Нет ничего удивительного в том, что бунтарь стал марксистом: в те годы сам воздух Тифлиса был буквально пропитан марксизмом. В семинарии старшие ученики из социал-демократов (например, Девдариани) внушали своим младшим собратьям (Джугашвили, Иремашвили и др.) идеи марксизма. Вне стен семинарии марксизм занимал доминирующее положение в помыслах грузинской радикальной интеллигенции. Рабочие Тифлиса, в первую очередь железнодорожники, весьма положительно воспринимали деятельность социал-демократических пропагандистов. Члены "Месаме-даси" писали статьи для газеты "Квали", которая под руководством нового редактора Жордания, вернувшегося из Европы в конце 1897 года, стала выходить еженедельно. Кроме того, в лице Жордания грузинская социал-демократия обрела влиятельного лидера.

Устремившегося в том же направлении Джугашвили тоже глубоко интересовала марксистская теория, в которой он стал неплохо разбираться. Покинув семинарию, он продолжал марксистское самообразование, и, хотя в конце 1898 г. Жордания довольно низко оценил уровень его знаний, уже через несколько лет Джугашвили стал весьма сведущим марксистом. Подобное утверждение может показаться несколько неожиданным, особенно если иметь в виду что позднее, вспоминая этот период, он сам называл себя партийным "практиком", и если иметь в виду часто встречающееся представление о зрелом Сталине как о своего рода большевике-прагматике, которого больше интересовали конкретные, чем общетеоретические вопросы[3].

Несколько ранее Джугашвили представил письменное свидетельство своей теоретической подготовленности, которую он потом продемонстрировал в бакинской тюрьме. В серии статей, опубликованных большевистскими газетами Тифлиса под общим названием "Анархизм или социализм?", он защищал марксизм от нападок грузинских последователей русского теоретика анархизма Петра Кропоткина. За первой серией статей, напечатанных в середине и конце 1906 и начале 1907 г. последовала вторая. Она осталась неоконченной в связи с отъездом Джугашвили в апреле на Лондонский съезд и последующим переселением из Тифлиса в Баку. Расширенный вариант этих статей занимает почти 80 страниц 1-го тома его сочинений. Если бы работа была завершена, то мы имели бы небольшую книгу по марксистской теории, изложенную в форме полемики с противниками-анархистами. Но даже будучи неполным, трактат не позволяет сомневаться в том, что голова автора была буквально нашпигована доступными в то время классическими произведениями марксизма. Он цитирует такие работы Маркса и Энгельса, как "Анти-Дюринг", "Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии", "Манифест Коммунистической партии", "Критика Готской программы", "Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта", "Классовая борьба во Франции", "Гражданская война во Франции", "Нищета философии", Революция и контрреволюция в Германии", "Недавний процесс в Кельне", "Происхождение семьи, частной собственности и государства". Видно также, что Джугашвили хорошо знал несколько основных работ Кропоткина, "Историю социализма во Франции" Поля Луи, ну и, конечно же, сочинения грузинских анархистов, чьи взгляды подвергались критике.

Данная работа показывала, помимо марксистской эрудиции автора, что именно привлекло его в марксизме в первую очередь. Три завершенных раздела касались, соответственно, диалектики, материализма и теории социализма, а также анархистской критики марксизма по всем трем направлениям. Изложить марксизм, пояснял автор в начале первого раздела, - значит изложить диалектический материализм, ибо "марксизм - это не только теория социализма, это - цельное мировоззрение, философская система, из которой само собой вытекает пролетарский социализм Маркса"[5]. За кажущейся классовой пестротой современного общества, писал Джугашвили в конце 1906 г. в статье "Классовая борьба", кроется тот факт, что Россия разделена на два больших противоположных "лагеря" - лагерь капиталистов и лагерь пролетариев, - между которыми классовая борьба с каждым днем усиливается и вокруг которых собираются все остальные группы[7].

