ТЕОРЕТИЧЕСКИЙ КУРС ЭТНОЛОГИИ[1]

Постановка задач и цель курса: Биосфера и человек. — Появление вида Гоминид. — Древние виды человека. — Распространение человека по территории Земли.

Мозаичная антропосфера: Этнос — явление природное или социальное? — Понятие об этногенезе. — Этнология и ее задачи. — Системный подход. — Методика изучения народоведения.

Сегодня я начинаю читать курс народоведения, который на нашем факультете читается почти 10 лет. Он всегда читается по-разному и с разными вариациями, в зависимости от специфики кафедры.

В этом году кафедра физической географии просила меня сделать прописку,[2] и поэтому мы сделаем упор не на экономико-географические проблемы, а на физико-географические.

Поставим вопрос так: для чего мы этот курс слушаем и для чего он нам нужен? И почему он нам может быть интересен? — Потому что простое коллекционирование сведений, простое изложение каких-либо данных никогда не западает человеку в голову и никогда не вызывает в нем интерес. Если мы учим что-нибудь и тратим на это силы, так надо знать — для чего?

Ответ на это у нас будет очень простой. Человечество существует, в общем, совсем немного на Земле, — каких-нибудь 30–40 тысяч лет весь Homo sapiens. Но оно, тем не менее, произвело перевороты на земной поверхности, которые Вернадский[3] приравнивал к небольшим геологическим переворотам, переворотам малого масштаба. А это очень много.

Каким образом один из видов млекопитающих сумел до такой степени испоганить всю Землю, на которой он живет?

Эта проблема — актуальная, потому что если мы не вскроем причины тех перемен, которые совершаются на всей поверхности Земли и которые всей мыслящей частью человечества считаются проблемой номер один, то тогда незачем выходить замуж, жениться, родить детей, потому что биосфера погибнет и погибнут все дети.

Но для того чтобы разобраться в этом вопросе, нужно исследовать историю вопроса, а не то, почему до сих пор люди достигли таких результатов в уничтожении жизни на собственной планете, и обязательно исследовать то, что происходит сейчас.

Поэтому мы начнем сначала.

Человек, как существо биологическое, относится к роду Гоминид, то есть при своем появлении на Земле он имел достаточно большое количество ответвлений и разветвлений. Близкое родство человека с обезьянами в настоящее время ставится под сомнение, так как обезьяна — существо, значительно дальше ушедшее по линии эволюции, нежели человек. У обезьяны больше отработаны пальцы рук и ног, у обезьяны гораздо лучше мускулатура, обезьяны живут в ландшафте, который вполне обеспечивает их потребности, они не имеют потребности в изнурительном труде. В общем, они живут достаточно весело. Таким образом, они приспособились к жизни на Земле гораздо больше, чем человек.

Человек — существо весьма и весьма неприспособленное, за одним исключением: развитие мозга дало ему возможность жуткой агрессии против прочих видов млекопитающих, и вообще животных, птиц и всех других. И это сказалось еще на тех видах Гоминид, которые мы не имеем права, говоря строго, считать людьми. А именно — питекантропы[4] и неандертальцы[5] — Homo sinantrus и Homo erectus, по-латыни. Но я их буду называть общедоступными, обыкновенными словами.

Эти два вида отличаются от современного человека, к которому принадлежим мы, ну так же как отличается, скажем, осел от лошади или собака от лисицы. То есть это существа совершенно иного порядка. Однако и у них, и у нас (современных людей) были общие черты, которые весьма и весьма нас роднят. А именно — эти первоначальные виды человека, неандертальцы в частности, были тоже весьма агрессивны, имели технику и знали огонь и, кроме того, занимались каннибализмом, то есть убивали себе подобных, что вообще другим животным несвойственно. Откуда они происходят — я вам не могу сказать. Гипотез по этому поводу очень много, но они совершенно беспочвенны и ничем не подтверждаются. Недавно я, пересматривая литературу, — да вот для сегодняшней лекции пересматривая литературу, — увидел аргументацию украинского академика Петра Петровича Ефименко,[6] который пишет, что «мы — советские ученые (ну, мы — это он имеет в виду себя, конечно), считаем, что неандерталец просто перешел в современного человека». Других аргументов он не приводит.

Надо сказать, что далеко не все советские ученые так считают, и то, что он советский (а он, бесспорно, советский гражданин и паспорт имеет Советского Союза), — еще не является научным аргументом в пользу высказанного им положения. Поэтому оставим вопрос открытым, обрисуем только то положение, при котором человек появился на поверхности нашей планеты.

В глубокой древности, в кайнозойскую эру, на границе плейстоцена и современного периода в Африке были животные, похожие на человека, пользовавшиеся элементарной техникой, но, видимо, еще не знавшие огня, потому что доказательств того, что они пользовались огнем, у нас нет (хотя нет и доказательств противного). Их называют австралопитеки.[7] Это были звери примерно такого роста, прямостоящие с человеческой формой тела и пользовались даже некоторыми каменными орудиями — просто кусками заостренного камня — отщепами, которые можно получить, ударяя кремни об скалу или об какой-нибудь большой камень, отскакивали такие большие пластины. Употребляли они эти сколы, чтобы, ловя маленьких павианов, пробивать им голову и выпивать мозг. Считать их нашими предками у нас нет ни малейших оснований, потому что, прежде всего, павианов в Африке много, то есть недостатка в пище они не испытывали. Правда, павианы — это животные стадные и достаточно резистентные. Они умеют сопротивляться, они отбиваются даже от леопарда. Причем самцы жертвуют собой ради спасения стада или самок, спасая детенышей. Но вот с австралопитеками им было справляться трудно. И поэтому развиваться не было никаких оснований, исходя из концепции Дарвина.[8] Куда они делись, — не знаю.

В Европе были тоже какие-то бедные люди, от которых сохранилось очень мало остатков, — череп сохранился очень примитивного человека, в ранних слоях. Но что можно сказать по черепу? Это, пожалуй, для нашего вопроса, который мы поставили, не дает решающего результата, а вот неандертальских находок сделано очень много. Неандертальцы отличались от современных людей, прежде всего, ростом. Они были коренастые — 150–160 сантиметров рост у них был, то есть такие здоровые, пузатые карапеты,[9] очень сильные.

Ноги у них были короткие, бегали они хуже, чем наши предки. Но голова у них — череп, черепная коробка — была больше, чем у нас. То есть они были умные. У них было больше пространства для мозгового вещества. Техника у них была очень развитая: и каменная техника была, которая дошла до нас, и костяная техника, которая отрицалась до 30-х гг., но я сам лично выкопал из неандертальской стоянки костяную иглу. Так что шить они умели. Очевидно, у них была очень развитая техника из нестойких материалов, что можно заключить по косвенным признакам. Они любили заниматься коллекционированием. Они коллекционировали черепа священных медведей и складывали их в своих пещерах. Жили они в этих пещерах постоянно или использовали как музеи — это трудно сказать. Я склоняюсь к тому, что они жили все-таки под открытым небом большей частью, а в пещерах — иногда, когда им было это необходимо. Но, тем не менее, огромные скопления — до тысячи черепов пещерного медведя[10] — находятся в неандертальских пещерах.

Надо вам сказать, что пещерный медведь по своим параметрам раза в четыре больше, чем наш медведь. Соответственно, и его физические качества: он более поворотлив, более силен, быстр и, вообще, гораздо страшнее, чем тот современный медведь, на которого только самые смелые охотники выходили с рогатиной. На пещерного медведя с рогатиной выходить было бесполезно. А вот более развитой вид современного медведя — гризли[11] в Америке, — настолько страшный, что индейцы считали охоту на гризли равной войне с соседним племенем. И убийство гризли считали подвигом, равным убийству вождя соседнего племени, а не просто воина. В настоящее время охота на гризли в Соединенных Штатах запрещается на том основании, что убить гризли без опасности для себя можно только из снайперской винтовки, а это не охота, а просто расстрел. Если же вы пользуетесь обыкновенным нарезным оружием, и стреляете с достаточно близкого расстояния, и не попали ему прямо в сердце, и не убили его (а это очень трудно), то он вас догонит и тогда вам мало не будет. А бегает он со скоростью лошади. То есть, практически, гризли, который слабее пещерного медведя, — сейчас не является объектом охоты при всей нашей технике.

Так. Скажите, пожалуйста, каким же образом индейцы истребили пещерного медведя так, что его до нашего времени не осталось? Очевидно, у них были к этому возможности. Какие? Мы опять не знаем. Но, знаете, лучше не знать и признаться в этом, чем выдвигать какие-то легковесные гипотезы, все объясняющие и распадающиеся при первом столкновении с практикой. Я думаю, что так — целесообразнее. Оставим вопрос открытым.

Встречались ли неандертальцы с современными людьми?

Выходит, да, — в Палестине. Самое странное: в пещерах Схул, пещере Табун на горе Кармель,[12] в пещере Кафзех[13] найдены погребения, захоронения странных людей, которых Яков Яковлевич Рогинский[14] определил как «метисов неандертальца и современного человека». Каким образом могли появиться такие странные метисы, притом что неандертальцы были людоеды? Я не знаю. Что они — сначала размножались, оставляли детей, а потом съедали своих жен? Или наоборот, использовали современных людей, которых ловили для того, чтобы получить потомство, а потом их съедали? Но факт остается фактом, появились метисы, метисы, явно не жизнеспособные и не оставившие никакого потомства.

Последние данные раскопок в Крыму (они еще не опубликованы, мне рассказывал один украинский археолог) очень любопытны. Найдены неандертальско-кроманьонские слои (кроманьонцы[15] — это мы), где, скажем, слой кроманьонский, затем слой неандертальцев, в нем разбитые кости съеденных кроманьонцев. Затем опять кроманьонский слой, затем опять неандертальский. То есть в Крыму шла какая-то жуткая борьба между даже не братскими народами, а видами Гоминид, из которых одни почему-то исчезли без следа — неандертальцы, другие — размножились и населили землю.

Несколько легче, кажется, обстояли дела на Дальнем Востоке, где существовал синантроп,[16] его остатки нашли около Пекина. Он ближе к современному человеку-монголоиду, с уплощенным лицом, но тоже — людоед и тоже достаточно большой. Причем огонь знали и те, и другие.

Древние виды Гоминид не пережили ледникового периода, причем это очень странно, ледник-то ведь захватывал вовсе не всю сушу Земли. А жить около ледника было очень неплохо. Будьте любезны, скажите хотя бы вы мне (Л. Н. Гумилев обращается к студенту в аудитории. — Ред.), во время ледника жилось плохо или хорошо? Было тепло или холодно человеку, который там жил? Да? Не знаете? Ну, это хорошо, что вы не знаете, потому что обычно говорят, что было холодно и плохо. А вспомните, где у нас ледники? — В Швейцарии — Савой на Кавказе — Теберда. Это курортные места, туда люди едут отдыхать и деньги платят. И вы знаете, это совершенно разумно.

Потому что ледник — это огромное скопление холодного льда, которое только потому и существует, что над ним стоит огромный столб ясного воздуха с высоким давлением, то есть огромный антициклон, который, чем больше ледник, тем больше пространства занимает. И этот антициклон, эта воздушная масса чистого ясного воздуха захватывает значительно большее пространство, чем сам ледник. То есть рядом с ледником — глыбой льда, которая поднимается на километр, а иногда на два, на три в некоторых местах, будет совершенно ясное небо и, следовательно, огромная инсоляция. Температура воздуха низкая, но солнышко светит, нагревает землю, нагревает животных и людей. Не холодно, и ветра почти никогда не бывает.

Тот же Ефименко пишет, что вокруг ледника наметало огромные сугробы снега. Так если бы наметало, то пришел бы циклон, и теплая вода растопила его — немедленно растаял бы ледник. Ничего подобного — снега выпадало очень мало и дождя не много. За счет того, что теплая почва создавала конвекционные потоки воздуха, и иногда из соседних широт, там, где были циклональные условия, могли пробиваться небольшие влажные потоки воздуха, которые выпадали в виде дождя или очень небольшого снежного покрова. А этого было достаточно для того, чтобы за ледником, в зоне антициклона простиралась великолепная сухая степь с небольшим количеством снега, что не мешало травоядным животным зимой из-под снега добывать траву, сухую, очень калорийную, пропитанную солнцем.

И, с другой стороны, ледник-то тоже таял, то есть с него стекали струи совершенно пресной, чистой воды, которые образовывали по закраинам ледника озера. А где озера — там и рыба, и водоплавающая птица, которая переносит икру на своих лапках. А где влага, там будет расти пышная растительность, там будут расти леса, окаймляющие озера. И при избытке, при большом таянии начнется сброс вод в виде рек, и они потекут туда, куда им подскажет рельеф. То есть это были условия оптимального существования и для животных, и для растений, и для людей. Огромные стада травоядных паслись на той сухой степи, которая примыкала к леднику. Следовательно, раз были травоядные, они дохли, значит, были и хищники, которые пожирали этих травоядных — мамонтов, бизонов, сайгу и других копытных.

А самый страшный хищник — это человек. Человек — это хищное животное, и поэтому он имел изобилие мясной пищи. «Охота — пуще неволи» — пословица, сохраняющаяся до нашего времени с тех давних пор. Охота — это не работа, это не труд, это великолепное веселое занятие, а особенно — загонная охота, при которой один мамонт обеспечивал племя, коллектив, его убивший, ну, наверное, на несколько недель великолепной мясной пищей. Вот здесь, в этих условиях оптимального существования появился у человека тот досуг, который создал возможность его дальнейшего расцвета.

И вот тут мы с вами остановимся перед невероятной проблемой — каким образом случилось, что все животные живут в привычных для них условиях, а человек распределился по всей суше Земли? Каким образом?

Ведь, обратите внимание, что волк — это степное животное, он в степи живет или в прериях. Но в глухой тайге волка нет. Медведь — зверь лесной, в степи ему делать нечего, он там не живет. А как же белый медведь живет во льдах? Это другой вид медведя, относится он к роду Thalarctos. Он настолько уже отдалился от своего прапредка, что с современным лесным медведем они относятся к разным видам. Также как лошадь к ослу, а человек — к неандертальцу. Он приспособился, чтобы жить на арктических льдах и… рыбку ловить.

А кроме того, есть гималайский медведь, который так приспособился, что ест плоды и живет только на деревьях. Очень приятный зверь, его очень любят держать дома, потому что он очень ласковый. Но трудно его держать, так как ему нельзя давать пить сгущенку, он может только слизывать с мокрых веников, с мокрых листьев эвкалипта раствор — к этому он привык. И поэтому, чтобы его напоить, ему мочат веники и дают попить. И вообще, он по земле почти не ходит, но великолепно лазает. Держать его дома невозможно, потому что в силу питания исключительно растительной пищей у него очень слабый желудок, — постоянно требуется уборка. Это, так сказать, лишает его возможности жить в домашних условиях, как кошка. А так, — прелестный зверь. Но никакого отношения к гризли или нашему бурому медведю он не имеет. То есть они произошли от одного предка, но, бог его знает, когда. То есть все животные, для того чтобы занять другие ареалы в иных ландшафтных условиях, эволюционируют за пределы вида.

Все люди, ныне живущие на Земле, относятся к одному виду, и, тем не менее, они распространились от Арктики и Антарктики до тропиков. Они живут и в сухих местностях и во влажных, и в высокогорьях и в лесах, и в северных и в тропическом лесу, — везде, где угодно. За счет чего такая лабильность?[17]

Обратим внимание на одно обстоятельство: человечество делится (ну, это мы все знаем, но ответить на вопрос — что это такое, очень трудно) на сообщества, которые мы называем попросту — народами, по-научному — нациями, по совершенно научному — этносами. Потому что «народы» — это термин неудобный. Говорят «народ и правительство», «народ и знать», — этот термин поэтому и вышел из употребления, — он слишком полисемантичен (то есть имеет много значений. — Ред.). Термин «нация» принято применять только к условиям капиталистической и социалистической формаций, а до этого считалось, что наций не было. Ну, ладно, не будем спорить о термине, раз так, то так. Но термин «этнос» очень пригоден для того, чтобы объяснить, как возникают сообщества, на которые распадается все человечество. Причем, когда мы сталкиваемся с этой проблемой, то кажется, что никакой загадки нет, все очень просто: ну, есть немцы и есть французы, есть англичане и есть итальянцы. Какая разница между ними? Ну, какая-то есть. Какая?

И вот, когда возникает вопрос — какая разница? — то тут оказывается, что ответ найти сверхтрудно.

Вы знаете, ответ оказалось найти действительно сложно, а — Институт этнографии[18] существует, и возник он тогда, когда вопроса о том, что разницу требуется определить, не было. Потому что каждому было очевидно, что есть разные народы и надо их изучать (а сейчас-то надо объяснить!), то было избрано самое легкое решение. Как известно, человек — животное общественное, никто этого оспаривать не будет. И следовательно, сказали некоторые «мыслители», и все отношения между людьми — это отношения только общественные, то есть социальные. А раз они делятся на этносы, — это тоже явление социальное. Если оторваться от реальной действительности, то это как будто звучит совершенно убедительно, логично и четко.

Но что говорит нам социальная действительность, если мы хотим оставаться на позициях исторического материализма?[19] (Я на них остаюсь и советую всем присутствующим на них стоять.) Мы знаем, что человек развивается сообразно развитию своих производительных сил. И сначала он жил в первобытнообщинной формации, потом у него появилась рабовладельческая формация — рабовладельцы и рабы, потом появилась феодальная формация — феодалы и крепостные, потом — капиталистическая, потом — социалистическая.

При таком подходе есть ли место для этнического деления! Ведь понимаете, феодалом может быть и француз, и англичанин, и какой-нибудь сельджук, и китаец, и монгол (говорят, — «монгольский кочевой феодализм»), и русский человек. Все они одинаково будут феодалами, или все они будут крепостные, представители всех этих народов. Так значит ли это, что нет ни франков, ни китайцев, ни турок, ни кочевых тюрок, ни оседлых османов, нет никого, а есть только феодалы и крепостные. Если так, то уничтожьте Институт этнографии и перестаньте заниматься этим вопросом. Тоже как будто было бы логично, если бы проблема этноса не отвечала на тот реальный вопрос, который я поставил в начале лекции. Она нужна, и выкинуть ее нельзя.

Итак, что же такое этнос! Каковы переходы от одного этноса к другому?

Мне все время говорят (я в Москве был недавно и с этим столкнулся), что никакой разницы нет — что в паспорте написано, то и хорошо. Так в паспорте можно написать все, что угодно. Вот, скажем, любой из вас может записаться в паспорте малайцем, а родной язык — русский — зачем его учить? Там действительно какие-то странные слова! Но от этого-то он малайцем не станет. Следовательно, и этот момент — административно-социальный и экономико-социальный — вряд ли может ответить на вопрос что такое этнос?

Хорошо, есть еще одно определение — лингвистико-социальное. Все люди говорят на каких-то языках, и поэтому, сказал мне лично член-корреспондент Фрейман Александр Арнольдович:[20]«Французы — это те, кто говорит по-французски», и так далее.

«Прекрасно, — опять спросил я его, — а вот моя собственная родная мама[21] до шести лет говорила по-французски, по-русски научилась потом говорить, когда уже в школу пошла и стала играть с девочками на царскосельских улицах. Правда, она стала после этого русским поэтом, но не французским. Так что — она француженка была до шести лет?»

«Это индивидуальный случай», — нашелся быстро ученый академик.

«Ладно, — говорю я ему, — ирландцы в течение 200 лет, забыв свой язык, говорили по-английски, но потом восстали, отделились от англичан и крови не пожалели, ни своей, ни чужой. Если по-вашему судить, то 200 лет они были настоящими англичанами».

«Я знал, что этот пример мне приведете. А еще?» — сказал он.

Тут я ему привел целый десяток примеров и задал такой вопрос: «Ну, ведь Вы же сами в Средней Азии бывали, Вы же знаете, что население Бухары и Самарканда с одинаковой легкостью говорит на трех языках — таджикском, узбекском и русском. Русский просто нужен, и они говорят, как мы с вами. Таджикский и узбекский — это язык базаров. Причем они абсолютно не путают, они могут записаться в паспортах узбеками, будучи таджиками, и наоборот. Но сами они великолепно знают, кто они, — узбеки или таджики. И даже про одного моего знакомого, который, будучи таджиком, записался узбеком, в Самарканде говорили: «миллат фуруш», то есть «продавец своего народа» — изменник своего народа.

А записывались они так, потому что был пушен слух узбекским начальством, что те, кто запишутся таджиками, тех будут выселять в горы из городов. Ну, они все записались узбеками. Какая разница, как записаться? Но они же не стали узбеками, к примеру? Здесь, конечно, можно сказать, что переход совершенно свободен. Если человек записался узбеком, то он и стал узбеком.

Но, как видите, это, вообще, довольно сомнительно, с одной стороны. И с другой стороны, это высмеяно было уже полтораста лет тому назад знаменитым кавалерийским гусарским генералом Денисом Давыдовым,[22] который в рапорте на имя Александра I написал: «Прошу Ваше императорское Величество за перечисленные здесь подвиги произвести меня в немцы».

Дело в том, что при Александре немцы действительно захватили все самые лучшие должности и, чтобы сделать карьеру, надо было иметь или хорошие связи (иметь покровителей в высшем обществе. — Прим. ред.), или вообще быть немцем, — тогда карьера шла беспрепятственно — помогали. Система блата и тогда работала на всю катушку. Но Самодержец Всероссийский, который мог дать дворянство и отнять его, разжаловать в солдаты или произвести в генералы, дать звание купца 1-й гильдии или «произвести» в ссыльные крестьяне куда-нибудь на Колыму — мог сделать все, что угодно в социальном плане, но изменить то, что Денис Давыдов был русским, и перевести его в немцы — было выше его сил.

О чем это говорит, спрашиваю я вас? Это говорит о том, что мы здесь сталкиваемся с явлением природы, которое, очевидно, как таковое и должно изучаться. В противном случае мы пришли бы к такому количеству противоречий — и логических внутри систем, и фактических при изучении действительности, — что фактически само народоведение потеряло бы смысл и повод для того, чтобы им заниматься.

И вот сейчас, во вступительной лекции, я должен просить вас немного поскучать, потому что, для того чтобы изучать предмет заново, мы должны и инструмент подготовить — соответствующий.

Инструмент в науке — это методика, способы изучения. Как можно понять, что такое этнос, в чем его значение и в чем его смысл? — Только применив при современной постановке вопроса (раньше этого не делали) современную систему понятий, современную систему взглядов.

Древним египтянам совершенно незачем было давать определение, что такое этнос, — они делали это через цвет. Они когда рисовали население своей страны, в том числе рабов, то рисовали негров — черными, семитов — белыми, сирийцев — коричнево-красными. И всем было понятно, кто нарисован. Но для нас цвет не годится, — во-первых, потому что у нас не четыре составляющих нас народа, окружающих нас, а значительно больше — не хватит красок на всей палитре, а, с другой стороны, это ни о чем не говорит. Греки ставили вопрос гораздо проще: «Есть эллины — мы. И есть варвары — все остальные».

Заходите, заходите, пожалуйста, пожалуйста! (Л. Н. Гумилев обращается к опоздавшим. — Прим. ред.)

Это было очень просто: «эллины и варвары», «мы и не мы», «свои и чужие». Но, понимаете, когда Геродот[23] захотел написать историю, посвященную девяти музам, то он столкнулся с недостаточностью этой классификации. Во-первых, он описывал греко-персидские войны. Ну персы, конечно, — варвары, а его земляки — афиняне, спартанцы, фиванцы — эллины. Так, понятно. Ну, а куда отнести скифов! Они — и не греки, и не персы. А куда отнести (он уже их знал) эфиопов или гадрамантов (это племя сиггу, жившее или сейчас живущее вот тут (Л. Гумилев показывает на географической карте. — Ред.) — в южной части Триполитании[24])? Они — и не персы, и не греки, — негры, в общем.

Но классификация была явно недостаточная, хотя и имела свой смысл. В дальнейшем, когда римляне освоили весь мир (не весь мир конечно, а то, что они считали всем миром), то они тоже усвоили это же самое понятие. Причем очень просто и легко для них было — «римляне», «римские граждане» и все остальные — либо «провинциалы» — варвары (pro vinco — это значит «завоеванный»), либо не завоеванные еще — тоже варвары, дикари, хотя может быть не дикари, но не римляне. Это было все просто.

Но когда Римская империя пала во время Великого переселения народов,[25] то оказалось, что эта система совершенно не работает. Народы были разные, очень друг на друга не похожие, и, тем не менее, они требовали какой-то классификации. И вот тогда впервые родилась идея социального определения людей.

Это средневековая концепция. В средние века решили так, что все люди, в общем, одинаковые. Но есть люди — верующие в истинного Бога и — не верующие, то есть исповедующие истинную религию и неисповедующие. Этой истинной религией в Европе считается католицизм, но не православие. Кстати сказать, в Византии и на Руси исповедовали православие, но не католицизм. На Ближнем Востоке — ислам, но не христианство в целом, и так далее. А в остальном считалось, что люди делятся по совершенно социальным градациям, и потому каких-нибудь тюркских эмиров, которых завоевали крестоносцы, считали баронами или графами, только турецкими. А тюрки считали крестоносцев — эмирами или беками, только вот неверными — французскими. Это было очень удобно. После этого, когда они сталкивались с такими философами, как Платон,[26] то считали, что это просто маг. У них были свои маги — гадатели, ну и Платон (по их мнению. — Ред.) был маг. Это было очень хорошее профессиональное деление, но социальное.

И все их очень устраивало. И даже больше: когда испанцы попали в Америку, ну, после страшного истребления на Кубе, они столкнулись с высокоорганизованными в социальном отношении государствами — ацтеков, инков и муисков, то всех касиков[27] племен они зачислили в идальго,[28] дали им титул «дон»,[29] если они были крещены, освободили от налогов, обязали служить шпагой и посылали в Саламанку[30] учиться. И те были довольны, они считали, что это их вполне устраивает. Но по существу-то от этого инки и ацтеки не становились испанцами.

Испанцы закрывали на это глаза, они великолепно женились на этих индейских красавицах, поскольку своих женщин не было. Родилось огромное количество метисов, и у них считалось, что испанский язык, католическая вера, единая культура, единое социальное общество. Чего там лучше иметь? — Какая-то колония — Новая Испания, колония Новая Гранада и так далее. Но и заплатили они за это в начале XIX в. такой резней, по сравнению с которой все Наполеоновские войны меркнут!

То есть они столкнулись с тем, что на место естественно идущих процессов, которые следует изучать, они подвернули свою собственную вымышленную картину мира, которая была, с их точки зрения, на их уровне знаний, совершенно логична, но которая никак не отвечала действительности.

Должен вам сказать, что это в науке страшный соблазн, — придумать какую-то научную теорию (придумывать их довольно легко, их придумывали в большом количестве). Причем я, вот, сталкивался с одним астрономом,[31] весьма известным в наше время, с которым мы очень дружили одно время и беседовали на разные научные темы, и он меня спросил (это очень важный вопрос!): «Что важнее — придумать ли новую мысль, которую опубликовать с тем, чтобы люди, там, проверяли и по ней работали, или привести всю систему доказательств, что естественно очень сократит и саму мысль, и возможность придумывания теории?» Я остановился на том, что важнее — доказательства. Он со мной не согласился. Он выдвинул концепцию — я выдвинул концепцию. Но надо сказать, что успех у нас был различный — его концепция была полностью и целиком отвергнута; моя, как видите, не обсуждается, но и не отвергается.

Я жду вопроса. Почему, вы спрашиваете, не обсуждается моя концепция? Хотя я ярко высказался против того, что этнос — явление социальное, и даже проследил историю вопроса от раннего Средневековья до наших дней, такая концепция и сейчас существует. Вы можете взять работы Виктора Ивановича Козлова,[32] где он четко об этом совершенно говорит. Я предлагал несколько раз диспут, но никогда моя перчатка не была поднята.

Потому что, надо сказать, мои оппоненты — люди весьма умные, осторожные и, бесспорно, понимают всю слабость отстаиваемой ими точки зрения. Не считая возможным ее отстоять, они предпочитают не выходить на кафедру и не защищать ее, оставаясь, так сказать, в блаженном состоянии отсутствия всякого спора. Но отсутствие научного, теоретического спора, оно ведь влечет за собой и угасание научной мысли.[33]

Так что, я думаю, что если кто-нибудь из вас захочет выступить вот здесь после лекции с возражением на то, о чем мы беседуем, — то я останусь после лекции и буду отстаивать свои взгляды до тех пор, пока вы меня не переубедите. В противном случае — если кому-нибудь удастся меня переубедить — то я соглашусь с ним.

Я считаю, что это единственно научный подход. Правда, разница между моими оппонентами и мной заключается не только в том, что я базируюсь на большом количестве фактического материала, нежели они…

Но это другой, очень важный тезис, потому что существует еще одно направление «научной» мысли (я «научной» беру в кавычки), которое для вас — моих студентов, ежели вы на него встанете, будет убедительно. Это мнение, которое распространено в большинстве гуманитарных наук — что нужно изучать как можно больше материала, а там… «вывод придет сам». Крайне соблазнительная концепция? Нет, хуже, хуже. Вот так учат на восточном факультете (Ленинградского гос. университета. — Ред.). И так пытаются учить на историческом. Дело в том, что на историческом факультете не получается. И так пытаются учить весь мир. То есть в программу входят четыре языка и английский. Но каждый язык требует изучения грамматики, синтаксиса, фонетики, очень много чего. То есть за четыре года, в течение которых их учат, — студентам не дают возможности по-настоящему читать тексты. Если же они научаются их читать и находить в словаре слова и иероглифы, то они, в общем, теряют смысл, потому что каждое историческое сочинение написано по какому-то поводу, в какой-то определенной обстановке.

То есть, читая определенное сочинение, надо знать:

и историю его создания;

и время, когда оно появилось;

и по поводу чего оно написано.

Но этого некогда выучить, потому что это уже история, на которую просто времени не остается.

А поэтому поводу опять приведу разговор с одним крупным ученым восточного факультета (ныне находящимся на пенсии, к счастью), который мне сказал, что он составил программу с тем, чтобы дать немного тибетского, немного китайского (для монголистов), немного английского. Всё они должны знать немного, — они же ведь сталкиваются с этими народами, хоть немного они должны знать.

На что я ему сказал: «Да, но тогда надо было дать немного ботаники — ведь они же там по травке ходят, немного геологии — они же по земле ходят (Л. Н. Гумилев смеется. — Ред.), немного экономики — они же там торгуют на базарах».

Он страшно обиделся, и на этом наши дружеские отношения кончились.

Так вот, если дать материала очень много, но не организованно, то это кажущаяся эрудиция. Во-первых, отбивает у студента охоту к изучению; а во-вторых, даже если студент очень старательный, лишает возможности изучить предмет.

Сегодня я говорю довольно много о методике изучения, потому что эта лекция вступительная и потому что надо знать, как мы подойдем к предмету.

Я предполагаю, что студент — существо в достаточной мере ленивое и занятое. И эти качества надо учитывать. Причем, в некоторых случаях, лень является спасительной: она избавляет от того, чтобы выучить всё, что заставляют, в том числе и ненужное. Поэтому я постараюсь организовать наши дальнейшие чтения так, чтобы давать ответы на поставленные вопросы по определенной схеме. А не для того, чтобы сообщить огромное количество сведений, которые сам студент должен организовывать по своему усмотрению. Нет у него усмотрения и не может быть. Если его нет у ученых, докторов наук, то тем паче мы его не имеем права требовать со студентов. Понятно?

Поэтому я опять повторяю тему всего курса, который я буду читать весь этот семестр: Каким образом человек распространился по всей земле и не истребил всю природу…

Что, перерыв сделать? Давайте отдохнем.

(Перерыв.)

Итак, существует мнение, что этносы связаны с теми или иными социальными явлениями, которое мы пока, временно, считаем гипотезой недоказанной. И будем к этому возвращаться по ходу дела неоднократно и разнообразно. Дело в том, что, тем не менее, явления для постановки наших социальных проблем мы обязаны изучать, потому что, изучая наш предмет, мы только их и видим, но это не значит, что они исчерпывают проблему.

Поясню свою мысль, она довольно простая. Во всяком случае, мне она казалась совершенно простой, пока я не столкнулся со своими оппонентами. Вот, существует у нас здесь электрическое освещение, все в нем, казалось бы, социально-техническое: и проводку сделали на каком-то заводе, и монтер — член профсоюза, ее провел, и обслуживает она нас, работников университета и, в общем, как будто всё здесь социально. Но, понимаете, никакого бы освещения не было, если бы не имело места физическое явление — ток, и не раскалялась бы нить. Электричество же мы никоим образом не можем отнести к явлениям социальным. Это есть сочетание природного явления и той социальной формы, того условия жизни, при котором мы это природное явление можем констатировать и зафиксировать.

Так же и с этносом — мы видим его непосредственно, ощущаем этнос. Мы видим и ощущаем разницу между немцами и поляками так же, как мы ощущаем разницу между светом и тьмой, холодом и теплом. А формулировать это оказывается гораздо труднее. Так же, как в случае физических явлений, оказывается нужна была, — и термодинамика, и оптика — для того, чтобы объяснить световые явления. И самое главное — теория нужна была для того, чтобы получить практический результат.

А наша наука тоже ставит своей целью практический результат — а именно охрану природы от человека, спасение биосферы.

Является ли такой подход биологическим, как мне инкриминировали в Москве мои оппоненты? На эту тему у меня было собеседование, которое я вам воспроизведу буквально. Тот журналист, который меня обругал, вызвал меня на заседание редколлегии и говорит: «Вы все-таки биологист. Вы же считаете, что есть биологическая сущность у человека?»

Я озверел, как крокодил, помноженный на осьминога: «А где же, — говорю, — вы живете? Вы живете на планете — Земля называется. У нее есть четыре оболочки. Литосфера — вы по ней ходите; атмосфера — вы ею дышите, гидросфера — она проникает через все клетки вашего организма; биосфера — это вы сами. Вне биосферы существовать не можете ни одной секунды, доли секунды, вы сразу же, вообще, станете ничем… Но он, может существовать только при наличии источника энергии.

Москвич ахнул и сказал: «Это материалистический подход»

Конечно, материалистический, черт возьми!

Конечно, ответ мой не напечатали, поскольку там существует зависть и запрещает печатать мои ответы и возражения.

Но не в этом дело. Мы-то ведь сейчас можем взвесить все «за» и «против».

Дело в том, что человек является частью биосферы. Что такое биосфера, все студенты 4-го курса знают и все присутствующие тоже. Но уточню, на всякий случай, что это не только биомасса всех живых существ, включая вирусы и микроорганизмы, но и продукты их жизнедеятельности, почвы, осадочные породы, кислород воздуха, это продукты биосферы, это трупы животных и растений, которые задолго до нас погибли, но обеспечили для нас возможность существования. И всё, что в нас есть, мы черпаем из двух источников — трупов наших предков (животных, растений, микроорганизмов), с одной стороны, и из воздуха — мы дышим кислородом.

А с другой стороны, мы черпаем из трех источников энергии, которые попадают на Землю и имеют совершенно различное значение.

Максимальное количество значений энергии, которое сейчас потребляет Земля (я говорю сейчас по Вернадскому), — это энергия Солнца, она создает возможность фотосинтеза растениям, растения поедаются животными, и эта энергия переходит в плоть и кровь всех живых существ, которые есть на Земле. Причем избыток этой солнечной энергии создает тепличный эффект, последствия которого очень не благоприятны. Нам не нужно этой энергии больше, чем нам требуется. Нам нужно ее столько, сколько мы привыкли осваивать.

Второй вид энергии — это энергия распада радиоактивных элементов внутри Земли. Когда-то давно Земля была куском камня, астероидом. Постепенно внутри планеты идет радиораспад, планета разогревается. Когда эти элементы распадутся, то она — или взорвется, или превратится опять в кусок камня, покрытый льдом. Причем радиоактивные вещества действуют на наши жизненные процессы весьма отрицательно. Все знают, что такое лучевая болезнь, — ничего хорошего нет. Но, тем не менее, эти явления внутри Земли оказывают на нас большое воздействие, но — локальное.

Вот тут есть особенность, очень важная, что мы должны запомнить для дальнейшего, опять мы к этому будем возвращаться. Дело в том, что скопления урановых руд ведь размешены не по всей Земле. Есть большие пространства, где радиоактивность ничтожна, а есть такие места, где они близко подходят к поверхности, и поэтому воздействие этого вида энергии на живые организмы, и в том числе людей, оказывается очень сильным.

И есть третий вид энергии, который мы получаем в виде небольших порций из космоса. Это какие-то пучки энергии, приходящие из глубин Галактики, которые ударяют нашу Землю, скажем, так, как ударяют плеткой шарик, обхватывая ее какой-то частью, и молниеносно производят свое энергетическое воздействие. Иногда большое, иногда малое. Приходят они более-менее редко, во всяком случае, никак не ритмично, а время от времени, но, тем не менее, не учитывать их, оказывается, тоже никак нельзя.

Этот последний вид космической энергии стал исследоваться совсем недавно. И поэтому те ученые, которые привыкли мыслить Землю как совершенно замкнутую систему, они не могут привыкнуть к тому, что мы живем не оторвано от всего мира, а внутри огромной Галактики, которая на нас воздействует так же, как воздействуют все другие факторы, определяющие развитие биосферы.

Описанное мною явление механизма сопричастности каждого человека и каждого человеческого коллектива биосфере, разумеется, не только к людям относится.

Но тема наша — народоведение — заставляет нас сосредоточить наш интерес на людях и посмотреть, как влияют эти энергетические компоненты на судьбы каждого из нас и тех коллективов, к которым мы относимся. И то, что нужно для того, как ни странно, — обыкновенная история.

Слово история имеет огромное количество значений. Можно сказать: «социальная история», история социальных войн. Совершенно верно, такая есть. Можно сказать: «военная история», то есть история сражений и походов, но это будет уже совершенно другой вид истории, с другим содержанием и другим подходом. Может быть история культуры, может быть история государств и юридических институтов. Может быть история болезни, в конце концов, — это тоже история. И каждая «история» должна иметь прибавку — история чего?

Нас должна интересовать в этом отношении этническая история, этногенез — история происхождения и исчезновения этносов на Земле. Но так как происхождение и исчезновение этносов — процесс, который мы должны вскрыть и который до нас вскрыт не был, то нам нужно иметь тот материал, — ту базу, тот трамплин, отталкиваясь от которого мы подойдем к решению нашей проблемы. А таким трамплином является история событий в их связи и последовательности.

То есть для нас важно знать:

когда, что было и где;

кто с кем воевал;

в каких численных соотношениях были войска;

когда были заключены мирные договоры;

какие персонажи являлись членами каких партий — либеральных или консервативных (в понятиях современной Европы);

или на какие группы феодалов там опирался данный претендент на императорскую или папскую власть и так далее.

Казалось бы, это не имеет никакого отношения к географии. И, собственно говоря, я сталкивался с москвичами, не с нашими, как ни странно, которые так и говорят: «Это же не география, это же — история».

Так-то оно так. Но с другой стороны, океанография — это наука вполне географическая, и у нас кафедра такая существует, а чем они занимаются? — Физикой жидкостей. И все их дипломные работы совершенно не говорят ни о глубине Средиземного моря, допустим, ни о закатах, которые над ним, ни о том, как там приятно купаться и как хорошо по этому морю плавать и торговать было в старые времена, и даже в наши. А говорят о формулах — прибоя, волнения, и все это цифры, цифры, цифры. Им нужна математика, как вспомогательная наука, так ведь? Но ведь это не значит, что нет изучения океанов как физической дисциплины, а есть просто физика жидкостей. Такая физика не ответит ни на один интересующий географов вопрос.

Биогеография требует хорошего знания ботаники и зоологии, вот у нас профессора и даже академики очень солидные в этой области, которые доктора не географических наук, а биологических наук, ибо нужна биология.

Эконом-географам нужна экономика, — какие товары куда производят, какие кому продают и так далее. Это тоже не география, — эти «сальдо-бульдо»,[34] такое, понимаете, рыночное дело, которое знают только специалисты, но, тем не менее, экономическая география без этих значений существовать не может.

Народоведение, или этнология, как ее тоже можно называть, требует знания истории как вспомогательной дисциплины. Это не значит вовсе, что если кто-нибудь из вас, если пожелает заниматься этнологией, должен изучать историю, как изучает ее историк-источниковед, который учится читать почерки, который рассматривает восхождение одного протографа к другому. Эта филологическая часть исторической лаборатории совершенно не нужна. Не нужна и такая вещь, как изучение памятников материальной культуры, — археология, когда изучают годами и десятилетиями, какой черепок можно датировать, каким веком. Это пусть делают специалисты — археологи. Нужно знать общий ход истории событий, появления и уничтожения государств, их распадения.

Но ведь государство — не этнос, сами понимаете, хотя мы говорим, что, скажем, существует Французская республика, но в ней живет большое количество разных народов, которые не являются французами. Там живут бретонцы — на северо-западе, гасконцы — на юго-западе, провансальцы — на юго-востоке, немцы — на востоке и так далее. А, тем не менее, мы изучаем, как историки, Французское королевство или Французскую республику, то есть как институт социальный. Но когда мы его изучаем, мы можем вскрыть и историю этносов, его составляющих. То есть как в лаборатории делают опыты на медные или свинцовые стержни, смотрят, как пролетает искра, — они искру изучают, а не банку и не стержни. Вот почему определение этноса, как социального понятия — мало того, что оно бессмысленно (с точки зрения общечеловеческой), оно еще и уводит в сторону. Оно заставляет подменять изучение природной сущности той оболочкой, тем оформлением эксперимента, который в каждом отдельном случае совершенно различен.

Хорошо, а что же такое этнос и как мы можем его определить?

Оказывается, это очень сложно. Если этнос — социальное понятие, то, естественно, как я уже сказал, вся буржуазия мира — это одна категория и все пролетарии мира — другая категория.

Но возьмем недавнее прошлое. Бельгию, например. Там были рабочие, которые работали на бельгийских заводах и изготовляли очень сложные механические детали для всяких машин. Заводов там масса и рабочих было тоже много. И в состав Бельгии входило бельгийское государство Конго — колония, где были негры, которые работали на плантациях и жили в своем тропическом лесу. И те, и другие были рабочие. А скажите, они идентичны были? Если они идентичны, — то зачем вести национально-освободительное движение в колонии? Странно?

Значит, этот момент мы тоже опускаем. И поставим вопрос так: в чем же различие, то есть в какой системе отсчета мы можем проводить изучение категории этноса?

А вот давайте представим себе очень банальный случай. Я его опубликовал и даже имел по этому поводу некий диспут.

Представим себе, что в трамвай, не очень переполненный, входят четыре человека, четверо мужчин в одинаковых костюмах или пальто, с одинаковыми портфелями, пообедавших в одной и той же столовой, едущих в один тот же институт на свою работу. Но один из них русский, другой — немец, третий — какой-нибудь кавказец, четвертый, скажем, татарин. Едут они одинаково. Есть между ними разница хоть какая-нибудь или нет? Что вы скажете — они полностью идентичны друг другу или нет?

На это мне был сделан ответ: «Никакой разницы нет. Все они совершенно одинаковы, если у них не возникнет конфликта на национальной почве. Но тогда мы не узнаем, что с ними будет».

Я на это ответил: «А если возникнет?»

Конечно, когда они стоят и молчат, ничего сказать не можем. Но также мы не можем сказать, есть разница между кислотой и щелочью, если мы насыплем здесь соду, а здесь — лимонную кислоту, — они между собой не соединяются. И поэтому мы не можем сказать, что есть что. Но стоит их только сблизить и полить на них водой, то сразу они зашипят.

Представим себе, что в тот же трамвай вошел пьяный и начал хулиганить. Кто как прореагирует?

Русский ему скажет: «Кирюха![35] Ты лучше уйди, ведь тебя забарабают!»[36] — и посочувствует ему.

Немец немедленно вызовет мильтона[37] и постарается, чтобы его отправили в вытрезвитель. Кавказец не удержится и сразу в зубы ему даст. А какой-нибудь татарин отойдет в сторону и не станет связываться.

Что же мы можем вынести за скобки в таком случае? Где мы можем найти характеристическую черту, которая свойственна этносу?

Это то, что мы можем назвать общим словом — стереотип поведения, поведенческий момент, а поведенческий момент есть у всех, — каждый человек должен себя как-то вести. Вот по характеру его поведения мы и узнаем, к какому этносу он относится. Он ведет себя совершенно по-разному, в зависимости от того, кто он — индеец, папуас, англичанин или украинец. Он совершенно по-разному будет себя вести в критический момент, и чем критичнее ситуация, тем это отчетливее и определеннее видно. Значит, это реальный критерий для определения.

Стоп! Я чувствую, что вы мне возразите, и должны возразить. Ведь этносы-то, которые мы знаем, существуют очень давно. Ну, Господи, если даже не брать Рюрика мифического и не менее мифических Игоря и Олега, то, во всяком случае, современные-то наши предки зафиксированы уже после татарского нашествия, где-то в начале XIV в., такие же совершенно, как мы. А разве они ведут себя так, как ведем себя мы?

Совсем не так. Например, Пушкин, когда с ним поссорились и его обидели, он полез драться на дуэли. Братцы мои, никто из нас, когда его будут оклеветывать, ругать его или про жену его говорить гадости, в наше время на дуэли драться не будет. Правда ведь? Являемся ли мы по отношению к современникам Пушкина иным этносом? — Нет. А ведь ведем мы себя иначе. Как будто надо ответить утвердительно, а может быть, и нет, потому что интуиция нам подсказывает, что Пушкин был такой же русский человек, как и мы. А если взять 200 лет до Пушкина? Где-нибудь в эпоху Михаила Федоровича и Алексея Михайловича? Когда дуэли не были в ходу и вообще их не знали (пистолеты, правда, были, но употреблялись для других целей), то как бы повел себя, скажем, купец Калашников, жену которого обидел опричник Кирибеевич?[38] Лермонтов это совершенно точно описал. Он улучил момент, когда можно было (в совершенно честном бою) — сделал нечестный удар. Ударил его в висок и убил его. Пострадал за это своей собственной жизнью.

С точки зрения русских людей пушкинского времени, и лермонтовского тоже, это была великая подлость, — так не делают! Если ты вышел на честный бой — дерись честно! Но с точки зрения современников купца Калашникова он поступил совершенно правильно. И даже сам Иван Грозный сказал: «Казнить-то я тебя за убийство казню, — потому что убийство было подлое. А велю палача нарядить и по всей Москве звонить, и твоим родственникам торговать безданно[39] и беспошлинно. Потому что у тебя были основания для того, чтобы убить моего верного слугу».

Еще раньше, если мы возьмем еще 200 лет раньше, то в таких случаях никто особенно не старался убить своего обидчика, особенно если он был хорошо заблатован,[40] как опричники — Кирибеевич или Дантес, названный сын голландского посла, — а просто он уезжал в другое княжество.

Ах, так! Со мной в Москве плохо обошлись?! А пошли вы! И поехал я в Тверь! А если в Твери плохо обошлись, я в Суздаль поеду. А если мне в Суздале нет поблажек — я в Литву поеду!

Видите, совершенно иная реакция на это. Правда, как будто это совершенно разные этносы, но мы-то знаем, что это один этнос.

И весь фокус в том, что я пытаюсь своим оппонентам внушить (и они вообще-то, пожалуй, усвоили, потому они со мной и не спорят), что мы встречаем не явление в статистике, не фиксированное явление в нашей науке, а мы встречаем процесс закономерных явлений. И каждое явление мы должны брать с его прошлым и с перспективой на его будущее.

Будущего нет, мы его не знаем. В настоящий момент, который уходит, реально только прошлое, то есть реально то, что мы изучаем, это только история. Даже наши с вами занятия, они еще не успели начаться, а стали прошлым, потому что, когда я пришел в первый раз и начал вам читать лекцию, — это такое же прошлое, как поход Юлия Цезаря на Галлию. Оно было, оно прошло, оно отложилось, и только это является материалом для наших источников. Вот почему окном в историю является изучение прошлого. А «история, как сказал Карл Маркс, — это единственная наука, которую мы знаем. Соответственно, есть история природы и история людей, и они постоянно между собой взаимодействуют». (Это я своими словами передаю.) И это взаимодействие — основа любой науки.

Итак, хотя мы и будем заниматься большое количество времени этнической историей, тем самым мы историками не становимся, что признали, надо сказать, сами историки, профессор Мавродин,[41] декан истфака, а ныне почтеннейший профессор на истфаке, когда обсуждалась концепция, которую я вам сейчас излагаю, сказал от лица всех историков: «Мы не компетентны разбирать эти вопросы. Географию мы знаем лишь в школьном объеме, ну, где какая река течет и где лес, где степь. А вовсе не в том научном объеме, в котором ее изучают на географическом факультете. Поэтому мы не можем сказать по поводу этой теории (не компетентны) — ни да, ни нет».

И устранился от разговора.

А на вопрос мой: «А надо ли оную концепцию публиковать?» — он сказал: «Вот это речь не мальчика, но мужа. Конечно, надо».

Я тоже с ним согласен.

Итак, взяв историю за подспорье, мы должны определить сферу нашей компетенции и в вопросах географических. География нужна не меньше истории, еще в XVIII в. при Екатерине был умнейший человек — Иван Болтин,[42] написавший большие примечания, двухтомные «Примечания на «Историю России» господина Леклерка» — так они называются. И он там написал, что «у истории без географии встречаются претыкания», — как, впрочем, мы скажем, что у географии без истории тоже встречаются претыкания.

Какая география нам нужна? Математическая география нам мало пользы принесет. Поскольку я сейчас читаю физгеографам, то экономическая география для нас тоже большого значения иметь не будет, — поскольку она изучает очень новый период, период очень недавний, который недостаточен для того, чтобы делать какие-либо суждения. Поясняю этот тезис. Для того чтобы разобраться в каком-то явлении, надо знать его минимально, но достаточно. Излишние детали знать совершенно ни к чему, это гегелевская «дурная бесконечность». Но и недостаток знаний не дает повода сделать правильный вывод.

Ну, вот представим себе, что приехал с Марса какой-то исследователь на Землю и заметил, что существует вот такая у нас серенькая полоска, но дождя нет. Пробыл он на Земле часов пятнадцать, потом сел в свой корабль, улетел на Марс и представил обстоятельный доклад, что на Земле температура такая-то, осадки не выпадают, погода ясная, но не очень. Был бы он прав? Нет. Ему нужно пробыть минимум год, для того чтобы увидеть смену времен года, а желательно несколько десятилетий для того, чтобы увидеть, что бывают зимы крепкие и зимы слабые; бывают лета дождливые и лета, наоборот, знойные; бывают осени ранние и поздние, — тогда он представил бы достаточно сведений.

Вот поэтому мы должны взять историю в том минимальном объеме и географию в том же минимальном, но достаточном объеме, который нам нужен. А для этого что нужно? Ну, физгеографы 4-го курса уже знают, что Земля разнообразна, что на Земле существуют полярные зоны и тропические зоны, сухие и влажные и населяют ее совершенно разные этносы. И вот эту внешнюю сторону Земли, соотношение человека с природой надо знать, как основу для того, чтобы делать дальнейшие выводы.

Так как же связать и можно ли связать эти две области, казалось бы, совершенно различные, — физическую географию, совершенно нам необходимую, и историю событий, необходимую в той же мере?

Вы знаете, что до 60-х гг. нашего времени это было совершенно не возможно, потому этого никто и не сделал. Но после Второй мировой войны появилось одно замечательное открытие, правда, не у нас, а в Америке, но принято оно у нас на вооружение тоже полностью. Это то, что называется системный подход, или системный анализ. Автор его — фон Берталанфи[43] — американец немецкого происхождения. Работал по биологии в Чикагском университете и, как он пишет, сделал по поводу системного анализа доклад, который был совершенно не понят в 1937 г., и он сложил все свои бумаги в ящик стола.

Потом он, значит, пошел воевать. К счастью, его не убили, он вернулся к себе в Чикаго, достал свои старые записки, повторил доклад и говорит: «Я нашел уже совершенно другой интеллектуальный уровень».

А что же он предложил? Никто не знает из биологов (а он — биолог), что такое вид. Ну, каждый знает, что есть собака, есть ворона, есть мышь, есть фламинго, есть жук какой-нибудь, есть клоп. Всякий это знает, а определить, что такое вид, — никто не может. И почему животные одного вида и растения одного вида связаны каким-то образом между собой?

Берталанфи предложил определение вида как открытой системы. Система — это такой подход, когда внимание обращается не на персоны, которые ее составляют, скажем, на собак или кошек, а на отношения, которые существуют между собаками или между кошками. Вот, мы с вами здесь, в аудитории, представляем систему, но не потому, что вот здесь сидит определенное количество людей, поименно их пересчитать и меня прибавить, а потому, что у нас существует взаимоотношение: я вам рассказываю, а вы меня слушаете. Его как будто нет, этого взаимоотношения, мы его не можем измерить ни в каких мерах, мы его не можем взвесить, мы не можем определить его градиент, но только ради него мы здесь и существуем. И характер его описать можно.

Вид — открытая система. Что называется системой открытой, что замкнутой? Все знают? Все? — Не все. Знаете, что? Давайте условимся о терминах, потому что сейчас системология шагнула так, что она превратилась в целую науку. Целая наука нам не нужна, нам нужен минимум. Я ее подхватил на вооружение, когда она еще делала первые шаги. Я сделал очередной шаг и остановился, потому что дальше в дебри лезть не стоит, — это уже бессмысленно.

Есть системы четырех типов. Прежде всего, их можно разделить на открытые и закрытые, на жесткие и корпускулярные, или, как их иначе называют, — дискретные. В чем смысл?

Открытая система — это, допустим, наша планета Земля, которая все время получает солнечные лучи, благодаря им производит фотосинтез и часть энергии выбрасывает в космос. Открытая система — это вид, который получает запас энергии в виде пищи, который поглощают животные данного вида. Они эту пищу добывают, размножаются, дают потомство, умирают, отдают свое тело матушке-Земле. Это открытая система, которая, все время получая энергию извне, обновляется.

Закрытая система — это, например, печка, она стоит в комнате. Холодно, в ней дрова. Вы затапливаете печку, дров больше не подбрасываете, закрыли. Дрова сгорают, печка разгорается, в комнате температура поднимается за счет этого, уравнивается с печкой, потом они вместе остывают. То есть запас энергии — в виде дров — получен единожды, после чего процесс кончается. Это система замкнутая.

Теперь второй характер деления. Значит, жесткая система — это хорошо отлаженная машина, где нет ни одной лишней детали. Она работает только тогда, когда все винтики на месте, когда она получает достаточное количество горючего или, там, наоборот, она стоит и служит, как микроскоп, каким-то целям. Но в ней нет ничего лишнего.

В чистом виде жесткой системы никогда не может быть, потому что машину все-таки надо покрасить. А можно покрасить ее в синюю краску, желтую или зеленую. Это будут какие-то мелкие детали, отличия, не имеющие значения. Но, в идеале, жесткая система должна отличаться полной слаженностью частей. Она очень эффективно работает, но при поломке одной детали она останавливается и полностью выходит из строя.

Корпускулярная система — это система взаимодействия между отдельными частями, не связанными между собой, но, тем не менее, нуждающихся друг в друге. Это вот — ветер, я сказал уже, — корпускулярная система. Семья — корпускулярная система, основана на том, что муж любит свою жену, а жена любит своего мужа. А дети (каких, скажем, может быть пять или три человека), теща, свекровь, родственники, приезжающие гости, — они являются хотя и элементами этой системы, но без которых легко можно обойтись. Важна только вот эта «ось связующая» — любовь мужа к жене и жены к мужу (их взаимная любовь или односторонняя — все равно). Как только она кончается, эта невидимая связь, — система разваливается с потрясающей легкостью. Но она не гибнет, — элементы системы немедленно входят в какие-то другие системные целостности.

Так вот — какой системой является этнос? Это вопрос, который мы будем разрешать.

У меня сейчас есть немного времени, пять минут, которые я использую для того, чтобы забросить удочку на дальнейшее.

Тезис, который я буду доказывать в дальнейшем (а сейчас я его не доказываю), этнос — это замкнутая система. Она получает единожды заряд энергии и, растратив его, переходит либо к равновесному состоянию со средой, либо распадается на части вовсе.

А что такое социум?

Социальная система — это жесткая система открытого типа, потому что она получает постоянно культурные традиции, за счет чего любое социальное объединение существует. Получает из истории, из памяти прошлого, с одной стороны. А с другой стороны, она тесно связана; но, будучи сломана, требует починки, а не восстанавливается сама. Вот — разница между социальной и этнической системами.

Но вы меня спросите, а где же тогда место этноса? (Это последний вопрос сегодняшнего нашего собеседования.) Что же это такое — этнос? Действительно ли этнос — биологическая система?

Нет, этнос система не биологическая, так же как и не социальная. Это система маргинальная, от латинского слова «margo» — граница. Это явление, которое связывает социальную форму движения материи со всеми природными формами. Это как раз тот механизм, при помощи которого человек влияет на природу, и тот механизм, при помощи которого человек воспринимает дары природы и кристаллизует их в свою культуру.

Вот тезис, который я буду защищать в дальнейшем и который (как мне кажется, благодаря уже десятилетнему опыту — десять лет тому назад вышли первые мои работы на эту тему) не был аргументировано поколеблен.

Лекция окончена, переходим к вопросам. Куда нажимать?

Стабильность мировых рас. - Изменчивость этноса. — Понятие об аберрации.

XII-Х вв. до н. э. — взгляд с запада на восток: Архаические племена Зап. Европы: иберы, пикты, пеласги. — Миграция индоевропейцев. — Завоевание ахейцами Греции и Трои. — Древний Восток. — Народы моря, египтяне и семиты. — Взлет и падение Ассирии.

Связь этноса с ландшафтом: Пути прохождения циклонов. — Природный ландшафт и образ жизни. — Древний Китай, династии Ся и Шан. — Взлет и падение империи Чжоу. — Этническое окружение Китая. — Древние тибетцы — кяны.

IV в. до н. э. - взгляд с запада на восток и снова на запад: Завоевание Греции македонцами. — Разгром персами и халдеями Ассирии. — Судьба Вавилона. — Взлет Парфии. — Объединение Китая. — Империя Цинь Шихуана и ее крушение. — Династия Хань. Основание Рима. - Этруски, сабины, римляне. — Populus Romanus. — Патриции и плебеи. — Трибуны и всадники. — Создание республики. — Граждане и провинциалы.

Итак, в прошлый раз мы остановились на том, что этнос — это форма общежития, в котором живет вид Homo sapiens и который отличается и от социальных категорий (социально-экономических формаций), и от биологических категорий, какими являются расы.

Рас, по последней классификации, считается пять-шесть. По внешнему виду, по расовым признакам, по психофизическим даже особенностям представители разных рас весьма отличаются друг от друга. Но дело в том, что раса является относительно стабильной системой, но в отношении вида она никак не является формой общежития людей или способом общежития людей в биосфере (и вообще) на поверхности планеты Земля.

Расы различаются по чисто внешним признакам, которые можно определить анатомически. Какое-то значение для видообразования они, видимо, имеют. Но в отношении того, как людям при этом

жить,

и как устраиваться,

и как работать,

и как процветать,

и как погибать, значения они не имеют.

Тезис как будто на первый взгляд довольно странный, потому что все привыкли к тому, что есть бедные негры, которых обижают, есть индейцы, которых истребляют, есть всякие — белые, желтые и прочие.

Однако посмотрим, как распределяются эти расы на поверхности Земли? И посмотрим, какое значение имеет их распределение в основном вопросе, нас интересующем, то есть судьбы биосферы?

По антропологическим находкам, древнейшие представители так называемой белой расы — европеоиды появились в Европе и распространились из Европы в Среднюю Азию, в Центральную Азию — вот до сих пор (Л. Н. Гумилев показывает на географической карте. — Ред.)… в Северный Тибет и, наконец, перевалив через Каракорум и проходы (перевалы через Памир. — Ред.), попали в Индию и захватили северную часть Индии.

Также они издавна населяли северную часть Африки и Аравийский полуостров. В наше время представители этой расы пересекли Атлантический океан, заселили большую часть Северной Америки и значительную часть Южной Америки, Австралию, Южную Африку. Все это есть результаты переселений.

Негры, как ни странно, представляются всегда насельниками тропического пояса, потому что считается, что пигмент меланин, придающий коже черный цвет, препятствует ожогам от палящего тропического солнца. Ожогам-то он действительно препятствует, это верно. Но! Скажите, пожалуйста, каждый вот пусть подумает, какое платье мы надеваем летом, когда жарко, — белое или черное? Ясно совершенно, чтобы ожогов не было, — белую. То есть при жуткой жаре иметь черную кожу совершенно невыгодно, потому что черный цвет слабо отражает солнечные лучи. Следовательно, надо полагать, что негры появились в тех условиях, где было относительно холодно.

И действительно, древнейшие находки так называемой расы Гримальди — негроидной расы — относятся к верхнему палеолиту и были обнаружены в Южной Франции (близ Ниццы в пещере Гримальди. — Ред.). А потом оказалось, что вот эта вся территория (Л. Н. Гумилев показывает на карте. — Ред.) в верхнем палеолите была заселена негроидами — людьми с черной кожей, с шерстистыми волосами, которые позволяли им обходиться без шапки. Они стройные, высокие, длинноногие, прекрасные охотники за крупными травоядными. А в Африку — как же они попали? Да в результате таких же переселений, в результате которых попали европейцы в Америку — взяли и приехали.

Причем Южная Африка была заселена негроидами, нефами банту — теми, классическими, которых мы знаем, в очень позднее время. Экспансия банту началась примерно в I в. н. э. То есть они (эти самые первые лесопроходцы негритянские), они современники Юлия Цезаря,[44] Вергилия.[45] Уже давным-давно угасли Афины, век Перикла;[46] Египет превратился в колонию,[47] а они только-только начали захватывать леса бассейна Конго, саванны Восточной Африки, вышли на юг к берегам большой реки Замбези и мутной илистой реки Лимпопо. Кого же они оттуда вытеснили? Ведь до них-то там население было.

Это была третья раса, относящаяся тоже к разряду южных рас. И действительно, это, видимо, южная раса, которую называют условно койсанская. Это буквально группа языков, и условно, чтобы ее как-то назвать, называют расу койсанской. Вы знаете эти народы — это готтентоты и бушмены. Причем они отличаются от негров, во-первых, тем, что они не черные, а бурые. У них монголоидные черты лица, сильно развитое веко, у них совершенно иначе устроена глотка.

Возьмите стул (Л. Н. Гумилев обращается к опоздавшим. — Ред.).

Они разговаривают не так, как мы, — на вдохе, а на выдохе. (Л. Н. Гумилев показывает, как они говорят. — Ред.) Понимаете? Подумайте, как им было тяжело, а они вот приспособились. Они совершенно отличаются и от негров, и от монголоидов и считаются остатками какой-то древней расы южного полушария. Но в смысле этническом — ничего общего (несмотря на то, что их очень мало осталось) они не представляют.

Бушмены — это тихие робкие охотники, вытесненные неграми — бечуанами в пустыню Калахари. Живут они там, доживают свой век, забывая всю свою древнюю, очень богатую культуру, очень приятную культуру. Мифы у них есть, искусство у них есть, но уже в таком рудиментарном состоянии, потому что жизнь настолько тяжела в пустыне, что им не об искусстве приходится думать, а о том, где достать что-нибудь покушать.

А готтентоты — это голландское название племен, живших в Капской провинции (голландская колония в Южной Африке. — Ред.), прославились как невероятные разбойники, воры и жулики и любители крупного рогатого скота. Самое лучшее, что они считают, — это иметь быков. И когда один миссионер, обративший готтентота в христианство, спросил:

— Ты знаешь, что такое зло?

— Знаю, — говорит.

— Что?

— Если у меня зулусы[48] угонят быков.

— Да, это, конечно, зло. А что такое добро?

— Это когда я у зулусов угоню быков.

Вот на этом принципе они существовали — до прихода голландцев. А с голландцами они довольно быстро спелись, стали их проводниками, переводчиками, рабочими на их фермах. Когда англичане захватили голландскую Капскую колонию (в 1796 г. — Ред.) и вытеснили голландцев, то они великолепно спелись (установили контакт. — Ред.) с англичанами. И сейчас они представляют, так сказать, самый бурлящий элемент. Ничего похожего на бушменов. Как будто — одна раса, расовые черты должны быть одинаковые. Ничего похожего! Они так же мало похожи друг на друга, как, например, среди европеоидов, — испанцы похожи на шведов. Совершенно же разные!

Это уже — три расы.

Четвертая раса, тоже очень древняя, — это насельники Австралии. Как они попали в Австралию? Есть у нас такой Владимир Рафаилович Кабо,[49] который утверждает, что он знает. А я ему — не верю. Так прямо и говорю, что я ему не верю. Неизвестно, как они туда попали, но попали они туда давным-давно. Доевропейское население Австралии состояло из огромного количества весьма мелких племен с разными языками и со своими обычаями и обрядами. Причем друг друга они не любили, старались жить друг от друга как можно дальше, потому что ничего, кроме неприятного, от соседей не ждали.

Жили они крайне примитивно, но не вымирали, потому что в Австралии исключительно здоровый климат (там ведь любая большая рана заживает быстрее, чем у нас царапина).

Милости — прошу! (Л. Н. Гумилев обращается к опоздавшим на лекцию. — Ред.). Проходите, садитесь.

Так вот, австралоиды — или их можно называть австралийцы, — это особая раса, которая не похожа ни на негроидов, ни на европеоидов, ни на монголоидов — ни на кого (они похожи сами на себя!). У них при черном цвете кожи огромные бороды, волнистые волосы, широкие плечи, исключительная быстрота реакции. По рассказам, мною не проверенным, но которым я доверяю, кино для этих австралийцев показывают в два раза быстрее, чем нам, потому что если с нашей скоростью пустить кино, то они видят пробелы между кадрами. Но при всем этом они обладают и спецификой, которая не дала им возможности развиться. В чем эта специфика, мы выясним в конце курса лекций.

Факт остается фактом, что это единая раса, заселяющая единый изолированный континент, попавшая туда при каких-то условиях — явно по морю и, по-видимому, из Индии, потому что ближайшие их родственники живут в Декане (плоскогорье. — Ред.), в южной части Индии — вот здесь (Л. Н. Гумилев показывает на географической карте. — Ред.), она составляет огромное количество самых разнообразных этнических группировок.

Четвертая раса (здесь Л. Н. Гумилев оговорился, следует читать «пятая раса». — Ред.) — самая многочисленная в мире — это монголоиды, которые разделяются на целый ряд рас второго порядка. Есть сибирские монголоиды, есть — северокитайские, южнокитайские, индокитайские, малайские. Тибетские (монголоиды. — Ред.) были (сейчас их уже, кажется, и нет). То есть большое количество самых разнообразных подрас, причем ни одна из этих подрас не составляет самостоятельного этноса.

