I К вопросу о названиях порогов и личных именах. Вообще о филологии норманистов[143]

Исследуя вопрос о происхождении Руси, мы встретились с Болгарами и не могли оставить в стороне вопрос об их народности, и не посвятить ему особого исследования. Разъяснение народности и начальной истории Болгар в свою очередь осветило некоторые пункты начальной Русской истории, казавшиеся доселе не совсем понятными. Например, теперь, когда мы знаем, что Болгаре с IV или V века встречаются в исторических источниках живущими на Кубани и в восточной части Крыма и продолжают там жить еще в IX веке, теперь устраняется и сам вопрос о том, кто такое были и где обитали Черные Болгаре, упомянутые в Игоревом договоре и в сочинении Константина "Об управлении империей". А эти Черные Болгаре в свою очередь до некоторой степени выясняют происхождение русского Тмутраканского княжества, отношения Руси к Хазарам в этом краю и ту роль, которую играл греческий Корсунь в истории нашего христианства. Мало того, разъяснение Болгарской народности, могут сказать, неожиданно для меня самого бросило свет на тот пункт, который я не далее как в первых своих статьях о Варяго-Русском вопросе еще считал в числе почти безнадежно темных: на имена Днепровских порогов. Такие результаты, разумеется, утверждают меня на исторической почве по отношению к начатому направлению и все более убеждают в несостоятельности тех легенд и тех искусственных теорий, которые затемнили собой начальную Русскую и вообще Славянскую историю.

Указывая на принадлежность Славянам обеих параллелей, славянской и русской, в названиях порогов у Константина Б., я заметил: "впрочем, какому именно племени первоначально принадлежали так называемые славянские имена порогов, Славянам северным или еще более южным, чем Киевская Русь, решить пока не беремся". (См. выше стр. 210.) В настоящее время, когда мы знаем, что к югу от Киевской Руси жили племена Славяноболгарские (Угличи и Тиверцы), можем уже прямо предположить, что славянская параллель в именах порогов представляет ни более, ни менее как болгарские варианты более древних, т. е. славянорусских, названий. И если филологи без предубеждения взглянут на эти варианты, то убедятся, что они действительно заключают в себе признаки церковнославянского, т. е. древнеболгарского, наречия. Например, Остроуни-праг и Вулни-праг. Здесь вторая часть сложных имен, т. е. праг, свойственна языку так наз. церковнославянскому или древнеболгарскому, а никак не славянорусскому, который во всех своих памятниках письменности имеет полногласную форму этого слова т. е. порог. Точно так же славянское название порога Веручи более соответствует церковнославянскому глаголу врети, а не славянорусскому варити; тогда как последний мы узнаем в русском названии порога Вару-форос (почему и позволяем себе в параллель ему ставить Веручи, а не Вулнипраг, как стоит у Константина Б., очевидно, спутавшего некоторые параллели). Название порога Неасыть, параллельное русскому Айфар, также есть церковно-славянское или древнеболгарское слово, и наконец последнее славянское название Напрези тоже отзывается церковно-славянской формой, хотя смысл его доселе неясен и, вероятно, оно подверглось искажению.

Мы и прежде предполагали, что коренные древнейшие названия порогов у Константина суть те, которые названы русскими; а славянские представляют только некоторые их варианты. Это было видно уже из самого порядка, в каком их передает Константин; из того, что прибавленные к ним объяснения преимущественно относятся к славянской параллели; наконец из неодолимой трудности провести эти объяснения через всю русскую параллель (хотя норманисты и провели их с помощью величайших натяжек). Невольно приходила мысль, что некоторые из русских названий по своей древности уже во времена Константина едва ли не утратили своего первоначального смысла; так что их объясняли уже с помощью осмысления. Разъяснение начальной Болгарской истории подтверждает наши предположения. Болгарские племена передвинулись в Приднепровские края не ранее IV века, т. е. не ранее Гуннской эпохи; тогда как Роксалане, по Страбону, уже в первом веке до Р. X. жили между Доном и Днепром.

Что во времена Константина действительно смысл некоторых Русских названий был уже потерян, доказательством тому служит порог Есупи (Essouph). Константин говорит, что по-русски и по-славянски это значило "Не спи". Но ясно, что тут мы имеем дело с осмыслением, основанным на созвучии; само по себе это повелительное наклонение невозможно как географическое название. Филология норманистов уже потому показала свою научную несостоятельность, что она до последнего времени относилась к слову "Не спи" как к действительному географическому имени и подыскивала для него такую же форму в переводе на Скандинавские языки. По моему мнению, это могло быть одно из названий, сохранившихся от древнейшей, еще Скифской эпохи. Ключ к его происхождению, может быть, заключается в известии Геродота о том, что область, лежавшая между Гипанисом и Бористеном, на границах Скифов-земледельцев и Алазонов, называлась Ексампей (ExampaioV), и что это скифское название значило: "Святые пути". Мы можем видеть тут темное известие именно о Днепровских порогах, около которых находилась священная для Скифов страна Геррос. Каменные гряды, преграждавшие течение Днепра, вероятно, у туземцев были связаны с мифическим представлением о каком-либо божестве или герое, переходившем реку по этим скалам, или набросавшем их для перехода на другой берег, или вообще с чем-либо подобным[144]. Слово Ексампи (при сокращенном окончании) или Ессампи с утратой носового звука (вроде славянского Ж) должно было произноситься "Есупи". Так сначала назывались вообще Днепровские пороги; а потом, когда их стали различать отдельными названиями, Есупи осталось за первым. Затем явилось его осмысление в форме: "Не спи". Еще позднее, под влиянием этого осмысления, один из порогов стал называться "Будило", то есть названием, более соответствующим духу языка при данном осмыслении. Конечно, все это предлагаю не более как догадку; но надеюсь, что во всяком случае она имеет за собой большую степень достоверности, нежели забавное название "Не спи" с его переводным ne suefe или eisofa.

Второй порог, Ульворси, норманисты продолжают превращать в скандинавское holmfors: ибо только при таком превращении у этого названия получается одинаковый смысл с стоящим против него славянским Островунипраг. Что русское хольм обратилось у Константина в ул, по-прежнему доказывается "непривычным" греческим ухом, "вероятным" смешением аспирантов, переходом таких-то звуков в такие-то, и пр. Одним словом, неверная передача этого названия будто бы совершилась по известным фонетическим законам. А между тем все подобные ссылки на законы языка уничтожаются следующим соображением. Иностранные слова действительно произносятся на свой лад, но это бывает обыкновенно в том случае, когда народ усваивает себе или часто употребляет какое-либо чужое слово. Но когда образованный человек записывает иностранное название, то он старается передать его как можно ближе к настоящему произношению, а не переделывать его непременно в духе своего родного языка. Доказательством тому служит тот же Константин, который передает в своих сочинениях множество варварских названий всякого рода; причем часто сохраняет их произношение, совершенно не соответствующее духу греческого языка, а иногда сообщает их в очень искаженном виде. Вообще подобные ошибки и неточности подвести под известные законы и с помощью их восстановить точные данные по большей части бывает невозможно. Например, на основании каких фонетических законов русский Любеч у Константина обратился в Телюча? и т. п. Это-то столь простое соображение норманисты упускают из виду.

Третий порог, Геландри, по новому толкованию, есть собственно сравнительная степень от скандинавского причастия настоящего времени gellandi - звенящий, а может быть, звук р тут только послышался Константину. Славянским же языком нельзя объяснять это название, потому что у Славян будто бы нет слов, начинающихся с ие и по славянской фонетике и в таком случае должно перейти в ж. Нет будто бы у Славян и слов, оканчивающихся на андр. Но, во-первых, название данного порога исправляется посвоему, т. е. выбрасывается звук р и удваивается л; а иначе не совсем удобно предположить собственное имя в сравнительной степени. Мы также, хотя и примерно, предполагали только маленькую поправку: вместо Геландри читать Гуландри, и это слово совершенно подходило бы к толкованию Константина, по которому оно означает шум или гул. Во-вторых, не совсем верно, будто в славяно-русском языке нет и не могло быть слов, оканчивающихся на андр. Мы уже указывали некоторые примеры (глухандря, слепандря и т. п.; прибавим тундра, форма своя, а не чужая, хандра малорус. халандра и пр.); они представляют остаток какой-то весьма древней формы, для нас уже утратившей свой грамматический смысл. (Впрочем, по мнению филологов норманнской школы, кажется, подобные слова стоят вне всяких законов славяно-русского языка?) В-третьих, неверно также и положение, что Славянский язык не терпит слов, начинающихся с ге. На основании какого же фонетического закона в одном из древнейших наших памятников, в Повести Временных лет, мы постоянно читаем "генварь" вместо "январь"? Укажу еще на следующий пример. У Бандури в известном греческом рассказе Анонима о происхождении Славянской азбуки приводятся славянские названия букв с помощью греческой транскрипции. При этом не только все названия, начинающиеся по-славянски буквой е (есть, ер, еры, ерь), но даже н, ю и оба юса переданы с ие, а именно geesti, geor, gerh, ger, geat, giou, geouV, gea. О. М. Бодянский в своем сочинении "О врем. происхожд. Славян, письмен" указывает, что так, вероятно, записано по-южнорусскому или малорусскому произношению[145].

Для русского названия порога Айфар, соответствовавшего славянскому Неясыть (пеликан), норманисты, по новейшему их толкованию, подыскали голландское слово oievar, что означает аиста. Уже сама по себе эта комбинация невероятна. У Скандинавов не водились пеликаны и не существовало их название; но им надобно было во что бы ни стало перевести славянское название "неясыть", и вот они берут для того у Голландцев слово, означающее все-таки аиста, а не пеликана. Так объясняют А. А. Куник и Я. К. Грот. Выше (на стр. 325) мы уже упоминали об этом толковании. После нашей заметки на него встречаем то же толкование и в том же виде во втором, "пополненном" издании "Филологических разысканий" Я. К. Грота (Сиб. 1876 т. I стр. 422 и след.). Причем опять повторяется как неопровержимый факт, что норманисты ездили по Днепру в Царьград и, следовательно, переводили туземные названия на родной язык; хотя я и спрашивал: где же несомненное, историческое свидетельство об этих плаваниях до второй половины X века? Снова является ссылка на Петра В., который один из кораблей назвал по-голландски Айфар или Ойфар; хотя нет никаких свидетельств, что корабль назван был именно голландским словом. Против нашего предположения о принадлежности двух параллелей двум наречиям Славянского языка приводится положение, что такое явление "не встречается в области географии"; хотя я прямо указал на свидетельство летописи ("река Ерел у Руси зовется Угол"), которое подтверждает, что действительно были у южно-русских Славян варианты к некоторым географическим названиям[146]. Тут любопытно между прочим следующее сообщение А. А. Куника. Лейденский профессор Фрис напечатал целое исследование под заглавием Aifar, в котором вопреки нашим норманистам отвергает производство этого названия от голландского слова (439 стр.). Г. Куник, конечно, не соглашается с Фрисом; но мы не видим убедительных оснований для этого несогласия. Например, голландский автор замечает, что в Скандинавии нет и следа подобного названия. Но это ничего не значит, возражает А. А. Куник, "потому что слово то, заимствованное мореплавателями, только им и могло быть известно". Едва ли может быть что-либо более искусственное, более придуманное, чем подобное возражение. И опять оно основано на том же ничем не доказанном предположении, что еще до второй половины X века Скандинавы массами плавали по Днепру, и притом именно те же моряки, которые в то же время посещали Голландию, где занимались естественноисторическими и филологическими наблюдениями!

О названиях Днепровских порогов мы неоднократно говорили и утверждали, что только выходившие из предвзятой мысли толкования могли объяснять т. наз. русские имена исключительно скандинавскими языками. Повторим вкратце те выводы, к которым мы во время своих работ постепенно пришли по этому отделу Варяго-Русского вопроса:

1. Русские названия суть основанные, первоначальные, восходящие к глубокой древности. В некоторых из них можно видеть остаток еще Скифской эпохи.

2. Славянские названия суть варианты русских и принадлежат наречию древнеболгарскому, так как к югу от Полян в V-X вв. жили племена болгарские (Угличи и др.).

3. Названия порогов дошли до нас в весьма искаженной передаче. У нас нет средств проверить их даже самим Константином Б., потому что он приводит их только один раз. Сравнение с другими географическими именами в его сочинении, а также и сами славянские варианты подтверждают мысль об этом искажении. Кроме того, Константин в некоторых случаях перемешал соответствие славянских вариантов с русскими.

4. Первоначальный смысл некоторых русских названий утратился, и Константин приводит собственно их позднейшее осмысление. Напр., название первого порога Есупи (которое я позволяю себе сближать с скифским Exampaios) по созвучию осмыслялось словом Неспи; но последнее как противное духу языка не сделалось собственным именем, а отразилось в более позднем названии Будило.

5. Старания норманистов объяснять русские названия исключительно скандинавскими языками сопровождаются всевозможными натяжками. Мы думаем, что с меньшими натяжками можно объяснять их языками славянскими, но и то собственно некоторые из них, потому что другие, вследствие утраты слова из народного употребления, или потери своего смысла, или по крайнему искажению, пока не поддаются объяснениям (Есупи, Айфар и Леанти).

6. Те объяснения славяно-русского языка, которые мы предлагаем, не считаем окончательными, а только примерными, ибо отвергаем возможность делать точные выводы там, где нет ни точных данных, ни средств определить степень их неточности. Вообще географические названия какой-либо местности часто бывают необъяснимы из языка того народа, который употребляет их в данную минуту; тут всегда возможны постепенные наслоения, позднейшие осмысления и т. п. [147]

7. Что действительно в Южной России существовали когдато при некоторых русских названиях варианты славянские, указывает и наша летопись в известных словах: "И стояша на месте, нарицаемом Ерел его же Русь зоветъ Угол". И в данном случае русское название более древнее, чем славянское, потому что первое утратилось, а второе осталось доныне (р. Орель).

Эти выводы наши остаются пока во всей силе; хотя норманисты и продолжают настаивать на скандинавских словопроизводствах. Всякая новая попытка их подкрепить эти словопроизводства порождает только новые и новые натяжки.

Точно так же остаются пока никем не опровергнутые мои доводы о том, что имена наших первых исторически известных князей, т. е. Олега и Игоря, несомненно туземные. Это имена почти исключительно русские (Олега встречаем еще только у Литовцев в сложных именах Олегерд и Ольгимунд); тогда как между историческими именами Скандинавов их, можно сказать, совсем нет. И наоборот, наиболее употребительные исторические имена скандинавских князей, каковы Гаральд, Эймунд, Олаф и т. п., совсем не встречаются у наших князей. Относительно туземства Олегова имени г. Костомаров справедливо указал на слова, происшедшие от того же корня, каковы льгота, вольгота и пр. В одной из предыдущих статей мы сближали личные имена Олег и Ольга (которую летопись иногда называет Вольга или просто Волга) с названиями некоторых рек и преимущественно с названием главной Русской реки, т. е. Волги (и следовательно, с словом влага или волога). После того в интересном издании г. Барсова Причитания Северного Края я встретил слово ольга, которое и доселе употребляется в том краю в смысле болота (следовательно, заключает в себе понятие воды или влаги). Лучшего подтверждения для своего сближения я, конечно, и не желал. Выше я тоже указывал на имя знатной роксаланской женщины Санелги (по Иорнанду); вторая часть этого сложного слова, очевидно, есть та же Ольга или Елга, как она называется у Константина Б. Следовательно, с какой же стати выводить подобные имена из Скандинавии? А по поводу Игоря и нашего произношения св. Георгия Егором пользуюсь случаем упомянуть о том, что по этому поводу писал ко мне профессор Харьковского университета Н. Я. Аристов в марте 1874 года. Соглашаясь с моими толкованиями, он идет еще далее и между прочим приводит имя Игоря в связь с языческим великаном наших былин Святогором (Свят-Игор). Прибавка слова "свят" к имени Игоря, по его мнению, получилась под влиянием христианства и применившегося представления о св. Георгии. Что действительно первоначальное его имя было несложное, Н. Я. Аристов подтверждает стихом былины:

Был на земле богатырь Егор-Святогор[148].