Совершенно очевидно, что в социализме Маркса молодой Джугашвили усматривал прежде всего Евангелие классовой борьбы. Вряд ли стоит сомневаться в том, что здесь нашли свое выражение потребности воинственно настроенной бунтарской личности. Итак, имелось в наличии социалистическое учение, которое делило весь мир на "мы" (униженные и угнетенные) и "они" (могущественные угнетатели, пока что господствовавшие во всех общественных институтах). Это учение побуждало первых непрестанно всеми доступными средствами беспощадно бороться со вторыми и усматривало в социалистической революции достигшую высшей точки серию схваток в затяжной социальной войне. Подобная идеология не только узаконивала ненависть молодого человека к различным формам официальной власти, она также отождествляла его личных врагов с врагами истории, придавала более возвышенное значение желанию жить борьбой с силами зла и одновременно освящала его стремление к триумфу отмщения. Это стремление отразилось в пламенной прокламации, составленной Джугашвили в январе 1905 г. под заголовком "Рабочие Кавказа, пора отомстить!" В ней была дана яркая картина "недовольной России", восставшей против царского самодержавия, о "старческой дряблости" которого свидетельствовали такие факты, как потери в войсках, гибель флота и позорная сдача японцам маньчжурской военно-морской базы Порт-Артур. Перед лицом растущих народных волнений, писал автор, самодержавие, сбросив, подобно змее, старую кожу, надело овечью шкуру (типичное для Джугашвили сочетание метафор) и провозгласило внутри страны политику примирения. И далее: "Слышите, товарищи? Оно просит нас предать забвению свист нагаек и жужжание пуль, сотни убитых героев товарищей, их славные тени витающие вокруг нас и шепчущие нам: "Отомстите!"" Но к голосам теней следовало прислушиваться. Поэтому он писал далее о том, что пора отомстить за товарищей, зверски убитых царскими башибузуками и потребовать от правительства отчета за погибших в сражениях на полях Дальнего Востока, пора осушить слезы их жен и детей и свести счеты за долгие годы страданий и унижений людей, пора разрушить царское правительство![9], он уже принадлежал к "твердым". В дискуссиях с Девдариани и другими молодыми марксистами семинарии он в противовес более умеренным левым взглядам проповедовал революционный экстремизм[12]. Более того, существует сходное по содержанию ленинское письмо, которое, однако, не было адресовано лично Джугашвили. Речь идет о брошюре Ленина "Письмо к товарищу о наших организационных задачах", отпечатанной на гектографе сибирской социал-демократической организацией в июне 1903 г. и имевшей хождение среди политических заключенных тех мест как раз в то время, когда Джугашвили находился на пути в Иркутск и Новую Уду[14].

Явно неправдоподобный характер истории, рассказанной военным курсантам, нисколько не умаляет ее значения. Сопоставляя факты, мы можем заключить, что Джугашвили тогда уже слышал о Ленине и что по пути к месту сибирской ссылки он получил копию "Письма к товарищу", которое произвело на него огромное впечатление. И не удивительно. Сквозь сжатые строки изложения организационного плана била ключом увлеченность Ленина проектом подпольной партийной организации. Как вспоминал Сталин в 1924 г., в брошюре смелыми точными штрихами была набросана программа с множеством организационных деталей, не имевшая аналогии в предшествующей марксистской литературе. Не могло не наполнить чувством удовлетворения и не произвести впечатления на молодого комитетчика из партийного подполья сделанное Лениным в "Письме" заявление о том, что состоящие из профессиональных революционеров местные партийные комитеты, "должны руководить всеми сторонами местного движения и заведывать всеми местными учреждениями, силами и средствами партии"[16].

В письмах из Кутаиси Джугашвили предстает перед нами восторженным учеником, для которого Ленин является величайшим толкователем марксизма в русском движении, "горным орлом" (как указывалось в одном из писем). Причин же для восторгов было немало. Во-первых, ленинская концепция организации профессиональных революционеров как необходимого фактора политической революции подчеркивала важную роль людей, подобных Джугашвили. В соответствии с этой концепцией они становились подлинными творцами будущей революционной истории, а их деятельность в качестве агитаторов и пропагандистов, вносящих в рабочий класс марксистское революционное сознание, превращалась в тот момент в главное партийное поручение, в непременное условие грядущей социалистической революции. Джугашвили был вполне удовлетворен такой идеей. В статьях "Коротко о партийных разногласиях" и "Ответ "социал-демократу"" он жестоко бичевал грузинских критиков "замечательной книги" Ленина "Что делать?"[18].