Если обратиться к тому, что сейчас было рассказано, мы заметим, что каждый этнос, развивающийся, двигающийся, создающий свою культуру, теряющий свои возможности, состоит из двух и более расовых типов. Монорасовых этносов я, в общем, не знаю ни одного. Если даже они сейчас составляют единый расовый тип, то это в результате довольно длительного отрицательного отбора (носители отрицательных (вредных) мутаций, как правило, погибают, не оставляя потомства. — Ред.), а при начале своем, при своем происхождении, они всегда состояли из двух и более компонентов.

И наконец, последняя раса — шестая, о которой мы говорить не будем (у нас и карты этой нет), — это американоиды. Они тоже составляют единую расу — всю Америку — от эскимосов до Огненной Земли (эскимосы там — народ пришлый), огромное количество языков, так что даже невозможно вести классификацию этих языков. Сейчас записано много мертвых языков (языки, не используемые в быту. — Ред.), потому что племена, языки которых были записаны, вымерли. И американоиды, в общем, совершенно различны:

и по своему характеру;

и по своему культурному складу;

и по своему образу жизни,

несмотря на то, что все принадлежат к одной расе первого порядка.

Иными словами, расы, на которые распадается вид Homo sapiens, — это условные биологические обозначения, которые могут иметь некоторое значение для нашей темы (только вспомогательное, как любая пограничная наука), но которые ни в коей степени не отражают специфики этнического характера.

И вместе с этим — еще одно важное замечание. Эти расы, как я уже говорил вначале, стабильны по отношению к виду. Сколько существует вид Homo sapiens, кроманьонский человек (и мы с вами — кроманьонские люди)? Он 15 тысяч лет существует на Европейском континенте. За это время эти расы хотя и менялись местами, но не появилось ни одной новой и не исчезло ни одной старой.

Вы, конечно, можете спросить, а почему я упустил пигмеев! Это — обычные негроиды, только живут они в экстремальных условиях. В очень плохих условиях тропических лесов у них сократился рост от недоедания.

Так что этим, казалось бы, все исчерпано. Если бы расовый момент имел значение для развития и становления этносов, то есть был инструментом взаимодействия между обществом и природой, то тогда истории никакой бы не было, а была бы заранее заданная картина.

Но этносы — системы не стабильные. Давайте проверим это таким образом. Прежде всего, ограничим период, который мы будем рассматривать. Каждый период, каждое условие люди выбирают с какой-то целью.

Цель наших занятий не в том, чтобы я вам рассказал какое-то количество сведений об этносах, а чтобы вы, следя за ходом моей мысли, усвоили бы смысл этногенеза, то есть процесса появления и исчезновения этносов. Поэтому мы возьмем только те периоды, которые могут достаточно выразительно этот принцип проиллюстрировать.

История человечества известна не равномерно. Древние периоды ее известны очень слабо и отрывочно. Например, историю Египта мы знаем за 12 тысяч лет, хотя это — по археологическим данным; 6 тысяч лет (уже, по историческим данным — по данным этнической переписи). Примерно так же, как и историю шумеров. Историю Китая — несколько меньше, в общем, около 5 тысяч лет, но это — отрывки. А что было 6 тысяч лет назад между Китаем и Индией и между Индией, допустим, и Египтом, — никто не знает.[50]

Поэтому эти древние периоды для нас не годятся. Они могут дать какие-то выборочные места из тех этногенетических процессов, которые нас интересуют. Но эти выборочные места могут создать ложное впечатление, потому что мы не будем знать, что случайно, а что — обязательно в каждом случае, в процессе. Поэтому древности глубокой мы касаться не будем.

Связная история человечества начинается примерно с XIII-Х в. до н. э. И поэтому ее, эту дату, мы и возьмем как нижнюю границу нашего исследования. Что касается новой эпохи, последних 100–150 лет, то тут мы сталкиваемся с другой трудностью. Тут процессы незаконченные, а когда мы хотим изучить закономерность процесса, мы должны знать, откуда началось, как проходило и чем кончилось. А если не кончилось? То мы можем выдумывать, как оно кончится. А наши выдумки могут быть — правильны и не правильны. Незаконченные процессы изучать бессмысленно — это не корректный способ наблюдения. Потому что выдумать судьбу какой-нибудь страны, допустим Боливии — что будет с ней в XXI в. — можно как угодно, — пойди проверь! Поэтому на таком материале строить достоверный вывод просто неприлично. Поэтому мы и последний период изгоним из наших рассуждений.

Кроме того, есть две очень навязчивых и постоянно употребляющихся исторических ошибки. Это аберрация близости и аберрация дальности. Ну, что это такое, — каждому понятно. Пятак (монета. — Ред.), если мы его ставим перед глазом, кажется нам больше Солнца, но это же неправильно, это аберрация близости. И наоборот, верблюд где-нибудь в степи на горизонте, очень далеко — нам покажется значительно меньше, чем собака у наших ног. Ну и это тоже неправильно. Поэтому мы возьмем тот самый средний период, где факты известны, соразмерность их очевидна, достоверность их установлена, двух тысячелетним изучением первоклассных историков до нас, возьмем этот средний период как образец, на котором мы будем основывать все наши построения.

И что же мы увидим?

В начале этого периода, в то время, когда ахейцы из Пелопоннеса, из средней Греции разоряли Трою[51] — небольшой город на берегу Эгейского моря, вот тут вот (Л. Н. Гумилев показывает на географической карте. — Ред.) во Фригии,[52] а троянцам помогали пришедшие из Малой Азии вожди племен (как будто маленький эпизод, хотя и воспетый самым лучшим поэтом мира — Гомером[53]) — что было в это время в других местах?

К сожалению, мы не знаем, что было в это время на Апеннинском полуострове. Но только ясно, что (до ок. 900–800 гг. до н. э. — Ред.) там еще не было никаких латинов, самнитов и других индоевропейских народов, язык которых сейчас изучают на истфаке и о которых мы хоть что-то знаем. Кто там был до этого? По легендам, сохранившимся от Римской империи, — там жили нимфы, то есть был какой-то матриархат, при котором женщины бегали с луками, охотились и вообще развлекались, охотясь на склонах Апеннин. Но это легенда — она нам ничего не дает. Вот видите, что значит слишком древний период.

Об Испании было вообще ничего не известно. Известно было только то, что там жил какой-то народ — иберы, откуда и полуостров Иберийским стал называться, откуда можно сказать, к какой группе языком и народов он принадлежал. По виду эти иберы были похожи на наших кавказцев — вроде грузин. И у них имеется некоторое сходство с кавказскими языками. Почему? Потому что сохранились их потомки — баски, живущие сейчас на берегах Бискайского залива — в Испании и во Франции. И народ этот, являющийся реликтом, сохранил очень много черт от своей древности. Это исключительно смелые люди, свободолюбивые, обожающие разбой, всякого рода нечаянные нападения, убийства из-за угла. Лучшие были полицейские и лучшие контрабандисты в течение не только средних веков, а и всей своей истории. Они разбили непобедимые войска римлян, не дав себя покорить. Они разгромили рыцарей Карла Великого,[54] они отбили арабов.[55] В общем, они подчиняются только тому, кому хотят. А вообще, иногда они считают за благо подчиниться, но только если им за это хорошо платят и это им выгодно.

Какого баска вы все хорошо знаете по литературе? (Из зала звучат ответы. — Ред.) — Кого? Бог его знает, мы по литературе его знаем, потому что он — писатель, а не герой. Нет, не Бержерак. Д'Артаньяна, известного по роману Дюма и списанного с него прототипа, — это гасконский барон. Гасконцы — это французские баски, слово Гасконь — оболтавшаяся[56]«Басконь».[57] И вспомните, как он себя ведет? Кто ему заплатит, — на того он и работает. И работает хорошо, на полную катушку. А если перекупят? Скажем, Ришелье или Мазарини перекупают его, — он переходит на их сторону. И себя не забывает и сохраняет, вместе с этим, свою баронскую честь, и — на шпагу себе заработает.

Вот этот — архаический тип, который был, видимо, свойственен древнему населению Западной Европы, простиравшемуся до Кавказа, и который был разрушен в древности (примерно около X–XII вв. до н. э.) вторжением племен, называвших себя арийцами. Предполагается, что арийцы (индоевропейские племена. — Ред.) происходят из южной части России. (За что купил, за то продаю, — это мнение моего учителя Артамонова,[58] но, так сказать, и он высказал это как гипотезу. А поскольку лучше нет, приходится остановиться на этой.) Почему-то в середине II тыс. до н. э. (с XV по X в.) эти насельники южной части нашего Советского Союза (индоевропейцы. — Ред.) стали распространяться на восток — в Персию и в Индию, на запад — на Балканский полуостров и Западную Европу.

Что было у них между собой общего?

В смысле расовом, кажется, — ничего, они были разнообразны. Были и блондины, были и брюнеты среди них, было очень много шатенов, но общим у них было то, что определяет их культуру и быт и что давало им, по-видимому, первоначальную организацию. У них был не материнский род, а отцовский. И поэтому всему члены рода носили одинаковые для всех арийских языков названия. Например, латинское — «патер», французское — «pare», немецкое — «Vater», персидское — «padar», русское — «батька», «батя», — одно слово. То же самое «мать», «брат», «сестра», то есть у них были строгие семьи с отцовским родом.

Отцовский род, я вам скажу, — это вещь жесткая и малоприятная, когда он проходит целиком и полностью, без всяких послаблений. Это значит, что какой-то мужчина-воин берет себе жену или несколько жен, в зависимости от своего состояния. Заставляет их дома работать. А сам воюет, пока его не убьют. Но это обычно бывает довольно скоро. Затем следующий, старший в роде, проделывает то же самое. Прирост населения идет очень большой. Женщинам скучно, потому что им тяжело, их заставляют работать, — с одной стороны. А с другой стороны, никакого тебе отвлечения. Все это наказывается самым жестоким образом, потому что следят, чтобы дети, принадлежащие к этому роду, были детьми именно этого отца.

Но, тем не менее, получается весьма строгая система, — жесткая система, при которой род является фактически действующей социальной единицей. Это биосоциальная единица, построенная на биологическом признаке, она начинает действовать как социальная ячейка какого-то племени или какого-то этноса, к которому она принадлежит и где старейшие рода вырабатывают какую-то политику и — проводят свою агрессию.

Но для агрессии:

— мало дисциплины;

— мало подчинения женщин мужчинам;

— мало того, что большое количество мальчиков считает себя с детства обреченными на смерть и принимает ее как совершенную, нормальную судьбу. И даже очень стеснялись бы, если бы им, кому-нибудь из них удалось бы дожить до старости. Неприлично, значит, — трусил, в бой не ходил! Этого всего — мало.

Для того чтобы их агрессия была успешной, нужно еще совершенное оружие. И арийцы эти древние его имели. Опять же это видно по данным языка. Железное оружие они имели. И поэтому слова, связанные с оружием, опять-таки имеют сходство, лингвистическое между собой.

Вы знаете, лингвистика — это такая заумная наука, что я верю лингвистам, которые это утверждают. Хотя, на мой взгляд, эти названия очень не похожи друг на друга. Но это я — по сердцу. Потому что я, например, никак не мог понять, спрашивал у индоевропеистов, они не могли объяснить, почему слова «начало» и «конец» — это одно и то же слово? Что во что переходит? Но оказывается, — одно.

Так что давайте мы тоже в эти «дебри» не будем входить. Поверим тому, что подтверждается не только лингвистикой, но и археологией, — что наличие жесткой дисциплины патриархального рода при вооруженности железным оружием против бронзового, — дало возможность арийским племенам захватить почти всю Европу и оттеснить древних иберов:

или в горы Пиренеи;

или в Сьерра-Морену (горы на юге Испании. — Ред.), там были контакты тоже в древности;

или на самый север Англии, где жили каледонцы. Это их самоназвание, а принято их называть — пикты. Они делали себе татуировку, очень красивые рисунки на лице и на теле, и поэтому их называли пикты, то есть «разрисованные».

Это было в XII-Х вв. до н. э., в то время, когда, как я вам уже сказал, ахеи — Агамемнон, Менелай и прочие, отвоевывали у Приама и Париса Прекрасную Елену.[59] А ведь это наводит на некоторые мысли. Не одно ли и то же событие мы описываем? Откуда взялись на этом полуострове (Л. Н. Гумилев показывает на географической карте. — Ред.) — лесистом, спокойном, полном животных, — откуда взялись эти страшные завоеватели — ахейцы, которые привели с собой коз, овец, свиней, — животных, которые были страшно вредны для пышной растительности Пеллопонеса! Причем эта растительность росла на камнях с ничтожным гумусным слоем.

До этого, оказывается, на этом полуострове (во время неолита. — Ред.) жили пеласги, — их имя сохранили греки для нас в греческой литературе. Но, что такое пеласги, — они сами не знали, мы — тем более. Во всяком случае, жил какой-то народ, который стал жертвой этих ахейцев. Так же, как стала жертвой Троя (ок. 1230 г. до н. э. — Ред.); так же, как стала жертвой их (галлов, до VI в. до н. э. — Ред.) в дальнейшем вот эта страна (Л. Н. Гумилев показывает на карте. — Ред.), получившая название Галлии (италики — ок. Х-VIII вв. до н. э. — Ред.); стала жертвой вот эта страна, получившая название Италии, и эти страны, получившие название Испании (кельтиберы — X до н. э. — Ред.), Дании (белги. — Ред.) и Британии (гэлы, бритты. — Ред.). Они проникли всюду, эти завоеватели. Также они проникли на восток (галаты. — Ред.), захватили Иран (это Ариана — страна арийцев) и захватили Северную Индию (ок. 800 г. до н. э. — Ред.). И всё (пришло в движение. — Ред.) — в одно и то же время![60]

А что же делали в это время культурные народы — египтяне, вавилоняне, у которых были тысячи лет позади?

Вавилон, например, основан в XIX в. до н. э. А мы говорим о X–XI вв., то есть 800 лет уже стоял этот огромный мировой город. Египет — еще больше просуществовал,[61] чем Вавилон.

До Вавилона был древний Шумер (ок. 3000–2100 гг. до н. э. — Ред.). Оказывается, они вели себя крайне тихо, защищались, иногда воевали, сражались, но больше бывали сражаемы.

Египтянам, например, в эпоху их величайшего расцвета при 18-19-й династиях[62] удалось отвратить натиск народов моря, о которых я только что рассказывал, — ахейцев. Они высадились в долине Нила, через Крит прошли сюда (Л. Н. Гумилев показывает на географической карте. — Ред.) и чуть было не разграбили весь Египет (ок. 1175 г. до н. э. — Ред.). Их отбили[63] с величайшим напряжением, причем египтян, наверное, было человек пятнадцать на одного представителя народов моря.

И, тем не менее, они закрепились вот здесь вот, на этой территории (Л. Н. Гумилев показывает на карте. — Ред.), получив название филистимляне.[64] Отсюда и название — Палестина. Но они встретились с такими же разбойниками, с такими же головорезами, которые пришли из Синайской пустыни. Это были народы хабири — предки евреев.[65] И устроили они жуткую резню, убивая друг друга совершенно беспощадно, за исключением тех случаев, когда одни изменяли своему народу в пользу своего противника.

Так поступал замечательный царь Давид,[66] описанный в Библии, который сделал свою карьеру на том, что предал своего благодетеля — Саула,[67] чем — обеспечил филистимлянам власть над Саулом. А потом — взял власть в свои руки. И потом перебил:

своих — сторонников Саула и своих противников среди евреев;

и тех филистимлян, которые не сумели от него убежать своевременно.

То есть оказывается, что почему-то в этот самый XI век (а здесь это уже точнее можно сказать, XI век) — культурные, богатые государства, стремившиеся приобрести рабов и установить рабовладельческую формацию, — терпят полное поражение, еле-еле защищаются по отношению к каким-то кучкам головорезов: или с моря, или из степи.

Посмотрим, что было дальше. Если про этих головорезов (народы моря. — Ред.) мы не знаем, откуда они пришли, то здесь (Л. Н. Гумилев показывает на географической карте на территорию современного Ирака. — Ред.) в X в. и до VII в. возвышалась кучка таких же головорезов, небольшое племя, называемое ассирийцы. Они были люди вполне местные, они ниоткуда не приходили. Несколько раз они пытались добиться самостоятельности, но каждый раз оказывались в подчинении у каких-нибудь соседей. Или — у Вавилона (в XVIII в. — Ред.), или у Миттани (в XVI–XV вв. — Ред.), или у Урарту, или еще у кого-нибудь. А тут, — им удалось. И они создали первую всемирную монархию, то есть завоевали всех своих соседей, к VII в., правда. (В течение 100 лет были завоеваны вся Передняя Азия и Египет. — Ред.) То есть они завоевали вот так (Л. Н. Гумилев показывает на географической карте. — Прим. Ред.) — всю Месопотамию, Элам, Мидию — частично Закавказье, большую часть Малой Азии, Сирию с Палестиной и даже Египет. Создали огромное государство, которое развалилось с потрясающей легкостью, как только пришли потом уже скифы — с севера, нанесли ассирийцам удар, потрепали их войска. То есть личный состав войск оказался обедненным, его пришлось заменять новобранцами из покоренных народов. Армия потеряла боеспособность. В 612 г. до н. э. Ниневия (столица. — Ред.) пала, разбитая на части двумя народами-союзниками — мидянами и халдеями (халдеи — это арабы,). И кончилась Ассирия! И потомки этих ассирийцев что делают сейчас? (Звучит ответ из зала: «Обувь чистят». — Ред.) — Правильно. И с тех пор, с 612 г., подумайте! — ничего другого. Это тоже наводит на некоторые мысли.

Если мы пойдем дальше на восток, то в X в. мы увидим, что здесь (Л. Н. Гумилев показывает на географической карте. — Прим. Ред.) — происходят довольно неприятные обстоятельства. Вот эта роскошная степь, простирающаяся от Дона до Маньчжурии, испытывала довольно значительное усыхание. Дело в том, что циклоны, как я уже говорил в прошлый раз, меняют свое прохождение: проходят иногда южным путем, иногда северным.[68] Если южным, тогда хорошо, тогда они изливаются на горах и наполняют реки, — дождики текут в степи, и все — слава Богу! А если они идут северным путем, — степь, естественно, сохнет, отодвигая лесостепные районы к северу и к югу, а лесные — тоже к северу и к югу. Бесплодная пустыня, в которой могут жить только ящерицы.

Вот таким периодом был примерно Х век до н. э., когда оседлые народы, занимавшиеся экстенсивным земледелием и примитивным скотоводством, были поставлены самой природой в необходимость найти выход или — помереть с голоду, потому что скот вытаптывал землю около родников, а ветер разносил сухую пыль. (Это результат так называемого скотосбоя[69]).

И нужно было: или прокормить скот — единственное средство пропитания; или самим помереть; или уйти.

Для того чтобы уйти и завоевать какие-нибудь места, нужно иметь большую армию, сами знаете, нужно иметь большое вооружение, сытых и здоровых воинов. А люди видели, что один раз — засуха, другой — засуха. «Ну, пойдет же когда-нибудь дождичек? Зачем мы будем воевать? Мы за мир», — думают люди. И поэтому никуда воевать не ходили. До тех пор, пока они не изнурялись жизнью настолько, что никаких воинов из них не получалось. И лошадей у них не было, и скота у них не было. Какая там война? Тогда шли, бедные, к соседям, в оседлые места — или в Сибирь, или в оазисы, или в Китай, и говорили: «Пустите нас! Хоть подкормиться немножко, хоть водички попить, а то мы совершенно измучены».

Ну, те их, конечно, пускали — на условиях, весьма неблагоприятных. То есть завоевание с этим не было связано. Просто заставили работать, если не рабом, то все равно — угнетенным, подданным человеком.

И тогда гениальные степняки-кочевники, предки гуннов, придумали такой способ. Если травы мало, но все-таки она бывает, потому что снег нет-нет да и выпадает зимой. А раз он выпадет, то он стает, вода впитается в землю, а где вода — там и трава. Значит, будем гонять скот за этой травой, будем использовать всю траву, какая есть, перегоним ее в мясо, мясо съедим — и не погибнем. Так родилось кочевое скотоводство. Археологически оно поддерживается, правда, не с X, а с VIII в. до н. э., так что я забежал немножко вперед, рассказывая об этом процессе, но разница не так уж велика. Сами по себе неприятности были связаны именно с тем самым X в., о котором мы говорим, по отношению к Европе.

А что же было в это время в Китае? В Китае еще с древности создавались могущественные династии. Но китайские династии отличались от всех прочих. Чем? Ну, как известно, Рим основали дети, вскормленные волчицей. У монголов были тоже (тотемные предки. — Ред.), дети Гоамарал — дети оленихи и (Борте-Чино. — Ред.) серого волка. То есть тоже воины и охотники. Какие-нибудь германцы почитали воинственных богов и своих прародителей — Вотана, Тора и других. У китайцев — основателем династии был инженер-мелиоратор. И это было не случайно. Предки китайцев — сто черноволосых семейств — пришли с запада, вот с этих гор (Л. Н. Гумилев показывает на карте. — Ред.), и поселились на берегу Хуанхэ (Желтой реки), вот в этих местах.

Для того чтобы понять, что такое Китай, нельзя не рассказать о режиме реки Хуанхэ. Она начинается в Тибете как горный ручеек, не очень большой, такой, что даже стрела легко перелетает с одного берега на другой. Перейти ее не сложно, хотя, чем ниже, тем быстрее она течет. Затем, проходя через вот эти Восточно-Тибетские горы, она набирает невероятную скорость и течет стремительным потоком в ущельях, которые она промыла среди гор. И тянет с собой в силу этого огромное количество аллювия — осадочного материала. Таким стремительным потоком, со скоростью курьерского поезда она выходит вот сюда (Л. Н. Гумилев показывает на географической карте. — Ред.) и обтекает вот эту местность, называемую плоскогорье Ордос. Обтекает вплоть до конца этой огромной излучины. И тут она аллювий не теряет. Во время половодий количество взвесей в водах Хуанхэ доходит до 40 % и 50 %. То есть перебраться через Хуанхэ во время половодья или зимой, когда она и лед несет (правда, лед так редко останавливается, но все-таки бывает — замерзает), практически нельзя. Поэтому Ордос — это, по существу, остров внутри континента, — так его защищает река.

А когда она выходит из гор и начинает терять скорость на равнине, она начинает откладывать аллювий. И она намывает дамбу величиной примерно в метров в пять-семь. И течет она на этой дамбе. И так как здесь река уже широкая, то в силу известного закона, связанного с вращением Земли, она начинает меандрировать — петлять из стороны в сторону. И подмывает то один берег, то другой, как у нас Терек. А это — великое несчастье, потому что, представляете себе, эта огромная масса воды с высоты пяти-, шестиэтажного дома вдруг устремляется на соседнюю равнину и тянет за собой большое количество всякой мути, всякой взвеси, осколков кремня, песка и, вообще, — всякой дряни. Тут спасаться надо!

Спастись не всегда удается. Но, во всяком случае, если человек сам и убежит, то имущество-то свое не возьмет. На этих полях, которые с большим трудом среди тропического леса китайские земледельцы устроили, — посадили там просо и что-нибудь еще, что им надо, — вдруг выпадает большущий слой камней и песка, то есть погребает гумус под собой, жить становится совершенно не возможно. Почва вся пропитывается водой и превращается в болото. Поэтому там вырастает огромный лес, в котором живут различные хищные звери: от леопардов (место-то ведь очень южное — 45-я параллель) и бамбуковых медведей и кончая настоящими медведями. Эта местность — ад, и ее превратили в рай.

Некто Юй (около 2278 г. до н. э. — Ред.) объездил эту самую реку по всей территории своего княжества и предложил проект, который сам провел своими руками. Его изображают всегда с большими мозолями на ладонях. Он стал чинить дамбу и укреплять ее. И древние китайцы в III тыс. до н. э. (это я рассказываю глубокую древность), они эту дамбу так укрепили, реку так ввели в определенное русло, что после этого они до 634 г. до н. э., то есть две с половиной тысячи лет, они жили спокойно и не знали, что такое наводнения. Потом эта река все-таки прорвалась, затопила низовья. Ее починили снова, уже новыми средствами, потому что это уже было первое тысячелетие до нашей эры, а не третье. После этого реку чинили каждые два с половиной года — вот до сих пор и продолжают чинить. Это называется — технический прогресс.

Ну, вот. Как только реку остановили, оказалось, что можно очень легко и приятно жить в этой стране. Лес развели, сделали поля, засеяли их зерновыми, бобовыми растениями, развели домашний скот. Орошения не требуется — муссоны, воды сколько угодно, все растет! Детей можно было прокормить неограниченное количество. Поэтому китайцы, вообще говоря, очень чадолюбивые люди, и даже древние китайцы, — они старались своих жен освободить от всякой работы, — чтобы они по хозяйству, с детьми сидели, главным образом, и рожали каждый год. А впоследствии им даже (для того чтобы они, так сказать, не отвлекались на какую-нибудь работу) стали делать операцию, ломая ступню ног, для того чтобы женщина вообще не ходила, а сидела дома. И муж всё делал: стряпал, стирал, ухаживал за женой. Но, Боже упаси, если он считал, что она — изменщица! Всё! — у нее вырезали нижнюю часть живота бо-ольшим ножом.

В отличие от китайцев, кочевники-гунны тогда еще, а впоследствии, — тюрки и монголы, они женщину заставляли работать: ходить за скотом, шить, чистить оружие (нет, оружие сами чистили), в общем, юрту делать, ухаживать, смотреть, чтобы все было в порядке. Но — никто не спрашивал, от кого она принесла ребенка. Считалось, что если у нее есть ребенок, то все племя было радо и счастливо, — лишний богатырь или лишняя красавица. И имущество, которое муж приносил в дом, за исключением оружия, — всё принадлежало жене. Она распоряжалась и выдавала ему, сколько хочет. И он слова не мог ей сказать при этом.

Вот что такое этносы, вот как они отличаются друг от друга.

Теперь я прошу вас обратить внимание на то, что (мы сейчас сделаем перерыв), что то, что я вам рассказывал, — никакого отношения не имеет к расам, а имеет отношение исключительно:

к какого-то рода явлениям, связанным с природой дневной поверхности нашей планеты;

и к глубинным явлениям, которые иногда простому человеку зрительно не видны.

(Перерыв.)

Рассмотрим случай Китая. В это время — с III тысячелетия по X век до н. э. — Китай был очень маленький. Он занимал только самое нижнее течение Хуанхэ и частично реки Вэй. И за это время китайская историография насчитывает всего две династии.

Одна династия — Ся (2205–1766 гг. до н. э. — Ред.) — династия охотников, которая унаследовала Юю, этому первому мелиоратору, и которая процветала за счет того, что в этом субтропическом широколиственном лесу она имела возможность целиком и полностью использовать местные ресурсы края. Но династия эта продержалась не очень долго и была сменена династией Шан (1766–1123 гг. до н. э. — Ред.), которая объявила войну племени Ся, разгромила его, выгнала его и установила жестокую, деспотическую систему власти с великолепной культурой, с грамотностью. В эпоху Ся такой грамотности еще не было, а тут была изобретена иероглифическая система письменности. Писали на черепаховых щитках и сейчас читают эти иероглифы знающие люди, потому что система сохранилась до нашего времени. А разбитые, но оставшиеся в живых члены династии Ся бежали на север, в степь, в Ордос, и жили здесь вместе со степными народами. Затем пересекли пустыню Гоби и, по легенде, стали предками гуннов. Но не одни, а в сочетании с аборигенами современной Монголии.

Шан была вполне цивилизованной династией и вполне цивилизованной империей. Она распространялась вот таким образом. (Л. Н. Гумилев показывает на географической карте. — Ред.) Там была великолепная столица, там были и приемы, богатые одежды, началось шелководство и очень распространился культ почитания предков, которым в сопровождение (после смерти) отправляли до пятисот убитых рабов. Ну, у людей победнее убивали меньше рабов, а для царей — до пятисот человек. Естественно, что вся эта цивилизация существовала за счет совершенно жуткого обжимания тех, кто работал — трудящихся масс. Поэтому она им была очень мало интересна. Я ее пропускаю, потому что она выходит за наши хронологические рамки.

А в XI в. небольшое племя чжоу, западное племя (но опять-таки запад надо понимать внутри Китая, — выше предгорьев Тибета) разгромило огромную армию шаньцев, перебило и захватило в плен их аристократию. А народ сказал: «Какая нам разница, — кто над нами правит и кто нас будет обжимать?» Народ не шевельнулся. И так создалась первая историческая империя Чжоу (1123 — 960 гг. до н. э. — Ред.). Причем завоеватели захватили территорию уже до Голубой реки — Янцзы (Л. Н. Гумилев показывает на географической карте. — Ред.), болота между этими двумя реками, которые сейчас уже стали культурными землями, а тогда еще не были, — то есть весь северный современный Китай. Чжоусцы были народ дикий, воинственный, храбрый и человеколюбивый. Особенно они своих подданных не обижали. И царя своего они не обижали. Они знали, что у них есть царь, но старались всегда держаться от начальства подальше, думая, что ничего хорошего от близости к начальству нет. Поэтому Чжоуская империя распалась на 1851 княжество. Списка этих 1851 княжества нет нигде, и он не нужен, потому что даже тогда китайцы, при всей их дотошности, не считали нужным давать перечисление забытым ими самими названий.

Что мы видим в этом процессе, который опять-таки совпадает с распространением:

арийцев — сюда (Л. Н. Гумилев показывает на географической карте. — Прим. Ред.) — на запад;

семитов — на север, то есть еврейского нашествия на Палестину,

а потом — арамейского нашествия на Сирию, —

вместе с началом образования кочевого быта.

Мы видим здесь естественное распадение большой территории с натуральным хозяйством на ряд мелких владений, из которых каждое было самостоятельной единицей. Никакой пользы, никакого смысла в объединении у них не было. Соседи у них были народы довольно тихие, спокойные. Гуннов они отогнали с чжоусцами (еще первые императоры), — отогнали за пустыню Гоби.

А кругом них жили только жуны. Это очень интересный народ жуны, которого сейчас нет. Это были люди светловолосые, со «стеклянными», то есть светлыми, глазами, с рыжими, очень густыми бородами — типичные европеоиды. И эти густые бороды у китайцев прослеживаются до начала нашей эры, даже после нашей эры, — до III–IV вв. н. э. Потом монголоидность вытеснила эти европеоидные признаки. Жили эти жуны отдельными племенами, в отличие от предков китайцев они не занимались трудоемкими земледельческими работами, а жили на холмах и на склонах гор. Каждый в своем ущелье имел свой замок, — там и жил. Но сами понимаете, что в горных долинах очень мало земли, то есть пищи у жунов не хватало для того, чтобы кормить большое количество детей. И поэтому размножались они крайне медленно, но были весьма воинственны.

Китайцы, подчинив себе жунов и отчасти использовав их при завоевании империи Шан, с ними долгое время уживались. Только позже, уже в VIII в. (я опять забегаю вперед, чтобы не возвращаться) в Китае начался процесс создания нового древнего Китая, эти жуны, будучи изолированными, не могли оказать сопротивления. Они были поодиночке перерезаны растущим китайским древним этносом. Но этот процесс начался в VIII в. Мы его сейчас, вот при этом рассказе, не затрагиваем.

А кто же жил за пределами Китая? Здесь вот, на юге (Л. Н. Гумилев показывает на географической карте. — Ред.) жили племена, называемые мани. Но это название такое общее. Туда входили самые разные племена лесовиков. Похожи они на современных вьетнамцев, которых у нас на улицах можно было видеть недавно в больших количествах. Вот такие маленькие, очень подобранные, очень работоспособные, очень смелые, очень хитрые, умные, выносливые, очень самостоятельные. Завоевание Южного Китая и превращение его в Китай — весь этот исторический процесс занял около трех тысяч лет и еще сейчас он полностью не завершен. Да, потому что там большое количество южнокитайских инородцев, которые в древности назывались мани.

В Шаньдуни жили охотничьи племена и. Шаньдунь — это горный полуостров, так что наводнения на Хуанхэ были ему не страшны. И эти и изображались как охотники с луком. Уже к началу нашей эры их не стало, китайцы их всех «освоили» и подчинили себе.

А в горах жили горцы, кочевые скотоводы, которые назывались кяны. Это кочевые тибетцы, которых видел Пржевальский,[70] по ошибке приняв их за тангутов (тангуты — это другой народ). И они до сих пор живут своим бытом. У них есть племена — нгологи, банг-нголбги, бома, и, но эти племена мало кому известны, кроме них самих. До последнего времени, до конца XVIII в. они, находясь в составе огромной Китайской империи, никому не подчинялись. Жили своим племенным бытом, грабили проезжающих паломников, монголов или китайских купцов. Попробовали ограбить экспедицию Пржевальского, но когда наши начали стрелять, то они убежали и сказали: «Нет, с этими — лучше не связываться».

Вот. Но это народ (кяны. — Ред.) крайне неукротимый и дикий. Живут они в Северном и в Северо-Восточном Тибете, иногда распространяясь на запад до Западного Тибета. А место это, я должен вам сказать, для жизни малопригодное.

Дело в том, что весь Северный Тибет покрыт густым лесом, потому что все муссоны, идущие с южного Индийского океана, переваливают через Гималаи и в холодном тибетском воздухе выпадают дождями. А вот через Тянь-Шань и Куньлунь они уже не переходят. А здесь такое количество влаги, что растет огромный лес и большое количество травоядных животных, естественно. Но человеку там жить нельзя, потому что не из чего разжечь огонь. Ни одной сухой веточки. Каждая веточка, упавшая с дерева, немедленно загнивает. Кизяк — основное топливо для центрально-азиатских кочевников — гниет тут же. И поэтому туда уходят охотники, с тем чтобы прожить пять-шесть дней, не разжигая огня. А потом уже возвращаются, греются, отдыхают, но жить там — не могут. Туда китайцы так и не попали, вплоть до нашего времени.

Другая часть ся, убежавшие на север, образовали здесь первую кочевую династию хуннов. Китайцы опять же не смогли перебраться через пустыню Гоби иначе как путем организации легкой конницы, но это уже более позднее время. Именно пустыня спасла народы, жившие по соседству с Китаем, от истребления.

Какая здесь закономерность? — Да, она напрашивается сама по себе.

Этнос, оказывается, не будучи никак не связан с расой, связан — с ландшафтом — через хозяйство, которое его кормит. То есть этнос — это понятие географическое. Вот то, что я доказывал постоянно, часто и буду доказывать, как говорил старик Рабле «от Сорбонны включительно до костра исключительно».[72] (Шум в зале. — Прим. Ред.) — А вы не смейтесь и не улыбайтесь, — это совсем не так легко и просто.

Вы знаете, что возможности счета у разных млекопитающих ограничены. Белка считает до двух, кошка считает до трех, собака до четырех, человек считает до трех тысяч. А мой оппонент (ввиду многочисленности оппонентов, ф.и.о. уточняется. — Ред.), который меня обвиняет в том, что я не прав, — он считает до двух. У него либо социальное, либо — биологическое и ничего третьего — не может быть! Ну, сами понимаете, что при этом доказывать, что этнос — явление третьего порядка, связанное с ландшафтными особенностями нашей планеты, — это надо возвысить его счетные возможности до уровня кошки. Не знаю, удастся ли мне это к концу жизни.

Теперь от этого сделаем переступ, ну, на сколько? — На пятьсот, на шестьсот лет.

Возьмем такой же срез в IV в. — тоже до нашей эры. Что за это время произошло?

За это время создалась и погибла великолепная культура греческих полисов (города-государства. — Ред.), которая дала начало всей нашей науке: философии, геометрии, математике, истории, географии, вообще всему, что мы знаем. К IV в. Греция, вспоминавшая только пережитый свой расцвет, стала добычей Александра Македонского[73] и его мало квалифицированных товарищей (я называю правильно, они назвались гетеры, то есть «товарищи» царя) и совершенно диких иллирийских солдат, с помощью которых он разгромил фиванское и афинское войско при Херонее (338 г. до н. э. — Ред.), разрушил Фивы и подчинил себе почти всю Грецию. Но были ли эти греки подобием ахейцев Агамемнона или Ахилла? — Да, ни в коей мере! Это был совершенно другой народ, относившийся к древним ахейцам, как современные итальянцы относятся к древним римлянам. То есть кое-какие традиции у них были, вероятно, элементы языка у них были, но устройства все, обычаи, нравы, стереотип поведения, — у них уже был совершенно другой.

То есть за какие-то 600 лет мы видим, что на территории Греции произошла не только смена этноса, — как системы, но и расцвет и уже наступил и упадок — уже второго, нового этноса. Процесс шел как будто довольно быстро.

Что было на Иранском плоскогорье и в Передней Азии? Ассирия, как я уже говорил, в 612 г. была разрушена и пала. Вавилон, захваченный халдеями, был самым богатым городом. Это был первый город-миллионер. Причем он отличался от современных городов с миллионным населением тем, что обходился без подвоза извне, — настолько богатая была местность, настолько было организовано хозяйство. Каждый квадратный сантиметр почвы был там обработан. Там стояли финиковые пальмы, а финики очень вкусные и очень питательные. Между ними пространство было засеяно чесноком (ужасно они чеснок любили). Где-нибудь подальше от реки Евфрата и оросительной системы были поля с ячменем. Ну, ячменные хлебцы не такие вкусные, но пиво — замечательное. И вавилоняне там и пьянствовали, и веселились, и сыты были. Город был из многоэтажных домов, там были лавки, и банки, и публичные дома, и трактиры, и даже университет, и, конечно, — дворец царя, который был — иноземец, чужой, но, так сказать, очень берег свой город — Вавилон.

Но к V в. до н. э. Вавилона не стало, то есть он превратился в захолустье, а к I в. он вообще превратился в еврейское местечко[74] (да-да — в еврейское) и исчез как город. Остались только его развалины. Братцы мои! Как же это произошло, так быстро?! Давайте посмотрим.

Вавилон был завоеван, причем не пострадал при завоевании, персами. Персы — это народ маленький, живший вот здесь, на берегах Персидского залива. Главную часть Персии, наиболее богатую северную часть, занимал народ — мидяне.

Это были люди храбрые, сильные, очень культурные, цивилизованные, в смысле градостроительства. У них были города, замки, архитектура. У них очень развилась наука, потому что у них были маги. Маг — это слово мидийское, «могуш» — это просто значит «специалист» — футуролог, как мы называем их сейчас. Они предсказывали будущее. Будущее всем интересно знать, и поэтому эта профессия очень древняя. Предсказывали, очевидно, верно, потому что они несли большую ответственность за ложные предсказания, и без достаточных оснований за эту специальность не брались. Но все-таки существовали, работали. У них была письменность, грамотность.

Они — вместе с халдеями — разгромили Ассирию. Потом они оказались жертвой персов, — маленького, достаточно воинственного, но никак не культурного народа. И создалась огромная страна — Персия, завоевавшая все Закавказье, всю Переднюю Азию. (Ок. 550 г. до н. э. Кир II Великий основал персидскую державу. — Ред.) Вот таким вот образом (Л. Н. Гумилев показывает на географической карте. — Прим. ред.), Египет, Киренаику, Триполитанию (области в Ливии. — Ред.), и Аравию, и часть Индии, и Среднюю Азию. Огромная монархия, которая управлялась небольшим народом — персами. В этой монархии было около 30 миллионов населения, а персов всего было меньше полмиллиона. И, тем не менее, персы каким-то образом ухитрялись держать это все в подчинении, пока опять же Александр Македонский (356–323 гг. до н. э. — Ред.) не напал на этих персов (334 г. до н. э. — Ред.) и за три года не уничтожил эту монархию. С потрясающей легкостью! Почему? Неужели восточные люди настолько слабее западных!

Ближайшее столетие показало, что — ничего подобного! Небольшая страна — Парфия, располагавшаяся в нашей Туркмении, в южной части разбила одного из наследников Александра Македонского — Селёвка.[75] И отняла у него весь Иран (247 г. до н. э. — Ред.). Это примерно такое же положение, как если бы, скажем, — Туркменская ССР объявила войну — Персии, Афганистану, Грузии, Армении, Турции, Палестине, Сирии и Ираку — всем вместе объявило войну, — и победила! Ну, в наше время (лекция читалась осенью 1977 г. — Ред.), это казалось бы совершенно невозможным. А тогда — это совершилось! То есть здесь мы встречаем одну загадку за другой.

В IV в. до н. э. Китай объединился. Объединение это было весьма мало приятно китайцам. Но шло оно в течение четырехсот лет, с VIII в., совершенно неуклонно. Маленькие княжества воевали друг с другом и укрупнялись. (С 722 г. до н. э. наступила эпоха «Весны и Осени». Конфедерация княжеств разделилась на 124 самостоятельных государства, которые начали усердно поглощать друг друга. — Ред.) Причем это укрупнение шло способом, который сейчас (мороз по коже пробегает) — если один князь брал город другого, то там убивали все население, включая женщин и грудных детей. Это называлось «вырезать город». Местность заселялась членами этого княжества. И они размножались в этом китайском теплом климате (при наличии жен неработающих) с потрясающей быстротой. Так что ущерба в населении от этой резни не было. Но потом еще соседнее княжество — вырезало это. Точно так же приходили другие, поселялись и размножались с потрясающей быстротой. К 403 г. всего оказалось в Китае семь соперничающих государств. Я перечислять их не буду (если бы я говорил о Китае специально, — я бы это сделал, а сейчас не надо), которые страшно боролись друг с другом. (Период Чжаньго «борющиеся царства», 403–221 гг. до н. э. — Ред.) За что? Да за то, чтобы не быть убитым. Вот основной стимул борьбы, войны. Потому что пленных китайцы не брали. У них не было понятия плена вообще.

Что это значит — сдался? Сдался — это значит, что ты изменил, перешел к другому. Измена — это вещь страшная. Если ты не изменил, а просто не воюешь, то тебя надо убить! И такого закапывали живьем в землю. Сдаваться не имело никакого смысла.

Но победило княжество Цинь (ок. Хв. до н. э. — Ред.), которое состояло из бывших, изгнанных, аристократов империи Шан и местных инородцев. Вот здесь (Л. Н. Гумилев показывает на географической карте. — Ред.). Вот ее территория была. Оно победило всех.

Причем тут опять-таки сыграла роль не только какая-то странная (противоестественная, на первый взгляд, и, очевидно, — естественная по существу дела) смесь этносов, смесь наций. Ну, и … один географический момент.

Дело в том, что когда китайцы жили в густом и очень высоком лесу на берегах Хуанхэ, то тогда степные ветры не могли нести песок в Китай. Они завихрялись, и песок выпадал в качестве как бы дюны, — здесь вдоль современной Великой китайской стены. Но когда китайцы, желая увеличить доходы от земледелия, свели лес, чтобы освободить место для полей, то ветер понес песок на их поля. И хорошего от этого было мало. Поля, переведенные песком, давали малые урожаи. И начались в Древнем Китае экономические кризисы. Воды стало не хватать, потому что этот песок в таком количестве падал в глубокие места, что засыпал мелкие ручейки. Тогда китайцы царства Цинь сделали гениальную вещь, — они ввели ирригацию. Вот здесь река Вэй течет (Л. Н. Гумилев показывает на географической карте. — Ред.), а в нее впадают притоки. Они перегородили их плотинами, в частности реку Цинь, сделали там водохранилища и стали из водохранилища давать воду на поля. Ирригацию ввели. Это все было очень хорошо. Сразу в царстве Цинь получилось изобилие хлеба. А при изобилии хлеба можно содержать большую армию. Большая армия одерживает победы. И так они завоевали весь Китай.

Результаты из этого были следующие. Сначала скажем о плотинах. Плотины эти через некоторое время песок тоже перемывал и засыпал. Падал песок и в воду, падал он и на плотины, падал кругом. Поэтому водохранилища мелели и переставали быть пригодными для ирригации. Приходилось идти вверх по течению реки и ставить плотину за плотиной, для того чтобы собрать нужное количество воды. А ветер всё дул да дул, — песок всё нес и нес. Борьба китайцев со степным ветром продолжалась до XVII в. н. э. У нас уже Смутное время (конец XVI — начало XVII в. — Ред.) прошло, и про Ивана Грозного уже начали забывать, и Жанну д'Арк во Франции сожгли (1431 г. — Ред.); а китайцы — всё воевали со степным ветром! Америку открыли (Колумб в 1492 г. — Ред.), а китайцы — всё воевали со степным ветром! Испания — пала (гибель Непобедимой Армады, 1588 г. — Ред.), а китайцы — всё воевали со степным ветром. И всё! В XVII в. плюнули и бросили. Оказалось, что степной ветер их победил. И плотины эти сейчас стоят как памятники, потому что сейчас восстановить, при современной технике, невозможно.

А объединение Китая дало еще более радикальную болезнь. Цинь Шихуан — император империи Цинь (царь сначала империи Цинь, объявивший себя императором всего Китая) решил, что побежденные им китайцы, завоеванные им с большим трудом, потому что они страшно сопротивлялись, — должны отработать то благо, которое он им принес, завоевав их и объединив. Для этого они должны работать. А чтобы они не отвлекались, было запрещено чтение всякого рода философских, поэтических, литературных произведений, — категорически. И всякие книги, которые были у китайцев, были сожжены и уничтожены. Осталось только три разряда книг: по агрономии, по метеорологии (дождь вызывать — надо? Каждому надо, — это каждый понимает) и по гаданиям. Гадать-то тоже надо уметь. Друзья мои, кто из вас откажется погадать у опытного гадальщика?

Ну, и Цинь Шихуан понимал, что это нормальные потребности его народа, а все прочее было категорически запрещено. А люди, понимаете, работают, работают, да иногда им — почитать охота, попеть песни, поплясать. Все это — запрещалось. Если ловили, то читателей книг казнили — рубили голову, а писателей книг — закапывали живьем в землю. Чтобы люди, которые работают на своих полях — ну, посеют урожай, соберут, и у них время свободное есть, — так чтобы они не валандались без дела (то есть ничего не делали. — Ред.), Цинь Шихуан построил Великую Китайскую стену (ок. 214 г. до н. э. — Ред.), — чтобы отделить Китай от набегов хуннов.

Пользы от этой стены никакой не было, потому что защищать стену, простиравшуюся от Ляодуна до Тибета, вот она так шла (Л. Н. Гумилев показывает на географической карте, направляя указку с востока Китая на запад. — Ред.), — вот так, — это было совершенно невозможно. Там нельзя было даже и гарнизоны расставить, потому что нужно было занять слишком много людей, а смысла — никакого. Потому что, если, скажем, где-нибудь в этом месте — стоит гарнизон в десять воинов, а придет тысяча хуннов, так эти десять воинов — ничего с ним не сделают. А если будешь звать помощь со всех сторон, то пока соберется опять тысяча, — хунны уже прорвутся, перебьют эти десятки и уйдут из страны. То есть предприятие было абсолютно бессмысленное. Но, тем не менее, проведено.

В армии была введена совершенно жестокая, железная дисциплина. Приказ должен быть выполнен! И если он не выполнен, то несет ответственность не только командир части, но и все солдаты данной части, — коллективная ответственность. Население Китая в результате этого уменьшилось на две трети. Кончилось дело тем, что когда Цинь Шихуан умер, а его старшего сына, довольно талантливого и способного наследника, — интригами принудили к самоубийству (хитрая интрига была — не будем отвлекаться), евнухи захватили власть. А евнухи — это, надо сказать, очень ценились в те времена, потому что они сидели и вели всю эту дворцовую бухгалтерию и переписку. «А кто же, — говорили древние люди, — на это согласится? Каждый пойдет по бабам». А евнух никуда не пойдет, ему деваться некуда. Он сидит и пишет.

И когда евнухи захватили власть, то произошел эпизод, который повлек крушение величайшей империи того времени. Какой же эпизод? Одна воинская часть получила назначение передислоцироваться, — перейти на другие позиции и занять там местность. И пока они шли, а идти было далеко, — пошли дожди и реки разлились. И они не поспели к сроку, то есть они все должны были быть убиты — казнены за нарушение приказа. А объективные причины во внимание не принимались. Тогда они сказали: «Погибать, так с музыкой!» — и подняли восстание.

Ну, конечно, их всех перебили. Но пока их перебивали, то:

целый ряд других воинских частей;

отдельных уцелевших деревень;

какие-то жуны, которые сидели в своих горах, не будучи зарезанными еще китайцами;

какие-то кяны, которые пришли из Тибета на яках — все подняли восстание против Цинь Шихуана, то есть против режима Цинь Шихуана, — самого-то его уже не было. А цинские войска, одерживавшие только что грандиозные победы, вдруг потеряли всякую способность к сопротивлению — стали сдаваться. Причем их тоже закапывали живьем в землю, но они — сдавались! В общем, империя рухнула, и началась борьба за власть между разными атаманами вот в этих — повстанческих соединениях.

Победил тот — Лю Бан его звали (247–195 гг. до н. э. — Ред.), который, будучи простым крестьянином, имел хорошую голову. Он пригласил к себе трех интеллигентов: одного — военспеца, другого — политика, третьего — философа. И предложил им составить политическую программу и обнародовал ее. А программа была крайне простая: упразднялись все законы, кроме трех. Полагалась смертная казнь: за кражу (для крестьян кража — это вещь совершенно противоестественная); убийство и государственную измену.

Все остальное — было можно. И объявлялось, что будут теперь платить очень маленький налог. Еще государство брало на себя — монополию внешней торговли. И все население Китая, с которым раньше не разговаривали, а кричали: «Чего? Иди! Давай-давай!», вдруг увидело, что с ним разговаривают по-хорошему. Они перебежали к Лю Бану и поддержали его. И он стал основателем династии Хань, которая была самым крупным явлением в древнем Китае. И продержалась она до III в. н. э. (206 г. до н. э. по 220 г. н. э. — Ред.). То есть почти шестьсот лет.

А что же в это время — в IV в. — было в Риме! А здесь большое количество латинских племен, которые, так же как ахейцы в Пелопоннес (ок. 1000 г. до н. э. — Ред.), проникли (ок. 900–800 гг. до н. э. — Ред.) отсюда — с севера в Италию (Л. Н. Гумилев показывает на географической карте. — Ред.) и заселили ее. Жили вперемежку с племенами. Ну, там, — латины, самниты, галлы цезальпийские — это были арийцы (пришедшие ок. 2000 г. до н. э. из Центральной Европы. — Ред.). Насчет этрусков — дело не ясно, но были лигуры, венеды, умбры — это были доарийские племена. Но это не имело для них никакого реального значения. Потому что, если подружиться, поторговать или поухаживать за какой-нибудь девицей из соседнего племени, — это они великолепно делали, не считаясь с тем, кто ариец, кто — неариец.

И здесь начался тоже (почему-то именно в VIII в.); здесь (Л. Н. Гумилев показывает на географической карте районы Италии, заселенные далее им перечисляемыми народами. — Ред.) в VIII в., понимаете; здесь — в VIII в. (этруски. — Ред.); здесь — в VIII в. (римляне. — Ред.); здесь — в VIII в. (сабины. — Ред.) — процесс какого-то укрупнения. Сначала — этруски, народ очень странный, до сих пор не знает никто, кто такие — этруски. И хотя надписи их есть, — расшифровать их никто не умеет. Они взяли власть в свои руки над почти всей средней Италией.[77] Затем против них выступило население города Рима.[78]

Рим — это был о-очень маленький городок. В нем было всего-навсего несколько домов и стена. Построили его, по легенде (ок. 753 г. до н. э. — Ред.), два разбойника — Ромул и Рем, считалось, что они — дети царя, воспитанные волчицей. Волчица, она, сами понимаете, хотя и любила их до самой смерти, но точных данных об их происхождении дать не могла. Во всяком случае, тут можно считать достоверным лишь то, что это была кучка разноплеменных! — совершенно разных, разноязычных людей, объединившихся в одной судьбе, — в подчинении вождю своих разбойников — Ромулу, который на берегу желтой реки Тибр и грязной маленькой речки, в нее впадавшей, — Клоаки (откуда и название идет), построил город Рим. И обнес его стеной и сказал, что никто — ни один живой человек — не перейдет эту стену!

Рем сказал: «Подумаешь, стена!» — разбежался и перепрыгнул ее.

Ромул сказал: «Будет по-моему!» — и убил своего брата.

С этого началось образование такой, казалось бы, ниоткуда взявшейся народности. Эти самые пятьсот бандитов, которые собрались вокруг Ромула, тут число чисто условное, они оказались, поскольку они были бандиты — без женщин. И им было ужасно скучно, потому что — естественно, почему. И поэтому они пошли в гости к соседнему племени сабинов. И украли там тех девиц, которые согласились с ними потанцевать. Но когда сабины побежали отбивать своих девиц, то девицы все категорически отказались вернуться. И сказали: «Мы вышли замуж и — очень довольны!»

После чего сабины и римляне объединились в одну целостность (ок. 400 г. до н. э. — Ред.). То есть пошел какой-то снежный ком наворачиваться. После чего началась длинная война римлян с этрусками, кончившаяся в пользу Рима. Сначала — этруски побеждали, потом — римляне.

И римляне уже к IV в. до н. э. подчинили уже среднюю Италию. Вот так (Л. Н. Гумилев показывает на географической карте территорию вокруг Рима. — Ред.). Больше всего оказали им сопротивления (ок. 326–286 гг. до н. э. — Ред.) наиболее родственные им самниты, жившие в горах Апеннин.

И вот тут оставшееся время потратим на то, чтобы посмотреть, а как же создался этот «Populus Romanus» — римский народ.

Оказывается, он создался очень простым способом, — у римских основателей города — отцов и их сабинских жен было много детей. Эти дети получили название — патриции (лат. Patricius. — Ред.). И они составляли наиболее боевую часть, которая ходила в походы, с тем чтобы подчинить себе и завоевать окрестные деревни и окрестные племена: латинов, самнитов, умбров и других. Причем при завоевании они, значит, брали у людей третью часть земли. Две трети — оставляли побежденным. Обязывали их еще платить кой-какую аренду и, таким образом, — жили и существовали.

А побежденные считались подчиненными городу Риму. Когда патриции захватили довольно большое количество земли с населением, то население сказало:

— Э-э! Как вы хорошо устроились! Живете — не работаете. Получаете аренду, вообще говоря, на всех поплевываете, рабов имеете, рабынь. А мы что?

Патриции на это им ответили:

А вы, собственно говоря, на что претендуете? Мы — воевали, кровь проливали! Боролись! А вы? Сидели дома, ели курку с маслом. И вы хотите получить долю добычи, ради которой вы ничем не рисковали? Не-е-ет, номер — не пройдет!

Как? — сказали подчиненные (плебеи они назывались). — Вот ты говоришь — не пройдет номер, Сект Луций? Пройдет! Нас-то в пять раз больше! Как навалимся на вас, что от вас останется? И куда вы денетесь, — мы в одном государстве! Это не война государства с государством! И объединиться мы вам не дадим. А если вы, вообще говоря, не хотите с нами делиться властью, правом на управление, правом на имущество, — мы от вас отделимся! Что вы без нас будете делать?

И ушли на соседнюю гору. И поставили свой там город. Патриции видят — дело плохо. Послали парламентеров, стали умолять: «Вернитесь! Давайте договоримся!»

И, представьте себе, — договорились. И те — вернулись.[79] Договорились, что Рим будет состоять из трех сортов римских граждан. Самый старший — это сенаторы, который будет состоять из богатых патрициев и наиболее важных, талантливых, толковых, заслуженных плебеев, — их пустили в Сенат.[80] Кроме того, все остальные будут обязаны нести военную службу, согласно своему имению имущества. Кто может явиться с лошадью, тот называется всадник — eques. А лошади были только у плебеев. Потому что когда патриции воевали — плебеи, вообще говоря, воспитывали скот и наживали имущество. А кто не может явиться, тот пускай является просто в доспехе — с мечом, в шлеме, в поножах (металлические щитки для защиты ног. — Ред.), в латах и служит в пехоте. Таким образом, оказалось, что сенаторы — смешанные патриции и плебеи. Всадники — почти все сплошь плебеи; а римский народ, основная масса — это опять же смешанные патриции и плебеи — бедные, у которых не хватало денег на лошадь. Она по тем временам дорого стоила. И, кроме того, бедных-то ведь можно обижать. Поэтому их разделили на три подразделения, которые назывались — трибы.[81] У нас это сейчас переводится как «племя», довольно неточно.

Представителями (в Сенате с 494 г. до н. э. — Ред.) этих триб были трибуны, которые пользовались правом неприкосновенности, которые

могли быть только плебеями,

которые могли любое постановление Сената отменить, потому что у них было право вето (veto — «запрещаю»).

То есть они имели колоссальную власть. И в каждом регионе, в который направляли против какого-нибудь войска, — обязательно присутствовал военный трибун, который представлял там, так сказать, интересы масс. Но масса эта состояла из таких же головорезов и живодеров, как Сенат и всадничество. И только и желало, как бы разбогатеть за счет соседей. И поэтому они подчинили себе Лациум (равнина вблизи Рима. — Ред.) и единокровных и единоверных, едино-язычных латинов (живших в Лации. — Ред.) и приняли их в свою Римскую республику. «Res publicus» — дело общее, это буквальный перевод, не очень точный.

Приняли в Римскую республику латинов на правах союзников, то есть они:

не имели права не выставлять сенаторов;

не имели права требовать скорого суда.

Но в общем-то кое-какие права они имели — урезанные.[82] А тех, кого они побеждали и покоряли, как — чужих, они уже назывались провинциалы.[83]

I в. н. э. — взгляд с востока на запад: Китай, династия Хань. — Мидийское и Персидское царства. — Экспансия Рима:- Борьба партий в Риме. — Рабы. — Легионеры. Военная реформа Мария. — Вечный город. — Латифундиальные семьи. — Парфянское царство: - Восстание Арташира Папакана. — Китай. - Великий шелковый путь. Минусы международной торговли.

IX–X в. н. э. — взгляд с запада на восток: Феодалы в Европе. — Борьба феодалов и пап. — Франки, бургунды, аквитаны, провансальцы. — Тангутское и Киданьское царства. — Время и место рождения этносов.

Рубеж I в. н. э. — взгляд с севера на юг:Подъём готов и славян. — Даки против Римской империи. — Ситуация в Палестине:- Восстание Маккавеев. Фарисеи, саддукеи, зелоты. — Римляне и первые христиане. — Септуагинта. — Офиты. — Гностики.

Дискретность этнической истории.

Итак, мы остановились на том, что в VIII-Х вв. до н. э., точнее в X–VIII вв. до н. э., начали складываться крупные этнические образования, которые пошли, естественно, как им и полагалось, — по пути прогресса.

С Востока начнем.

Небольшой китайский этнос в среднем течении Хуанхэ и впадающей в нее реки Вэй охватил все междуречье Желтой и Голубой рек, перекинулся к северу от Желтой реки — в область Шэньси, захватил область, в центре которой сейчас Пекин, и стал очень сильно распространяться по берегам Чжилийского залива вдоль полуострова Ляодун.

То есть мы видим закономерный прогрессивный рост этноса и государственных образований. Напомню, что этот рост произошел за счет совершенно человекоубийственных междоусобных войн, потому что китайцы не понимают, что такое плен. В плен не берут, и всех противников, которых могут поймать, убивают. Кого не могут поймать, тоже в плен не берут, а милуют и принимают в свою среду. Такой стереотип поведения китайцев дал возможность оформиться к II в. до н. э. огромной империи Хань, которая охватила почти весь современный Китай, южную часть Маньчжурии, границей которой стала Великая китайская стена. Что мы здесь видим? — Натуральное прогрессивное развитие. То самое, которое нам кажется естественным, или как нас учили, что все человечество развивается по пути прогресса.

Посмотрим, что происходило в других странах. Так ли это?

В VIII в. до н. э. мидяне — народ, живший в северо-западной части современного Ирана, подчинил себе северную часть Месопотамии и Сирии, Армению, Закавказье, Персию. Персы сбросили их в середине VI в., перехватили инициативу, хотя мидяне по-прежнему оставались их лучшими соратниками и учителями, подчинили себе весь Ближний Восток.

То есть мы видим то же самое — расширение, укрупнение, рост классовых отношений, рост государства, — прогрессивную систему.

Правда, прогресс системы и ее развитие столкнулись с другой системой. А именно, с Элладой, которую возглавила Македония. За три года Персидская монархия была завоевана Александром Македонским, который располагал против страны с населением в 30 или более миллионов всего сорокатысячной армией. Македоняне теряли какое-то количество в боях, эти потери восполнялись, потому что приходили новобранцы из Греции. В общем, сорокатысячная армия завоевала эту огромную прогрессивную страну — з-а-просто! Но удержаться она в ней не могла, потому что парфяне, жившие на склонах Копетдага, в современной Южной Туркмении, с потрясающей легкостью выгнали македонян из Ирана. И развитие продолжалось опять-таки через Парфянское государство, через Парфянскую монархию, своим натуральным путем. Тоже по прогрессивной системе.

Рим, о котором я рассказывал довольно подробно, который создал усложненную социальную систему из трех компонентов, трех подсистем, так сказать, — Сенат, всадничество и римский народ, которые подчинили себе Среднюю Италию, потом Южную Италию, — выиграли войну с греками. Потом выиграли войну с Карфагеном, подчинили сначала всю Сирию. Потом часть Африки, затем распространились на всю Западную Европу и Средний Восток. Подчинили Грецию, Малую Азию, Сирию, Египет, Испанию и даже Британию. Опять та же самая прогрессивная линия.

А теперь посмотрим, что представлял собой мир в I в. н. э., когда все эти крупные этносоциальные системы древности получили свое полное воплощение.

Я старался в этом рассказе ограничиться веками до нашей эры, но посмотрим, что было в Риме в I и II вв. н. э.

Знаете, ничего хорошего там не было. Потому что Рим превратился из маленькой деревни, где сидели потомки хищных основателей этой страны, этого этноса, называвшиеся патрициями, и жадные плебеи, к ним примкнувшие, — победоносный Рим превратился в Великий город. То есть из пятисот семейств, сидевших в укрепленном замке на одном из семи холмов около Тибра, Рим распространился на большое пространство и превратился в город с миллионным, полуторамиллионным и до двух миллионов доходило его население. Сами понимаете, что такой город надо было кормить, и кормить его было очень трудно. Потому что римские граждане, римский народ абсолютно не желал работать. Они, эти римские граждане, завоевали столько стран вовсе не для того, чтобы дома потом заниматься скучным земледельческим трудом. Они считали, что они участники общего дела (республика — это значит «общее дело») и раз оно приносит доход, то они должны получать свою долю доходов.

Поэтому легионеры, ходившие в далекие походы: на восток — в Грецию, Сирию; на запад — в Испанию; на север — в Галллию (современную Францию), возвращаясь с большой добычей, получая отставку и даже земельные наделы, эти земельные наделы быстро пропивали и добычу свою тоже пропивали. И, кстати сказать, они не могли поступать иначе, потому что походы требовали от них такого нервного напряжения, что отдых им был необходим. А отдых стоил дорого. И отдых — это, конечно же, не просто лежать кверху брюхом, отдых — это получить какое-то количество удовольствия, отдохнуть в том смысле, чтобы душа возрадовалась. А это денег стоит. Поэтому они закладывали все свое имущество, пропивали его. А потом? — Надо или снова идти в легионы или, если они уже были старые, усталые и их не брали, надо было получать от государства способ существования. Им давали бесплатно хлеб в этом большом городе, потому что считали, что раз у них есть хлеб, они — не пропадут. Конечно, не единым хлебом жив человек, — надо и оливки, понимаете, маслице хорошее, и мяса поесть и рыбки солененькой, и вина выпить. Ну, на это они доставали деньги, потому что начали сразу же обслуживать тех или иных вождей политических партий — за деньги, конечно, не зазря. И получали за это свою мзду. И чем активнее они обслуживали своих вождей, тем больше те вожди им платили.

В результате Средняя Италия, родившая этот этнос, совершенно изменила свой ландшафт. Богатые прежде земледельческие угодья превратились в пастбища по той простой причине, что в те старые времена холодильников не было, и мяса привезти откуда-нибудь из-за моря было не возможно, — оно бы протухло. Поэтому надо было на бойни вновь пригонять быков и свиней, для того чтобы их тут же резали и мясо тут же продавали. А хлеб можно было привезти из Африки, вот эта часть (Л. Н. Гумилев показывает на географической карте. — Прим. ред.), где в этих долинках в Атласе были фосфористые почвы и баснословно большие урожаи. Плоды можно было привести из Испании и из Южной Галлии, называемой Прованс («провинция» — «завоеванная страна»), вино из Греции, хлеб еще из Египта везли в большом количестве. То есть всё можно было привезти, кроме двух вещей, которые требовались жителям Рима, — свежее мясо и цветы для женщин, потому что женщины, я не знаю почему, но они очень любят цветы.

В результате город Рим со своим двухмиллионным населением превратился в город-паразит, который жил за счет всех завоеванных провинций и высасывал из них все соки. Казалось бы, эти провинции должны были бы беднеть, нищать и превращаться в совершеннейшее ничтожество. Ничего подобного не было. Притом что их грабили целиком и полностью, они богатели, увеличивали свою продукцию, выдавали на Рим столько, сколько римляне требовали (начальство требовало — они выдавали). Но еще у них оставалось для себя и для своих детей, и на продажу, и на все, что угодно.

За счет чего же было такое процветание? За счет совершенно безобразного ограбления природы. Великолепные дубовые и буковые леса Италии были вырублены и склоны Апеннин заросли маквисом.[84] Испания, которая была покрыта прекрасными субтропическими лесами, превратилась с того времени в степь, по которой можно было только овец гонять, как в Монголии. И испанцы стали скотоводческим народом из земледельческого. В Африке эти богатейшие долинки были выпаханы и перестали давать какие-либо урожаи. То есть житницы Рима — Африка и Сицилия превратились в голые каменистые страны, почти без почвенного слоя. Огромные стада лошадей, которые нужны были для римской кавалерии, паслись в предгорьях Атласа на рубеже Сахары. Они вытоптали землю так, что с тех пор там стала воцаряться пустыня. И до сих пор она развивается — вплоть до Сахельской трагедии[85] недавних лет. То есть если мы процветаем, то процветаем за счет чего-то. А древние римляне, подобно нашим недавним предкам, считали, что богатство природы неисчерпаемо. Их потомкам пришлось убедиться, что они были не правы.

Вместе с этим сказать, что в Риме была хорошая веселая жизнь, — нельзя. Естественно, что двухмиллионное население в Риме создалось не за счет естественного размножения и даже вопреки тем демографическим тенденциям, которые в это время были в Риме. Понимаете, в большом городе, где много всякого рода удовольствий, и удовольствия эти бесплатны — хлеб, и не только хлеб давали, но и бесплатные представления ставили для римских жителей и для римлянок, конечно. Там, понимаете, женщины не очень стремились иметь детей. Они применяли все меры для того, чтобы сохранить свою фигуру как можно дольше. В Риме был отрицательный прирост населения.