Что же касается до имен дружинников, приведенных в договорах Олега и Игоря, то это отрывки из Русской ономастики языческого периода; часть их встречается потом рядом с христианскими именами в XI, XII и даже XIII веках в разных сторонах России, и только несовершенство филологических приемов может объяснять их исключительно скандинавским племенем. Если некоторая часть этих имен напоминает подобные имена в древней северно-германской ономатологии, что весьма естественно по многим причинам (выше не раз указанным), то другая часть их сильно отзывается восточным или каким-то мидо-сармато-литовским, а некоторые, пожалуй, и угро-тюркским характером, и это все-таки не мешает их славяно-русской народности (Алвад, Адун, Адулб, Алдан, Турд-ов Мутур, Карш-ев, Кары, Карн и т. п. Последнее, т. е. Карн, очевидно, по происхождению своему и смыслу то же, что карна- печаль или беда в слове о П. Игор.). Вообще этимология личных имен по своей сложности, по разнообразным отношениям и влияниям, политическим и этнографическим, может составить особый отдел сравнителъно-исторической филологии, и приступать к решению вопросов с такими нехитрыми приемами, как это доселе делалось, несогласно с настоящими требованиями науки. Если бы в упомянутых договорах нашлось два, три (не более) имени действительно варяжских, то это подтвердило бы только мысль, что, начиная с Олега, в Новгороде содержался наемный варяжский гарнизон и что некоторые знатные люди из Варягов уже с того времени могли появляться в самой киевской дружине. Повторим то же, что и прежде не раз высказывали: обыкновенно там, где этимологические выводы противоречат историческому ходу событий, при более внимательном и многостороннем рассмотрении эти выводы оказываются неверны и указывают только на несовершенство филологических приемов.

Известно, что главный и постоянный враг истории как науки - это элемент вымысла, басни, с которым ей приходилось бороться от самых древнейших до самых новейших времен. Этот элемент так переплетается с источниками собственно историческими, что часто нужны величайшие усилия, чтобы выделить его. Но кроме вымысла у исторической науки есть и другие неприятели, напр. недостаток свидетельств, недостаток беспристрастия и проч. А в данном вопросе, как мы видим, ей приходится бороться с ошибочными филологическими приемами.

Филология стремится стать наукой точной; но до полной точности ей еще очень далеко; приблизительно верных выводов она может достигать только там, где имеет для того достаточный материал. Но во многих случаях, особенно относящихся к векам прошедшим, она бессильна представить удовлетворительные объяснения, хотя это и не избавляет ее от обязанности делать к тому попытки. Движение ее в этом отношении находится в тесной связи с движением вообще исторической науки, которая, как известно, имеет в виду всю сложность явлений. Нет сомнения, что наука славянорусской филологии сделала уже много успехов; но как она еще слаба при объяснении самой истории языка, лучше всего показывает следующее. Перед нами великорусское и малорусское наречие в полном своем составе; мы имеем обильные письменные памятники, которые восходят до X столетия, и, однако, русская филология не объяснила нам доселе, откуда взялось Малорусское наречие, когда оно сложилось, в каких отношениях было к ветви Великорусской и т. д. Есть по этому поводу некоторые попытки, некоторые мнения, но до решения вопроса еще очень далеко. Это решение зависит от более тщательной разработки древнейшей Русской истории. Точно так же филологическая наука еще не в состоянии определить, где кончается церковно-славянский язык и начинается собственно русский в древних памятниках нашей письменности. Если после стольких трудов, посвященных вопросу, на каком славянском наречии сделан был перевод Священного писания, все еще продолжаются о том споры записных филологов, то ясно, как еще слаба филологическая наука по отношению к истории языка. И этот вопрос не может быть решен без помощи более точных исследований по древней истории Славян [149]. Часто еще слабее оказывается филология там, где она пытается разъяснять географические, народные и личные имена, дошедшие до нас от веков давно минувших. Тут обширное поприще для всякого рода догадок, предположений, вероятностей и проч., и в этих случаях только те догадки получают вес, которые могут опереться на историю. Считаю не лишним напомнить о всех этих истинах ввиду усилий норманизма: за недостатком исторических данных на своей стороне искать поддержки преимущественно в области филологии[150].

II Ответ В. Г. Васильевскому[151]

В No 12 "Древней и Новой России" за 1875 год В. Г. Васильевский почтил меня ответом на мою рецензию его исследования о Византийских Варангах (ibid No 5).

Обращусь прямо к наиболее важным аргументам, которыми автор "Ответа" возражает на мою рецензию, и начну с главного, т. е. с известия Атталиоты об экспедиции против города Афира. Мой оппонент выводит из него тождество Варангов и Руси; мы же, наоборот, этого тождества совсем не видим. Атталиота не перечисляет отрядов, которые входили в состав экспедиции; мы только из самого рассказа узнаем, что в ней участвовали Русь и Варанги. И замечательно, что здесь, в XI веке, встречаются именно русские корабли (конечно, с русскими воинами), подобно тому, как они встречаются на византийской службе еще в X веке у Константина Багрянородного ("Об управлении империей"). По поводу означенного отрывка я поставлен в неприятное положение упрекнуть достоуважаемого противника в не совсем точной передаче и в неверном толковании подлинного известия Атталиоты. Отсылаю интересующихся делом к переводу этого известия и к его толкованию (Древ. и Нов. Рос. No 12, стр. 397-398).

В переводе я укажу на следующую неточность: "В одном и том же месте собралось сухопутное и морское войска; но воины сухопутного отряда, отправившись вперед к городку, уклонились с своего пути" и пр. Здесь, во-первых, неточно употреблено [152] раза слово сухопутный вместо буквального пеший, и из рассказа видно, что действительно тут речь идет о пехоте. Во-вторых, оппонент переводит так, как будто все воины сухопутного отряда уклонились с своего пути. Латинский перевод, приложенный к Боннскому изданию, вернее передает смысл подлинника, говоря о воинах, "которые были из отдела пехоты". Это относительно перевода: а в перифразе своем г. Васильевский предлагает толкования, еще более не согласные с подлинником. По смыслу последнего выходит так: между тем как часть пехоты пустилась преследовать неприятелей, которые находились в поле, и потеряла на это время, Варанги (также входившие в состав пехоты), верные знаку, поданному с русских кораблей (подступивших к городу с моря), ранним утром начали штурмовать город и ворвались в него. Тогда приверженцы Вриенния, будучи конниками, ускакали из города. После того подъехали главные вожди экспедиции, Урсель и Алексей Комнен, которые, видя бегство противников, хотели их преследовать, конечно, имея при себе конный отряд; но не нашли повиновения у собственных воинов. Между тем некоторые неприятели, оставшиеся в крепости, частию пали от русских, частию взяты в плен как ими, так и конницею (прибывшею с вождями). Следовательно, только Варанги и Русь действовали согласно с заранее составленным планом: ранним утром первые штурмовали город с сухого пути, а вторая приступила с морской стороны. Если не удалось окружить неприятелей и захватить их "как бы в сети", то виною тому была другая часть пехоты, которая отклонилась от этого плана. В своем толковании г. Васильевский вместе с нею заставляет самих предводителей, Урселя и Алексея, гоняться за неприятелями, расположенными в поле, и делает таким образом их самих виновниками неполного успеха. Между тем из подлинника выходит наоборот, что эти предводители с своею конницею явились на место действия уже после того, как упомянутая пехота отклонилась от своего назначения, а Варанги вломились в город. Из подлинного известия Атталиоты совсем нельзя заключить, что экспедиция разделялась на два отряда: "один русский - пеший на кораблях, другой греческий конный - сухим путем". Там мы видим более разнообразия, а именно: 1) русский морской отряд; 2) пехота Варангов; 3) пехота, уклонившаяся с пути и 4) конница, прибывшая с предводителями. Какой народности были два последние отряда, подлинник не говорит. А Скилица-Кедрен, упоминающий об этой экспедиции еще в более сокращенном виде, говорит только о русских кораблях и сухопутном войске без всяких дальнейших указаний.

Итак, где же Атталиота называет Варангов Русью или Русь Варангами? Где же он их отождествляет? Между тем мой противник выражается следующим образом: "Самая твердая наша опора - рассказ Атталиоты, который пишет о том, что сам видел- рассказ, в котором упоминаются русские и Варяги, но совсем не как что-либо отличное одно от другого". И далее: "Из него (т. е. из этого рассказа) несомненно следует тождество Варягов и Руси, хотя Д. И. Иловайский и относится несколько иронически к нашему убеждению. Пусть судят читатели, кто прав и кто не прав". Если в предыдущей рецензии мы только иронически относились к этому убеждению, то в настоящей статье, надеемся, фактически указываем на его несостоятельность. Исследователь прибавляет, что он "по крайней мере двадцать раз читал и перечитывал этот отрывок", и никак не мог понять его иначе. Мало того, он "предложил этот отрывок на обсуждение в одном частном ученом собрании, где достаточно было лиц, знающих греческий язык и, конечно, не лишенных здравого смысла. Они также не нашли возможным другого объяснения". Меня нисколько не удивляет подобный результат. Дело в том, что никто из присутствующих, вероятно, не взял на себя труда серьезно вдуматься в смысл предложенного отрывка, и все охотно согласились с толкованием исследователя; а толкование последнего сложилось под влиянием засевшей в голове мысли о тождестве Варангов и Руси. Я, с своей стороны, не только предоставляю читателям судить, кто прав, но и предлагаю составить специальную комиссию из ученых и беспристрастных знатоков дела для решения вопроса, кто из нас ближе к истине при объяснении упомянутого известия Атталиоты. Прежде нежели усмотреть здесь отождествление Руси с Варангами, следовало предложить себе вопрос: да возможно ли, чтобы Атталиота одних и тех же людей, на расстоянии нескольких строк, называл то Русью, то Варангами, нигде не оговариваясь, что эти названия означают одно и то же? Ни он, ни другой какой-либо писатель нигде не сделали такой оговорки (подобно тому, как это сделал Лев Диакон относительно Тавроскифов). Следовательно, прав ли я был, нападая на критические приемы В. Г. Васильевского, на такие приемы, с помощью которых можно приходить к самым неожиданным выводам.

Итак, "самая твердая опора" оказывается просто недоразумением, недосмотром, неточным толкованием текста, хотя на текстах мой противник главным образом и старается, так сказать, меня допечь. Конечно, недоразумения и недосмотры могут случаться со всяким исследователем, и мы нисколько не желаем на подобном основании умалять всем известные ученые достоинства В. Г. Васильевского. Жаль только, что это случайное недоразумение послужило главным основанием его главного вывода.

Затем автор "Ответа" снова возвращается к тем хризовулам, в которых стоят рядом Русь и Варанги, и в трех случаях без разделительной частицы или. Автор хочет непременно читать их "слитно", Русь-Варяги или Варяго-Русь. Повторяю то же, что сказал в рецензии: из этих грамот отнюдь не следует заключать о тождестве Варангов и Руси. По моему мнению, истинная критика отнеслась бы иначе к данному факту и, вместо того чтобы преувеличивать значение частицы или, поискала бы в условиях того времени ответа на вопрос: почему в самом деле эти два имени стоят рядом во всех четырех грамотах? Она обратила бы внимание на тесные, дружеские связи, установившиеся между Варягами и Русью при Владимире и Ярославе, на постоянное присутствие в эту эпоху наемной варяжской дружины в Киеве и на то, чтобы из Киева Варяги ходили также и на службу в Византию. Весьма вероятно, что русские военные люди нередко вместе на одних кораблях (русских, конечно, а не варяжских), отправлялись в Грецию, и там хотя их дружины разделялись по своей народности, но могли составить и отряды соединенные. В конце своего исследования г. Васильевский как бы забыл об исландских сагах, о которых он довольно подробно говорит в начале и середине исследования. Саги эти положительно указывают на существование скандинавской дружины Верингов из Византии в XI веке. Напомним историю Гаральда Смелого, который начальствовал подобною дружиною и который отправился в Царьград именно из Руси после службы при киевском дворе. Г. Васильевский в своем исследовании только мимоходом заметил, что Скандинавы составляли часть византийских Варангов, а другая более значительная часть состояла из славянской Руси. Если бы он остановился на этом предположении о двойном составе варангского войска, то, пожалуй, еще мог бы упомянутые в хризовулах два имени читать слитно Варанго-Рось; что означало бы соединенные отряды из двух различных народностей (вроде, например, употреблявшегося в крымскую войну названия англо-французы). Но, признав мимоходом существование скандинавских Верингов в Византии, автор потом усиливается доказать, что византийцы отождествляли славянскую Русь с Варангами по племени, и толкует источники так, как будто бы скандинавских верингов и не было в византийской службе. Во всяком случае, как ни объясняйте упомянутое место хризовулов, никакая истинно историческая критика не выведет из них племенного тождества Варягов и Руси. Если бы существовало такое тождество по понятиям греков, то им не было бы никакой нужды постоянно употреблять плеоназм, т. е. называть оба имени; достаточно было бы сказать просто "русь" или просто "варанги"2 .

Означенные хризовулы и отрывок из Атталиоты, по сознанию автора, сугь его важнейшие доказательства. Остальные он называет второстепенными, над которыми, по его словам, я в своей рецензии "останавливался несоразмерно долго". В настоящем письме я уже совсем не буду останавливаться над ними, а повторю то же самое: сколько бы ни сличали тексты Атталиоты, Пселла и Скилицы и какие бы натяжки ни делали, а племенное тождество Варягов и Руси из них никто не докажет.

Перейду к свидетельству тех греческих историков, которые, говоря о Варангах, указывают на их национальность, не имеющую ничего общего с Русью. Это именно Скилица, Вриенний и Анна Комнен. Г. Васильевский устраняет всех троих, полагая, что их известия суть или позднейшая вставка, или анахронизм, или увлечение стилистической обработкой материала. Относительно Скилицы-Кедрена еще можно допустить позднейшую вставку, хотя и она все-таки имеет значение. Но относительно Вриенния и Анны мы не видим ни вставки, ни увлечения стилистикой. Вообще, странным может показаться ряд ошибок в источниках именно в одну сторону и такое согласие в отсутствии указаний на русское происхождение Варангов. Несколько раз греческие источники говорят об их национальности и хотя бы один раз указали на русское происхождение. С конца XI века в состав варангской дружины приливают выходцы из Англии, и затем вместо скандинавского элемента в ней получает преобладание элемент англо-саксонский. Разумеется, такой переход совершился не вдруг, а в течение значительного времени. Я имел полное право сказать в своей рецензии, что этот переход совершался на глазах упомянутых историков; но они не замечали его, благодаря родству элементов, и совсем другое дело было бы, если бы английская народность сменила славянскую, чуждую по племени и по религии: подобная перемена не могла остаться незамеченною. Мой оппонент пытается устранить мои соображения заявлением, что "таких историков, на глазах которых совершался переход, не было". Как не было? Да именно Вриенний и Анна Комнен жили во время этого перехода. Положим, они писали уже при Мануиле Комнене, т. е. после 1043 года; но разве наблюдения писателя над современной историей ограничиваются только временем его сочинения, а не эпохою его жизни? Анна Комнен родилась в 1083 году; Вриенний был ее ровесник. Прекрасно. Но хризовул Алексея Комнена, приведенный самим оппонентом, относится к 1088 г. Там упоминаются и Рось, и Варанги, по толкованию г. Васильевского "русские варяги". Стало быть, прежняя их национальность еще существовала в полной силе, и если она потом постоянно менялась, то именно на глазах Анны Комнен и Вриенния, и последние лучше, чем кто-либо, могли наблюдать этот переход. Но они его не замечали еще и потому, что начавшийся приток Варангов из Англии не всегда мог означать собственно англо-саксонскую народность. В Англии в то время существовал многочисленный датско-норманнский элемент, еще не успевший слиться в одну нацию с англо-саксонским.