Рассуждения Ленина относительно необходимости иметь небольшую централизованную, состоящую из отборных кадров и действующую из подполья партийную организацию, кружили голову молодому грузинскому последователю, который не только ненавидел казенную Россию, но и воображал себя таким же борцом и победителем, каким был Коба. В статьях Джугашвили о партии военная образность проступала даже еще сильнее, чем у Ленина. В работе "Класс пролетариев и партия пролетариев" от 1 января 1905 г. он рисовал две сражающиеся России как "две большие армии", каждая со своим "передовым отрядом" в виде политической партии. Авангардом "армии пролетариев", по его словам, являлась социал-демократическая партия, у "армии буржуазии" либеральная партия. Как он писал, пролетарская партия - это не философская школа и не религиозная секта, а "партия борьбы", которая "руководит борющимся пролетариатом". "Боевая группа руководителей", - говорилось далее, - должна быть по количеству своих членов гораздо меньше класса пролетариев, по своей сознательности и опыту стоять выше его и представлять собой сплоченную организацию. Только в таком случае партия-де может обеспечить необходимое руководство "пролетарской армией". Последняя фраза повторялась в статье многократно20. Джугашвили удалось наладить довольно тесные отношения с целым рядом кавказских большевиков в первую очередь с Енукидзе и Орджоникидзе. Более того, он сумел, как мы знаем, создать семью.

Вместе с тем совершенно очевидно, что, несмотря на собственную квазиизоляцию, Джугашвили ощущал потребность в общении. Однако по причинам, указанным выше, а также потому, что с ним было трудно ужиться, данная потребность не была удовлетворена. Этим прежде всего объясняется то воодушевление с которым он воспринял ленинскую концепцию партии, как элитарной организации революционных руководителей, связанных взаимным доверием. В книге "Что делать?" Ленин выступил против принятого в немецкой социал-демократии гибкого правила, касавшегося партийного членства. В особых условиях России, утверждал он, в партию следует принимать не всякого, кто признает ее программу, а только того, кто также готов и способен работать в одной из партийных организаций, обычно как профессиональный революционер. В условиях нелегального существования Ленин считал такие демократические процедуры, как выборы партийного руководства, в принципе нецелесообразными. Вместо этого организация должна была основываться на "полном товарищеском доверии между революционерами". Если кто-то злоупотребит доверием, то для "избавления от негодного члена организация настоящих революционеров не остановится ни перед какими средствами". Кроме того, разве настоящий, не игрушечный демократизм не входил как часть в целое в это понятие товарищества?[22].

Деятельная, дружная и сплоченная общность революционеров-единомышленников существовала лишь на бумаге. Но даже как сугубо теоретическая концепция она приобрела для Джугашвили большой смысл, ибо утоляла неудовлетворенную потребность в единении. Это был тот самый боевой союз, к членам которого он мог с гордостью причислить и себя. Неважно, что союз этот только складывался и что причислять себя к нему можно было пока лишь мысленно. Почему бы, по-настоящему, не поверить в мечту и не постараться превратить ее в реальность? Почему бы не представить себя принадлежащим к нарождающейся общности революционеров, которым предопределено повести армию пролетариев на триумфальную битву с царизмом?