Пополнялось же население за счет приезжих людей из провинции, которые приезжали, поскольку там прописка не требовалась, — они устраивались, занимали угол и находили себе какое-то применение, далеко не всегда, так сказать, целесообразное, с точки зрения государственной. Одни становились сутенерами, другие — контрабандистами, третьи — ворами, четвертые — наемными убийцами, кто — проститутками, кто — кем. И огромные, пятиэтажные дома в Риме были, где сдавали комнаты или помещения, даже не по комнатам, а по углам селились семьи, — оно вмещало колоссальное население, при жуткой тесноте. Дома строились плохо, вентиляция в них была омерзительная. Дома иногда падали, погребая жильцов под собой. Но их строили опять также скверно, потому что погибших никто не считал и не жалел.

Правда, римляне сделали несколько важных технических усовершенствований, — они провели клоаку, то есть канализационную систему. Они использовали маленькую речку, которая так и называлась. С тех пор клоакой стала называться любая канализация. А с другой стороны, они сделали водопровод. Раньше они обходились акведуками, то есть устраивали желоб на подпорках, и по нему текла чистая вода, которая все время с атмосферой обменивалась кислородом. Но в город-то акведуки не проведешь! Да и грязь в городе, и воздух плохой. Они сделали водопроводы, они умели делать водопроводы. Трубы делали свинцовые, — вода стала заражаться свинцовыми окислами. Вино хранили в свинцовых сосудах, других не было. Вино портилось, и они постоянно, медленно отравлялись.

И на фоне вот такого, очень тяжелого быта, в котором привлекала людей только возможность ничего не делать, бездельничать, — на этом фоне разыгралась жуткая политическая борьба. Сложились две партии: аристократическая и демократическая.

Не следует думать, что вождями демократов были выходцы из народа, а вождями аристократов — выходцы из господствующего класса, то есть высшие патриции. Ничего подобного. Например, самым крупным демократом был Юлий Цезарь, который происходил из древнейшего патрицианского рода. А его предшественником был Гай Марий, очень зажиточный человек, связанный с крупнейшими всадниками, самыми богатыми римскими ростовщиками, купцами и богатеями. И договаривался он, как делить доходы. Это были вожди демократов.

А вожди аристократов были такие, как обедневший аристократ Сулла Люций Корнелий. Он действительно происходил из довольно знатного рода, но по римским масштабам (не по нашим) — он обеднел. Это «обеднение» римлянина нам, людям, живущим в XX в., представляется таким богатством, которое только у миллионеров может быть. Ну, у него был, конечно, дом в Риме с полной прислугой, состоящий из рабов и клиентов. Была вилла, куда он уезжал отдыхать. Были лошади; были мулы, на которых он ездил, когда не хотел скакать на коне; было большое количество рабов и рабынь; были сады, поля, то есть жить он мог совершенно свободно, сколько угодно. Но, по сравнению с подлинными богачами, он, конечно, не мог устроить, например, пир на тысячу персон, чтобы каждый ел на золотой посуде. Это мог устроить только Красс или Лукулл, хотя они тоже принадлежали к аристократической партии. Но это могли устроить и некоторые вожди демократов.

То есть названия «демократы» и «аристократы» в Риме было условно, и под этой маркой боролись две политические партии, которые абсолютно не жалели друг друга!

Кончилось это дело тем, что римляне уже в конце II в. стали испытывать давление со стороны окрестных народов. Кимвры и тевтоны ворвались через Альпийские проходы в Северную Италию и угрожали самому существованию Рима. В Нумидии, где сейчас Алжир, Югурта поднял восстание против римлян, перебил всех римских колонистов и всех заложников и с кучками своих берберских всадников готовился выгнать римлян из Африки. Для того чтобы справиться с этим делом, нужна была мощная военная система.

Эту военную систему создал именно Марий, вождь демократов и богатейший в Риме человек. Он увидел, что пропившиеся легионеры, не желающие работать на своих участках и желающие получать бесплатно хлеб, они могут быть использованы в качестве военной силы. Он стал их нанимать в армию с уплатой им пайка и небольшого жалованья, очень маленького. То есть он превратил ополчение в солдат.

Нанимали легионера лет на двадцать, а часто он оставался там до конца жизни, если его не убивали. Обучали этих легионеров военному искусству целые дни. Это были спортивные упражнения с утра до вечера. Средний легионер по своим психофизическим качествам — это был наш или спортсмен перворазрядник, или мастер спорта. Да и не мог быть иным, — иначе бы его убили. Ему нужно было иметь эти качества. Но поскольку он был обречен на то, чтобы всю жизнь служить и всю жизнь заниматься военным делом, то он, естественно, требовал себе и некоторых жизненных удобств. Интендантская служба в Риме была поставлена очень плохо. И ее довольно быстро перевели, как бы мы сказали, на общественные начала. Пустили туда женщин — маркитанток, которые солдатам продавали все, что им было нужно, за соответственную часть их добычи. Ну, естественно, маркитантки беременели, у них получались дети. Они считались детьми полка, или легиона. Они становились наследственными легионерами. Маркитантки эти иногда, так сказать, не знали, кто был отцом их младенца. А иногда знали — тогда они назывались гетеры, то есть подруги, боевые подруги.

Таким образом, в составе римского народа создалась особая группа населения, особая подсистема — военное сословие, которое само себя пополняло, само себя обслуживало. Очень мало брало с государства, потому что, кроме пайка, скудного пайка — чечевицей их там кормили, заправленной постным маслом, иногда рыбу давали соленую. Остальное — добывай сам! Но они добывали. Дешевая и очень боеспособная армия, которая пополняла себя сама, которая не требовала пополнения с римского населения. И это всё было на фоне рабовладельческой системы.

Причем рабы, которых в Риме было очень много, как во всех крупных торговых городах, чувствовали себя гораздо лучше, чем многие свободные, не все, конечно, но многие. Свободные бедняки должны были искать пропитание любым путем и не всегда его находили. Легионеры, которые имели гарантированную пайку, должны были за нее жертвовать своей жизнью и кровью, — тоже рискованное дело. А рабы устраивались у богатых людей. Конечно, те, которые попадали на каменоломню — в Сицилию или на дорожное строительство, те довольно быстро погибали. Работали они под мечами надсмотрщиков. Иногда их на галеры сажали. Там тоже было довольно плохо, но всё-таки свежий воздух, хороший паек. И галера же не всё время движется. Когда на приколе стоит, их отпускали — на отдых. Это уже лучше. Но очень много было рабов и рабынь, в особенности тех, которые исполняли роль домашней прислуги.

Вот представьте себе, этакий нобель — патриций или богатый плебей, который больше всего на свете боится, что его убьют представители противоположной партии. Что он должен сделать? Он должен иметь верных людей, сильных и храбрых, которые бы его защищали. Он идет на рынок и покупает германцев, галлов (здоровых таких!), каких-нибудь африканских негров. Приводит их к себе, пощупав мускулы и посмотрев их возможности, начинает их обучать военному делу — владению ножом или копьем. А они и без него умеют! Они еще и ему показывают приемы.

— Вот и хорошо, ребята! Будете, когда я выйду на улицу, вы будете вокруг меня идти и меня защищать. А я устрою, уж вы мне — будьте спокойны!

Ну, естественно, они от него зависят, поскольку они его рабы. А он от них зависит, потому что если они начнут зевать по сторонам, рассердившись на него, так его зарежут. А им ничего не будет.

Поэтому в этих римских базарных латифундиальных семьях создавался такой симбиоз, при котором эти самые рабы, особенно рабыни, а молоденькие и хорошенькие рабыни, они всегда умели своего хозяина заставить плясать под свою дудку, — ну, по пьянке. (Сами знаете, что женщина это может.) И поэтому они устраивались очень неплохо. И жили они за счет своих хозяев, процветая, но совершенно бесперспективно. Рабы могли иметь детей или от хозяина, или от раба. Но хозяин своего ребенка отпустил бы и сделал бы вольноотпущенником, а это был неполноценный человек в римском обществе. С другой стороны, если это потомок раба или рабыни, то тогда он становился опять рабом. Некоторые предприимчивые римляне устроили инкубаторы. Туда отправляли рабынь, там их кто-то оплодотворял, они сами не знали кто. После чего они рожали ему рабов, воспитанных в его доме. Но это были уже члены домашней системы, которая в римское время по-латыни называлась «фамилия». Отсюда и наше слово. И во главе ее стоял pater familia, который был полным хозяином и над своими родственниками, и над своими рабами.

То есть рабы, в условиях латифундиального хозяйства, превращались в паразитический класс. А те рабы, которые гибли на тяжелых работах, они, в общем, оставались никем. То есть из-за того, что они очень быстро там обменивались, приходилось доставать новых и новых, а доставали их легионеры — бесплатно. И, таким образом, система превратилась в паразитическую систему, — за счет, главным образом, природы Средиземноморья и окрестных стран, в которые шла постоянная экспансия.

Экспансия шла и в I в. — Цезарь захватил Галлию, огромное количество золота получил отсюда. И с помощью этого золота взял власть в Риме. Помпеи захватил Сирию. Антоний, женившись на Клеопатре, тем самым ввел римскую систему в Египет, который потом был оккупирован, после гибели Антония. То есть к I в. создалась страна, которая была ограничена Рейном — здесь была граница (Л. Н. Гумилев показывает на географической карте. — Прим. ред.), Дунаем — здесь была граница, и Евфратом — здесь была граница, вот так проходила. Огромная страна! Спасало природу, отчасти и очень мало, лишь то, что в этой большой стране было населения примерно 50–52 миллиона жителей. То есть того перенаселения, которое есть сейчас, не было. Но абсолютно неэкономное расходование природных средств подрывало внутреннюю систему, изменяло ландшафт. А поскольку мы уже говорили в предыдущих лекциях, что этнос — это система, непосредственно связанная с вмещающим ландшафтом, то стал меняться и этнос.

Забегая вперед, скажу, что легионеры, число которых увеличилось до 100–120 тысяч человек, не считая вспомогательных сил, — женщин, детей, прислуги, всего, только реальной силы было такое количество, — они составили особую субэтническую группировку, которая начала постоянно бороться с Сенатом и гражданским населением. Дальнейшая история Рима — это была борьба профессиональных военных со всеми прочими. Причем военные, как правило, естественно, побеждали.

Как мы видим, прогрессивное развитие, которое привело Рим от его основания до его расцвета, носило в себе уже причины дальнейшего упадка. То есть мы видим здесь не прямое эволюционное развитие, а развитие диалектическое. За счет чего? — Подождем решения.

Посмотрим, что было в Ираке.

Парфяне — это примерно наши туркмены. Все помнят стихи Пушкина: «Узнаем парфян кичливых / По высоким клобукам».[86] Так вот, туркмены до сих пор носят высокие шапки. Это парфянская одежда.

Народ этот был очень немногочисленный, но весьма боевой и воинственный. Они создали систему подлинно аристократическую, наиболее близкую в политическом отношении к феодальным системам. Во главе страны, завоеванной парфянами, то есть всего Ирана, стоял не шах, а четыре знатных рода, один из которых правил, а остальные ждали очереди. Назывались пахлавы, фамилия у них была Пахлавы. Затем, существовало семь знатных семейств, которые не имели права на престол ни при каких условиях. Но составляли высшую аристократию — министров и советников царя, уполномоченных, так сказать, — кадры для самых высоких должностей. Все должности были наследственные. Ниже стояло дворянство. Примерно 240 семейств парфянских и отчасти персидских, которые должны были нести службу в коннице. Естественно, — за свой счет. Это были богатые люди, потому что лошади тогда очень дорого стоили, гораздо дороже, чем в позднее время. И вооружение стоило дорого. И каждый выходил ведь не один, а «конно, людно и оружно», то есть в сопровождении своих слуг. И это была грозная сила, ударная сила — парфянская тяжелая конница.

Ниже были декханы (так сейчас называются крестьяне, но в то время это слово не значило «крестьянин» в нашем смысле) — это были мелкие землевладельцы, которые сами работали на своих участках и которые носили сабли и выступали в случае войны (а войны были постоянно), как пехота. На лошадей у них денег не было. А ниже были уже горожане, батраки, бедняки и прочие угнетенные массы.

Система была о-очень продуманная, очень сильная. Они имели огромные успехи, они отбили римлян, они отбили саков (это среднеазиатские скифы), которые на них пытались напасть с востока. Но все-таки благами страны пользовалось слишком незначительное количество людей. И эти люди были для Ирана основного, западной части Ирана, — чу-ужи-ми людьми. Их никто за своих — за персов — не считал, хотя их признавали и подчинялись им. И когда в 224 г. вождь, один из семи знатных родов Арташир Папаган из рода Сасана, князь города Тарса, вот здесь вот (Л. Н. Гумилев показывает на географической карте. — Прим. ред.), поднял восстание, то к нему примкнули почти все декханы, то есть пешая часть войска. И примкнули маги, то есть — интеллигенция. Маг — это в то время означало просто грамотный человек, интеллигент, ученый. Они его поддержали, и он низверг Парфянскую династию, хотя прекратили только членов царствующего дома, а всех прочих — взяли на службу. То есть система хотя и пошатнулась и заменился в ней личный состав, но она укрепилась. Как будто так же, как в Риме, правда?

Что же было в это время в Китае, к I в.? В Китае, как только он объединился и избавился от своих объединителей, тех самых, которые заставляли крестьян работать без отдыха, а интеллигенцию заниматься исключительно тремя научными специальностями, а все прочие были запрещены. Какие три? — Астрология, метеорология и агрономия. Всё. Прочее было запрещено под страхом закапывания живым в землю. Как только от этих извергов избавился Китай, а извергами называлась династия Цин, и простой крестьянин Лю Бан взял власть в 207 г. до н. э., то наступила эпоха династии Хань. Эпоха, где количество законов сократилось, соответственно сократилось и количество преступлений. Население начало потрясающе быстро расти. Поднялись земледелие, ремесла, образование, даже военное дело. Причем сами китайцы не любили служить в армии, при всей своей воинственности, дисциплину не любили, шагистику не любили. И поэтому в армию отправляли молодых негодяев, то есть преступников определенного возраста, которые должны были в армии отбывать свой срок наказания. И молодые негодяи воевали довольно сильно, крепко.

И что же было для Китая самым тяжелым? То, что в Китае много тута. А тут ест шелковый червь. И китайцы научились делать великолепные шелковые нити. И ткать из них материи. И удобно, и красиво, и замечательно, и, самое главное, — вши не водятся на шелку. А в то время, когда весь мир заедали вши, для каждого человека иметь шелковую рубашку — это было великое счастье. Шелк шел как валюта, наравне с золотом. И вот тут-то была беда для великолепного, растущего, богатого Китая.

Тут мы сомкнем линии нашего исследования.

Римляне знали о Китае только по слухам. Китайцы — о Риме знали только по слухам. Между ними существовала, значит, Парфия, и государство Кушан — в Индии. Я его специально оставляю в стороне, потому что это нас уведет далеко. И вот эта местность называлась Согдиана. И здесь согдийские купцы ходили караванами, — вот таким вот образом (Л. Н. Гумилев показывает на географической карте. — Прим. ред.), в Китай. И возили из Китая шелк, который продавали за баснословные деньги, а с Запада привозили другие предметы роскоши — духи, киноварь, пурпурную краску, притирания всякие и золото, конечно. Но вы понимаете, что Запад не мог оплатить своими продуктами того количества шелка, который он соглашался потребить. И римские женщины требовали у своих мужей, чтобы им эти мужья предоставляли эти шелковые одежды. Мужья и рады были бы, но приходилось за шелк платить золотом. И кому?

Шелк продавался здесь вот — в Сирии. (Л. Н. Гумилев показывает на географической карте. — Прим. Ред.) И пряжа здесь выделывалась в местных ткацких мастерских — в эргастёриях. Шелк проходил через Парфию, парфяне брали таможенные пошлины. Шелк попадал к согдийцам — согдийцы брали свои барыши, потому что они были перекупщики. Согдийцы шли в Турфан, проводили здесь караваны. Эти местные жители оазисов брали свои барыши. В Китай попадала ничтожная часть того золота, которое было заплачено в Риме или в Малой Азии в Антиохии, в Александрии за шелк. Но все-таки какое-то золото попадало. Однако в Китае вырабатывали шелка столько, что оплатить Запад его целиком не мог. А он нуждался в этом шелке страшно. Поэтому согдийцы, которые были больше всех заинтересованы в шелке — большая часть прибыли прилипала к их рукам — стали уговаривать кочевников Великой Степи — хуннов, делать на Китай набег, получать от них дань шелком и им продавать, — они его купят любое количество за золото. Хунны, естественно, делали. Потому что хунны предлагали китайцам обмен:

«Мы вам пригоним овец, мы вам пригоним лошадей, а вы нам оплатите шелком».

Если говорить о нормальных ценах, то всего гуннского скота не хватило бы на один караван шелка. Но гунны требовали, чтобы им продавали по демпинговым ценам, то есть значительно меньше себестоимости: «А в противном случае, — вы будете иметь дело с нами!»

А стреляли гунны из луков хорошо. Китайцам приходилось этот шелк выдавать по пониженным ценам. А когда это дело уже набрало инерцию и эти, промежуточные люди, сумели выкачивать из Рима — золото, а из Китая — шелк, то они продолжали делать это со страшной силой, не желая лишаться своих доходов. У них создался собственный стереотип поведения — жить за счет международной торговли.

Чем это кончилось? В Китае оказывалось, что все должности, которые занимались не по наследству, а по назначению, приходилось покупать, потому что государство нуждалось постоянно в деньгах на оплату армии и чиновничества. Кроме того, эти должности получались, как мы бы сказали, — по блату. То есть их очередная императрица или полуимператрица — фаворитка императора — проводила на эти должности своих знакомых. Те, оказавшись губернаторами провинций, верховными судьями, предводителями каких-то войск, председателями академий, — они самым простым образом возмещали, во-первых, свои затраты, а во-вторых, стремились оставить какое-то имущество для своих детей. Потому что они знали, что долго они на этих должностях не просидят.

За злоупотребления в Китае полагалось одно наказание — отрубить голову и конфисковать имущество. Поэтому покупать земли, дома, сады не имело никакого смысла — все будет конфисковано при очередном деле. Кроме того, грамотность в Китае была большая, и доносы они писали со страшной силой друг на друга. И поэтому они старались скопить золото, закопать и сообщить своим детям, где закопан клад, чтобы те, значит, потом воспользовались и не нищенствовали. Но правительство тоже состояло из людей не глупых и знающих свой народ. И поэтому они ввели такой закон, согласно которому взяточник, лихоимец, произвольщик был казнен не только сам, но и вся его семья. Таким образом, клады, которые были закопаны, пропадали. И они до сих пор, большей частью, лежат в китайской земле. И вряд ли удастся их когда-нибудь найти. То есть шелк не пошел на пользу Китаю.

Вот мы сейчас подошли примерно к I в., рубежу I–II вв. в этих трех крупных странах. Можем ли мы, не зная будущего (допустим, что мы сейчас живем не в 1977 г., а просто в 77 г. н. э.), можем ли мы рассчитать, что произойдет дальше, исходя из совершенно обычных, привычных нам представлений. Что бы мог подумать какой-нибудь исследователь, заброшенный к нам с Марса или из какой-нибудь планеты вокруг Кассиопеи, который бы, изучив все то, что мы сейчас подытожили, и изучив буквально и детально, какие бы он сделал выводы в отношении судьбы

— Римской империи, которая еще и Бретань захватила;

— Парфянского царства;

— Китайской империи, невероятно большой; какие бы он сделал выводы?

Он сказал бы, что, конечно, эти государства наведут у себя порядок, установят точную оплату своим войскам, легионерам. Прекратят безобразия, которые те устраивают, препираясь с гражданским населением, и Рим будет развиваться, расти и крепнуть. Куда же он денется? Вечный город! — недаром его назвали.

Великий Китай! — Ну, у них не всегда же будут сажать лихоимцев и прохвостов на государственные должности, да еще из-за того, что они родственники очередной фаворитки императора. Когда-нибудь же будут сажать толковых, умных людей. Вот сколько угодно есть конфуцианских грамотеев, — очень интеллигентных, очень честных и претендующих на государственные должности, хотя никогда их не получающих, а вот их и призвать! Вот они все и наведут порядок. Понимаете?

А в Парфии? — Ну, что это?! Урезать права аристократов немножко. Ну, как сделал Арташир Папаган. Уравнять права декхан. Будет прекрасная страна, культурная, с грамотностью, с архитектурой, с искусством, — должны развиваться.

Но что на самом деле получилось? Если бы этот представитель из «заповедной цивилизации» сделал бы такие выводы, то он был бы, с точки зрения уровня науки того времени, прав. Но выводы были бы категорически ошибочны.

Следовательно, уровень, не учитывающий диалектического развития этногенетических процессов, не может нас удовлетворить.

Посмотрим, что произошло через тот же период — через 800 лет (примерно возьмем IX-Х вв.) и прогуляемся по тем же районам.

Перерыв. Погодите минутку.

(Перерыв.)

Итак, представим себе, что какой-нибудь инопланетник пожелал проверить результаты своих прогнозов и на рубеже IX и X вв. посетил опять нашу Землю и посмотрел, что же случилось с теми государствами, которым он дал такой приятный и благожелательный прогноз.

Оказывается, что Рим превратился опять — сначала в небольшую деревню, а потом в скопление укрепленных замков, где сидели мужественные и хищные, совершенно нечестные, вероломные феодалы и всячески боролись один против другого. Уже без всякой системы, без всякого направления, просто каждый боролся против всех и все вместе — против самого главного из них, — духовного феодала — папы. А папа предавал их анафеме. Рим древнюю культуру знать не знал и всячески старался ущучить своих мятежных подданных. Но, как правило, безрезультатно.

Затем огромная, благоустроенная Римская империя развалилась на ряд совершенно новых этносоциальных образований. Римлян уже не стало. Римлянами назывались жители города Рима, который был по-прежнему страшно разноплеменный. Правда, говорили они на испорченной латыни, называющейся итальянским языком, но происхождения они были разного. По культуре они были разные. Кто приехал, тот и жил. А вместо единого большого римского народа образовались какие-то странные народы, о некоторых мы знаем сейчас — они до сих пор существуют, а некоторые сохранились только в памяти или как реликт.

Например, небольшая страна, именуемая Галлией — между Пиренеями, Рейном и Ла-Маншем, Бискайским заливом и Средиземным морем, была в это время пристанищем, по крайней мере, для восьми совершенно самостоятельных народов.

Вокруг города Парижа (который тогда уже существовал) жил народ, который называл себя Le France, то есть — франки, но говорили они не на франкском языке, как все прочие франки, которых мы называем сейчас франконцами, а говорили на смеси германской грамматики с латинскими корнями, с латинскими словами. Это те, кого мы называем сейчас французами. Занимали они очень небольшую территорию, — от Рейна до Орлеана, вот эту вот территорию. (Л. Н. Гумилев показывает на карте. — Прим. ред.)

А кругом жили совершенно другие народы:

— к югу от Луары жили аквитанцы, которые, хотя считались тоже французами, говорили на французском языке, но терпеть не могли парижан.

— к югу от Гаронны жили гасконцы — это баски, о которых я рассказывал раньше, которые вообще не знали французского языка и были жуткие головорезы. Но они, правда, нашли способ, так сказать, довольно благополучно удовлетворять своим мятежным наклонностям, — они создали институт баронов, которые нанимались служить любому королю, который их нанимал. Как впоследствии д'Артаньян поехал служить в Париж, так уже в X и XI вв. они служили и английскому королю, и французскому, и испанским королям, — их было несколько. Но в это время они были совершенно самостоятельным народом и занимали пространство от Бордо до Пиренеев. Кстати сказать, до сих пор жители этих мест двуязычны, они знают свой язык — баскский, говорят на нем дома, и знают французский, потому что это им просто нужно.

На этой территории (Л. Н. Гумилев показывает на карте. — Прим. ред.), прилегающей к Средиземному морю, в бывшей римской провинции сложился особый народ, который называл себя по имени страны, которую он населил, — провансальцы. А народ, который там сложился, никогда там раньше не существовал. Он сложился из разных племен, которые в этом благодатном месте оседали. Строили там небольшие укрепленные города, разводили виноград и оливки, занимались торговлей, морским грабежом и чувствовали себя не плохо до тех пор, пока на них не нападал кто-нибудь. А на них нападали все время со всех сторон. С моря, с берега Африки на них нападали мусульмане, с севера — французы. И поэтому провансальцы терпеть не могли французов. Это для них были одни из злейших врагов.

В горах по течению Роны поселилось древнегерманское племя бургундов. Слившись с местным населением, оно романизировалось, то есть потеряло свой язык, но сохранило свои традиции и ненависть к весьма агрессивным французам, жившим около Парижа. Даже много столетий спустя бургундский герцог Карл Смелый говорил про свой народ «nous sommes les autres Portougais», «мы — другие португальцы», мы не такие, как французы, хотя он сам был из фамилии Валуа, то есть из самого настоящего французского королевского рода.

В Нормандии поселились выходцы из Норвегии, но тип свой они сохранили до сих пор. У них в устье Сены был город Руан, их столица. И они терпеть не могли французов и всячески против них боролись.

Но самым опасным врагом для французов была Бретань, которую заселили кельты из Британии — Корнуэльса. И бретонцы не захотели знать ни французских обычаев, ни французского языка, ни французского права, и, вообще, ничего французского. И защищали свою самостоятельность со страшной силой.

Это — вместо одного большого народа. Испанию захватили арабы в 711 г. и удерживали ее большую часть. Но на рубеже X в. образовались два народа: астурийцы в горах, которых арабы не сумели или не захотели подчинить себе, и каталонцы, которые жили около города Барселоны. Астурийцы были горцы и страшные разбойники. А каталонцы были пиратами в основном, это была их профессия.

Территория Италии раскололась на северную, среднюю и южную. Причем жители Северной Италии считали себя за итальянцев, а неаполитанцев и сицилийцев они за итальянцев-то не считали. Они считали, что это особые народы. Кстати сказать, так было до самого XIX в. В Сицилии и Южной Италии были очень сильны арабские и греческие вкрапления и влияния. И языки их очень разные, и понятие «итальянец», в общем, отсутствовало. Оно означало просто «жителя территории», но никак не национальную принадлежность, как могут сказать сейчас, или этническую, как мы будем говорить в дальнейшем.

И только вот эти два острова (Л. Н. Гумилев показывает на географической карте. — Прим. Ред.) — Корсика и Сардиния — сохранили свое старое этрусское население. Благодаря тому, что эти острова покрыты горами, а горы покрыты колючим кустарником маквисом, там очень легко прятаться от всякого рода противников. А местные аборигены могут защитить себя в любых случаях, — они так приспособились к этому ландшафту, к этому кустарнику, к этим тропинкам! Они неприхотливы — козье молоко, козий сыр, немножко хлеба в виде лепешек — этого им достаточно. Они умели сохранить себя и сохранили вплоть до нашего времени. Причем сказать, что они полностью потеряли свои качества, нельзя, — древние качества первой крупной цивилизации — этрусской, потому из числа потомков этих этрусков была известная фамилия Бонапарте.

(Вопрос из зала): Наполеон?

Наполеон, конечно, — этруск. И по виду своему он похож на статуи. Да, толстенький такой, коренастый, умный, деловой. Но, к сожалению, далеко не все корсиканцы такие, как Наполеон. А может, и к счастью.

То есть вместо единого большого этноса, с единой хозяйственной системой мы видим ряд маленьких, самостоятельных, непохожих на предыдущие, казалось бы не имеющих предков, этносов. Потому что — от кого кто произошел, — сказать трудно. Папа один, мама другая, а дяди и тети совсем третьи, а уж о дедушках и бабушках — лучше и не спрашивать. И тем не менее они находили свое место в жизни и сохраняли себя.

И колоссально изменился Ближний Восток. Могучий Иран исчез с лица земли. Он остался только как географическое понятие.

В VII в. вышли из этой Аравийской пустыни кучки, кучки! — повторяю, фанатиков-завоевателей, которые подчинили себе и богатую просвещенную Сирию, и великолепный Иран, и Египет, и Северную Африку; и даже Среднюю Азию, вплоть до Ташкента; и часть Индии; и даже Испанию. Это страны, которые сейчас мы называем Арабский мир, хотя арабы и потомки арабов составляют там ничтожное меньшинство. Произошла полная этническая перестройка.

Но к IX–X вв. этот могучий Халифат развалился на свои составные части и не представлял уже единого целого. То есть с ним уже повторилась та же история, что и с Римом, только за более короткий срок. Почему за более короткий? Это один из вопросов, на который мы должны дать ответ.

Греция и Балканский полуостров, заселенные в римское время, в I в., полудикими фракийцами, иллирийцами (даже нельзя сказать кем еще) — северная часть Балканского полуострова вдруг вылезла, как и Малая Азия, на первое место. Малая Азия в то время представляла копию нашего горного Кавказа. Там было большое количество мелких племен, которые не признавали друг друга, говорили дома на местных языках, обращались между собой на международном — греческом языке. Умели говорить так же, как теперешние дагестанцы все говорят между собой по-русски. Но они при этом сохраняли свою самобытность и самостоятельность.

И тем не менее в этой довольно бедной стране, выжженной солнцем, на холмах, на которых росли редкие оливки или паслись козы, поедающие сухую, выжженную солнцем траву, посредине этих двух полуостровов возник город с миллионным населением! — Второй Рим — Константинополь, в котором были и Академии, и великолепные соборы, и дивное искусство, и торговля, которая охватывала полмира, и ремесла, которые удивляли современников и удивляют нас — потомков. То есть невероятный центр культуры. Но не только культуры, но и военной мощи, потому что эти константинопольские императоры, автократоры — самодержцы умели удержать свою страну от распадения и захвата могучими, храбрыми жадными, жестокими — германцами из Италии и славянами с севера. Хотя славяне и заселили почти весь Балканский полуостров, включая Пелопоннес, то есть до самого южного берега дошли, но и они подчинились обаянию этой византийской культуры, центром которой был Константинополь.

Если мы перейдем в Китай, то увидим странную вещь (там изменения произошли ничуть не меньшего масштаба): древнекитайский этнос исчез, его заменил смешанный монголо-китае-тангуто-тюркский этнос, который назывался табгачи. Но и он исчез к X в. И образовался тот, который мы сейчас называем Северный Китай, с другим языком, с другой культурой, с другими навыками, с другой религией. Буддистами они стали, прежде буддистами они не были. И этот этнос оказался совершенно слабым и подверженным ударам со стороны своих северных соседей, которых было два. Одно называлось Тангутское царство, а другое называлось Киданьское царство, откуда слово «Китай». Кидане — это древние монголы, а тангуты — это народ, которого сейчас не осталось, он весь исчез, растворился. Но эти два небольших и довольно бедных государства захватили значительную часть Северного Китая. И продвигались дальше.

А в X в. в степях Монголии создавались основы для появления нового монгольского этноса. Появились первые родоначальники монгольских племен, которые сказали свое слово уже в последующие века.

Так вот, ставлю я сейчас перед вами вопрос: каким образом тот инопланетный исследователь, гипотетически допущенный нами, мог так «сесть в лужу»? Каким образом оказалось, что он, построив совершенно верную концепцию нормальной эволюции, более или менее замедленной, с остановками, — он ошибся на 180 градусов?

То есть оказалось, что никакой эволюции не произошло. А произошел за этот период, будто бы идентичный предыдущему, жуткий разлом и распад, с одной стороны, а с другой стороны, — новый подъём.

Откуда берутся подъёмы и распады? И часто ли они бывают? — Вот вопрос, который я поставил перед нашими этнографами и на который сам я дал ответ, но никакого аналогичного ответа, даже неудовлетворительного, ни от кого я не слышал. Переходим к решению этого сложного вопроса. Прежде всего, обратим внимание, когда и где происходят подъёмы этносов? Я уже в тот раз говорил, что мы могли наметить для VIII в. до н. э. следующую картину:

образование латинско-этрусских этносов в Италии (VIII в.);

образование Эллады вместо бывших ахейских государств, то есть полное переформирование в Греции;

образование Сирии; образование Мидии, которые соперничали друг с другом. Мидия победила, Персия перехватила инициативу, и дальше начался длинный подъём.

Затем (тут года неизвестны — VIII в. до н. э., мы ничего не знаем), но если мы пойдем вот по этой широте (Л. Н. Гумилев показывает на географической карте. — Прим. ред.), то мы попадаем в Китай. И видим, что здесь происходит то укрупнение Китайских государств, которое в Китае называется Эпохой Весны и Осени и Эпохой Войны Царств, когда разнообразные и разнокалиберные государства слились в один древний китайский этнос. Сколько они просуществовали? С VIII в. до н. э. они все просуществовали до IV в. — 1200 лет. И развалились на составные части.

В начале нашей эры, во II в. произошло новое оживление этнических процессов, новая как будто стимуляция. Как будто новый толчок привел в движение народы, но где? Только на одной полосе. Примерно от Стокгольма, через устье Вислы, через средний и нижний Дунай, через Малую Азию до Палестины и Абиссинии. Вот таким вот образом. (Л. Н. Гумилев показывает на географической карте. — Прим. ред.)

Что же здесь произошло?

В 155 г. племя готов с острова Скандза выселилось в низовья реки. Они потом довольно быстро прошли до берегов Черного моря. Создали тут довольно могущественное государство, которое ограбило потом почти все римские города в бассейне Черного и Эгейского морей. Потерпели поражение от гуннов, двинулись на запад. Взяли Рим, подчинили себе Испанию, потом подчинили себе всю Италию. И открыли эпоху Великого переселения народов. Я не рассказываю сейчас подробно, я даю общую картину для постановки вопроса.

Посередке, южнее, вот в этом районе (Л. Н. Гумилев показывает на географической карте. — Прим. ред.), впервые во II в. появились памятники, которые мы относим к славянам. Кто были славяне? Были ли славяне до этого? Да, видимо, не было. То есть были какие-то этносы, которые в эту эпоху, синхронно с готами, создали тот праславянский этнос (который византийцы называли анты, древние русские летописцы — поляне), который положил начало единому славянскому государству, даже не государству, а какому-то этническому объединению. В результате чего маленький народ, живший вот здесь (Л. Н. Гумилев показывает на карте. — Прим. Ред.) — в современной восточной Греции, — распространился до берегов Балтийского моря, до Днепра, вот так вот и вплоть до Эгейского и Средиземного морей, захватил весь Балканский полуостров. Колоссальное распространение для маленького народа!

Сказал я эту свою идею профессору Мавродину, специалисту по этим вопросам. Он говорит: «А как же тут объяснить с точки зрения демографии! Как они могли так быстро размножиться?». (Потому что это произошло за какие-нибудь полтораста лет.)

— Очень просто. Потому что эти самые славяне, захватывая территории, они, так сказать, не очень стесняли себя в отношении побежденных женщин. А детей они любили, детей они воспитывали на стороне своего языка, с тем чтобы они делали карьеру (в их терминах). И понимаете, тут много мужчин не требуется, важно, чтобы было много побежденных женщин. И демографический взрыв вам будет обеспечен.

Так оно, видимо, и произошло. Мы знаем, что в IV в. славяне уже являются соперниками готов и союзниками гуннов в этой борьбе. Подробнее расскажу, когда буду говорить уже о частностях.

Что произошло в ущельях Карпат? Вот здесь (Л. Н. Гумилев показывает на географической карте. — Прим. Ред.) племя даков поднялось против Рима и повело жесточайшую войну. Мы сейчас смотрим иногда кинокартину «Даки». Там римляне воюют с даками. И кажется, что это так естественно. А естественно ли это? Ведь Римская империя в эпоху Траяна включала в себя не только Италию, а и современную Югославию, Болгарию, Грецию, Турцию, Францию, Испанию, Сирию и всю Северную Африку. И представьте себе, что этакая-то махина воюет с одной Румынией. Причем Румыния побеждает до тех пор, пока ее не залавливают числом. Ведь это было бы для нас очень странно? Также странно это было и тогда. И тем не менее даки в конце I в., на рубеже I и II вв., соперничали со всей этой махиной!

То есть у них появился какой-то мощный импульс, который уравновешивал численное превосходство противника.

Аналогичная вещь произошла в Палестине, где древний еврейский этнос, уже разложившийся, рассеянный в значительной степени, вывезенный в Вавилон и застрявший там и в других персидских городах, — в Сузах, в Экабатанах они были, в Ширазе была большая колония, — рассеявшийся и по Западу (в Риме была большая колония), — вдруг этот небольшой этнос из оставшихся в Палестине евреев создал весьма сложную систему взаимоотношений внутри себя — 4 партии, которые боролись друг с другом, и оказался тоже мощным соперником Римской империи. Потребовалась 10-летняя война всей этой Римской империи против одной Палестины, оставшейся без поддержки. И когда победа была одержана, то полководец получил триумф, то есть почести за победу над очень серьезным противником.

А где же были евреи до этого? А они, надо сказать, никакой опасности для соседей не представляли. В лучшем случае занимались тем, что отдельные их партизанские отряды, сражавшиеся против македонских захватчиков, наносили тем некоторые удары. Но и всё! Это Маккавеев я имею в виду. А так — никто на них большого внимания-то и не обращал. С чего бы это взялось?

Но тут произошло еще более важное событие, о котором надо сказать особо. Создался новый этнос, который проявил себя впоследствии под условным названием византийцев. Да и в начале он не имел названия, он назывался «этнос по Христу». Образовались христианские общины. Можно сказать, что это не этнос, что это просто были единоверцы.

Но что мы называем этносом! Вспомните первую лекцию. Этнос — это люди, имеющие единый стереотип поведения и внутреннюю структуру, противопоставляющие себя всем остальным как «мы» и «не мы». Так вот, христианские общины, состоявшие из самых разных людей, противопоставляли себя всем остальным: «мы — христиане, все остальные — нехристи». Называли их «язычники», старославянское «языцы», по-гречески переводится «этно» — этносы. То есть они себя выделили из числа прочих этносов, то есть они образовали свой самостоятельный этнос. Стереотип поведения их был диаметрально противоположный общераспространенному.

Что делал нормальный, классический грек римской эпохи? Или римлянин, или сириец? Как он проводил свой день?

Утром он вставал с головной болью от вчерашней попойки. Причем это и люди богатые, и люди среднего состояния, и даже бедные, потому что они норовили где-нибудь приспособиться к богатым в виде подхалимов таких, — они назывались клиенты (специальное название было) — и попользоваться от них. Ну, он, значит, пил легкое вино, разведенное водой, закусывал чем-нибудь и, пользуясь утренней прохладой, шел на базар, чтобы узнать новости. (Агора — рынок, а я говорю по-русски — «базар».) Ну, там, конечно, он узнавал все нужные ему сплетни, пока не становилось жарко. Потом он шел к себе домой, устраивался где-нибудь в тенечке, ел, пил и ложился спать-отдыхать до вечера. Вечером он вставал снова, купался в своем атриуме (это были какие-нибудь, я не знаю, бани поблизости) — он ходил туда, тоже новости узнавал. Взбодренный, он шел развлекаться. А в какой-нибудь Антиохии, в Александрии, в Тарсе, в Селевкии, уж не говоря о Риме — было где поразвлечься. Там были специальные сады, где танцевали танец осы. Это древний стриптиз, и все это было очень интересно и выпить было можно. И после этого танца тоже было можно найти себе полное удовольствие за весьма недорогую плату. Потом его доставляли, уже совершенно расслабленного и пьяного домой, где он отсыпался. А на следующий день, что делать? — То же самое. И так, пока не надоест.

Вы знаете, кто-то и радовался такой жизни, а кому-то ведь и надоедало. Сколько можно? И вот те, кому надоедало, — те искали какого-то занятия, с тем чтобы жизнь приобрела цель и интерес.

А было очень трудно в эпоху Римской империи (во II, особенно в III в.) политикой заниматься! Ни-ни-ни. мало не будет! Это дело было рискованное. А чем же еще? Наукой? Вы знаете, не все способны. Кто был способен, тот занимался. Но надо сказать, что во II–III вв. с наукой было, примерно, как у нас сейчас. Пока делаешь посредственные работы, то тебя все хвалят, даже дают всякое пособие, говорят: «Вот, постарайся, мальчик. Вот, хорошо. Вот, перепиши. Вот, переведи. Все хорошо».

Но как только человек делал какое-нибудь открытие, то у него были все неприятности, которые можно было устроить в древнем мире. И поэтому, стало быть, тоже было не так легко. И, кроме того, человек, занимавшийся наукой, был, в общем, одинок. Потому что пока он учился, его учитель обожал. А когда он начинал говорить что-нибудь от себя, то учитель его уже ненавидел и следующие ученики тоже. То есть он опять оказывался одинок. Что ему было делать? Только выпить да сходить в эту самую стриптизную мафию, чтобы утешиться. То есть вернуться к тому, от чего он ушел.

И вдруг, понимаете, оказывается, что существуют такие общины, где люди, прежде всего, не пьянствуют, — это было запрещено; где вообще никакой свободной любви не дозволялось, — можно было или вступить в брак, или вообще сохранить целибат;[87] где люди сходились и беседовали. О чем? О том, что он не знал, — о загробной жизни.

Боже мой! Да каждому же интересно, что это после смерти будет? А Вы, оказывается, знаете? А ну, давай расскажи!

А те рассказать умели и заразить своими мнениями тоже умели. В наше время очень трудно кого-нибудь заразить, тогда тоже было трудно. Но это были настолько опытные, настолько талантливые пропагандисты, — христиане первых веков нашей эры, — что они увлекали людей. Вы знаете, я не люблю Анатоля Франса,[88] но в «Таис» он очень неплохо описал картину того времени.

Конечно, если бы существующей системе римского мировоззрения, с большим количеством богов, к которым прибавлялись все царствующие императоры, была противопоставлена одна единая система, то она никогда бы не выдержала никакого соперничества. Все-таки установившаяся культура древнего греко-римского политеизма с огромной традицией, с обаятельным искусством, которое нас увлекает до сих пор, с мифами, с литературой, с философией, — она всегда бы победила любую одну систему.

Но эти древние христиане не считали, что в единении сила. Сила у них была в разъединении. Потому что хотя они все осуждали язычников и иудеев, но они между собой собачились еще больше. Они терпеть не могли друг друга, они все время спорили, они обличали друг друга в нечестии и в неправедности. И выдвигали каждый свою концепцию, из которых большинство были неудачны, эфемерны, мотыльковы, — они исчезали. А некоторые из них, наоборот, имели очень большое распространение.

Наряду с той концепцией Нагорного царствия и Воскресения, которая сохранилась в христианской Церкви, существовали гностические системы, довольно разнообразные. Словом «гностицизм» мы определяем те течения той же самой христианской мысли, которые не были приняты церковью, восторжествовавшей несколько веков спустя, в IV–V вв. А системы, надо сказать, были совершенно потрясающие.

Например, в это время греко-римский мир получил впервые возможность ознакомиться с текстами Библии. Птолемей, царь Египта, видя, что его философы никак не могут спорить с еврейскими раввинами, сказал, что он им поможет. Потому что философы пришли и говорят: «Мы никак не можем с ними спорить, потому что мы не знаем, что они доказывают. Мы опровергаем один их тезис, а они говорят: «Да это вы не то опровергаете», и выдвигают совсем другой. А мы должны знать точно, — что у них там написано. Тогда будем спорить.

Птолемей говорит: «Ладно, я вам это сделаю».

В одну ночь в Александрии были арестованы 72 раввина. И царь вышел к ним, когда их привели, и сказал короткую речь: «Сейчас вам каждому будет дан экземпляр Библии, достаточное количество пергамента и письменных принадлежностей. И посадят вас по камерам, в одиночки. Извольте перевести на греческий язык. Филологи мои проверят, если будут не совпадения, я не буду разбираться, кто прав, кто виноват, а всех вас повешу. Наберу новых и получу перевод».

Ну, в общем, никого не пришлось сажать, перевод он получил. Всех этих самых раввинов отпустили по домам. И так получилась Библия Септуагинта (в переводе с греческого книга «Семидесяти толковников»).

И когда греки прочли, то они за голову схватились. Как же по книге Бытия мир-то создан? Бог создал, значит, сначала весь мир, тварей и животных, потом человека — Адама, потом из его ребра Еву и запретил яблоки с Древа Познания Добра и Зла. А разрешил есть с Древа Жизни. А змей соблазнил Еву, Ева — Адама. Они с запрещенного дерева яблоко скушали, узнали, где Добро, где Зло, и тем самым вызвали гнев Бога, который их лишил Рая. Греки отнеслись так: «Ничего себе Бог! Ведь самое главное для нас — познание! А он нам его запретил. Вот змей — хороший человек! Вот этот нам помог».

И начали почитать змея и осуждать этого самого Сотворившего мир, которого они стали называть «ремесленник» — «демиург». Это, говорят, плохой, злой демон, а змей — хороший. Это течение называлось «офиты» от греческого слова «офис» — змей.

Затем были и другие течения, которые не почитали змея, но выдвигали тезис: «Бог это Дух, который выделяет из себя эманацию. Эманация попадает в материю, которая, в общем, не существует. Но когда Дух в нее попадает, она начинает существовать и препятствовать Духу вернуться опять к своему источнику. Материя — это «не-он», — «несуществующее». А Дух — это «э-он», «существующее проявление». Значит, надо бороться с материей, надо заниматься строгим аскетизмом и вернуться к первоисточнику Света».

Это египетская школа гностиков. Это Валентин, с некоторыми вариациями, Василид. Антиохийская школа гностиков, где был Сатурнил, тоже очень почтенный человек. Он говорил: «Материя и Дух первозданны. Они всегда были. Просто материя захватила часть Духа и держит его. Конечно, вырываться надо, — материя, это плохо, а Дух — хорошо. Но материя, вообще говоря, тоже существует, наряду с Духом».

Из этой сатурниловской школы вышло замечательного что? — Учение персидского пророка Мани. Очень был почтенный человек — художник замечательный, каллиграф, философ и писатель. И он проповедовал такую идею:

— раньше Свет и Тьма были разделены между собой. И Тьма была сплошная. Сплошная-то, сплошная, но не одинаковая. Там были облака сгущенного мрака и разреженного мрака. И они двигались в беспорядке, в таком броуновском движении. И однажды, случайно, они подошли к границе Света и попытались туда вторгнуться. Против них вышел сверхчеловек, виноват, первый человек, под которым надо понимать Ормузда, который стал бороться и не пускать их в обитель Света. Они его схватили, облекли собой и разорвали его светлое тело на части, и частицы Света его тело мучают. Это и есть мир — смесь Мрака со Светом.

И надо добиться, чтобы эти частицы были освобождены, ради чего сначала пришел Христос, а потом он — Мани,[89]«утешитель». И вот, он учит, как это надо делать.

Да, действительно, надо вести себя очень аскетически, не есть и не убивать животных с теплой кровью (лягушек можно, и змей тоже можно, и насекомых тоже можно). Есть растительную пищу, вести, главным образом, аскетический образ жизни, воздерживаться от всякого рода плотских развлечений. Потому что, если это женщина, это естественным образом оздоровляет твой организм и он крепче держит душу.

Но — разрешались оргии с полным развратом, только чтобы неизвестно — кто с кем. Потому что это расшатывает организм и тоже помогает душе освободиться. Логическая система до предела. Самоубийство же не помогает, потому что существует переселение душ. Это он из Индии взял. И если ты самоубьешься, так ты опять возвратишься и все начинать сначала надо. Надо потерять вкус к жизни.

Была еще одна система — христианских гностиков. Маркион был такой, ну, он учил, как большинство гностиков, что Христос был призрак без тела, а не человек.

Но очень он не любил евреев. Вот. (Шум в зале. — Прим. Ред.) — А он не первый и не последний, верно. Но он доказывал, что Яхве — Бог Ветхого Завета, это дьявол. И написал даже книгу, большую. Но, правда, христиане объявили его последователем сатаны и не признали его. И Церковь его извергла, и книгу его подвергли самому страшному, что может быть для ученого — осторожному замалчиванию. Вот на эту тему считалось неприлично говорить. И восстановил эту систему доказательств только один немецкий ученый Долингер, который разных текстов собрал много, — почему Бог Ветхого Завета и Бог Нового Завета — это разные боги и даже противостоящие один другому.

Я рассказал сейчас коротко о самых главных направлениях, было их гораздо больше. Заниматься ими можно всю жизнь, безумно интересно, но, в общем, для нашей цели бесплодно.

Важно, что римскому единству — жесткой системе государственности, социальной системе — была противопоставлена дискретная система творчества. Пусть эти идеи были бредовыми, — не в-а-ж-н-о! Они зажигали людей, и люди расходились в разные стороны. Римляне запрещали почти все системы христианско-гностическо-манихейского толка, особенно они жестоко преследовали манихеев, кстати сказать. Меньше — гностиков, а христиане — так, посредине, но им тоже доставалось. Но все преследования не могли спасти от того, что количество людей этого склада, людей-правдоискателей, переводя на наш банальный язык, — увеличивалось. И к III в. христиане заняли: армию, воинские части, суды, базары, сельские поселения, мореплавание, торговлю, оставив язычникам только храмы.

Римское мировоззрение, а вместе с ним и римский этнос уступил место новому этносу, — сложившемуся из кого?

А в общем-то не из кого. Кто были эти христиане? У нас принято говорить, что «христианство — религия рабов». Это неверно, так сказать, чисто фактически, потому что большое количество христиан принадлежало к верхам римского общества, к очень богатым, знатным и культурным людям. Но, помимо этого, а кто были рабы? Рабы были разнообразные военнопленные, то есть рабы, рожденные в инкубаторах. Естественно, их было мало, и они, так сказать, были членами «фамилий». А рабы, которыми торговали на базарах, — это были пленные. А пленные, естественно, разные. Тут были:

и галлы,

тут были и германцы,

тут были и славяне,

тут были и персы,

тут были и негры,

тут были и берберы — кого там только не было!

Кроме того, во время гражданских войн, которые были в Риме, все не римские граждане могли быть продаваемы в рабство. Почему когда войска Веспасиана, двигавшиеся из Палестины на Рим во время гражданской войны, взяли город Романо, то они истребили там все население, включая женщин и детей? Потому что это были римские граждане, — их нельзя было продать. А если бы это были какие-нибудь галлы или греки, то их бы продали запросто за деньги.

Так вот этого единого этноса в основе христианских общин не было. И поэтому мы не можем сказать, что эта целостность, обладающая всеми качествами этнической целостности, возникла от какого-то другого народа, что она имеет предков. Она возникла внезапно. Удивительно, не правда ли? Вы знаете, мне самому удивительно. Однако если мы описываем феномен не предвзято, то мы другого ничего сказать не можем, — оно так и было. Наше дело — найти этому истолкование.

Сколько времени существовал этот этнос, сложившийся из христианских общин? Очень долго. Проявился он впервые во II в., исторически зафиксирован, а кончился он с падением Константинополя в 1453 г., оставив маленькие реликты. В самом Константинополе жители квартала Фанар — фанариоты были потомками византийцев, они до XIX в. существовали. Какие-то были островки в горах Греции, в Пелопонесе, в Малой Азии некоторое время сохранились. То есть он прошел весь 1200-летний период — настоящей этнической истории.

А если так, если мы подытожим все то, что сейчас сказали, в прошлой и этой лекции, то мы видим, что этническая история обладает одним очень важным качеством — она дискретна. Она имеет начала и концы, точки возникновения и точки исчезновения. Заметим это и остановимся. Потому что я сегодня очень много рассказал, очень много информации, и слушателям, вероятно, трудно. И посмотрим, как это преломляется, какие фазы этнос проходит за время своей истории, единообразны ли они у всех этносов, на что они похожи и какой физический процесс определяет особенности механизма этногенеза. Ибо цель наша — установить механизм этногенеза, в чем он заключается. Я кончил.

Закономерности в этногенезе. - Кривая этногенеза.

О мотивации поступков людей. - Александр Македонский. — Сулла. — Испанские конкистадоры. — Обвинение в биологизме.

Уровни пассионарности. - Пассионарии. — Гармоничные люди. — Субпассионарии.

Возникновение этносов. - Появление первых пассионариев в Аравии. — Мухаммед. — Образование консорции. — Мухаджиры. — Ансары. Мухаммедане. — Территориальное расширение арабов.

На прошлом занятии мы установили, что этносы в своем развитии переживают столь же закономерные упадки, как и закономерные возникновения. Это, казалось бы, совершенно банальное явление, но мы его ведь в социальных структурах не замечаем.

В социальном развитии мы наблюдаем прогресс, — возвышение от низших степеней к высшим, — по спирали. Ничего подобного мы не видим в этногенезе. Я показал только отдельные, частные примеры на крупных срезах мировой этнической истории, но мы можем сделать обобщение, которое я сейчас продемонстрирую на доске. (Л. Н. Гумилев показывает на графике. — Прим. ред.)

Каждый этногенез проходит определенные этапы своего развития, которые можно изобразить в виде кривой. Вы можете мне поверить вперед, но я просто решил сначала дать теоретическую картину, затем подтвердить ее фактами (а не давать всю сумму теоретических знаний по этнической истории для того, чтобы в конце дать обобщающую картину, то есть проделать работу, которую я уже проделал).

Надо сказать, что метод подачи, который я применяю сейчас, — он характерен для естественных наук, а не для наук гуманитарных. Потому что гуманитарии, работающие в области истории, считают (как мне было в Москве на этой неделе заявлено), что всем надо начинать с источников, то есть с начальных документов, фиксирующих те или иные события. Так как первоначальных документов нет вообще, а те источники, которые до нас дошли, являются переписанными, то это уже само по себе невыполнимое задание. А, кроме того, вся цепь исторических событий в политической и социальной истории уже сведена (обобщена. — Ред.) предыдущими поколениями. То есть повторять их работу — это мартышкин труд, это делать уже сделанное дело — заново изобретать велосипед. Кроме того, это невозможно, потому что то, что сделали за 500 лет лучшие умы Европы, не может сделать один московский доцент или даже доктор наук. Поэтому, волей-неволей, он отстанет от своих предшественников, которые жили на 200–300 лет раньше него. Но я не могу сказать, что мой оппонент со мной согласился. Но надеюсь, что вам всем это будет совершенно ясно. Давайте базироваться на достижениях науки, и пойдем дальше. А дальше будет следующее. (Л. Н. Гумилев подходит к школьной доске и рисует. — Прим. ред.). Мы нарисуем (плохой мел!) обычные — декартовы координаты и поставим по абсциссе t — «время». Этногенез любого народа имеет начало и конец, то есть начинается где-то, естественно, на положительных величинах, выше оси абсцисс, затем он проходит довольно быстрый подъём, затем у него получается акматическая фаза — самая верхняя фаза с вот такой гармошкой, — подъём и спад, подъём и спад. Затем начинается медленный, вот так сначала, потом так, медленный, медленный, медленный спад. И потом, в конце — окончательный спад, меньше первоначального уровня.

Эта кривая выведена мною эмпирически на базе всех имеющихся данных по этнической истории и может быть подтверждена на любом частном примере, включая даже доколумбову Америку. Но нас сейчас будет интересовать другое — что это за кривая? Известна ли она науке?

Должен сказать, что я не физик, и поэтому физические проблемы мне мало известны, но когда я в прошлом году читал лекцию в Новосибирске, а потом повторял в Ленинграде, то ко мне подошли кибернетики и сказали: «А ведь кривая-то нам хорошо известна. Эта кривая горящего костра; развивающегося порохового заряда; вянущего листа».

Рассмотрим термодинамическую кривую, первичный режим. Скажем, в подожженном костре или в складе (тут вопрос только в абсолютных измерениях времени) сначала идет быстрое нарастание температуры. Затем, когда все охвачено уже огнем, температура соприкосновения с внешней средой то опадает, то опять вспыхивает — за счет дополнительного сгорания внутри. Затем она медленно опадает, медленно затухает. Все превращается в пепел и в виде пепла остывает до конца. То есть, исследуя историю этносов, мы подошли к очень известным термодинамическим законам, — законам взрыва, быстрого нагревания, который затем остывает — от соприкосновения со средой. Прекрасно.

Но я чувствую, что вы меня должны спросить (хотя вы не спрашиваете, но я сам себя за вас спрошу): если мы здесь, по абсциссе, отметим время (века, допустим, которых всего должно быть при нормальном прохождении процесса двенадцать, тринадцать веков плюс минус полтораста лет), что мы отметим вот здесь по вертикальной оси, которая для нас совершенно не понятна? Что показывает ордината?

Она показывает количество событий, которые происходят в эпоху и уносят вместе с собой известное количество человеческих жизней, создавая на их месте известное количество зданий, дорог, машин, предметов искусства и так далее. То есть это совершенно закономерный процесс. То есть события, которые люди делают, чем-то мотивируются.

Так чем же могут мотивироваться те события, которые ведут к этому процессу? Это — вопрос вопросов. Очень много было сказано по этому поводу всякого рода загадок. Но я сейчас не собираюсь излагать историю вопроса, это заведет нас в сторону, а изложу просто ту концепцию, которую я положил в основу своей этнической истории.

Я сделал следующее наблюдение относительно того, что нужно обычным людям. Как писал Горький: «Нужны кусок хлеба, крыша над головой и женщина. Нормальному человеку н-и-ч-е-г-о сверх этого не надо». Это он написал в сочинениях «Мои университеты» и «Сторож». И действительно, кажется, правильно. А зачем что-то большее?

Если вы имеете, скажем, ежедневно три котлеты, — две съедаете, две с половиной даже, а полкотлеты оставляете для птичек, то зачем вам сорок восемь котлет? — Их некуда девать.

Если вы имеете уютный домик с тремя-четырьмя комнатами, то зачем вам дворец на пятьдесят шесть комнат для одного человека? — Скажем, ну, зала, кабинет, но зачем такую массу? А ведь строят!

Если вы имеете достаточное количество денег, чтобы удовлетворить все свои потребности — прокормить жену, детей, себя, выпить по праздникам или по вечерам, как вам вздумается, на все это денег хватает, — то зачем вам огромные вклады в банке? Что они вам дают? — Да ничего.

И действительно, нормальное течение жизни организма, как представителя вида Homo sapiens, не предполагает ничего другого, кроме этого.

И, однако, посмотрим на то, как вели себя хорошо известные исторические люди. Я имею в виду не великих людей, а тех, от которых остались биографии. Они не обязательно должны были занимать высокое положение, но биографии должны быть описаны четко и ясно.

Вот жил Александр Филиппович Македонский в Македонии в городе Пелла. И был он по должности царем. Должность эта оплачивалась не очень богато, поскольку Македония была страна небольшая. Но все-таки дворец у него был. Конь у него был самый лучший в государстве. Две собаки у него были прекрасные — Гелла и Алла. По одной их выпускали на медведя, и собака драла медведя — могучие собаки! Затем, друзей у него было много, и хорошие друзья, и даже приближенные царя назывались товарищи — гетеры. Например, «товарищ Парменион» или «товарищ Филопа» — гетеры. Это была очень высокая должность. Их было не много, но опять-таки для охот и для всякого рода веселого времяпрепровождения хватало. Развлечений, вы сами понимаете, тоже у царя было в избытке, так что на одного царя всякого рода македонянок, гречанок, россиянок, иллириек, — хватит. А их было, ну, не так много, но недостатка не ощущалось. …У него был такой собеседник, которого не имел никто в мире, — Аристотель. Его наняли, чтобы он был учителем царя. И он его учил… Знаете, даже английская королева не могла такого позволить для своего сына Георга.

И чего же ради он попёр — сначала на Грецию, потом на Персию, потом на Среднюю Азию, а потом на Индию? Что ему не хватало? Вы можете сказать, и обычно говорят, что «на Александра Македонского оказал влияние греческий торговый капитал» (хотя капитала тогда не было), ну торговые круги Греции, которые стремились захватить персидские рынки. Действительно, в Греции появилось довольно большое количество людей, умевших торговать (греки и до сих пор здорово торгуют), — жили они в Афинах, в Коринфе. Но ведь Афины и Коринф выступали против Александра Македонского, а не за него.

И ему пришлось взять Фивы и принудить к капитуляции Афины для того, чтобы обеспечить свой поход. То есть как раз эти-то заинтересованные (якобы) круги купеческого капитала, — они были против войны с Персией. И действительно, а зачем воевать с Персией, когда они и так могли совершенно спокойно с ней торговать? Завоевывать ее не надо было. Может, македоняне хотели невероятно разбогатеть? Вот как раз все источники, которыми в данный момент следует пользоваться, все сообщения о личности Александра говорят, что только его личное обаяние заставило подняться македонских крестьян из своих деревень и отправиться в поход против персов, которые, между прочим, ничего македонянам плохого не сделали. И никакого ожесточения против персов у них не было. Так их, македонян, — не хватало. Ему пришлось мобилизовать греков. Но для того, чтобы иметь возможность навербовать греков, надо было завоевать Грецию. То есть, понимаете, был такой обходной путь.

И он взял Фивы, в то время самый крепкий, самый резистентный из греческих городов, перебил почти все население, мужчин во всяком случае. Женщин и детей продали в рабство и сохранили только один дом — поэта Пиндара, потому что Александр был человек культурный, интеллигентный, и дом поэта он оставил как памятник. А все прочие были сровнены с землей. Для чего? Для того чтобы напасть на ничего не подозревавших и ничего ему не сделавших персов. Но даже когда македоняне захватили Малую Азию, уничтожили там такие сопротивлявшиеся города, как Эфес, Геликарнас, а Миллет сдался, то они уничтожали там не персидские гарнизоны, а греческих наемников, которые сражались за персидского царя против македонского захватчика.

Довольно странная, казалось бы, война. И главное, что никакого смысла для Македонии, то есть для Греции, она не имела. Тем не менее, захватив побережье Малой Азии (что могло быть объяснено стратегическими целями, чтобы им расшириться немножко, создать десант для колонизации), Александр отправился в Сирию. При Иссе он разгромил войско Дария, который бежал. Его жена и дочка попали к Александру в плен. Он рыцарски обошелся с этими дамами — на дочке женился. Хотя у него уже была жена, он взял другую и пошел завоевывать дальше — Палестину и Египет. И тут пришлось ему взять Тир, который согласился ему подчиниться, но отказался впустить македонский гарнизон. Ну, казалось бы, изолированный город на острове, никакой опасности не представляющий, юридически подчиняющийся, мог бы остаться вне внимания армии, которая ставит себе совершенно другие цели.

«Нет, — сказал Александр, — взять Тир!»

Тир пал, впервые за всю свою историю. Ни одного живого селянина, финикинянина не осталось. Масса македонян погибла, потребовалось подкрепление из Македонии и из Греции. Набор за набором оттуда вытягивали людей. Заняли Египет, казалось, хорошо, чего бы больше? Заложили Александрию, — прекрасно. Дарий предлагает мир и уступает все земли к западу от Евфрата.

Парменион говорит: «Если бы я был Александром, я бы на это согласился».

Александр отвечает: «Я бы на это согласился, если бы я был Парменионом. Вперед — на Восток!»

Ну, все в ужасе и в удивлении. Неизвестно зачем идут на Восток. Разбивают персидскую армию на широкой равнине Гавгамел (это между Тигром и Евфратом), вторгаются в Персию через проходы, теряя людей (там только персы сопротивлялись, их просто мало было). Берут город Персеполь (по-персидски называемый Истахр). Устраивают по этому поводу большой банкет и спьяну поджигают дворец персидского царя, — дивное произведение искусства. Вот и весь смысл похода. Александр объясняет это тем, что когда-то давно, во время греко-персидских войн персы сожгли афинский Акрополь, так вот — он им отплатил. Ну, и афиняне за это время уже успели отстроить Акрополь — из деревянного сделали мраморным, и персы уже успели забыть этот поход, в котором они в общем-то были разбиты и принуждены отступить. Для чего все это, скажите?

Вы думаете, современники не спрашивали Александра? Спрашивали.

Он говорит: «Нет, нет! С Персией надо покончить!»

Ну, ладно, — может, царь такой умный. Он хочет покончить с врагом, а то те на нас нападут. И идет в наступление на запад через восточные пустыни Ирана. Жара, духота, жажда мучит, жара, пыль. Всадники бактрийские наскакивают и стреляют из длинных луков, а македоняне за ними угнаться не могут, падают, отбиваются. В общем, поймали Дария III, которого убили собственные люди. Поймали его убийцу, распяли его на кресте. Ну, успокойся!

«Нет, — говорит, — за рекой — Согдиана (это наша Средняя Азия), мы должны взять все эти города!»

Они говорят: «Александр! Побойся Бога!»

«А как я могу бояться Бога? Когда я был в Египте, то мне объяснили, что мой отец — это бог Юпитер».

«Брось ты, — говорят, — Сашка! Ну, что ты врешь! Ведь я же сам стоял на часах, когда твой отец Филипп ходил к твоей матери! Какой у тебя отец — Юпитер! Вообще, что ты на мать-то клевещешь!»

«А, — говорит, — не признаете! Ну, я вам покажу! Вперед!»

Один за одним падают среднеазиатские города. Сопротивлялись они отчаянно, так, как сопротивлялся запад, так, как не могли сопротивляться персы. (Самарканд, например, отпраздновал тут свой юбилей. Юбилей вы думаете чего? — Разрушения его македонскими войсками. Я понимаю, когда вообще празднуют юбилей города, когда он был воздвигнут. Но когда он был впервые уничтожен, — праздновать юбилей? Но тоже, видимо, можно.)

Доходят до Сырдарьи. Неукротимые персы и согдийцы уходят за Сырдарью и начинают партизанскую войну. Со степной партизанской войной не могут справиться македоняне. И решают захватить горные районы современного Афганистана — Бактрии. А там — горы высокие, крутые, отвесные, на высоте стоят замки, к которым ведет тропинка, вырубленная в скале, так что пройти может только один человек. Сколько бы туда по тропинке людей ни пускали, один, стоящий при воротах, их всех убьет. То есть замки фактически неприступные. Пища там заготовлена, дожди там идут часто, так что там есть большие бассейны — цистерны, в которые собирают воду. Замки эти можно было бы взять только в наше время путем авиадесанта. Но тогда, понимаете, они были фактически неприступны.

Александр приказал взять замок. Как? Нашли выход. Поймали красавицу Раушанак (это в переводе «блистательная»), всем она известна как Роксана. И Александр на ней женился, а замки обложил, не давая людям оттуда выйти.

Людям тоже сидеть, понимаете, в осаде не охота. Они сказали: «Ах, он женился на нашей княжне! Если так, то он наш родственник. Тогда мы согласимся подчиняться, только чтобы он к нам в замки не ходил».

Ну, тут он согласился, потому что ему предложили завоевать Индию. Там шла междоусобная война. Он помог слабейшему, победил сильного, разгромил его пехоту и боевых слонов. Потери были большие, но слонов македоняне сумели обезвредить следующим образом: с десяток наиболее храбрых юношей с тяжелыми ножами на слона бегут и пробегают между его ног, он их давит и хоботом ловит. Но из десяти один успевает добежать до задних ног и перерезать поджилки. Все! Со слоном всё кончено. Такой довольно невыгодный способ войны, но, тем не менее, победа была одержана. И он пошел дальше — в Бенгалию.

В Бенгалии подняли шум — идет какой-то страшный завоеватель, который всех уничтожает. Брамины объявили священную войну. В джунглях забили барабаны, и македонский лагерь оказался окруженным.

И тут солдаты заорали: «Царь! Куда ты нас ведешь? Что нам сделали эти индусы! Зачем они нам, мы ничего с них не хотим, мы даже добычу, которую мы берем в этих отдаленных странах, мы не можем отправить по почте домой! Потом посылки быстренько-быстренько крадут интенданты по пути. То есть нам эта война совершенно не нужна. Веди нас назад, царь! Мы тебя любим, но хватит!»