А будто бы Анна Комнен под островом Фуле разумела не просто далекий остров северного океана, но именно Англию, это не более как догадка. Вообще, мы думаем, что византийцы того времени едва ли имели ясные, точные географические представления о северных окраинах Европы, например о взаимном отношении Британии и Скандинавии. Анна и ее муж Вриенний, конечно, имели одинаковые понятия о Варангах. Вриенний же заметил, что они "родом из варварской страны, соседней океану". Почти так же выражается и Скилица-Кедрен в известии о русском походе на Византию 1043 года. Он говорит, что в этом походе участвовало и союзное войско из народов, "обитающих на северных островах океана". Русские летописи подтверждают действительное участие наемных Варягов в походе. Да и сам г. Васильевский признает здесь Скандинавов. Напрасно он не обратил должного внимания на это известие Скилицы и на его соответствие с тем, что говорят Вриенний и Анна Комнен о родине Варангов, а также на их согласие с известиями исландских саг. Все это вместе взятое ясно доказывает, что в XI столетии греки нисколько не думали смешивать Русь с Варягами или считать их людьми одной и той же национальности.

Г. Васильевский укоряет меня за то, что я не оценил открытий, сделанных им в сочинениях Атталиоты и недавно изданного Пселла. Какого рода открытия, сделанные у Атталиоты, мы видели выше. А что касается до Пселла, то издание его действительно составляет богатый вклад в историческую науку. Но вопрос был о тех выводах из этого писателя, с которыми нельзя согласиться. Притом оппонент в некоторых случаях преувеличивает значение Пселла для русской истории. Например, поход 1043 года Пселл описывает как очевидец и сообщает несколько интересных подробностей о главной битве. Но в то же время он говорит явную несообразность о беспричинности похода, о том, будто варварское русское племя в этом случае было движимо просто какою-то ненавистью к греческой игемонии и т. п. О присутствии Варягов в русском войске он не упоминает. Поэтому в данном случае мы все-таки отдаем преимущество младшему современнику Пселла, Скилице, который описывает тот же поход обстоятельнее и беспристрастнее. У Пселла есть известие о том, что наш Владимир после брака с царевной Анной послал ее брату императору Василию II вспомогательное войско, с которым тот подавил восстание Варды Фоки. Почти то же самое было нам известно из Скилицы. Г. Васильевский с помощью весьма сложных соображений и сопоставления разных текстов, доходит до вывода, что именно вспомогательное войско, посланное Владимиром, образовало тот варяжский корпус в Византии, о котором упоминают историки XI века. Повторяем, с таким открытием никак не можем согласиться. Кроме явных натяжек насчет текстов, тут еще, повидимому, смешиваются два разные понятия: русские войска, которые наши князья иногда посылали на помощь грекам, и наемные дружины из русских людей, дружины, которые встречаются почти постоянно в течение X и XI веков. Нет никаких указаний на то, чтобы Владимир не просто послал войско на помощь зятю, а подарил ему в вечное и потомственное владение дружину в 6000 человек.

Между прочим г. Васильевский в своем "Ответе" говорит о какой-то западне, в которую я попал по поводу церкви Варяжской Богородицы. По актам XIV века оказывается, что эта церковь была православная. Очень хорошо; но это не мешает нисколько варягам XI века быть латинского исповедания, а не греческого, о чем я, собственно, и говорил. Только из названия церкви Варяжская и из того, что она находилась где-то подле св. Софии, мой оппонент заключает о православном (русском) исповедании варягов. Повторяю, вывод очень смелый и очень поспешный - при таких скудных данных. Мы не знаем, когда и кем построена эта церковь, почему она называлась варяжскою, принадлежала ли Варягам XI века или более поздним, даже существовала ли в этом веке, и т. п. Наконец, так ли велико уже было различие в обрядах и церковной архитектуре; были ли придворные Варяги такими ультрамонтанами, что они, например, не могли получить от императоров для своего богослужения одну из многочисленных часовен или небольших храмов, примыкавших к дворцовым зданиям? Повторяю, можно ли при полном отсутствии необходимых сведений заключать о православии Варягов XI века? В своем исследовании г. Васильевский относительно храма Варяжской Богородицы сослался на сочинение Белэна; но Белэн именно указывает на существование латинских церквей в Константинополе в XI веке и на то, что некоторые храмы, вследствие разных переворотов, переходили от одного исповедания к другому.

В "Ответе" г. Васильевского мы все-таки не находим сколько-нибудь понятного ответа на наши недоумения: почему греки, называвшие в X веке наемную Русь ее собственным именем, вдруг со времени вспомогательного войска, посланного Владимиром, стали именовать ее Варангами? С какой стати та же Русь, которая в X веке называла себя Русью, в XI величает себя Варягами? Мой оппонент пытается устранить подобное затруднение предположением, что слово варяг означало на Руси и в Византии иностранца; потому русские и называли себя варягами в Константинополе. Не понимаем, каким образом серьезный историк (каким мы считаем своего противника) мог придумать такое толкование. Неужели надобно еще доказывать, что хотя варяг в данную эпоху и означал на Руси иностранца, но иностранца известной страны, известной народности, и народности именно католического исповедания? Напомню о существовании в древних Киеве и Новгороде варяжских или латинских божниц. Наши церковные писатели XI века именуют латинство верою варяжскою.

Но довольно о системе доказательств моего оппонента. Скажем несколько слов о поводе к нашей рецензии.

В числе главных оснований моей теории о происхождении Руси находится положение, что "византийцы нигде не смешивают Русь с варягами". В. Г. Васильевский в начале своего исследования о византийских Варангах заявил, что он не считает себя компетентным в вопросе о происхождении Руси и не намерен вмешиваться в спор, снова мною поднятый. Он задался только мыслию доказать, что служебные византийские Варяги в XI веке были не что иное, как славянская, православная Русь. Если бы автор сохранил заявленный им нейтралитет, едва ли мне пришлось бы печатно разбирать его исследование. Мои выводы главным образом опираются на писателей IX и X века, каковы преимущественно патриарх Фотий, Константин Б. и Лев Диакон, т. е. на современников той самой Руси, которую норманисты считают чисто норманнскою. Притом основное положение г. Васильевского (славянство самих варангов в XI в.) не только не служит каким-либо подтверждением для моих противников норманистов; наоборот, оно, если бы было верно, могло послужить подкреплением для тех ученых, которые производили и производят Русь от балтийских Славян.

Ясно, кажется, что мне не было особой нужды употреблять свое время на опровержение нового взгляда по отношению к византийским Варангам. Но В. Г. Васильевскому в течение своего исследования угодно было радикально изменить свое отношение к предмету спора. В ноябрьской книжке Журнала Мин. Нр. Пр. за 1874 г. он заявляет о своем нейтралитете и даже обнаруживает наклонности к антинорманизму, что и естественно, если взять во внимание его основной вывод. В февральской книжке 1875 года он начинает покидать свой нейтралитет в пользу норманизма; а в мартовской уже является решительным приверженцем норманнской теории, говоря, что он не желает расходиться с наукою. Каким образом он соглашает свой норманизм с главным выводом своего исследования, этого мы не знаем. Но, вследствие нарушенного нейтралитета, я не счел удобным оставлять без разбора это исследование. Обращу внимание читателей на следующее обстоятельство. Пишется историческое исследование со всеми внешними признаками ученой добросовестности, с постоянными и критическими ссылками на источники и с обильными из них выдержками. А в конце своего труда исследователь провозглашает, что моя теория есть только неудачная попытка поколебать норманнскую систему, прочно утвержденную на научных столпах. Много ли нашлось читателей, которые взяли на себя труд вникнуть в сущность исследования и поняли, что между нею и только что приведенным заявлением нет ничего общего; что автор его не прибавил ни одного доказательства в пользу норманнской теории; а между тем провозглашает ее непоколебимость, как будто речь идет о простой подаче голосов для решения весьма сложных научных вопросов.

В ответ на рецензию мой оппонент снова не прибавляет ни одной черты в пользу норманизма и тем не менее снова провозглашает, что моя теория есть не более, как заблуждение, и что на стороне моих противников "все преимущества метода и научности". Интересно было бы знать, кто уполномочил В. Г. Васильевского голословно говорить от лица науки в данном случае? Ответ на этот вопрос можно найти в его собственных статьях. Едва ли мы ошибемся, если скажем, что уполномочил его главным образом многоуважаемый А. А. Куник. В упомянутой выше февральской книжке исследователь упоминает о "приятном внимании" к его труду со стороны А. А. Куника; последний сообщил ему, тогда еще не вышедшую из печати, свою статью, приложенную к Каспию академика Дорна. В этой статье А. А. Куник, по замечанию г. Васильевского, наносит сильные удары противникам норманнской теории. В "Ответе" он опять упоминает об А. А. Кунике: последний сообщил ему сведение, с помощью которого оппонент устраивает упомянутую выше мнимую западню.

Как сильны удары, наносимые приложением к Каспию, это надеюсь показать в следующем письме. Я обращусь к этому приложению тем с большею охотою, что автор его совращает в норманизм таких русских ученых, от которых русская наука могла бы ожидать многого. По этому поводу укажу на новое сообщение В. Г. Васильевского "Руссковизантийские отрывки" (Журнал Мин. Нар. Проев. 1875 г., декабрь). Здесь он опять извлекает из византийских памятников, издаваемых достопочтенным Савою, интересный материал, который относится к сношениям византийских императоров с русским княжеским домом в XI в. Г. Васильевский на этот раз снабжает свой материал весьма дельными комментариями; можно не согласиться разве только с двумя-тремя толкованиями второстепенной важности [153]. Между прочим здесь в одном письме императора к русскому князю встречаем следующие знаменательные слова: "Научают меня священные книги и достоверные истории, что наши государства оба имеют один некий источник и корень". В. Г. Васильевский довольно правдоподобно указывает на связь этих слов с преданиями о посылке венца русскому князю и о даровании придворного титула Константином Великим тоже русскому князю. Но, повидимому, он и не замечает того, что приведенные слова письма и его собственные объяснения к ним прибавляют лишний аргумент против норманнской теории. Ясно, что византийцы XI века, притом знакомые и с историей прошлых веков, нисколько не сомневаются в древнем и туземном происхождении русских князей.

III Ответ А. А. Кунику[154]

В конце 1875 года вышло из печати сочинение известного нашего ориенталиста, академика Дорна, озаглавленное "Каспий, или О походах древних русских в Табаристан". Эта объемистая книга по содержанию своему распадается на две неравные части. Большую ее половину занимает труд Б. А. Дорна. Он представляет тщательный и подробный свод не только всех дошедших до нас восточных свидетельств о русских морских походах на берега Каспия, но и доводит этот свод до позднейшего времени. Труд этот есть богатый вклад в историческую науку, и мы можем только благодарить его автора. Затем вторую, меньшую, половину книги составляют рассеянные по разным местам замечания, приложения, дополнения и рассуждения другого нашего академика, достоуважаемого А. А. Куника. В большинстве случаев эти приложения и дополнения не имеют внутренней связи с первою частью и могут быть рассматриваемы совершенно отдельно; вместе взятые они составляют не что иное, как полемическое сочинение, направленное в защиту пресловутой норманнской теории по вопросу о происхождении Руси. Мы упомянули об отсутствии внутренней связи между частями книги. Действительно, во всем труде Б. А. Дорна, т. е. во всех приведенных им восточных известиях о Древней Руси, нет ни единой черты, которая бы указывала на их норманнское происхождение. А между тем, благодаря примечаниям и дополнениям, по наружности выходит, как будто вся книга служит защитою норманизма. Итак, строго различая эти две части, мы остановим внимание читателей только на второй, т. е. полемической; причем коснемся самых существенных ее сторон и постараемся быть возможно краткими.

Во-первых, отдаем полную справедливость нашему многоуважаемому противнику за тщательно рассмотренный им вопрос об одном византийском свидетельстве, которое антинорманисты полагали в числе своих доказательств. Разумеем rousia celandia 773 года. Оставляя в стороне все, что говорится в этом трактате постороннего, а принимая в соображение только фактический свод доказательств по отношению к данному вопросу, я должен признать за ними значительную долю убедительности и согласен, что вернее перевести "красные хеландии", нежели "русские хеландии". (Дополнение III стр. 359 и след.) Охотно вычеркиваю эти хеландии из системы своих аргументов. Но мне показалась излишнею являющаяся по этому поводу филиппика против антинорманистов (стр. 371). По крайней мере лично ко мне она едва ли может относиться. В одной из первых своих статей я сказал: "Относительно некоторых соображений второстепенной важности мы можем ошибаться; но от того не пострадают наши главные положения" (Рус. Вест. 1872, декабрь). Слова эти исполнились буквально; нам пришлось пока сделать две, три поправки, которые нисколько не имеют влияния на существенные стороны вопроса о Варягах и Руси. Упомянутые хеландии в первой статье я отнес к доказательствам спорным, а потом раза два упомянул о них мимоходом; но не выдвигал на первый план и не поместил их в тексте тех тридцати важнейших оснований, на которых построены мои выводы (ibid.). Точно так же г. Куник много распространяется о Табариевых Руссах VII века, объясняя это известие позднейшею вставкою. Предоставляю другим решать вопрос о Табари, о котором я тоже упоминал мимоходом; ибо прежде всего ценю свидетельства современные или близкие к ним по времени. Те мои основания (NoNo 21 и 22), на которых построен вывод, что арабские свидетельства о Руси несогласимы с норманнской теорией и что все они более или менее тяготеют к южному происхождению Руси, а не к северному, эти основания остаются в полной силе (см. выше стр. 340) [155].

Затем нам приходится указать на несостоятельность тех критических приемов, которые норманизм в лице нашего противника прилагает к другим, более важным, доказательствам. Во-первых, известие "Венецианской хроники" о gentes Normannorum, которые в 865 году напали на Константинополь в количестве 360 кораблей. Автор этой хроники, Иоанн Диакон, писавший в XI веке, повторяет выражение предшествовавшего ему писателя Лиутпранда. Последний заметил о Руссах, что это народ, живущий к северу от Константинополя между Хазарами и Булгарами, в соседстве печенегов и угров, и что "Греки по наружному качеству называют его Руссами, а мы (Итальянцы) по положению страны Нордманами". Следовательно, gentes Normannorum Венецианской хроники просто значит "северные народы"; известие об их нападении, конечно, пришло из Константинополя; а греки не только русских, но и другие народы, соседние северному Черноморью, называли Гипербореями. Если бы Лиутпранд и Венецианская хроника действительно разумели Скандинавов, то вышло бы явное противоречие; оба известия (о нападениях 865 и 941 гг.) получены от Византийцев, а последние в обоих случаях говорят только о Руси, которую знают очень хорошо и нигде не смешивают ее с Варягами. Не разбираю ссылки на писателя XV века Блонди, который повторяет известие Иоанна Диакона, причем смешивает вместе разные события и разные народы (375 стр.). Подобные источники только годны для того, чтобы запутывать вопрос и отвлекать внимание от современных свидетельств о языческой Руси, от тех свидетельств, которые изображают ее сильным туземным народом Восточной Европы.

Сколько исследователи ни разыскивали в средневековых хрониках целой Европы, а до сих пор важнейшими источниками для вопроса о народности Руссов остаются византийские писатели IX и X веков, в особенности патриарх Фотий, Константин Багрянородный и Лев Диакон. А эти писатели, совершенно не зависимые друг от друга, согласно указывают на исконное существование туземной Руси.

По поводу упомянутого нападения на Константинополь в 865 году вновь обращу внимание людей интересующихся на следующий критический прием норманизма. А. А. Куник все еще продолжает относиться к рассказу русской летописи об этом походе как к известию самостоятельному и на основании его продолжает рассуждать об Оскольде как предводителе похода, не обращая никакого внимания на мои возражения. Я говорил и подтверждаю, что известие это не самостоятельно; самое поверхностное сравнение с хроникой Амартола и его продолжателей убеждает, что оно взято буквально из этой хроники или из ее славянского перевода, даже удержано число 200 кораблей, тогда как известие Венецианской хроники, насчитывающее их 360, конечно ближе к действительности. Летописец к простому переводу греческой хроники только приклеил имена Аскольда и Дира. Мой оппонент согласен, что Кий, Щек и Хорев лица мифические, сочиненные на основании географических названий (396); но Аскольда считает все-таки сподвижником Рюрика и предводителем Руссов 865 года. О Дире же он умалчивает и считает их за одно лицо, хотя в летописи ясно указаны Оскольдова могила и Дирова могила, лежавшие в разных местах. Если кто принимает летописную легенду о них за достоверное событие, то простая логика требует согласно с летописью принимать их за два лица, а не за одно[156].

