ГЛАВА XXV. Пытка

Апачи, стоя привязанными к столбам, у которых их были пытать, наблюдали за страшными приготовлениями к лютой казни совершенно спокойно. Ни один мускул не дрогнул на их бесстрастных лицах. Их безмятежное спокойствие было настолько велико, по крайней мере с виду, что можно было предположить, что они готовятся быть лишь зрителями той страшной трагедии, в которой они, на самом деле, должны были исполнить ужасную роль.

Когда Валентин отошел от Единорога, тот отдал приказание немедленно приступить к пыткам. Но тотчас же, сделав вид, будто он что-то вспомнил, он обратился к воинам и, указывая на Черного Кота, сказал:

— Сыны мои, этот человек — вождь, и поэтому он имеет право на смерть исключительную, в которой он мог бы показать присутствующим, насколько он способен твердо и смело выносить страдания. Отправьте его в благословенные луга так, чтобы воины его племени, которых он встретит в будущей жизни, могли устроить ему встречу, достойную его. Завтра старики и вожди соберутся у огня совета, чтобы изобрести пытку, которая удовлетворила бы его. Отвяжите его от столба.

Индейцы с восторгом приняли предложение, обещавшее им на завтра такое заманчивое зрелище.

— Команчи — хвастливые и болтливые женщины, — ответил Черный Кот. — Они не умеют пытать воинов. Посмотрим, сумеют ли они заставить меня издать хотя бы один стон, если пытка продлится даже целый день.

— Собаки-апачи умеют лаять, — сказал холодно Единорог. — Но если язык их и длинен, то зато храбрость их коротка. Завтра Черный Кот будет плакать, как бледнолицая девушка.

Черный Кот пренебрежительно пожал плечами. Команчи продолжали неистовствовать от восторга.

— Отвяжите его, — вторично приказал Единорог. К вождю апачей подошли два воина. Они развязали веревку, которой он был привязан к столбу, плотно связали его самого по рукам и ногам и бросили под дерево. Черный Кот не сделал ни одного жеста, ни одного знака, которые обнаружили бы, что он испытывает хотя бы малейший гнев.

Обменявшись с Валентином взглядом, Единорог стал во главе небольшой группы воинов, которые, подойдя к пленным, разместились возле них полукругом. Женщины встали напротив. Заиграла индейская музыка, и пытка началась.

Женщины и воины стали плясать вокруг пленных, и каждый, проходящий мимо, срезал у них длинными ножами куски живого мяса. Нанося эти раны, индейцы остерегались вонзать ножи слишком глубоко, чтобы жертвы не умерли тотчас же, что неприятным образом лишило бы их удовольствия как можно дольше видеть их муки, которые они предвкушали с наслаждением. Апачи улыбались своим палачам и возбуждали их ярость, говоря им, что они совершенно не умеют пытать своих врагов и что раны, наносимые им, не сильнее, чем укусы москитов, и что апачи в этом деле гораздо более ловкие, и что многочисленные команчи, попавшие к ним в плен, были подвергнуты гораздо более жестоким страданиям.

Сами несчастные имели в это время вид, внушавший ужас и сострадание: тело каждого из них представляло собою сплошную рану, из которой ручьями сочилась кровь.

Команчи все более и более приходили в экстаз, слыша оскорбления, которые пленные наносили им. Вскоре они пришли в ярость, граничившую с безумием. Из толпы выскочила вдруг женщина и, бросившись к одному из пленных, слова которого были наиболее едкими и оскорбительными, своими длинными острыми ногтями выцарапала ему глаза и тут же проглотила их, говоря:

— Собака, ты больше не увидишь солнца.

— Ты вырвала у меня глаза, но ты оставила мне язык! — сказал пленный с улыбкой, на которую было ужасно смотреть. — Я тот человек, который проглотил трепетавшее сердце твоего сына, когда он забрался в мою хижину, чтобы выкрасть моих лошадей. Делай что хочешь, я заранее отомщен.

Женщина, взбешенная до крайности этим последним оскорблением, подскочила к пленному и вонзила ему нож в сердце. Апач пронзительно вскрикнул, захрипел в предсмертной агонии и упал, произнося слова:

— Я ведь говорил, что вы не умеете пытать ваших врагов, собаки, кролики, воры!

С этими словами он умер.

Команчи действовали все бесчеловечнее и все яростнее терзали несчастных пленных, и хотя большинство из них уже умерло, они продолжали колоть их трупы до тех пор, пока они не превращались в бесформенные окровавленные груды из мяса и костей. Тогда с них сняли скальпы, а сами они были брошены в вырытые для этой цели ямы. После этого команчи плясали и выли у костров до тех пор, пока голоса их не охрипли и сами они не выбились из сил и не попадали от изнеможения на землю, несмотря на возбуждающие звуки барабанов и дудок. Вскоре все женщины и мужчины, опьяненные запахом и видом крови, пролитой в этой ужасной бойне, заснули на площади, лежа где попало.

Несмотря на почти невыносимое отвращение, которое испытывал от этой сцены Валентин, он оставался все время свидетелем ее, намереваясь защитить Черного Кота в случае, если команчи в припадке безумной ярости вздумали бы пытать и его.

Предосторожность эта не была излишней, и если бы он несколько раз энергично не вставал между пленным вождем и апачами, то Черный Кот также стал бы жертвой ненависти своих врагов, ненависти, достигшей наивысших пределов.

Когда лагерь погрузился в тишину и все заснули, Валентин осторожно подошел к тому месту, где лежал связанный вождь апачей.

Тот посмотрел на него своими маленькими черными глазками с непередаваемым выражением во взгляде.