Александр долго их уговаривал, но потом принужден был смириться перед волей всего войска! Причем ни одного человека не было, который поддержал бы своего горячо любимого царя. Гетеры эти — товарищи его, они были отнюдь не подхалимы, и они резали ему правду в лицо и говорили: «Незачем идти, гибель будет, превосходящие силы противника и, самое главное, — бессмысленность войны».

С огромными потерями при отступлении вдоль Инда, когда пришлось брать каждый город, пробилось македонское войско к устью Инда. Раненых и больных положили на корабль, отправили через Персидский залив. По дороге они массами умирали от жары и от безводья. А здоровые пошли через Керманскую пустыню. Ну, кое-кто дошел все-таки. Царя пришлось везти, потому что в одном городе, название которого не сохранилось, он произвел следующий эксперимент. Я вам я его расскажу, поскольку это для нас важно.

Город отказался открывать ворота македонянам и сдаться. Тогда подтянули лестницы и поставили их к стенам, чтобы штурмовать город. Но лестницы оказались короткими, только одна была длинная. Царь первым полез по этой длинной лестнице, вскочил на стену, а за ним лезут воины. И в это время за ним успели вскочить еще три-четыре человека, и лестница подломилась, и все упали. Ну, ничего особенного, высота была не такая большая, но царь-то оказался на стене вражеского города один! И в него стреляют! Он посмотрел, увидел какой-то дворик внизу и спрыгнул в него, за ним спрыгнули: один сотник и два его гетера — Птолемей и Селевк и еще четвертый. Четвертого сразу убили.

И тут воины, увидев, что этот их царь, этот самый, который завел их в Индию, который требовал от них невероятных лишений, подвергал их смертельным опасностям без всякой пользы, — он подвергается сам опасностям, — это был такой порыв, когда македоняне достали какие-то деревья, вырвали, какие-то палки связали, полезли на стену. Вылезли и смотрят. Царю уже камнем по башке стукнули — он лежит почти без чувств. Селевк и Птолемей держат над ним щиты и своими короткими мечами отбивают индусов. А четвертый сотник (я забыл, как его звали, Эрлик, кажется, что-то вроде этого), он лежит вниз лицом, уже убитый.

— Царь в опасности! Ребята, бей!

От города даже имени не осталось! Но Александр не мог оправиться от этой раны, она его мучила до конца дней.

Но давайте остановимся на этом, потому что после возвращения (он вернулся в Вавилон почему-то, Вавилон уже заброшенный город, но исторический город, не удобный как столица, но шикарно), он там объявил его столицей своей империи и вскоре умер.

Давайте попробуем сказать, что ему, Александру, надо было? Это тот вопрос, с которого я начал свое исследование. Он сам говорил и один раз написал, что ему надо было славы, что он хотел так прославиться и прославить свой народ, чтобы о нем говорили потомки в веках и по всему миру. И этой цели он достиг.

Но скажите, пожалуйста, а что такое — слава? Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать. Для чего она? Она ничего не обеспечивает, — ни для своей жизни, ни для потомства, ни для богатства. Молодой человек Александр, ему было (сейчас погодите, он в 356 г. родился, в 323 умер — 33 г. Да?), молодой человек умер от истощения. Возможно, даже от яда, оставив потомство, обреченное на гибель, потому что его детей прикончили его полководцы, разделившие его наследие. Для чего он все это сделал? (И жен его убили, несчастных.)

После него разгорелась война диадохов — это была ужасная война. То есть, казалось бы, он не достиг ничего, но имя-то мы знаем, биография-то его сохранилась, а он этого-то и хотел. То есть чего же он хотел? Иллюзии. Может быть, богатства? Он щедро раздавал богатство на все стороны, нет, он не хотел богатства, — для себя, во всяком случае. А те люди, которым он раздавал это награбленное золото, уже потом, вернувшись, что они с этим золотом делали? Да, пропивали, попросту говоря. Это же солдаты, уставшие после походов, которым незачем было делать какие-то накопления. Завтра их опять позовут в поход, завтра опять в бой. — Зачем иметь какое-то имущество? И они бросали не пропитое золото, отдавали его своим подружкам, шли снова в бой и воевали. Причем на этот раз, — уже друг против друга. Одни — за Антигона, другие — за Селевка, третьи — за Птолемея, четвертые — за Эрмена и Пердикку и так далее. Причем никаких лозунгов ими не высказывалось, а просто говорилось: «Братцы! Наших бьют!» — и этого было достаточно.

То есть Александр стремился к иллюзии.

Но может быть, это исключительный случай? Давайте посмотрим, может быть, речь идет о каком-то, ну просто фантастическом каком-то царе, который воспользовался своим служебным положением во зло и своему народу, и всем окружающим?

Но возьмем такого человека, как, допустим, Сулла, биография которого хорошо известна. Больше известны, между прочим, биографии древних людей, чем людей средневековых, так что возьмем еще одного грека.

Вот стоял Рим, выигравший еще одну страшную Пуническую войну, победивший Карфаген, захвативший всю Италию, — богатый город, растущий, с дворцами, с веселыми площадями, где плясали цыгане; где показывали фокусники фокусы; с театрами, где великолепные актеры надевали маски, а актеры изображали всякого рода танцы.

И вот, жил в этом городе обедневший аристократ Луций Корнелий Сулла.[90] Когда мы говорим обедневший аристократ, нам кажется, что он ходил и думал, где бы что-нибудь покушать. А ведь в то время «обедневший аристократ» значило совсем другое. Это значило, что у него на складе не лежало двадцать мешков золота, но дом у него был. Вилла у него была, как бы мы сказали — дача, не такая дача, как у наших профессоров, а каменная с атриумом — с бассейном, с большим парком. Рабыни у него были, рабы у него были, о пище он, конечно, не думал, потому что у него были стада быков или свиней, которые паслись в его дубовых рощах. Это считалось не богатством, это считалось нормальным достатком. Это же мы сейчас прогрессивные люди считаем, что если съел бифштекс, так это хорошо. Они-то считали — а как же иначе! Они же были еще «отсталые». (Смех в зале. — Прим. Ред.) Ну вот.

И все у него было. И веселый был он человек, остроумный, Луций Корнелий Сулла. И приятели у него были, и приятельницы в большом количестве. Но жизнь ему была не сладость, потому что Рим вел войну с нумидийским царем Югуртой где-то далеко в Африке. И победу над Югуртой одерживал народный трибун — Гай Марий.[91]

Марий был человек коренастый, рыжеватый с большим лицом, грубый, отнюдь не остроумный, очень умный, прекрасный организатор, великолепный вождь. Связан он был с всадниками, то есть с богатыми людьми Рима, которые ему давали деньги под эти его военные операции, а он возвращал с процентами за счет местного населения, оставляя себе достаточное количество. То есть Марий считался первым полководцем и умнейшим человеком Рима и был, видимо, хороший полководец. И Суллу заело — почему Марий, а не я?

И что он сделал? Он попросился к Марию офицером. Ну, это можно было устроить, ему устроили (блат у него в Сенате был большой), послали его. Марий говорит: «Пожалуйста, останьтесь при штабе, Луций Корнелий!»

А он: «Нет! Мне бы — на передовую».

«Странно. Но если хотите, — поезжайте».

Но там он совершил чудеса храбрости, там он своей атакой римской конницы опрокинул нумидийскую конницу, причем откуда он достал римлян — они ездить верхом не умели, но как-то Сулла сумел воодушевить свою конницу, что она сломила этих берберов, предков нынешних туарегов.

Югурта бежал в Марокко к мавританскому царю Бокху. Сулла отправился туда, как парламентер, — и потребовал выдачи Югурты, пригрозил Бокху так, что ему выдали гостя в цепях! — что для Азии и для Африки считалось самым страшным и позорным. Он привез этого несчастного Югурту в Рим, запихали его в подземную темницу, закрыли камнем, так с концами — до сих пор Югурта там.

А какую выгоду имел от этого Сулла? Вы думаете, деньги? Нет. Деньги получил Марий. Весь поход он собирал контрибуции с населения, страшно грабил это население, деньги попадали к нему, он их распределял. Сулла ничего не получил, так, какие-то наградные мелкие, которые ничего в его бюджете вообще не значили. Но он получил возможность ходить по Римскому форуму и говорить: «Нет, все-таки Марий-то дурак! А герой-то — я!»

И больше ничего. Ну, некоторые высказывались, как всегда: «Да, ну его, — хвастунишка! Вот, Марий!

И это его злило еще больше. И когда кимвры (это галлы) и тевтоны (это германцы) перешли через альпийские проходы и ворвались в Северную Италию, чтобы уничтожить Рим, против них были брошены все римские войска, и Сулла попросился опять.

Ему сказали: «Ну, ладно, раз ты такой смелый, — давай!»

Он отправился и вызвал на поединок вождя этих кимвров, этих галлов и перед войском его заколол. Отчаянный жест! После чего римляне одержали победу.

Сулла явился в Сенат: «Ну что, видели? Ну, что ваш Марий? Мешок он на ножках! А вот, я!» — и никакой другой выгоды он от этого не имел.

После этого случилось для римлян несчастье. Они вели себя, надо сказать, в завоеванных странах исключительно по-хамски и обдирали население, как могли, поэтому никакой популярности у них не было. И когда царь понтийский Митридат выступил против Рима как освободитель Востока, то ему удалось перебить огромное количество римлян, рассеянных в Малой Азии и Греции. Война эта была такая, с нашей точки зрения, странная. Понтийское царство включало в себя восточную часть южного берега Крыма. Примерно от Феодосии до Керчи, Таманский полуостров и узкую полоску южного берега Черного моря, там, где сейчас Трапезунд и Синоп. Между горами и морем. И вот это-то царство выступило воевать против всей Римской республики, которая уже включала в себя, кроме Италии и Греции и Северной Африки, Испанию и часть Галлии, Южную Францию. Казалось бы, война такая не равная. Но, тем не менее, Митридат имел огромные успехи. Сулла потребовал, чтобы его послали на эту войну. Но тут Сенат сказал: «Хватит. Дай поработать и другим».

И назначили против Митридата кого-то другого, ставленника Мария. Сулла пришел в свой лагерь солдат, которых он хотел вести, которые были отставлены, к своему легиону, устроил митинг на скорую руку и заявил: «Солдаты! Нас отставили от похода!»

Те в ответ: «Как, что? Ах, как досадно, жалко! Вот мы думали сходить на войну!»

(Тогда ведь к войне было совсем иное отношение, чем у нас. Тогда люди хотели попасть на войну, они бежали на войну.)

Сулла говорит: «Что? И вы так разговариваете, квириты» (то есть граждане).

Это он их странно оскорбил, он их должен был бы назвать милитес — воины.

Те: «Как ты смеешь нас так называть?!»

«А то, что вы — дерьмо, — сказал Сулла, — сидят там старые идиоты в Сенате и под дудку Мария принимают решения, а мы все терпеть будем?!»

«Нет! Не будем терпеть! Веди!»

И Сулла скомандовал им: «В поход! В ряды! Шагом марш! На Рим!»

Рим был довольно далеко. Там узнали, что Сулла идет наводить порядки со своим легионом. Рим огородился баррикадами. Подошли к баррикадам вечером. Сулла приказал зажечь факелы, снял шлем, чтобы видели, что он идет впереди. И, значит, штурмовал родной город. Сломал баррикады, не боясь ничего. Вошел в Сенат, потребовал, чтобы собрались сенаторы и изменили решение. И его, Суллу и его войско, — послали бы на Восток, воевать против Митридата. Ну, братцы мои, тут каждый проголосует, — за. Куда ты денешься! Сенат послал Суллу.

Он действительно Митридата победил, разрушил Коринф, разрушил Афины, уничтожил массу культурных ценностей. А Марий за это время — сорганизовался, нашел сторонников, произвел государственный переворот. Взял власть в свои руки и стал истреблять всех знакомых Суллы. Причем, так как у него людей не хватало, он вооружил собственных рабов (ведь формация-то была рабовладельческая!), дал им в руки оружие и велел бить этих свободных рабовладельцев. Причем, они, как поймают их, так засекали розгами до смерти, — сенаторов, и всех, кто голосовал за Суллу.

А Сулла связан — он воюет, ему вернуться нельзя. Но когда Сулла победил, он вернулся обратно в Италию. Переплыл через Адриатическое море и начал войну против марианцев со своими легионерами, ветеранами, боевыми товарищами. Он победил Мария. Марий убежал и погиб где-то в Африке на развалинах Карфагена.

И тогда Сулла сказал: «Нет! Такого безобразия, как Марий, я не допущу! Я знаю, кого надо убивать! Вот списки людей, которых надо убить, — проскрипции. Вот этих — можно, а всех прочих — нельзя».

Но в проскрипциях было столько людей, что хватало для убийства. Перебили, Сулла стал диктатором Рима — пожизненно. Некоторое время побыл. И знаете, чем он кончил? Он сказал: «А теперь порядок наведен. Мне надоело вами управлять. Я пойду домой. Я возвращаю свою власть Сенату — восстанавливаю республику».

Сложил с себя власть и пошел домой пешком. Какой-то молодой хам стал его страшно поносить. Сулла только посмотрел на него и сказал: «Знаешь, из-за таких, как ты, — следующий диктатор уже не снимет с себя власть». И ушел домой. И довольно быстро умер. Скажите, пожалуйста, для чего он это всё затевал? Чего ему надо было? А объяснил это он сам. И Лукиан[92] это все описал. Зависть у него была, — сначала к Марию, а потом, во время Восточного похода — к Александру Македонскому. Он хотел переплюнуть Александра Македонского. Это было, конечно, невозможно, но, во всяком случае, желание у него такое было. И ради этого он пожертвовал и прекрасными Афинами, и жизнью многих греков, и своими друзьями, и своими легионерами, и всем на свете. А потом, когда он удовлетворил свое желание и решил, что о нем уже не забудут, а как видите действительно не забыли, — помнят, он пошел домой. И тихо-спокойно развлекался, как все богатые римляне. Вино пил, девочки у него там танцевали для гостей. Сам ходил в гости, принимал у себя гостей. Вскоре умер, потому что он заразился на Востоке очень тяжелой инфекционной болезнью, и она его свела в могилу. Как видите, он даже жизнью пожертвовал ради удовлетворения чего — своей прихоти, да? Но ведь из-за этого какие события произошли — грандиозные!

Я рассказал две биографии людей, так сказать, высокопоставленных. Этот вовсе не значит, что люди этого типа и этого склада обязательно должны занимать высокое положение. Просто о них сохранились сведения в истории, а о массе других, которые поддерживали Александра (или мешали ему), которые поддерживали Суллу или Мария и которые тоже делали это вопреки своим личным интересам (потому что можно было устраниться от политики и не делать вовсе ничего, а сидеть дома, вообще говоря, гонять свиней, возделывать поле, смотреть с собственной милой женой на закат, нянчить ребятишек) — не сохранились. Такого человека никто не трогал. Но почему-то было столько людей, которые требовали для себя чего-то большего, что они-то и производили этот шум.

Если мы обратимся к более поздним временам и посмотрим на такую вещь, как завоевание Испанией Америки, то кто шел в конквистадоры, кто ехал (после Колумба) за море с Кортесом, Писарро, Кесадой, Карахалем, Вальдивией в эти страшные американские джунгли Юкатана, в эти самые нагорья Мехико, в эти перуанские заснеженные Анды, в это благословенное Чили, где арауканы победили испанцев и сохранили свою независимость до освобождения Америки и создания Чилийской республики? Самое опасное место было — Чили. Туда женщин не брали и поэтому все чилийцы — сплошь метисы. Индейские женщины очень красивые и очень симпатичные, и поэтому испанцы, которые воевали против арауканов, насельников Южного Чили, они женились на местных женщинах. Все чилийцы подряд — метисы. Но не всегда так.

Зачем они туда пёрли? Я посмотрел статистику (статистика, правда, касается не столько Америки, она мне в руки не попалась, сколько Филиппин, другой испанской колонии). 85 % из приезжавших испанцев умирало за первый же год — от болезней, от недоедания, некоторые даже — в стычках с туземцами, некоторые — в скандалах с начальством. Потому что в этих отдаленных местах произвол начальства был невероятный и любой неугодный человек мог быть осужден за что угодно и казнен. В общем, 85 % было за смерть. Из тех 15 %, которые возвращались, вероятно, 14 % были безнадежно больны, потому что они выдерживали такое переутомление, когда уже любой грипп человека может свалить с ног и дать хроническую болезнь. Да, золото они привозили. Но это золото им было не на что тратить. Потому что золота в Испании стало столько, что в стране дико вскочили цены и на вино, и на оливки, и на хлеб, и на ткани, и на всё.

То есть выгоды от этих походов не было. Но была алчность, алчность их точила! Получить золото, которое не нужно, но — как знак своих подвигов, как знак своих свершений!

А иногда бывало и так, и это меня очень удивило, когда я читал описание путешествий Орельяна[93] (это капитан, открывший Амазонку). Он спустился, они воевали там с индейцами на северных склонах Анд (в современном Эквадоре, в общем). И вот он спустился на восток и увидел, что текут большие реки. И он решил узнать — а куда эти реки текут? И он увлек за собой свой отряд. Пищи почти не было, снабжение там было очень плохое, переходы длинные. Индейцы, из которых делали носильщиков, они от непосильного труда умирали в большом количестве. С пищей было очень плохо. Но, тем не менее, Орельяна увлек весь свой отряд. И там были интеллигентные люди, которые оставили дневники… такой был у него капеллан этого отряда. Он вел дневник, это было его главное занятие. Опубликован это дневничок.

Они спустились по Амазонке, причем они там встречались с разного рода индейскими деревнями. По рассказам Орельяны, это были большие поселения, не такие, как сейчас, гораздо больше. Там жили индейцы, у которых никакого золота не было. Откуда быть в Амазонке золоту? «Да мы и говорим, — писал этот самый падре, — мы это золото-то и не особенно-то и искали. Мы искали, что покушать». Голодные плыли на этих лодках, на плотах по реке, самой большой и многоводной в мире. И наконец, выплыли — больные, усталые, замученные, напуганные этими страшными аллигаторами, которые там плавают, этими огромными анакондами, которые заглатывают больших аллигаторов. А уж человека-то большой анаконде ничего не стоит заглотить.

В общем, выплыли в море, добрались до испанских колоний на Кубе, кажется, или на Гаити и отдохнули. Орельяне дали титул маркиза за открытие этой огромной реки. Дали наградные, потому что у него никаких своих богатств не было, он бы вернулся голеньким и голодненьким. Знаете, что сделал Орельяна после этого? Он на полученные деньги снарядил новую экспедицию и отправился в Амазонию, откуда не вернулся. Что ему выгода была от этого?

Вы знаете, когда я впервые выступил с описанием этого феномена, то меня обвинили, — сначала в биологизме и в отходе от материализма, обругали меня в журнале «Вопросы истории» и вызвали в журнальную редколлегию, чтобы я оправдывался. Это было, правда, не сразу, но вызвали и спросили:

— Что это такое за качество, которое Вы называете пассионарность и которое мешает людям устраивать свою жизнь наилучшим образом?

Я им стал объяснять — долго, научно. Вижу — ни бум-бум не понимает эта редколлегия. Мне говорят:

— Ну, ладно, хватит, хватит, — мол, не умеете объяснить.

— Нет, сейчас, минутку! Поймите, не все люди шкурники! Есть люди, которые искренне и бескорыстно ценят свой идеал и ради него готовы жертвовать жизнью. И если бы этого не было, то вся история пошла бы по-иному.

Они говорят:

— А, это оптимизм. Это хорошо.

(Смех в зале. — Прим. ред.)

Так что имейте в виду, что то, что я вам рассказываю, это — не ересь, это уже, так сказать, признано, только еще пока не опубликовано в печати (хотя принцип-то опубликован). Ну, вот.

Действительно, это было совершенно правильно. Но я рассказал, что есть люди, которые стремятся (в большей или меньшей степени) к идеальным, иллюзорным целям. И мнение, что «все люди, стремятся к исключительно личной выгоде и что если они рискуют жизнью, то только ради получения денег или прочей материальной выгоды» — это не Маркса с Энгельсом слова, а барона Гольбаха,[94] французского материалиста XVIII в., который считается вульгарным материалистом и никакого отношения к марксизму не имеет. Это тот «материализм», который Марксом и Энгельсом преодолен.

А если так, то мы можем совершенно спокойно поставить вопрос о том, как же понять это самое качество, толкающее людей на следование иллюзорным целям, а не реальным? Это — страсть, которая оказывается иногда сильнее самого инстинкта самосохранения. От слова «страсть» я это качество назвал — пассионарность, — латинское слово passio, passione.

Нарисуем следующий сюжет. Плохой мел, плохая доска. Перерыв.

(Перерыв.)

А теперь давайте разберемся, что это такое, эта самая пассионарность, которая творит столько событий, хотя и не изменяющих прогрессивный ход исторического развития, спонтанный ход развития социальной истории, но имеет очень большое значение для истории этнической, для истории этноса. А мы все принадлежим к какому-нибудь этносу. Ибо нет человека без этноса.

Давайте разберем, что у каждого человека есть? Какие импульсы — бесспорные и их можно взять за нулевую точку отсчета? То самое стремление жить спокойно, у себя дома с симпатичной женой, с милыми детьми, в удовольствии, в сытости и в богатстве. Они есть и у людей, они есть и у животных. Животные тоже хотят быть сытыми, производить потомство, воспитывать его, нежится на солнышке и мурлыкать, если они кошки, или лаять, если они собаки. В этом отношении общее между людьми и животными мы можем определить как инстинкт самосохранения, как личного, так и видового.

(Л. Н. Гумилев подходит к школьной доске и рисует на ней. — Прим. ред.)

Нанесем его на эту ось координат, на положительную абсциссу и покажем, что для людей — всех людей, которые существовали, существуют и будут существовать — эта величина совершенно одинаковая. Я думаю, что доказывать, что все одинаково хотят жить, никто не хочет гибнуть, не надо. Причем здесь (Л. Н. Гумилев показывает на схеме. — Прим. Ред.) мы будем откладывать на положительных абсциссе и ординате — импульсы, которые ведут к продлению жизни, а те, которые ведут к сокращению жизни, мы будем откладывать на отрицательных сторонах. Прекрасно.

Но так как мы видим, что и отдельные люди, и целые популяции вдруг испытывают то, что мы можем назвать пассионарный подъём. То есть:

стремление пожертвовать собой;

или не пожертвовать, а одержать победу;

или, во всяком случае, рискнуть собой во имя каких-то совершенно иллюзорных целей:

или во имя накопления богатства (которое явно излишне и на пользу жизненным процессам не идет);

или ради своего принципа веры (исповедания) люди идут на жертву как мученики и считают, что их жизнь ничто по сравнению с тем идеалом, ради которого они ему ее отдают;

или ради спасения Родины;

или ради завоевания чужой страны,

безразлично ради чего, какой идеал у него создался. Ибо этот идеал не помогает ему в его повседневной жизни, а наоборот, — он мешает ему. Он отвлекает его в сторону.

Человек увлеченный (или патриотической деятельностью, или реформаторской деятельностью, или научной деятельностью, или даже искусством) мало обращает внимания на свою семью, на свое богатство, на свой достаток, даже на свое здоровье. Он жертвует ими и при этом он — счастлив!

Вот это и есть пассионарность, которую мы можем поместить на эту схему, как антипод линии инстинкта — Instinctate. Пассионарность может быть, естественно, или равна импульсу инстинкта по силе воздействия, или меньше, или больше. Так вот, когда она больше — то вот этих людей мы называем пассионариями. Когда она равна инстинкту — это гармоническая личность.

Понимаете, был такой Андрей Болконский. Я беру литературного героя, который все выполняет очень хорошо. Он прекрасный полковник, заботливый помещик, хранитель своей дворянской чести, верный муж своей первой жены, верный жених своей невесты, — абсолютно гармоническая личность. Причем и работает он очень хорошо — не за страх, а за совесть. Но ничего лишнего он не сделает.

Это вам не Наполеон, живший в его время, который, так же как Александр Македонский, неизвестно для чего завоевывал страну за страной. И даже такие страны, которые он явно не мог удержать. Например, Испанию или Россию. Но он бросал людей ради своей иллюзии — иллюзии славы Франции, как он говорил, а по существу — ради собственного властолюбия.

Андрей Болконский ни-че-го этого не делает. Он хо-р-р-оший человек, у него всё приведено в ажур, он делает только то, что надо, и делает хорошо. До-о-стойный уважения человек.

Но есть и субпассионарии, у которых пассионарность меньше, чем инстинкт. Если мы на эту абсциссу будем помещать, путем простого алгебраического сложения, положительные импульсы (величину положительных импульсов и величину импульсов отрицательных), то если пассионарность больше инстинкта, то человек попадает сюда или коллектив, все равно, безразлично. Если она равна, то человек попадает вот сюда (Л. Н. Гумилев показывает на схеме. — Прим. ред.), в эту часть координат. А если она меньше, вот здесь, скажем, то он попадает в положительную часть координат. И тогда мы получаем людей с пониженной пассионарностью — субпассионариев.

И опять-таки приведу литературные образы, всем наиболее известные, — это герои Чехова. У них как будто, понимаете, все хорошо, а чего-то не хватает. И понимаете ли, образованный какой-нибудь учитель, а — человек в футляре. И понимаете, хороший врач, который работает, а — какой-то Ионыч и ему — скучно. И кругом него всем скучно. Учитель словесности, муж своей жены, а — сидит при ней. В общем, все эти самые чеховские персонажи, по большей части (то есть почти все, которые я помню), — это образы субпассионариев. У них тоже есть пассионарные замыслы: он не прочь выиграть у соседа партию в шахматы — это удовлетворяет его тщеславие, но пользы-то от этого никакой нет, и ничего не происходит. Однако наличие субпассионариев для этноса так же важно, как и наличие пассионариев, потому что они составляют известную часть этнической системы. И если их (субпассионариев) становится очень много, то они всем говорят — своим духовным и политическим вождям: «Что вы! Что вы!!! — Как бы чего не вышло».

И с такими людьми совершенно невозможно предпринять какую-нибудь большую акцию не то что агрессивного характера, — об этом даже и говорить нечего, но даже и защитительного. Они себя и защищать-то не могут.

Могут быть совсем слабые по природе пассионарности, когда она фактически не поглощает самых простых инстинктов и рефлексов. Вот хочется человеку выпить, а у него только рубль. Он бежит и скидывается на троих, а ведь рубль-то у него последний! И дадут-то ему выпить чуть-чуть! И в общем-то это его не удовлетворит, но поскольку рефлекс отработан и этот условный рефлекс его тянет к выпивке — он забывает обо всем.

Таким образом, с помощью такой искусственной классификации на примере отдельных людей я сейчас показал, как можно разделить все системы на несколько типов: повышенной пассионарности, гармонической и пониженной.

И теперь мы вернемся к нашей проблеме — проблеме этногенеза. Потому что все то, что я сейчас говорил, — это был, так сказать, обходный путь для того, чтобы показать, а как же это все создается? Приведем примеры — примеры лучше.

Вот я был в Москве, слушал доклады семиотиков. Там столько ученых слов, что я знал примерно процентов восемьдесят этих терминов, которые они употребляют. Остальные можно было понять по смыслу, но пересказать лекцию, в которой не было реальных жизненных примеров, я не мог. И не могу сейчас. Так вот, чтобы я не оказался в таком же положении, я расскажу, как создаются этносы на примере — там, где мы можем очень легко это проследить.

Вы знаете, вот была такая страна Аравия, и населял ее народ арабы, которые по легенде происходят от Исмаила, сына Агари, наложницы Авраама, который в XVIII в. до н. э. эту Агарь по наущению своей жены Сары выгнал в пустыню. Ну, Исмаил нашел воду, а раз нашел воду, он маму напоил и сам спасся. И создался народ — арабы, который очень долго относился к своим иудейским соседям не очень хорошо, потому что вспоминал, что вот эти дети Сары воспользовались всем наследством отца, а дети Исмаила, этого несчастного, оказались в пустыне. И жили арабы в этой пустыне с XVIII в. (как датируется Авраам) до н. э. до VII в. н. э. Тихо, спокойно, никому, так сказать, не досаждая. На самом-то деле было, конечно, не так, я упрощаю. Упрощаю специально, для того чтобы показать основную тему. На самом деле было сложнее.

И вот, в VI в. в Аравии… Нет, не так надо начать…

Аравия в физико-географическом отношении делится на 3 части: берег вокруг Красного моря — это каменистая Аравия. Там довольно много источников, около каждого источника — оазис, около каждого оазиса — город. Небольшой, но финиковые пальмы растут, люди питаются, скот гоняют — травка там есть. И они существовали довольно бедно, но компенсировали себя за счет того, что караваны из Византии в Индию ходили через каменистую Аравию. И они работали караванщиками, трактирщиками в караван-сараях. Торговали всем этим — финики и свежую воду продавали караванщикам по повышенным ценам. Те платили, потому что деваться было некуда. Но они компенсировали себя повышением цен на товары, и все шло довольно благополучно. Жили они и деньги наживали.

Большая часть Аравии — это пустыня, но пустыня не в нашем смысле. Когда настоящие арабы увидели нашу среднеазиатскую пустыню, они ахнули и сказали, что такой пустыни они даже вообразить себе не могли. Пустыня у них такая, что не сплошной травяной покров, а кустик от кустика отделен сухой землей. То есть, как бы мы сказали, сухая степь. Кроме того, с трех сторон море. Так что все-таки дождички-то выпадают, воздух довольно влажный, верблюдов можно гонять сколько угодно. Да и не только верблюдов. Но они, главным образом, ездили на верблюдах или на ослах.

Торопиться им было некуда, и жили они там очень спокойно. Войны у них были, но такие, я бы сказал, «гуманные» очень войны. Одна война между двумя племенами была из-за верблюжонка, мать которого ушла на территорию другого племени и там родила. Так вот, чей верблюжонок? Того ли племени, кому принадлежит мать, или того, кому принадлежит территория, на которой этот верблюжонок родился? Война эта продолжалась лет тридцать, кажется, или сорок. И за все время было, кажется, два или три человека убитых. Ну, естественно, что же за свинство такое — брать и убивать людей? Да, случается, не без того, но вообще-то не надо. Вот в таком спокойном состоянии они и жили.

При этом у них и культура была какая-то своя, у них поэзия очень большая. У нас, например, в нашей русской поэзии существует пять поэтических размеров: ямб, хорей, анапест, амфибрахий и дактиль. А у арабов — двадцать семь, потому что верблюд идет разным аллюром и для того, чтобы приспособиться к тряске, надо читать про себя стихи, в такт тряске. И вот они эти 27 размеров придумали. Едет араб по пустыне и стихи сочиняет и тут же исполняет — для того чтобы его меньше трясло. Полезное занятие для поэта. Ну, естественно, что поэзия была у них не такая, чтобы ее записывать или запоминать, она годилась в пути.

И наконец, на юге Аравии, в самой Аравии была — «Счастливая Аравия». Йемен — это был почти тропический сад, там росло кофе-мокко, которое потом перевезли в Бразилию. Оно там прижилось, но стало хуже, а настоящий самый лучший кофе — там. И арабы его пили с большим удовольствием и жили там в этом тропическом саду, процветали и вообще ничего не хотели думать, — если бы! — у них не было соседей. Соседи у них были. С одной стороны — абиссинцы, которые их все время старались завоевать, а с другой стороны — персы, которые все время выгоняли абиссинцев из Аравии обратно в Африку. Причем война была страшно кровопролитная — пленных не брали, и воевали-то не арабы, а воевали абиссинцы с персами.

А сами арабы вели жизнь мирную, которая лишь иногда прерывалась тем, что они грабили отдельных путников или иногда друг друга. Но последнее бывало редко, потому что у них была в обычае семейная взаимовыручка: если ограбят человека, то весь его род вступится за него и грабителю мало не будет. Так что — побаивались. А вот чужих — можно. Иногда они нанимались в войска: или персидских шахов, или византийских императоров. Те их брали, но платили им мало, потому что они были очень малобоеспособны. Их использовали, так сказать, как не регулярные войска, для каких-нибудь отдельных маневров — в тыл противника забросить для разведки. А в строй, в боевые линии — не ставили потому, что они были очень нестойкие и очень трусливые, убегали. А зачем им действительно надо было гибнуть за чужое дело? «Деньги заработать — да. А чтоб меня за это убили? Кому надо!» — рассуждение было крайне разумно.

И вот во второй половине VI в. у них появилась плеяда поэтов.

Должен вам сказать, что, по моим наблюдениям, стихи писать очень трудно. И тот гонорар, который платят поэтам за хорошие стихи, никак не окупает их труда. И, тем не менее, они пишут и даже без гонорара, потому что у них изнутри какой-то пропеллер крутится и заставляет писать стихи, чтобы выразить себя. Этот «пропеллер» мы уже знаем — это пассионарность. Они хотят выразить себя и свои чувства, они хотят получить уважение и преклонение за то, что им удалось сделать. То есть самая обыкновенная страсть — тщеславие. Но она ими руководит.

Поэтов стало много. И поэтессы были. И стихи они стали писать хорошие. Но, знаете, главным образом языческие, — стихи о любви, о вине, иногда о каких-то стычках, но, так сказать, не целеустремленные в одну сторону. А целеустремленности и быть не могло, потому что идеологии (о которой мы поговорим после — она ляжет на ординату, на вертикальную линию), — у арабов никакой единой не было.

Большая часть бедуинов, живших в пустыне, считала, что боги — это звезды. Вот сколько на небе звезд, — столько богов. И можешь своей звезде молиться — дело твое.

Было много христиан, много иудеев, были идолопоклонники. А христиане были всех толков: и несториане, и монофизиты, и православные, и ариане. И так как все занимались своими насущными делами, то религиозных столкновений совершенно не было. А жили они спокойно.

И вот в начале VII в. появился человек, называемый Мухаммедом. Это был бедный человек, эпилептик, очень способный, но не получивший никакого образования, совершенно безграмотный. Занимался он тем, что гонял караваны. Потом он женился на богатой вдове Хадидже. Она его снабдила деньгами, в Мекке он жил. Он, так сказать, стал членом общества, довольно почтенным. И вдруг он заявил, что он пришел исправить пороки мира. Что до него было много пророков — Адам, Ной, Давид, Соломон, Иисус Христос с Мариам — Девой Марией. И все они говорили правильно, а люди всё перепутали, всё забыли. Так вот он, Мухаммед, сейчас всем им всё объяснит. И объяснил он очень просто: «Нет Бога, кроме Аллаха». И это все. И потом стали прибавлять, что «Мухаммед — пророк его». То есть Аллах — единственный (слово Аллах означает «единственный») говорит и говорит через Мухаммеда арабам. И стал эту религию проповедовать.

Человек шесть — его учение приняли, а остальные меккане говорили: «Да, брось ты эту скукочищу, брось ты эту тягомотину! Мы лучше пойдем послушаем веселые сказки про персидских богатырей».

«Да, брось ты, мне некогда, — говорили купцы. — У меня сейчас подсчеты. Вот видишь надо баланс свести, караван пришел!»

«Да, ну тебя! — говорили бедуины, — вон у меня верблюдица ушла. Мне надо ее пригнать на пастбище».

То есть большинство арабов меньше всего хотело с ним говорить. Но оказалась кучка — сначала шесть человек, а потом несколько десятков, которые ему искренне поверили. И среди них были такие люди волевые, сильные и из богатых, и из бедных семей: страшный, жестокий, непреклонный Абу-Бекр, справедливый, несгибаемый Омар, добрый, совершенно искренний, влюбившийся в пророка Осман, его зять — героический совершенно боец, жертвенного типа человек — Али, женившийся на сестре Мухаммеда Фатьме, и другие.

А Мухаммед все больше и больше проповедовал. Но мекканцам это все страшно надоело. Потому что, когда он проповедует, что есть один Бог и все ему должны верить, то что же делать с людьми, которые приезжают торговать и верят в других богов? Это вообще не удобно, и скучно, и настырно! И они ему сказали: «Прекрати свое безобразие!»

Но у него был дядя, который сказал этим, его противникам: «Ни в коем случае вы моего Мухаммеда не трогайте. Конечно, говорит он чепуху и всем надоел. Но все равно, он же мне племянник, я не могу его оставить без всех». (Тогда, понимаете ли, еще родственные чувства ценились.) И он дал совет Мухаммеду: «Убегай!»

И Мухаммед убежал из Мекки, где его решили убить, чтобы он не мешал жить. И он убежал в Медину (тогда этот город назывался Ясриб), но после того как он там обосновался, он стал называться Мединатун-Наби — «город Пророка». Медина — это просто «город». В отличие от Мекки, где жили богатые и довольно зажиточные, я бы сказал, арабы давным-давно, этот самый Ясриб был местом, где поселились самые разные народы, образовав там собственные кварталы. Там два квартала были еврейских, был персидский квартал, был абиссинский квартал, был негритянский квартал. И все они между собой не имели никаких взаимоотношений и иногда собачились. Но так, особых войн не было. И когда появился Мухаммед с его верными, которые последовали за ним, то ему сказали: «Ну, вот и живи тут — один из всех. Ничего, ты не мешаешь».

Но тут случилось что-то непредвиденное. Мухаммедане, или, как они стали себя называть, мусульмане, поборники веры ислама, они развернули, во-первых, — жуткую агитацию. Они объявили, что мусульманин не может быть рабом. То есть мусульманин, произносивший формулу ислама — «Ла Илла иль Алла Мухаммед расуль Алла» («Нет Бога кроме Аллаха, и Мухаммед — пророк его») немедленно становился свободным, его принимали в общину. Некоторые негры пришли к ним, некоторые бедуины пришли к ним. И те, кто пришли, они поверили в это дело, они зажглись тем же жаром, что был у Мухаммеда и у его ближайших сподвижников. И они создали общину весьма многочисленную и, самое главное, активную. К этим мухаджирам, которые пришли из Мекки (их было не много), примкнули ансары.[95]

И Мухаммед оказался одним из самых сильных глав общин в самом городе Медина. И тут он стал постепенно расправляться. Сначала он расправился с верующими, которые верили в звезды.

«Нет, — говорит, — не масса богов на небе, а один Аллах. А кто не хочет, того убить надо просто, потому что он оскорбляет величие Аллаха», — и убивали.

Потом он столкнулся с христианами. Стал говорить им, что он исправляет закон, который дал сам Иисус Христос. Христиане говорят: «Брось ты, где ты можешь его исправить! Ты же вообще безграмотный человек!»

Их убили или заставили принять веру ислама.

Потом он пришел к евреям и заявил им, что он — Мессия. Те быстро взяли Талмуд, Тору. Посмотрели по книгам и сказали: «Нет. У тебя нет таких-то, таких-то и таких признаков. И вообще, никакой ты не Мессия, а самозванец!»

«А-а!» — сказал он.

Два квартала, один за другим, были вырезаны до последнего человека.

После чего он оказался самым сильным в Медине и решил завоевать Мекку. Но Мекка была сильна, его войско было опрокинуто. Тогда он начал действовать в обход. Он подчинил себе бедуинов и заставил их признать веру ислама. Бедуины, которым спасаться было некуда. (Кругом, понимаете, степь, как стол. Ну, куда убежишь?) И имея свой интерес, сказали: «Хай будэ, ладно».

Продолжали молиться на звезды, но официально веру ислама признали и людей в войско Мухаммеда дали.

А вот евреи с удовольствием дали. Почему? «На Мекку идти! Мекка богатая, Мекку разграбить можно».

Он захватил Гадрамаут, это южное побережье Аравии, там было много замков. Он потребовал, чтобы они признали веру ислама. Те подумали-подумали: «Да, что там, в конце концов! Скажу я одну фразу-то, что мне от этого убудет, что ли?» Признали и людей дали.

Тогда он пошел снова на Мекку, а мекканцы были люди очень умные, очень хитрые. Они сказали: «Слушай, Мухаммед, зачем ты идешь завоевывать родной город, мы будем защищаться, кого-нибудь убьют. Ну, кому это надо? Давай помиримся! (Арабы — они народ очень практический.) Придумай еще парочку богов, чтобы было три. Лата — очень хороший бог и эту — Зухру. Это Венера, — планета Венера. Ну, измени, что тебе, что — один, что три? А мы их почитаем».

Мухаммед хотел было согласиться, но тут Омар и Абу-Бекр сказали: «Нет, един Аллах».

И Мухаммед выдал очередную суру, то есть пророчество, что Аллах един и других нет. Это — просто ангелы Божии.

Ну, те сказали: «Ладно. Хрен с ним, пусть будут ангелы. Но вот уж что мы тебе не уступим, так это Черный камень. К нему-то к нам на богомолье сходятся люди отовсюду. И все у нас на базаре покупают продукты. Н-е-т, Черный камень мы не отдадим!»

А Черный камень — метеорит, он же с неба упал. Ну, значит, это Аллах. Ну, Мухаммед согласился. И тут мусульмане все согласились, что, значит. Черный камень действительно от Аллаха. И после этого он занял Мекку. И его злейшие враги оказались в числе его подданных и выставили ему свое войско.

Давайте разберемся опять в психологии. Мухаммед не преследовал никаких физических целей. Он шел на смертельный риск ради принципа, который он сам себе создал. По существу, с точки зрения богословия, ислам не содержит в себе ничего нового по сравнению с теми христианскими ересями и течениями, которые уже в это время бытовали на Ближнем Востоке. Собственно говоря, разговор, если говорить об идеологии, выеденного яйца не стоит. И арабы совершенно правильно сделали, что не стали особенно спорить. Поступились привычными культами, произнесли формулу ислама и жили по-прежнему. Разве в этом было дело?

Дело-то было совсем в другом. Та группа, которая создалась вокруг Мухаммеда, состояла из таких же пассионариев, как и он. Он был просто творчески более одарен, чем Абу-Бекр или Омар. Он был просто более эмоционален, чем даже добрый Осман. Он даже был более беззаветно предан своей идее, чем отчаянный, храбрый Али. И поэтому никаких особых выгод он не имел.

Он объявил, что мусульманин не может иметь больше четырех жен — это грешно. Может только наложницу, естественно сверх этого, а так жен — только четыре. Но по тем временам четыре жены — это был минимум.

Я не хочу быть навязчивым, но каждый взрослый из мужчин, — пускай подумает, — четыре-то раза он менял своих подруг? Наверное, менял. А тогда, в те времена каждая подруга считалась женой. Так что? А развод? Развод — это дело такое было очень невыгодное, потому что брак был гражданский и развод был гражданский, как у нас. И связано это было с материальным имуществом. И жены предпочитали оставаться со старым мужем, когда он брал новую жену. Так им было выгодно. И поэтому то, что он ввел обычай четырех жен (он и сам имел только четырех), — это было, в общем, самоограничение.

Он сделал и другую вещь, которая имела большое значение для арабов. Он был эпилептик — Мухаммед, и поэтому он никак не мог пить вино. Оно на него очень плохо действовало. И он заявил, что первая капля вина губит человека, и запретил пить вино. А арабы любили выпить, ужасно любили. И это как раз мешало распространению ислама, но потом они примирились. Они садились в закрытом дворике у себя в узкой компании — чужих не приглашали. Ставили большой жбан с вином, опускали палец и говорили: «Первая капля вина губит человека, — стряхивали ее, — а про остальное-то пророк ничего не сказал!» (Смех в зале.) Так что найти выход они всегда могли.

Что же случилось? Что случилось, — а случилось самое важное. Вокруг его группы, вокруг его маленькой общины, понимаете, как вокруг пылинки водяные пары, стали сбиваться в снежный ком. Образовалась группа людей, объединенных не образом жизни, не материальными интересами, а сознанием единства своей судьбы, единства дела, которому они отдавали свою жизнь. Это — то, что я бы назвал кон-сорция, от латинского слова sore — судьба, а люди — со-судебники, люди единой судьбы, это — консорция. Группа эта может быть названа консорция.

Кто помнит прошлую лекцию, тот знает, что вокруг Ромула так же собрались пятьсот бродяг в Италии; так же собрались верные вокруг царя Давида в XI в. до н. э.; так же собрались люди длинной воли вокруг Чингисхана; так же собрались бароны вокруг Карла Великого. Хотя, на самом деле, это было несколько позже, но по легенде — именно так. То есть народное сознание исправляет те реальные истории и берущие корректив на вариации и воспринимает создание каждого нового этноса с появления первоначальной консорции, которая имеет свою этническую доминанту.

Злейшими врагами Мухаммеда были даже не купцы, которым он мешал торговать (да он и не мешал особенно), не бедуины, которым было вообще наплевать на все эти теологические разговоры. Они занимались тем, чтобы верблюдов пасти. Главными его врагами были — поэты. И он всех убил там, чтобы они не отвлекали людей от слушания Корана — собрания проповедей Пророка. А то, понимаете, Коран надоест читать, он пойдет где-нибудь послушает, как поэт под звуки лютни рассказывает переведенное на арабский язык «Шахнаме»: «Интереснее же. Там про всяких царей, красавиц, богатырей, битвы! А тут что?»

«Нет!!!»

Поэтов не стало, и зато создалась монолитная единая Аравия, которая начала быстро расширяться.

До этого на Аравию никто не обращал внимания, потому что считали, что хоть она единая, хоть она раздробленная, но — это же трусы и, вообще, на них можно не обращать внимания. А тут оказалось, что после смерти Мухаммеда вся Аравия восстала и отказалась от веры ислама. За два года Абу-Бекр ее усмирил, произвел жуткие совершенно казни и истребления, которые Мухаммеду и не снились, и заставил всех опять признать веру ислама под угрозой смерти. И после этого он умер. А третий халиф («халиф» — буквально, «наместник») Омар[96] послал письма персидскому шаху и византийскому императору с требованием принять правильную веру ислама. Византийский император, вообще, не ответил, счел это письмо просто глупостью или какой-то шуткой, розыгрышем. Персидский шах ответил ядовито и, так сказать, ехидно. Результаты были совершенно страшные.

В 634 г. Омар вступил на престол халифа, а в 636 г. персидское войско было разбито при Кадисии, а византийское — при Ярмуке наголову истреблено. Причем и у персов и у византийцев была тяжелая конница, а арабы сражались в пешем строю, потому что арабских лошадей еще не было. Приезжали на ослах и верблюдах и своим натиском сломили регулярные обученные, обстрелянные войска!

Откуда что берется, а? Вы спросите, откуда берется эта сила у людей, которые только что сопротивлялись Мухаммеду, которые признали ислам под страхом смертной казни и признали его явно лицемерно, чтобы уцелеть в живых? Так, значит, не в исламе дело, не в формуле философской или теологической дело, а в чем-то другом? Посмотрим дальше, что произошло исторически.

Прошло тридцать лет, за это время была захвачена вся Персия, была захвачена не только Сирия, но и Армения, часть Закавказья, захвачен Египет, Северная Африка. Арабы захватили огромную территорию, населенную христианами или огнепоклонниками — персами. Очень жестким налогом обложили их, правда, были веротерпимы. К тем, кто отказывался принять ислам, — не арабам, они оставляли жизнь при условии уплаты хараджа — дополнительного налога, довольно большого. Тем, кто уплатил харадж, ставили раскаленным металлом печать. Вот здесь вот на руке. А потом проверяли, у кого уплачено, у кого не уплачено. У кого не уплачено — отрубали руку вовсе. В общем, жестко очень обходились.

Но, тем не менее, они захватили колоссальную территорию. Но мы же знаем, что ислам приняли люди по принуждению. То есть большая часть этих арабов были — лицемерные мусульмане, которые себя так называли, но таковыми отнюдь не были. Это потомки врагов Мухаммеда — Абу-Суфьяна и его сына Омейи. И этот Омейя получил назначение (поскольку он был талантливый человек), получил назначение в Сирию и стал в Дамаске главнокомандующим. А другой, тоже пройдошистый араб, очень хитрый, завоевал Египет.

(Что, время кончилось? Ну, кончаю.)

А так как было известно, что они получили назначение по блату, то против них выступили искренние мусульмане. Началась борьба искренних мусульман против лицемерных мусульман. Друг против друга. Лицемерные победили. Образовался огромный Омейядский халифат, с лицемерными мусульманами во главе и с истинными мусульманами в виде самой жестокой оппозиции: шииты, сунниты и ваххабиты.

И теперь, поскольку мое время истекло сейчас, я на этом закончу. Потому что интерпретация такого явления, которое является просто одним из показательных процессов возникновения этноса, очевидно, уже будет в следующий раз.

Эссе об аномалии: Планеты — аномалия Вселенной. — Биосфера — аномалия Земли. — Человек — аномалия животного мира. — Изменения ландшафтов человеком. — О страстях человеческих. — Пассионарность — аномалия общественной формы движения материи.

Пассионарность на индивидуальном уровне:Ньютон. — Тургенев. — Жанна д'Арк. — Карл VII. — Агнесса Сорель. — Пассионарность — биологическое понятие.

Этнос — не раса и не популяция. Мирное сосуществование этносов. — Русские и казанские татары.

Пассионарность — фактор этногенеза. Пассионарии — лидеры групп. — Александр Македонский. — Наполеон. — Пассионарность больших этнических групп. Куликовская битва. — Темник Мамай. — Пассионарность — категория этнической психологии.

Индукция пассионарности: Отечественная война 1812 года: — Барклай-де-Толли и Кутузов. — Суворов и Римский-Корсаков.

Пассионарная мутация: Пигмеи и банту. — Японцы и жители Малакки. — Области образования этносов. — Зоны пассионарных толчков.

Понятие о комплиментарности: Ромул и Рем. — Мухаммед. — «Горе от ума» как пример для изучения этнического поведения. — Дрейф пассионарности. — Биогеохимическая энергия живого вещества биосферы. — Этническое поле. — Индейцы и американцы.

Сегодня я хочу поговорить о пассионарности более подробно, для того чтобы не возникало по этому поводу недоразумений. Потому что я уже 10 лет, нет, 12 лет тому назад опубликовал первые работы по этой теме,[97] и с тех пор хотя и не встречал прямого сопротивления,[98] но со стороны обывательского мышления возникают всякого рода недоумения, которые требуется разрешить.

Давайте подойдем к изучению этноса с несколько необычной стороны.

Космос — это огромное пространство, включающее в себя большое количество рассеянного вещества, которое объединяется в звезды, а звезды — в галактики. Если образно приравнять величину звезды к булавочной головке, то расстояние между звездами будет километр пустого пространства, из очень разреженного вещества. Следовательно, если говорить о Вселенной, то мы можем сделать такое заключение: это пустота, имеющая аномалию в виде малых скоплений материи планет.

Если мы изменим вдруг уровень отсчета и возьмем за образец, скажем, просто нашу Землю, пропуская все промежуточные места, то мы можем сказать, что Земля — это кусок камня, геоид,[99] который имеет четыре оболочки, из которых три состоят из косной материи, из косного вещества: литосферу, по которой мы ходим; атмосферу, которой мы дышим; гидросферу, которая проникает через все наши тела, и биосферу, частями которой являемся мы сами.

То есть биосфера является как бы аномалией от огромной массы косного вещества. Потому что биосфера — это узкая полоска вдоль поверхности Земли, включающая в себя всю биомассу организмов, их трупы и плоды их жизнедеятельности. И все равно это будет очень мало, это собственно аномалия. Но аномалия крайне важная. Потому что именно из-за биосферы наша планета, в отличие от Луны и других мертвых планет, может поглощать космическую энергию и выделять ее в виде работы путем фотосинтеза. Прекрасно.

Если мы возьмем за исходную точку отсчета биосферу, то увидим огромное количество микроорганизмов, вирусов и всякой другой дряни, которые составляют подавляющее большинство, большую часть этой биосферы. Даже если мы отбросим трупы животных и микроорганизмов, то есть почву, даже если мы отбросим свободный кислород воздуха, превратившийся уже в косную материю, если мы возьмем биомассу всего животного мира, то высшие животные — млекопитающие, обладающие каким-то мозгом, — они тоже будут аномалией, их относительно ничтожное количество.

И такой же аномалией по отношению ко всему животному миру, существующему и существовавшему в процессе эволюции является и человек. То есть мы можем подойти к человеку как к аномалии, — очень развитой, очень естественной, но аномалии по отношению к другим животным. И, тем не менее, эта аномалия имеет геологическое значение, что отметил академик Вернадский, который по последствиям уподобил нашу техносферу геологическому перевороту малого масштаба. Она создает культурный слой, она изменяет рельеф, течение рек, она изменяет, даже сглаживает горы или воздвигает новые горы на месте городов, которые были разрушены. Ведь города, с точки зрения геоморфологии,[100] мы можем воспринимать как антропогенный рельеф, рельеф, созданный человеком, а разрушенные города — как метаморфизированный антропогенный рельеф. То есть человек производит колоссальные изменения на Земле, чем оправдывается изучение рельефа.

Если мы возьмем общее количество людей, известных нам в истории, даже отбросив палеолит, и как мы уже говорили, не учитывая современную эпоху, которая состоит из неоконченных процессов, а возьмем только намеченные нами участки,[101] то тогда мы увидим, что все люди хотят одного: покушать, поесть, полюбить и поспать.

И, тем не менее, пассионарии, которых относительно очень мало, совершают поступки, которые в общем-то не оправдываются никакой реальной целью. Хеопсу[102] совершенно незачем было возводить свою пирамиду, для того чтобы там похоронить свое тело. Сделал это он ради тщеславия, а тщеславие — модус пассионарности. «Вот, чтобы обо мне после смерти говорили!» И говорят. Достиг!

Герострат[103] был пассионарий, но никак не мог увековечить свое имя в истории, потому что не было у него никаких для этого данных: ни административных, как у Хеопса, ни творческих. Так он сжег великолепный храм Артемиды Эфесской. Говорят о нем — о Герострате! Сделал, мерзавец, это дело. Все ругают, ну и не забыли. Достиг!

Пассионарность, являющаяся аномалией (т. е. отклонением от обычного. — Ред.) по отношению к общему развитию человечества и аномалией по отношению к общественной форме движения материи, дает те зигзаги, которые в аспекте этнической истории нас не могут не интересовать. Ибо каждый человек есть не только член общества, носитель паспорта и профбилета, но, кроме того, он еще и живой организм, кроме того, он есть еще и биохимическая лаборатория микрофлоры, которая находится в желудке каждого из нас. Кроме того, он есть еще и тяжелое тело, подверженное гравитации. И пренебрегать тем, чем он связан с природой, не целесообразно, потому что это всегда дает смещенный результат.

Теперь обратим внимание, какие бывают пассионарии в зависимости от тех целей, к которым они стремятся. Есть мнение, довольно глупое мнение, которое было высказано,[104] как только я опубликовал мою работу, что все пассионарии — это те люди, которые хотят лидерствовать и быть вождями. Так это, товарищи, не верно, — скажу я вам.

Ньютон[105] был явный пассионарий: он потратил свою жизнь на решение двух кардинальных научных проблем: создание механики и толкование Апокалипсиса.[106] Только это его и интересовало, очень интересовало. Жены не завел, богатства не накопил, ничем не интересовался, кроме этого. Жил дома с экономкой и работал. И когда король Англии Карл II[107] сделал его пэром,[108] он как добросовестный человек ходил в Парламент и высиживал там все заседания. (Я бы на его месте этого не делал.) Но за все это время он сказал только два слова: «Закройте форточку». Все остальное его не интересовало.

Вот вам пример пассионария, который отнюдь не стремился к лидерству, но вместе с этим он вел полемику, он доказывал свою правоту. Он был искренний протестант и враг католиков, то есть у него были все человеческие качества, и пассионарность шла по линии знания, которую мы можем назвать модусом алчности (лат. modus — мера, образ. — Ред.). Скупой рыцарь (персонаж трагедии А. С. Пушкина. — Ред.) собирал деньги, а Ньютон собирал знания. Но и тот, и другой были алчными, но не тщеславными.

И наоборот, мы можем найти множество актеров, которые безумно тщеславны, или поэтов, которые готовы ради своей популярности пожертвовать всем чем угодно.

Немного изменяя своему хронологическому принципу, приведу вполне известный пример — Иван Сергеевич Тургенев. Сначала он писал небольшие жеманные рассказы, которые в 1840-х — начале 1850-х гг. имели большой успех. А потом люди увлеклись общественными темами, и он почувствовал, что интерес к нему слабеет. Он решил овладеть умами молодежи. И бахнул, значит, «Рудин», потом «Накануне», потом «Отцы и дети».[109] И пошел… Романы были так себе, но дело не в этом, а дело в том, что у него был как раз модус тщеславия. И он пожертвовал, вообще говоря, даже своими способностями, которые у него были не в ту сторону направлены, только чтобы добиться большого успеха у молодежи, которая тогда была законодателем вкусов и моды. А потом кончилось для него это печально, как известно. Последнее его письмо, не помню к какому-то его другу, не важно к кому, а важно, что он написал, что вот ему все не везет: денег из имения поступает мало, Виардо[110] ему изменяет, публика его не понимает и не принимает (а она действительно его не приняла после Базарова), и он едет в имение, чтобы навсегда оставить мечту о счастье (дальше, самое важное!) «под которым я понимаю легкое расположение духа, проистекающее из сознания удовлетворительного течения дел». Типичная психология человека тщеславного — надо, чтобы хвалили.

Очень часто думают, что пассионарии, стремясь проявить свою активность, обязательно ввязываются в общественную деятельность. Это бывает, но не всегда, как я показал. А, кроме того, в ряде случаев они до такой степени влюбляются в свой идеал, что они жертвуют ради него своей жизнью, что уж совсем нецелесообразно с точки зрения вида.

Жанна д'Арк[111] была девушка очень впечатлительная и очень патриотичная. Несмотря на то что она и по-французски почти не говорила, она решила спасти Францию. И, как известно, она ее спасла. Но также известно, что, после того как она освободила Орлеан и короновала Карла[112] в Реймсе, нормальным образом превратив его из дофина в короля, она попросила, чтобы ее отпустили. Но ее не отпустили, и дальнейшая ее судьба была печальна. Она не стремилась к тому, чтобы занять место при дворе. А отнюдь не пассионарная Агнесса Сорель[113] — любовница короля (дама весьма и весьма, так сказать, пикантная, но ничем себя не проявившая как пассионарная женщина) — она изо всех сил цеплялась за свое место фаворитки короля и интриговала по этому поводу со страшной силой. То есть отсюда мы можем сделать вывод, что лидерство и пассионарность — это понятия иногда совпадающие, но по большей части — нет.

Так что же такое пассионарность?

И тут надо вернуться к проблеме, в которой меня тоже пытались обвинять.[114] Ну, говорить, что человек не имеет биологической природы, — это могут люди, которые настолько одержимы собственной пассионарностью, что ради нее готовы говорить явную чушь, лишь бы выиграть в споре. Даже не в споре, потому что спора-то не происходит, а сказать что-то такое обидное для оппонента. Я думаю, что здесь таких нет, и поэтому этот вопрос для всех ясен и не требует доказательств: очевидно, что каждый из нас, кроме социальной природы, имеет и совершенно биологическую. Относится ли к ней пассионарность?

Как известно, существуют расы — биологические понятия, которые в общем-то не реальны. Они в реальности не существуют, они являются нашим обобщением. Да, вы, конечно, знаете, существуют «черные» — негры; «белые» — европейцы; и, как мы называем, «желтые» — азиаты. Но большая часть «желтых» такая же белая, как и европейцы. Просто у них кожа более матовая. И сколько угодно есть европейцев с матовой кожей. Переходы от белого цвета к черному по всей Африке идут совершенно плавно. В ряде случаев невозможно понять, кто этот человек — принадлежит ли он к североафриканской расе, которую раньше называли хамиты, а сейчас запретили это понятие (не знаю, почему?), то ли он настоящий банту.[115] А, например, сенегальские негры, которые и на банту-то не похожи, они, понимаете, такого темно-красноватого оттенка. Но это как раз не мешало им ни создавать свои государства в средние века на базе покорения совершенно черных банту и совершенно белых туарегов,[116] ни служить во французской армии, где они составляли наиболее боеспособные, стойкие стрелковые части. То есть раса — это способ классификации, а не систематизации, нужный для антропологов и действительно имеющий большое значение, потому что именно по этим расам антропологам удается найти некоторые закономерности, установить миграции и тому подобные частные вещи, которые к природоведению прямого отношения не имеют.

Но есть еще одно биологическое понятие — популяция. Может быть, оно связано с этносом?

Отец популяционной генетики Николай Владимирович Тимофеев-Ресовский[117] определил популяцию, как группу особей одного вида, населяющих один ареал и беспорядочно скрещивающихся. Ну, исследовал насекомых, всяких бабочек, мух и прочих. И это определение у него совершенно четко работало. Но другого нет. Можем ли мы перенести это определение на человеческие сообщества? Если попробуем, то получится явная чушь.

По Тимофееву-Ресовскому, две популяции в одном ареале существовать не могут. Потому что они сливаются воедино. Вот, например, живут мухи в одной комнате и в другой, и они перелетят одни к другим, и будет уже одна популяция и никакой борьбы между ними, никакого столкновения не будет, они будут также беспорядочно скрещиваться.

Этносы, как вам известно, сосуществуют между собой веками, даже при скрещивании оставаясь раздельными.

Я приведу сейчас пример, самый наглядный. Вот на Волге был народ — камские булгары,[118] их потомков мы сейчас называем казанскими татарами. С запада по Оке пришли славяне, построили города — сначала Муром, потом Нижний Новгород. Постоянно происходили между ними стычки, пока Иван Грозный Казань не захватил.[119] В столкновениях и русские, и татары всегда брали пленных и пленниц. И вот русский воин какую-нибудь пленную татарку, захватив в Муроме, немедленно употреблял у себя в хозяйстве — и та рожала ему Петек, Ванек, Машек. И то же самое какой-нибудь казанский татарин, захватив русскую бабу, немедленно брал ее второй женой, имел от нее детей (там — Ахмеда, Мурата, Мухамеда, Шамиля) и делал их мусульманами. Все было перемешано до предела. Даже когда произошла антропологическая ассимиляция в XIX и в XX в., одни дети оказывались татарами, а другие — русскими. То есть этнос оказался смешан по своей природе и истории. Мусульманская часть этого этноса называется — татары, православная — русские. Но по крови они одни и те же. По способу хозяйствования — тоже и по культуре близки. И сейчас татары[120] и русские прекрасно сосуществуют в этом регионе. И причем, что самое любопытное, что они между собой не ссорятся.

Похоже ли это на те процессы, которые происходят в популяциях? Никому не нужно искать иное определение. Этнос — не популяция. Мы уже неоднократно сказали, что этнос — это не что иное, как та или иная фаза этногенеза, и отнюдь не связанная с социальными процессами.

Еще раз поставим вопрос — какая же это энергия? И вот тут нужно поговорить о следующем. Всю историю человечества постоянно идет вымирание целых видов и возникновение новых, хотя на наших глазах крупных видов не возникло.

Должен быть механизм взаимодействия социального и природного факторов, вот здесь-то и находится та категория, которую мы назвали этнос. Системная категория, закрытая система, получающая откуда-то первоначальный заряд энергии (негэнтропийный процесс), который путем нормальной энтропии, обмениваясь ею с окружающей средой, приходит к смерти. Это особая форма существования, которая определяет возможность нашего соприкосновения с природой и воздействия на нее — полезного или вредного, вплоть до уничтожения.

Опишем некоторые особенности пассионарности. Есть ли пассионарные свойства у отдельных видов? — В большей или меньшей степени. Но у отдельных людей она выявляется проще, потому что, чтобы поставить эксперимент, надо меньше времени на его изучение. Выявляется эта пассионарность при сопоставлении между группами людей. То есть мы можем сказать, что пассионарность, открытая нами, хотя и описана на отдельных персонах, но по существу является фактором этногенеза, который проявляется только при наличии пассионарности всего этноса.

Иногда пассионарием оказывается крупный человек, как Александр Македонский. Но он преследует свои пасссионарные цели только потому, что его поддерживают его друзья — гетеры, и только потому, что с ним согласен его народ — воины, и только потому, что ему удается набрать единомышленников среди людей, ему симпатичных, и только потому, что удается привлечь на свою сторону некоторое количество бывших противников — азиатов. Но, как только он умирает, всё распадается.

Пассионарный человек — Наполеон. Наполеон идеалист, он преследует свои цели, которые из фантастических становятся реальными. Конец его известен: остров Святой Елены. Но удается это ему сделать потому, что он сумел из 20-миллионного французского народа отобрать 26 маршалов,[121] которые стали его помощниками. Те в свою очередь отобрали каждый по сотне-другой полковников, полковники — лейтенантов. И таким образом эта разветвленная система унесла миллион жизней тогдашней Европы.

Но если мы возьмем периоды не столь яркие из истории, например, той же Франции? Когда Франция стала первой европейской державой, победив Тройственный альянс (это в XVI — начале XVIII в.), во главе ее стоял отнюдь не пассионарный Людовик XIV.[122] Это был банальный француз, самый ординарный, самый средний, но французы его очень чтят и называют Король Солнце, потому что он не пассионарный. Они его понимали, он их понимал. Он вел себя как средний француз. Но как же, вы тогда скажете, французам удалось провести четыре войны с коалицией европейских держав, освоить Канаду, Луизиану и т. д. А дело в том, что пассионариев тогда было очень много, но они выполняли вот эти мелкие дела: они были лесопроходцами в Канаде, они прошли насквозь великую реку Миссисипи, они построили Новый Орлеан, они плавали в Индию, они занимались работорговлей между Америкой и Африкой, они ходили в походы в Швейцарию и в Испанию, Голландию, завоевали Иль-де Франс и другие районы, которые были для Франции жизненно необходимыми.

Пассионарность — это явление массовое, и только как таковое оно имеет силу. Отдельный пассионарий, стоящий во главе непассионарного скопища людей, — бессилен. Его не поймут, от него постараются избавиться — или выгонят, или убьют. Но если масса пассионарна, то можно поставить даже посредственного человека, скажем, или дурака (хотя дурака лучше никогда не ставить) и за него идти побеждать.

Очень характерный пример в этом отношении — Куликовская битва. Понимаете, в это время Россия была очень маленькая: южная граница Московского княжества проходила по Оке, северная — по Волге. Тверь была во враждебных отношениях к Москве, Рязань — тоже, Смоленск и Вязьму держали литовцы. Вот этот маленький кусочек между Окой и Волгой (Л. Н. Гумилев показывает на географической карте. — Прим. Ред.) — примерно от Серпухова до Нижнего Новгорода — это было Московское княжество. Произошел конфликт с татарами. Они в это время уже были мусульмане (уже чужие[123]), и уже довольно нахально себя держали. Но в конце концов можно было отдать дань и не воевать. Но тут очень важно (что всегда упускают), а именно: династия золотоордынских ханов пала,[125] и фактически власть захватил темник Мамай,[126] который никакого отношения к Чингизидам не имел. Он был из ветви Киян, а как таковой он в Крыму быстро договорился с генуэзцами и с литовцами договорился о союзе. И дал им право за соответствующую мзду[127] ездить на Русь и там торговать. А генуэзцы,[128] не будь дураки (капиталисты же называются!), они сразу потребовали концессий. А на Руси сторонники мира с Мамаем говорили: «Да в конце концов, пусть торгуют, да отдайте им Крым!»