Мы же повторяем, что поводом к рассказу об Оскольде и Дире, без сомнения, послужили названия двух урочищ: Оскольдова могила и Дирова могила. Если бы у летописца были свои домашние сведения об их походе на Константинополь, то не мог он взять без перемен известие из византийской хроники и только приклеить к нему голые имена предводителей. Ясно, что своих сведений не было, а приклейка эта совершенно произвольная. Но А. А. Куник не считает нужным отвечать на подобное возражение. Точно так же взято в русскую летопись из продолжателей Феофана и Амартола известие о морском походе Игоря на Византию. Ясно, что и для этого времени все еще не было домашних сведений о русских походах в Черное море; о походах же в Каспийское наш летописец совсем не упоминает, будучи незнаком с арабскими писателями. Правда, о походе Олега в 907 году и вторичном походе Игоря в 944-м мы имеем летописные рассказы, не зависимые от византийцев, которые совсем не знают этих походов; но потому-то наши рассказы и носят баснословный характер, в особенности о походе Олега. Новое доказательство, что собственных исторически достоверных сведений о морских походах Руси до второй половины X века у летописца под рукой не было. Обстоятельство это уясняется еще более при сравнении с известиями о предприятии 1043 года.

По русской летописи в морском походе Владимира Ярославича участвовала наемная дружина Варягов. Ее участие засвидетельствовано не древнейшими списками летописи, Ипатьевским и Лаврентьевским, а позднейшими сводами, Воскресенским и Никоновским; но без сомнения свидетельство это не выдумано, а взято из более древних списков начальной Киевской летописи. Это свидетельство подтверждается византийскою хроникой Скилицы-Кедрена, которая говорит, что в числе русских войск находились союзники, "обитающие на северных островах океана", т. е. Варяги. Русское известие в этом случае самостоятельное, не зависимое от греческих источников: оно заключает такие подробности, которых нет ни у Пселла, ни у Скилицы-Кедрена; наш летописец почерпнул их из рассказов стариков, современников самому событию[157]. Ввиду этих двух не зависимых друг от друга известий, русского и византийского, присутствие Варягов в русском войске 1043 года уже несомненно. В походах же 865 и 941 годов Варяги не участвовали ни по византийским свидетельствам, ни по русской летописи, которая в обоих случаях представляет только перевод византийских известий. Но в 1043 году, как только Варяги появились перед Боспором в числе русских войск, Византийцы не преминули о том упомянуть. Ясно, что в предыдущих морских походах их не было; так как их присутствие не могло остаться не известным для Византийцев, особенно ввиду множества пленных, захваченных после поражения Игоря. Откуда же являются иногда Варяги нашей летописи в IX и в первой половине X века? Я уже говорил, что исходною точкою зрения для летописца служили времена Владимира и Ярослава, при которых наемные варяжские дружины действительно участвовали в русских войнах и даже занимали почетное место в русском войске. В XI веке к ним уже так привыкли, что не мудрено было летописцу и другим его современникам предположить их участие и в прежние времена, о которых в сущности он знал очень мало. Но там, где он черпал известия прямо из греческого источника, там Варягов нет. Следовательно, большая часть летописных известий о Варягах на Руси в IX и X веках есть плод домашних домыслов, ничем не подтвержденных.

А. А. Куник много трактует в Каспие о походах 1043 года: но он нисколько не думает критически сличить известия об этом походе с известиями о походах предыдущих и сделать выводы о самостоятельности наших летописных свидетельств, на основании их проверки с свидетельствами византийскими. Кажется, здравый критический прием не мог бы обойти подобную проверку. Нисколько не пытаясь систематически опровергнуть мои доводы, противник просто голословно продолжает уверять, что первые русские походы на Константинополь были совершены не кем другим, как Скандинавами. Ссылка на известное летописное выражение "бе путь из Варяг в Греки" (422) равняется чистому голословию. Мы уже говорили, что эта неопределенная фраза относится только к XI веку, а не к IX, о котором наш летописец имел так мало исторических сведений. Ее нельзя отнести и к первой половине X века, потому что Константин Багрянородный, описывая русский путь в Византию, начинает его от Новгорода и ничего не говорит о хождении Скандинавов. Но подобные препятствия нисколько не затрудняют норманистов, и они преспокойно продолжают повторять некоторые летописные басни и домыслы как несомненные факты. Между прочим, г. Куник все еще относится к рассказу об осаде Константинополя Олегом как к достоверному историческому свидетельству, не представляя для того никаких исторических оснований. Он считает его достоверным просто потому, что о нем говорит Нестор. Войско Олега под Константинополем состояло, конечно, из Скандинавов, потому что Нестор говорит о Варягах Руси. А Скандинавы плавали через Россию в Царьград еще в IX веке, потому что тот же Нестор сказал "бе путь из Варяг в Греки". Призвание варяжских князей чудью и славянами не подлежит сомнению, потому что о нем повествует Нестор. А что Варяги и Руси одно и то же, это ясно из слов Нестора: "мнози бо беша Варязи христиане". Вот тот круг доказательств, в котором упорно вращается норманизм. Мой достоуважаемый противник, впрочем, не ограничивается повторением одних летописных домыслов; иногда он сам без всяких источников сочиняет целые события; к таковым относится поход Норманнов из устьев Дуная в Каспийское море в 944 году (см. 521 стр.).

Немудрено, что с такими приемами спор может длиться до бесконечности, ибо нет никакой возможности поставить норманистов на историческую почву, т. е. сделать для них точками отправления факты несомненно исторические. От норманизма требуется доказать тождество Варягов и Руси; а он это тождество считает не подлежащим сомнению и делает его исходным пунктом. Ему доказывают, что сама наша летопись первоначально не смешивала Русь с Варягами, а начала смешивать позднейшие ее редакции. Он на эти доказательства не отвечает, хотя говорит о какой-то окончательной редакции, в которой слово Варяг означало уже не дружинника, а торговца (стр. 422). Норманизму указывают, что нет никаких европейских свидетельств о путешествии варяжских дружин в Царьград через Россию ранее второй половины X века. А он отыскал одну сагу, из которой можно вывести заключение, что один исландец ездил в Константинополь в первой четверти X века; впрочем, с некоторыми натяжками получается и еще один таковой же исландец; причем предполагается, что они служили там в отряде Варангов (424). Но, во-первых, это единичные случаи, и исландцы путешествовали в Грецию через Западную Европу, а не Россию. Во-вторых, Византийцы о Варангах упоминают только с XI века, тогда как о народе Русь они ясно говорят еще в IX веке. Способ, посредством которого норманизм устраняет последнее возражение, есть верх совершенства относительно критических приемов. Что Византийцы не упоминают о Варангах в IX и X веках, это совершенно естественно - отвечает норманнская теория: - они говорят о Руси, а ведь Руси и Варяги одно и то же. Блистательным подтверждением этому тождеству служит один византийский памятник конца XII века: там есть замечание, помещенное в скобках, что название Варанги принадлежит общему, разговорному, языку (426). Отсюда будто бы ясно, что - даже в IX веке - их литературное этническое название было Рось (428).

Что можно отвечать на подобные соображения и выводы? Замечательно, что даже такой добросовестный, основательный ученый, как А. А. Куник, не может не прибегать к голословным, гадательным выводам, защищая скандинавское происхождение Руси. Он игнорирует столь известный факт, что название Рось принадлежало именно простому народному языку, а в более литературном стиле византийцы заменяли- его словом Тавроскифы. Но таково уже свойство норманнской теории: без крайних натяжек ее защищать невозможно.

Не более имеет значения и повторяющаяся ссылка на Бертинские летописи по поводу русского посольства в 839 году, т. е. на фразу ex gente Sueonum. Мы уже не раз говорили, что о шведах здесь не может быть речи, потому что у них не существовало титула хакана или кагана, тогда как у русских славян он был. Данное известие Бертинских летописей разделяется на две части, неравные по качеству. В первой части послы объявляют, что они принадлежат народу Рось и что государь их называется хаканом. Эта часть есть данное несомненное, не подлежащее спору; автор латинской хроники не мог его придумать. Затем он прибавляет, что навели справки (конечно, потому, что народ Рось не был еще хорошо известен при франкском дворе) и оказалось, что это были люди из племени Свеонов. Но если тут разуметь шведов, то вторая часть известия несогласима с первою. Первая сообщает факт бесспорный, а вторая только мнение автора или франкских придворных, мнение, которое всегда может быть случайно и ошибочно; притом неизвестно, подтвердилось ли это мнение, и нет никаких сведений о дальнейшей судьбе русского посольства. Мы имели полное право предположить здесь или этнографическое недоразумение со стороны людей, подозрительно смотревших на неведомых пришельцев, или ошибку переписчика. Подобные этнографические недоразумения или просто описки очень нередки в средневековых источниках, и сами норманисты часто находят в них ошибки или позднейшие вставки, особенно там, где это полезно для их теории. Например, автор "Дополнений" старается доказать, что Gualani одной латинской хроники не означают Alani, а их надобно читать Guarani = Guarangi = Barangi (655); что в другой хронике стоит Wandalorum вместо Warangorum (658), и затем с помощью разных натяжек этих Гваланов - Варангов приурочивает приблизительно к половине X века (659); напрасные усилия, так как все еще далеко до половины IX века, т. е. до времени, в которое Русь громко заявляет о себе в Византии. Упомянутое выше известие Табари о Руссах VII века, как было замечено, г. Куник пространно доказывает позднейшею вставкою (379). Он делает и многие другие поправки в источниках. (А между тем продолжает читать у Дитмара ex velocibus Danis вместо подлинного Danais, стр. 451.) Но относительно Бертинских летописей мой противник не допускает недоразумения или ошибки и не сомневается, что тут надобно разуметь шведов (631); хотя и соглашается, что нарицательное хакан нельзя обратить в собственное имя Гакон (681); следовательно, ничем не объясняет безвыходного противоречия. Правда, он затрудняется несколько предположить деятельные сношения шведов с греками в первой половине IX века, так как ни в Швеции, ни на острове Готланде не находили золотых византийских монет той эпохи; но это затруднение легко устраняется рассказом Нестора об Оскольде и Дире, которые около 862 года отпросились у Рюрика на службу в Византию, конечно, уже имея некоторое знакомство с ее делами (423). Таким образом археологический факт должен уступить баснословному рассказу. Любопытно, что, отстаивая басни так называемого Нестора, уважаемый оппонент исправляет его хронологию и полагает, что призвание Варягов совершилось прежде 862 года (394 стр.).

Как бы то ни было, а, оставаясь при первой части в упомянутом известии Бертинских летописей, при той части, которая неопровержима, мы получаем ясное иноземное свидетельство о существовании Русского княжества в Восточной Европе еще в первой половине IX века, следовательно во времена до-Рюриковские. Что же касается до второй части известия, то заметим следующее: если и встречаются две, три сбивчивые фразы относительно Руси, то именно у некоторых западных, латинских писателей, мало или совсем ее не знавших, тогда как Византийцы, хорошо знакомые с нашими предками, не подали ни малейшего повода смешивать их с Норманнами.

Далее обратим внимание на критическое отношение нашего противника к Славянорусскому племени. Оказывается, что если бы Русь была славянским народом, то морские походы на Византию не были бы возможны. Почему же? Да просто потому, что славяне неспособны не только к морскому, но и к речному судоходству. Другое дело Норманны, которые "проволакивали свои ладьи мимо Днепровских и Двинских порогов" (393). Во-первых, я уже докладывал, что такое переволакивание лодок мимо порогов есть плод пылкого воображения; о нем не говорит ни один источник; известно, что Константин Б. описывает, как Руссы проводили свои ладьи сквозь Днепровские пороги[158]. Во-вторых, что эти Руссы были Норманнами, требуется еще доказать. Вообще рассуждения о том, что Русь была хорошо знакома с морем, а следовательно, не могла быть славянскою, что славяне, живя внутри страны, не могли освоиться с морем внезапно (378) - все подобные рассуждения более или менее гадательны. Сам автор упоминает о существовании Сербских пиратов; укажу еще на мореходство у славян Балтийских и славян Новогородских; следовательно, о неспособности славян к морскому делу не может быть и речи. Затем, прежде нежели говорить о внезапном знакомстве с морем, надобно было опровергнуть доказательства исконного существования Руси на берегах Азовского моря, между прочим опровергнуть относящееся сюда известие Масуди. Наконец, казацкие походы XVI и XVII веков в Черное и Каспийское моря совершенно уничтожают помянутые рассуждения: известно, что казаки принадлежали к Славянорусскому племени и жили даже не на морских берегах. Новгородцы также жили не на Балтийском море, по которому они плавали. Для русских славян, даже обитавших внутри страны, дорога к морю была открыта, благодаря большим судоходным рекам.

В том же гадательном роде находим соображения, отрицающие тождество Руси и Роксалан. Это тождество есть одно из самых главных оснований моей теории; против него я не встретил доселе ни единого серьезного возражения. А. А. Куник в настоящем своем труде широко распространяется о многих предметах второстепенной и третьестепенной важности; но относительно Роксалан он голословен и очень краток, как и относительно других важнейших моих оснований. Когда-то он написал рассуждение: "Псевдорусские Роксалане", где с помощью многих натяжек, исторических, этимологических и этнографических, старался доказать, что Роксалане и Русь не одно и то же и что Роксаланский народ с появлением Гуннов исчез из истории. В прежних статьях мы уже указывали на несостоятельность такого вывода. Но мой противник думает, что навсегда покончил с Роксаланами. Он только мимоходом напоминает о своих главных доказательствах: Роксалане не могли быть славянами, потому что это степные наездники (367), степной народ (362); "причисление диких Роксалан к славянской семье обнаружило бы совершенное незнакомство с сравнительной историей военного быта у кочующих и у оседлых народов" (ibid.). Такими-то фразами почтенный ученый отделывается от неприятных для него Роксалан. А любопытно было бы хотя слегка познакомиться с тою сравнительною историей военного быта, на которую он ссылается; вероятно, мы узнали бы тогда много удивительных фактов. Но как бы то ни было, а эти несносные Роксалане существовали и совсем не думали исчезать из истории. О них свидетельствуют не только исторические писатели, но и знаменитые Певтингеровы таблицы, которые обнимают время от Августа до Юстиниана включительно. (Так утверждает известный их знаток Дежардэн. См. Revue historique 1876. No 1.) Здесь Роксалане помещены там же, где потом находим и народ Рось, между Днепром и Доном; притом они, как сильное племя, обозначены более крупными буквами, нежели их соседи. Отвергать тождество Роксалан и Роси, по моему мнению, все равно что спорить против очевидности.

Итак, Роксалане будто бы не могли быть Славяне, потому что имели конницу; а Русь не могла быть славянскою, потому что имела судоходство и еще потому, что она объединила народы, разбросанные на обширных равнинах (393). Оказывается, что славянское племя совершенно обижено судьбою. Даже финны, и те, оказывается, гораздо более одарены от природы и более способны к разнообразной деятельности. Так, в этом мало подвижном, преимущественно лесном племени встречаем с одной стороны пиратов (на Балтийском море), с другой - целый степной, конный народ (угры), и притом такой народ, который основал значительное государство. Туркмены, тип степного, конного народа, и те имели своих пиратов на Каспийском море. Не приводя других примеров для сравнения, укажу опять на славянорусских казаков XVI и XVII веков: они жили в тех же местах, в которых встречаем древних Роксалан и Русь. И что же? Казаки одновременно являются и конницей, и пиратами, а при случае и пехотой. Странно как-то столь известному ученому указывать на столь известные факты. Обратимся к самым древним временам. Скифы вообще представляются степным, кочевым и конным народом. А между тем у них были также морские пираты; у них была пехота. Так, в рассказе Лукьяна Токсарис пехота является еще в большем числе, нежели конница. Повторяю, любопытно было бы познакомиться с тою сравнительною историей военного быта, которая доказывает, что русские славяне никогда не находились в диком состоянии, никогда не были кочевниками, никогда не были знакомы с морем и никогда не были способны к созданию государственного быта. И при этом г. Куник упрекает своих противников в том, что они "страдают незнанием оснований этнологической критики" (452).