Подобный ход мыслей Джугашвили подтверждает статья "Класс пролетариев и партия пролетариев". В ней он отстаивал большевистскую точку зрения в принципиальном споре (расколовшим партию надвое), относительно условий, которые давали право называться членом партии. Правильной он считал только "замечательную формулировку" Ленина. Партию следовало рассматривать как "организацию руководителей", а прием в члены - как ограниченную акцию, осуществляемую в интересах этой организации. Только "платонического принятия" партийной программы было недостаточно. Допустить в партию болтуна, готового на словах признать программу, было бы "осквернением святая святых партии". И далее: "До сегодняшнего дня наша партия была похожа на гостеприимную патриархальную семью, которая готова принять всех сочувствующих. Но после того, как наша партия превратилась в централизованную организацию, она сбросила с себя патриархальный облик и полностью уподобилась крепости, двери которой открываются лишь для достойных". Сравнение с крепостью упоминалось в статье неоднократно. "Мы должны, - говорилось в ней, - быть крайне бдительными и не должны забывать, что наша партия есть крепость, двери которой открываются лишь для проверенных". Ущербность формулировки меньшевика Мартова, касавшейся условий приема в члены партии, состояла якобы в том, что для него "партия - не крепость, а банкет, куда свободен доступ для всякого сочувствующего"[24]. Но ведь партийная общность была прежде всего союзом борцов. Не банкетом и не гостеприимной семьей, а "крепостью", двери которой открывались только достойным и испытанным. Данная метафора перекликалась с более поздней, когда Джугашвили назвал партию "своего рода орденом меченосцев внутри государства Советского..."[26].

Таковой оказалась ленинская "мечта" о партии, пропущенная через сознание и окрашенная эмоциями его грузинского апостола.

Будучи подростком, Джугашвили нашел в Кобе тот образ, который соответствовал его потребности перевоплотиться в героя. Поступив в семинарию и встав на путь бунтовщика, он не перестал ощущать эту потребность. Иремашвили приписывает ему безграничное желание быть героем масс и даже высказывает мысль, что Джугашвили отверг христианского бога именно потому, что сам мнил себя богоподобной личностью[28].

В той мере, в какой эти стихи в состоянии что-то рассказать о сокровенных мыслях поэта в момент их сотворения, они говорят о растущем честолюбии и страстном желании славы.

Джугашвили представлял себе революцию полем, на котором добывается слава. Некоторые книги, прочитанные в начале пребывания в семинарии, вне всякого сомнения еще больше подхлестнули его воображение. В книге В. Гюго "93-й год", которую он предположительно прочел до или после конфискации ее инспектором Гермогеном, Великая Французская революция разворачивается в виде грандиозной битвы противостоящих друг другу армий, как сага о героизме и подвигах. В галерее революционных героев романа главной фигурой представал бывший священник Симурдэн. Гюго писал, что в нем жили два человека - "один с нежной душой, а другой - мрачной", что "он носил в себе абсолют". Мятежный семинарист, которому уже не составляло особого труда вообразить себя таким священником, должно быть, с интересом прочитал следующий абзац с характеристикой этого героя:

"Он был праведник и сам считал себя непогрешимым. Никто ни разу не видел, чтобы взор его увлажнили слезы. Вершина добродетели, недоступная и леденящая. Он был справедлив и страшен в своей справедливости. Для священника в революции нет середины. Превратности революции могут привлечь к себе священника лишь из самых низких либо из самых высоких побуждений; он или гнусен или велик. Симурдэн был велик, но это величие замкнулось в себе, ютилось в недосягаемых кручах, в негостеприимно мертвенных сферах: величие, окруженное безднами. Иные горные вершины бывают так зловеще чисты"30. Самые первые свои статьи он подписывал "Коба" и "Ко". Позднее этот псевдоним или его начальная буква присутствовала в таких известных комбинациях, как Коба Иванович, К. Ко и К. Като. Не отказался Джугашвили от него и тогда, когда примерно в 1910 г. взял партийную кличку Сталин я "К" или "Ко" продолжали появляться в качестве инициалов[32].

То, что он думал действительно так, подтверждают написанные в 1904 г. письма из Кутаиси, в которых Джугашвили не только отличает Ленина от Плеханова, Аксельрода и других, но и называет своего героя орлом. На него произвела впечатление та твердая решимость, с которой Ленин отстаивал свои взгляды. "Человек, стоящий на нашей позиции, - писал Джугашвили своему другу Давиташвили, - должен говорить голосом твердым и непреклонным. В этом отношении Ленин - настоящий горный орел"[34].