А князь Дмитрий Донской,[129] надо сказать, тоже был такой легкомысленный. Из-за его личного неприятия к митрополиту Алексию чуть было не изменилась политическая линия традиции Александра Невского на неприятие союза с латинянами. За легкомыслие князя потом расплатился народ тысячами русских трупов на Куликовом поле. Не будь интриг и этой ссоры, потери в войне были бы меньше, а результат больше. Но тут оказалось, что вокруг князя стоит достаточно большое количество бояр (незаконных потомков хана, а бояр — от тюркского бойра).[130] Эти бояры,[131] составлявшие и правительство, и Думу, и Совет, и высшее и среднее командование войск, — служивые люди — они сказали:

«Ничего подобного! Если мы подадимся этим проклятым басурманам и латинянам, которые сейчас наш братский Константинополь измордовали,[133] то же будет и с нами! Нет!» И обратились они за советом к самому авторитетному человеку, который был в то время, — Сергию Радонежскому,[134] монаху Троицкой лавры. Он благословил на войну.

150 тысяч русских людей пошли на берег Непрядвы и Дона. Вернулось после битвы 30 тысяч человек. 80 процентов потерь! 120 тысяч трупов — после победы![135] Через 2 года Тохтамыш взял Москву,[136] плоды победы как будто бы аннулировались, и тем не менее с этого дня — с Куликовской битвы — пошла Русская земля. Вот что сделали пассионарии. А что делал князь, который лидерствовал? Он во время битвы был в цепях пехоты[137] и потом его нашли под грудой трупов его соратников без единой царапины. А семь бояр великокняжеского рода были убиты татарами в бою.

Повредили ли личные качества князя становлению Русской земли? Да, пожалуй, нет. Потому что они не имели решающего значения. Он был не такой уж вредный, слава Богу! Ну, другой будет сидеть в Москве, а с ним договориться можно. Решают исход дела активные люди, которые не являются лидерами, а находятся в составе масс.

И поэтому концепция пассионарности — есть концепция коллективной психологии с учетом этноса, то есть этнической психологии. И, кроме того, в концепции пассионарности есть еще одно качество, которое чрезвычайно важно, как и этническая психология.

Пассионарность заразительна, она ведет себя как электричество при индуцировании соседнего тела. Это еще Толстой отметил в «Войне и мире», что когда кто-то крикнет «ура!», то цепь бросается вперед, а когда крикнут: «Отрезали!», то все бегут назад. Я воевал[138] — так что я точно могу вам сказать, что во время боя никаких криков нет. И тем не менее, наблюдение Толстого совершенно верно. В чем же дело? Очевидно, есть что-то, что влияет на настрой солдат, на их волю к победе. Мы знаем, что есть полководцы очень опытные, очень стратегически подготовленные, но которые совершенно не умеют увлечь солдат в битву. Я беру военную историю, потому что это самая яркая вещь — там, где человек рискует жизнью, все процессы обостряются до предела, а нам нужно понять крайности для того, чтобы потом вернуться к бытовым ситуациям.

Ну, вот был у нас генерал Барклай-де-Толли,[139] очень толковый, очень храбрый и умный человек, составивший план победы над Наполеоном. Всё он умел делать, единственное, чего не мог, — это заставить солдат и офицеров себя любить, за собой идти и слушать себя. Поэтому пришлось заменить его Кутузовым.[140] И Кутузов, взяв план Барклая-де-Толли и в точности выполнив его, сумел заставить солдат идти и бить французов. Поэтому совершенно правильно у нас перед Казанским собором памятники этим двум полководцам стоят рядом.[141] Они одинаково много вложили в дело спасения России в 1812 году, но Барклай-де-Толли вложил свой интеллект, а Кутузов — свою пассионарность, которая у него, бесспорно, была. Он сумел как бы наэлектризовать солдат, он сумел вдохнуть в них тот самый дух непримиримости к противнику, дух стойкости, который был нужен любой армии.

Этим качеством в огромной степени обладал Суворов.[142] Когда Павел I бросил русскую армию в Италию против французов,[143] против лучших французских частей, которыми командовали лучшие французские генералы (Макдональд, Моро, Жубер),[144] Суворов одержал три блестящие победы[145] при помощи небольшого русского корпуса вспомогательных австрийских дивизий. Причем одержали победы именно русские, хотя австрийцев никто в то время не мог обвинить ни в трусости, ни в слабой боеспособности, это ведь были такие же славяне: хорваты, словаки, чехи, и они воевать могли. Но решающими ударами, которыми были опрокинуты французские гренадеры, руководил Суворов, и сделаны они были русскими. Он вдохнул в своих солдат ту волю к победе, как мы сейчас образно можем сказать, а на нашем языке — пассионарность, которая была у него самого.

Вы скажете, а может быть, дело не в Суворове, просто русские солдаты были такие хорошие? Здравствуйте, пожалуйста! А, Аустерлиц? А, Фридланд? А Цюрих, где нам наклеили по первое число?[146] У Суворова было 30 тысяч, а другая русская армия Римского-Корсакова[147] насчитывала 60 тысяч. Надо сказать, что Корсаков тоже был полководец толковый, но вся армия капитулировала около Цюриха,[148] окруженная французами. Так что дело, очевидно, не в числе. Но почему же австрийцы сражались хуже? Очевидно, потому, что русские были Суворову понятны, и он им был понятен, а австрийцам он был непонятен. Это гипотеза, но применим ее дальше.

Когда австрийцы потребовали, чтобы Суворов, вместо того чтобы вторгнуться во Францию и вызвать там восстание роялистов и жирондистов,[149] пошел воевать в Швейцарию.[150]

Под Фридландом в июне 1807 г. произошло одно из сражений русско-прусско-французской войны, в ходе которого французская армия нанесла поражение русско-прусским войскам. Чтобы избежать войны в 1807 г., Россия заключила с Францией в Тильзите мирный договор.

Сражение под Цюрихом произошло 4–7 июня 1799 г. в войне 1798–1802 гг. русско-австрийской коалиции против французов. В ходе Швейцарской кампании ген. Массена, не дожидаясь подхода Суворова, решил разбить русские армии по частям и внезапным ударом атаковал позиции армии Римского-Корсакова. Около 6 тыс. русских убитыми и ранеными остались в Цюрихе и окрестностях. Дело было безнадежное, и он там оказался окружен французами.[151] Суворов протестовал против этого похода,[152] но не мог повлиять на австрийских чиновников гофкригсрата (военного совета) (ему должны были подчиняться командующие войсками. — Прим. ред.).

Потеряв в Швейцарии все свои пушки, сохранив только знамена, потеряв четвертую часть своих людей, Суворов вывел остальную армию из окружения[153] и был в Вене[154] отмечен императорскими почестями, потому что в войне против французов это был первый настоящий успех, хотя и при тактике отступающей армии.

Но ведь Суворов не мог провести ни одного своего начинания среди австрийцев и немцев. Но надо сказать, что и немцы с трудом проводили, как мы видели на примере Барклая-де-Толли, свои очень умные начинания среди русских. Так с чем же связана индукция пассионарности? Очевидно, с каким-то настроем, который является связующим этнос началом. Почему? Какая разница между русскими, французами, немцами или еще кем-нибудь? Для нас все одно, потому что мы находимся в своих пределах.

Но вот когда те же ленинградцы[155] попадают в обстановку совершенно разноплеменную, разноязычную, полиэтническую, они вдруг чувствуют — ленинградец — это свой. Потому что встречаешься с человеком, а он говорит: «Я — из Ленинграда». — «А я тебя где-то видел». — «И мне твое лицо знакомо». И у москвичей — то же самое.

Но, друзья мои, когда мы попадаем в полиэтническую обстановку, как, например, в Германии в 1945 г., где было вот так всё намешано (показывает жестами. — Ред.) — французы, итальянцы, поляки, какие-то немцы ходили, венгры, — мы великолепно чувствовали свой локоть,[156] что мы все свои. Когда в других местах — в Сибири — мы оказывались в полиэтнических условиях,[157] где были казахи, китайцы, корейцы, украинцы западные и восточные и русские, там (в исправительно-трудовом лагере. — Ред.) бригады старались формировать из своих земляков (то есть уроженцев одной местности. — Ред.). И в бараки старались поместить земляков или людей из близких к себе народов. Например, были мусульманские бараки: узбеков туда пускали, казахов и иногда татар и очень не хотели пускать поляков и западных украинцев. И наоборот.

То есть здесь не личные отношения, друзья мои, этнический момент прослеживается реально, он наблюдается как феномен.

А что же такое пассионарность как феномен?

Как известно, Земля получает свою энергию от биосферы, а биосфера абсорбирует гелиевую энергию, энергию Солнца.[158]

Зеленые растения за счет фотосинтеза производят энергию каждые сутки, днем абсорбируют, а ночью отдыхают. Животные поедают растения, идет совершенно обычный жизненный цикл. Это та нулевая система отсчета, о которой я говорил. Есть и другая энергия — энергия радиораспада элементов, находящихся внутри Земли.

Эти элементы находятся в коре в довольно больших количествах, но очень неравномерно. Если жить на урановом месторождении, можно и лучевую болезнь получить, и другие неприятности. А бывают такие условия, при которых человеческие группы адаптируются, приспособляются к условиям повышенной радиации, и тогда создаются совершенно новые этносы, не похожие на свои исходные.

Где у нас большие урановые месторождения, всем известно? В Южном Конго. Кто там живет? — Негры банту, которые пришли туда совершенно недавно — около V–VIII вв., и древний народ пигмеи.[159] Пигмеи — маленького роста, довольно хлипкого телосложения, они не имеют таких качеств, как, например, любовь к искусству, они не знают прошлого и настоящего дальше чем будущий день и ночь. Пигмей не знает, сколько ему лет, потому что год для него — это слишком большой срок.

Вместе с тем они очень неглупые, приспособленные к обстановке. Они умеют великолепно ориентироваться в тропическом лесу. Настолько, что банту не могут существовать без них, потому что если какая-нибудь женщина пойдет собирать бананы, она заблудится. Один путешественник описал, как «женщина три дня ходила по лесу и почти погибала, а тут ей встретился знакомый пигмей и за 10 минут ее вывел». Без пигмеев банту жить нельзя. И пигмеи используют это «на всю катушку». Пигмеи умеют то, что не умеет никто, кроме них: из лиан строить мосты через широкие реки. Через узкую-то реку перейти можно, а через широкую переплывать вплавь опасно. Поэтому надо построить мост. Материал — одни лианы на одном берегу и на другом. Так вот, пигмеи что делают? Привязывают к пальме на одном берегу лиану, садится парень, раскачивают пальму так, чтобы он долетел до другого берега и схватился там за вторую пальму. Если он промахнется и не схватится, лиана пойдет обратно и его может ударить о первую пальму. Очень опасное дело! Ну, когда удается протянуть первую лиану, дальше уже идет легче и они создают великолепный висячий мост…

Банту используют эти уникальные способности пигмеев.

Он знал, что этот пигмей хочет жениться, а женщину надо выкупить. У них не как у нас — за женщину надо платить, за ней надо ухаживать. Женщина — это большое дело. Тогда тот говорит: «Выкупи себе невесту». Вот тот и сделал мост и получил себе невесту. Вот так вот они реагируют на подземные радиоактивные излучения.

Аналогичная история была на Малакке,[160] где тоже довольно много урана. (Я рассказывают это для того, чтобы вас убедить, потому что то, что я говорю, совсем не банально.) Там японцы наступали в 1941 г. на Сингапур.[161] Морем они не могли наступать и шли через полуостров Малакку, через непролазные джунгли. Самолеты у японцев были, но аэродромов не было. Поэтому японское командование решило построить аэродром.[162]

Собрали местное население, послали какого-то офицера, который по-малайски умел говорить, он со всеми договорился, сказал, что будет платить хорошо. «Только помогите — каждый день будем платить». И все пришли из деревень с ножами. И проработали не за страх, а за совесть целый день. Японцы были страшно довольны и заплатили. На следующий день — ни одного человека.[163] Послали офицера этого самого узнать, в чем дело. Староста деревни говорит: «Так вы же глупо сделали — вы им заплатили. Пока они не проедят эту свою зарплату, они к вам не придут. Надо было платить, когда они всё сделают. Тогда бы всё было в порядке». Они не глупые, они не хуже, чем мы, они просто другие. Они подвергаются излучению другого характера, нежели мы.

А иногда люди сами изолируются от Земли, и тогда поступает нуль излучения. Вот как мы по асфальту ходим и землю не чувствуем. Я старый ленинградец, даже петербуржец,[164] помню, как я ходил по булыжнику — совсем другое ощущение: ходить неудобно, а здоровье лучше. Такое слово, как гипертония, никто и не слыхал тогда.

И вот третий вид энергии — это, пожалуй, самый важный, потому что всем ясно, что ни фотосинтез, ни радиооблучение этноса породить не могут.[165] Сделаем перерыв, и я расскажу подробнее.

(Перерыв.)

Мы видим, что хтонические воздействия,[166] радиораспад — ни в коей степени не могут способствовать возникновению пассионарности, так как при них внутренняя структура людей упрощается, и они становятся очень милыми и совершенно беззащитными, весьма приспособленными к обстановке, но не стремящимися к развитию, к ним можно испытывать симпатию, но они даже не ставят себе никаких целей, не то что не собираются рисковать ради них своей единственной, милой жизнью. И, кроме того, есть мощное возражение против геологической концепции пассионарности — ведь мы знаем: там, где имеются большие залежи урановой руды и где идет радиораспад, там этносы не возникают. И наоборот, если бы они возникали именно там, где это есть, или там, где этого наверняка нет, то были бы постоянные очаги этногенезов — образования народов. А этого — нет. Ибо этнос — это есть продукт этногенеза, а этногенез — это процесс инициирования пассионарности.

Но… этносы возникают то там, то тут, где попало. (См. карту пассионарных толчков. — Прим. Ред.). И очаги их возникновения явно не связаны с какими-то отдельными точками на Земле. И поэтому нам придется обратиться к третьему источнику энергии, которую получает наша биосфера и которая была описана Вернадским.

Это отдельные пучки энергии, приходящие к нам из межгалактических пространств или, во всяком случае, из межзвездных пространств нашей Галактики. Они попадают на Землю иногда, в зависимости от каких-то неизвестных нам космических ситуаций, и, по-видимому, именно они вызывают те микромутации, когда возникает пассионарность как новый феномен.

В пользу этой последней точки зрения говорит географическое ландшафтоведение и исследование начал пассионарности — зон пассионарных толчков. Но это особая тема, требующая карт и требующая специального внимания, которую я позволю себе отложить на одну из последующих лекций.

А сейчас мы вернемся к описанию пассионарности и связанных с нею моментов, которые помогают этносу в течение одного тысячелетия или полутора тысячелетия удержаться как целостной единой системе.

Если мы воспринимаем пассионарность как возникающий и создающий этнос импульс, то можно спросить — куда же он девается? — Его энергия усвояется совершенно естественным образом. Но пока она существует, люди этого единого настроя объединяются по принципу комплиментарности. Complementum — это латинское слово «дополнение» или французское compliment — «привет». Это неосознанная симпатия одних людей к другим и антипатия — к третьим, то есть положительная и отрицательная комплиментарность. Когда создается первоначальный этнос, то этих активных ребят, сподвижников, о которых я говорил в прошлый раз, подбирают себе просто по принципу симпатии: «Иди к нам, ты нам подходишь». Так отбирали викинги для своих походов: они не брали тех, кого считали ненадежными, неподходящими, со сварливым характером, не годным для того, чтобы взять его в ладью, где на каждого человека была максимальная нагрузка и ответственность за собственную жизнь и жизни своих товарищей. Также Ромул и Рем собирали своих ребят, которые потом стали патрициями, превратились в специальную систему. А когда они организовывали бандитские шайки на семи холмах, то начали терроризировать окрестные народы.

Также поступали первые мусульмане:[167] они требовали от всех признания веры в единого Бога, но в свои ряды — мухаджйров[168] и ансаров[169] (наиболее верных и надежных) они старались зачислить людей, которые подходили друг другу.

Надо сказать, что от этого принципа мусульмане довольно быстро отказались и стали брать всех. И за это заплатили очень дорого, потому что как только в состав мусульман попали лицемерные мусульмане, те, которые говорили: «Хай буде![170] Нам, в общем, абсолютно безразлично — один Бог или четыре, нам важны выгоды, доходы и деньги», то к власти они и пришли и стали Омейядами.[171] Их возглавил Моавия ибн Абу Суфьян[172] — сын врага Мухаммеда, взял власть в свои руки, сказал: «Вера ислама должна соблюдаться, а вино я пью у себя дома, и каждый желающий может выпить, я на это не буду обращать никакого внимания. И молиться, конечно, все обязаны, но если бы пропустил намаз,[173] то я тоже на это не буду обращать внимания. А если ты хапаешь (воруешь. — Ред.) государственную казну, но ты мне симпатичен, то я тоже не буду обращать на это внимания».

То есть как только принцип отбора по комплиментарности заменился принципом всеобщности, так система испытала страшный удар и деформировалась. При этом инстинкт комплиментарности явно относится к числу биологических, а не социальных, хотя бы потому, что он точно так же проявляется у животных. Каждый знает, что собака или даже кошка относится к вашим гостям избирательно — к одним хуже, к другим — лучше. То есть этот принцип отбора для более или менее тесного общения есть у животных. На этом принципе основано приручение животных, на этом принципе основаны семейные связи.

Но когда мы берем это в исторически больших масштабах, то эти связи вырастают в очень могучий фактор отношений в этнической популяции (в данном случае мы можем сказать — популяции, то есть населения данного региона) — собственно пассионарность.

Пассионарии, как я сказал, гибнут во время войн в большом количестве. Но как ни странно этот ущерб постоянно восполняется — не сразу, а примерно через поколение, потому что молодые пассионарии, прежде чем идти на войну, рассеивают генофонд по популяции.[174] Получается большое количество детей, которые, не зная своих отцов, тем не менее, имеют этногенетическое сходство с ними, в данном случае — признак пассионарности, который передается путем самой обычной половой наследственности. Поэтому после самых жестоких войн, которые приводят к разрушению культуры, губят массу людей, идет резкий процесс восстановления за счет нового поколения, родившегося от погибших отцов, которых дети даже не знали.

Вы сами понимаете, что поэтому связывать признак пассионарности с каким-то классом, сословием или другой социальной категорией — это нонсенс. Главный способ его переноса — это не законные, а именно незаконные (то есть внебрачные. — Ред.) связи. Они-то, собственно, и поддерживают систему на довольно высоком уровне пассионарности.

И, наоборот, в мирное время комплиментарность имеет другой знак. Если женщины во время войны ценят героев (а герои такие есть!), то в мирное время они ценят положительных основательных людей, которые способны обеспечить их и потомство. Вспомните хотя бы «Горе от ума». Достойный ее пассионарий Чацкий любит Софью, но она предпочитает субпассионарного Молчалина.[175] Почему? Она же ничего не видит. Она совершенно искренна. Она убеждена, что вот именно этот добросовестный чиновник, который бесспорно сделает себе вполне достойную карьеру, он даст ей спокойную жизнь и обеспечит ее потомство. Это пример очень характерный.

В результате в такое время никакого смешения, генетического переноса признака, и не надо ожидать. В мирное время будет увеличиваться количество гармоничных и слабо пассионарных личностей. А куда деваться пассионариям? Они будут стремиться найти, так сказать, любовь ответную среди доступных женщин, то есть в совершенно других слоях общества, среди каких-нибудь горничных, трактирщиц, крестьянок. Появятся бастарды. Фактически вот здесь (Л. Н. Гумилев показывает на графике «Изменение пассионарного напряжения этнической системы» на эпоху этнического надлома. — Прим. Ред.) появятся создатели государств, поэты, мыслители, которые, унаследовав энергию отцов, будут недовольны своим социальным положением и происхождением, и они будут его ломать.

Отсюда и происходит постоянная перекачка пассионарности из одного социального слоя в другой. И поэтому считать пассионарность достоянием тех или иных семей, тех или иных фамилий совершенно бессмысленно. Вы знаете, честно вам скажу, еще в молодости, когда я был в школе, я сильно интересовался, а кто такой Аттила — вождь гуннов, замечательный строитель пирамид Рамзес? Аттила сумел Рим обуздать, походы совершил. Зачем, почему? — Ни школьные учителя, ни преподаватели, ни мои коллеги на историческом факультете на этот вопрос ответить не могли. (А между прочим научно-технический прогресс и развитие производительных сил были и там, понятно.)

Когда этнос, этническая система теряет свою пассионарность и уровень пассионарности становится ниже какого-то необходимого минимума, система перестает себя защищать, она теряет свои внутренние связи и после этого она становится жертвой всех. Или тихо-спокойно переходит в гомеостаз, что тоже всегда бывает малоприятно.

Но к чему относится наш феномен. Давайте сделаем полный разворот и посмотрим, на что это похоже. Материальный ли это момент? Или социальный? Или биологический? Физиология — это похоже близко, но что же по существу? Забегая вперед, скажу, что пассионарность — энергетический момент. Толчком размышлениям на эту тему послужило то, что я оказался в тюремной одиночке. Сидеть там, надо сказать, скучно. И чтобы не сойти с ума, я напряженно думал об истории. Времени у меня было очень много. Я понял, что у людей существует особое качество. Я не знал еще, что это такое, и назвал его «пассионарностью» — стремлением к иллюзорным целям. Она как бы — антиинстинкт. Тогда, а это был 39-й год, я еще не мог понять, что это такое. В 50-м г., когда я снова сидел в одиночке в Лефортове, мне из тюремной библиотеки выдали книгу Тимирязева «Жизнь растений». Там была изложена тимирязевская теория фотосинтеза. Гуманитарии таких книг обычно не читают, но в тех условиях я прочел ее всю. … Из окна камеры — редкий случай! — на каменный пол падал узкий луч солнечного света. Я понял: то, что я нашел и описал для себя в истории, есть проявление флуктуации энергии. Излишняя энергия выходит через деятельность.

Итак, я давно знаю, что такое пассионарность, и что в исторических категориях возможно применять работающие пассионарные подходы, и что решаются исторические проблемы с помощью моей концепции с такой же легкостью, как человек, знающий алгебру, решает арифметические задачи.

Первую докторскую диссертацию я защитил в 1961 г. на тему «Древние тюрки VI–VII веков». Но я не выступал с этой концепцией, потому что я не знал, какая же это форма энергии. Ясно, что не механическая форма, хотя она проявляется в механических передвижениях — миграциях, походах, строительстве зданий. Но это — проявление, сама по себе она не механическая энергия. И ясно, что это не электрическая энергия, электричество ведет себя совершенно иначе, и его можно было бы засечь приборами. Совершенно ясно, что и не тепловая — у пассионария не обязательно должна быть температура 48 градусов.

Какая же это энергия?

И тут у нас вышла замечательная книга. Это посмертная работа Вернадского «Химическое строение биосферы Земли и ее окружения», где эта нужная мне форма энергии была описана (М., 1965. — Прим. ред.). Вернадский назвал ее геобиохимической энергией живого вещества биосферы. Это та самая энергия, которая получена растениями путем фотосинтеза и затем усвоена животными через пищу. Она заставляет всё живое расширяться путем размножения до возможного предела.

Один лепесток ряски, размножаясь в большом озере, может закрыть при благоприятных условиях все озеро и остановится только там, где есть берега. Одно семечко одуванчика, если не уничтожать его потомства, покроет всю Землю. Медленнее всех размножаются слоны. Вернадский в своей книге подсчитал, какое количество времени потребуется для того, чтобы слоны, при нормальном темпе размножения, заняли всю сушу Земли. Оказалось — 735 лет. Совсем немного.

Земля существует только за счет того, что эта энергия разнонаправлена и одна система живет за счет другой, одна погашает другую.

Убивая и воскрешая,

Набухать вселенской душой -

В этом воля Земли святая,

Непонятная ей самой.[176]

Теперь название этой вселенской души мы знаем — это биогеохимическая энергия живого вещества биосферы. Название длинное. Для наших целей будем называть ее короче — пассионарность, но будем иметь в виду, что пассионарность — это только эффект, который помогает нам эту энергию обнаружить.

А если так, то эта энергия должна вести себя согласно всем энергетическим законам. Прежде всего, она должна отвечать энергетическому эквиваленту, то есть переходить в другие формы энергии, скажем, в механическую и тепловую. — Переходит. В электрическую? — Вероятно, тоже переходит, это надо исследовать.

Где эта энергия содержится, в каких органах человеческого тела? На это, пожалуй, могут ответить физиологи, которые работают с энцефалографами. Они меряют биотоки. Насколько я знаю, энцефалограф не совершенен только в одном: он берет слишком большое количество биотоков, и ненужные биотоки пока не удается отсортировать. Он несовершенен. А если он дает всё нужное, что нам требуется, то мы сможем измерить ту самую энергию, которая порождает пассионарность. Но для этого нужны знания, которых у меня нет.

Индукцией эта энергия обладает, как я вам уже рассказал. Например, можно физиологически наэлектризовать солдат, возбудить их. Каждый из нас это знает, каждый из вас электризовался. Когда вы идете в Филармонию слушать какого-нибудь хорошего музыканта и когда вы его же слушаете по телевизору, вы чувствуете, что разница большая, хотя звук тот же и он играет на том же фортепиано. Но там он воздействует на вас непосредственно, а через телевизор опосредованно. Так чем же он (пассионарий. — Ред.) на вас действует? — Очевидно, он воздействует полем той самой биохимической энергии, которая не только содержится в нем, не только заставляет его совершать работу, но и имеет еще направленность.

Поле это самое я привык (по школьным своим знаниям, которые весьма устарели) трактовать в виде кругов вокруг какого-то определенного предмета. Но дело не в этом. Я не хочу сейчас рисовать. Я хочу только сказать, что поле состоит из таких силовых линий, которые не стоят спокойно. У нас ничто в мире не стоит спокойно, а находится в движении — это можно сказать без ошибки. Но какого рода движение здесь имеет место? Мы знаем три вида движения: поступательное, вращательное и колебательное. Так вот здесь мы видим у этносов вот это самое поле, которое есть вокруг каждого предмета: вокруг этой указки, вокруг этого дома, вокруг всей нашей Земли, вокруг каждого из нас. И это поле можно измерять, можно фиксировать и уже сейчас есть такие приборы. Только нужно, чтобы кто-то из историков этим занялся.

А если так, то тогда мы можем сказать, в чем же различие этносов, в чем различие тех настроев, о которых я говорил в начале лекции. Очевидно, в частоте колебаний поля, то есть в особом характере ритмов различных этнических групп. И когда мы чувствуем своего — это значит, что его ритм попадает с нами в унисон, а когда ритмы в унисон не попадают, нам кажется, что он — чужой для нас. Мы это ощущаем, но это не сам феномен, а его проявление. Вот почему этнос есть явление природы. Он есть! Он существует! Это не просто ответ, но факт. Это та реальная форма жизни, при которой только и в состоянии существовать вид Homo sapiens. Вне этого он превратится в эндемика,[177] то есть займет какую-нибудь одну котловину на всей Земле, и там только и будет находиться и добывать себе скромную пищу. А благодаря тому, что этносы способны адаптироваться в разных ландшафтах, способны приспосабливать к себе окружающую среду (иногда ломая ее, а иногда, наоборот, находясь с ней в контактах, при которых можно взаимно существовать) — вот это и есть качество той энергии живого вещества биосферы, которое проявляется в эффекте пассионарности.

Эта энергия дает нам сопричастность всей природе Земли. Мы уже не являемся оторванными от нее, как какой-нибудь росток, мы уже чувствуем, что не имеем права бороться с природой, а должны в ней жить и быть к ней сопричастны.

Вопрос об охране природы, которым я закончу сегодняшнюю лекцию (я уже много сказал), стоит сейчас очень остро. Потому что совсем недавно существовал способ уничтожения природы, подкрепленный своей теорией. Теория очень простая: в мире есть полезные и вредные живые существа.

Почти все индейцы Северной Америки жили до прихода европейцев в составе биоценозов. Количество людей в племени определялось количеством оленей. Внесение изменений в законы природы они считали порчей природы. По мнению индейцев, природа находится в зените совершенства, потому что Великий дух Гитчи-Маниту создал в мире все нужным и равноправным. Природа их кормит, отдает излишек богатств, а этнос диктует своим членам не требовать от нее сверх положенной меры. Можно убить себе в пищу прирост стада копытных, но без ущерба для них. Охота была для племени общественным делом, и любое самовольство жестоко наказывалось.

Индейцы сиу утверждали, «что Дух земли творит, то неделимо; со всем сущим нас связывают узы родства». Эти слова приводятся в книге американца Дугласа.[178] Но, увы, история полезна только тем, кто ее выучил. В обратном случае обывательский «здравый смысл» провозглашает губительную концепцию покорения живой природы.

Американцы считали, — надо взять всё полезное, истребить всё опасное или могущее стать опасным. Это точка зрения, с которой европейская цивилизация вползла в XX век и за которую сейчас уже мы с вами отдуваемся.

В действительности же правы были индейцы: всё связано цепями биоценоза, из одного элемента переходит в другой, и нарушение этих биоценозов, даже путем полного истребления вида, наносит непоправимый ущерб биоценозу в целом. И живая система превращается в косное вещество.

Так европейцы в Америке убивали «вредных» хищников, сокращавших поголовья «полезных» оленей. В результате поголовье оленей, среди которых стали свирепствовать болезни, резко уменьшилось. Кроме того, их безрассудной и бесконтрольной энергией, или пассионарностью, были уничтожены не только растения и животные, но и индейцы, сумевшие обрести экологическую нишу в биоценозах. Они погибли, как и братья их меньшие, потому что их отнесли к составной части природы, подлежащей переделке.

Мы все помним историю курорта в американских Скалистых горах, где было много комаров. Американцы провели опыление ДДТ и уничтожили свыше 80 % комаров, но вместе с ними мелких животных, земноводных и т. д. Остались одни комары, они адаптировались к этим реалиям и стали кусать отдыхающих еще больше. Курорт закрыли.

Кто читает фантастику? В одной книге там фигурирует героиня — так вот она перестала есть овощи, потому что считала, что это живые существа. Не буду пересказывать всю книгу, но это привело к тому, что существовавшие ранее цепи взаимодействий стали обрываться. Паук не мог поймать муху и т. д. В результате была нарушена взаимная цепь убийств и воскрешений, — цепь, благодаря которой существует биосфера Земли.

Я кончил.

Пусковые моменты этногенеза: Усложнение этнической системы. — Арабы. — Первые консорции. — Конвиксии. — Субэтнос. — Этнос. — Суперэтнос.

Этническая картина Западной Европы в III–IV вв.:Великое переселение народов. — Падение Рима и государств варваров.

Пассионарный толчок IX века: Императив «Будь тем, кем ты должен быть!». — Иерархия общества по пассионарному признаку. — Каролинги. — Страсбургская клятва. — Развал империи. — Образование франков, немцев, бургундов. — Граф Эд Парижский. — Этнический состав Франции X века.

Пассионарный толчок в Палестине I века н. э.— Римляне, христиане и иудеи.

Если кто-нибудь будет так любезен и закроет дверь в зал.

Итак, теперь мы знаем, что такое пассионарность. Так покажем, какое она имеет значение для нашей основной темы — определения процесса этногенеза. Несмотря на то что этногенезы происходят в совершенно разных условиях, в разное время и в разных точках земной поверхности, но можно путем эмпирических обобщений создать идеализированную кривую этногенеза. Здесь я нарисовал один из вариантов кривой, который мы можем или вообразить либо (в конце лекции) изобразить. Это будет идеализированная кривая, имеющая один большой недостаток, который в данный момент восполнить нельзя, но мы его как-нибудь постараемся обойти. (Л. Н. Гумилев рисует на доске. — Прим. ред.).

Если на оси абсцисс мы представим время t, то здесь у нас совершенно четкая система отсчета: по векам. То, что я написал цифры не римские, а арабские, означает, что я беру не реальные даты, а просто начала и концы этногенезов, и не обязательно могут быть века нашей эры.

А по ординате мы, не имея математических данных по подсчету пассионарности как величины (мы еще не научились ее измерять, как научились измерять теплоту в калориях или механическую силу в килограммометрах), но мы можем дать ей характеристики, которые сказываются на явлениях культуры. Культура для нас является как бы индикатором пассионарности, показывающим, как проходит идеализированный процесс пассионарности, который сказывается на том, что возникают и исчезают этносы.

На сегодняшней лекции мы ограничимся только первой половиной кривых — восходящими линиями этногенеза: подъёмами и акматическими фазами, а упадку как очень важному и исторически очень мало изученному явлению мы уделим следующую лекцию.

Итак, с чего начинается пассионарность? Вы видели, как она начиналась в Аравии при Мухаммеде, вернее до Мухаммеда. Мухаммед был уже из третьего или четвертого поколения пассионариев. Но что он произвел? Он собрал вокруг себя своих верных друзей, своих мухаджиров, которые организовали группу людей, связанных единой судьбой. Консорция (лат. sors — судьба, consortio — соучастие, товарищество) — это группа людей, связанных единой судьбой. Но так как они все переженились и, пользуясь законами ислама, когда можно было иметь четырех жен и любое количество наложниц, размножились в большом количестве, то они вместе со своими семьями составили уже не консорцию (группу людей, объединенных судьбой), а конвиксию (группу людей, объединенных образом жизни) — от глагола victito — жить. А поскольку они имели успех в данном частном случае, то втянули в себя почти всё население Аравии, или непассионарное совершенно, но вполне инертное и жившее своей жизнью, либо пассионарное, но с другой доминантой, которые вовсе не хотели сражаться за дело ислама и установление веры в Единого Бога,[179] а хотели, скажем, получать капиталы, строить дворцы, развлекаться в садах и гаремах, причем они делали это тоже достаточно активно.

Столкновение этих двух доминант привело к тому, что лицемерные мусульмане[180] победили и оказались хозяевами многих стран, завоеванных раньше, в частности Персии.[181] Потом Египет они прихватили, потом уже сами лицемерные мусульмане отправились в Среднюю Азию, с одной стороны, и в Северную Африку, с другой, и так дошли вплоть до Испании.[182] То есть они сначала все арабоязычные народы объединили вокруг себя, создав сначала субэтнос (чисто арабский), очень монолитный, затем — этнос (арабы, как мы понимаем их в настоящее время), а потом — суперэтнос, то есть понятия «араб» и понятие «мусульманин» стали идентичны на некоторое время. Арабом назывался тот, кто подчинялся халифу и исповедовал веру ислама. Вот этот процесс (Л. Н. Гумилев показывает на графике. — Прим. Ред.) находит отражение на кривой этногенеза.

Но так как зоны у этих завоевателей мира были совершенно разноплеменные, то, естественно, никакие расовые, антропологические различия учитываться при таком создании этноса не могли. Потому что у каждого уже в IX в., я уже не говорю о Х-ом, если у него отец араб, то мама была, допустим, грузинка, бабушка — полька, прабабушка — итальянка, ее мать — негритянка и так далее. То есть это была невероятная расовая смесь, и при этом абсолютный этнический монолит. Вот вам пример того, как этнос и раса могут различаться как понятия не только не сходные, но совершенно разнополярные, как разные системы отсчета.

И вот нас интересует вопрос — всегда ли так происходит?

Посмотрим, как начинался этногенез в Западной Европе.

Сначала, в V–VI вв. в Западной Европе был полный хаос. Римская империя, упавшая от собственной тяжести, стала добычей нескольких кучек германцев и славян, которые в нее проникли. На запад больше пошли германцы, на восток — славяне. Но дело даже не в этом. Каковы были численности тех племен, которые захватывали территории Римской империи?

Вандалов, например, было всего двадцать тысяч — одна дивизия, однако они прошли всю Северную Африку, но там их довольно быстро ликвидировали. Их было мало, население было не за них. И, в общем, они попиратствовали около ста лет, а потом их византийцы завоевали и уничтожили.

Вестготов было в четыре раза больше, они захватили половину Франции и Испанию всю, за исключением северо-западного угла, где сидели свевы. Вы представьте: вандалов — 80 тысяч человек на такое пространство, которое идет от северного Пуатье и Орлеана до Гибралтара, это, сами понимаете, ничтожный процент. Занимали они, правда, самые высокие должности. Короли из их среды были, и вельможи тоже были из них. Но ведь жениться-то надо! Кроме того, раз жена и дети, значит, надо было иметь слуг. А это всё — местное население. А дом с женой, детьми и слугами — это уже единая система. В общем, вестготы оказались поглощенными этими системами из местного населения, потеряли силы к сопротивлению и были очень быстро разбиты — сначала франками на севере, а потом арабами на юге. И потеряли свою самостоятельность.

И вот, в таком жалком состоянии находилась почти вся Европа, которая в XVIII в. была объектом нападения всех соседей, которые того желали.

С юга нападали арабы, которые достигали Пуатье и Луары, свирепствовали и даже селились в бассейне Роны, около Марселя и даже выше. Правда, на левый берег Роны, на восточный, их не пустили. Это область, называемая Семтиманией,[183] стала местом поселения арабов.[184] Кроме того, их серали,[185] базировавшиеся в Алжире, Омане, Тунисе и других городах, захватывали Сицилию, грабили все берега Италии и Южной Франции столько, сколько им этого хотелось. И сопротивление им было чрезвычайно слабым. Вы сами представьте себе, если бы сейчас Алжир начал воевать со всей Европой, вот теперешняя республика Алжир. Я думаю, что война не продолжилась бы более двух-трех дней и не в пользу Алжира. А тут она продолжалась несколько веков и в пользу Алжира. Вот вам разница между пассионарным этносом и этносом, лишенным пассионарности. Точно так же, как арабы с юга (и, пожалуй, даже еще хуже), начали с 800 г. свирепствовать норманны,[186] которые из Скандинавии, из Норвегии и Дании и даже из Швеции, образовывали банды викингов и устремлялись — кто на Англию, кто на северный берег Франции, на побережье Германии между Рейном и Эльбой, в Испанию. Ну, там им приходилось труднее, потому что они встретились с арабами, и арабы их отбивали очень сильно. Они грабили Южную Францию, они грабили все побережья Средиземного моря, и отразить их не было никакой возможности.

Например, Ирландию они захватили целиком, так же как они на какой-то момент захватили и Россию. Но вот что любопытно, ни в Ирландии, ни в России не осталось от них никаких следов, хотя самый факт захвата был совершенно точно.

Но нас сейчас интересуют не викинги, нас сейчас интересуют европейцы — они-то чего были такие лопоухие, что не могли от этих морских разбойников защититься? А они действительно не могли. Они бежали, плакали, молились Богу, служили бесконечные молебны,[187] вместо того чтобы идти на стены и отбивать противника.

Еще хуже были степные кочевники. Суть в том, что когда создавался Великий Тюркский каганат,[188] небольшая кучка туранцев, живших между Аральским морем и верховьями Яика (сейчас это Урал), она от тюрок убежала. Бежать можно было только на запад, — на запад она и убежала. Прошли сначала за Дон, наводя на всех страх, потому что они объявили, что они — великие завоеватели с востока. И местные жители им поверили. Потом, когда обман раскрылся, было уже поздно. Затем они отправились за Днепр. Потом, боясь, что тюрки их и там достанут, перевалили Карпаты и захватили среднее течение Дуная — страну Паннонию. Это был народ, известный в литературе как авары,[189] а по-русски — обры. Было их очень мало. По данным Среднего Востока, первоначально их было около 20 тысяч, а к ним присоединились еще 10 тысяч, которые их догнали потом. Если 30 тысяч мужчин, это, значит, общее население — 120-130тысяч человек. Это ничтожное население, это население городского района, и тем не менее своими набегами они опустошили Германию, почти всю восточную часть Франции, ворвались в Италию и на Балканский полуостров, доходили до стен Константинополя. Нас интересуют не эти завоеватели, а та слабость сопротивления, которая была у тогдашних европейцев. С ними можно было расправляться как угодно, хотя в их хрониках идут рассказы о каких-то грандиозных победах того или иного короля, но когда начинаешь читать, то видишь, что это немцы били немцев и очень этим гордились и восхвалялись, а вот когда те с немцами схватились, вот тут у них не получилось.

Но всё это шло примерно до 800 г., точнее в промежутке между 736-м и 800 годом. Тут появились люди, которые начали оказывать сопротивление. Это были ранние Каролинги[190] — Карл Мартелл,[191] его сын Пипин Короткий[192] и его сын Карл Великий.[193] Они стали собирать людей, на которых могли положиться, и этих людей они называли хорошо нам известным словом «товарищи». Товарищи по-латыни — comites (отсюда — комитет). На немецкий язык это слово переводится как «граф»,[194] а по-французски, как «compte». И эти «товарищи» составили их основу.

Но, для того чтобы управлять страной, совершенно не способной ни к самозащите, ни к самоуправлению, страной, которая даже и налоги-то почти не могла платить (потому что крестьяне делали такую малую запашку, чтобы только прокормить себя и семью, а так, вообще говоря, они работать не хотели — волынили), — надо было создать для них какие-то условия. И тогда этим «товарищам» — эмигрантам выделялись места для поселения, которые они должны были своими средствами охранять, за что получали (невиданная в древности вещь!) — бенефициум, то есть зарплату. Буквально, бенефицио — значит «благодеяние», но это было в нашем понимании — зарплата. Если он служит, то он получал право собирать налог с жителей какого-то района и брать часть его себе, чтобы прокормить себя, свое войско и защищать этих жителей. Он был в этом заинтересован. Иногда мостовую пошлину ему давали, иногда доход с какого-нибудь города, который поступал в королевскую казну. Так возникли феодалы.

И тут надо внести ясность. Потому что, согласно социологической школе, феодализм возник значительно раньше (и это правильно), потому что феодализм и феодалы той или иной страны — это понятия далеко не всегда совпадающие.

Карл объединил всю страну под своей властью. В результате многочисленных завоевательных походов расширил границы королевства. В 800 г. был коронован в Риме папой Львом III императорской короной. В период его правления налеты викингов успешно отражались.

Феодализм — это способ производства, при котором работающие крестьяне являются хозяевами средств производства, но платят ренту своему феодальному владельцу. Такой феодализм начался в Риме и в Дакии еще в III в., когда выяснилось, что не выгодно держать рабов в тюремных помещениях и в каких-нибудь эргастериях (на фабрике), а выгоднее превратить их в колонов, то есть поселить их на земле и дать заниматься своей работой.

И эта, так сказать, «формация»[195] возникла уже тогда и существовала с тех пор — с III, а уж с IV в. — бесспорно. Тут можно спорить о разнице в десятилетие, но для нас это не имеет значения. Но дело в том, что при этой системе феодальных отношений тех феодалов, которых мы знаем — таких пышных, понимаете, с пиками, с плюмажами,[196] с гербами, в латах, с большими мечами, с перчатками, которыми они били друг друга по лицу, а потом тыкали друг друга копьями, — вот таких феодалов тогда еще не было.

Феодальные отношения — это одно, а вот эти? Они появились, вот те самые «товарищи», но использовали они, естественно, ту систему, которая существовала до них. Ибо что служащему человеку надо? — Надо, чтобы ему его службу оплачивали. Но оплачивали каким способом? Если бы король прямо давал ему деньги из своей казны — он бы и на это согласился, ему было бы все равно.

Нас же, с точки зрения этногенеза, интересует — откуда они набрали этих людей? Были ли это остатки богатырей эпохи Великого переселения народов или будущие рыцари и бароны? Надо сказать, видимо, что в эту переломную эпоху было и то, и другое. Но тут они, так же как мухаджиры при Мухаммеде, объединились вокруг Карла Великого и создался даже цикл поэм и баллад — о рыцарях Круглого Стола или рыцарях Франции (рыцари Круглого Стола группировались вокруг мифического короля Артура, а пэры Франции — вокруг Карла Великого). Он был первый среди равных, он с ними вместе пировал, он с ними вместе ходил в походы. За предательство наказывал даже не сам король, а наказывал Бог, помогающий на поединке правому победить неправого. То есть они жили как единая, крепкая, хорошая банда, возглавлявшая страну.

Похоже на то, что было у Мухамеда? Очень!

Сейчас я, чтобы не отвлекаться, остановлюсь и перейду на третий пример — на историю Западной Европы. Там было тоже похоже, хотя в совершенно других условиях. А что же здесь похожего? — С одной стороны, — арабы, семиты (понимаете ли, никаких таких феодальных обычаев у них не было, хотя вояки они были великолепные, но это были — воины-купцы), а с другой стороны, — люди, которые не знали, что такое торговля, торговать совершенно не умели (купцы, которые приезжали к ним, их безбожно обманывали).

В чем же тут общее? Общее, понимаете, в том моменте, который удалось подметить — отношение общества, общественной системы, к человеку … и отношение человеческого коллектива к природным условиям. Вот эти два индикатора для нас будут важны. Как мы вскрываем все этнические отношения? Только исследуя модификации и изменения общественных отношений. В истории такого нет. История нас ведет к цели как путеводная нить Ариадны,[197] которая помогает нам выйти из лабиринта. Поэтому нам историю надо знать, но только для этого.

Что же мы можем отметить для этой фазы становления этногенеза? Общество (будь то — арабы, монголы, древние евреи, византийцы, франки), оно говорит человеку (одному!): «Будь тем, кем ты должен быть!»

В этой иерархической системе, -

если ты хороший король — «Будь королем!»;

если ты министр — «Будь министром»;

если ты рыцарь — «Будь рыцарем! И не вылезай никуда! Неси свои функции!»;

если ты слуга — «Будь слугой»;

если ты крестьянин — «Будь крестьянином, плати налог! Ни-ку-да не вылезай!»,

потому что в этой сверхотлаженной иерархической системе людям, составляющим консорцию, каждому уделяется определенное место.

Если они начнут бороться друг с другом за место, а не преследовать одну общую цель, — они погибнут (если это случается, то они и гибнут). А в тех случаях, когда они выживают, это действует тот самый императив.[198]

Ну, хорошо, а если, скажем, король не соответствует своему назначению? — Свергнуть его и нечего с ним цацкаться!

А министр оказывается глупым и неудовлетворительным? — Отрубить ему голову!

А если рыцарь или всадник оказывается трусоватым и не дисциплинированным? — Отобрать лошадь, оружие и выгнать — к чертям собачьим! Чтобы и близко духу его не было!

А если крестьянин не несет налог, не вносит налог? — Ну, это мы заставим! Это мы умеем.

В общем, каждый должен был быть на своем месте. И из коллектива с таким общественным императивом получалась весьма слаженная этническая машина, которая либо — ломалась, либо — развивалась.

Надо сказать, что то, что сделал Карл Великий (по сути, это был переломный момент) сломалось, и сломалось очень быстро. Ибо для того, чтобы набрать себе нужное количество «товарищей» (то есть графов) и поставить во главе их воевод (то есть герцогов), и снабдить их достаточным количеством рядовых (то есть баронов. «Ваго» значит просто человек), нужно собрать все пассионарные силы тогдашней Европы. А Европа тогда была маленькая, она простиралась от Эльбы до Пиренеев и от Альп примерно до Нормандии. Британия в нее не входила — там были кельты — они не считали себя сопричастными европейскому миру.

Графов собирали со всех германских племен, собрали со всех и уцелевших от Рима галло-римлян, то есть приглашали посторонних, кого можно. Если попадались какие-нибудь пленные хорошие, у арабов, например, брали в плен, им предлагали креститься и войти в «товарищи». Почему? Потому что таких людей мало.

Вы понимаете, ведь из этого кавардака ничего не получилось. Потому что этнос — не только единица социально организующаяся, она должна учитывать свои природные формы.

Карл Великий умер в 814 г. При его сыне Людовике Благочестивом начались распри, которые закончились к 841 г. полным развалом империи. И по какому же принципу? По принципу территориальному.

Западная часть, которая сейчас составляет большую часть территории Франции, она была романоязычной. Там говорили на испорченной латыни (которую сейчас мы считаем французским языком). Восточная часть была германоязычной, там была смесь немецких наречий, одно из которых мы сейчас изучаем в школе. Но в X в. понимали они друг друга довольно трудно. Французы будущие понимали друг друга легче. Но, самое главное, и те и другие составляли два крыла империи и терпеть не могли друг друга.

Германцы говорили, что они храбрые богатыри-завоеватели: «Читать писать мы, конечно, не умеем, но зачем это настоящим мужчинам и тем более красивым женщинам? Мужчины должны воевать, женщины должны рожать и воспитывать детей, и как можно больше, потому что воевать придется долго и все равно большую часть перебьют. Так что, — давай!» В общем, в этом они видели смысл жизни. И, кроме того, развивались как хотели.

А западные франки сохранили остатки римской культуры и говорили: «Ну, что с этими охламонами разговаривать — дикий же народ! Ну, храбрость у них, конечно, есть, но ведь и мы не лыком шиты. А вообще-то ведь неприятно с ними даже одним воздухом дышать. То ли дело, — я приду вот к своей матроне,[200] поговорю с ней о Сидонии Аполинарии[201] или о Лукиане.[202] А если даже я этого ничего и не знаю, то все равно, — у меня дедушка это знал. (Так многие в нашем поколении говорили: «Я-то французского языка не знаю, но вот мамочка у меня знала хорошо!») А они примерно также говорили по-латыни. И вообще, ну, с немцем, ну, кто хочет жить с немцем…?

А посредине между Роной, Рейном и Альпами (карту я не повесил, но я думаю, все представляют) поселилось третье племя, совершенно ни на кого не похожее, — бургунды.[203] Бургунды были самые культурные из всех германских племен. Они были такие очень высокие, рыжебородые, но бород не стригли, волосы носили на голове густые и выпить были не прочь. Притом они были очень добродушные и способны к наукам, так как они были германцами, хлебнувшими древнеримской культуры. Кроме того, они были ариане[204] (ну, это было одно из ответвлений ранних ересей христианской Церкви), и поэтому они выделялись среди прочих. Их потом заставили принять католичество, но они, так сказать, это делали с полной неохотой и выделялись как что-то особое.

То есть образовалось уже три совершенно не похожих народа, или три породы людей, можно так сказать. Причем они друг друга отличали великолепно. Если человек приезжал откуда-нибудь, допустим, из Китая или из Персии, то они ему казались все на одно лицо. Но как только он там поживет, он видит, что они различны. А поскольку они были различны, то они и хотели жить различно. А империя-то была одна, — от Эльбы, понимаете, до реки Эбро в Испании. Карл Великий захватил небольшой кусочек Каталонии, Барселону захватил. Так что большая относительно империя и управление там должно быть одно.[205] А чье? — Вот тоже вопрос.

Но кончилось это дело так. У Людовика Благочестивого было три сына, и они схватились между собой.[206] Сначала двое — Людовик Немецкий и Карл Лысый — напали на старшего сына — Лотаря,[209] который носил титул императора, и разбили его в битве при Фонтане,[210] — 841 год. Это год рождения Европы. Объясню почему. Лотарь бежал, но что было странно, и это отмечают даже хронисты: обычно, после больших битв, победители убивали раненых и побежденных, а тут — они говорили: «Зачем мы воюем, мы ведь все-таки свои! Принципы у нас разные. Вы вот защищали Лотаря, который был за единство Империи, а мы не хотим. Но все равно мы же не чужие». И носили раненым врагам воду. Так что война, как видите, имела свои особенности, особенности, не свойственные войнам того времени.

И кончилось это дело тем, что через два года в городе Страсбурге Карл и Людовик зачитали клятву.[211] Причем Карл читал на немецком языке для воинов-немцев, а Людовик читал на французском языке для воинов-франков. Клятва была примерно одна и та же — о том, что они делят свою страну пополам. Немцы будут жить отдельно, французы (впервые было произнесено это слово!) — будут жить отдельно. До этого не было никаких французов — были галло-римляне и вельски Рейна. А на востоке были всякие немецкие племена, называвшиеся тевтоны. А тут было сказано: тевтоны и французы — это различные франки. Франки были и на той и на другой стороне. Франки — это название того племени, которое возглавило всю империю, а империя (империя франков Карла Великого. — Ред.) теперь развалилась.[212]

А Лотарю что? Лотарю отдали никому не нужную Италию,[213] завоеванную, по тем временам, без большого труда, и полоску земли от Средиземного моря до Ла-Манша, которая с тех пор называлась Лотарингия. Потом она развалилась, естественно. Это была очень условная область, которую неизвестно было куда приткнуть. Развалилась она на части[214] (Л. Н. Гумилев называет и одновременно показывает на карте. — Прим. ред.): Бургундия выделилась на юге — это там, где сейчас Лион, Гренобль, вот эти города. Прованс выделился в особое Арелакское королевство, там, где город Арль[215] был столицей. Северная Лотарингия разделилась на Фландрию и собственно Лотарингию, которая до сих пор так и называется. То есть это условно-политическое образование оказалось не жизнеспособным, ибо этнического наполнения оно не имело.

Что же испытывала природа за то время, пока шло рождение этноса? Надо вам сказать, что древние римляне, для того чтобы прокормить друг друга (сохранить свой великолепный город с двухмиллионным населением, с коммунальными квартирами, с плохеньким водопроводом, с еще худшей канализацией; с жуткой толкотней на улицах, где не было только что смога, а вообще духота была страшная), — для этого они уничтожили почти всю природу западного Средиземноморья.

Они свели леса не только в Италии, но и в Северной Африке, в Испании, свели почти все леса в Галлии, но там климат, к счастью, влажный, так что это не оказало столь трагических последствий. Они распахали огромное количество земель и пахали их хищнически для того, чтобы получать каждый год как можно больше хлеба, чтобы накормить свое римское население. Почему? Да потому что иначе оно бы устроило им бунты и убивало императоров. Ну, а хищническая распашка, как вам известно, идет без пользы. В общем, все это римляне проделывали так, как умеют это делать цивилизованные люди.

Но когда этих римлян прикончили, потому что, несмотря на всю свою цивилизацию, они потеряли пассионарность, и защищаться не было сил — они не столько сражались, сколько были сражаемы, а потом уничтожены, попросту говоря, — вымерли, то земля тогда отдохнула.

Редкое население осталось после всех солдатских движений,[216] после гибели в римских провинциях, после походов Флавиев[217] тоже было очень не много, — и земля отдохнула, выросли леса. У Дорста это очень хорошо описано в книге «До того, как умрет природа» (М., 1968. — Ред.). Рекомендую прочесть. Десяток стран заросли лесом за эти годы. Расплодились и дикие животные, и птицы местные и перелетные, водоплавающие, куропатки, зайцы, то есть страна, обеспложенная и кастрированная цивилизацией, опять превратилась в земной рай.

И тут оказалось возможным производить защиту этой страны (Франции. — Ред.) и оказалось, что имеет смысл ее защищать, потому что жить-то в ней — хорошо! А враги, как я сказал, были повсюду.[218]

Потомки Людовика Благочестивого — и Каролинги, и немецкие его потомки[219] — были людьми исключительно бездарными, просто на редкость бездарными. Спрашивается, зачем же тогда французы и немцы поддерживали таких королей? Да они не их поддерживали, — они выдвигали их просто как знамя, как лозунг, как идеограмму, как символ, за который можно сражаться, защищая свою независимость. Да им, в конце концов, было безразлично, какое слово произносить, — только когда они говорили «Карл Лысый»[220] или «Людовик», то они знали, что они под этим подразумевают. И шли-то они — ради себя, ради осуществления своих идей. То есть произошел пассионарный толчок.

И все эти графы и бароны, которые были из их среды, имен которых мы не знаем, они начали интенсивно и мужественно сопротивляться:

— нападениям сарацинов (то есть мусульман);

— нападениям викингов (то есть норвежцев и датчан);

— нападениям обров;

— ненавидели греков;

— презирали итальянцев, у которых ничего подобного не было и которые, так сказать, проживали последний срок;

— и плевали на Британские острова, где были тоже остатки Великого переселения народов, — англы и саксы, абсолютно потерявшие способность к защите от тех же самых викингов — норманнов.

А вот здесь, в центре Европы (Л. Н. Гумилев показывает на географической карте. — Прим. ред.), будущие феодалы оказались ребятами весьма дельными, потому что они продолжали кооптировать (принимать. — Ред.) в свою среду людей толковых, смелых, верных, умеющих сопротивляться, при всех неприятностях своего характера они все время обновляли свой состав.

Кончилось это дело тем, что однажды викинги вошли в устье Сены, разграбили все, что могли, прошли до города Парижа и решили разграбить и его. Париж в то время был городом не очень большим,[221] но, так сказать, довольно все-таки заметным. И парижане, конечно, бросились в церкви молиться о том, чтобы святые спасли их от ярости норманнов.

Но у них оказался толковый граф, Эд его звали, — граф Парижский. Он сказал: «Ничего подобного, святые нам помогут, если мы сами себя не забудем. А ну-ка, все на стены!»

Собрал в кучу своих ребят и стал всех выгонять на стены защищаться, и чтобы жены и ребятишки, которые повзрослее, — таскали воду и пищу. А тех, кто кричал: «Я не пойду, у меня миокардит! Вот справка от врача!» — он тут же хватал с помощью своих ребят и тащил на стену: «Постоишь и с миокардитом, — ничего!»

Результат был совершенно потрясающий. Норманны взялись всерьез штурмовать Париж: и не смогли его взять.[223]

Явился Карл Толстый,[224] король из династии Каролингов, потомок Карла Великого, с войском. Постоял, постоял и ушел — побоялся сражаться. А Эд кричал: «Не сметь уходить со стен! Вот я вам дам! Вот я вам покажу!»

И Париж уцелел. Это произвело на всех такое впечатление![225] Хотя тогда телефонов не было, радио тоже не было, и телеграфа и почты не было, но передавали люди новости не хуже, чем у нас, даже лучше. То парижане посмотрели и сказали: «Вот этот нам нужен. Вот такого бы нам короля!»

И они отказались подчиняться законной династии. Провозгласили Эда королем Франции.[226] Ну, правда, у него этот номер не прошел. Было преждевременно.[227] Но, в общем, история повторилась через 90 лет, в 888 г., когда Гуго Капет (тоже граф Парижский),[228] был таким же образом провозглашен за свою энергию, за свои личные качества королем Франции, а Каролингам отказали в повиновении. Последнего (герцога Лотарингского. — Ред.) поймали в городе Лане (столице Лотарингии. — Ред.), посадили в тюрьму, где он и умер.[229]

Что это такое? Бунт пассионариев, опирающихся на людей гармоничных и субпассионарных, то есть волнения против чего? — Против королей своих и системы, системы, потерявшей пассионарность. Но почему она удалась в данном случае и не удалась, например, в Лотарингии!

А вот обратимся к географии, вернее, к исторической этнографии — это наука географическая.

Франция (в X в. — Ред.) была населена не одним народом, как сейчас, — французами, а целым рядом народов. (Л. Н. Гумилев показывает на карте исторические районы Франции. — Прим. Ред.) Полуостров Арморику заселили кельты — бритты, и с тех пор она называется Британией. К югу от Луары до Гаронны жил народ аквитаны, который, потеряв свой язык и культуру, сохранил память, что они — аквитаны и поэтому очень не любили своих соседей, живших по другую сторону Луары — на Сене и Марне, там поселились франки, которые перемешались с местным галло-римским населением.

К югу от Гаронны, между Гаронной и Пиренеями жили баски, оболтавшиеся во французском языке в гасконцев. Римское население, состоящее из римских колонистов, ассимилировавшихся там, населяло южный берег Франции около Средиземного моря, они так и называли всю свою страну — «провинция», Прованс, а себя — провансальцами. Смесь там была невероятная, потому что там и арабы примешались, и остготы примешались, бургундов там много осело. В общем, кого там только не было. Вот. Они там и спаялись в единое целое.

Лион, такой, кажется, французский город, если не знать, что до XIV–XV вв. он считался немецким городом, потому что он принадлежал королевству Бургундии. А Бургундское королевство входило в Германскую империю на правах автономного герцогства. В Эльзасе (тоже как будто — французская провинция) жило население, состоящее из германского племени алеманов. И, кроме того, норманны заселили тот северный полуостров, который вдается в Ла-Манш, и с тех пор он называется Нормандия.[230]

И ведь, вы знаете, каждый из этих этносов, которые я перечислил (я еще довольно грубое дал перечисление, обобщающее), он хотел жить самостоятельно, сам за себя. Откуда силы взялись? Ведь еще двести лет до этого они позволяли себя грабить и истреблять как угодно, то тут оказалось, что они все могут себя защитить великолепным образом. Эти бретонские кельты, убежавшие от англосаксов в сторону Эльбы из Англии, они оказались победителями не слабыми. Правда, норманны потрепали их очень сильно и, в общем, подчинили себе. Но, в общем, кельты … самостоятельность сохранили. Бургунды хранили самостоятельность до XVI в., гасконцы также и даже больше. И так далее.

И все начали воевать не за единую целостность — королевство Францию, которая как юридическая норма существовала, но они воевали каждый сам за себя. Казалось бы, при такой раздробленности они должны были быть совершенно бессильными. А оказалось, ничего похожего! Тут-то они силы и нашли. Тут-то у них появилось огромное количество людей, которых мы (по определению нашему) назвали бы пассиона риями, которые начали искать себе применение. Они превратились в своего рода свободные атомы, которые, не находя применения в своей стране (излишние пассионарии), начинали искать службы, — то у французского короля, то у тулузского графа,[231] то ехали в Испанию. И наконец, поперли, слава Богу, — их сплавили в крестовые походы, чем открылась эпоха колониальных захватов Европы.

И всё это вместе, устойчивость этих маленьких государств, которые отбили викингов, которые удержали свою самостоятельность, свои обычаи, свои нравы, которые вырабатывали каждый культуру по своему образцу, — то, что называется провинциальной культурой (тогда-то были не провинциальные, тогда были просто местные обычаи), — это было за счет того, что они установили иерархическую систему соподчинения. И править такой системой крайне трудно.

Лишь когда большое количество пассионариев — свободных атомов, мешавших всем, не дававших возможности ничего организовывать, но вместе с этим защищавших страну от всех возможных нападений и перенесших войну за море в Палестину, когда они исчезли, то оказалось возможным строить государство. И тогда наступает следующая фаза этногенеза, фаза называемая акматической… (Л. Н. Гумилев идет к карте, и голоса его на пленке не слышно. — Прим. ред.)

Мы говорили сегодня о подъёме. И я думаю, что акматическую фазу мы отложим на потом, а сейчас займемся еще одним вариантом пассионарного подъёма и сложения этногенеза, который мы до сих пор не затрагивали. А именно всё то, что связано с Византией.

Почему это нам должно быть особо интересно? Потому что — и в случае с арабами, и в случае с франками, то есть западноевропейцами (слово франки было тогда собирательным, всех западноевропейцев франками называли) — они прошли подъём от начала, от совершенно раздробленного, расхлюстанного, почти гомеостатического состояния этносов, которые существовали по инерции, как реликты, и поэтому на пустом месте легко было строить.

Гораздо труднее было с тем восточнохристианским этносом, который создался в условиях огромного подъёма и могучей социальной системы, именовавшейся Римской империей. И, тем не менее, он, понимаете ли, пробился через эту каменную стену. Вот как, примерно, у нас былинки пробивают асфальтовые дороги и вырастают, если их только не давят, опять-таки ногами и любой другой живой силой.

Дело в том, что Римская империя в I в., захватившая все Средиземноморье и наладившая там исключительно хорошую, конструктивную систему администрации, экономики и хозяйства, она была довольно терпима к некоторым явлениям, в один определенный период. И вот, на востоке Империи, в восточной ее части (субпассионарной до того, захваченной почти без труда, почти без боев), произошел пассионарный толчок, аналогичный тем, о которых мы говорили, отметили у арабов в VII в. и у западноевропейцев в начале IX в., но произошел он на совершенно иной основе.

Население Сирии, Палестины, Малой Азии было крайне разноплеменным, — и вдруг!.. Я подчеркиваю это — вдруг, потому что в первых двух отмеченных нами случаях, тоже было вдруг. Там появились какие-то учения, которые заставляли людей сплачиваться в точно такие же консорции, как мы уже описали. Правда, принцип этого сплочения был несколько другой. Но консорции имели ту же самую силу и то же самое значение.

Если арабы сплачивались по принципу конфессиональному, по принципу исповедания единой веры, то здесь люди сплачивались по принципу исповедания своей веры или веры своих близких друзей.

В это время в Палестине появилось большое количество пророков, которые говорили от лица того или иного Бога, а иногда и от своего собственного. Ну, Христа все знают, но был тогда и Аполлоний Тианский,[232] и был Гермес Триждывеличайший (Гермес Трисмегист),[233] якобы это был человек, живший в Египте. Был Филон Александрийский[234] — еврей, который изучил греческую философию и создал свою систему на базе, так сказать, вариантов греческого монизма. Создался Талмуд,[235] в котором участвовали два крупных еврейских раввина — Шамай и Гамалиил,[236] то есть произошла реформа древней израильской религии.

И религия стала тем выходом, в который устремилась пас сионарность, как жидкость, которая находится в каком-то сосуде, выливается из него там, где образуется дырка. А дырка образовалась именно в вопросе религии, — не потому что люди были в то время религиозны, а потому что в условиях административного гнета Римской империи это считалось — можно.

В I в. римляне были фактически безбожниками, потерявшими веру в своих древних богов — Юпитера, Квирина, Юнону (я боюсь спутать греческие названия и римские), Юнону, то есть по-гречески Геру и так далее.[237] Они стали относиться к ним как к пережиткам своего детства, каким-то очень симпатичным реминисценциям, но никто всерьез не придавал этим богам никакого значения. Они уже начали превращаться в опереточные персонажи, что закончил Оффенбах постановкой «Прекрасной Елены».[238]

Этот культурный процесс, в общем, римлян несколько дезориентировал и дал им возможность не заметить того, что люди, появившиеся, — пассионарные люди, занимаются совершенно дозволенным делом, — составлением и изобретением новых культов, и считали, что это — можно.

«А … пусть кто хочет, тот то и говорит, лишь бы он соблюдал закон».

Христианство, которое нам кажется абсолютно монолитным, таким в I в. еще не было. Тот случай, который имел место в 33 г. на Голгофе, — стал известен всему миру, но все его воспринимали очень по-разному. Одни считали, что это просто казнь человека.

Другие говорили, что это снисхождение духа бесплотного, который вообще не страдал и это просто видимость, что его на крест повесили.

Третьи говорили, что это — Богочеловек.

То есть течений было огромное количество. И первое место в этом движении, инициативу в этом движении взяли кто? — Евреи. Они-то, со свойственной им горячностью, подняли шум: «Конечно, повешен там был какой-то ничтожный человек, — и это правильно. Но не в этом дело. Римляне — такие сволочи, гады-мерзавцы! Они на нашу священную еврейскую землю пригоняют… кого бы вы думали? — Свиней! И едят!»