Голословно отрицая всякую связь между Роксаланами и Русью, автор "Дополнений" к Каспию не раз спрашивает, почему же ни один источник не говорит о морских походах Руси до так называемого Рюрика. Ответ на этот вопрос уже был мною предложен; но по обыкновению норманисты не обратили на него внимания. Я говорил в том смысле, что Русь, конечно, и прежде была знакома с Каспийским и особенно с Черным морем; когда же она объединилась и достигла известной степени могущества, то уже не ограничивалась более мелким пиратством или плаванием для торговых целей и для найма в иноземную службу, а стала предпринимать походы в больших силах, и в 865 году сделала нападение на самый Константинополь. Это нападение и заставило Византийцев громко заговорить о Руси, хотя по всем признакам они уже давно были знакомы с нею. (О том, например, свидетельствует патриарх Фотий в своих "беседах".) Наш летописец почерпнул начало Русской истории из византийского рассказа о нападении 865 года и приурочил к этому событию мнимое призвание Варягов с Рюриком и Оскольдом во главе. Я уже замечал, что если бы нападение на Константинополь случилось столетием ранее, то Рюрик и Оскольд в нашей летописи, конечно, были бы отнесены на сотню лет выше. Если противник не согласен с таким заключением, то пусть прежде всего потрудится доказать, что известие нашей летописи о событии 865 года совершенно самостоятельное, а не заимствовано буквально из хроники Амартола.

Но довольно о доказательствах исторических и этнографических. Нам остается сказать еще несколько слов о столпах норманнской системы; столпами она называет свои доказательства филологические. Мы с своей стороны говорили и повторяем, что вообще филология, как наука, имеет более или менее развитые стороны, но что самую слабую составляют словопроизводства. В этом отношении постоянно возникают споры или новые объяснения. А где есть возможность делать разнообразные выводы, там невозможно требовать точности. Если происхождение слов, даже взятых из современного языка, часто совсем не находит себе объяснения или объясняется гадательно, то можно ли ожидать точного определения слов отживших, известных только по письменным памятникам? Всего менее можно ожидать его при разборе названий собственных, личных и географических. Норманизм, однако, претендует на эту точность. Мы уже указывали на слабую сторону славянорусской филологии, именно на весьма распространенную привычку отказываться от русских слов. Если корень слова и его история не поддаются легкому объяснению из славянского языка, то оно немедленно относится к заимствованным из немецкого, или из финского, или из татарского; или просто замечают, что это слово не русское. Почему же оно не русское? Да оно звучит не по-славянски. Другими словами, оно кажется не славянским, и на этом кажется нередко строят филологические выводы. Много обнаруживается промахов вследствие подобного приема. Некоторые слова считались заимствованными у татар, потому что они якобы звучали по-татарски, а потом эти слова оказывались в памятниках дотатарской эпохи; некоторые русские названия считались финскими, а они отыскивались у Дунайских или у Западных славян. Кстати укажу на следующий курьез. Еще недавно записные филологи считали (в "Слове о полку Игореве") карна и жля именами двух половецких ханов, тогда как они означают скорбь и жалость, а слово жля в том же значении встречается и в летописи. Эти половецкие ханы продолжали существовать даже после того, как их несостоятельность была указана. И кем указана? Вельтманом, которого никто и не считал глубоким филологом. Или напомню оригинальную историю с греческим словом гира, которым Константин Багрянородный объяснил русское полюдье; нашлись ученые, которые дуга считали словом русским, a polydia греческим, т. е. совершенно наоборот. Много еще неверных, но общепринятых словопроизводств обращается и до настоящего времени. Между прочим, филологи, открывая разные законы, долго не замечали такого простого закона, как народное осмысление слов, утративших свой первоначальный смысл; при своих словопроизводствах они иногда совсем не замечают того, что имеют дело не с коренным значением слова, а с его позднейшим осмыслением, основанным на созвучии. Например, для них немец доселе происходит от немой (вроде летописного объяснения Переяславля от перея славу). Лингвистика нередко дает нам смелые и положительные объяснения там, где добросовестность требовала сказать: "не знаю". Норманизм, как увидим ниже, не только употребляет явные натяжки, чтобы объяснить некоторые древнерусские слова, но и выставляет иногда такие законы в русском языке, которые в действительности не существуют[159].

Как в русской истории г. Куник держится системы исчезания целых больших народов неизвестно куда, так и в русской филологии он держится системы объяснения русских слов преимущественно чрез заимствование их у инородцев. Напр., слово враг или ворог, заимствовано из готского языка (406), вор из финского (408), якорь и костер из шведского (416), топор из какого-то каспийского языка (71 и 678) и т. д. и т.д., всего не перечтешь. Если поверить подобной этимологии, то наш язык, по крайней мере наполовину, окажется сбродом слов, заимствованных у всех соседних и даже не соседних народов. Какое смешение эпох, влияний и отношений в истории языка! Какое смешение созвучий с тождеством и общих родственных по корню слов с заимствованиями. Вообще у наших противников, как скоро зайдет речь о словопроизводствах, тотчас начинают смешиваться понятия о принадлежности известных слов известному народу с определением их корней при помощи сравнительной филологии. Г. Куник с особенным усердием останавливается на объяснении названий Варяги и Русь (400 и след.). Это целая этимологическая диссертация. Между прочим, он много возражает против толкования слова варяг- волками и врагами, хотя в настоящее время едва ли какой-либо серьезный ученый держится этого толкования. Он доказывает, что это слово произошло от скандинавского Waring, соответственно древнерусскому po тник или присяжник, в смысле наемного воина. Может быть, это и верно; но трудно следить за всеми перипетиями, которым автор подвергает соединявшиеся с данным названием понятия, проводя их по разным странам и народам. Много тут гадательного, и сам автор прибегает иногда к помощи вероятно, кажется и разным ссылкам на сказочные свидетельства, между прочим, на басню нашей летописи о Варягах. Так как мы никогда не утверждали, что слово Варяг славянского происхождения, то и не будем останавливаться над ним. Что же касается до имени Русь, то г. Куник снова возвращается к отождествлению его с финским Pom си; так финны называют шведов (437 и 672). Он предполагает здесь первоначальную гото-шведскую форму Hrods, которая перешла к финнам от шведов. Эту мысль он пытается подтвердить целым рядом всевозможных натяжек, исторических и этимологических. Не считаем нужным углубляться в эту путаницу. Мы только напомним, что прежде, нежели предпринимать ее, надобно было, во-первых, доказать тождество названий Ротси и Русь. Если это тождество, а не созвучие, то почему же финны именно русских-то и не называют Ротсами? Если это название перешло к финнам от шведов, то почему же сами шведы себя так никогда не называли и почему история не знает никакого народа Рось или Русь в Скандинавии? Мы предпочитаем то мнение, которое видит в этих названиях только внешнее подобие, но разные корни и разное значение. А во-вторых, и это самое важное, можно ли доказывать происхождение названия Русь от предполагаемой шведской формы Hrods и даже от Hrodthgotов (441), когда уже была указана несомненная связь названия народа Русь или Рось с именами рек Восточной Европы? Прежде надобно было опровергнуть эту связь; к сожалению, норманизм мало внимания обращает на важнейшие доказательства своих противников.

Точно так же г. Куник продолжает стоять на чисто норманнских именах русских князей и дружинников, ничем не опровергая моих доводов. Я не брал на себя удовлетворительно объяснить все русские языческие имена и все русские названия порогов; да подобную задачу никто и не в состоянии выполнить при настоящих средствах науки. Достаточно и того, что большая часть имен Олегова и Игорева договоров встречается в последующих столетиях в разных частях России, чем доказывается их принадлежность русскому народу, то есть их туземство. Однако некоторые частные объяснения свои я позволяю себе считать такими, против которых мои противники не могут представить никаких серьезных опровержений. Например: тождество имени первого исторически известного русского князя Олег, женское Ольга, с названиями рек Олег и Волга, большая древность и большая порча русских названий порогов сравнительно с их славянскими вариантами; принадлежность последних наречию более южному, чем славяно-русское, а именно славяноболгарскому; осмысление непонятного Есупи с помощью созвучия "Не спи", и пр.[160]

Уже одно то, что норманисты серьезно считали существовавшим название Неспи и соответственно ему приискивали повелительное наклонение в скандинавских языках, показывает, как мало они были знакомы с духом славянорусского языка и с его истинными законами. Или: на основании даже не большинства русских личных имен, а только некоторых, имеющих подобие с именами в скандинавских сагах, утверждать, что Руссы явились в истории с норманнскими именами - этот прием годился только для норманистов прошлого столетия, когда сравнительная филология еще находилась в состоянии блаженной наивности. А между тем норманизм не может даже отнять у Славяноруссов имя Карлы. (Интересно было бы слышать его объяснения, откуда взялся половецкий хан Кобяк Карлыевич!) По этому поводу укажу на то, что г. Куник славянское окончание в именах Гуды и Карлы считает просто ошибкой писца, и произвольно ставит Гуд и Карл (461. А Кары, Бруны, Моны, Туклы?) Число чуждых имен на Руси он увеличивает еще Глебом, который будто бы заимствован или у каких-то иранцев, или у хазар (680). Повторим то, что говорили и прежде: с объяснением собственных имен, географических и личных, нельзя обращаться так легко, как доселе обращались норманисты, и нет столбов более шатких, как те, на которые думает опереться норманская теория.

Пока норманизм огулом отрицает принадлежность данных имен и названий славянорусскому племени, ссылаясь на какие-то этимологические законы вообще, спор, конечно, не может прийти к ясным выводам. Но как скоро он пытается войти в подробности и разъяснить нам эти законы языка, то вместо несомненных, строго научных положений мы видим по большей части одни гадания. Повторяю, особенно грешит он тем, что принадлежность слова или целой группы слов известному языку смешивает с возможностью объяснять их корни и значение с помощью сравнительного языкознания; причем и эта возможность иногда бывает только кажущеюся, и от нее еще далеко до действительного, положительного объяснения. Достоуважаемый А. А. Куник представляет следующий пример филологических гаданий, выдаваемых за положительные законы языка. Некоторые слова, оканчивающиеся в германской группе на ing, в славянорусском языке являются с окончанием яг, напр.: веринг- варяг, шилинг- шеляг и т.п. Отсюда вывели уже общее правило, закон, что если в русском встречается слово на яг, то, значит, оно заимствовано от иноземцев. Г. Куник именно настаивает на этом мнимом законе (409); к подобным словам он относит Ятвяг и Колбян, которые будто бы заимствованы у немцев. Позволяю себе усматривать здесь большое недоразумение: ятвяги были окружены славянами и с одной стороны примыкали к Литве, следовательно их название отнюдь не изобретено немцами; а под колбягами, как теперь с достоверностью можно сказать, разумелись кочевые или полукочевые инородцы южной Руси, между прочим, "Черные Клобуки" нашей летописи, и название их также никоим образом не заимствовано от немцев или от норманнов. Quasi научная этимология забывает о существовании у древних славян носового произношения, которое и доселе осталось в чистоте у поляков; вот почему у последних ятвяги имеют форму ядзвинги, а колбяги в византийских хризовулах XI века Кулпинги (вероятно, по произношению собственно славяноболгарскому, с малым юсом, т. е кулпянги, между тем как по русскому произношению кулпяги или колбяги). Следовательно, суффикс ing совсем не есть какая-то исключительная принадлежность германской группы и не есть непременный признак заимствованных слов. Подобный суффикс существовал и в литовском языке.

На беду для этой этимологии, в русском языке оказывается целый отдел слов с тем же суффиксом только в женской форме, т. е яга (в польском еда), каковы: бродяга, бедняга, портняга, плутяга, скупяга, скряга и т. д. Как же г. Куник устраняет это противоречие с вышеприведенным законом о заимствовании? Он говорит, что этот суффикс "относится к сравнительно позднему периоду образования языка и произошел от более древнего eka" (410). Во-первых, eka и еда это все равно, и, стало быть, с одной стороны г. Куник признает, что подобный суффикс существовал и в древнеславянском языке. (Впрочем, тут объяснение несколько запутано и, по-видимому, говорится о древности этого суффикса только в литовском языке, как будто славянский язык находился под сильным влиянием литовского, и даже после XI столетия!) Во-вторых, он пытается собрать все русские слова с окончанием на яга (455 и 460) и насчитывает их до 30 или более; число значительное, ясно показывающее, что это суффикс собственный, русский, а не заимствованный от немцев или от литовцев, и тем более, что тут же приведены аналогичные слова и в других славянских языках. Но автор "Дополнений" далеко не исчерпывает их запас: существует много и других слов, которые способны принять тот же суффикс, когда требуется выразить известный смысл; чего никак не могло бы случиться, если бы таковой суффикс не был родным, привычным[161]. Следовательно, вывод о его позднейшем происхождении совершенно гадательный. Притом неизбежно возник бы вопрос: позднейшее сравнительно с каким временем? Например, существовал ли он в XI веке, когда в славяно-русском языке еще могли сохраняться некоторые следы древнего юсового произношения? Итак, был ли я прав, говоря о разных этимологических гаданиях, которые пускаются в ход под именем законов языка.

Глядя на подобные трактаты, можно только пожалеть, что так много труда и эрудиции потрачено для того, чтобы отстоять басню или по крайней мере запутать вопрос. Не отвечаем на те филиппики и на те эпитеты, которые обнаруживают некоторое раздражение со стороны норманизма, весьма, впрочем, понятное. Будучи довольно беспощаден к норманнской системе вообще, я едва ли могу себя упрекнуть в том, чтобы в предыдущих своих статьях относился без должного уважения к ученым заслугам автора "Дополнений". Во всяком случае, поблагодарим А. А. Куника за то, во-первых, что он дает нам возможность сделать две, три поправки второстепенной важности и устранить доказательства, так сказать, излишние, а далее за то, что его "Дополнения" окончательно убеждают нас в несостоятельности норманнской теории. Вот уже около пяти лет, как я веду с ней борьбу, отвечая почти всем оппонентам. Надобно было поддержать интерес к данному вопросу и не дать ему снова заглохнуть на страницах весьма почтенных, но мало читаемых изданий; надобно было подвинуть на ответ противников более солидных, ибо полемика с ними ясней всего могла обнаружить те шаткие основания, на которых доселе держалась норманнская теория. Между прочим, я именно ждал ответа от г. Куника, которого считал наиболее добросовестным и компетентным из ее защитников. Настоящий его труд не уничтожает ни одного из главных оснований, на которых построено мое мнение; большинство их даже не затронуто. Замечу при этом мимоходом: я убедился, что противники большею частию даже не давали себе труда прочесть внимательно систему моих доказательств; они часто повторяли свои аргументы, ничем не опровергая моих возражений или совсем их игнорируя.

В числе важнейших моих оснований стоит невозможность быстрых, неуловимых превращений одной народности в другую, чуждую ей. История не представляет таких примеров; они противоречат всем ее законам. Напротив, мы повсюду видим большую или меньшую живучесть языка и других племенных особенностей у народов, поселившихся в чужой земле. Противники мои даже не пытались отвечать что-нибудь на подобное основание.

Норманизм именно заслуживает следующего упрека: ссылаясь на мнимые лингвистические законы, он совершенно игнорирует законы исторические, те законы, которые неизменно действуют и проявляются в жизни народов, в происхождении и развитии человеческих обществ, называемых государствами. Если бы защитники пресловутой теории серьезно вникали в эти законы, то они не могли бы смешивать факты литературные с фактами историческими, наивные домыслы старинных книжников выдавать за достоверное историческое свидетельство, да еще отстаивать их в той бессмысленной форме, которую они получили по невежеству позднейших списателей. Законы политико-исторические так же непреложны, как и естественно-исторические: происхождение русской нации не может быть исключением. Сказочное, внезапное возникновение великих народов и государств с исторической точки зрения есть бессмыслица.