Не говоря ни слова, охотник, предварительно убедившись, что никто за ним не следит, развязал веревки, которыми был связан вождь апачей. Тот вскочил, как ягуар, но тотчас же снова упал на землю: веревки, которыми он был связан, врезались ему в тело, изранив его всего, и он от слабости не мог стоять на ногах.

— Пусть брат мой будет благоразумен, — пробормотал француз. — Я хочу спасти его.

И говоря это, он взял свою фляжку с вином и влил несколько капель в рот ослабевшего индейца. Тот постепенно пришел в себя. Тогда, взглянув вопросительно на человека, который так великодушно заботился о нем, чего он, конечно, не мог ожидать, он спросил его грубым голосом:

— Зачем бледнолицый охотник желает спасти меня?

— Потому, — ответил Валентин не колеблясь, — что брат мой — великий воин своего племени и поэтому он не должен умереть. Он свободен.

И протянув вождю руку, он помог ему подняться и идти. Индеец последовал за ним без сопротивления, но не произнес при этом ни слова.

Подойдя к тому месту, где паслись лошади команчей, Валентин выбрал одну из них, оседлал и подвел к апачу.

Тот во время недолгого отсутствия охотника оставался неподвижно стоять на том месте, где тот его оставил.

— Пусть брат мой сядет на лошадь, — сказал ему Валентин. Индеец был еще настолько слаб, что Валентин должен был помочь ему сесть в седло.

— Может ли брат мой держаться в седле? — заботливо спросил его Валентин.

— Да, — коротко ответил апач.

Охотник взял ружье, лук и стрелы индейского вождя и подал их ему.

— Пусть брат мой возьмет обратно свое оружие, — тихо сказал он ему. — Такой великий воин, как он, не должен возвращаться к своему племени, как какая-нибудь трусливая женщина. Он должен иметь возможность застрелить оленя, если тот встретится ему на пути.

Индеец взял оружие. Нервная дрожь прошла по всему его телу, и несмотря на всю свойственную индейцу невозмутимость, лицо выразило сильное внутреннее волнение. Этот человек, смотревший без содрогания в лицо ужаснейшей смерти, был побежден благородством поведения француза. Гранитное сердце его смягчилось, слезы, без сомнения впервые пролитые им в жизни, катились из его лихорадочно воспаленных глаз на бледные щеки, подавленное рыдание вздымало его грудь.

— Благодарю! — сказал индеец резким, прерывающимся голосом, когда он снова обрел способность говорить. — Благодарю. Брат мой добр, он приобрел себе друга!

— Брат мой ничем мне не обязан, — ответил охотник просто. — Я поступаю так, как мне велят долг и религия. Индеец с минуту был погружен в задумчивость.

— Да, — пробормотал он наконец, с сомнением покачав при этом головой. — Я уже слышал от отца Серафима, главного священника бледнолицых, что Бог их всемогущ и милосерден. Так ли это?..

— Помните, вождь, — перебил его Валентин, — что я спас вам жизнь во имя отца Серафима, которого вы, кажется, знаете.

Апач тихо улыбнулся.

— Да, — сказал он. — «Воздай добром за зло».

— Вспоминайте о великих принципах, которые я применил сегодня на практике, — воскликнул горячо Валентин, — они поддержат вас в страданиях.

Черный Кот покачал головой.

— Нет, — сказал он, — прерия имеет свои законы, которые непреложны. Краснокожие по своей природе отличаются от бледнолицых. Их закон — закон крови, и измениться не может. Закон этот гласит: «Око за око, зуб за зуб», он завещан им предками, и они обязаны подчиняться и следовать ему. Но краснокожие никогда не забывают ни обиды, ни благодеяния. У Черного Кота память долгая.

Наступило минутное молчание. Собеседники пристально смотрели друг на друга.

Наконец апач снова заговорил.

— Пусть брат мой одолжит свою фляжку, — сказал он. Охотник исполнил его желание. Апач приложил фляжку ко рту, отпил из нее глоток и передал ее обратно Валентину. Нагнувшись затем к охотнику, он положил ему руки на плечи, поцеловал его в губы, влив при этом ему в рот часть вина, оставленного им во рту. Эта церемония на Диком Западе есть нечто вроде таинства, она — знак наибольшей приязни, которую может питать один человек к другому. Обменявшись таким поцелуем, двое людей становятся привязанными друг к другу до гробовой доски, ничто не в силах их разлучить, и они обязаны не колеблясь помогать друг другу при любых обстоятельствах.

Валентин был знаком с этим обычаем. Поэтому, несмотря на то отвращение, которое он при этом испытал, он не только не воспротивился этому знаку своеобразного внимания со стороны апача, но, напротив, выказал при этом большую радость, понимая, какие выгоды он может извлечь позднее из этого союза с одним из самых влиятельных вождей апачей в своей борьбе с Красным Кедром, которому он поклялся жестоко отомстить.

— Мы теперь братья, — сказал Черный Кот торжественным тоном. — Отныне днем и ночью, в какой бы уголок прерии бледнолицый охотник не направил своих шагов, друг будет всегда следить за ним, чтобы охранять его.

— Мы братья, — ответил охотник. — Черный Кот всегда найдет меня готовым прийти к нему на помощь.

— Я это знаю, — сказал вождь. — Прощай, я возвращусь к воинам своего племени.

— Прощайте! — сказал Валентин.

И с силой ударив по крупу лошади, вождь помчался во весь опор и вскоре исчез во мраке ночи.

Валентин несколько минут прислушивался к удалявшемуся топоту конских копыт и после этого задумчиво направился к хижине, где мисс Эллен ухаживала за Белой Газелью.