А римские легионеры получали паек в виде свинины и привыкли к нему. Так что гарнизоны, которые были расположены в Палестине, оскорбляли чувства евреев. Вы спросите, а как же до этого? А до этого они прожили под римлянами 100 лет и довольно, так сказать, безразлично. Как говорится, ну зачем такую гадость есть и зачем вам к ней прикасаться? Тьфу! А тут они стали уже активно возражать и сказали: «Нет, не тьфу». Они сказали: «Бей!» А это была уже разница очень существенная. Так возникла Иудейская война.[239]

Вы понимаете, Иудейская война, может быть, была бы успешна, если бы не произошел этот самый пассионарный толчок. Потому что евреи тогдашние, местные евреи (древние евреи относятся к современным и будущим евреям, так же как римляне относятся к итальянцам. Современные евреи — другой этнос, хотя и происходящий, в значительной степени, имеющий культурную традицию предыдущего) они разделились на четыре группы, которые терпеть не могли друг друга.

Те, которые соблюдали старый закон и старые обычаи, назывались фарисеями. Они носили длинные волосы, расчесывали бороду, золотой обруч, длинную одежду, изучали Тору, читали книги, соблюдали все посты и обряды, и терпеть не могли саддукеев,[240] которые — ходили в гиматиях и хитонах,[241] брились либо выстригали изящные бородки по римскому образцу, дома говорили по-гречески, имена давали друг другу такие, как-то: Аристомах, Диомид, — никак не еврейские, но которые держали в своих руках деньги и командовали войсками.

Но и те и другие презирали простых пастухов,[242] земледельцев, которые собирались где-то в пещерах Палестинских гор около Ливана, читали друг другу пророчества и говорили, что, мол, этих фарисеев, вообще, — не поймешь, что они говорят; саддукеи уже почти не наши, а вот в пророчествах записано о борьбе духов света и духов тьмы. И когда духи света победят, и явится Спаситель мира и всех спасет, римлян — выгонит, а этих гадов — фарисеев и саддукеев — усмирит.

Христос пришел к ним, но «свои его не познаху» (не признали).[243] Они сказали: «Это нам не подходит».

А, кроме того, были ребята — оторви да брось. Они назывались сикарии[244] и зелоты,[245] то есть ревностные. Их было мало, но они имели очень большой вес, потому что они организовывали террористические группы и убивали всех, кого хотели. А убивать тогда они научились, и «смерть император!» — этим они овладели полностью. И поэтому на всех наводили страх.

А греки, которые были заражены, и эти римские египтяне (римляне, жившие в провинции Египет. — Ред.) были заражены разными идеями (испытывали влияние различных восточных религиозных культов. — Ред.), они страшно этим делом заинтересовались. Они изучили переведенную на греческий язык Библию и пришли в полный ужас.

«Если это Бог, который там описан, то какой же он нехороший Бог! И какой он создал нехороший мир, в котором так плохо жить!»

Друзья мои, в каждую эпоху считали, что жить плохо, и та эпоха не была исключением. Вот.

«Это же не Бог. Что он сделал? — Адама и Еву и запретил им познание Добра и Зла. То есть хотел их оставить в дураках. Хорошо ли это? Да и потом, выгнал их из Рая, когда их научил кто? — Хороший, добрый, лазоревый Змей. Он Еве дал яблоко и всё остальное. Он просветил их. Ну, Змей-то хороший, а этот-то Творец-то мира, оказывается, просто не творец, а ремесленник, потому что он сотворил мир халтурно, потому нам всем и плохо».

И они стали почитать Змея. Могучее движение было, называлось по-гречески офиты.[246]

Появились христиане, которые верили в Христа. Но они сразу разделились на целый ряд направлений.

Одни говорили, что Христос, да — это Бог, все как следует, но пришел-то он для евреев и только евреев следует посвящать в христианскую веру. Так, кстати, говорил апостол Петр, а апостол Павел говорил: «Нет».

Ой, как они собачились (спорили. — Ред.) между собой![249] Я даже рассказывать не могу. И доносы писали один на другого и под суд-то апостола Павла[250] отдавали, но ему удалось вырваться. Он был очень хитрый и ловкий, потому что, когда его привели для допроса, он увидел, прикинул грамотно — в зале половина саддукеев и половина фарисеев.

Он закричал: «Я фарисей, сын фарисея! Это саддукеи меня оклеветали».[251]

И тогда все фарисеи встали на его сторону.

Саддукеи стали кричать, что его надо казнить, а он закричал: «Нет, я римский гражданин». - и бумажку показал, — меня если казнить, то меня надо на суд к кесарю. Отправьте меня в Рим!» — потому что римского гражданина может судить только кесарь.

И фарисеи все проголосовали, потому что … кончилась. … Его отправили в Рим. Так он и выкрутился.[252]

Кроме того, появились люди весьма квалифицированные, с такими мозгами, которым может позавидовать любой современный философ. Я вот эти самые древние сочинения читаю с огромным удовольствием. А когда я пытался читать Бергсона[253] или вот Дильтея[254] и всех прочих, вы знаете, читать-то осилил, но я не вынес огромного удовольствия. Просто прочел. И знаете, как не жалею об этом. А вот те — нет.

Например, главный вопрос для всех людей был таков: в мире есть зло, откуда оно взялось? Если Бог создал мир и заодно создал Зло, то, значит, очевидно, бог — дьявол. И он виноват во всех грехах. А если он хороший, то почему же он не исполняет хорошо? А!!! — значит, он не хочет. Тогда он не бог, а дьявол». Вот кратко то, что тогда возникло. Где-то во II в. возникло учение о том, что дьявол-то был создан добрым, хорошим и светлым ангелом, а потом из-за непослушания стал плохим. «Бог! Ну, он же должен был проявить свои хорошие способности в этом плохом мире. А он — нет! Опять ничего не получается!»

И вот тогда возникло учение — гностицизм.[255] От «гнозис» — знание, но гностики — это псевдоученые. Были три великих гностика, которые считаются не христианскими, — Валентин, Василид и Сатурнил и один христианский гностик — Марцелин. Я о них скажу кратко.

Валентин[256] и Василид[257] говорили, что зло — это материя. Материя — это неон, то есть что не существует. Эон — частица света, которая падает в материю и «оплодотворяет» ее. И когда они из нее выпадают, вылетают, то это и есть путь наверх, путь к спасению. Все это было облечено в очень сложную философию и не имело успеха, и в то же время имело успех, но не имело последствий, потому что единственным способом спасения из этой материи рекомендовалась полная аскеза. И истинные последователи гностиков, они действительно были аскетами. То есть они не оставили потомства, и они не оставили … и поэтому они ушли — в третьем поколении.

Сатурнил,[258] третий гностик — он в Антиохии работал. Он говорил другое. Есть тьма, есть свет. Частицы света упали в тьму, в материю. Она захватила часть духа и держит его. Вырваться надо! Надо только ее обесплодить. Материя — это плохо, а дух — хорошо. Но она останется, она не неон, она не дух, но, в общем, сама по себе она ничто, нечем ей развиваться без духа. Когда уйдет дух, не будет ничего — ни людей, ни животных, все уйдет обратно в землю. Будет просто тьма. Много он наговорил. Всё это так. Но результат тот же самый — отказ от жизни.

Маркион[259] был из Малой Азии. Очень был ученый человек. Сначала он был торговцем, потом занялся филологией и написал большой трактат о Ветхом и Новом Заветах, где он доказал вполне убедительно (и с моей точки зрения убедительно), что Бог Ветхого и Нового Заветов — это различные Боги и что поклоняться Ветхому Завету не нужно. А так как уже поклонение Богу Ветхого Завета вошло в обиход, то большая часть церковников его не признала. Но церковь разделилась на две партии — на маркионитов[260] и его противников.

Победили тогда, к III в., маркиониты, когда выдвинули довольно остроумную систему величайшего филолога мира, египтянина Оригена,[261] который объяснил, что вот действительно с Ветхим и Новым Заветами-то не получается, но Ветхий Завет надо толковать не буквально, а символически. То есть как угодно, как хочешь, так и толкуй. Бог простит праведников, покарает грешников, праведников одобрит, грешников покарает, но потом по милосердию своему он их простит и дьявола простит. И этим всё закончится.

Церковники[262] тогда сказали: «Нет, дьявола простить нельзя, потому что он-то прошения не просит. Можно простить только того, кто просит прощения, а он не просит. Так его зачем же прощать?» И отвергли его.[263]

Я рассказываю всю эту фантасмагорию только для того, чтобы показать, как действует пассионарный толчок в условияхуже существующей системы, подобно тому, понимаете, когда вы продавливаете через мясорубку фарш и он лезет через все дырочки, а не идет сплошным потоком.

В первых двух случаях мы видим поток — в арабском случае; во франкском случае в Западной Европе — тоже поток, хотя и не такой прямой, не такой целенаправленный, немножко размытый. А здесь (Л. Н. Гумилев показывает на карте территорию Римской империи. — Прим. Ред.) всё полезло в разные стороны, а результат был тот же. Вероятно, — в движении сила. В то время сила была — у христиан. Потому что по закону о том, что тайные общества запрещались (Траян издал такой закон), все общества запрещались — и тайные, и явные,[264] — вообще нельзя было ходить никуда, даже общество сапожников было запрещено, — христиане рассматривались как общественная угроза. Почему? Потому что они по вечерам собирались, что-то такое делали, говорили, потом ели своего Бога и потом расходились. И никого на свои соборы, собрания не пускали. А там было приказано их арестовать, потому что в тогдашней Римской империи желающих доносить на своих близких было более чем достаточно. Пошел такой донос на всех римских граждан и провинциалов, что Траян испуганно запретил принимать доносы на христиан.

«Да, конечно, — сказал он, — надо казнить, но только по их личному заявлению. Вот приходит человек и заявляет, что он христианин, — тогда его можно казнить и… А если он не говорит, а на него пишут, — выкидывайте все доносы!»

И что вы думаете? Оказалось огромное количество людей, объявлявших себя христианами и принимавших казнь. Потом даже этот закон перестали соблюдать преемники Траяна, потому что пришлось бы казнить слишком много весьма толковых людей — христиан и близких к ним. Христиане — это общее название, не только церковные христиане, но и гностики и манихеи (хотя об них особый разговор), все они подпадали под этот закон. Они сначала объявляли себя. Их уговаривали: «Да ладно тебе. Ты иди, подумай, может, завтра придешь, я тогда запишу, а сейчас меня вообще нет. У меня рабочий день кончился». — «Нет, запиши меня. На казнь не успею!» — «Ну, на следующую успеешь. Какая тебе разница?» Вот такой разговор.

А они: «Нет!»

Потому что, в силу своей пассионарной одержимости, они так поверили в смерть и в загробную жизнь, что они считали, что для того, чтобы спастись, требуется смерть. И они требовали смерти.

А менее пассионарные — они служили. Служили в войсках, служили в администрации, служили в правительственных органах, торговали, возделывали землю, и поскольку они не допускали разврата и соблюдали строгую моногамию, то они быстро размножались. Женщина-христианка рожала мужу-христианину каждый год по ребенку, потому что считалось, что убивать плод в чреве — это грешно, это убийство.

А в это время язычники развлекались так, как принято развлекаться в больших городах всего мира, естественно, — стриптиз. И детей они почти не имели. То есть к III в. количество христиан было уже велико, но принципиальность свою они сохраняли.

Вот когда в Галлии было восстание багаудов,[265] то надо было послать хорошие войска на подавление. Восстание было не христианское по существу, но какая-то часть этих багаудов и их вождей были христианами. А может быть, и не были, но про них слух прошел, что они христиане (считалось, что багауды — христиане), которые убивали своих помещиков-латифундиалов, бывших язычниками, что они действительно и делали…

Против них направили для подавления один из самых лучших и дисциплинированных легионов Империи — десятый Фиванский легион. Те приехали в Галлию и вдруг узнают, что их посылают против единоверцев. Они отказались. Восстания в римской армии в то время были постоянно, легионы восставали запросто, а в легионе сорок тысяч человек вместе с обслугой (десять тысяч бойцов и там обслуга, вспомогательная часть … в общем, сорок тысяч человек) отказались подчиниться начальству. И они знали, что им за это полагается казнь через десятого — децимация. Но вместо того, чтобы поднять восстание, они положили копья свои и мечи и сказали: «Воевать не будем!»

Ну, — что ж? Через десятого, выйди, выйди, выйди! Отрубают головы.

— Пойдете воевать?

— Не пойдем.

Еще раз, — через десятого… и еще раз! Весь легион без сопротивления дал себя перебить. Они сохранили воинскую присягу и свою дисциплину. Они дали слово — подчиняться, они подчинялись, но не против своей совести. Совесть была для них выше долга.[266] Праздник есть такой Сорок тысяч мучеников — это как раз в память о десятом Фиванском легионе.

Вы понимаете, какой такой был страшный подъём (пассионарности. — Ред.), и он сломал систему Римской империи. Это очень интересная вещь.

Можно ли сказать, что это был социальный протест? Отчасти да. Но почему этот социальный протест проявился только в Восточной части Римской империи, где порядки были совершенно одинаковые с Западом? Он был в Малой Азии, в Египте, в Сирии, в Палестине, гораздо слабее в Греции, очень слабо, и совершенно не чувствовался ни в Италии, ни в Испании, ни в Галлии. А порядки были одни и те же, и люди были одни и те же.

Кончилось дело тем, что во время очередной междоусобицы, после отречения Диоклетиана,[267] его преемники — Константин и Максенций — схватились между собой. И Константин, чувствуя, что у него войск меньше (он командовал галльскими легионами, а Максенций стоял в Риме), он объявил, что даст христианам веротерпимость.[269] И позволил начертать на своем знамени вместо римского орла крест. Много легенд с этим связано, но нас интересуют не легенды, а факты. А факт заключался в следующем: небольшая армия Константина разгромила огромную армию Максенция и был занят Рим. Когда союзник Константина, владевший Востоком, — Лициний — с ним поссорился, то небольшая и менее боеспособная армия Константина разгромила армию Лициния. Лициний[270] сдался при том обещании, что ему будет сохранена жизнь. И, конечно, его казнили. Он негодяй и мерзавец был редкостный.

В чем тут дело? Я думаю, что тут дело в том, что все христиане, которые служили в войсках, знали, что это их война и что они идут за свое дело, сражались с удвоенным рвением. То есть они сражались не только как солдаты, но и как сторонники той партии, которую они защищали. Овладевшая их умами идея толкала на смерть, но толкала, естественно, только пассионариев. Инертных людей никакая идея никуда не толкает. Идея защиты язычества никого никуда не толкала, а были ведь люди талантливые и люди, которые защищали язычество — философ Плотин,[271] философиня Ипатия,[272] такие люди, как Прокл,[273] Либаний,[274] Ямвлих[275] — они были по таланту ничуть не ниже, чем гностики и Отцы Церкви.[276]

Но эти новые (христианские. — Ред.) идеи вначале, пока на них не обращали внимания, сплотили вокруг себя пассионариев, и они победили. Константин, не ставший христианином, тем не менее, дозволил своим детям креститься. И христиане оказались во главе Империи. Тогда уже язычники оказались в положении плохом, то есть имели ограничения в прохождении службы. К этому все и сводилось — на хорошую работу не брали.

Но поскольку пассионарность была, и она продолжала расти… (ничего не слышно на пленке, так как Л. Н. подошел к графику «Изменение пассионарности в системе» и показывает фазу подъёма пассионарности. — Прим. ред.), и поскольку это — пассионарные люди, то они мечтали действовать, а действовать стало где? — Негде. И — деятельность эта стала проявляться в таких довольно уродливых формах.

Началось это все еще с Константина. Константин сказал, что, конечно, он Церковь допускает. Соборы допускает, чтобы они собирались и обсуждали, но он, как император, желает присутствовать на этих Соборах,[277] для того чтобы смотреть, чтобы не было какого-нибудь государственного непорядка. А он же язычник, его нельзя было допустить, тогда ему дали чин дьякона, с тем чтобы (правда, все-таки самый младший чин), чтобы на этом основании он имел право быть допущен на Собор.[278] Император всей Империи! Ну, Константин был человек практичный, он сказал, что ему все равно. А христиане африканские, наиболее горячие, заявили: «Ничего подобного! Какое дело Императору до Церкви! Мы сами по себе, он сам по себе! В гражданских делах мы ему подчиняемся, а к нам пусть не лезет!»

Это кричал епископ, то ли дьякон Карфагенской церкви — Донат. И отсюда его последователей называли донатисты.[279] Так как умеренные были, как всегда, в большинстве, — то программа Доната не прошла и создала Первый раскол в христианской церкви. Донатисты заявили, что новый порядок их не устраивает, — мученической-то смерти уже нет. Поэтому они создали такие группы или банды, которые ходили по дорогам около Карфагена, там, в Африке, находили какого-нибудь приезжего путника, окружали его и говорили: «Убей нас во имя Христа!»

Тот говорит: «Да вы что? С ума сошли, что ли, спятили? Я мухи-то не убью, курицы зарезать не могу, а чтобы я людей убил? Отойдите от меня!»

«Э-э, — говорили они, — тебе мало не будет! Из тебя будет сейчас котлета, если ты только нас не убьешь!»

Ему ничего не оставалось делать, как брать у них из рук дубину и бить по темечку. Они падали, умирали и считали, что они идут в Рай.

Менее трагические, я бы сказал, и уродливые формы эта повышенная пассионарность, при определенной конфессиональной доминанте, приняла в Египте. Там, правда, не требовали, чтобы их убивали, но говорили: «Нет. Мы откажемся от судьбы, которая нас привлекает. Мы всего хотим! Мы хотим этой вкусной пиши, хотим это сладкое вино, мы хотим этих милых женщин, мы хотим читать этих бессмертных поэтов, а христианам этого нельзя. Все! Уходим в пустыню!»

Уходили в Фиваиду, в Верхний Египет и сидели там, на крайне постной пище. Кусок хлеба и немножко воды, с тем чтобы убить свою плоть. А там, чтобы не искушаться, велели наполовину себя в землю закапывать, чтобы не было действительно соблазна, и следить, чтобы (искушение. — Ред.) тайно не было осуществлено. Так зародились монахи Фиваиды.

Ну, было ли это плохо или хорошо? Я бы сказал, с точки зрения нашей географической, то есть охраны природы и с точки зрения гуманной, — это было очень хорошо. Потому что, если бы этих страшных, оголтелых пассионариев да выпустить на природу и среди людей, то они бы таких дров наломали, что лучше пусть так.

И даже те, кто там не сидели, они немедленно развили деятельность, которая отнюдь не пошла на пользу ни им, ни Церкви, ни Византийской империи, и вообще — никому.

Они начали проповедовать разные учения. Вот, например, в Александрии появился один пресвитер, священник Арий,[280] очень образованный человек, который сказал, что есть Бог Отец и Бог Сын, значит, Отец раньше, Сын позже, — Сын меньше, чем Отец.

«А, — сказали ему. — Ты что, хулишь Господа Бога нашего?»

«Ничего подобного. Отец и Сын — это просто названия, которые мы на нашем бедном языке даем. А они — равны».

Ну, казалось бы, поспорили и разошлись! Н-е-т! Свалка, междоусобная война, аресты, доносы, наушничество.[281] Первых императоров (императоров-христиан, наследников Константина Великого. — Прим. Ред.) обратили в арианство, они начали преследовать противников Ария. Потом император Феодосии оказался связан с противниками Ария (по знакомству, конечно), — поддержал православных, которые победили ариан. Арианство было распространено среди готов, вандалов, бургундов — вообще германских племен. То есть они оказались разной веры, и все из-за такого, я бы сказал, абстрактного спора.

Но когда с арианами кончили,[282] казалось бы, успокоились? Ничего подобного! Возник спор о том, — Христос имеет одно тело или два? Божественное и человеческое или только одно — божественное?[283] (О том, что одно — человеческое, об этом и разговора быть не могло. Была в III в. такая идея у Павла Самосатского, но о ней не стали разговаривать.) А тут еще начался спор: Дева Мария, она кто — Богородица или Христородица?

Друзья мои, — созвали Собор в Эфесе в 449 г.! Большинство стояло за то, что два тела и вообще, так сказать, ничего особенного. Но туда приехали египетские монахи, вот эти самые — из Фиваиды, в рясах из верблюжьей шерсти, надетых на голое тело, подпоясанные веревками, и вот с такими большими топорами, которые бегали по Эфесу и кричали: «Кто признает два тела в Господе нашем, того мы сейчас рассечем насмерть!»

Ну, начались заседания Собора, монахи ворвались туда, переломали писцам пальцы. Митрополита загнали под стол и забили ногами, стражу разогнали. Создался такой кошмар, что пришлось перестраивать весь Собор и переносить его поближе к столице в Халкидон,[285] отобрать депутатов специально по спискам, окружить это войсками и — принять решение, которое вот сейчас лежит в основе христианской церкви, что вызвало отпадение Египта (египетской церкви. — Ред.), и они передались арабам. (Скажите, пожалуйста, сколько времени?) А вот это — издержки пассионарного подъёма.

Зато когда Западная Римская империя, где не было такого подъёма, стала легкой добычей варваров,[286] повторяю — потрясающе легкой. Восточная (Римская империя. — Ред.), включавшая в себя Балканский полуостров. Малую Азию и Сирию с Египтом, удержалась, сохранила большую часть своих границ, с небольшими потерями (Сирию потеряли, потеряли и Африку[287]), но зато там христианская церковь получила все права под властью арабских халифов. Хотя было известно, что она совершенно самостоятельна, что она доказала, что она монофизитская, что одно тело в Христе и поэтому она не зависит от Византии. Но ведь это было известно и раньше!

Но тут самое главное, что нужно понять, что в истории этносов, в отличие от истории социальной, вред и польза не имеют никакого значения. Эти понятия здесь вообще не фигурируют, — также как в термодинамике положительная и отрицательная энтропия — в общем, не говорят, что одна лучше, а другая хуже. Это явления природы, которые мы наблюдаем, исследуя историю как статистический процесс.

Из всех этих религиозных споров, если кто-нибудь и выиграл, так только — языческие философы, которых христиане, боровшиеся между собой, оставили в Афинах без внимания. И те обучали философии Платона и Аристотеля до того, как начали утихать страсти. А начали они утихать в VI в., когда Юстиниан,[288] наведший порядок — выгнавший несториан,[289] договорился с монофизитами[290] (поскольку их поддерживала его собственная жена Феодора[291]), он расправился с греческими философами, прикончил античную мудрость: закрыл Афинскую академию.

То есть, как видите, даже спад пассионарности, остановка ее подъёма для культуры сыграла роль, я бы сказал, весьма прискорбную. Хотя и здесь мы не можем говорить о том, что полезно, что вредно, потому что, прежде всего, вопрос для кого и вопрос для чего? А на этот вопрос ответить нельзя. А во-вторых, явления природы не могут быть ни добрыми, ни злыми.

Собственно говоря, эпоха подъёма… Мне не хочется переходить к акматической фазе, но остановимся еще на последнее время (у нас осталось десять минут) на том, как отражается эпоха подъёма на культуре.

Как я уже сказал, арабы (пассионарии. — Ред.) никак не повлияли в эпоху подъёма на их культуру. Потому что арабские пассионарии довольно быстро из этой системы ушли и занялись своим делом. В Англии в эпоху подъёма пассионарии были тоже заняты устройством своих этносов — не большие, но резистентные социальные группы. И поэтому им было не до того, чтобы уничтожать животных и леса. Природа отдохнула.

Что было в это время в Византии! В Византии был тот же процесс, то есть было не до природы. И, кроме того, в Сирии, в Малой Азии, вокруг Константинополя был такой устойчивый, тысячелетиями отработанный антропогенный ландшафт, что, собственно, вносить в него какие-нибудь изменения казалось глупо. Любой прогресс мог пойти только на вред, а не на пользу.

— Стоп! — должен был бы мне сказать профессор Покшишевский,[292] который занимается урбанизацией всего и вся. — А как же построение города Константинополя! Ведь Рим-то причинил колоссальнейший вред всему Средиземноморью.

Константинополь был вдвое меньше Рима, но тоже большой, от 900 тысяч до 1 миллиона жителей. И, казалось бы, должно быть то же самое. Но нет, — никакого вреда природе этот город не причинил, хотя и был окружен длинной-длинной стеной. Стена потребовала массу камня и массу работы. В нем были великолепнейшие здания, вроде собора Святой Софии[293] (по ее подобию был выстроен тот Греческий собор,[294] который у нас был в конце Жуковской улицы, на углу Греческого проспекта. Вот такой же — большой и очень красивый). Там были дворцы, бани, ипподром. И, кроме того, люди-то жили не в квартирном плену, как сейчас, но они жили в небольших коттеджах, как мы бы сказали, окруженных садами.

То есть Константинополь был город-сад. И когда я спорил с Покшишевским о том, что не урбанизация делает ущерб природе, а люди определенного склада, и привел ему в пример Константинополь, он, зная дело, сказал: «Ну, так ведь это же был город-сад».

А я говорю: «А кто Вам в Москве мешает заниматься озеленением?»

Я оказался победителем, но статью напечатал он. А мой ответ месяц не был напечатан, потому что сейчас письма в редакцию называют «непечатный труд». Потому что никакое письмо и никакой протест в редакцию, после того как вас оболгали, не принимают.

Ну, вот, так вот, таким образом создалась система, которая не нарушила биоценоза, оставшегося от древних, а только дополнила их построением великолепного города, жившего, в общем, за счет своих собственных ресурсов и привоза из далеких стран.

Чего не хватало жителям Константинополя, скажем мы, как экономико-географы? Ну, в садах у них всяких фруктов было достаточно, виноград, то есть вино у них было свое. Кроме того, поместья были поблизости. Там были и козы, молоко, и, опять же, виноград. — Хлеб нужен был! Но так как в Константинополе и в других больших городах было великолепно развито художественное ремесло (можете пойти в Эрмитаж и посмотреть там, там есть отдельные вещи[295]), то везли это в Ольвию, Херсонес, Феодосию и у скифов[296] меняли на хлеб. А обратно, то есть с низовьев Днепра и Дона везли от скифов и сарматов огромное количество хлеба и прокармливали все свое население. Кроме того, хлеб везли из Египта, правда, там плотины еще не было, поэтому плодородный Нил разливался, ил отлагался как удобрение на полях. Урожаи были баснословные, а египтяне, так сказать, по инерции работали, работали, работали, так что хлеб оставался.

Предметы роскоши и ценности везли из Китая. Шелк везли, шелка-то своего в Европе не было, но шелк был очень нужен, потому что, знаете, вши-то были! А шелковое белье спасает от вшей. Поэтому шелк покупали. Китайцы с удовольствием его продавали согдийцам и отдавали даже бесплатно, как дань своим кочевым соперникам, а те им давали красивые изделия: всякие чаши, инкрустации, мечи и ожерелья, браслеты — для женщин. Ведь женщины-то красивые и вещи красивые любят! И поэтому богатыри (то есть тюрки. — Ред.) с удовольствием били китайцев, отбирали у них шелк и меняли у греков на подарки своим женам. Так что они получали даже и ботинки, и, в общем, торговля шла.

Пассионарный толчок (в Византии. — Ред.), который унес огромное количество человеческих жизней и культурных памятников, но для природы оказался спасительным.

Заметим это и в следующей лекции перейдем к рассмотрению акматической фазы, вот этой вот (Л. Н. Гумилев показывает отрезок кривой на графике), которая отчетливо прослеживается в истории.

Я кончил.

Акматическая фаза этногенеза: Императив «Будь самим собой!». — Причины распада Арабского халифата. — Субпассионарии, отношение к ним в различные фазы этнической истории.

Пассионарный перегрев в Европе: Мотивы Крестовых походов. — Схоласты. — Катары. — Система негативной экологии. — Крестовый поход против альбигойцев. — Столетняя война и этногенез. — История миграций в Англии. — Кельты и англосаксы. — Вторжение викингов. — Плантагенеты. — Завоевание Уэльса. — Внутренняя оппозиция во Франции и Англии: гасконцы и шотландцы.

Испания и Германия в XIII–XIV вв.: Судьба Бургундии. — Война Алой и Белой розы в Англии. — Жанна д'Арк. — Коннетабль дю Геклен.

Конец акматической фазы. Франция. — Людовик XI. — Раскол этнического поля во Франции. — Гугенотские войны.

Мы описали подъём пассионарности, но мы не ответили на вопрос: а почему этот подъём кончается?

Казалось бы, если пассионарность, как признак, появилась и переносится самым обычным половым путем (передачей соответственного признака своему потомству, а пассионарии, в силу своей повышенной тяги к деятельности, естественно, оставляют большое потомство, не всегда законное, но часто самое разнообразное), то, казалось бы, количество энергии должно в данном регионе накапливаться и накапливаться, пока они не сделают какие-то великие «прогрессивные» дела? Однако ничего подобного не получается.

После какого-то момента, после какой-то красной черты пассионарии ломают первоначальный общественный императив и меняют стереотип своего поведения. Они перестают работать на общее дело, они начинают работать каждый сам за себя. Причем сначала эти феодалы, допустим (или какие-нибудь византийские купцы-негоцианты, или арабские завоеватели), говорят так:

«По отношению к нашей общественной форме (Халифату ли, империи ли Византийской, французскому или английскому королевству) мы все делаем, что от нас требуют. А силы у нас остаются!»

Поэтому императив меняется, он звучит уже так: «Не будь тем, кем ты должен быть, но будь самим собой!» То есть какой-нибудь дружинник — копьеносец, оруженосец — он хочет быть не только оруженосцем своего графа или герцога, но еще и Ромуальдом или каким-нибудь Ангерраном. Он хочет, чтобы его имя звучало.

Художник начинает ставить свою подпись под картинами: «Это я сделал, а не кто-то». Да, конечно, идет на общую пользу, все это так, украшает город замечательной скульптурой, но «Уважайте и меня!».

А проповедник не просто пересказывает слова Библии или Аристотеля (без сносок, перевирая, как попало), он не утверждает, что это чужие святые слова. Нет, он говорит: «А, я (Я!), по этому поводу думаю так-то». И сразу становится известно его имя.

И так как таких людей оказывается весьма большое количество, то они, естественно, начинают мешать друг другу. Они начинают толкаться, толпиться, раздвигать друг друга локтями во все стороны и требовать каждый себе больше места.

На первых порах в Западной Европе, например, это вызвало совершеннейшее броуновское движение, которое называется феодальной раздробленностью. Должен вам сказать, что сам экономический принцип феодализма вовсе не предполагает огромного количества безобразий. Они могут быть и быть, то есть это не связано с экономическими условиями, со стремлением, например, дать по физиономии соседу, а потом убить его на дуэли, — пользы от этого никакой нет, а риск большой, потому что и сосед может вас проткнуть. Однако они на это шли.

С точки зрения этнологии, нам важны не способы эксплуатации крестьян, а характер поведения всего общества. А общество вело себя самым разнообразным образом. Были разные формы феодализма…

Для того чтобы считаться принадлежащим классу феодалов — быть дворянином или даже иметь титул, для этого надо было совершить какой-то подвиг. Конечно, можно было бы получить это звание и по наследству. Дети графов, естественно, становились графами. Но если, скажем, у графа одно графство и пять человек детей, то один получал наследство, а остальные-то ничего не получали. Они назывались vicomte[298] (Л. Н. Гумилев произносит по-французски. — Ред.) — виконты, то есть «второсортные» графы. Но это их не устраивало, потому что никаких материальных преимуществ они при этом не имели.

А, кроме того, представьте себе пассионария из народа. Дело в том, что поскольку пассионарность — признак природный, передающийся генетически, а во всех слоях есть очень симпатичные дамы, и пассионарии, занявшие высокое положение, добиваются их симпатии и оставляют от них потомство. Появляются пассионарии во всех слоях населения, и среди горожан, и среди крестьян, и среди невольников, даже рабов. Они не удовлетворяются своим социальным положением, они ищут выход.

Так вот, во Франции этот выход существовал вплоть до XVII в., до Ришелье,[299] который велел все-таки пересчитать, кто дворяне, а кто не дворяне. Потому что дворянином заявлял себя каждый, кто хотел нести королевскую службу и делать там свою карьеру. И никто его не проверял, потому что некогда было проверять и незачем, считалось, проверять. — Раз человек хочет, ну почему его не признать, какая разница? Да, конечно, налог с него уже собирать нельзя, но он же служит. А потом его скоро убьют, потому что служба-то в основном военная, так тогда вообще незачем огород городить. И поэтому количество пассионариев и, так сказать, феодалов выросло колоссально.

Аналогичный процесс шел в Аравии. Там феодализма наследственного не было. Там был феодализм по должности — какую человек занимает должность, тем он и считается. Самая высокая должность, которой мог достичь человек, не принадлежащий к роду Пророка или халифов, — это должность эмира. Эмир — это, если буквально перевести на русский язык, «уполномоченный» и даже скорее «особо уполномоченный». То есть эмиром мог стать любой мусульманин, вне зависимости даже от своего происхождения. Мало того, в гаремах было все перепутано. Никто не знал, кто есть кто, ну матерей знали, а о бабушках и дедушках — представления не имели. Но, поскольку они рождались в арабских гаремах, считались арабами и имели все права. Но, кроме того, каждый перс, какой-нибудь армянин, сириец, бербер, курд, заявивший, что он хочет принять веру ислама, тем самым получал все возможности занять любую должность, на какую он способен. Естественно, все стремились стать эмирами.

Результат был сначала довольно положительный, — сначала. То есть арабо-мусульманское государство (Л. Н. Гумилев идет к карте, говорит и показывает территорию Арабского халифата, на пленке текст плохо слышен. — Ред.) распространялось от Аравии до Памира на востоке и до Луары на западе, оно стало совершенно … огромным, и все оно управлялось эмирами, которых назначал халиф. А эмиры, которые делали свою карьеру, естественно, каждый старался обеспечить себе максимум самостоятельности, потому что императив — «Будь самим собой!» (то есть не просто назначенным халифом человеком, но — и Абу-Бекром, Абдуррахманом, Саидом ли, кем-нибудь еще, но — со своим именем). Ну, они великолепно знали, что это очень полезно.

И поэтому эта колоссальная завоеванная страна (завоеванная первыми халифами в первый период этногенеза) уже к IX в., да уже во второй половине VIII в., — начала дробиться на части. Потому что эмиры (вовсе не нарушая ни присяги, ни уважения к халифу) просто не давали ему деньги, которые собирали со своей области. Деньги они оставляли себе. Они очень уважали халифа (т. е. избранного наследника. — Ред.), они подчинялись ему де-юре. «А деньги-то, — говорили они, — такая приятная вещь! Зачем я ему буду отсылать?»

А потом, чтобы оформить это дело окончательно, они заставляли читать хутбу[300] (то есть моления за правителя в мечети), не на имя халифа, сидевшего в Багдаде, а на свое. А должности свои стали передавать, естественно, своим близким. Самые близкие — свои сыновья. А детей у них было много (потому что раз они занимали эти должности, у них были гаремы), так что всегда можно было выбрать подходящего ребеночка и осчастливить его.

Так возникли: на западе — государства Аглабидов, Идрисидов и, наконец, Фатимидов, Омейяды (661 г. — Ред.) в Испании. Так возникли на востоке Тахириды, Саманиды, немножко иначе, но похоже на это — Гуриды. (Л. Н. Гумилев идет к карте, показывает возникшие государства. Текст слышен очень плохо. — Прим. Ред.) В нашей Средней Азии — Саманиды и так далее. Сирия и Египет — уж такие близкие к столице области, тоже отделились.[301]

Несколько иначе сложилась ситуация в Византии. Там пассионарный перегрев не сопровождался территориальной дивергенцией. То есть избежала такого пассионарного раздробления только Византия. И произошло это благодаря тому, что в Византии возник институт монашества.[302]

Как я уже говорил, самые отчаянные пассионарии, чувствуя, что не могут совладать с обуревавшими их страстями[303] и натворят таких дел, что спаси Бог! — они уходили в пустыню, закапывали себя там живьем в землю. Сидели под деревом, ели кусочек черного хлеба или финика в день и усмиряли свою плоть. Вы понимаете, что это — реальное ослабление пассионарности всей системы, которое спасло Византию от полного распадения.

Пассионарный толчок увел у Византии Закавказье, которое ей принадлежало, Месопотамию с Сирией, всю Африку и Сицилию.[304] Вот до сих пор. (Л. Н. Гумилев показывает на географической карте. — Прим. Ред.) Удержать эти земли оказалось невозможно. Удержалась только Малая Азия и южная часть Балканского полуострова, вот эта (Л. Н. Гумилев показывает на географической карте. — Прим. Ред.) северная славянская часть. Южная часть Балканского полуострова, потому что суженная территория, имевшая, естественно, меньше пассионариев, смогла организовать их в систему защиты. Но как только возник этот самый новый императив — «Будь самим собой!», то он-то смог изменить и Византию, в равной степени.

И вот тут мы должны обратиться к роли субпассионариев, которым при первой фазе этногенеза (фазе этнического подъёма. — Ред.), собственно, не было места в системе. И вот тут эти самые люди, которые ни к чему не стремились, хотели только выпить-закусить, поспать где-нибудь на досках за забором и ставили это целью своей жизни — они стали первыми! Потому что в системе, которая ставит перед собой огромные цели, стремится к идеалу, то есть ставит далекие прогнозы, то — зачем таких людей иметь? Никакой начальник не может на них положиться, они могут в любой момент предать или просто не выполнить приказания, — они не берегутся. Это была жестокая система по тем временам, хотя это и была фаза подъёма.

А когда в одной системе возникло несколько центров, борющихся между собой за преобладание, то каждому из этих инициативных пассионариев нужна была своя банда, и он готов был использовать субпассионариев в качестве своих слуг, наемников, в качестве бродячих солдат — ландскнехтов.[305] — Конечно, это были плохие солдаты, а где взять хороших? Потому что все пассионарии или прилепились к кому-то или сами выставляли свою персону для того, чтобы занять высокое место. И вот тут — этой фазой этногенеза, в значительной мере, была определена этническая история и Западной Европы, и Ближнего Востока. В каком смысле?

Как я говорил в прошлый раз, первым способом избавления от излишка пассионариев — была первая колониальная экспансия Западной Европы, которая была произведена под лозунгом «Освобождения Гроба Господня» — крестовые походы. Вообще говоря, лозунг был выбран очень удачно для своего времени, когда Запад провозгласил, что нужно спасти из рук неверных Палестину — Святую Землю. Там же все были христиане: бросили все и пошли. Но это — просто лозунг. Они пошли, потому что они хотели, они бы пошли в любое другое место с любым другим лозунгом, потому что у них был запас внутренней энергии. Начались эти крестовые походы, во-первых, с массовых погромов в еврейских областях.[306] Это не оказало никакого влияния на дальнейшие успехи или неудачи военных действий в Палестине.

Затем такой же разгром хотели устроить в Константинополе, когда туда явились крестоносцы Первого крестового похода. Но Алексей Комнин,[307] который там командовал в это время, был человек очень деловой, он окружил этих крестоносцев наемными немецкими войсками и ликвидировал доступ, — возможность получить продукты, провиант. Крестоносцы «подняли лапки» и сказали: «Хватит! Мы все согласны подчиниться императору!»

Привели ему пленных христиан, но чтобы, так сказать, он их кормил и не обижал. Тогда он их переправил в Малую Азию: «Вы вот пришли с мусульманами воевать — и воюйте там с ними!»[308]

Ну, первый удар у них был такой, что они одолели сельджукскую конницу.[309] Эти самые мусульмане меньше всего ожидали такого удара и такого похода, поэтому крестоносному войску удалось достигнуть Иерусалима и даже взять его (1099 г. — Ред.). Однако из 110 тысяч людей, переправившихся через Геллеспонт, до Иерусалима дошло около 20 тысяч. Таковы были потери.

Понимаете, каждое мероприятие можно осуществить, если не считаться с затратами. Можно, например, когда спичек нет, а рабочий хочет перекурить, заплатить за того, кто спички будет зажигать об пол. Можно, но сколько спичек вы на это дело пустите? Одну коробку, две коробки, три коробки, а потом не останется, надо будет копить. Так вот, — таким — «непроизводительным расходом» и был Первый крестовый поход. И удался он только потому, что мусульмане, жившие в Палестине, никак не ожидали, что такое безобразие может быть. Потому что они меньше всего мешали христианским паломникам-пилигримам защищать Гроб Господень и молиться. Наоборот, они их охраняли, они сами уважали их. Иса и Мариам считались пророками, равными Мухаммеду. Инджиль, то есть святое Евангелие, и Коран считались равноценными книгами. Никакого преследования, никакого повода для такого завоевания не было. Кроме внутренних процессов, которые охватили Западную Европу в XI в.

А что же произошло после этого? Оказалось, что когда избыток этих свободных атомов, своего рода броуновское движение исчезло, то вылезли те пассионарии, которые остались на месте и которые быстренько-быстренько начали утверждать свои позиции. И тут им понадобились лозунги, вокруг которых они могли объединять своих приверженцев. А для этого им понадобились идеологи, которые сами были пассионарии и готовы были поддержать любого — или паладина, или короля, если он давал им возможность высказывать свои великие идеи. Понимаете, это уже не просто толковать Священное Писание, а выступать со своими точками зрения.

Эти идеологи назывались либо схоласты,[311] если они преподавали в университетах и начальство на них не сердилось, либо — ересиархи (основатели ересей), их из университетов вышибали, и начальство на них сердилось.

Разница между ними была, пожалуй, чисто административная, потому что каждый из представителей средневековой мысли высказывал всё то, что он хотел, и ссылался при этом на Библию. Она толстая, всегда можно подобрать соответствующий факт. Надо вам сказать, что в те средневековые времена факты как таковые не всегда указывались, в схоластических или еретических сочинениях. Просто говорили: «А в Библии, мол, сказано так. А что?!» — и говорили своё, что им вздумается. И даже заслуга университетской схоластики в том, что она ввела систему сносок, которой мы пользуемся до сих пор. — «Если ты на кого-то ссылаешься, укажи страницу или главу из книги. (Знаете, Библия вся разбита на номерки.) А иначе мы твои сведения не принимаем, ересь все твои сведения, изволь цитировать».

В результате характер столкновений в Западной Европе изменился чрезвычайно — возникли программы, которые были понятны

тем субпассионариям, которые примыкали к своим вождям;

тем или другим королям или принципам, когда уже там оказывались во главе совершенно инертные люди;

и тем гармоничникам, которые находили для себя выгодным поддержать ту или иную идею.

Программы были самые разнообразные. Иногда это были программы религиозные. Вот, например, в Южной Франции в XI в. началось и развернулось потом со страшной силой движение катаров, или, как их французы называли, — альбигойцев.[312] Это была система очень остроумная, логическая до предела, увлекающая все творческие умы, какие … там были. И тем не менее, довольно губительная — для окружающих и для себя.

Эта «система» заключалась в следующем:

— Мир — очень безобразная штука, — действительно.

— Убивают, грабят, обижают, — потерпите.

— Свинства, хамства, безобразий, невежества, блата такое количество, что если мир сотворил Бог, то, значит, он его просто не умел хранить, если он был добр. Но так как он наверняка умел делать мир хорошим, то, значит, мир сотворил злой Бог.

То есть Творца мира эти самые альбигойцы считали дьяволом, который сотворил мир, для того чтобы издеваться над сотворенными им существами. Растения они не считали за существа и холоднокровных животных. А вот животных, имеющих инстинкт, они считали равноценными живым существам, имеющим души (от которых души переходят к более совершенным: от человека — к верблюду, от верблюда — к какому-то муравью, от муравья — опять к человеку). В чем же была задача? Как они ставили задачу?

Борьба с этим вредным, злым миром, который до такой степени смог испортить жизнь, что и жить в нем не имеет никакого смысла. Надо освободиться, но каким способом? — Убить свои желания. Аскетизм, полный аскетизм — есть можно только постную пищу. Ну, так у них оливковое масло (провансальское. — Ред.) хорошее, довольно вкусное. Рыбу можно, лягушек (испанцы, французы едят их).

Затем, конечно, никакой семьи, никакого брака, — надо изнурить свою плоть до такой степени, чтобы она уже не хотела оставаться в этом мире. Но плоть можно изнурять двумя способами. Но постом она же все равно мало изнуряется. И поэтому время от времени эти самые альбигойцы устраивали оргии, обязательно в темноте. Для того чтобы никто не знал, кто с кем, так сказать, изнурил свою плоть. Это было обязательное условие, потому что если он полюбил кого-то, то это уже приязнь. Приязнь к чему? — К плотскому миру. Она его полюбила, или он ее, здесь все равно, — полюбил, значит, он не может стать совершенным и изнурять свою плоть. А если он просто изнуряет плоть, то это пожалуйста.

Тут у меня даже спор с большим философом есть, как толковать слово «нуссиан»,[313] которое они различали. «Нуска» это значит «поидент», «новонуссиан» — это значит «новобрачный», а «нусиан» — это, вот именно… — так сказать, сам по себе факт изнурения плоти, но без обязательного брака и без воспитания детей.

Поэтому (по логике альбигойцев.[314] — Ред.) и дети, и жена любимая, и муж хороший — они являются христианами, составляющими этот мир, и, следовательно, творениями дьявола, которых надо извергать. Но если все материальное — дьявол, то персики, тыквы, люди искусства (это тоже христиане) — это все тоже надо извергнуть. Они занимались самым натуральным иконоборчеством. А были эти самые альбигойцы и манихеи от Бискайского залива до Китая.[315] И там, в Монголии, они тоже уничтожили огромное количество великолепных статуй, скульптур, которые оставили древние системы.

Как расценивать такую систему и почему я на ней столько остановился? Дело в том, что, особенно с точки зрения географии, эта система альбигойцев, манихеев, павликиан (в Византии), исмаилитов и прочих, — является негативной экологией. Мир не идеален, и они не собирались его хранить, они стремились к уничтожению всего живого, всего материального, и, следовательно, вместо приязни к системе они поставили во главу угла отвращение и ненависть. Негативная экология должна была волей-неволей уничтожить всю биосферу там, где возобладала бы эта антисистема. Но, к счастью, это было тоже ограничено, потому что они первым делом уничтожали свои собственные тела и не оставляли потомства. Этим все и кончалось. Полного уничтожения биосферы в тех местах, где манихеи побеждали, не происходило.

И тем не менее это отрицательное отношение ко всему живому явилось лозунгом для могучего еретического движения, которое охватило весь Балканский полуостров, большую часть Малой Азии, Северную Италию и Южную Францию, и привело к совершенно неисчислимым бедам.

Не надо думать, что противодействующие этому католики были в чем-то в каких-то отношениях лучше, святее или их учение было лучше, чем у альбигойцев. Оно было также логично в своей последовательности, с той только разницей, что они утверждали, что мир должен быть сохранен. И что жизнь, как таковая, не должна пресекаться. И поэтому они очень много убивали.

Казалось бы — парадокс. Нет, не парадокс. Для того чтобы жизнь поддерживалась, согласно диалектике природы, смерть также необходима, как и жизнь, потому что после смерти идет восстановление. А альбигойцы сделали очень хитрую вещь, они якобы из своих «идейных соображений» отказывались убивать живых существ с теплой кровью. И поэтому выяснить, кто альбигоец, кто не альбигоец, было очень легко. Давали человеку зарезать курицу — если он отказывался, то его тащили на костер.[316]

Вы скажете, что альбигойцы были лучше, они были такие гуманные, что даже курицу не могли убить. А выгодно ли это для кур? Ведь если бы кур никто не стал резать и есть, то их бы перестали разводить, они бы просто вымерли. То есть куры бы исчезли как вид. Только благодаря этой смене жизни и смерти поддерживаются биосферные процессы. Поэтому есть основания считать манихейское учение, в том числе и альбигойское, проявлением негативной экологии.

Что из этого получилось и почему я коснулся этого вопроса? Да потому, что вот тут-то и возникло первое могучее столкновение на территории Франции. Альбигойцы повели себя настолько вызывающе, что против них был организован крестовый поход. Крестовый поход так зря не организуешь, но альбигойцы не удержались и зарезали одного папского легата, очень высокого положения, посла — Пьётро де Кастёльно[317] его звали. Он был прислан (в 1202 г. — Ред.) из Рима, договаривался, не договорился, на обратном пути его прикончили (в 1208 г. — Ред.). Ну, а после этого, раз кровь пролилась — был объявлен крестовый поход.[318] И все рыцарство Северной Франции, мечтавшее о том, чтобы найти себе какое-нибудь дело, бросилось истреблять этих самых альбигойцев.

Альбигойцы эти были перемешаны с местным населением юга Франции, они были перемешаны с католиками. А поскольку альбигойцы считали, что весь мир — это зло, а против зла разрешены все средства, то они всем лгали, что они самые правоверные католики, а на самом деле занимались своими делами. И различить их было нельзя.[319]

То есть, по существу, произошло столкновение[320] между Южной и Северной Францией, то есть парижским королем Филиппом Августом,[321] который официально в крестовом походе не участвовал[322] (он был отлучен от церкви[323] за свои грехи, грехи у него действительно мерзкие, и он сам не мог надеть крест и идти во главе Церкви в поход, но деньги он на него давал); и его соперником, графом Раймундом Тулузским, который был просто граф, но владения имел не меньше французского короля, а богатства значительно больше, и он был при этом католик, а вовсе не альбигоец. Но, тем не менее, один (Филипп Август. — Ред.) поддерживал крестоносцев, а другой (Раймунд. — Ред.) поддерживал еретиков.

То есть, как видите, дело было не в лозунгах, а в стремлении победить друг друга. — А зачем, спрашивается? Почему такой момент, религиозный, который являлся делом совести, он вдруг стал лозунгом?! Да потому, что была такая тяга к действию, что это вылилось в повод к религиозной войне.

Победил Север. Тулуза была разрушена, Лион был оккупирован. Все замки альбигойцев, потому что большая часть их были феодалы, — они были взяты и уничтожены.[324] В общем, культура — богатая, провансальская культура, была растоптана северными рыцарями, которые насаждали грубые нравы парижан. Париж считался тогда диким городом по сравнению с Тулузой, Марселем, Лионом.

Ну, одержали победу. Ладно. Казалось бы, на этом и успокойся! Но воевать-то им хочется! А если хочется, так повод-то найдется.

Был выдвинут новый лозунг — о праве престолонаследия. Когда закончилась прямая линия династии Капетингов во Франции, это было в XIV в. (Капетинги находились у власти более 300 лет с 987 по 1328 г. — Ред.), у короля Филиппа IV Красивого умерли все сыновья. Во Франции осталась одна внучка, дочь старшего сына, — Жанна ее звали.[325] Ее выдали замуж за наваррского короля, а она была наследница французского престола. Но французские пэры сказали: «Негоже лилиям прясть![326] — Не годится иметь женщину на престоле. Мы хотим иметь на престоле мужчину».

Про лилии говорили: «Лилии не прядут», указывая тем, что французский престол не может занимать женщина.

И избрали (королем в 1328 г. — Ред.) ближайшего родственника по мужской линии Карла Валуа. Ну, какое нам, казалось бы, до этого дело? — А, однако, есть. Потому что у этих померших трех братьев была сестрица — Изабелла, которую французский король выдал замуж за английского короля Эдуарда II Плантагенета.[327] Плантагенеты — фамилия французская, только менее знатные они, вероятно. Происходит из Западной Франции, из Анжу. В общем они — и король Франции и Англии, и королева французская, которая вышла за него замуж и стала английской королевой,[328] — были чистые французы.

И тут английский король (не местный — Эдуард II, которого французы прикончили самым жестоким образом[329]), а их сын Эдуард III заявил: «А я ведь являюсь наследником французской короны! Дайте мне трон!»

Как вы думаете? В это время в Англии уже существовал парламент,[331] который очень строго давал деньги на всякие королевские мероприятия. А без денег воевать нельзя.

Но тут почему-то парламент ассигновал большие суммы на совершенно, казалось бы, безнадежную войну. Дело в том, что в Англии в то время было три миллиона человек населения, а во Франции — 22 миллиона. Франция была гораздо богаче, и французы были не менее храбры, чем англичане. Организация и культура у них была даже выше, чем в Англии, и, однако, война все-таки совершилась.[332] И тянулась она больше ста лет, почему она Столетней и называется.

Ну, давайте искать причины и поводы этой войны. Экономические? Англичане хотели сбывать свою шерсть фламандским купцам, а фламандские купцы — покупать ее беспошлинно. — Ну, хорошо, это все правильно. Но какого черта ради этого повода было воевать 76 лет? Каким-нибудь стрелкам на границе Англии и Уэльса было наплевать на доходы купцов из Сити, однако они пошли и составили как раз самую убойную силу. Не купцы, нет, купцы торговали, они на фронт не шли. А вот стрелки пошли воевать. Если французскому королевскому двору, например, была выгодна гегемония над Фландрией, то крестьянам из Оверни или с берегов Луары, или мелким баронам, или духовенству всех этих мест — им было совершенно наплевать на Фландрию, однако они воевали, да еще как!

Давайте разберемся в традициях, которые определили характер этой войны. Англия была завоевана в VI в. англосаксами, до этого она называлась Бретань. Англосаксы захватили вот эту часть (Л. Н. Гумилев показывает на географической карте. — Ред.) — восточную часть острова, а в Валлисе, который ныне называют Уэльсом, и в Корнваллисе остались кельты. Кельтский граф Лотиан переправился в Шотландию и захватил северную часть английских владений, так называемый Лотиан. То есть тут было столкновение двух суперэтносов, двух культур, двух религиозных систем. Потому что англосаксы[334] были язычники; те (кельты. — Ред.) были православные, принявшие христианство из Египта. Потом, когда саксы приняли христианство из Рима, то война все равно продолжалась. И добавилось к этому еще вторжение норвежских и датских викингов, которые захватывали Англию, пытались ее удержать. Саксы обижали англосаксов.[335]

Кончилось это все в 1066 г., когда Вильгельм Завоеватель (1027–1087) подчинил себе Англию. А был он по происхождению норвежец, вот из этой области (Л. Н. Гумилев показывает на географической карте. — Прим. ред.), забывший свой норвежский язык и говоривший по-французски. И привел он с собой много французских рыцарей и устроил им блатные местечки при дворе и в управлении, потому что этническая и этическая рознь идет, главным образом, не по линиям социальных устройств и социальных институтов, а по линиям — кто кому поможет хорошо устроиться. Так вот, короли Вильгельм и его дети (Вильгельм II, Генрих I. — Ред.) нормандской династии помогали французам. А когда династия пресеклась в XII в.,[336] и королем Англии стал Анри Плантаженэ (Л. Н. Гумилев произносит по-французски. — Ред.) — Генрих Плантагенет, этот-то был самый натуральный «француз».

Он, значит, стал английским королем и всюду протаскивал своих французов, и его потомки тоже. И вы можете представить, как эти англичане возненавидели французов! Лютой ненавистью!

«Чужой! Да еще начальник! Да еще — заблатованный! Да, еще … они безобразные!»

Неудивительно, что когда им эти самые Плантагенеты предложили истребить «французов», то они (англосаксы. — Ред.) с восторгом пошли! Но все-таки оказалось, что сила английской армии достигалась за счет другой этнической коллизии.

Дело в том, что я уже говорил об уэльских кельтах, сопротивлялись они англосаксам жутко, потому что англосаксы, пришедшие еще с волной Великого переселения народов, с кельтами вели себя исключительно жестоко. И кельты возненавидели их лютой ненавистью. И когда англосаксы победили французов, они сказали: «Это, пожалуй, еще лучше. Потому что таких гадов, как англосаксы, — кто бы ни давил, все равно мы к нему будем относиться хорошо».

Война на этом не кончилась, но как-то стала ослабевать. И в правление Эдуарда I (это конец XIII в.) она ослабла. Эдуард I вошел в Уэльс, чтобы подчинить его себе.[337] Это было предприятие совершенно неосуществимое, потому что тяжелая рыцарская конница английского короля побеждала во всех открытых столкновениях. Но уэльсцы выкопали себе ямки — бункера под мхом. Там много холмов, они покрыты мхом и вереском. Они делали тайные лазы и целый день сидели на ветвях, и найти их не было никакой возможности. И потом, когда англичане, утомленные дневными поисками, ставили палатки и ложились спать, выспавшиеся уэльсцы вылезали и стреляли из своих длинных луков по палаткам и убивали спящих англичан. Те, значит, шум, гам, старались побить уэльсцев, а те убегали. Кого удавалось поймать, ну, тех кончали. И так война могла тянуться, пока не надоест. В конце концов, надоело и был предложен компромисс. Уэльсцы сказали: «Мы примем от тебя государя».

По феодальному праву он должен им был дать государя, который его бы там представлял. Но! Он должен был родиться в Уэльсе, быть знатного рода и не знать ни слова по-английски и по-французски. Тот сказал: «Ладно» — и велел вождям кланов явиться к нему. Те пришли, он вынес своего двухнедельного сына[338] и сказал: «Вот вам, пожалуйста. Он родился в Уэльсе две недели тому назад. Он знатного рода. Он — не кельт, и он не знает ни слова ни по-английски, ни по-французски».

Уэльсцы согласились. И вы знаете, это пошло на пользу и тем, и другим, потому что свои этнические особенности, и даже язык, уэльсцы сохранили. Ирландцы в XIX в. потеряли, а уэльсцы сохранили до нашего времени.

Кроме того, они обладали искусством, которое не знал никто в Европе: они стреляли из длинных луков, составных, клееных, очень тугих. Они умели стрелять так, что стрела летела на четыреста пятьдесят метров и имела хорошие пробойные качества. И они этому подучили англо-саксонских стрелков. Но самые лучшие стрелки в английской армии были, конечно, уэльсцы. Они достигли примерно середины уровня военной техники Восточной Азии. Потому что из монгольского лука стрела летела на 700 метров, а на 450 она пробивала насквозь любой доспех. Ну, все-таки видите — Европа как-то за Азией тянулась и ее догоняла.

Кроме того, уэльсцы получили возможность отправить своих юношей, желавших славы и добычи, на очень выгодную французскую войну. А английские короли получили пехоту, да еще такую хорошую, как лучники, которые стреляли в три раза лучше (быстрее), чем французские арбалетчики. Арбалет, вообще, такой механизм — туго заряжается.

И когда война началась, то, к общему удивлению, англичане имели грандиозные успехи, захватив часть Западной Франции и даже Бретань. Как мы видим, повод к войне был чисто фиктивный и выдуманный. А, казалось бы, французам ничего не стоило сказать: «Ну, что ж, внук нашего великого «железного» короля»,[339] садись у нас на престоле в Париже и управляй!» — Тем более что родной язык у Эдуарда III был — французский. Жена у него была тоже не англичанка, она была фламандка,[340] — такая пухленькая, розовенькая, голландского типа девица… Он мог бы управлять из Парижа обеими странами. Ничего подобного! — Они хотели воевать друг с другом. И поводы, как видим, у них были.

Захватив юго-западную Францию, французские короли не сумели занять узкую полоску вдоль Бискайского залива (Л. Н. Гумилев подходит к карте и показывает на ней. — Ред.) с городом Бордо, который был долгое время столицей английских королей, вернее, их резиденцией. Они предпочитали жить в Бордо, нежели в Лондоне. Потому что в Лондоне, по уставу лондонской коммуны, то есть городской общины, ни один дворянин не имел права ночевать в Лондоне. И король, который приезжал в свою собственную столицу, должен был до заката солнца решить все дела, после чего он отправлялся в загородный дворец, специально для этого построенный. — Он же дворянин'. Он не имеет права ночевать! Что прикажете? Вот такие обычаи были. А Бордо, — это множественное число от слова «бордель». — Сами понимаете, там было весело. И поэтому английские короли предпочитали жить в Бордо.

Но удавалось это им потому, что эта часть современной Франции вдоль берегов Гаронны и до Пиренеев (Л. Н. Гумилев показывает на географической карте. — Ред.) была заселена не французами, а гасконцами, то есть басками, которые по-французски ни слова не знали и терпеть не могли французов. (Примерно так же, как кельты — англосаксов). И поэтому они были с удовольствием готовы помогать англичанам и, собственно, не потому, что они были англичане, — на англичан им было наплевать, а вот с помощью англичан можно было ударить по французам, и они действовали со страшной силой.

Точно так же «на хвосте» у английского короля висела Шотландия. Шотландские кельты, захватившие Лотиан, населенный отчасти норманнами, отчасти даже северными саксами, Нортумберленд и Ютланд, — они составили довольно сложносоставной этнос, который всегда ссорился с англичанами до предела, и терпеть они друг друга не могли. И, знаете, вообще говоря, надо было только улучить хороший момент для англичан, чтобы захватить шотландцев, а для шотландцев — разграбить Северную Англию. Тем более что шотландцы делали это очень быстро. У них конницы не было, пехота у них была в юбках, и поэтому они грабили их почем зря. (Простите меня за эту небольшую остроту, мало удачную. Конечно, в юбках не получалось боевых качеств, но, во всяком случае, давало стимул для того, чтобы получить больше материи, чем в брюках. Потому что единственный способ одеться — были овцы. Шотландцы — скотоводческий народ, а не земледельческий, а на тех вересковых холмах много овец не разведешь. Страна была очень бедна и нуждалась в грабеже.)

Как видите, все пассионарные страны в этот период, период вхождения в фазу пассионарного перегрева, оказались уже не поборниками тех своих идеалов, которые они имели до этого, а противниками своих соседей. И действовали они со страшной энергией, но уже не столько под лозунгом «за что», а «против чего».

При этом этнический момент играл первостепенную роль. Естественно, как можно было объединиться французскому феодалу с английским герцогом? — Да никак! Вот они и воевали друг с другом.

Может быть, испанцы? Попробовал Черный Принц[341] помочь Педро Жестокому[342] занять престол. — Половина испанских феодалов оказалась на стороне английского Черного Принца, а другая половина — на стороне французского коннетабля дю Геклена[343] и победила. То есть они боролись друг с другом. Даже сами кастильские феодалы, арагонцы — тоже феодальная страна, они соперничали с французскими феодалами за право грабежей в западной части Средиземного моря.

Немцы, — ну, те в это время, к счастью, были в большом распаде и убивали друг друга[344] (как обычно, — абсолютно не хватает победы над своими) и поэтому опасности (для соседей. — Ред.) не представляли. Но благодаря этому французским королям удалось спасти Бургундию.

А Бургундия (Л. Н. Гумилев показывает на географической карте. — Ред.) — самое натуральное французское герцогство.[345] Но вот, если правду сказать, то они, подчинявшиеся французскому королю, когда Людовик Святой[346] попал в плен к мусульманам во время крестового похода, то в Марселе звонили колокола, служили торжественные обедни и пели «Те Deum laudamus» («тебя Бога славим») за то, что этого гада — французского короля, наконец-то (!) кто-то захватил в плен!

То есть сменился вектор, сменилось направление сил. И повышенный индивидуализм в странах Западной Европы привел к тому, что каждый мог использовать пассионариев, к нему примыкавших, составить ту или иную банду и бороться за себя, включая королей, английского и французского.

Но тут, конечно, кто-то мне может возразить… Все-таки англичане — нация, французы — нация. В это время они уже сложились, они боролись. Ну, гасконцы, бретонцы, провансальцы, шотландцы — они боролись за свои национальные права. Все это очень хорошо. Но когда кончилась эта Столетняя война (1453 г. — Ред.) и английских феодалов сбросили в море (им остались только Кале и Нормандские острова. — Ред.) — сразу после сожжения Жанны д'Арк (1430 г. — Ред.), и англичане оказались у себя дома, вы думаете, они успокоились? — Нет. Они сразу же затеяли новую войну на 30 лет под лозунгом Алой и Белой розы.[347] Одни феодалы повесили у себя на щите белые розы — это были графы Йорки, Невилли; другие — алые розы — это были Саффолки и Ланкастеры.

И они начали убивать друг друга со страшной силой. И привлекали к себе стрелков, копьеносцев, вольных добровольцев, охотников. И те шли и убивали друг друга так, что, в общем, Англия опустела. Причем война эта была понятна людям своего времени. И в последней битве, решающей битве, когда Белая роза победила Алую (это битва при Тьюксбери[348]). А король, будущий король Англии Эдуард V[349] кричал своим воинам: «Щадите простолюдинов, бейте знать!»

Почему? Потому что все пассионарные люди сумели уже обзавестись гербами и объявили себя знатью. А королю нужно было снизить количество пассионариев в своем королевстве, — иначе он управлять ими не мог. Потому что каждый уже работал на себя. Таково было положение дел в Западной Европе довольно долго.

Францию спасла Жанна д'Арк — так все французы считают, и это справедливо. Но чем она ее спасла?

Дело в том, что французы делились тогда на два сорта. Объединенная Франция (Франция примерно в современных границах) включала в себя два этноса: северо-восточный и юго-западный.

Сначала, в первой половине Столетней войны (1337–1360 гг. — Ред.) юго-западный этнос — это жители Аквитании, между Луарой и Парижем (Л. Н. Гумилев показывает на географической карте. — Ред.) поддерживали Плантагенетов, то есть англичан, против ненавистного города Парижа.

А северо-восточная часть Франции поддерживала Париж и национальное знамя Карла Мудрого[350] против англичан и изменников — аквитанцев. — Так, прекрасно. В первый период войны Франция одержала победу,[351] потому что у французского короля оказался гениальный полководец, Бертран дю Геклен,[352] а он был не южный и не северный француз и, вообще, не француз, а бретонец — кельт. Но он мастер партизанской войны. Два раза он попадал к англичанам в плен и два раза его выкупали за выкуп, равный королевству. Собирали деньги и выкупали. Исключительной храбрости был человек.

Вы скажете, что это был изменник своего народа, отщепенец, который перешел французскому королю служить? — Мог бы и к английскому, а? — А вот и нет! Он был бретонец и остался бретонцем. Когда после победы над англичанами Бертран дю Геклен был назначен коннетаблем Франции[353] (это второе лицо после короля), он получил вдруг приказ подавить восстание своих земляков[354] — бретонцев, и он отказался.

Король заявил, что если он отказывается выполнить миссию, на него возложенную, то он лишает его звания коннетабля. Дю Геклен бросил меч, сел на коня и уехал в Испанию. За ним побежали все вслед, чтобы его упросить остаться. Он был национальный герой Франции! Но не успели, потому что там, по дороге он схлестнулся с какими-то разбойниками и они его убили.[356] Он их разбил. А они его — убили.

Но, во всяком случае, как видите, этнический принцип соблюдался.

Так вот, Бретань в этой катавасии между Англией и Францией занимала совершенно промежуточное, самостоятельное положение. Там была партия про-английская и про-французская. Виноват, я должен сказать иначе — антианглийская и анти-французская. Потому что и те, и другие воевали за свою Бретань или за своих — бретонцев, а не за англичан и не за французов. Блуа были противниками англичан, Монфоры были противниками французов, причем и те, и другие были французского происхождения. Но войска их состояли из бретонцев, потому что бретонцы в это время были самым пассионарным этносом.

Когда кончился этот период и Франция, объединенная уже Людовиком XI,[357] который прикончил всех феодальных вождей, подчинил себе Бургундию, снова создал единое королевство, в котором была, как они говорили: «une foi, une loi, une roi» — «одна вера, один закон, один король».