Повторяю, настоящий спор может продолжаться до бесконечности с помощью тех приемов, на которые я не раз указывал, а также с помощью многих соображений и рассуждений, совсем не идущих к делу. Но серьезно, систематически, научно доказать скандинавское происхождение невозможно; таково мое убеждение. Объяснив туземное начало Русского государства, насколько это было в моих средствах и силах, я уже перешел к последующей эпохе Русской истории. Дальнейшую обработку данного вопроса предоставляю будущим исследователям. Мне остается только пересмотреть и собрать воедино свои исследования и заметки, разбросанные по разным изданиям [162]. Впрочем, я не отказываюсь и впоследствии возвращаться к тому же вопросу, но только тогда, когда найду это нужным, например в случае его нового запутывания и затемнения. А запутать его весьма не трудно: стоит только сделать еще два, три мнимых открытия вроде того, что византийцы в литературном языке Варягов называли Русью, что славяне неспособны к мореплаванию, и т. п.

Справедливость, впрочем, требует прибавить, что в конце книги многоуважаемый А. А. Куник уже не с такою уверенностью борется с антинорманизмом, как в начале; он сознается, что в предании о "призвании Рюрика уже пробито несколько брешь" (696). Мы еще не теряем надежды, что всем известная ученая добросовестность со временем приведет его и к другим уступкам.

Кроме истории и филологии, которыми злоупотребляла норманнская система для того, чтобы утвердить басню о призвании никогда не бывалых Варяго-Руссов на якобы научных основаниях, приверженцы этой системы немало злоупотребляли и археологией. Такие раскопки могильных курганов давали повод везде находить следы Варягов, к которым относили все то, что принадлежало Руси. Впрочем, такое заключение было естественно в то время, когда в тождестве этих двух народов не сомневались. Но вот что говорят археологические факты.

Византийские золотые монеты, найденные в числе нескольких сот подле Ненасытетского порога на острове Майстрове, обнимают время по крайней мере от VII века до XI включительно[163]. Отсюда ясно следует, что плавание русских караванов по Днепру из Киева в Грецию восходит ко времени не позднее VII или первой половины VIII века, т. е. к тому времени, когда о Варягах на Руси еще не было и помину.

Затем обращаю внимание читателей на те в высшей степени любопытные результаты, которые получены раскопками варшавского профессора Д. Я. Самоквасова, произведенными в 1872-73 годах в пределах земли Северян. Множество разрытых им могильных курганов вполне подтвердило русские, византийские и арабские известия о погребении покойников чрез сожжение у Славянорусских язычников; а вместе с тем представило разнообразные вещественные памятники и самого народа. Означенные могилы и находимые в них предметы вооружения и другие вещи с арабскими и византийскими монетами, во-первых, свидетельствуют об исконном пребывании могучего Русского племени в области Десны, Семи, Суды и вообще в Приднепровском краю, а во-вторых, о воинственном характере этого племени и его деятельных торговых сношениях с миром Восточным и Греческим еще в эпоху так наз. Дорюриковскую, следовательно о его уже значительно развитой гражданственности (разумеется, сравнительно с другими языческими народами Средней и Северной Европы того времени). С результатами раскопок г. Самоквасова и с значительнейшими его находками (особенно из Черниговского кургана, известного под именем Черного) мне впервые пришлось познакомиться на Киевском Археологическом съезде летом 1874 года. Мои главные выводы, добытые пересмотром вопроса о Варягах и Руси, тогда уже были закончены, и мне пришлось скорее, чем я мог надеяться, найти такое неопровержимое, вещественное подтверждение этим выводам[164].

Я не знаю, к каким натяжкам прибегнет теперь норманнская школа, чтобы отрицать эти очевидные данные и настаивать на существовании небывалого народа Варягоруссов, пришедшего из Скандинавии во второй половине IX века. По моему мнению, для нее остается единственный исход: согласиться с первоначальной летописной редакцией, по которой Русь, Славяне и Чудь призывали Варяжских князей, и, следовательно, отстаивать эту легенду в ее первобытном, т. е. династическом значении. Но, по всей вероятности, норманисты этого не сделают; они очень хорошо понимают, что тогда и басня о призвании уничтожится сама собою. Сильному, воинственному Русскому племени, объединившему восточных славян и грозному для соседей, не было никакой нужды призывать к себе чужих князей изза моря: оно издавна имело своих собственных. Исторические источники упоминают о Роксаланских князьях еще в первые века по Р. X. (См. выше.)

Одновременно с означенными раскопками в Приднепровском крае сделано весьма любопытное открытие далее на юге, именно в окрестностях Керчи. Открытие это, как сейчас увидим, имеет некоторое отношение к вопросам о Древней Руси и болгарах. Приведу сообщение, сделанное мною не далее как в марте 1876 года в одном из заседаний Московского Археологического общества[165]:

Нельзя не отдать справедливости добросовестному исследованию г. Стасова, исследованию, которое он посвятил объяснению фресок, найденных в 1872 году в одной Керченской катакомбе[166]. Сближение их с памятниками восточными, преимущественно иранскими, по моемy мнению, очень удачно. Сходные черты в костюмах, вооружении и орнаментах, встречающиеся здесь, действительно указывают на связи с Востоком, с Азией и на восточное происхождение самых племен, представители которых изображены на данных фресках. Но за этим общим положением возникает неизбежный вопрос, нельзя ли еще точнее определить, какие именно племена, какие народные типы, какую эпоху имеем мы перед собою?

Время, к которому должны быть отнесены означенные фрески, г. Стасов полагает между началом II и концом IV века по Р. X. По всем данным такое положение надобно считать верным или весьма вероятным. Следовательно, мы имеем перед собою последнюю эпоху Боспорского царства, эпоху династии Савроматов. Известно, что в самом начале первого века по Р. X. Боспорским краем овладело сарматское племя Аспургов. Это было одно из тех Сарматских племен, которые издавна жили между Азовским морем и Кавказом, и отчасти на Таманском полуострове, т. е. в самых пределах Боспорского царства. Князья Аспургов, захвативших это царство, по дошедшим до нас монетам, носили по преимуществу имена Савроматов и Рескупоридов. Эти варварские князья, однако, уже настолько были знакомы с эллино-римскою цивилизацией и настолько искусны в политике, что вначале они сумели приобрести покровительство самих римских императоров, начиная с Августа и Тиверия. Разумеется, чтобы обеспечить за собою Боспор, они признали себя покорными вассалами римских императоров, и показывали им особую преданность; это видно, между прочим, из того, что они к своим именам присоединили имена своих покровителей; отсюда мы встречаем на монетах и надписях Тиверия Юлия Савромата или Тиверия Юлия Рескупорида[167]. Но подчинение Риму продолжалось только до тех пор, пока в самой Римской империи не наступил смутный период, т. е. до второй половины III века. Тогда Савроматская династия не замедлила воспользоваться этими смутами, чтобы приобрести самостоятельность.

Находясь в тесных отношениях с миром Эллино-римским, подчиняясь влиянию его цивилизации, Савроматы в то же время, очевидно, сохраняли нравы и предания, вытекавшие из восточного происхождения. Они заключали родственные связи с потомками Митридата Понтийского, который одно время, как известно, владел Боспорским царством, и вследствие этих связей последняя Боспорская династия может быть равно относима к Савроматам и Ахеменидам. Я именно позволяю себе в главных фигурах, которые изображены на фресках, усмотреть представителей этой Савроматской эпохи в Пантикапее, разные бытовые черты, здесь встречающиеся, без сомнения указывают на двойственное влияние, т. е. римское и восточное.

Герой этих фресок, т. е. лицо погребенное в данной катакомбе, есть, конечно, один из предводителей, отличившийся своими подвигами в войнах с соседними варварами; а известно, что соседние варварские народы в эту эпоху все более и более теснили Боспорское царство, пока впоследствии не разрушили его окончательно. Тип главного героя и его воинов, а также и вооружение их совершенно соответствуют известиям древних и средневековых писателей о народах сарматских. А Сарматы, как это утвердительно можно сказать, принадлежали к Арийской семье и в ближайшем родстве находились с народами Мидо-иранской группы. Означенные воины покрыты чешуйчатым панцирем, конусообразным шлемом и имеют копья, у всадников по одному длинному, а у пехотинцев большею частию по два коротких. На Траяновой колонне мы именно встречаем сарматских всадников, покрытых такою же чешуйчатою бронею. Тацит говорит, что знатные Роксалане (а Роксалане было сарматское племя) носили чешуйчатые панцири из железных блях. Аммиан Марцелин сообщает о Сарматах, что они были вооружены длинными копьями и носили полотняные кирасы, на которых была нашита роговая чешуя, сделанная наподобие птичьих перьев. Конусообразные шлемы суть также одна из принадлежностей сарматских народов; они встречаются и на сарматских всадниках Траяновой колонны, и у древних Руссов. (Мы же, как известно, доказываем, что древняя Русь тождественна с Сарматами - Роксаланами.) Эта форма шлемов, конечно, имеет восточный характер; конусообразные шапки преобладали всегда у иранских народов. У самого предводителя Пантикапейского сверх того наброшен на плечи плащ, развевающийся позади. Этот плащ есть также одна из принадлежностей знатных лиц у Сарматских народов. Лев Дракон именно упоминает о таком плаще как об одной из отличительных черт Руси от греков. Еще прежде того Прокопий нечто подобное говорит о болгарах. Я не утверждаю тождества Аспургов ни с болгарами, ни с Роксаданами или Русью; я только говорю об их общей принадлежности к Сарматскому семейству. Рядом с общими чертами встречаем и некоторые отличия, например овальная форма и небольшой размер щитов не походят на большие и суживающиеся книзу щиты древней Руси. Впрочем надобно взять в расчет и разницу эпох: между IV и X веком могли, конечно, произойти разные перемены в вооружении и привычках сарматских народов. К таким переменам, например, надобно отнести и употребление стремян; известно, что у греков и у римлян не было стремян. Их мы не находим и на данных фресках. Тогда как древняя Русь употребляла их; по крайней мере это можно сказать о IX и X веке. Укажу на раскопки, произведенные г. Самоквасовым в Приднепровском краю; в могилах языческой Руси найдены между другими предметами и стремена.

Затем обращу внимание еще на отличительную черту типа, встречающегося на означенных фресках. Пантикапейские воины являются здесь без всяких признаков бороды и усов; а изпод шлемов их совсем не видно волос. Но бритые подбородки и оголенные головы, как известно, составляли принадлежность древних руссов и древних болгар; а оба эти народа принадлежали первоначально к Сарматской группе и жили около Азовского моря, т. е. в Сарматских краях. Разница с типами фресок заключается только в том, что на последних отсутствуют и усы. Но, во-первых, обычай бритья, конечно, видоизменялся по разным племенам; а во-вторых, не забудем разницу нескольких столетий между данными фресками и временем Святослава; моды могли несколько меняться. Самые руссы X века, по известию арабов, не все брили бороду; некоторые отпускали ее. Замечательно, что лица русских воинов в известной рукописи XIV века, заключающей Сказание о Борисе и Глебе, эти лица так же, как на данных фресках не имеют ни бороды, ни усов. Кроме того известно, что римляне брили не только бороду, но и усы, и можно также предложить вопрос: не отразилась ли эта мода и на Боспоре Киммерийском? Под шлемами Пантикапейцев, как я сказал, совсем не видно волос. По этому поводу напомню известие Лукьяна, греческого писателя II века по Р. X. В своем рассказе Токсарис он сообщает, что Скифы и Алане походят друг на друга и говорят близкими языками, но Скифы носят более длинные волосы, и один из героев рассказа, Скиф, выдающий себя за Алана, должен был обрезать свои волосы по-алански. И действительно, известные нам по памятникам фигуры Скифов обыкновенно снабжены длинными волосами и бородою. Алане принадлежали все к той же группе народов Сарматских, как боспорские Аспурги, как древние руссы и болгаре. Известно, что наш Святослав имел оголенную голову с чубом; языческие болгарские князья, по замечанию одного хронографа, были "с острижеными главами". А Прокопий еще в VI веке говорит, что гунны-болгаре имели оголенные щеки и подбородок, а также подстриженную кругом голову с пучком волос наверху.

Но кроме пантикапейских воинов, покрытых шлемом, мы видим еще три фигуры из того же ополчения, с открытыми головами. Они также без бороды и усов, но имеют волосы на голове, спускающиеся до ушей или немного ниже. Эти три фигуры не имеют ни шлема, ни панциря, а вооружены щитом и двумя короткими копьями. (По словам Маврикия, два копья-дротика составляли обычное вооружение славян.) Мне сдается, что это фигуры женские, особенно две последние, у которых волосы как будто скручены назад и лица совсем не мужские. Известно, что именно у Сармат женщины отличались воинственными привычками, что они ходили на войну вместе с мужчинами и носили мужское платье. У некоторых племен был даже обычай, что девушка не может выйти замуж, пока не убьет хотя одного неприятеля. Эти сарматские женщины и послужили источником для греческих сказаний об амазонках. Если обратимся к Руси и болгарам, то найдем у них ту же сарматскую черту. По известиям того же Прокопия, писателя VI века, после сражений византийцев с болгарами обыкновенно на поле битвы между павшими варварами находили женские трупы. Точно то же заметил и Лев Диакон о руссах Святослава. То же самое подтверждает арабский писатель Масуди о болгарах в X веке. Он говорит следующее: "когда они отправляются в поход, то строятся в ряды; стрелки из лука образуют передний строй, а женщины и дети задний". (Гаркави. 126.) По моему мнению, известие это замечательным образом совпадает с Керченскими фресками, именно с IX таблицей атласа, на которой изображена пехота: впереди два воина в шлемах и панцирях, а позади три без панцирей и шлемов. Из последних две самые задние фигуры я принимаю за женщин, а третью, помещенную в середине, я готов счесть за мальчика.

Что касается до остальных фигур, т. е. до неприятелей Пантикапейцев, то г. Стасов, по справедливости, различает между ними два типа. Первый, изображенный на таблице X, близок к той же Сарматской народности. У него также нет ни бороды, ни усов; но он отличается густыми и довольно длинными волосами. У воинов этого типа нет ни шлемов, ни панцирей, ни щитов, и даже у главной фигуры, т. е. у предводителя. На плечах у последнего, однако, наброшен плащ, похожий на сарматский; а на левом боку довольно большой меч; вместо панциря ему повидимому служит кожаная кираса. Это по всем признакам какой-то соседний степной, конный народ. Но второй тип, изображенный на таблице VI, уже гораздо более удален от Пантикапейского. Он представлен в одном только лице. Это мужчина с резкими чертами лица, густыми, отброшенными назад волосами и черною густою бородою. Он пеший, также без шлема и панциря, но вооружен широким ножом или кинжалом и ромбовидным щитом. Мы можем предположить в нем представителя какого-либо из соседних черкесских горных племен. Очень может быть, что здесь изображен поединок между пантикапейским предводителем и вождем неприятельского войска. Вместо общего сражения решать дело поединком было иногда в обычае у варварских народов, и между прочим у народов прикавказских. Напомним единоборство тмутраканского князя Мстислава Чермного с касожским или черкесским князем Редедею. А гораздо ранее того у Констна Багрянородного в его соч. об Управл. Империей встречаем рассказ именно о единоборстве боспорского царя Савромата VII с протевоном или вождем Херсонитов Фарнаком. Это единоборство, решившее судьбу их войны, происходило, как надобно полагать, в IV веке по Р. X., следовательно, в эпоху, к которой можно отнести данные фрески. Но не этот эпизод здесь изображен. Единоборство с Фарнаком окончилось смертью Савромата; тогда как здесь пантикапейский предводитель, очевидно, торжествует; притом Савромат был поражен копьем, а у пешего воина в руках только меч. Странно только одно, почему противники сражаются при неравных условиях: один на коне и лучше вооружен, а другой пеший, но зато со щитом, которого нет у Пантикапейца. Может быть, варвар понадеялся на свою силу и ловкость и сам пожелал сражаться при этих условиях. Но могло быть и то, что он уже потерял коня и теперь, с кинжалом в руке, готовится дорого продать свою жизнь.

Обращу также внимание ваше на следующее обстоятельство. Из всех трех данных типов мы не находим ни одного, который бы напоминал присутствие в тех странах народностей угорского, турецкого или монгольского корня. Это подтверждает высказанное мною мнение о принадлежности настоящих Скифов и Сармат к арийскому семейству и о том, что турецко-татарские народы появляются в тех краях довольно поздно, приблизительно около VI века. (Что, между прочим, важно и для решения вопроса о каменных бабах.)