Столь пристальное наблюдение за поведением Ленина в тот момент, несомненно, говорит о страстном желании молодого Джугашвили брать пример со своего героя37. Ранее в статье, посвященной памяти умершего товарища Г. Телия, прозвучала похожая нота. Воздав должное этому "апостолу марксизма (большевизма)", которого отличали неиссякаемая энергия, глубокая любовь к делу, геройская непреклонность и апостольское дарование, Джугашвили продолжал: "Только в рядах пролетариата встречаются такие люди, как Телия, только пролетариат рождает таких героев, как Телия, и тот же пролетариат постарается отомстить проклятому строю, жертвой которого пал наш товарищ - рабочий Г. Телия"[39]. Он не только заимствовал у Ленина концепцию общности, которая помогала вести одинокую жизнь партийного подпольщика и изгоя; в то же самое время он создал концепцию самого себя, которая гармонировала как с потребностью в самоидеализации, так и с его антисоциальной социальной ролью революционера. Ленинизм утвердил его как Кобу, народного героя - мстителя и одновременно открыл возможность стать членом братства профессиональных борцов с существующим государственным строем, братства, названного Лениным "партией". Ленинизм, таким образом, помог ему смоделировать для себя величественный образ благородного революционера. В лице Ленина он дал Джугашвили высокочтимого вождя, живой пример вершины той славы, на которую он сам мог бы подняться как товарищ по оружию этого вождя. Не удивительно, что Джугашвили сделался самым ревностным сторонником Ленина на Кавказе и старался, где только возможно, во всем подражать своему герою. Теперь у него был внутренний компас, которым он будет стараться руководствоваться до конца дней своих.

Все это самым решающим образом повлияло на национальные чувства Джугашвили, серьезно ослабив духовную связь с грузинским народом. И вовсе не потому, что партия, в которую он вступил, называлась Российской социал-демократической рабочей партией. В конце концов, в ней было много других грузин, которые тем не менее не перестали чувствовать себя грузинами. В случае с Джугашвили столь разительные последствия партийного членства объясняются прежде всего его отождествлением со своим героем - Лениным. Горный орел был не только великоросом, но и ярчайшим примером истинно русского революционера-интеллигента. Походить на него значило, помимо прочего, сделаться русским. Для этого Джугашвили располагал нужными языковыми предпосылками. Хотя по-русски он говорил с грузинским акцентом, сам язык, однако, уже не был для него чужим. Ко времени переезда в 1907 г. в Баку он владел русским настолько, что свободно писал на нем статьи и использовал в качестве разговорного языка. Таким образом, чтобы стать русским, требовалось, в сущности, только начать рассматривать себя таковым и духовно порвать с собственной грузинской натурой.

И если сделать первое Джугашвили побудило стремление к идентификации с Лениным, то пойти на второе его заставили совсем иные чувства. Как мы уже знаем, Джугашвили перессорился со многими видными грузинскими социал-демократами и в партийных кругах Грузии заслужил репутацию человека с трудным и скандальным характером. На грузинской революционной арене не имели успеха ни он сам, ни социал-демократическое течение, к которому он примыкал. В том, что Грузия ни ему, ни большевизму не раскрыла объятий, Джугашвили не был склонен винить ни себя, ни большевизм, а саму Грузию. Он, по-видимому, объяснял это ее относительной отсталостью. Так, манера сопоставления Тифлиса и Баку в одном из "Писем с Кавказа" в 1910 г. кое-что говорила как о его чувствах, так и об этих городах. Баку он с восхищением рисовал пульсирующим центром нефтяной промышленности, где твердая классовая позиция большевиков находила живой отклик у рабочих. А вот Тифлис, где было всего около 20 тыс. промышленных рабочих (то есть меньше, чем солдат и полицейских), представлял интерес лишь "как административно-торговый и "культурный" центр Кавказа". Отдаленность от крупных рынков России, по его словам вечно живых и бурлящих, накладывала на Тифлис отпечаток застойности, а отсутствие острых классовых столкновений, свойственных крупным промышленным центрам, превращало его в "нечто вроде болота, ждущего толчка извне"[41].