Вы думаете, все это удержалось? — Как может удержаться система, которую изнутри распирает какая-то энергия? Существует небольшое время на размножение (причем пассионарии размножаются интенсивно), и возникли новые лозунги, и новые победы — гугенотские войны.[358]

Когда я учился истории на истфаке, то нас учили довольно сложно: что католики были феодалы, а гугеноты были буржуазия, и буржуазия боролась с феодалами. Но когда я стал готовиться к сдаче государственного экзамена и почитал литературу по этому поводу, я вдруг увидел, — ничего себе эти самые гугеноты — буржуа!

Во главе их стоит королева Наваррская и король Наваррский, Катехин, адмирал Колиньи, принц Конде, маршал Бассомпьер[359] — это всё гугеноты! Гугеноты! Не каждого заставляли. Гасконские бароны типа д'Артаньяна (д'Артаньян-то был уже католик, а вот его деды были гугеноты), бретонские вожди кланов — ничего себе буржуазия! Горцы из Севенн в Восточной Франции, самые настоящие крестьяне — они все гугеноты.

Но в том числе буржуазия была, конечно, была. Ля Рошель, замечательный город в устье Луары, и Нант, которые были торговыми городами, были гугенотские.

Но, с другой стороны, самый крупный буржуазный центр Франции — Париж — католический, Анжер — католический, Лилль — католический, Руан — католический. Герцоги Гизы[360] — католики. Крестьяне центра Франции, в подавляющем большинстве, — католики. То есть принцип сословности не выдерживается никак.

Посмотрим соседние страны при Реформации.[361] Например, Нидерланды. Там тоже, лучшие герцоги — кальвинисты, гёзы — обедневшее дворянство. Католики в крупных городах в Южной Фландрии (в современной Бельгии) — буржуазия. Но вместе с этим есть католики-дворяне и есть — протестанты-буржуа. То есть принцип абсолютно не работает.

А вот если положить это на этническую карту, мы увидим, по какому принципу строилась эта война (учитывая максимальное пассионарное напряжение, которое еще не начало спадать).

Возьмем вот ту же самую Францию, которую, может быть, вы лучше представляете. (Л. Н. Гумилев подходит к географической карте и показывает районы Франции. — Ред.)

Эта местность была населена кельтами: кельты ненавидят Париж, а в Париже — католики; следовательно, в Вандее — гугеноты. (Л. Н. Гумилев называет и одновременно показывает на географической карте районы Франции. — Прим. Ред.) Эта местность (Гаскония. — Ред.) населена гасконцами; гасконцы ненавидят Париж, следовательно, — гугеноты. Здесь (Прованс. — Ред.) — провансальцы; они к этому времени, к XVI–XVII вв. довольно вяло относятся к Парижу, и Прованс не участвует активно в этих религиозных войнах. В Севеннах — дикие горцы, которые даже не по-французски говорят, а на каком-то диалекте (здесь основа — гугеноты). А здесь, в центральной части Франции, захваченной когда-то еще за тысячу лет перед этим франками, — сплошь католики.

Война, как известно, кончилась компромиссом. Они непомерные условия выдвинули для короля. Посадили гугенотского короля с тем, чтобы он перешел в католичество, а совестливый папа ему дал прощение.

«Париж — стоит мессы», — сказал Генрих IV и стал королем. На этом кончилась трагедия. Но за счет чего она была?

Ведь оказалось после этого, что гугеноты и католики в XVIII в. стали невероятно мирно уживаться друг с другом. И до сих пор свободно живут во Франции протестанты. Но никто даже не интересуется тем, — кто протестант, кто католик.

То есть это был выбранный лозунг, для того чтобы как-то оформить те движения, которые были. А движение, как я вам уже сказал, были в данном случае не социальные, а природное броуновское движение, кристаллизировавшее среду в этнические целостности, которые боролись между собой до тех пор, пока они не могли не бороться, до тех пор, пока они хотели бороться. Ибо причин к этой борьбе: экономических или политических и социальных у них не было никаких. Их не было и не могло быть. А был важен сам факт борьбы. Если в первой фазе борьба — «за», то во второй фазе борьба — «против» того, кто был первым.

Сделаем отдых и перейдем к Ближнему Востоку.

(Перерыв.)

Этот процесс, который я постарался обрисовать на материале англо-французском (очень бегло и очень поверхностно — времени у нас мало), — он не случаен. И в доказательство я приведу совершенно аналогичное явление, которое имело место на Ближнем Востоке.

На Ближнем Востоке мы знаем две культуры, два суперэтноса. Один из них, возникший где-то в начале II в., — Византийский. Другой — в VII в. — Арабский. И тут (в Византии. — Ред.), естественно, акматической фазы, то есть фазы наивысшего развития пассионарности, когда был перегрев, — они достигли раньше, чем европейцы, потому что они просто раньше создались. Так что они были по возрасту старше. И следовательно, хронологически их достижение зрелости и достижения техники и культуры, с ним связанное, было раньше, очевидно, в Византии. Это началось в VII–VIII вв. и кончилось примерно в X в.

В Византии этот же самый процесс пассионарного перегрева, выразившийся в кристаллизации этноса, имел оформление несколько иное, чем излагали. Он бы выразился здесь в чистый надлом, потому что (Л. Н. Гумилев подошел к географической карте. — Ред.) вся Византия была в эти времена уже маленькая. Она охватывала Малую Азию, Грецию, небольшие части Италии, Сицилии (маленькие области) и вот эту часть Балканского полуострова. Это была Византия века четвертого, но и здесь кипели страсти, и здесь люди искали повода сцепиться между собой. Ибо малоазиаты были совершенно не похожи на эллинов (греков). И славяне, которые заменили собой эллинов на Балканском полуострове (в VII в. н. э. — Ред.), были очень мало похожи на такое кавказоидное население Малой Азии. Ну, в строгих формах православия, собственно, казалось бы, спорить не о чем, — все предусмотрено, все расписано. Система стала жесткой, ортодоксальной. И тем не менее, нашли же из-за чего поссориться!

Греки очень любили рисовать иконы, художники они были замечательные. Традиции у них из Египта и Ближнего Востока шли самые великолепные. И люди вешали у себя дома и в церквах иконы и на них молились, находя в этом, так сказать, утешение и удовлетворение.

Малоазиты — народ восточный, потому они склонны были больше мыслить абстрактными категориями. Они говорили, что надо молиться Богу Духу, а не изображению. Им говорили: «Да изображение-то нам просто помогает сосредоточиться».

«Ну, да, — говорят, — сосредоточиться! Вы доске молитесь, а не Духу!»

Слово за слово, — император Лев III из Исаврийской династии,[362] вот отсюда, из этих горных районов происходил (Л. Н. Гумилев показывает на географической карте. — Ред.), он сказал: «Мы, конечно, православные люди, но иконам молиться нельзя. А если вы хотите рисовать, то пишите светские изображения, а не иконы».

И велел сорвать самую почитаемую икону Божией Матери, к которой ходили жители Константинополя и почитали ее. Но когда солдат полез снимать икону, то население (женщины, главным образом) — выбили у него лестницу из-под ног. Он разбился.

И с этого началось. Воинственные, храбрые, прекрасные организаторы императоры-малоазиаты требовали, чтобы икон не было и чтобы люди молились абстрактным образом, в установленном порядке. Считалось, что иконы — это идолопоклонство. Жители европейской части империи — греки, славяне, албанцы — говорили: «Как? Наши святые иконы разрушать?! Что за безобразие?!»

У правительства, естественно, была вся власть, армия, и Сенат, и чиновничий аппарат. Выступали против них монахи Студитского монастыря[363] и любители изобразительного искусства. Эта война очень много крови унесла и стоила Византии больших потерь, потому что они мешали друг другу сопротивляться внешним врагам — арабам, болгарам, даже западным европейцам, берберам, которые захватили Сирию, — очень мешали. И, тем не менее, она продолжалась, так же как в Европе продолжались войны с альбигойцами, по существу сепаратистские войны Юга Франции против Севера, так же как Столетняя война. Только кончилось это несколько быстрее, потому что сам по себе массив Византии был меньше. И после Македонской династии[364] все эти споры угасли и уступили место третьей фазе этногенеза — инерционной, о которой я буду говорить в следующий раз.

У арабов, казалось бы, и такого спора не могло возникнуть. Там очень жесткая система почитания Корана. Произнести надо формулу ислама «Ля иляhа илля Ллаh Мухаммадун расулю-Ллаh». (Л.Н.Гумилев произносит по-арабски краткий и очень емкий словесный принцип таухида — безоговорочное принятие идейной основы Ислама. — Ред.) Это все мусульмане произносили: «Нет Бога кроме Бога и Мухаммед — Пророк его».

И казалось бы, — ну, какие тут идеологические споры могут быть? — Но ведь нашли из-за чего поспорить! Кто должен быть халифом? Тот ли, которого выбирают все мусульмане, или — потомок из семьи Пророка, потому что у Мухаммеда прямых потомков не осталось. У него сестра была Фатьма, и она вышла замуж за Али, у них было два сына — Хасан и Гусейн. Гусейн — младший, энергичный, погиб в борьбе со своими противниками в Месопотамии, его убили. И вот память этого события — ал-Хусайн — шииты[365] до сих пор празднуют. А если не празднуют, так с правом внесения какого-то выкупа.

А Хасан был человек толстый, сластолюбивый, имел большой гарем и развел большое количество алидов — потомков Али. Так вот, те, кто хотел выступать против центрального правительства, они выступали как земья Али. Земья — буквально «партия», партия Али. То есть земиты — это «партийные», которые возражали против, так сказать, государственной власти, базировавшейся на тех «беспартийных» мусульманах, подчинявшихся Сунне[366] — книге, сборнику рассказов о жизни Пророка. Дело, конечно, было не в Сунне, которую можно было почитать или не почитать, а дело в том желании не подчиняться центральному правительству, которое облеклось здесь в форму шиизма.

И шиизм закрепился настолько, что он создал идеологические системы — от совершенно прогрессивных, то есть от экологически позитивных, жизнеутверждающих, дающих право на жизнь, на сохранение биосферы, до совершенно негативных форм, еще более крайних, чем альбигойство во Франции. Причем, надо сказать, что тут (я уже рассказывал про распадение Арабского халифата) самыми энергичными противниками и врагами централизованной системы, имевшей сначала столицу в Дамаске, а потом в Багдаде, выступили те же самые арабы, которые как раз должны были, казалось бы, поддерживать свое арабское правительство. Но арабское правительство… дейлемиты Бахрейна,[367] — у них впервые возникла особая специальная карматская держава,[368] с карматской религией, если ее можно так назвать. По-моему, даже нельзя, — скорее с идеологической системой.

Карматы учили тому, что ислам имеет еврейские корни, это религия, годная для всех и про всех. Но если кто-нибудь хочет узнать больше, то надо заплатить деньги и стать «на путь». Ну, тоже, не у всех деньги брали, а только, так сказать, выбирали себе подходящих людей. Брали от этого новообращаемого взнос небольшой и сообщали ему кое-какие сведения. Но говорили, что это еще только вторая степень, очень слабая. Заплати еще и получишь третью, там интереснее. Дальше — четвертая.

Седьмая же … она была очень остроумная. Они открыли антимир.

Они сказали, что «Мухаммед — обманщик, все пророки — обманщики. Верить им не надо. Бога, конечно, нет, все — чепуха. Существует мир и антимир. Этот мир, в котором мы живем, — он плохой, потому что здесь всякие: кафии, эмиры, муллы, халиф со своим войском, — они угнетают и обижают бедных людей, которые, если они достигнут совершенства и удачно мир покинут, то они попадут в антимир, где все будет наоборот, — они будут обижать этих мусульман, кафиев, эмиров» и так далее.

Причем такая незамысловатая, казалось бы, антисистема нашла себе большое количество приверженцев. Так как весь мир, в котором мы живем, считался абсолютно плохим, то тот, антимир, считался хорошим. И по отношению к плохому миру разрешались все средства борьбы, в том числе ложь.

Карматы, или, как их на Востоке называют, исмаилиты,[369] должны были лгать всем. С шиитом он должен быть шиит, с суннитом — суннит; с евреем — еврей; с христианином — христианин; с язычником — язычник. Но он должен помнить, что он подчинен своему пиру — старцу. Никакого духовенства у них не было, а иерархия была очень строгая. Каждая община имела своих руководителей, которым подчинялась совершенно беспрекословно. На смерть они шли не дрогнув, потому что за мученическую смерть им гарантировалось попадание в антимир, где вечное блаженство. А чтобы они верили, что антимир действительно существует, что это не обман, им давали покурить гашиш — самый обыкновенный наркотик. — И вы знаете, они его видели! Видения у них были такие, что за них стоило, вообще, погибнуть.

Казалось бы, такая секта, отнюдь не отражавшая интереса к миру, а наоборот, крайне ему противоречившая, не должна была иметь никакого успеха. — Куда там! Они успешно взяли Бахрейн, захватили Сирию и Палестину, проникли в Персию, в Алжир.

И тогда Убейдула,[370] авантюрист, объявивший себя потомком Фатьмы, обратил в исмаилизм берберов Атласа, и установил там правление своей династии, и объявил халифом себя.

Фатимиды ходили в белых одеждах и назывались — «белые»;

в отличие от сторонников Багдадского халифа (Аббасидов), которые ходили в черных одеждах и назывались — «черные»;

в синих и зеленых одеждах ходили сторонники «белых» из династии Омейядов;

в красных (тоже была такая партия) ходили сторонники, которые религии не признавали, но духовное начальство отмечали — Аюбиды.[371]

То есть тут по линии условно взятого лозунга развернулась жуткая борьба, разорвавшая Халифат на составные части.

Как видите, в одних случаях мы имеем лозунги национальные, в других случаях мы имеем лозунги — искусствоведческие, то здесь — мы имеем лозунги, так сказать, чисто условные, в сущности, — цветовую гамму, в точности отвечающую разделению людей одной системы на разные группировки. Весь этот страшный период развала Халифата занял даже IX и Х в., несколько позже, чем в Византии.

К концу X в. Халифат уже не представлял никакой целостности. Все эти эмиры, калифары, все губернаторы провинций отказывались подчиняться Багдадскому халифу, выполнять его приказы и, самое главное, приносить ему доходы от провинций, которыми они управляли. Деньги они оставляли себе, — это они великолепно знали.

И деньги им действительно были нужны, потому что только с помощью денег они могли навербовать такое количество воинов и прислуги для воинов, тех самых простых субпассионариев, которые могли им обеспечить жизнь и победу в войне.

В те времена война стоила так же дорого, как в наше время, немногим дешевле, но число воинов, стоящих в строю, составляло примерно 10 % от числа мобилизованных. Потому что настоящий, полноценный воин — кази — имел панцирь, имел двух лошадей (одну для поездки, другую для боя). В бой нельзя было идти на усталой лошади — это смерть. Кроме того, он должен был быть чистым. Его должны обслуживать, стряпать и отапливать ему палатку. Он сам занимался только спортивными упражнениями и отдавал свою жизнь в решающем сражении. Усталому человеку идти в бой бессмысленно, это была растрата капитала, которого у них просто не было. Поэтому количество обслуги было колоссальное. Это сейчас всё разделено: солдат сам себе кашу варит в котелке. Но котелок предоставляется из тыла, провиант ему доставляется из тыла; снаряды ему доставляются из тыла. Вообще, очень много ему доставляется из тыла. А в то время воин имел при себе всё оружие и всё необходимое для быта. Поэтому пассионарии записывались в армию как воины и дружинники каких-то самовольных эмиров и султанов, а субпассионарии — как их обслуга. Им было даже выгодно, потому что жизнью-то они не очень рисковали. А после битвы помародерствовать, побегать или поискать в карманах убитых что-нибудь или ограбить мирное население, — это они могли!

В отличие от Западной Европы, весь период разложения Халифата и вся его акматическая фаза заняли всего около полутора-двух веков. За счет чего? Какие тут социальные причины?

В общем, социальных причин-то, вы знаете, никаких особых и не было, потому что, согласно даже концепции исторического материализма, и там, и там была одна и та же формация — феодализм. Действительно, так и было. С крестьян собирали деньги. Эти деньги выдавались, в той или иной форме, служилому сословию — феодалам, которые за счет этих деньги существовали или воевали. Одинаково и там и тут. Во Франции, Англии, Германии, Испании этот период пассионарного перегрева шел с XIII по конец XVII в., то есть четыреста лет, а здесь (у мусульман. — Ред.) — он занял меньше двух веков.

Вспомним, что пассионарная энергия (я условно ее называю пассионарная, — это энергия живого вещества биосферы, имеющая эффектом пассионарность) кристаллизуется в форме образования этнических систем и культурных ценностей.

Ну, культурные ценности люди сами создавали, а вот с этническими системами получались разные вещи, так как этнос — это система людей, объединенных общим стереотипом поведения, общим временем возникновения и общим принципом отношения человека к ландшафту.

А если у вас приехавшие люди? То уж они никак к ландшафту бережно относиться не могут. И стереотип поведения они все сразу усвоить не могут.

В африканских странах число арабо-мусульман было несколько … но ведь от этого-то они на самом деле арабо-мусульманами не становились. Понимаете? Когда привозили каких-то суданских негров — высоких, стройных, исключительно сильных, с быстрой реакцией, — их записывали в войска египетского халифа и, с другой стороны, привозили из Крыма, из Причерноморья и из Средней Азии таких, понимаете, половцев и туркмен — блондинов голубоглазых, редких бойцов на саблях, среднего роста, поворотливых, — их тоже записывали в войско. И хотя они были записаны в одни и те же полки, никакого контакта между ними не было. Там они научились говорить и понимать друг друга на общедоступном арабском языке, язык-то выучить — дело не хитрое, особенно язык бытового общения. Полгода — и выучишь, а вот понимать мысли другого- очень трудно. И «своего», конечно, легче понимать, чем «чужого».

Увидев, что никакого контакта между черными и белыми мамлюками, то есть государственными рабами-воинами, нет, египетские халифы стали из них делать разные части — черные и белые. Смеси не было. Потом оказалось, что и белых-то не сложно разделить, потому что туркмены из Средней Азии и половцы из Южной России имели между собой большие отличия и терпеть не могли почти друг друга. И как только выходили из повиновения, начинались драки, кровопролития. А так как все покупные воины стоили очень дорого, то таких вещей допускать было нельзя.

Этносы стали складываться даже в урбанистических системах Ближнего Востока. Но вы скажете, что это первое поколение, а следующее, родившееся в условиях данной культуры, — воспитанные люди, они должны быть одинаковые и похожи друг на друга. Да, но вспомните, что ведь матери у них всех были разные. Гаремы-то у всех были достаточно активные и многоплеменные. И поэтому дети одного отца, но разных матерей и воспитанные, соответственно, матерями, потому что отцу было некогда на них внимания обращать, — они вели себя по-разному. То есть процесс этногенеза в условиях экзогамии, в условиях колоссального смешения, оказался более интенсивным.

Я не говорю — хорошо это или плохо. Эти «хорошо» или «плохо» — это вещи, которые к естественным наукам не применимы. То, что я вам читаю, — это наука естественная, это этногенез, — как естественный процесс образования и уничтожения этносов. Надо просто знать, как ведут себя элементы биосферы, в которых мы живем и с которыми мы, естественно, должны считаться. Это дает возможность сделать вывод, что относить этнос к социальным явлениям совершенно невозможно.

Социальные явления, социальные состояния даются законодательными актами. Любого человека можно было сделать, скажем, в царской России дворянином или разжаловать его в солдаты, сделать крестьянином, лишить дворянства. Можно сделать купцом, можно было лишить этого дела и послать его на каторгу, то есть, вообще говоря, правительство могло делать с социальным состоянием все, что оно считало нужным. И человек, действительно, менял социальное состояние: лишаясь своего богатства или, наоборот, приобретая его; лишаясь своего служебного положения или, наоборот, приобретая его. И так далее. А вот когда Денис Давыдов, иронизируя над пристрастием Александра I к иностранцам, просил произвести его в немцы, то этого Александр I — Самодержец Всероссийский сделать не мог! Потому что немцем никак нельзя было сделать Дениса Давыдова. Это было вне сил и возможностей царя.

Следовательно, надо сказать, что этнос — это явление не социальное, а природное, биосферное и подвержено всем биосферным процессам.

Но мало этого, я хочу сказать несколько слов об этике, которая вырабатывается при каждом этногенезе. Существует, конечно, социальная и несоциальная мораль — это всем известно. Но мы собрались говорить не об этом, а о проекции фаз этногенеза на этические системы.

В фазе подъёма, когда императив был «будь тем, кем ты должен быть», этика заключалась в подчинении безусловным принципам системы. Нарушение принципа системы рассматривалось, как наказуемое преступление. «Хорошо» — это было выполнять только то, что положено, и «плохо» — не выполнять.

При акматической фазе, когда каждый говорил: «Я хочу быть самим собой! Я выполняю то, что от меня положено государству, и воюю на войне. А в остальное время делаю, что мне вздумается и у меня своя фантазия», то тут возникала другая вещь. А чтобы осуществить все свои фантазии таковому барону требовалась мощная поддержка его собственного окружения. Это значило — он брал людей, которые бы зависели от него. То есть и он, не в меньшей степени, зависел от них. Если он брал себе на работу, на службу каких-то сволочей, каких-то ландскнехтов, каких-то стрелков на охрану своего дома, каких-то копьеносцев для атак на противника, то они, конечно, зависели от того, что он им прикажет. Потому что он им платил, но он-то зависел от того, как они будут добросовестно выполнять свои обязанности. Не предадут ли они его? Не убегут ли они в решительный момент? Не откроют ли они ворота замка противнику? Возникла система взаимообязанностей и взаимовыгоды, полной коллективной ответственности, в которой каждый отвечал за свой маленький коллектив, в который он непосредственно входил, и за большой, в который он входил как член коллектива.

То есть он отвечал и за себя, и за своего герцога, и за свою страну целиком.

И точно так же какой-то герцог или барон (также и короли) отвечал своим поведением за то, что он должен и обязано) заботиться о своих вассалах. Конечно, не всегда это соблюдалось, но в таких случаях разрешался формат вассальной присяги. Если сеньор относится к своему вассалу недостаточно внимательно, вассал не управляем им. Обязанности были взаимны.

Эта мысль, оказывается, существует и теперь в мире, в качестве таких реликтовых форм. Как только едет какая-нибудь далекая экспедиция в тяжелых условиях, то без этого работать не сможет, — без взаимовыручки. Тут, братцы, каждый обязан помогать друг другу, вне зависимости от того, симпатизируете вы вашим товарищам по экспедиции или нет.

Вот мне приходилось читать в газетах, что какие-то туристы переходили на Алтае речку, и один свалился в воду, а остальные его не вытащили, потому что: «Это же он свалился, а не я! Зачем же я полезу? Я что — обязан?»

Так вот, эта история тогда бы была совсем другого свойства. По той речке он был бы обязан идти! И если бы он не пошел, то его бы судили, и не в двадцать четыре часа, а за полчаса. И казнили бы — за неоказание помощи товарищу. Не во всех законах отразилась эта форма этики, хотя она присутствовала везде и всегда — в разбойничьей банде, в каком-нибудь полку кавалерийском или пехотном; в экспедиции, как я уже говорил. Вообще там, где людей подстерегает опасность, — это спасительная и единственная форма, при которой можно как-то уцелеть. Но было одно законодательство, в котором оно уцелело. Это Яса Чингиса.[372] Она сохранилась, ее недавно перевели с персидского языка на русский. И там есть раздел о наказании людей, не оказавших помощи товарищу. Например, если монгол едет по степи, встречает того, кто хочет пить, и он не дает ему напиться, — смертная казнь. Если он едет к своей сарай-беки и едучи уронил колчан, ну, случайно он оборвался, и этот — не поднял, то ему — смертная казнь! Понимаете, надо служить друг другу. Монголы, точно говорю, — служили. (Шум в зале.)

Понимаете, обе фазы этногенеза, как первая (фаза подъёма пассионарности. — Ред.), так и вторая (акматическая фаза. — Ред.), весьма и весьма отличаются друг от друга и последующих фаз, то есть они являются совершенно четкими возрастными характеристиками этноса.

Кто знает, есть ли в социальных отношениях такие возрастные характеристики? Когда был феодализм, то он во всех странах был, как сейчас есть капитализм, так он во всех странах — капитализм. А люди при этом ведут себя совершенно по-разному. И капитализм в Японии, и капитализм в Дании, — они абсолютно не похожи друг на друга, ибо фазы этногенеза там и там совершенно различны.

Тут я хочу обратить ваше внимание на то, что предложенная на этих двух последних лекциях система отсчета отличается от принятой в истории. В истории все сводится к истории культур, то есть изучается то, что было в одно и то же время в разных странах. Но эта система, вообще говоря, отвечает на многие вопросы, но не на все, в частности, не отвечает на поставленный нами вопрос, — как развиваются этносы?

Потому что этносы возникают в разное время вследствие пассионарных толчков, которые происходят то там, то тут. То есть первые точки отсчета — болевые точки отсчета будут совершенно различны. Так же как, образно говоря, рождение каждого из нас. Один родился, понимаете ли, в 1910 г., другой — в 1950 г. И сравнивать их (между собой. — Ред.) вот сейчас в 1977-м, как кандидатов, — совершенно бессмысленно, потому что возраст-то у них разный. Один — сильнее, другой — опытнее. И сравнивать их для того, чтобы получить какой-то более или менее реальный результат, можно только в том случае, если вы сравниваете человека двадцати двух лет с другим человеком, когда тому столько же лет… А если вы не учитываете возраст, то вы получаете заведомо неверный результат.

И вот тут я хочу всем присутствующим послать интерес. Мысль ведь простая, мысль ведь очень верная, но почему же она до сих пор не нашла себе применения, хотя я не могу сказать, что ее не высказывали. Ее высказывали и на Западе — Джамбатиста Вико[373] высказывал в XVII в., Шпенглер[374] ее высказывал в XX в. Конечно, в России она высказывалась и до Шпенглера, — Данилевский[375] ее высказывал в XIX в. И, тем не менее, историки эту концепцию на вооружение не приняли. Чем это можно объяснить?

На мой взгляд (тут я совершенно не обязываю со мной соглашаться), речь идет о том, что всеобщую историю изучали не настолько хорошо, не настолько подробно, чтобы найти эти исходные точки, — чтобы пойти на экзамен и не спорить об том, где процессы начинаются и как их можно сравнивать. Процесс, скажем, «А», «А-прим», «А-2»«и процесс «Б», «Б-прим» и так далее. И какие же там идут начала? Потому что начала найти и подсчитать трудно, но охватить всю фазу … (какую-либо отдельную фазу этногенеза. — Ред.) очень легко, они очень похожи друг на друга. И поэтому если мы можем выделить хотя бы акматическую фазу, зная, что ей предшествовала фаза пассионарного подъёма, то таким образом обратный путь мы можем сделать легко.

То есть до тех пор, пока не было соизмеримого начала, о котором мы здесь разговариваем (пассионарности как эффекта энергии живого вещества биосферы), — эта система отсчета, единственно целесообразная, не могла быть должным образом аргументирована и использована. И так же, когда я ее открыл, оказалось, что это довольно просто и естественно.

И тут мы можем видеть, что этнический возраст всегда должен быть ограничен, потому что этническое развитие связано с определенным (оптимальным) количеством пассионарности. Мало пассионарности — исторические события идут менее активно, и наблюдается очень слабая сопротивляемость среде. Большое количество пассионарности — идет перегрев и взаимоуничтожение самых активных особей.

Пассионарность как огонь — она и греет, и сжигает, и тлеет. Оптимальные фазы (инерционные фазы этногенеза. — Ред.) всегда стоят где-то посредине между тем и другим (Л. Н. Гумилев показывает на соответствующие участки на графике «Изменение пассионарного напряжения в этнической системе». — Ред.), — между перегревом — началом или концом процесса. Но остановиться на этих — оптимальных фазах нельзя, потому что этногенез — процесс неуправляемый. Он проходит перегрев, и, за счет остывания пассионарности и всяких страстей, которые охлаждаются проливаемой кровью, он опять снижается до оптимальных величин.

И вот тут, если мы опять, заметив это, обратимся к соотношению между этногенезом и культурой, то мы увидим, что искусство требует сильнейшей пассионарности, чем война (тем более война гражданская — война лютая, самая страшная из всех войн), — она требует определенного уровня пассионарности, который возникает в какие-то века на подъёме (в определенном этническом возрасте) и на спаде (кривой этногенеза. — Ред.).

Обычно на подъёме памятников и произведений искусства и науки или не остается, или остается очень мало, потому что их сжигают следующие поколения. Книги уничтожают, рвут, кидают; картины жгут, статуи ломают; здания тоже губят. А от последующего, инерционного периода остаются о-огромные количества и очень ценных предметов искусства, и очень большое количество хлама, но такого, который в общем-то сделан на очень высоком уровне.

И поэтому возникает ложная идея технического прогресса, когда необходимое для оптимального уровня снижение пассионарности рассматривается как рост. На самом-то деле это не рост, а просто переход из слишком горячей бани в теплое отделение, где можно посидеть, отдохнуть, помыться, поговорить с приятелем. Но вечно там сидеть нельзя, — приходится одеваться и идти домой.

И вот о том, как этот процесс упадка и спада пассионарности (а не спада культуры) происходит, — я расскажу в следующей лекции. А сейчас разрешите мне закончить.

Надлом в Чехии: Ян Гус. — Гуситские войны.

Надлом в Германии. — Мартин Лютер. — Переход в инер ционную фазу. - «Мы устали от великих!» — Идеал «золотой посредственности».

Надлом во Франции: Субпассионарная депрессия. — Измена вере ради власти. — Генрих IV Наваррский — король Франции.

Надлом в Испании: Пассионарный отлив. — Открытие Америки Колумбом.

Надлом в Англии: Корсары. — Католики, протестанты и индепенденты. — Английская революция. — Карл I Стюарт и Оливер Кромвель. — Железнобокие. — Диссиденты. — Колони альные захваты. — Бостонское чаепитие. — Отделение американских колоний от Англии. — Образование США.

От надлома к «расцвету»: Золотая осень цивилизации. — Гадатели и общество в разные периоды этнической истории.

Надлом в Италии: Гвельфы и гибеллины. — Кондотьеры. — Авантюристы. — Гуманисты. — Блеск Возрождения и нищета морали. — Савонарола. — Бенвенуто Челлини.

Издержки «расцвета»: Покорение природы. — Завоевание Америки американскими колонистами. — Расправа с индейцами. — Ковбои как субэтнос. — Месть природы.

Итак, мы говорили об акматической фазе этногенеза, которая хотя и является высшим проявлением огромного количества пассионарности в том или ином регионе, в той или иной стране, но создает условия, при которых жить очень трудно. Не то чтобы, понимаете, совсем не возможно, но очень тяжело, когда пассионариев слишком много и когда они бессистемно бросаются друг на друга только ради своих личных интересов и побуждений. Иногда они выкидывают какой-нибудь лозунг, а иногда набирают себе сторонников самым простым способом: дают золотую монету и говорят: «Милейший! Возьми это и иди и говори всем, что наш герцог — добрый герцог». И этого оказывается достаточно, чтобы данный «добрый» герцог мог собрать себе такое количество сторонников, чтобы устроить великую смуту.

Не будем теоретизировать, посмотрим, как оно бывает в реальности.

Европа достигла этого пассионарного перегрева в XIV, уже основательно — в XV и в XVI вв. Этот период — страшный период, носит название Реформации, потому что он прошел под определенными лозунгами религиозного содержания. Но, как мы уже говорили, большая часть населения в богословских вопросах совершенно не разбиралась, а великолепно понимала, кого надо бить. И била тех, кого хотела… Причем в это время истинных католиков и горячих протестантов хотя и было некоторое большинство, но не подавляющее.

Вспомните тот случай, который описан у Дюма в «Трех мушкетерах», когда Мушкетон рассказывает своему хозяину Портосу, что он-то католик, а у него был брат — гугенот, а отец занимался разбоем на больших дорогах и, останавливая того или иного путника, спрашивал его, кто он такой — католик или гугенот? И грабил в обоих случаях, называя себя представителем противоположного исповедания. Но когда католики и гугеноты, ограбленные им, встретились после этого в кабачке и, договорившись, пошли, поймали этого папашу и повесили его, то «мы, — говорит с братом, — взяли каждый по мушкету. И я, как католик, пошел за гугенотом, а он, как гугенот, пошел за гугенотом, и мы обоих прикончили». То есть в данном случае мы должны рассматривать не столько лозунги, с которыми выступали те или иные партии, сколько их подоснову. А основы были одни — согласно тем принципам или лозунгам.

Пассионарный перегрев унес колоссальное количество людей. Например, в Восточной Европе пассионарный перегрев начался в Чехии. Страна тихая, очень культурная, с прекрасным университетом. И с этого-то университета все и началось.

В средневековых университетах жизнь студентов и профессоров шла по линии внутренней самоорганизации — по землячествам, или по нациям. В Пражском университете наций было четыре — саксонцы, баварцы, поляки и чехи. Под поляками понимались в результате ливонские рыцари. Так что три нации были немецкие. Чехи были в меньшинстве, и это им не нравилось. И этому придавалось гораздо больше внимания, чем тем разногласиям, которые допускали те или иные профессора. И вот преподаватель чешской нации, профессор и ректор университета Ян Гус предложил некоторые усовершенствования в церковном обряде и, так сказать, в бытовой жизни духовенства. В частности, он предложил, чтобы священника, совершившего уголовное преступление, судил не духовный суд, а светский, поскольку уголовное преступление есть презумпция самого короля. Кроме того, он предложил приобщаться (причащаться. — Ред.) под двумя видами, как у православных. В общем, целый ряд нововведений. Но это вызвало, как вы знаете, невероятный конфликт.

Яна Гуса вызвали сначала в Констанц на Собор объяснить свою точку зрения. Когда он туда явился с Охранной грамотой императора Сигизмунда I, то его арестовали и, не взирая на охранную грамоту, сожгли,[376] — по решению большинства в один голос. Половина, примерно половина, голосовала за освобождение. После этого в Чехии вспыхнуло восстание. «Как? Нашего профессора! Кто сжег? Немцы! Бей немцев!»

И начиная с 1419-го по 1434 год шли Гуситские войны, которые унесли жизни примерно 70 % населения Чехии и, соответственно, немножко меньше в окрестных немецких странах.

Одна Чехия воевала против всей немецкой империи и даже сталкивалась с Польшей, хотя поляки старались соблюдать нейтралитет. На знамени у чехов была чаша, из которой они хотели получать причастие под двумя видами: хлеб и вино, а на знамени католиков был латинский крест. То и другое — атрибуты христианской религии. Собственно говоря, в соседней Польше были православные, которые пользовались чашей при причастии, были и католики-поляки, которые имели свой латинский крест, такой длинный, вытянутый, но при этом они великолепно жили в мире. Так что, очевидно, не религиозные лозунги были причиной этой невероятно жестокой войны, а какие-то другие поводы, о которых мы и говорим.

В доказательство этого тезиса можно привести и тот довод, что гуситы, противники немцев и сторонники Яна Гуса, разделились на три партии:

— крайние — табориты, которые вообще не хотели признавать ни церковь, ни священство;

— сироты, сторонники полководца Яна Жижки (после его смерти они называли себя «сироты»), которые признавали церковь, но категорически отрицали всякое духовенство и компромиссы с немцами;

— и утраквисты (чашники), которые требовали, чтобы им разрешили то православие, которое было на Востоке — в Византии и России. Они готовы были на любой компромисс, лишь бы найти какой-то способ существования без немцев.

Все эти три партии (не считая мелких) схватились между собой. Например, там были адамиты, которые бегали голыми, как Адам, и не признавали вообще ничего. Их перехватал, сжег или перевешал сам Ян Жижка — вождь гуситов. Грабили все при этом жутко.

Победили утраквисты, перебили крайних, после чего установили господство чехов в королевстве Богемия. Это была первая победа чехов. Гус сказал: «Я-то Гусь, вы видите, а за мной придет "лебедь"».

И этот «лебедь» пришел через сто лет. Это был Мартин Лютер, который проповедовал тоже некоторое улучшение норм религии, вернее культа. В частности, он предложил отказаться от контрибуций, ввел брачность духовенства. Между прочим католики в это время просто интенсивно отказывались от того, чтобы разрешать духовным жениться, но ни в каких канонах это не было оговорено. Лютеране предложили: обязательно священникам вступать в брак и тому подобные вещи, которые были, собственно, приемлемы для обеих сторон, и о чем можно было бы мирно договориться. Но весь фокус-то в том, что договариваться никто не хотел.

С начала XVI до середины XVII в. в самой культурной и богатой стране средневековой Европы — в Германской империи — шли непрекращающиеся войны, описывать которые я сейчас не буду, поскольку у нас не история все-таки, а этногенез — географическая дисциплина. Но кончилось это дело Вестфальским миром 1648 г., когда Германия за годы знаменитой Шестилетней войны потеряла 75 % своего населения. Перед началом войны в Германии было 15 миллионов человек, по окончании войны — 4 миллиона. Вы сами понимаете, что здесь люди погибли не столько в боях, — в боях люди себя берегут, они сами на рожон не лезут и к себе близко противника не подпускают. Это всегда, в любой войне так. Погибло несчастное мирное население, которое обжимали всеми способами солдаты всех армий. Потому что в то время война кормила войну. То есть, кроме грабежа, другого способа пропитаться у солдат не было.

Правда, для того, чтобы даже мобилизовать армию, нужны были какие-то средства. Так в эту войну оказалось втянуто, кроме протестантов и католиков, еще и православное Московское государство, которое воевало против католической Польши — делало набеги и, естественно, поддерживало протестантов. То, что католики не одержали победу, я подтверждаю это такой деталью, чисто исторической, что после разгрома нашего войска под Смоленском правительство Михаила Федоровича выделило Швеции два миллиона пудов хлеба (а хлеб был тогда валютой), потому что во время войны обрабатывать землю невозможно. И благодаря этому шведы поставили двадцатитысячную армию и опустошили всё в Германии, что еще не было опустошено к этому времени.

Как видим, пассионарный перегрев — вещь страшная, и уцелевшие в этих событиях люди начинают предлагать другой психологический императив — реактивный, характерный для перехода из одной фазы в другую. Формулируется он очень просто: «Мы устали от великих! Ну сколько можно мириться… Дайте же пожить!» И поэтому к середине XVII в., когда религии, в значительной степени, утратили влияние и идеи, этот лозунг здорового гармоничного обывателя начинает преобладать.

Именно он привел на престол Генриха IV Французского, который очень был энергичный, веселый, пассионарный человек и в то же время не лишенный практичности. Он знал, что гугеноты, к партии которых он принадлежал, не могут ему обеспечить торжества во Франции, потому что большая часть Франции была католической. С крайними католиками, членами Лиги, поддерживающими Гизов, он договориться, конечно, не мог. Те не хотели идти на компромиссы. Но подавляющее большинство населения говорило: «Мы, конечно, — католики, но мы — политики. Политика для нас важнее. И если король изменит свою религию, то мы его поддержим».

Он ответил: «Париж стоит мессы» — и стал католиком.

Все стало тихо и спокойно, и его поддержало подавляющее большинство населения Франции. Но это не помешало Франции в Шестилетней войне сражаться на стороне протестантской Швеции против Габсбургов (испанцев и австрийцев), потому что это затрагивало интересы государства.

То есть, как мы видим, те лозунги, которые были начертаны на знаменах, довольно слабо отражали суть дела. Они являлись скорее лакмусовой бумажкой, индикаторами, которые определяли то или иное направление этногенетических процессов.

Надо сказать, что Европе, по сравнению с другими суперэтническими целостностями, повезло. Во-первых, она в географическом отношении находилась на окраине Евразийского континента, окруженная морями со всех сторон, она не испытывала нападений извне и вмешательств, которые бы нарушали ход процесса. Кроме того, в это время оказался очень полезный человек — Христофор Колумб. Он вовремя открыл Америку.

Конечно, если бы этого не сделал он, то сделал бы Кабот или еще кто-то. Но факт в том, что Америка (о которой знали, что она существует, и даже индейцев привозили, чтобы показать, что там жизнь идет) до конца XVI в. никого не интересовала. А тут она оказалась крайне необходима, потому что в нее можно было сбросить излишек пассионариев.

Те испанские гидальго, то есть нищие дворяне, у которых были только платье, шпага и, в лучшем случае, быстрый резвый конь и которые обеспечили королям Кастилии и Португалии победу над мусульманами, — они оказались без дела. Очень хорошо. Можете поехать в Америку или в Индию, вообще — куда вам больше нравится!

В Англии прошла страшная Столетняя война, унесшая массу жизней, но еще не лишившая страну пассионарности. Так вслед за ней последовала Тридцатилетняя война Алой и Белой розы, когда пассионарии убивали друг друга со страшной силой. Через сто лет опять появилось огромное количество пассионариев. Откуда? — должен спросить меня каждый естественник. Историк и филолог меня спрашивали, и вы спрашиваете, но только об историческом, а не о географическом. А естественник должен спросить; «А в чем же механизм явления?»

Оказывается, дело в том, что дети-то рождаются не от брачных документов, которые совершаются в церкви, или в мэрии, или еще где-нибудь в загсе, а рождаются от совершенно других, чисто физиологических явлений. А во время гражданской войны солдаты, которые знают, что скоро их убьют, они себя не сдерживают. А женщины в это время тоже довольно спокойно предпочитают лучше, так сказать, пойти навстречу желаниям воинов, нежели иметь от тех же воинов какие-то неприятности.

Поэтому пассионарность, которая в Англии была достоянием сначала феодалов, принесенная — то нормандскими рыцарями, то английскими баронами, то викингами, то есть господствующими слоями населения, она совершенно механически перешла в среду йоменов — крестьян (свободных и не свободных) — в среду членов кланов в Шотландии, в среду горожан.

И к началу XVII в. Англия также набухала пассионарностью, как и сто лет перед этим. Тогда, при королеве Елизавете, появились английские корсары. Должен сказать, что тут пассионарный момент в значительной степени определяет политику самой Англии как державы на фоне европейского концерта политических сил.

Самой сильной страной в XVI в. была Испания, овладевшая колоссальными владениями в Америке и ежегодно посылавшая караваны с золотом на галеонах через Атлантический океан. Так что испанские короли были самыми богатыми людьми в смысле золота. У англичан золота не было и достать его было неоткуда и негде. Все золотоносные места, которыми овладели испанцы, уже были заняты. А те места, где можно было поселиться англичанам, они были бесперспективны в смысле быстрого обогащения. Следовательно, самое выгодное и самое простое было — это грабить испанцев. И англичане занялись этим с подлинной страстью, с энтузиазмом. И не без успеха. Такие корсары, как Френсис Дрейк, Фробишер, Гоукинс, грабили и опустошали прибрежные испанские города, которые они брали десантом, уничтожали местное население и захватывали караваны с золотом. Причем им удалось даже объехать вокруг мыса Горн и пройти в Тихий океан, где уж испанцы никак не ожидали нападений, и ограбить даже там испанские города.

А это, в свою очередь, повлияло на общественное мнение Англии, потому что эти счастливчики, возвращавшиеся с большим золотом, приобретали себе друзей и подруг и одновременно формировали настроение английского общества (даже не столько этноса, сколько общества) против Испании. Потому что испанцев нужно было грабить, но для этого нужно было иметь какую-то основу. Основа простая: «Испанцы — католики, но мы перейдем в протестантизм».

И протестантизм в Англии восторжествовал, хотя перед этим королева Мария, прозванная Кровавой, была ревностной сторонницей Испании, но ее не поддержали. Англо-католики оказались в изоляции. И, наоборот, Елизавету, которая казнила не меньшее количество людей, чем ее сестрица, — поддержали, назвали Девственница-королева. Ну, хороша королева! Она принимала участие в пиратских операциях, вносила свою долю и получала доходы и земли от этих самых доходов. Так начала баснословно богатеть Англия.

Но ведь эти походы уносили достаточное количество людей в Англии. И так как люди, которые ходили в походы, были близки к королевскому двору, то, естественно, партия, поддерживающая короля, в это время ослабела. А партия Парламента (а в Англии была двойная система — король и Парламент), она в значительной степени усилилась. И Парламент хотел ограничить власть короля, что ему удавалось в средние века довольно эффективно, когда короли воевали за Францию, а иногда — за себя. По английской конституции. Парламент объявляет сумму налогов и сумму, выдаваемую королю, и без Парламента нельзя собрать ни одного фартинга. И вот Парламент стал отказывать королю в дотациях. По этому поводу возник конфликт.

Король произвел революцию против Парламента, то есть против Конституции — основного закона своей страны. Звали короля Карл I, он хотел быть самодержавным государем, как европейские короли. И кто его поддержал? — Свободные зажиточные крестьяне — йомены, бедные рыцари, некоторое количество англо-католиков. Кто выступал против него? — Богатеи из Сити, огромное количество бедного населения, которое нанималось служить за деньги, и все протестанты вплоть до крайних сектантов. В английской революции все проиграли. Король проиграл, был разбит, бежал в Шотландию, откуда он сам был родом. Шотландцы его продали за деньги, потому что шотландцы очень скупой народ, любят деньги. И королю отрубили голову в 1649 г.

Но победа была одержана не массами народа, не капиталами богатеев из Сити, а энтузиазмом небольшой группы фанатиков-сектантов, индепендёнтов (отрицавших всякую церковь — и католическую, и протестантскую), которую возглавил небогатый помещик Оливер Кромвель. Очень любопытна его мотивировка. Он сказал: «Мы не можем разбить короля, потому что на его стороне рыцари, которые сражаются ради чести, а у нас сражается всякая (ну, как бы по-русски сказать, есть такое хорошее жаргонное слово — «шобла»), то есть всякая дрянь, которую мы нанимаем за деньги. И те, кто сражается ради чести, победят тех, кто сражается ради денег. Потому что тот, кто воюет ради денег, он хочет остаться живым и получить свою зарплату. Это, а вовсе не гибель, — его цель.

Поэтому он отобрал в свой отряд искренних фанатиков-протестантов, индепендентов, которые называли друг друга «святыми» и ненавидели все церковные установления и не жалели ради уничтожения их своей жизни. Эти люди назывались железнобокие, или круглоголовые, потому что они стриглись в кружок, а сторонники короля носили длинные волосы. И они разбивали рыцарей и роялистов, одерживали победы в решающих сражениях, например в битве при Нэсби. Они не сдавались, они не уступали, они никого не жалели. Лозунг у них был простой: «Верь в Бога и держи порох сухим!»

Когда уже победа была одержана, то именно Кромвель, вопреки желанию большинства Парламента, настоял, чтобы королю отрубили голову за государственную измену. И после этого Кромвеля объявили лордом-протектором Английской республики (тогда в Англии была объявлена республика), то есть фактически со всеми полномочиями того короля, которого он низверг, и которых сам король не имел.

Потому что у Кромвеля оказалась реальная сила — вот эти его железнобокие. Казалось бы, после войны надо было бы армию распустить. Пусть идут домой и занимаются своим делом.

Но эти железнобокие категорически отказались расходиться по двум причинам, и обе причины были крайне весомые. Во-первых, «как только мы разойдемся, нас крестьяне задавят каждого поодиночке и не пощадят ни одного». Действительно, натворили они там, в Англии, столько, что популярности народа не заслужили. А второе: «Что же мы будем делать? Мы умеем или молиться, или убивать, больше мы ничего не умеем».

И поэтому Кромвель их сохранил и спокойно царствовал. Простите, я должен был сказать «правил», но он действительно царствовал, то есть управлял Англией до самой своей смерти. Существовала при нем и эта кучка фанатиков, совершенно чуждая широким слоям английского этноса и всем общественным группировкам. Когда Кромвель умер, власть унаследовал его сын Ричард, — человек очень веселый, добродушный пьяница, который терпеть не мог фанатиков своего папаши. Больше всего он дружил с теми уцелевшими роялистами (сторонниками короля), которые ходили по Лондону, сочиняли стихи, пили вино и вообще развлекались так, как умеет развлекаться золотая молодежь. Ричард некоторое время занимал должность лорда-протектора, но потом сказал: «Мне надоело. Я лучше буду пить, чем сидеть в Парламенте и слушать заседания».

И ушел с этого поста. Сам! Вот поведение человека, отнюдь не пассионарного, но, с нашей точки зрения, очень милого.

Власть перехватил генерал Ламберт — сторонник этих железнобоких и их вождь, которого низверг генерал Монк, командовавший корпусом в Шотландии. Монк хотел удержаться и применил самый простой способ. Он пригласил вернуться наследника престола — Карла II Стюарта. Король вернулся, народ усыпал ему дорогу цветами, все сказали: «Слава Богу, кончилось!»

Но куда же девалась английская пассионарность! Если она оставалась, то она бы должна была продолжать сотрясать страну. Если она исчезла, то почему, собственно говоря? Ведь она не исчезла во время Столетней войны, она не исчезла во время войны Белой и Алой розы, не могла она исчезнуть и во время революционных войн (хотя потери были с обеих сторон страшные). Но ведь они, как мы знаем, восполняются.

Новый порядок Стюартов, который, после того как их выгнали, использовался и Ганноверской династией, был направлен на установление в Англии того тихого порядка, при котором люди слишком мятежные, слишком индивидуальные были в обществе не нужны. Поэтому им было предложено уезжать, куда они хотят. А Америка была рядом.

В начале XVII в., еще до революции, туда переправилась группа пуритан, гонимых в Англии, и основала колонию Новая Англия. После этого все неудачники стали переезжать в Америку и основывать там колонии.

Католики основали Мэриленд, названный в честь Марии Кровавой;

— сторонники Елизаветы основали Вирджинию («вирго» это значит «девственница», «девственная земля»);

— сторонники Стюартов основали Каролину;

— сторонники Ганноверской династии основали Джорджию (короля звали Георг);

— баптисты — Массачусетс;

— квакеры — Пенсильванию.

Все группы населения, которые оказывались гонимы в Англии и запрещались, уезжали туда.

И казалось, если в Англии они воевали и боролись друг с другом ради лозунгов, то они должны были продолжить борьбу и в Америке. Ничего подобного! Как рукой сняло! Они начали воевать с индейцами, французами и испанцами, но никак не между собой. Уже во втором поколении они не интересовались, кто квакер, кто католик, кто роялист, кто республиканец. Это потеряло всякое значение, а вот война с индейцами интересовала всех колоссально. И лучше всего проявили себя тихие баптисты-массачусетцы, которые предложили плату за отстрел индейцев. За принесенный скальп, как за волчий хвост, они платили премию. Гуманно, гуманно… Правда, кончилось для них это дело плохо, потому что когда колонии начали отделяться от Англии, то англичане мобилизовали индейцев. А индейцы почти всех массачусетских баптистов расстреляли с удовольствием. Но тем не менее практика эта была введена и употреблялась вплоть до XIX в.

Таким образом, произошел колоссальный отлив в Америку самой пассионарной части английского этноса, недовольной всем (которые назывались тогда по-английски «диссиденты». Но не путать с нашими, потому что диссиденты — это, знаете ли, — «еретики»). И они там организовали сначала тринадцать колоний, из которых позже, вследствие восстания образовались Соединенные Штаты Америки.

Кстати сказать, чтобы закончить с Англией и американской проблемой, в частности, — ведь они не хотели отделяться от Англии, которая их выталкивала, которая их преследовала, которая привязывала их к позорному столбу; их сажали на галеры или на каторгу ссылали. Нет, они абсолютно не хотели отделяться от Англии. Конфликт, из-за которого Америка отделилась от Англии, был только в том, что они требовали себе равных прав с англичанами, то есть представительства в Парламенте, и соглашались платить все те налоги, которые платят англичане. А чего им было не платить? Денег у них было много.

Но англичане, в силу своего традиционализма, сказали: «Нет, у нас есть определенное количество графств, которые присылают определенное количество депутатов в Парламент и вовсе менять это незачем. Раз вы уехали, так там и живите!»

«Да! — говорят колонисты, — но, согласно вашим английским законам, платить англичанин может только те налоги, за которые проголосовал его представитель. А у нас нет представителя, значит, вы не можете брать с нас никакие налоги».

Англичане говорят: «Да, но мы же вас защищаем от французов, от испанцев, от индейцев!»

Те говорят: «Ну и что! Вы обязаны нас защищать — мы ваша страна! А платить мы можем только то, за что проголосуют наши депутаты. Дайте место в Парламенте!

Англичане думали-думали и сказали: «Ладно, черт с вами, — не платите. Мы только введем маленький налог на содержание флота, — один пенс пошлины на фунт чая». (Англичане чай очень любят.)

И чай, который должен был стоить два пенса за фунт, стал стоить три. Это было лозунгом восстания: «Чай стоит три пенса за фунт!» Это значило: «Бей англичан!»

Вот таким образом, ради сохранения своего этнического стереотипа поведения, американские колонисты пошли на политическое разделение. И англичане пошли на политическое разделение, то есть на потерю богатейшей колонии только потому, что они не могли переступить через свои привычки, свои традиции. Ибо ни один член этноса не может понять, как можно поступать иначе, чем он привык с раннего детства.

Эти перемены, как мы выяснили, совершаются в результате общих естественных процессов, протекающих в этногенезе. (Л. Н. Гумилев подходит к графику изменения пассионарности в этнических системах и показывает на нем. — Прим. Ред.) Вот я нарисовал его кривую, и мы видим, что поиск чувства справедливости идет в верхней фазе на пассионарности, а после возникает очень гладкая кривая инерционного процесса. «Мы устали от великих!» — это лозунг, вернее, императив момента. Надо же устроиться как-то жить по-новому! И устраиваются очень хорошо.

В некоторых случаях выбирают себе норму, чаще идеал, чаще человека, на которого надо равняться. И вот императив читается уже так: «Будь таким, как я!» Для Англии это был идеал джентльмена; для Византии это был идеал святого; для Средней и Центральной Азии это был идеал богатыря; для китайцев это был идеал просвещенного крестьянина, грамотного, читающего философские книги. «Будь таким, как я, и подражай мне!»

В Риме люди были попроще, они сделали идеалом своего императора Октавиана Августа и сказали: «Вот идеал, ему надо подчиняться».

И предложили переменить название месяца. Первый месяц июль они переменили в честь Юлия Цезаря, второй они назвали август в честь Октавиана. А третий хотели назвать Тиберий в честь очередного цезаря. (Жуткие подхалимы были римляне!) Но Тиберий был человек сухой, очень деловитый, и он сказал: «А что вы будете делать, когда дойдете до тринадцатого цезаря? Пусть останется сентябрем!»

Но он принял почитание себя как бога. И после этого в Римской империи, от Тиберия до Константина, император почитался как бог, кто бы он ни был. Потому что он был эталоном, на который должен был равняться каждый римский гражданин или подданный империи. Любое уклонение от этого императива, где бы оно ни происходило — в Европе, в Мусульманском мире, в Восточно-Христианском, на Дальнем Востоке или даже у индейцев Центральной Америки, оно рассматривается как что-то очень одиозное и неприятное.

Если человек говорит: «А я не хочу быть на него похожим!» — это уже не хорошо, это уклонение от норм. Это или лень, или — крамола! А это преследуется!

А если он говорит: «А я, в общем, хочу, но у меня не получается и некогда» — это уже лень, это небрежение обязанностями, за это последует наказание.

Он должен все время хотеть, но не должен становиться лучше своего идеала, потому что тогда он уже претендует на большее, чем ему положено. Лучше-то идеала ничто не может быть! А если он хочет — это дерзость! И это должно быть тоже наказано.

Порядок этот, надо сказать, присущ гармоничному обывателю. Этот порядок обеспечивает возможность спокойно ходить и существовать в пределах своих обязанностей, но не позволяет достигать решающего успеха. И даже не надо стремиться к слишком большому успеху. Он, естественно, является реакцией на те кровавые излишества, на все ужасы, которые люди пережили в предыдущую эпоху. И поэтому он встречает большое одобрение основной массы населения.

Вот Буасье написал такую прекрасную книжку «Общественное настроение времен римских цезарей»[378] (это русский перевод ее названия), где он показывает, что в Римской империи в эпоху самых жестоких цезарей, подавляющая масса населения была довольна.

Все у них было — и пища в изобилии (потому что техники не было, а весь труд шел на изготовление пищевых продуктов), они ели так, как у нас не едят миллионеры! Дома у них были исключительно удобные, с водопроводами, без особых фокусов в виде телевизоров и газа. Они имели атриум, они имели баню, они имели бассейн с прекрасным климатом, они могли купаться. У них не было дорогостоящего мыловаренного производства — они натирались естественными маслами и потом смывали их, это было лучше мыла — укрепляло кожу. И если они никуда не вылезали и ни к чему особенному не стремились и не лезли в Рим (там действительно было очень плохо, и все римляне обижали друг друга), а жили в провинции, им было неплохо. Римская империя буквально набухала сытостью.

И, тем не менее, в эту эпоху все римские и более поздние историки отмечают исключительную жестокость казней, исключительные зверства, которые касались очень небольшого слоя людей и тех, кто был с ними связан. И даже не класса какого-то, нет. Можно было быть сенатором, римским патрицием, и если ты живешь у себя на вилле, то тебя, пока у государства не будет нужды в деньгах, не тронут. Почему в деньгах? — Потому что каждая казнь влекла за собой конфискацию имущества. И когда нечем было платить легионам, то сразу обнаруживалось огромное количество богатых людей. А если ты со средним достатком живешь, то и живи себе на здоровье.

А вот те, которые ездили в Рим и не могли удержаться от участия в политике, в играх, в ухаживании за дамами (в Риме это тоже было предметом спорта), то они попадались на глаза, и их казнили, причем исключительно не хорошо.

В число таких людей, попадавших на глаза, были христиане, которые вели себя каким-то очень странным способом, непохожим на всех. Вместо того чтобы выпить-закусить и поспать в свое удовольствие, они где-то собирались, о чем-то говорили втихаря. И чужих к себе не пускали. Их тоже предавали казни. То есть всякая индивидуальная оригинальность преследовалась.

Неужели и в Англии было так же, и во Франции? Да, в общем-то было. Потому что французы изгнали гугенотов, англичане невероятно ограничили католиков. Ну, в Германии было не до этого, потому что там был такой ущерб населения, что в городе Нюрнберге даже разрешили двоеженство для того, чтобы пополнить как-то количество людей. Было не до того. В Испании инквизиция работала. В протестантских странах, например в Голландии, работали суды с теми же правами и теми же функциями, как инквизиция. Именно в XVIII в. началась та инквизиция, о которой мы читаем в книгах и которой в средние века не было. Я имею в виду преследование ведьм и колдунов. Это настолько важный момент, своего рода индикатор этнического подсознания, которое фиксирует, в свою очередь, подсознательные этнические процессы, что на этом следует остановиться подробнее.

В Древнем Риме существовало поверье, что существуют колдуны и покойники, которые могут нападать на живых (в общем, типа вампиров). Они назывались лары. (Нет, это индийское слово. Если вспомню, скажу латинское название.) И есть колдуны и колдуньи, которые могут летать по воздуху и наводить на людей страх. Так вот, в лангобардском и франкском законодательстве за донос на женщину — будто она летала по воздуху и наводила какое-то колдовство — доносчика наказывали, причем у лангобардов — тюремным заключением, а у франков — смертной казнью. (Как он смеет оговаривать невинную женщину!) Каждому же человеку нормальному ясно, что женщина на помеле летать по воздуху не может, — значит, на нее лгут, и наказывали доносчика. В XI в. перестали наказывать доносчиков, но и дела к рассмотрению не принимали. В XII в. дела принимали к рассмотрению, но по большей части оговариваемых оправдывали все-таки. В XVI в. работала вторая Инквизиция, которая не оправдывала ни в каком случае; и для доноса не требовалось никаких доказательств. И дожила она до наполеоновских войн. Предпоследнее сожжение ведьмы произошло в Тюрингии в 1792 г., а через два года последнее — в Швейцарии, в протестантской стране, где также сожгли какую-то несчастную по такому же доносу.

С чем мы можем это связать? Колдун, ведьма — они считались, так сказать, людьми необыкновенными, людьми с индивидуальными качествами. А поскольку от всех индивидуальных качеств надо было отделаться, надо было стать «золотой посредственностью» (это слова Октавиана Августа, не мои), то они отклонялись от следования идеалу. В Китае и России ведьм не жгли. А в «просвещенной» Западной Европе только наполеоновские войны прекратили это убийство беззащитных.

В Риме эпохи гражданских войн, страшных казней Мария и Суллы, восстаний Каталины и Брута, убийств, которые произвел Антоний, — никто не преследовал за религиозные убеждения или за какие-то особенные качества ни колдунов, ни гадателей, которых было много. Никто ими не интересовался.

При императорах гадателей высылали за пределы Рима, а если они возвращались, — то сжигали. Обычай сжигать людей, непохожих на себя, ведет начало не с христианской церкви, а еще со времен не вполне языческой Римской империи. Этот инерционный период, который я вам сейчас описывал, как видите, имеет свои положительные стороны, но имеет и свои недостатки.

Сейчас скажем немножко о положительных сторонах.

Гармоничные люди, которые удовлетворялись своей судьбой и своим положением, имели возможность сделать великолепную карьеру. Они выполняли свои обязанности и за это получали огромную мзду. В римский период — провинции, в европейский период — колонии; в общем богатели за счет захваченных территорий.

Но если их число, скажем, превышало возможное количество благ, то что им оставалось делать? Англичане, как мы знаем, нашли великолепный выход — майорат. Только один сын может наследовать имущество своего отца-лорда. А остальные — пожалуйста, служите в колониальных войсках. Большая часть не вернется, а кто вернется — с деньгами, обеспечивать и не надо.

То есть, понимаете, спад пассионарности определил наклонность к колониальным захватам, потому что при той технике, а главное при том уровне пассионарности, который был у англичан, ирландцев, французов и даже у испанцев и португальцев, они имели колоссальный перевес над народами более старыми, родившимися ранее, чем они, и поэтому менее пассионарными, менее энергичными.

Должен вам сказать, что пассионарный толчок в Африке, которая была захвачена и стала объектом торговли «черным деревом», то есть рабами, прослеживается довольно четко. Он произошел на рубеже новой эры, тогда же, когда и в Византии. Византия была захвачена, как вы знаете, в XV в. турками. А с XV в. Западную Африку с потрясающей легкостью, почти не встречая сопротивления, захватывали европейцы.

В Индии это VII век, то есть на 200 лет раньше, чем в Европе. Но Индия это не страна и не народ, а это полуконтинент, включающий в себя несколько суперэтнических целостностей, и поэтому появление дополнительного компонента дало возможность англичанам захватить сначала Бенгалию, а затем при помощи искусной дипломатии подчинить себе всю Индию. Сделали они это за счет завоеванных ими ирландцев, нанимавшихся в солдаты за кусок хлеба, и местных — индийских сипаев. Сипай значит «воин» на суахили, и с тех пор это стало обозначением англоязычного солдата. То есть Индия была захвачена их руками.

Ну, об Америке разговор особый. В Северной Америке тоже очень давно не было пассионарного толчка и географические условия для него там, видимо, были очень неподходящие. Я об этом уже говорил: там монотонный ландшафт. И поэтому английское и французское продвижение в Америке происходило почти беспрепятственно. Разница была только в том, что французы довольно быстро нашли язык и общую систему быта с алгонкинами и индейцами сью, которые жили в лесах, а англичане страшно с ними воевали. Но это дела не меняло. Так была захвачена Северная Америка.

То есть колониальное движение подобно жидкости, распыляемой из пульверизатора, распространялось по линии наименьшего сопротивления. Где не было сопротивления, там было очень легко расселяться. Например, энергичные голландцы захватили себе Южную Африку, где их противниками были почти совсем голые готтентоты, все состояние которых заключалось в стадах быков, а вооружение составляли обожженные палки, которыми они пользовались как копьями. Ну, с ними справиться оказалось легко, тем более что голландцы быстро нашли с ними контакт и использовали их в качестве проводников для продвижения дальше на север. Позже началась крестьянская колонизация, потому что климат там умеренный.

В Малайзии (это зона контакта — Малайский архипелаг) большого сопротивления малайцы оказать не могли. А перед этим малайские племена были захвачены мусульманами и в значительной степени перешли в ислам. То есть там уже не было монолитного этнического субстрата, и поэтому голландцам удалось захватить этот район сравнительно легко. Просто одни завоеватели сменились другими. Но, как мы знаем, ни в Китае, ни в Афганистане, ни в Турции, ни в Японии европейцы долгое время не имели никакого успеха, во всяком случае, в этот инерционный период, который характерен для Европы XV и XVI вв.

Обратим внимание на то, каким образом эта инерционная фаза этногенеза отражается в таких индикаторах, как окружающая среда — цель нашего исследования и искусство — прекрасный индикатор, лакмусовая бумажка, которая все показывает.

Возьмем такую страну как Италия. Бурное пассионарное напряжение там имело место в XI, XII и XIII вв., то есть в эпоху самого «мрачного» Средневековья до «возрожденческой» эпохи. В это время итальянцы, получившие пассионарность опять-таки с генами своих северных соседей — немцев и французов, проявили совершенно головокружительные наклонности. Жители небольших городов, по тем временам очень маленьких и слабых — Венеции, Генуи, Пизы, Вероны, Флоренции — благодаря тому, что у них развивались и юриспруденция и дипломатия, занялись такими финансовыми операциями, такой торговлей на Средиземном море и обслуживанием королей Европы, что превратились в исключительно богатые центры скопления всякого рода имуществ, богатств и людей. Многие итальянцы, уезжая в далекие страны (Марко Поло, например, в Китай попал, многие люди попадали в Англию, Францию, Швецию), становились там министрами, советниками королей. Опытные были проходимцы, эти пассионарии, и, возвращаясь, они обогащали свои родные города.

Недаром Данте писал в одной из песней «Ада»:

Гордись, Фьоренца, долей величавой!

Над землей и морем бьешь крылом!

И самый ад твоей наполнен славой!

И дальше он описывает тех воров, жуликов и негодяев, которых Флоренция дала миру и которые обогатили Италию за счет своей деятельности.

В XV в. пассионарное напряжение этих городов начало спадать, началась эпоха Кватроченто, то есть в Италии началась инерционная фаза. Появились богатые сеньоры, которые сидели в своих палаццо, следили за поведением своих жен и дочерей, выдавали их замуж и вели себя довольно пассивно по отношению к соседним городам. Активность, которая уничтожала и сжигала Италию во время войн гвельфов и гибеллинов, заменилась мелкими интригами.

Война стала делом кондотьеров, — наемных солдат, которые продавали свою шпагу и очень берегли свою жизнь. Они сражались так, чтобы сохранить свою жизнь даже ценой недостижения победы, потому что им платили не за победу, а за время, которое они проводили на военной службе. Была одна битва в Италии, в которой не погиб ни один человек, только один был захвачен в плен противоположной стороной, потому что пьяный упал с лошади. Его подобрали.

Понимаете, и это было в ту эпоху, когда во Франции разжигалась Столетняя война, когда Испания выживала последние остатки мусульман, в Германии было кулачное право, — то есть там пассионарность кипела.

В Италии она стала остывать и стала давать великолепные кристаллы, которые мы называем искусство раннего Возрождения, или гуманизм. Но сколько было гуманистов? Я подсчитал, что за сто лет Кватроченто (то есть XV в. в Италии) было пятнадцать гуманистов и столько же хороших художников. А население страны было свыше 10 миллионов. То есть эти гуманисты никак не отражали всех этнических процессов в Италии, они являлись их «отходами».

