу статей Костомарова о преданиях Русской летописи и его теории возникновения Русского государства (напечатанных в Вест. Евр. 1879 г. No 1-3).

55

 Предание об Аварах или Обрах наш летописец заключает словами: "Есть притча в Руси и до сего дне": погибоша аки Обре. Эта притча отзывается скорее церковнославянским или Болгарским переводом, нежели народным Русским языком. А выражение "до сего дня" повторяется в летописи кстати и некстати и есть также заимствованная привычка.

56

 Это смешение Царьграда с Солунью подтверждается и неоднократными нападениями Славян-Болгар на Солун в VI-VIII вв.; причем спасение города приписывалось обыкновенно св. Димитрию. О солунских легендах, относящихся сюда, см. статью преосв. Филарета в Чт. Об. И. и Д. 1848 No 6.

57

 Выше мы приводим свои основания, по которым дошедшую до нас редакцию Повести временных лет полагаем не ранее второй половины XII века. Особенно укажем на Казарских Жидов, которые говорят Владимиру, что Бог отдал Иерусалим и землю их Христианам. Сам автор Повести не мог так выразиться: Святая земля была завоевана крестоносцами, так сказать, на его глазах, и, следовательно, он не мог не знать, что во времена Владимира христиане еще не владели ею. С этим моим указанием согласился и уважаемой памяти М. П. Погодин, который, как известно, не делал никаких уступок в данном вопросе. ("Борьба с новыми историч. ересями" 358.) Чтобы время завоевания Святой земли могло прийти в некоторое забвение у русских книжников, мы должны положить не менее 50 или 60 лет. А так как под 1187 годом киевская летопись упоминает о новой потере Иерусалима, который был завоеван Саладином, то период, заключающийся между 1160 и 1187 гг., и может быть приблизительно назначен для того времени, когда произошла дошедшая до нас искаженная редакция сказания о призвании Варягов, т. е. когда в некоторых списках начальной летописи могло впервые появиться смешение Руси с Варягами.

58

 Есть еще мнение, которое в параллель с Славяно-Балтийской теорией указывает на Славяно-Дунайское происхождение призванных князей. См. Пассека "Общий очерк периода уделов" (Чт. Об. И. и Др. 1868 кн. 3).

59

 Что Скифы составляли ветвь Арийской семьи - это положение в настоящее время может считаться уже доказанным в науке, а Нибуровское мнение об их монгольстве опровергнутым (после исследований Надеждина, Лиденера, Укерта, Цейса, Бергмана, Куно, Григорьева, после рассуждений о Скифском языке Шифнера, Мюлленгофа и особенно после раскопок в южной России). К Скифам Восточной Европы принадлежали вообще народы Германо-Славяно-Литовские. Царских Скифов, т. е. Скифов по преимуществу, одни по разным соображениям относят к Славянам, другие к Готам. Впрочем, в эпоху Геродотовскую языки Готский, Славянский и Литовский, конечно, были так близки друг к другу, что находились еще на степени разных наречий одного и того же языка. Под именем Сармат надобно разуметь преимущественно Славяно-Литовский отдел Скифов. (Впоследствии, названия Скифов и Сармат переносились и на народы Угро-Тюркские, т. е. получили смысл еще более географический.)

60

 Объединительные стремления того и другого народа ясно выражаются в известиях Аммиана Марцелина и Иорнада. Аммиан, писатель IV века, с особою силою говорит о многочисленности и воинственности Аланского племени (которого передовою западною ветвью были Россаланы). По его словам, Алане подчинили себе многие народы и распространили на них свое имя. Он же перечисляет эти народы, но употребляет при том названия еще Геродотовские, как-то: Невры, Будины, Гелоны, Агатирсы, Меланхлены и Антропофаги. В этом перечислении, конечно, было преувеличение. С другой стороны Иорнанд, писатель VI века, с явным пристрастием распространяется о могуществе Готов и говорит, будто Германриху подвластны были кроме Готов, Скифы, Туиды (Чудь), Васинабронки (Весь?), Меренсы (Меря), Морденсимны (Мордва), Кары (Карелы?), Рокасы (Русь), Тадзаны, Атуаль, Навего, Бубегенты, Кольды, Герулы, Венеты (Вятичи?) - одним словом, чуть не все народы Восточной Европы. Но интересно, что эти народы отчасти были ему известны под их живыми современными именами, а не под книжными названиями, повторяющимися со времен Геродота. Иорнанд как будто предупреждает нашу летопись, которая, перечисляя инородцев, "иже дань даю Руси", приводит тех же Чудь, Весь, Мерю, Мордву и пр. Как ни преувеличены эти известия Аммиана и Иорнанда, но они дают понять, что уже в те отдаленные времена история ясно намечала объем и состав будущего Русского государства. Что между Готами и Руссами шла исконная вражда за господство в Скифии, подтверждает предание, сообщенное тем же Иорданом: когда Готы пришли на берега Черного моря, то должны были выдержать борьбу за свои новые жилища с сильным народом Спалами. Последние были, конечно, то же, что Палеи и Спалеи классических писателей (Диодора и Плиния). В них мы узнаем наших Полян (от них же и слова сполин или исполин), а следовательно, тех же Россалан или Руссов.

61

 Для объяснения события, записанного Византийцами, и сложились сказания об Оскольде и Дире о призвании князей в 862 году. Все подобные басни совершенно соответствуют понятиям и средствам старинных бытописателей и списателей. Но замечательно то, что они находят защитников и в наше время, время научной критики.

62

 И в последнее время он действительно начал расширяться, благодаря особенно раскопкам Д. Я. Самоквасова.