Мне остается еще сделать одно сближение. Переходом к нему может послужить упомянутое мною выше известие Масуди о болгарах. Известие это по всем признакам относится не столько к Дунайским болгарам, сколько к Черным, т. е. к тем, которые жили на Кубани и на Боспоре Киммерийском, ибо он говорит о язычниках; тогда как у Дунайских болгар в его время процветало христианство. В своих исследованиях я именно доказывал, что болгаре приблизительно в V веке завладели почти всем Боспорским царством и жили здесь еще в IX и X вв., когда этот край был освобожден от хазарского ига и покорен Русью и там основано известное Тмутраканское княжество. Следовательно, господство Сарматских Аспургов здесь сменилось господством болгар и потом Руси, племен тоже сарматских. Эта смена происходила постепенно; причем кроме сходства нравов, без сомнения, на последние племена продолжало действовать и влияние древней боспорской цивилизации.

Масуди говорит, что у языческих болгар сожигали мертвеца или заключали его в храмину вместе с женой и слугами. Но такой же двоякий обычай погребения, т. е. чрез сожжение и зарывание трупа, существовал и у языческой Руси. Обряд сожжения подробнее всего описан у Ибн Фадлана. Между тем Ибн Даста, писатель X века, так же, как Масуди и Фадлан, говорит следующее о Руссах. "Когда умирает кто-либо из знатных, то выкапывают ему могилу в виде большого дома, кладут его туда и вместе с ним кладут в ту же могилу как одежду его, так и браслеты золотые, которые он носил; далее опускают туда множество съестных припасов, сосуды с напитками и чеканенную монету. Наконец кладут в могилу живою и любимую жену покойника. Затем отверстие могилы закладывается, и жена умирает в заключении" (по переводу Хвольсона, стр. 40). Очевидно, Ибн Даста о Руси повторяет с большими подробностями то же, что сказал Масуди о болгарах Таврическо-Таманских. Но Ибн Даста по всем признакам также говорит о Руси именно Тмутраканской или Таманской; он изображает ее живущею на сыром, болотистом острове.

Но что же это за дом или храмина, в которой погребали знатных болгар и руссов в Таврическо-Таманском крае?

Нет сомнения, что тут идет речь о катакомбах, подобных той, фрески которой мы имеем перед собою. Следовательно, весьма вероятно, что дальнейшие розыски в катакомбах Боспорского края приведут к открытиям предметов из другой, более поздней эпохи, сравнительно с Аспургианской династией Савроматов, то есть из эпохи болгаро-русской.

V Тмутраканская Русь г. Ламбина[168]

В нашей исторической литературе, особенно в отделе исследований, заметно делает успехи следующая черта (впрочем, заимствованная от других): во что бы то ни стало сообщать своим произведениям внешний вид глубокомыслия и обширной учености. С этою целью они обставляются многочисленными, кстати и некстати приведенными, цитатами и ссылками на источники, а также удивительными соображениями и сопоставлениями; только логика и вообще мыслительная работа остаются в некотором пренебрежении. Авторы их не особенно хлопочут о том, чтобы предварительно вдуматься в факты, проверить известия, перебрать их со всех сторон, выяснить до возможной степени и потом уже приступать к изложению. Последний прием, конечно, потребует более времени и более усилий; но зато и результаты были бы несравненно плодотворнее. Такие или тому подобные мысли иногда приходят нам в голову при пересмотре трудов той исторической школы, которая известна под именем норманизма. Интересно особенно следить за ее усилиями с помощью подобранных цитат, произвольных догадок и не всегда остроумных соображений доказать невозможное, т. е. утвердить, якобы на научных основаниях, ту басню, которая служит исходным пунктом норманнской теории. Но результаты всегда будут одни и те же: никакие натяжки не помогут, и для науки басня всегда останется баснею. А наружно-ученая обстановка может сбивать только читателей, или предубежденных или совершенно некомпетентных.

В январской книжке журнала Министерства Народного Просвещения мы с интересом прочли исследование г. Ламбина: "О Тмутраканской Руси", которое, как сказано в оглавлении, представляет отрывок из сочинения: "Опыт восстановления и объяснения Нестеровой летописи". Несколько времени тому назад мы имели случай отвечать на возражения г. Ламбина против нашего мнения о несостоятельности норманнской теории ("Рус. Стар." 1873 г., сентябрь). А может быть, мы отнеслись к его возражениям несколько сурово; но их тон и содержание давали нам на то полное право. Новый труд г. Ламбина подтверждает за ним репутацию трудолюбивого исследователя; но, увы, он также подтверждает вновь и несостоятельность его теории. Чтобы не быть голословными, передадим сущность этого труда.

Г. Ламбин задался мыслию, что Тмутраканское княжество основано Олегом и его норманнскою дружиною. Первое известие нашей летописи о связях киевского князя с Тавридой встречается в договоре Игоря. Там есть условие, чтобы русский князь не имел притязания на Корсунскую область и не позволял бы нападать на нее Черным болгарам. То же условие не воевать Корсунской области повторяется и в договоре Святослава. Это условие ясно указывает на существование русских владений в Тавриде, по соседству с Корсунью, т. е. на существование Тмутраканского княжества еще во времена Игоря. Но каким князем оно было основано? В Олеговом договоре о Корсунской стране не упоминается; а этот договор, судя по летописи, заключен в последний год его княжения. Следовательно, договоры не дают никакого основания приписать Олегу начало Тмутраканского княжества. Однако г. Ламбин упорствует в своем мнении и старается подкрепить его рядом совершенно произвольных догадок и выводов. Так, по его мнению, условия о Корсунской стране суть не что иное, как "отдельный трактат, заключенный между Русью и херсонцами и включенный в общий договор с греками". Это произвольное предположение, в свою очередь, опирается на другое предположение, точно так же произвольное, о каких-то грабежах и набегах на Херсонскую область, которые русские "дозволяли себе при Игоре" именно потому, что об этой области не было упомянуто в Олеговом договоре (59). Таким образом, обиды корсунцам очень просто объясняются забывчивостию и непредусмотрительностию греческой дипломатии при заключении Олегова договора. Но, в таком случае, условие о Корсунской области в договоре Святослава также предполагает грабежи и набеги. Стало быть, русские "дозволяли себе" эти набеги, несмотря на Игорев договор; а следовательно, причем же тут Олегов договор? Вот к каким обратным заключениям могут иногда приводить блистательные догадки автора.

Дальнейшие соображения г. Ламбина относительно того, что в статье Игорева договора о Корсунской стране под словами русский князь подразумевается не Игорь, а кто-то другой, представляют такую путаницу, которую в коротких словах передать невозможно. Справедливость, однако, требует прибавить, что посреди этой путаницы встречается и дельное соображение, а именно о Черных болгарах: эти болгаре не были ни Дунайские, ни Камские, а должны почитаться Кубанскими.

Представим теперь образцы того способа, каким автор восстановляет первоначальный текст нашей летописи. Дело идет все о той же статье Игорева договора. В летописном своде по Лаврентьевскому списку сказано: "А о Корсуньстей стране. Елико же есть городов на той части, да не имать волости князь Руский, да воюет на тех странах, и та страна не покаряется нам". Г. Ламбин, на основании вариантов по другим спискам, восстановляет следующее чтение: "да не имате волости, князи рустии, да воюете на тех странах, и та страна не покаряется вам". Автору, для его смелой догадки, что в Игоревом договоре речь идет не об Игоре, желательно было слово князь руский обратить в звательный падеж множественного числа. Прекрасно; но каким образом, предполагая здесь разные ошибки в списках летописи, он не видит самой главной и оставляет бессмыслицу? Можно ли читать "да воюете на тех странах". Выходит, что греки, стараясь оградить Корсунскую область от притязаний русских князей, в тjже время позволяют им воевать ее. Каким образом не догадаться, что здесь пропущена частица "не" ("да не воюет"). Этот пропуск очевиден и по дальнейшему условию, чтобы русский князь не пускал Черных болгар нападать на Корсунскую область. То же условие не воевать этой области подтверждается и в договоре Святослава.

О Черных болгарах в том же договоре сказано: "А о сих, оже то приходять Чернии болгаре и воюют в стране Корсуньстей, и велим князю Русскому да их не пущаеть и пакостять стороне его" (по Ипат. списку). Что такое значит "стороне его"? Это место, очевидно, дошло до нас в испорченном виде, и Тимковский если не вполне, то приблизительно исправил чтение таким образом: "да не пущает пакостить стране той". Но г. Ламбин именно эту-то бессмыслицы и отстаивает. По его мнению, надобно читать: "и велим князю русскому да их не пущает: пакостят и стране его". Выходит, что греки в договоре с русским князем условие о недопущении болгар в страну Корсунскую мотивировали тем, что они вредят и его собственной стране (т. е. владению русского князя). Так именно и объясняет нам г. Ламбин. Объяснение, как видите, в высшей степени произвольное; но оно нужно г. Ламбину, чтобы подкрепить свою теорию о положении Тмутраканской Руси. Последняя, по его мнению, находилась в Тавриде, где-то между Корсунью и Черными болгарами или хазарскими округами; хотя город Тмутракань, как известно, лежал на Таманском, а не на Таврическом полуострове.

Далее г. Ламбин делает самое неожиданное предположение. Тмутраканская Русь оказывается у него ни более ни менее, как Аланское княжество, о котором Константин Багрянородный упоминает в своем сочинении "Об управлении империи". Описание Константина не допускает и мысли, чтобы речь шла о каких-либо других Аланах, кроме Кавказских. А по мнению г. Ламбина, "о Кавказской Алании у него здесь не может быть и речи". Эта Алания у него оказывается в восточной части Крыма. Тут встречается маленькое затруднение: у Константина говорится, что князь Алан может подстерегать хазар на пути к Саркелу, лежавшему на Дону. Относительно народа, обитавшего на северной стороне Кавказа, такое известие понятно; а относительно обитателей Тавриды оно было бы очень странно. Г. Ламбин из этого затруднения выпутывается весьма просто: он предполагает, что у Таврических Алан были корабли, на которых они ходили в Азовское море, а следовательно, и в Дон. Для полной вероятности такой догадки остается еще предположить, что хазары жили не на восток от Азовского моря, а на запад. Автор исследования согласен, пожалуй, допустить, что Константин тут "спутался" и что известия его "нуждаются в строгой критической оценке"; но то несомненно, "что у него под названием Алании почему-то сокрыта Русь Черноморская". Конечно, при таких наивно-критических приемах сомнение и невозможно.

В числе доказательств, что Тмутраканское княжество основано отнюдь не Игорем, а Олегом, важную роль играют их характеры. Игорь оказывается князем слабым, ленивым и невоинственным; Олег же имел совсем противоположные свойства. Мы уже имели случай заметить, что иностранные свидетельства рисуют нам Игоря князем чрезвычайно предприимчивым и деятельным, а что Олега история знает только по имени, ибо о делах его у нас нет никаких известий, кроме летописных легенд. Но что могут значить подобные замечания для таких глубокомысленных исследователей!

Дальнейшие рассуждения г. Ламбина представляют все тот же ряд самых произвольных догадок и удивительных соображений, которые передавать мы не беремся. В конце своей статьи он возвращается к известным греческим отрывкам, найденным Газе и помещенным в его издании Льва Диакона. Относительно их г. Ламбин опять позволяет себе все те же вопиющие толкования. Во-первых, оба отрывка он приписывает одному и тому же автору; на что нет ровно никаких доказательств. Напротив, по содержанию их можно прийти к выводу совершенно противоположному. Во-вторых, он думает, что рукопись, в которой найдены эти отрывки, представляет собственное письмо предполагаемого Херсонского начальника, что они суть его "черновые автографы". И эта догадка вполне произвольная. Втретьих, по мнению Газе, письмо отрывков принадлежит X или даже XI веку; а г. Ламбин относит их к IX веку, и опять совершенно произвольно, единственно для того, чтобы приурочить их ко времени Олега и открыть его в том князе варваров, о котором говорится во втором отрывке. Нельзя же считать серьезными доказательствами те крайние натяжки, с помощью которых автор усматривает "поразительно тесную связь" между двумя упомянутыми отрывками и двумя из писем патриарха Николая Мистика (помещенных в , t. X). Например, у патриарха в одном месте упоминается об опасном пути и благополучном прибытии в "город Херсонитов". Г. Ламбин считает это письмо ответным на первый отрывок, где описываются переправа через реку Днепр и трудный поход в город Маврокастрон. Не говоря уже о различии Маврокастрона от города Херсонитов, тут не может быть связи и потому, что сообщение Византии с Корсунем производилось морем, а в отрывке говорится о сухопутном походе. Но к каким догадкам и выводам нельзя прийти с подобными критическими приемами!

Г. Ламбин упорствует в том мнении, будто второй из упомянутых отрывков заключает в себе намек на пресловутое призвание князей из Скандинавии. Для большей убедительности он перепечатывает весь этот отрывок в латинском переводе и подчеркивает соответственные с своею целью выражения. Но сколько бы ни перепечатывали данный отрывок, ни один серьезный исследователь не найдет там искомого намека. А что касается до варваров, чуждавшихся греческого образа жизни, сопредельных князю, властвующему к северу от Дуная, и нравами ему подобных, то весьма мало оснований видеть в них Таврических готов Тетракситов. Эти готы представляли небольшое племя, уцелевшее в горной, южной части Крыма. Они издавна (еще с IV или V века) исповедовали христианскую религию, и, по всей вероятности, их нравы в данное время совсем не походили на языческую Русь. Невероятно, чтобы они возымели к последней более сочувствия, чем к грекам, и передались на ее сторону. Их недружелюбные отношения к Руси слышатся еще и в XII веке в "Слове о полку Игореве". Отрывок указывает именно на ту часть варваров, которая подчинена нам, т. е. грекам. (Хотя тут же оказывается, что подчинение было более номинальное.) Следовательно, была и другая часть этих варваров, грекам не подчиненных. Г. Ламбин утверждает, будто, кроме готов, история не знает никаких других обитателей Тавриды, сходных обычаями с Русью. Но прежде нежели делать подобные выводы, следовало уяснить вопрос: какие племена могли обитать в то время в Тавриде? Кроме готов, мы имеем положительные свидетельства о пребывании на полуострове печенегов. Далее, г. Ламбин упустил из виду очень важное свидетельство Прокопия о гуннах, поселившихся в юго-восточной части Крыма, между Боспором и Херсонесом. Эти-то таврические гунны, по нашему мнению, и есть искомый народ.

Примечания:

1

После того в 1880 году вышла вторая часть Истории России, или Владимирский период.

14

 Варяги на собственных кораблях ходили не далее Ладоги, т. е. нижнего Волхова. На это указывает целый ряд фактов. Кроме торговых договоров Новгорода с Готландом о том свидетельствуют нападения Шведов в 1164 и в 1317 годах. (См. Новгород, летописи.) Поздн. прим.

15

 Уже покойный Артемьев в своей диссертации: "Имели ли влияние Варяги на Славян?" (Казань. 1845) основательно доказал несправедливость Байеро-Шлецеровской школы, полагавшей, что Варяги принесли цивилизацию в Россию; тогда как они сами были менее образованны, чем Киевская Русь. Позд. прим.

16

 Обращаем внимание читателя на эту грамматическую неверность: Киев мать, а не отец-город (на что указал и г. Бессонов в примечаниях к его изданию Белорусских песен). Народ не мог выразиться таким образом: он говорит "матушка Москва", "батюшка Питер", а не наоборот. Очевидно, это название не народное, а книжное, заимствованное от Греков: то есть буквальный перевод слова. Византийские писатели прямо называют этим именем Киев. Напр., у Киннама (236 стр. Боннского издания).

Что под именем Руси разумелась в древний период преимущественно Киевская земля даже и у других южнорусских Славян, весьма наглядный пример представляют известные слова Владимира Галицкого о киевском боярине Петре: "Поеха муж Русский объимав вся волости".

143

 Из Сборника Древняя и Новая Россия. 1875. No 5. (По поводу рассуждений В. Ф. Миллера о названиях порогов.)