А в следующий момент Джугашвили заявил, что фракция настоящих пролетариев является также фракцией истинных русских. Анализируя национальный состав делегаций, он подчеркнул, что в то время, как среди 85 меньшевистских делегатов большинство принадлежало евреям, за которыми следовали грузины, затем русские, подавляющее большинство из 92 делегатов-большевиков были русскими, далее (по численности) шли евреи, грузины и т.д. Джугашвили привел шутливые слова большевика Алексинского, заметившего, что меньшевики - "еврейская фракция", а большевики - "истинно русская" и что не мешало бы большевикам "устроить в партии погром"[43.

Так через большевизм Джугашвили влился в русскую нацию. Вслед за осознанием самого себя как революционера, сторонника Ленина и члена "истинно русской" фракции, пришло ощущение принадлежности к русской нации. Возможно, поэтому он избрал партийной кличкой фамилию Иванович, под которой участвовал в партийных съездах в Стокгольме (1906) и Лондоне (1907)[45].

Статью отличало жесткое осуждение грузинского национализма во всех его проявлениях. Критика начиналась с полемики с группой националистически настроенных грузинских радикалов, которые незадолго до этого конституировались в партию социал-федералистов. Через издававшуюся в Париже газету "Сакартвело" новая партия требовала не только национальной автономии Грузии в пределах империи, но и автономии грузинской партии в рамках социалистического движения. Джугашвили с сарказмом отметил, что грузинский национализм, пройдя дворянский и буржуазный этапы, теперь опять выходил на политическую сцену, обрядившись в пролетарские одежды. Он бичевал выдвигавшуюся грузинскими социал-федералистами и Армянской социал-демократической рабочей организацией идею разделения революционного движения в Российской империи на самостоятельные национальные партии, объединенные в союз, и обвинил эти группировки в том, что они подражают Всеобщему еврейскому рабочему союзу[47]. В упомянутой выше статье он писал, что "целью всякой борьбы является победа"[49].

В известной мере презрительное отношение ко всему небольшому и слабому явилось причиной антисемитизма Джугашвили, который к концу жизни перерос в манию. Ведь евреи - это разбросанный по всему свету народ без собственной территории, нередко (особенно в России) объект погромов и преследований. Поскольку евреи были постоянно биты, он не мог относиться к ним с уважением, а сострадание он чувствовал, по-видимому, редко, если вообще когда-нибудь. Поэтому он с такой готовностью повторил грубую шутку Алексинского об "еврейской фракции, и целесообразности погрома в партии".

Следует отметить, что резкое неприятие Лениным казенной России и всего связанного с ней позволило Джугашвили с большей легкостью обрести тождество с русской нацией. В ленинском мировоззрении существовало две России: одна, которую не только можно, но нужно было ненавидеть, и рядом с ней другая, которая звала к участию в классовой борьбе. Это позволяло грузинскому апостолу сменить национальную принадлежность, не отказываясь от приобретенных в детстве антирусских настроений. Теперь дело сводилось лишь к тому, чтобы выразить их через марксистские понятия. Он отождествлял себя в тот ранний период не с Россией - государством, а с Россией - буревестником революции. Идентификация с государством наступит позже.

Следует добавить, что, избрав Ленина в качестве объекта преклонения и подражания, Джугашвили, однако, занял позицию, не лишенную определенной двойственности. Ведь часто бывает, что мы бессознательно испытываем чувство соперничества или ревности по отношению к тому самому человеку, которым восхищаемся и с которого берем пример. Возникновение подобных чувств тем более вероятно, если, как в нашем случае, соответствующий персонаж отождествляет себя с более старшим по возрасту лидером движения, вождем и хотел бы подняться выше. Поэтому, как мы еще увидим, идентификация Джугашвили с Лениным вовсе не исключала трения и конфликты между ними в будущем.

1 Iremaschwili J. Stalin und die Tragedie Georgiens. Berlin, 1932, S. 24.

3 Верещак С. Сталин в тюрьме - ("Дни", 22 января 1928 г.).

5 Там же, с. 62 - 63.

7 Там же, с. 294, 344 - 346.

9 Воспоминания Жордания о расколе "Месами-даси" в: "Моя жизнь", Стэнфорд, 1968, с. 25, 29.

11 Сталин И. В. Соч., т. 6, с. 52 - 54.

13 Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 7, с. 1 - 31. Мнение, что речь идет о данном ленинском документе, впервые высказал Бертрам Вулф (Three Who Made a Revolution. Boston, 1948, p. 426).

15 Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 7, с. 9.

17 Там же, с. 89 - 130, 160 - 172. Знал ли Ленин в то время, что Сталин являлся автором статей, точно не известно. Первая статья была напечатана от имени Кавказского союзного комитета, а вторая первоначально появилась без подписи. Ее Сталин начал несколько необычно, настаивая на своем авторстве. Он, в частности, писал: "Я должен еще заметить вот что: автором брошюры "Коротко о партийных разногласиях" многие считают Союзный комитет, а не отдельное лицо. Я должен заявить, что автором этой брошюры являюсь я. Союзному комитету принадлежит только редакция ее" (там же, т. 1, с. 160). Очевидно, в момент написания он намеревался статью подписать.

19 Сталин И. В. Соч., т. 1, с. 62 - 73.

21 Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 6, с. 141 - 142.

23 Сталин И. В. Соч., т. 1, с. 64, 65 - 67, 70, 73. В примечании (с. 68) Сталин представил Ленина кавказскому читателю как "выдающегося теоретика и практика революционной социал-демократии".

25 Там же, т. 5, с. 71. Эта фраза появилась в наброске плана брошюры о политической стратегии и тактике.

27 Iremaschwi1i J. Stalin und die Tragedie Georgiens, S. 23.

29 Гюго В. 93-й год. М., 1988, с. 216, 106, 112.

31 Подпись "Сталин" впервые появилась под статьей, опубликованной в "Социал-демократе" в 1913 г. Но он, по-видимому, взял этот псевдоним ранее, поскольку в 1910 г. некоторые его статьи имели подпись "К. С." и "К. Ст." (Сталин И. В., Соч., т. 2, с. 187, 196).

33 Там же, т. 1, с. 56.

35 Это часто случается в психологическом процессе идентификации. Джугашвили хотел походить на человека, которым восхищался и с которым себя отождествлял. Согласно 3. Фрейду, разработавшему данную концепцию, "идентификация стремится к сформированию своего "я" по образцу другого человека, который берется за "идеал" (Психология масс и анализ человеческого "я". М., 1925, с. 49). Невит Сэнфорд пишет, что идентификация в отличие от сознательного подражания есть процесс более или менее бессознательный. "Возможно, говорит он, - наиболее существенным является то, что идентификация стремится к тождеству; другими словами, субъект старается вести себя точно также, как и объект" (The Dynamics of Identification. - "Psychologocal Review", 1955, в"-- 2, p. 100).

38 Там же, т. 2, с. 30, 31. Статья появилась в марте 1907 г. в грузинской газете "Дро".

40 Сталин И. В. Соч., т. 2, с. 188.

42 Там же, с. 50 - 51. Выражение "истинно русский" использовал в своем выступлении в 1832 г. царский министр просвещения князь Уваров, когда говорил об "истинно русских консервативных принципах православия, самодержавия и народности". Впоследствии это выражение стало присловьем крайне правых националистических элементов России. В примечании к статье (с. 382) указано, что Алексинский, чью шутку повторил Сталин, позже отошел от большевиков, а "после Октябрьской социалистической революции - белоэмигрант".

45 Сталин И. В. Соч., т. 1, с. 42.

47 Я глубоко признателен Эрику Эриксону, который обратил мое внимание на значение этой двойной ассоциации.

49 Там же, т. 5, с. 232.