144

 Для аналогии укажу народную легенду о происхождении каменной гряды, разделяющей на две части озера Свибло Витеб. губ., Себеж. уезда. Гряда эта называется "Чертовым мостом" ("Памятники Старины Витеб. губ."). Позд. прим.

145

 Еще напомню греческую передачу имени Ярослав - Гиеростлавос. Могло также быть, что в Геландри буква г принадлежала не самому имени, а его византийской передаче. Позд. прим.

146

 Я. К. Грот в издании 1876 г. продолжает ссылаться только на мою первую статью (О мним. призв. Варяг ), напечатанную в 1871 г., в ней я еще слегка коснулся вопроса о порогах, а более развил свои соображения в следующих статьях. Он продолжает приписывать мне толкование Холмборы, вместо Ульборси, хотя я такого толкования собственно не предлагал, а говорил, что если обращать ул в holm, то и в славянском языке есть слово холм, и тогда вместо Улборси примерно можем получить не Holmfors, а Холмоборы. Но дело в том, что я с самого начала отвергал превращение ул в хольм, как неестественное и сочиненное искусственно для получения известного смысла.

147

 Просим обратить внимание на последние два вывода (5 и 6), так как норманисты приписывают мне попытку объяснить все из славянского языка. Между тем я именно указывал, что мы имеем много слов и названий, издревле принадлежащих Славянам, и никак не можем уяснить их смысл из одного славянского языка, например: Перун, Днепр, Бог, Хорс, Мокошь и пр. и пр. И притом это не какие-нибудь искаженные слова, которых мы не в состоянии проверить. Не надобно еще упускать из виду, что и доселе существуют многие славянские слова, которых первоначальный смысл может быть объясняем с помощью Готских и вообще древненемецких памятников письменности; что весьма естественно по родству корней.

148

 Укажу еще на речку Ингорь, впадающую с правой стороны в Волхов. ("География Началън. Летописи". Барсова. 169.) Что с принятием христианских имен их переделывали на старый, языческий лад, о том заметил и Морошкин ("О личных именах Рус. Славян" в Извест. Археол. Об. IV. 517). Позд. прим.

149

 Какие, например, могут быть точные выводы о древнеболгарском наречии, когда самих Болгар записные филологи считают Финской и Турецкой ордой, отстаивая теорию, основанную на одних недоразумениях. Они, например, хватаются за несколько непонятных фраз в одном славянском хронографе, Бог знает на каком основании предполагая, что эти фразы суть остаток настоящего болгарского языка. (А м. т. даже Волжских Болгар в X в. Арабы называют Славянами.)

150

 Обращу внимание на одно неразъясненное доселе женское имя в древнем княжеском семействе.

В Лавр. лет. под 1000 годом сказано: "Преставился Малфредь. В сеже лето преставился и Рогнедь, мати Ярославля". То же известие буквально повторяется и в Ипат. лет.: "Преставися Малъфридь" и пр. Что это за Малфрида или Малфредь? Обыкновенно ее считают одной из жен Владимира Великого и ее имя относят к именам норманнским. Но эти заключения совершенно произвольны. По всей вероятности, это есть не жена, а мать Владимира, известная Малуша, по Лаврен. лет. "ключница", а по Ипат. "милостница" Ольги. Брат ее был известный воевода Добрыня, а отец любечанин Малко (уменьшительное от имени Мал: такое же имя носил, как мы знаем, один древлянский князь). Следовательно это была чисто славянская семья. Малуша, конечно, получила свое ласкательное имя или прозвание по отцу (как Любко и Любуша и т. п.). А когда ее сын Владимир сделался великим князем Киевским, то, естественно, ради почета ее имени придали одно из тех почетных окончаний, каковыми были слав, а также мир или фрид, и вместо Малуши получилась Малфрида или Малфредь. Только таким образом можно объяснить упоминание о смерти ее как лица известного; тогда как прежде ни о какой Малфриде не говорилось. Летописец, отмечая ее кончину, как бы указывает именно на любопытное совпадение; в одном и том же году умерли обе матери: и Владимира, и сына его Ярослава. Имя Малфредь, подобно Рогнедь, было долго в употребление в русском княжем семействе, так в Ипат. лет. под 1167 упоминается туровская княжна Малфрид, а под 1168 смоленская Рогнедь, сестра в. князя Ростислава Мстиславича. Пример этот подтверждает только мое положение, что в древних именах Скандинавских и русских было много общих элементов. Позд. прим.

151

 Из Сборника Древняя и Новая Россия. 1876 г. No 2.

152

 Это наше возражение на мнение В. Г. Васильевского получило подтверждение в его собственных дальнейших изысканиях. Недавно он извлек из одного рукописного греческого сборника, хранящегося в Москов. Синод. библиотеке, любопытные записки какого-то византийского вельможи XI века и подробно познакомил ученую публику с их содержанием, присоединив к ним свои комментарии. Между прочим в п 78 этих записок говорится следующее: "В Италии при море есть город Отранто. Его охранял уроженец Отрантский Малопетци, имея гарнизон, состоявший из русских и Варягов (Rwswn cai BaraggouV), пехотинцев и моряков". (Советы и Рассказы византийского боярина XI века - Ж. Мин. Н. Пр. 1881. Июнь, стр. 277-8.) Здесь опять находим ясное свидетельство, что в XI веке на византийской службе пребывали наемные варяжские и русские отряды, которые встречаются почти всегда рядом друг с другом, но не смешиваются в одну народность. Любопытно далее известие этого нового источника о Гаральде Смелом и его Варягах на византийской службе (ibid. Август. 327). И здесь опять не видим ни малейшего смешения их с Русью. Позд. прим.

153

 Чтоб не быть голословным, замечу следующее. Объяснение двух писем Михаила VII и определение лица, которому они были адресованы (Всеволоду Ярославичу), сделаны не только с ученою добросовестностию, но и с искусством. Относительно выводов второстепенной важности не могу согласиться с тем, чтобы Леон Диогенович был женат не на дочери Владимира Мономаха, а на его сестре и чтобы Василько Леонович и Василько Маричич были два разные лица. Я нахожу удачным предположение г. Васильевского, что у Романа было два сына с именем Леона, один от первой жены, а другой от Евдокии; но думаю, что зятем Владимира Мономаха был не старший Леон, а младший. Таким образом, разрешается мое недоумение насчет зятя Владимирова: он оказывается не только не самозванец, но истинный царевич и даже порфирородный. В сражении с печенегами в 1088 г., вероятно, погиб старший Леон. Такому выводу не противоречат источники, и на его стороне особенно хронология, т. е. относительный возраст обоих братьев. То сватовство Диогена, на которое намекают письма Михаила VII, вероятно, окончилось одним обручением, а не браком. (Не относилось ли оно к известной Янке, сестре Мономаха?). Кстати, автор "Отрывков" мимоходом поправляет меня в чтении года на Тмутораканском камне. В этом отношении он совершенно прав. Я ждал только удобного случая оговорить свой недосмотр, касательно индикта. Прибавляю: хотя летопись не упоминает о возвращении Глеба в Тмуторакань по смерти Ростислава, но о том свидетельствует Нестор в житии Феодосия Печерского.

154

 Из Сборника Древняя и Новая Россия. 1876, No 3.

155

 Г. Куник, между прочим, сетует на С. М. Соловьева, который занял, так сказать, среднее направление в данном вопросе: он отрицает хронологию начальной летописи и признает за Русью если не славянское происхождение, то по крайней мере более древнее пребывание на берегах Черного моря, ссылаясь преимущественно на согласные свидетельства арабских писателей. (См. "Историю России", т. I, издание пятое. Примеч. 150.) Такое отступление от догматов норманнской системы наш многоуважаемый историк обнаружил еще в первом издании. Он указывает также на окружное послание Фотия, из которого видно давнее знакомство Византийцев с Русью. А. А. Куник хорошо понимает, что это среднее направление не может удержаться долго и что силою логики оно должно прийти впоследствии не к примирению иноземных свидетельств с нашим летописным сказанием о призвании Варяго-руссов, а к полному отрицанию последнего (459). Из личных сношений мы знаем и других русских ученых (не называем имен, не имея на то полномочия), которые держатся того же среднего положения в нашей борьбе с норманизмом. Но как скоро эти ученые, признающие существование русского народа в Южной России до времени так называемого Призвания, попытаются сообщить дальнейшее развитие своему взгляду, то они несомненно придут к Роксаланам.

156

 Авторитет А. А. Куника в данном вопросе вводит в заблуждение и других писателей, особенно иностранных. Для примера укажу на статью г. Альфонса Куре: La Russie a Constantinople в Revue des Questions historiques. Pars. 1876. No 1. Статья эта представляет образец легкомыслия и отсутствия критики, до которых могут доходить последователи норманнской системы. Здесь вы найдете сказочный поход Олега на Константинополь, изображенный весьма картинно. "Полунагие обитатели лесов, Древляне, Радимичи, Тиверцы и Хорваты, вооруженные отравленными стрелами и ременными лассо; финны с Белаозера и верхней Волги, рыжевласые с суровым взглядом и темносмуглою кожею, одетые в медвежьи шкуры с тяжелыми дубинами на плечах; чудские всадники из Финляндии и Эстонии, галопирующие на своих малорослых конях" (по морю-то!) и т. д. - Это все состав Олегова войска! Абсолютное молчание Византийцев о его нападении очень просто объясняется их национальною гордостью. Скандинавская колония, основавшая Русское государство, исчисляется ни более, ни менее как во 100000 человек и уподобляется Спартиатам в Лаконии; а пришла она из Литвы или вероятнее из окрестностей Упсалы. И это все обставлено, как следует, ученою внешностию, т. е. ссылками на источники и пособия. В числе последних встречаем самые разнообразные имена: Карамзина, Куника, Шторха, Муральта, Ворсо, Риана, Шницлера, Жеребцова, Ламбина, Рамбо и многих других; есть упоминание о Костомарове и обо мне. Кажется, у автора не было недостатка в средствах; ему недоставало только трезвого взгляда или исторической логики

157

 Главную роль, вероятно, играли тут рассказы Яна Вышатича. О том см. ниже. Позд. прим.

158

 Ни один источник не говорит о перетаскивании судов по сухопутным волокам и мимо Двинских или Волховских порогов; а о перегрузке на порогах и волоках ясно говорят договоры Новгорода с Ганзою и Смоленска с Ригою.

159

 Так, многоуважаемый Я. К. Грот выразился в том смысле, что русский язык не допускает слов, начинающихся с буквы а (Жур. М. Н. Пр. 1872. Апрель. 289). Положение неверное: и в настоящем языке существуют такие слова, а прежде их было еще более. Многие слова, произносимые прежде через а, теперь произносятся через я; это последнее есть тоже а, только смягченное, йотированное. (Напр., в договоре Игоря встречаем русское имя Акун, а позднее в летописи то же имя уже пишется Якун.) Далее, есть немало слов, которые пишутся с о, а произносятся через а, если нет на этом о ударения.

Нелишним считаю напомнить: я полемизую только против одной слабой стороны славяно-русской филологии; что, конечно, не мешает мне ценить ее успехи и многие замечательные труды наших ученых на этом поприще и, между прочим, отдавать справедливость богатому содержанию Филологических Разысканий Я. К. Грота. (Выше заявленное правило мы находим здесь уже в смягченном виде: буква а, с"толь редкая в начале славянских слов".) В этом труде автор хотя и обнаруживает наклонность объяснять иногда чисто русские слова через заимствование, но все-таки не в той степени, как г. Куник. В пример этой наклонности приведем: Пинега будто слово финское, означающее "Малая река" (I. 242. А что же будет значить Пина, река западной России? Стало быть, и Волга или Влага тоже имеет финское окончание)? Ладога будто есть переиначенное скандинавское Альдога и произошло от финского Acelto волна (245. В таком случае славянский бог Ладо тоже заимствован у финнов?) Мордва, по объяснению Кастрена, будто по-фински значит "народ у воды" (243). Мы думаем, что ва в этом случае чисто русский суффикс, имеющий собирательное значение; а иначе Литва, простонародное Татарва и т. п. тоже все финские слова? Укажем также на летописные Волхва вместо Волохове, Жидова вм. Жидове. Если принять догадку Кастрена, все это будут народы, живущие у воды, что представляет явную несообразность.

160

 Не отвечая на мои важнейшие доказательства в пользу славянства болгар, г. Куник, однако, нашел случай по поводу моего исследования "Болгаре и Русь на Азовском поморье" приписать мне и такие промахи, которых у меня нет; например, относительно Россов в житии Георгия Амастрийского, которых я будто бы приписываю VIII столетию, и относительно русина, научившего Кирилла русской грамоте (632). У меня доказывается, что эта грамота была собственно не русская, а болгарская. Если г. Куник не согласен, что Болгаре были славяне, то пусть попробует не голословно, а систематически опровергнуть мои главные доводы; пусть между прочим докажет, что загадочные выражения в известном хронографе принадлежат не иному какому языку, а именно древнеболгарскому.

161

 Напр.: бродяга, верещага (откуда Верещагин как от сипяга Сипягин), моняга (неудалый человек. См. Этнографич. Сбор. VI. Не в связи ли с этим словом имя одного из послов Игорева договора, т.е. Моны?) и т.д. Или: от дурной- дурняга; от добрый - добряга и пр.

162

 Что я и привел в исполнение настоящею книгою (т. е. первым изданием Разысканий о начале Руси)

163

 Графа А. С. Уварова "О древностях Южной России". Автор видел из них две монеты: одну императора Ираклия, VII века, а другую Константина Дуки, XI-го. "Разные люди уверяли нас, - замечает он, - что эти монеты были найдены в различных местах. Другие, наоборот, говорили, будто они открыты вместе в одном глиняном кувшине". Едва ли вероятно, чтобы в одном кувшине хранились монеты пяти веков. В таком случае пришлось бы, пожалуй, предположить, что какой-либо любитель византийской нумизматики во второй половине XI века зарыл здесь свою коллекцию. Не было ли на этом островке чего-либо вроде разбойничьего притона, в котором прятали добычу с разграбленных или с потерпевших крушение судов? Или не существовало ли здесь какого святилища, где путники клали свои жертвоприношения ради благополучного плавания сквозь пороги?

164

 Интересующихся этими данными отсылаю к отчету самого Д. Я. Самоквасова "Древние земляные насыпи и их значение для науки". (Древн. и Нов. Россия. 1876. No 3 и 4.) Единственное мое замечание, которое можно сделать по поводу этой статьи, относится к ссылкам на легендарные свидетельства летописи, например о погребении Олега, Аскольда и Дира. Каким способом они погребены, в летописи не говорится, это известие несовременное, притом же два последние лица не исторические. Другое дело известие той же летописи о погребении у Вятичей, а также рассказы Ибн Фадлана и других арабов о погребальных обычаях Руси - это свидетельства современников и очевидцев. Далее, в среде русских славян, по всем признакам, рядом с сожжением и притом не всегда одинаковым в подробностях, существовал и другой, хотя не столь распространенный обычай погребения, т. е. чрез зарывание трупа; но кем именно и в каких случаях он употреблялся, еще нельзя определить с достоверностию. Наконец, достоуважаемый исследователь старается с точностию определить границы собственно русского обычая сожжения трупов. Намеченные им пределы, т. е. область Северской Руси, вполне подтверждают древние свидетельства о месте жительства Роксалан между Днепром и Азовским морем; тем не менее подождем еще ограничивать эти пределы, пока не приведено в известность содержание большинства могильных курганов и в других частях Южной России. В настоящее время достаточно и того неопровержимого вывода, что Русь, на основании могильных раскопок, является также племенем туземным, южнорусским, а не пришедшим откуда-то с севера.

165

 Из Трудов этого Общества. Т. VI. Вып. 2

166

 Отчет Императорской Археологической комиссии за 1872 год с атласом. Спб. 1875 г.

167

 Любопытно, что князья Роксалан точно так же поступали в отношении к некоторым римским императорам. В одной латинской надписи упоминается роксаланский князь Элий Распарасан, по-видимому, современный Элию Адриану

168

 Из журнала "Русская Старина". 1874. Март. Эта статья, по хронологическому порядку, собственно должна быть помещена перед исследованием "О славянстве болгар", но случайно не попала на свое место.