В XVI в. положение несколько изменилось. Гуманистов стало совсем мало, и они занялись, главным образом, подготовкой к изданию (тогда уже появилось книгопечатание), к изданиям тех рукописей, которые им удалось собрать в Византии, разгромленной турками. Выучили греческий язык, перевели эти рукописи на латинский язык и стали издавать в роскошных изданиях, с таким роскошным филологическим анализом, на таком уровне, который в наше время недоступен ни одному издательству мира. Это издательства Альдов и Эльзевиров. Альды издавали большие тома, главным образом, Святых Отцов — христианское чтение. Эльзевиры издавали маленькие изящные книжки для общего чтения.

Художников стало меньше, хотя они стали лучше. К этому времени относятся такие имена, как Леонардо да Винчи, Микеланджело и Рафаэль. Бенвенутто Челлини — человек этого же времени, он был невероятно пассионарный, очень талантливый, великолепный ваятель, отчаянный драчун. Его постоянно хватали за какие-то убийства, совершенные ночью на улице. Но когда немецкие войска пришли грабить Рим (а руководил ими коннетабль Бурбон, ренегат, перешедший от французского короля к немецким императорам), то Бенвенутто Челлини принял участие в защите Рима. И сам лично навел ту пушку, которая убила коннетабля Бурбона, чем он очень гордился. И после этого, когда он был во Франции, он тоже об этом писал с огромным удовольствием, потому что во Франции убийство ренегата (изменника) расценивалось очень высоко. Но таких людей становилось все меньше и меньше.

Французские войска приходили и занимали города почти без сопротивления. Французы в XVI в. захватили Флоренцию и Италию вплоть до Неаполя. Они встречали сопротивление не среди итальянцев, а среди испанцев или немцев, которые выбивали их оттуда и, в свою очередь, захватывали эти земли. Наиболее сильными и воинственными, наиболее стойкими оказались испанцы, которые оставили за собой Неаполь, Милан, а в некоторых центрах посадили своих евреев. Например, в Падуе оказалась фамилия Фарнезе, еврейская фамилия испанского происхождения.

Итак, мы видим, что расцвет культуры и искусства происходит не на подъёме пассионарности, а в период ее остывания. Точно так же как раскаленная магма оставляет кристаллы, а в кристаллах драгоценные камни, то они возникают не вследствие кипения, а вследствие остывания, то есть окончания процесса.

Более тяжело и более неприятно действует инерционная фаза этногенеза на природу.

В первой фазе ландшафт, как я уже говорил, старались приспособить к своим потребностям и сохранить для будущих поколений, — то есть природу организовывали.

Во время акматической фазы, когда все убивали друг друга, ради чести, славы, богатства, ненависти, злобы, природой заниматься было некогда. Когда оказалось, что человекоубийство — дело рискованное, потому что можно получить сдачи и могут тебя убить и лучше от этого отказаться, то силы большинства населения направились по линии наименьшего сопротивления — на беззащитную природу. Тогда сложилась теория прогресса, что природа имеет безграничные возможности и что наше дело только взять их.

Вот тогда американские колонисты стали обрабатывать песчаные холмы, тогда еще не песчаные, а поросшие субтропическим лесом, очень красивые — холмы Вирджинии, Каролины и вплоть до Миссисипи и Луизианы. Эта местность называется Диксиленд, и была она кусочком рая на земле. Климат там не очень жаркий, потому что холодное течение, которое отделяет Гольфстрим в сторону Америки, снижает зональное воздействие Солнца. То есть эти очень южные страны. Нью-Йорк, как вы знаете, северный город, он какому городу у нас по широте соответствует? Кто знает? (Из зала звучит ответ. — Прим. ред.)

Точно — Батуми. А поскольку там такой жары нет, там росли великолепные леса, полные дичи. Там индейки водились дикими, их приручили и потом развели в Старом Свете. Там были олени. Там можно было жить небольшой легкой охотой, пропитывая себя, совершенно безопасно, не испытывая опасений, что может быть голод. Индейцы, которые там существовали и приспособились к местным условиям, разводили маис, который вполне обеспечивал им существование.

Но когда туда пришли европейцы, они увидели, что на этих богатых землях можно сажать хлопок. А хлопок, это, вы знаете, — «белое серебро». Это то, что завезли в Англию, там вырабатывали хлопчатобумажные ткани и затем везли по всему миру. Это было дешевое средство обогащения. Для того чтобы возродить хлопковые плантации, потребовались работники. Рабочих сначала брали в Англии, из числа бедных. Законы против бедных в Англии действовали, бедность считалась преступлением. Нормальный человек обеднеть не может, с чего он обеднеет? Если у него есть участок земли, он всегда прокормится. А если у него его нет, значит, он его пропил. Значит, пожалуйста — на плантации!

Были белые рабы. Но это продолжалось недолго, потому что англичане — народ достаточно энергичный (были в то время) и предпочитали сами уезжать в Америку, а не чтобы их увозили в кандалах. И тогда началась работорговля, стали ловить несчастных негров, привозили их в Америку и заставляли работать до упаду.

Все теории в отношении использования рабов существовали в Южных Штатах Северной Америки. Одна состояла в том, что купленного негра надо заставлять работать, чтобы он успел окупить затраченные на него средства, а потом — пусть умирает. А была другая концепция: что надо создать ему лучшие условия существования, чтобы он жил, работал долго, пусть не так интенсивно, но он количеством проработанных дней покроет и, пожалуй, даже втрое покроет затраты. А если у него окажутся еще и дети, так тем лучше. Но так как дети-то у негров ценились тем более, чем они были светлее, то хозяин не жалел своих сил на то, чтобы сделать своих рабов более светлыми. А если у него, так сказать, не хватало этих возможностей, то он всем гостям, которых приглашал к себе на гасиенду, предлагал, так сказать, оказать ему эту услугу и получить светлых рабов. То есть американцы, выходит, обратили рабство своих собственных детей.

Для природы результат был плохой. Дорст в своей книге «До того, как умрет природа» приводит следующие данные: для того чтобы смыть 10 квадратных сантиметров гумуса, требуется в лесу около 1500–1800 лет. Сколько лет потребуется в степи, данных я уже не помню. При плотном земледелии совсем немного, — несколько десятков лет. При монокультуре десяти лет достаточно, чтобы оголить основные породы и превратить богатейшие местности в песчаные бесплодные земли. И это проделали американские рабовладельцы с той страной, которой они овладели.

Вот вам последствия миграции, которые до сих пор в Америке не исправлены. При всей своей технике они не могут вернуть тот ландшафт, в который они приехали 200 лет тому назад.

Или в Южной Америке испанские конквистадоры, убивавшие большое количество индейцев, грабившие их храмы, переливавшие их золотые и серебряные изделия, для того чтобы в слитках отвезти золото в Испанию, действительно, были людьми отнюдь не добрыми и причинили большое количество страданий. Но гораздо больший ущерб природе принесли их довольно гуманные потомки, которые устраивали хозяйства капиталистического типа — гасиенды — на завоеванных землях.

Испанцы изменили биоценозы Латинской Америки: они привезли туда коров и лошадей, они привезли железо, то есть дали индейцам железные орудия, привезли ослов, развели мулов. То есть индейцы, не имевшие транспорта, получили возможность и ездить верхом, и перевозить тяжелые грузы на вьючных животных. Они привезли туда из Аравии кофе, устроили кофейные плантации. Мяса там было такое количество, что Венесуэла и Аргентина превратились в мировых поставщиков мяса.

Но для того, чтобы развести кофейные плантации или потом каучуковые, потребовалось уничтожить сельву. А сельва и так сильно потерпела и пострадала еще со времен первоначального заселения индейцами. Та страшная сельва, описание которой вы можете прочесть в любой книжке географа соответствующего направления, та сельва — тропический лес Амазонии и Юкатана, в котором нельзя жить из-за обилия вредных насекомых и невероятного климата (жара с влажностью).

Это тоже есть результат человеческой деятельности, только более древней. Вся эта сельва выросла на переотложенных почвах, когда ее заселяли индейцы, впервые пришедшие с севера Американского континента, ее сводили самым варварским путем, то есть окоряли деревья, потом ждали, когда они подсохнут, и выжигали эту местность. Сажали маис, 2–3 года собирали урожаи, потом тропические ливни смывали гумус. Они уходили на следующий участок, а на месте первоначальной флоры, о которой мы даже не знаем, какая она была, вырастали эти грандиозные лопухи в виде современных тропических деревьев.

Но там были каучуконосы. И для того, чтобы собирать каучук, потребовались огромные силы и средства, потому что каучук, как вы знаете, нашел себе применение в автомобильной промышленности и в целом ряде других отраслей. Для того чтобы обеспечить безопасность этого сбора, потребовались целые племена индейцев, которые к этой тяжелой цели приспособились. Убивали их, высасывали соки из каучуковых деревьев и из доходов строили себе дворцы, оперные театры — там, в бассейне Амазонки. Денег им девать некуда было. И все это продолжалось до тех пор, пока семена каучука не были перевезены в Африку, и Америка перестала быть монополией. И на месте плантаций осталась еще худшая «зеленая пустыня».

Историю прерий я уже рассказывал. Рассказывал, да? Или нет?

Это было так. Пока европейские переселенцы продвигались через влажные леса восточной половины Северной Америки, они свирепствовали главным образом по поводу местного населения. Индейцы были земледельцы, имели свои поля, большие дома, довольно быстро переняли у англичан и французов огнестрельное оружие. Они сопротивлялись как могли, но не сумели организоваться.

Для того чтобы организоваться, даже в условиях крайней необходимости, нужна некоторая пассионарность, позволяющая ставить себе идеальную цель. Идеал — это далекий прогноз.

Для того чтобы защитить себя, человек должен по крайней мере знать, что это ему будет полезно. Если он живет сегодняшним днем, как обыватель, то при всех хороших характеристиках — личной храбрости, выносливости, честности — при всем этом он не сообразит, чего ради он должен подчиняться этому вождю, да еще чужого племени? То есть конфедерацию племен им создать не удалось.

Конечно, у индейцев попадались отдельные пассионарии (имена их мы знаем), потому что этногенез был очень давнишний, пассионарные толчки у них в свое время были. Вот, например, Понтиак — вождь племени оттавов (это алгонкинское племя) — сумел на какой-то момент создать конфедерацию всех племен, включая французов, которых он тоже сумел привлечь для организации сопротивления английскому проникновению на запад. Но Адорлунд убил Понтиака, его войско разошлось по домам, и было в дальнейшем последовательно истреблено американцами, имевшими хорошую организацию. Потому что американцы понимали, что подчиняться своим губернаторам, своим полковникам — надо и в этом есть смысл, и хотя это в данный момент не приятно, но потом — окупится.

И вот эта пассионарная волна перешла через Миссисипи и стала распространяться по американской прерии. А прерия — это примерно как наша казахская степь, с той только разницей, что в ней паслись не стада сайги, а стада бизонов. Индейцы этих бизонов истребить не могли и использовать эти огромные стада бесплатного мяса они не могли до тех пор, пока у них не было лошадей. Потому что по степи далеко не пройдешь без воды или надо брать с собой воду, а она тяжелая, и большой груз далеко пешком не унесешь. Поэтому они жили по берегам рек и на охоту уходили недалеко, чтобы успеть вернуться до тех пор, пока не умрет хозяйка. И бизоны безопасно паслись по всей прерии — от Рио-Гранде до Южной Канады, то есть до границы леса. Их прирост ограничивался только эпидемиями, которые уносили их в большом количестве из-за скученности. Иногда их резали крупные серые волки, а остальные животные не представляли для них угрозы.

Как я уже сказал, испанцы завезли лошадей для завоевания Мексики. А так как они их пасли небрежно, то лошади убегали в прерию, дичали, начинали пастись там как свойственно диким табунам. Индейцы сообразили выгоду: стали ловить этих лошадей и заново их одомашнивать. Это были мустанги. Причем индейцы народ-то способный, они вполне воспринимали все достижения европейской культуры. Ездить верхом они выучились гораздо лучше европейцев, потому что те племена, которые успевали поймать лошадей или приобрести их, учили своих детишек с 4-х лет ездить на лошади целый день. Так что уже в подростковом возрасте они чувствовали себя на лошади ничуть не хуже наших монголов. Благодаря лошадям у них появилась возможность отходить далеко от рек и убивать бизонов. Но они делали это крайне осторожно.

В то время как европейцы проповедовали безграничность богатств природы, которые надо только взять, и теорию прогресса, согласно которой следует уничтожать вредных животных и сохранять полезных (как будто кто-то знает, что вредно, а что полезно?), индейцы говорили: «Великий Дух не создал ничего плохого. Все, что он создал, все должно существовать! Убивать зверя, если ты его не съешь, может только сумасшедший».

Мы сейчас, с нашей позиции охраны природы, стоим вполне на точке зрения индейцев сиу. Но в то время они никому ничего доказать не могли. И поскольку они протестовали против бессмысленного убийства бизонов не ради мяса, а ради шкур (кож, которые вывозили промышленники), то их самих истребили. Но это было уже в 70-х гг. XIX в. — это так называемая «индейская» война.

На несчастье Америки, прогресс техники дошел до такой степени, что американцы провели трансконтинентальную железную дорогу и стали совершенно свободно ездить из Нью-Йорка в Сан-Франциско. В дороге эти самые проезжающие джентльмены развлекались тем, что стреляли в стада бизонов и убивали их массами, не имея возможности даже их подобрать. Иногда поезд останавливался, они ходили, перебив несколько сот бизонов, у некоторых вырезали языки, чтобы их поджарить. Но мясо и даже кожу они оставляли. Они были богатые — им это было не нужно! В результате стада бизонов сократились настолько, что бизонов практически в степях не стало. Вместе с бизонами погибли и индейцы, приспособившиеся к планомерной и регулярной охоте на бизонов.

Но ведь никогда не бывает, чтобы «свято место» осталось пусто. Нашлись предприимчивые американцы, которые привезли туда овец и решили, что траву съедят овцы. Но если бизон недоступен мелкому волку, а доступен только крупному, то овца вполне может быть добычей шакала или, как их там называют, койота. И шакалы стали делать набеги на овечьи стада и весьма сокращали их численность.

Пришлось перейти к разведению крупного рогатого скота. И тогда на месте индейских племен появились такие группы, которые мы называем — ковбои. Причем они создали, по существу, субэтническую группу среди американцев. Они жили в своих маленьких городках очень долго, иногда всю жизнь. Дети их оставались там на всю жизнь. Культуру они не воспринимали, грамоту им было учить незачем и ни к чему — все им было не интересно. Они пасли скот. Учились стрелять друг в друга с пояса из пистолетов и пить джин в большом количестве, а также — убивать тех индейцев, которые еще уцелели. Поэтому, вы знаете, создался целый пласт литературы и кино — ковбойские фильмы, ковбойская литература.

Но природа мстит. Пока разводились стада этих коров, жившие там в больших количествах суслики стали поедать оставшуюся от бизонов траву. Койоты, конечно, ели сусликов, но суслики-то размножаются быстрее, поэтому количество пастбищ резко сократилось. Кроме того, турчины, которые выкапывают суслики в степях, очень опасны для крупных животных (для лошадей и даже для коров), и если они попадают в них ногой, то ломают ноги. А лошадь со сломанной ногой подлежит немедленному убою. То есть суслики воспользовались преимуществами, которые для них создали первопроходцы англосаксонского происхождения. (Смех в зале.)

В дальнейшем ковбойское мясное хозяйство не выдержало конкуренции с планомерным мясным хозяйством Штатов и конкуренции с Аргентиной и Венесуэлой, где скот попал на довольно благоприятную землю. Пришлось им перейти к земледелию. И тогда американцы стали самыми крупными экспортерами хлеба и перебили конкуренцию наших русских южных помещиков, которые раньше через Одессу вывозили огромное количество хлеба. Американский хлеб — пшеница и маис — были настолько дешевы в то время, что они били любую конкуренцию. И для того, чтобы поддержать цену на них, правительство даже покупало по дешевке хлебные излишки и уничтожало их (топило в море, сжигало), для того чтобы не снизить цену и не разорить фермеров.

Остаток прерий — то, что осталось после бизонов и овец, распахали земледельцы, и тогда начались пыльные бури. Первая, в 30-х гг. нашего века, принесла неисчислимый ущерб, потому что сильный ветер, дувший с запада, с Кордильер, засыпал песком и мелкой пылью почти все сады и поля Восточной Америки. И убрать эту пыль было не возможно, а плодородия в ней никакого не было. Тогда стали принимать меры по сохранению ландшафта, по восстановлению дернового и почвенного слоя. Причем фермеров, которые не хотели заниматься столь невыгодным делом, обязывали провести мелиорационные работы по указанию сверху. А ежели они работ не проводили и явившийся инспектор это констатировал, то приводил подрядчика. Подрядчик проводил эту работу, а стоимость этой работы приписывалась к подоходному налогу фермера. Это они сделать сумели и перешли к возделыванию такой крайне выгодной культуры, как картофель.

Картофель — довольно известное американское растение, но южное, и на севере оно почти не было распространено. Но американцы его посадили, картошка прижилась, стала расти там очень хорошо. Фермеры богатели, пока их поля не достигли склонов Кордильер, где обитали на каких-то кустах жучки с длинными носиками. (Смех в зале.) А эти жучки очень плохо жили, потому что кустов там было мало и пищи у них было мало. Вот они и приспособились есть картофельную ботву. И вместе с картошкой эти долгоносики победным маршем прошли по всей Америке, перебрались с картошкой в Европу и дошли до нас. Я не знаю, чем кончилась эта трагедия, потому что они съедали буквально всю картофельную ботву.

Выходит, что истребление индейцев, бизонов, богатейшей природы Диксиленда — Новой Англии, где леса были превращены в пустоши, в песчаные дюны — все это пошло на пользу, главным образом, — жукам-долгоносикам, которые освоили новый континент. (Смех в зале.)

Так что, как видите, господство спокойного обывателя, «золотой посредственности» не всегда бывает полезно для окружающей среды, которая нас кормит и составной частью которой мы являемся.

Но еще страшнее, пожалуй, те изменения, которые происходят внутри самого этнического состава, который в эту инерционную фазу (обычно довольно длинную — два-три века) начинает меняться довольно заметно.

Мы забыли о таких людях, которые называются субпассионарии. Ну, если они были совершенно не нужны при подъёме, если их использовали только как пушечное мясо во время акматической фазы, то в инерционное тихое время возникают гуманные теории о том, что «человек — это звучит гордо!», человеку нужно дать возможность жить, человека нельзя оставить, человеку надо помочь, надо накормить его, надо напоить его! Ну, а если он не умеет работать, ну что ж, — надо научить. А если он не хочет учиться, — ну что ж, значит, плохо учат. Вообще, самое главное — это человек! (Громкий смех в зале.) Все — для человека!

Вы представляете себе, как люди, определенного субпассионарного склада, используют такое «учение», которое становится императивом, этническим императивом. Они говорят: «Хорошо. Мы на все согласны. Только вы нас кормите и на водку давайте. Если даже мало, то мы на троих скинемся и выпьем. Ничего страшного!»

Их становится все больше и больше, для них находится место. Они существуют, размножаются, потому что им делать больше нечего, в конце концов! (Смех в зале.) Диссертаций же они не пишут. И они начинают составлять в поздней фазе этногенеза уже не скро-о-омную маленькую прослойку в общем числе членов этноса, а значи-ительное большинство. И тогда они говорят свое слово.

Тут примеры из Новой истории и из истории Европы, которая еще не дошла до этой последней фазы своего этногенеза, тем более и из истории Восточной Европы (которая сейчас находится еще в акматической фазе и вот-вот ее пройдет), конечно, бесперспективны. Для того чтобы посмотреть последнюю фазу этногенеза — фазу обскурации мы должны брать только древние периоды, где она просматривается с достаточной четкостью и полнотой.

И очень характерна для этого эпоха поздней Хань и Троецарствия в Китае, включая эпоху Пяти династий. Но об этом я, пожалуй, рассказывать не буду, желающие пусть прочтут мои работы.

А более понятна и доступна, просто ближе, так сказать, к нам и к эрудиции всех присутствующих, — это эпоха Римской империи III и IV вв., когда кончился инерционный период и начался новый период с новым императивом. Вместо «Будь таким, как я!» стало «Будь таким, как мы!».

Дело в том… Что, кончать?

Когда надвигается тьма: Смена фазовых императивов. — Жизнелюбы. — Носители обскурации в Древнем Риме. — Военная реформа Мария. — Партии в Риме. — Легионеры.

Начало фазы обскурации Рима (193 г. н. э.): Нерон, Отон, Марк Аврелий. — Коммод. — Субэтнос против суперэтноса. — Империя против Вечного города. — Семптимий Север. — Солдатские императоры.

Возможность возрождения: Турки-османы. — Расцвет и падение Высокой Порты. — Младотурки. — Воля к спасению. — Кемаль-паша и туркмены. — Регенерация арабов Палестины. — Лоуренс Аравийский.

Этнический ритм. Этнопсихология. — Комплиментарностъ у человека и высших животных. — Комплиментарностъ — цементирующая сила этносов.

Порядок, устанавливаемый в стадии, которую мы называем фаза обскурации — омрачения или затухания, нельзя считать демократическим. Здесь, как и в предшествующих фазах, господствуют консорции, только принцип отбора иной — негативный. Ценятся не способности, а их отсутствие, не образование, а невежество, не стойкость во мнениях, а беспринципность. Далеко не каждый обыватель способен удовлетворить этим требованиям, и поэтому большинство народа оказывается, с точки зрения нового императива, — неполноценным и, следовательно, неравноправным.

Сейчас мы попытаемся охарактеризовать последнюю фазу существования этноса — фазу обскурации, и тут мы немного ограничены в выборе примеров.

Дело в том, что не каждый этнос доживает до фазы обскурации, — бывают случаи, когда он гибнет раньше. И это бывает настолько часто, что фаза обскурации вообще может быть прослежена только на очень небольшом количестве примеров, в частности Римской империи, которая была настолько грандиозной, что сумела умереть, прежде чем ее уничтожили соседи. Древняя Китайская империя Хань проделала тот же самый путь, но Хань мы не будет брать сегодня, потому что это слишком экзотическая тематика. На Риме это все прослеживается столь же четко и более наглядно.

Как я уже сказал, фаза обскурации характеризуется преобладанием субпассионариев, которые постепенно вытесняют и гармоничных, равновесных особей, особей «золотой посредственности», которая была провозглашена как идеал еще Октавианом Августом в конце I в. до н. э.; и вытесняют пассионариев, хотя те и другие сосуществуют вместе.

Можно, конечно, задать себе вопрос, каким же это образом субпассионарии, которые не способны к сосредоточению, не способны ставить себе цели, вести себя организованно в каких-нибудь мало-мальски длительных операциях, все разваливающие — оказываются на гребне волны и начинают диктовать всем — даже не свою волю, потому что воли у них нет, — а свои капризы. Это крайне невыгодно, крайне неприятно, губительно и для самих субпассионариев и, конечно, для всех окружающих. И тем не менее это происходит. Так вот, рассмотрим механизм этого явления. Как я уже говорил, Рим в начале своего существования был городом, населенным народом-войском. Каждый римлянин был воином: служил либо в коннице, либо в пехоте. Если много денег было, — то в коннице, если мало денег, — то в пехоте, как тяжеловооруженный воин.

Таким образом, римляне выиграли войну против Пирра — царя эпирского, захватив Тарент; против Карфагена — три Пунических войны, захватив Сицилию, Испанию и сам Карфаген; против Македонии; против сирийского царя Антиоха и против Митридата — против всех, кто выступал. Но эти успехи и изобилие, связанное с ним, привели к тому, что субпассионарии, которые раньше при акматической фазе мало ценились, а при фазе подъёма не ценились вовсе, начали заявлять свои права: они, мол, тоже римские граждане и хотят получать долю общего дохода (потому что «республика» означало «общее дело») и соучаствовать в этом предприятии, приносившем по тем временам баснословные доходы за счет ограбления побежденных стран.

Сначала не знали, что с ними делать, потому что вернувшиеся из походов ополченцы-субпассионарии не возвращались к крестьянскому труду на своих участках, а, наоборот, пропивали их и шли в город требовать, чтобы их обеспечивали там. Они не хотели жить в деревнях. Явление, так сказать, довольно понятное, но тем не менее оказавшееся противоестественным.

Попытка братьев Гракхов[379] повернуть ход истории вспять и посадить этих обедневших крестьян на участки не имела никакого успеха, потому что для этого надо было отнять землю у богатых, а богатые протестовали — они эту землю купили, а бедные никак не поддержали своих защитников, своих трибунов, оставив их на полное уничтожение. И тут в дело вмешался административный гений вождя партии демократов — Гая Мария.[380]

Демократы в Риме отличались от аристократов только тем, что демократическая партия была партией богатых — денежных мешков, так называемых «всадников», у которых были средства, чтобы купить лошадь, и даже не одну. А аристократическая партия базировалась на еще не разорившихся крестьянах и части Сената. Ну, обе партии были, конечно, рабовладельческие. Марий был военный гений, гений организации. Чувствуя, что войск мало, с севера нападают кимвры и тевтоны, то есть галлы и германцы, он предложил за государственный счет обмундировать этих разорившихся граждан, ввести их в легионы, платить им за это деньги (а не бесплатно раздавать хлеб) и заставить служить уже на постоянной военной службе.

Поскольку закон был принят, деваться им было некуда, — они пошли, в общем, даже с охотой на это дело, поскольку на вооружение у них средств не было, а воевать они привыкли. Благодаря такой реформе армии, которая очень быстро стала постоянной и даже наследственной, Рим одержал целый ряд новых побед. Были завоеваны Галлия, Сирия, Месопотамия — Помпеем, Месопотамия — Цезарем; в Германию ходили римские войска; Египет подчинил себе Октавиан после Антония. То есть империя стала грандиозной, охватившей почти половину из современной Западной Европы и значительную часть Ближнего Востока. Вот (Л. Н. Гумилев показывает на географической карте. — Прим. Ред.) по Рейну граница, вот здесь вот — в Далмации очень тяжелая война была, граница по Дунаю, Малую Азию подчинили себе и часть Месопотамии, Египет и все страны Северной Африки. Граница оказалась длинной и трудно защищаемой, поэтому в легионах была постоянная надобность.

И легионы все время пополнялись: или набором добровольцев, которые находили таким образом себе хлеб и место в жизни; или — естественным путем, так как легионеры были люди молодые, которые должны были служить, не имея права жениться, но они могли заводить подруг. А подруги — рожали детей. Дети считались детьми полка и воспитывались в воинских традициях уже с младенческого возраста и поступали в соответствующие когорты, их причисляли к соответствующим легионам. Таким образом, за 200 лет — со II в. до н. э. до конца I в. н. э. создалась эта особая прослойка в римском населении — легионеры.

Как определить их классовую сущность? Да, довольно сложно! Они, конечно, принадлежали к господствующему классу, потому что поддерживали существующий порядок, но назвать их рабовладельцами довольно трудно — никаких рабов у них не было. Служили они всю жизнь, иногда выходили «на пенсию» (если удавалось дожить) с минимальным обеспечением. Если им удавалось что-то сберечь и сэкономить из своей добычи, у них были деньги на то, чтобы дожить жизнь. А вообще, большая часть их погибала, так как войны же шли постоянно. Кроме того, сами они имущества никакого не имели. В общем, это была особая в социальном отношении группа населения; а в смысле этническом — это был вновь образовавшийся субэтнос.

Итак, выделившись из общего населения, огромного Римского империума, включавшего в себя: и собственно Италию — метрополию и завоеванные страны, называвшиеся — провинции, эти легионеры сначала были весьма дисциплинированны и добросовестно несли свои обязанности. Они подчинялись своим командирам, которых назначал Сенат, они героически сражались в гражданских войнах, защищая своих командиров, побеждая те ополчения сторонников республики и старых порядков, которые были им неприятны. Потому что они предпочитали подчиняться не чужому — гражданскому Сенату, а своему боевому командиру, который был их товарищем по походам и опасностям, которые они переносили. Так они привели на престол: сначала Цезаря, потом Августа с Антонием, потом они поддерживали всех людей, которые ими командовали. А командующий армией назывался император, то есть «повелитель». Он был никакой не царь, не глава правительства — никто. Он был командир войска — император.

И все это продолжалось довольно благополучно до 68-го года, когда все сломалось, произошел первый надлом.

Дело в том, что император Нерон[381] вел себя настолько безобразно, что вызвал всеобщее негодование во всех западных областях империи. В восточных его как-то терпели, потому что он был далеко и, вообще, благоволил к восточным людям (к грекам и особенно к сирийцам и малоазиатам), но, по большому счету, за него никто не собирался заступаться, когда произошло восстание, которое его погубило. Вот на этом-то восстании мы и сосредоточим наше внимание.

Первое восстание против тирана возглавил командир аквитанских легионов, некто Юлий Виндекс. Его поддержали испанские легионы, которыми командовал Гальба. В защиту императора никто не выступил, включая рейнские легионы под командованием пьяницы Вителлин. И вся западная часть по рейнской границе вдоль испанской и аквитанской границы (Л. Н. Гумилев показывает на географической карте. — Прим. Ред.) отложилась от империи. И здесь были наиболее боеспособные войска, с которыми никто не мог сражаться. Виндекс и Вителлий довольно быстро договорились друг с другом, а Гальба так, вообще, был другом Виндекса.

Но оказалось, что нижнерейнские легионы (они состояли не из германцев, а из тех же римлян) решили схватиться с аквитанскими легионами и удержать их от столкновения было невозможно, хотя вожди их достигли договоренности. Виндекс пал в этой битве, где было убито много людей. Его инициативу перехватил Гальба, который вступил Рим и подчинил его себе. В Риме существовал корпус преторианцев, то есть гвардейцев, охранявших порядок. Сенат и особу императора. Эти преторианцы, увидев, что Гальба наводит среди них порядки и усиливает дисциплину, убили его и выбрали своим предводителем одного из собутыльников Нерона, которого звали Отон. Это был очень приличный человек: он пьянствовал и развратничал с Нероном, так сказать, в пределах нормы, но никого не убивал. Это уже была большая заслуга по тому времени. Отон возглавил преторианцев, но нижнерейнские легионы пошли на него войной. Я говорю «легионы», потому что Вителлий, бывший товарищ Отона по этим пьянкам, больше всего хотел подчиниться ему и остаться просто командующим своей линией. Но ни офицеры, ни простые легионеры не дали ему такой возможности. Ему была поставлена альтернатива — или быть убитым, или возглавить войско, наступающее на своих боевых товарищей, только из другой части. В первом столкновении Отон потерпел небольшое поражение, которое ничего не решало. Но, видимо, ему, человеку совести, было это все настолько противно, что он отказался от борьбы и окончил жизнь самоубийством. Вителлин привели в Рим и заставили объявить себя императором.

Но против него выступили восточные легионы, которыми командовал Веспасиан Флавий, который тоже не хотел восставать, потому что у него было дел по горло на Востоке: он подчинял и усмирял восставшую Иудею. Но легионеры сказали: «Ничего подобного! Какой-то Вителлий, какие-то нижнерейнские ребята там, в Риме, командуют! Пошли Рим спасать!»

Война приняла жуткий оборот. Восточные легионы, закаленные в постоянных боях, состояли из тех же римлян. Они прошли через Балканский полуостров, взяли Роману, которая не хотела сопротивляться. (Но они ее взяли штурмом и убили всех жителей этого римского города на том основании, что это были римские граждане, не подлежавшие продаже в рабство, поэтому их не брали в плен.) После этого они вступили в Рим.

Вителлий потребовал, чтобы его отпустили с престола, что он хочет уйти в частную жизнь. Его воины запретили ему это и заставили возглавить их сопротивление: то есть сидеть где-то во дворце и ждать, пока они будут убивать друг друга со своими боевыми товарищами, пришедшими из Сирии. Но сирийцы победили, перебили всех своих ребят с Рейна, убили и самого Вителлия (казнили, хотя он кричал, что ни в чем не виноват, и действительно, он не был виноват). Таким образом, восточные легионы во главе с Веспасианом Флавием победили, и установилась династия Флавиев.

Я остановился на этом эпизоде так подробно для того, чтобы показать, с чего это началось.

Аналогичный случай был после третьего Флавия — Домицина, который был зверским тираном. Его убили. На смену ему пришли Нерва и Траян,[383] которые установили свою династию — Антонинов. И она просуществовала до конца II в.

Но последний из этой династии, сын Марка Аврелия Философа — Коммод (прозвание, соответствующее его психике)оказался вырожденцем, извергом, убийцей, самодуром, трусом. Убивал он людей, главным образом, из трусости, потому что боялся, что его убьют. Кончилось дело тем, что он обронил табличку со списком приговоренных к смерти в кровати своей любовницы. А та, не будь дура, подобрала эту табличку, прочла и увидела, что там и ее имя стоит. Тогда она быстренько передала эту табличку приближенным императора. Те организовали гладиатора по имени Нарцикс, который и убил Коммода.

После этого не знали, что делать. Было несколько претендентов на власть, и все — вожди провинциальных легионов. Один — вождь западных легионов, другой — восточных, третий — дунайских. Победил вождь дунайских легионов Септимий Север,[385] про которого очень остроумно сказал какой-то римский сенатор: «Северу или нельзя было родиться, или нельзя было умирать». Это был жесточайший человек, тоже римлянин из всаднической фамилии. Но командовал он уже не римлянами, а вновь набранными в провинциях — фракийцами и иллирийцами (иллирийцы — это предки албанцев). В то время это были отчаянные ребята, потому что на Востоке произошел уже тот самый толчок, за которым последовал подъём этногенеза. И фракийцы были такие же.

Север занял Рим, где ему почти никто не сопротивлялся. Преторианцы в это время, пользуясь смертью Коммода, торговали престолом с аукциона. Сначала избрали хорошего императора — Сенат предложил почтенного старика, который сразу навел кой-какой порядок, но преторианцы пошли к нему домой и убили его. После этого они стали торговать престолом: кто больше даст. Нашелся некий богач, мздоимец Дидий Юлиан, который в Галлии накрал массу денег. Он купил престол и несколько дней поцарствовал — 63 дня, кажется. После чего пришел Септимий Север с войсками, и никто не стал защищать Дидия Юлиана. Деньги-то были уже преторианцами пропиты! Чего ж его защищать! Его просто спокойно убили. И война началась, и уже жестокая война между восточными легионами и западными — дунайскими. Септимий Север победил. (Я не останавливаюсь на подробностях этой войны, тем более на именах, — это лишняя нагрузка на память.) Но он сделал «великое дело» — уничтожил корпус преторианцев, состоящий из римлян.

Иллирийские легионы оцепили преторианцев, направили на них копья, разоружили и выслали из Рима или разослали по провинциальным частям — два человека на когорту. Весь корпус претория (то есть основа римского могущества со времен Мария) был заменен. Как социальный институт он остался, но людей туда назначили уже не римлян, а из иллирийцев, фракийцев, мавров, галлов, германцев, приходивших на службу.

То есть это была победа провинций над Римом. Но Рим еще некоторое время существовал. И, понимаете, здесь можно применить следующее сравнение: есть такая оса, которая протыкает тело гусеницы и откладывает туда яички. Яички размножаются в теле гусеницы, а гусеница — ползает, ест листья. И когда этим личинкам надо вылетать из гусеницы, они пробивают кожу и выходят. А остается — пустая шкурка. Вот такой была эта Римская империя после царствования Септимия Севера, который не верил сенаторам; не верил всадникам; ненавидел Рим, хотя сам был римлянин; опирался на свои балканские провинциальные войска, очень надежные войска.

Но к Риму-то это уже не имело никакого отношения: Рим остался просто столицей огромной системы, которая перестала быть выражением или осуществлением римского этноса. Римский этнос в своем государстве оказался в положении, пока еще равноправном, а вскоре и угнетенном.

Следующим актом был эдикт Каракаллы — наследника Септимия Севера. Это был убийца, изверг, развратник. Самое страшное, что он был садист и лжец. Он издал закон, по которому римскими гражданами объявлялись все свободные подданные империи — все, кроме рабов. И, кстати, египтян туда не зачислили, потому что они не проявляли никакого интереса к общественной жизни. Сирийцы, фракийцы, германцы, галлы, греки, испанцы, мавры — они все считались одинаково — римлянами, поскольку были свободными подданными империи.

Теперь вы видите, что понятие «римлянин», «ромей» переменило свое содержание. Если раньше это были потомки патрициев и плебеев, основавших город Рим и завоевавших все Средиземноморье, то теперь оказалось, что это — жители того самого завоеванного Средиземноморья, которые пополняли легионы и через легионы — командование. Самым худшим в Римской империи было положение даже не несчастного податного населения, которое обжимали всеми возможными способами, а положение сенаторов — людей довольно богатых и издававших указы, якобы действительные по всей империи. Сенаторов убивали, когда хотели и сколько хотели. Сенатор должен был раболепно ползать на животе перед императором, потому что каждая попытка самостоятельности вызывала казни. К счастью, Каракаллу зарезали в персидском походе.

Императором стал сменивший его префект Макрин, но он не долго продержался, потом его сменили другие, и это всё были уже солдатские императоры, которых выдвигали легионы в той или иной провинции. При этом происходили постоянные солдатские мятежи и столкновения, например было восстание в Галлии, и там довольно долго был собственный император — Постум. Потом, когда он умер, Галлию снова победили и подчинили. Но каким образом?

Вот тут я тоже остановлюсь на одном страшном моменте. После Постума Галлию унаследовал некий Тетрик — очень хороший человек, дисциплинированный, который меньше всего на свете хотел восставать против законного римского правительства. Но солдаты поставили ему, как и Вителлию, альтернативу — или будешь нас возглавлять, или тебя убьем и назначим кого-нибудь другого. Тетрик согласился не быть убитым, возглавил это войско, а потом перед решающим сражением сбежал к своему противнику Аврелиану и доложился, что вот так и так. Но его, конечно, никто не тронул, потом его назначили на очень большую должность. А — легионеры? Вы думаете, они разошлись? Ничего подобного! Они сражались, пока не были перебиты.

При каждом солдатском мятеже (а в III в. их было очень много — примерно через каждые полтора-два месяца был мятеж в Риме) солдаты расправлялись со своими злейшими врагами. А кто злейший враг у солдата? — Старшина и взводный! Легионеры убивали тех младших командиров, которые поддерживали среди них дисциплину. Но так как вакансии надо было кем-то заполнять, то они все время и заполнялись, то есть все время ухудшалось качество унтер-офицерского состава — скелета армии. Армия постепенно превращалась из лучшей в мире армии — дисциплинированной, обученной — в банду или несколько банд, которые соперничали друг с другом.

При этом персы имели уже грандиозные успехи. После гибели императора Валериана, которая опять-таки произошла по вине его собственных закаленных легионов: перед битвой они потребовали, чтобы император Валериан отправился к персидскому шаху и договорился о добровольном отступлении. (Им, видите ли, сражаться не хотелось.) Ему пришлось под угрозой смерти отправиться туда, где персы взяли его в плен, изуродовали, посадили в тюрьму и издевались над ним так, что он умер. К несчастью, он долго все-таки жил — девять или десять лет. А этих легионеров, лишенных командования, просто перерезали. Ведь субпассионарий не понимает, что он делает. Он делает то, что в данный момент ему кажется правильным.

После этого персы захватили Малую Азию, Сирию, Египет, и императору Аврелиану[386] пришлось выгонять персов и брать Пальмиру, которая овладела тоже большим количеством этих азиатских земель, и создалось там самостоятельное эллинизированное арабское государство.

Аврелиан был очень крепкий человек, именно он воевал с Тетриком и помиловал его. Он помиловал и пальмирскую царицу Зенобию, но он совершенно безжалостно обращался с сенаторами. И сенаторы, не без основания, считали его палачом. Будучи сам простым иллирийским крестьянином, Аврелиан очень не любил беспорядки и нечестность. И когда выяснилось, что один из его министров финансов портит монету и страшно на этом наживается, он казнил этого министра финансов и велел порченую монету изъять из обращения. Это вызвало финансовый кризис, и Рим восстал. Семь дней шли бои на улицах Рима, которые усмиряли легионеры, — не римляне. Аврелиан навел порядок и хотел уже идти на войну против персов, когда выяснилось, что один из его ближайших сотрудников, тоже по финансовой части, — жулик. И как только это выяснилось, тот, зная характер императора, решил, что ему долго не жить. Тогда он быстренько подделал подпись императора под смертным приговором его ближайших сотрудников. Те убили императора.

При такой обстановке, как видите, любая пассионарность — рассекается. Пассионарий силен там, где его окружают, или слабопассионарные люди, или народ, более сильный пассионарно, но увлеченный каким-то идеалом, то есть далеким прогнозом; или гармоничные, равновесные особи, которые, охотно доверяя своему вождю, поддерживают его и не стремятся его заместить. Эти — самые надежные.

Но когда преобладает огромная масса людей, которые не в состоянии сделать прогноза даже на завтрашний день, которые находятся во власти своих ничем не сдерживаемых эмоций, у которых пассионарность не перевешивает их самых простых инстинктивных реакций (выпить — сейчас, пожрать, где-нибудь бы найти гетеру, не послушаться командира, избить кого-то, если он ему не понравился, а что из этого будет — они не смотрят), положение оказывается очень тяжелым.

И, несмотря на это, инерция римской культуры, которая уже не создавалась этносом, а просто продолжалась весь III век, помогала римлянам удержать границу по Рейну и Дунаю. Правда, завоевания Траяна пришлось оставить — Дакию, которую ныне называют Румынией. И там образовался этнос, который мы называем румыны.

Дело в том, что со времен Траяна до Аврелиана — Дакия была римлянам не нужна. Золото там было, рудники — они его выкачали. И использовали эту страну, как место ссылки преступников. Преступники были со всего Ближнего Востока: и македоняне, и греки, и фригийцы, и капподокййцы, и исавры, — кто попало. Каждый имел свой язык, но чтобы понять друг друга, они говорили на общем языке — языке начальства — на латинском. И когда римляне уходили из Дакии, то они, естественно, преступников и их потомков оставили. Зачем им преступники внутри страны? Своих итак много. И те жили в горах Трансильванских, в этих лесах, в благодатном климате. И открыли их совершенно случайно в конце Кили в начале X в. (я не помню точно) — из-за болгар.

Дело в том, что в это время болгары, которые постоянно воевали с Византией — делали набеги, брали добычу и уходили в свои горы (в горах они были не доступны). Вот после такого набега, когда византийские войска преследовали отступавших болгар, а те с добычей уходили, с нагруженными ослами и лошадьми в горы по тропинкам, вдруг какой-то осел начал биться, скидывать вьюк, кричать (ну, вести себя, понимаете, не дисциплинированно). И страшно перепуганный погонщик закричал ему: «Торбо, торбо, фратеа!» (Успокойся, успокойся, братец!)

А византийский офицер, знавший латинский язык (образованный человек!), написал, что, оказывается, у этих «дикарей» есть — ромеи. То есть потомки римлян. Таким образом, всплыло существование румын. Но потом они себя показали.

Как видите, от страны начали отпадать какие-то части. Правда, потеря Трансильвании для римлян не была ущербом.

Гораздо сложнее было с теми частями империи, которые продолжали оставаться в ее составе. В конце III в. кипела Галлия, где крестьяне устроили восстание и уничтожали все неукрепленные поселки и усадьбы. Это было знаменитое восстание багаудов.

В это время восстали буколы, то есть пастухи, в дельте Нила, в Египте. И их поймать было невозможно, потому что они среди этих протоков были как дома и просто не признавали римлян, не платили налогов. И убивали всех, кого они видели, пришедших из городов и из Александрии. Война с ними была очень тяжелой.

И был такой случай, который о-очень показателен для эпохи обскурации. В Карфагене, столице провинции Африка — вот она (Л. Н. Гумилев показывает на географической карте. — Прим. Ред.) — был очень плохой начальник, взяточник, произвольщик, вообще, ужасный человек. Население не выдержало и восстало против него, и довольно активно сопротивлялись эти берберы в своих горах. На них для усмирения послали какого-то очень толкового римского офицера по имени Феодосии. Он их победил, вождя их чуть-чуть было не схватил, но тот успел кончить жить самоубийством. Порядок в стране он навел. А дальше последовало то, что полководца этого — по ложному доносу первого начальника — схватили и казнили. А этот мздоимец и лихоимец продолжал оставаться на своем посту — уничтожать провинцию и вызывать ненависть населения. Почему? Да потому, что у него были хорошие связи в Сенате и в Риме среди императорской обслуги. Он давал, делился получаемыми взятками и поэтому жил себе спокойно.

К концу III в. в Римской империи жить стало невозможно ни для сенаторов, ни для простого податного населения, ни для провинциалов, ни для рабов — ни для кого. Рабов уже нечем было кормить, потому что все хозяйства разваливались. Их стали сажать на землю и делать из них колонов.

Италия стала заселяться захваченными военнопленными, посаженными на землю, которые, естественно, были разноплеменными; как даки, они изучали латинский язык, чтобы объясняться со своими соседями и с начальством. Так начал складываться будущий итальянский этнос.

Убыль населения за одно только III столетие была очень большая. (На сколько — сказать не могу, потому что, естественно, статистику во время столь беспокойное никто не вел, и никакие исследования надежных данных в этом отношении не дают.) Но вот Испания потеряла половину населения, сколько Галлия — не знаю. Италия потеряла очень много, но подсчитать это невозможно, так как благодаря своему благодатному климату, исключительным природным условиям она начала заселяться иммигрантами. В Сирии было большое количество крестьян, которые своим довольно безрасчетным земледелием уже настолько испохабили природу страны, что наиболее энергичные из них уезжали в Северную Италию и там селились. А так как эти сирийцы были по большей части христиане, у них были моногамные браки и, следовательно, большие семьи, то они довольно быстро заселили долину реки По, которая раньше называлась Цезальпийская Галлия. От галлов и от римлян, которые ее завоевали, никакого следа не осталось. Там сложилась другая популяция, отличная от той, которая была вокруг Рима, близкая к сирийским семитам, хотя христианская по религии и латинизированная по языку. Вот как складывается этнос.

Вы сами понимаете, что страна, которая пережила столетие таких постоянных безобразий, таких трудностей и такого самоистребления, — она не может быть резистентной (устойчивой к внешним вторжениям. — Прим. ред.). И поэтому нечего удивляться, что сравнительно небольшие отряды готов, вандалов, свевов (собственно, одного из свевских племен — семнонов), франков и лангобардов и других германских и славянских племен пронизали всю страну насквозь.

Но теперь поставим вопрос: а может быть, это падение Римской империи было кризисом рабовладельческой формации?

Все было бы очень правильно, конечно, кризис рабовладельческой формации был, и, конечно, рабовладельческое хозяйство было совершенно не рентабельно в этих новых условиях, но ведь погибла только Западная половина, а Восточная-то уцелела:

— со всеми теми же законами;

— со всеми теми же социальными институтами;

— со всеми теми же порядками;

— с тем же кодексом римского права,

который был кодифицирован в Константинополе, а не в Риме, и даже долгое время (тысячу лет) носила название Восточная Римская империя — это то, что мы называем сейчас Византия.

То есть социальные моменты показывают нам одну сторону явления, но когда мы хотим познать всё явление целиком, то мы должны брать и другие моменты, в том числе и момент этногенеза.

На Западе, где были основные потомки римлян и основное римское население, мы видим полную деструкцию и замену этнического состава населяемых областей на совершенно новый этнический состав.

Если у кого-нибудь есть желание, достаньте третий том Моммзена[387] и прочтите две последние главы — о нравах Рима в I в. до н. э. (к сожалению, он только до этого времени и довел свою «Историю»). Там показано, что римляне — ни мужчины, ни женщины — уже тогда, в период начала инерционной фазы, в период «золотого века», в период всеобщего процветания, не хотели иметь детей. Противоестественные пороки были повседневным явлением. Женщины особенно не хотели иметь детей, чтобы не портить фигуру, мужчины — ну, потому что у них было много других занятий. Инстинкт отцовства ослабел.

А с чем он связан, инстинкт отцовства? Он связан с тем, что он должен быть постоянен для всех людей всегда, но — при нормальном взаимоотношении с пассионарностью. Если пассионарность очень сильно возрастает, то, естественно, можно пожертвовать и детьми своими, как делали римляне героического периода. Один из них выставил двух сыновей на мост, чтобы их убили, и тем вдохновить легион римлян, который должен был одержать победу. И они ее одержали. В другое время детей берегут от всяких опасностей, а здесь, при резком снижении пассионарности, люди ими просто не интересуются.

Что остается от периода обскурации! Остаются отдельные островки.

Вот таким реликтом были, например, предки наших румын. Реликтом были баски, которые уцелели и после римского периода в своих горах, где их просто не сочли достойными завоевания. Считалось, что эта Баскония подчиняется Риму, но никто не устанавливал там никаких специальных порядков.

После того как иллирийские легионы сказали свое слово, остались их менее пассионарные потомки — уцелели в Албании и довольно долго там жили, причем уже не производя никаких великих пертурбаций в окружающем мире. Когда в той же Албании или в Басконии появлялся какой-то пассионарный юноша, то ему дома делать было нечего. Он шел наниматься на службу: баск — к французскому или испанскому королю, албанец — в Республику Венеция или в Константинополь, туда, где сидел христианский или мусульманский монарх, — все равно. Он шел наниматься в войска, шел заниматься торговлей, организовывал разбойничью банду, — дома в своих горах ему делать было нечего. А те, кто оставались, они составляли реликтовые этносы, которые переходили в состояние гомеостаза.

Мы знаем на территории Ойкумены большое количество реликтовых этносов, — этносов, которые потеряли способность к саморазвитию, у которых процесс этногенеза закончился. Их очень много и в тропической Америке, в южной Индии, встречаются они в Африке, есть они в Индонезии, на Малакке. Они весьма неинтенсивны, они живут совершенно спокойно. Прирост населения они регламентируют для того, чтобы не превышать определенной численности, так как знают, что увеличение численности населения ведет к оскудению района. То есть они поддерживают баланс отношений своего племени с природой. То есть это то, о чем мечтают сейчас все цивилизованные государства мира.

У папуасов, например, существовал обычай, что каждый юноша, желающий родить ребенка, должен убить человека соседнего племени, принести его голову, но при этом узнать его имя, потому что количество имен строго лимитировано. И только тогда ему давали право завести ребенка. В противном случае — нельзя.

Индейцы в Северной Америке вели меж собой жесточайшие межплеменные войны, которые, с точки зрения европейцев, были бессмысленны: земли много, бизонов полно, почему же сиу убивают, например, черноногих, а те, в свою очередь, убивают дакотов, и так далее: шаены убивают команчей, команчи — шаенов? Зачем? А потому что индейцы сиу и вообще все индейцы Северной Америки великолепно знали, что дары природы не беспредельны, что они могут прокормить без ущерба для нормального, природного воспроизводства лишь определенное количество людей. Но так как в Америке не было таких ограничений, как в Новой Гвинее у папуасов, им этого не требовалось, потому что у них войны были постоянно и можно было принести или скальп человека из соседнего племени или убить серого медведя гризли — это считалось равноценным, после чего юноша мог стать отцом семейства. Благодаря этому индейцам удалось поддержать природу Америки вплоть до того момента, когда туда пришли белые, которые ее существенно исказили, хотя и размножились чрезвычайно.

Так вот поставим сейчас вопрос: что же такое этнический гомеостаз?

Одно время считалось, как-то общепризнанно, что это — племена, отсталые в своем развитии. И поэтому их называли отсталыми, примитивными, считали неполноценными. Думаю, что эта точка зрения абсолютно неприемлемая для нас — марксистов, потому что она отражает устарелые и уже отброшенные во всем мире концепции расизма.

А почему им, собственно, было отставать? Что они хуже нас? Они не хуже нисколько, они к своим условиям применились и адаптировались точно так же, как мы применились к своим. А что, у нас все такие энергичные, все такие пассионарные, все такие творческие? Слава Богу, нет. Потому что если бы все занимались, понимаете, искусством, наукой и политикой, так для кого было бы нужно писать книги, рисовать картины, строить дома? Ведь должен же быть и потребитель, который сделает что-то другое.

Среди нас, цивилизованных народов, любых — английских, французских, русских, китайских, японских, каких хотите, — имеется достаточное количество людей того типа, который мы считаем характерным для гомеостаза. Весь фокус только в том, что при гомеостазе этот тип является исключительным и что пассионарные особи не уживаются в гомеостатических этносах, в гомеостатических коллективах, которые иногда образуют какие-нибудь очень примитивные общественные формы, иногда сохраняют от прошедшей истории сложные формы.

Иными словами, все эти реликтовые народы — это не начальные, а конечные фазы этногенеза. Это этносы, растерявшие свой пассионарный фонд и поэтому существующие в относительно благополучном состоянии.

И если в страшную эпоху обскурации императивом поведения была команда:

«Будь таким, как мы (как мы — простые легионеры). Не выпендривайся! Императором мы тебя поставим — не за твои заслуги, а за то, что ты хороший парень, и будем держать тебя, пока сами захотим. А если ты захочешь совершать какие-то подвиги, которых мы не можем, так мы тебя — убьем! Если ты хочешь изучать какие-то науки, которые нам не под силу, так мы тебя — убьем! Если ты хочешь составлять богатство и украшать город (чего мы не можем сделать), так мы тебя — убьем!»

Вот такой подход существует в обскурации. Но заметим, что, убивая своих предводителей, они обрекают на гибель и себя, потому что они становятся жертвой любых, даже относительно слабых соседей. Их уносит поток совершенно природного этногенеза, и остающиеся реликты, остающиеся тихие люди, которые раньше были незаметны, выдвигают новый и последний императив коллектива к личности: «Будь сам собой доволен. Живи и не мешай другим. Соблюдай все законы, и мы тебя вообще не тронем».

В гомеостатическом обществе жить можно, жить хорошо. Это, можно сказать, возвращение «утраченного рая», которого никогда не было. Но кто из вас, мои дорогие слушатели, согласился бы променять полную тревог и треволнений творческую жизнь на спокойное прозябание в таком гомеостатическом коллективе? От скуки помрешь!

Это прекрасно описано у такого бытописателя, как Островский, который показывает, как попал в гомеостаз актер Счастливцев.[388]

«Все, говорит, хорошо. Тетушка меня всегда накормит, приговаривая: "Кушай, ты, души своей погубитель". Ну, водочки даст: "Выпей, души своей погубитель", "Погуляй, души своей погубитель".

Я, говорит, погуляю по садику, водочки выпью, закушу, лягу в светелке наверху. Яблони цветут, дух легкий, птички поют, а мысли — тук-тук-тук, тук-тук-тук, а не повеситься ли мне?» (Смех в аудитории.)

И пошел этот бедняга Счастливцев опять в бродячие актеры, как всем известно.

Теперь поставим еще один вопрос, прежде чем перейти к дальнейшему описанию нашего феномена: в каких случаях возможна этническая регенерация, то есть когда этнос может восстановить свою жизнеспособность и свое существование?

Ну, естественно, что в фазе подъёма, — об этом нет и речи. Ему не надо восстанавливаться, потому что он только поднимается. Акматическая фаза — тут он может делать все что угодно, хотя эта фаза, как правило, подрывает политическую мощь этноса, его хозяйство и даже часто бывает связана с повышенным уничтожением собственных сограждан, когда они начинают бороться друг с другом.

Принцип «Будь самим собой» — это принцип довольно обоюдоострый. И если кто-то один сам по себе и другой сам по себе, то они мешают друг другу или, в лучшем случае, толкают друг друга локтями, в худшем — шпагами, а еще в худшем — пускают в ход тяжелую артиллерию. И тогда, в эти критические моменты, — оказывается, что целесообразнее восстановить старый принцип, принцип подъёма: «Будь тем, кем ты должен быть». И тогда всё устанавливается, приходит на круги своя. Этнос создает социально-политическую, государственную систему, при которой и существует, возвращаясь опять, естественно, к акматической фазе. Опять возможно взаимоистребление, но через некоторое время, когда уже условия стали более благоприятными и не столь трагическими.

В качестве примера такого рода регенерации можно привести известный случай с Жанной д'Арк, которая в конце Столетней войны (вне зависимости от того, была ли она истеричка, были ли у нее галлюцинации, — это нас не интересует), но она дала доминанту, которая совершенно распустившихся французов подчинила определенному идеалу, определенной цели. Доминанта эта точно была сформулирована крайне просто: «La belle France» — «Прекрасная Франция». То есть далекий прогноз, что надо бороться не за себя, не за графа Бернара Арманьяка и не за бургундского герцога Жана Бесстрашного, не за дофина и не за английского Плантагенета, а нужно бороться за прекрасную Францию. Как только она сказала эти два слова, они нашли отклик среди большого количества французов — без различия сословий и классов и благодаря этому французы выгнали англичан. После, как мы знаем, Франция объединилась, и наступило то же самое безобразие, но уже сто лет спустя, когда граница была установлена. То есть Франция не погибла в критический момент.

При инерционной фазе, когда идеалом является или римский Цезарь, или джентльмен, или выдвигается идеал святого, или идеал богатыря, — возможна регенерация. То есть возможно, что в критический момент найдутся какие-то люди, которые опять поставят во главу угла не свой личный эгоистический интерес, не свою шкуру, а свою страну, как они ощущают ее, свой этнос, свою традицию.

Надо привести пример? Приведу.

Коснемся немножко Османской Турции. Она возникла в результате пассионарного толчка XIV в., который прошел вот таким вот образом (Л. Н. Гумилев показывает на географической карте. — Прим. ред.), через Москву, Крым, Малую Азию, вот здесь мимо Египета, до Абиссинии.[389]

Как видите, и турки, и русские — народы сравнительно молодые. Всего только 600 лет они прожили. И Турция сначала росла как тесто на дрожжах.

Первые турки, которые основали могущество будущей Турецкой империи, — это была кучка беглецов из Средней Азии — туркменов (наших советских туркменов), которые убежали от монголов и, обратившись к местным сельджукским султанам, попросили места для поселения. Иконийский султан разрешил им поселиться на окраине своих владении, около места Бурса, вот тут (Л. Н. Гумилев показывает на географической карте. — Прим. ред.), а Икония — вот тут, на границе с Никейской империей, впоследствии восстановленной Византией.

И они начали, подобно крестоносцам, священную войну за мусульманскую веру — джихад, и пригласили всех желающих принять в ней участие. Со всего мусульманского Востока стеклись пассионарные товарищи, которые готовы были сражаться за святую веру ислама до тех пор, пока у них сабля не затупится, и до тех пор, пока они не получат достаточное количество богатства и жен, потому что на Востоке жены тоже считаются, так сказать, большим достижением.

Им выдавались на захваченных ими землях очень маленькие участки для сельского хозяйства, назывались они тимары. Это такая усадьба, где семья обрабатывает садик сама, но тимариот обязан был приходить вооруженным на собственном коне, с собственным оружием и служить в конном войске. Тимариотами становились и черкесы, и курды, и какие-то еще не разложившиеся арабы, и в большом количестве сельджуки, туркмены, иногда даже европейские ренегаты, татары из Крыма — кто угодно. Каждый, кто произносил исповедание ислама, становился турком, а если он хотел служить в армии, то становился тимариотом, то есть он воевал и не платил налоги, потому что налог он платил своей кровью.

Но, вы понимаете, это был уже XIV век, когда потомки Эртогрула — Осман и особенно Урхан, перенесли свои военные действия в Европу. В это время одной конницей было не обойтись. Нужна была пехота. И тогда они создали новое войско (новый — «янг», а войско — «чарйг») — то, что у нас называется янычары. Войдя в Европу, на Балканский полуостров, турки стали брать у завоеванных болгар, македонян, сербов и греков дань мальчиками в возрасте от 7 до 14 лет. Мальчиков обращали в ислам, очень хорошо кормили, обучали: богословию, так сказать, закону Божьему — закону Аллаха; потом — военному делу и делали из них пехоту. Жили они в казармах, имели котлы, из которых ели совместную кашу, очень вкусную кашу им делали, сытную. Часть их служила в артиллерии, часть — в пехоте. Это была самая лучшая пехота, не уступавшая лучшей в то время в Европе швейцарской пехоте.

Атаки рыцарской европейской конницы на рядах янычаров захлебывались, так же как персидские кызылбаши[390] не могли прорвать строй янычар. Боевое товарищество у них было изумительно крепкое, несмотря на то что это были ребята не только из самых разных областей, но даже из разных этносов. Сербы, болгары, греки, македоняне, албанцы, валахи, то есть румыны, — все могли попасть в янычары, надо было быть христианином, обращенным в ислам. Потом-то они уже стали жениться, семьи заводили, но ночевали у себя в казармах (только с отпускными ходили к женам) и ели из общего котла и представляли надежнейшую и вернейшую силу султана.

Но и без флота нельзя. Раз уж они вышли на Средиземное море, то нужен был флот. На флот набрали авантюристов по всему Средиземному морю. Это были и итальянцы, и греки, и берберы, приезжали, понимаете ли, и датчане, норвежцы, которые нанимались в турецкий флот, а поскольку у них не было ni foi, ni loi (то есть ни веры, ни закона, ни совести — ничего), то они охотно переходили в мусульманскую религию. Они вообще не имели никакой веры, и христиане были, так сказать, механические.

И они образовали корсарский, пиратский флот на Средиземном море, который свирепствовал так, что Испания дрожала, Франция еле-еле держалась, берега Италии постоянно подвергались нападениям, и плавание по Средиземному морю было делом очень сложным. До ХIХ в. существовали эти корсарские города — пираты, базировавшиеся на Тунис, Алжир, Оран и другие порты, вот здесь (Л. Н. Гумилев показывает на географической карте. — Прим. ред.), ну и, конечно, на порты Востока.

Наиболее знамениты были два полководца. Один носил название Барбаросса — «рыжая борода», Хайреддин его звали, а по происхождению он был грек с острова Наксос. А другой назывался Еульдж Али, происхождение его темное, кажется, из берберов, он был знаменитейший полководец. Его переименовали из Еульдж, то есть «мародер», в Клыч Алич то есть — «меч». Но вообще-то он был самый натуральный мародер, хотя и исключительно талантливый адмирал. Испанский, венецианский, имперский флот, папский флот терпели поражения от этих головорезов.

Вот так создался османский этнос, с турецким языком в основе, из совершенно разноплеменных субстратов. Объединяющим здесь была военная судьба, государственная судьба и политическое подданство при внешнем признаке — обязательной вере в ислам. Но проверять этих людей, конечно, никто не мог. Они говорили, что они — мусульмане, но вино — пили, водку пили, вообще говоря, особенно за ними никто и не следил. Во время своих удачных походов они набирали огромное количество невольниц, которых делали своими женами, а их дети от этих разных невольниц пополняли армию.

Таким образом, Турецкое государство из маленького княжества вокруг Бурсы превратилось в европейскую державу. Вот они турецкие владения (Л. Н. Гумилев показывает на географической карте. — Прим. ред.): Марокко нет, превратилось в совершенно новую державу, называемую Турцией или на их языке Высокая Порта. Сами себя они называли не турки, а муслим (мусульмане). А турками считалось туркменское население внутренней части Малой Азии, где были два или даже три мусульманских государства, завоеванных этими османами довольно поздно — в XV в., уже после того как они захватили Константинополь.

Причем, надо сказать, что настоящие турки сопротивлялись этому завоеванию со страшной силой. И когда их подчинили, то их тоже заставили служить в войске, но в качестве неполноправных, легковооруженных вспомогательных воинов — акинджи, которые употреблялись, так сказать, для посылок, для грабежа, для рейдов каких-то, для производства работ, транспортировки или земляных работ, когда нужно было. То есть их эксплуатировали и их не уважали.

Эти турки, которых мы называем османами (а они себя — муслим), — это был совершенно особый этнос. Он прошел все фазы этногенеза, о которых мы говорили, за исключением фазы обскурации. Он дошел до инерционной фазы. Вот тогда,

— когда внутренняя пассионарность этих потомков первоначальных богатырей и ренегатов была растрачена;

— когда это все было разбавлено огромным количеством европейских авантюристов, поступавших на службу к турецким султанам и тоже менявших свою религию, которой у них, вообще говоря, и не было, — становившихся турками;

— когда османское хозяйство разваливалось от неудачных войн с Россией. (Это была единственная страна, которая побивала турок. Австрийцев и итальянцев турки били, как хотели, а наши захватили Крым и побережье Черного моря.)

Войны, которые стоили дорого, были неудачными. Оттоманская империя постепенно стала разлагаться. Разлагаться она стала не только от войн, но и от безобразного ведения хозяйства. Поскольку с крестьян выжимали все соки, то крестьяне вели хозяйство хищнически, и в этом «Благодатном полумесяце», который в древности кормил огромное количество народов, появлялось все больше и больше бросовых земель. А крестьяне бежали в города, тоже входили в эти самые бандитские шайки на море и на суше, потому что это им было выгоднее, чем сидеть дома, копаться в земле и подвергаться постоянным оскорблениям и ограблениям со стороны чиновников, — чужих для них и непонятно откуда взявшихся, которые хотя и назывались турками, но происходили то из поляков, то из немцев, то из итальянцев, то из французов — из кого попало, кто только захотел себе обвить чалмой голову. Кончилось это страшной катастрофой в XIX в., когда турки вдруг сообразили, что им чего-то не хватает. — Денег! Откуда их взять? Оказывается, есть очень легкий способ — взять в долг. И они стали брать в долг раз, два, три на покрытие чрезвычайных расходов. А чрезвычайных расходов у них было огромное количество после побед Румянцева,[391] Суворова,[392] Кутузова,[393] а также Дибича,[394] который дошел до Адрианополя, — вообще, масса расходов была. Кончилось это дело тем, что долг-то они оплатить не могут. И тогда французское правительство пошло навстречу своей французской буржуазии и сказало: «Ну, и ладно мы сами для вас взыщем этот долг» (Им было выгодно, чтобы деньги переливались во Францию), ввело флот в Эгейское море и потребовало: таможни на всех портах, разработки соли и других полезных ископаемых, как концессии, в общем, право сбора налогов, где угодно, пока они не вернут долг.

Итак, Турецкая империя, огромная страна оказалась колоссом на глиняных ногах. Она начала разваливаться и падать. А «патриоты» поехали в Париж и стали там обучаться европейской культуре и цивилизации. Побыв некоторое время в Париже, они возвращались совершеннейшими французами и пытались устроить у себя какое-то подобие такого бонапартовского режима или даже республиканского. Это были младотурки. Кончилось дело тем, что эти младотурки произвели революцию, низвергли султана Абдул-Гамида, заключили его под стражу и вступили в мировую войну на стороне Германии. И после войны они были разбиты и уничтожены. Хорошего в их управлении не было ничего, хотя они обещали всем свободу, но кончилось это жуткой резней, когда около миллиона армян были вырезаны турками, заявившими, что, вообще говоря, армяне против этого режима. А они действительно были против, потому что никакие недостатки старой организации исправлены не были, и те армяне, которые 500 лет жили под гнетом турецких султанов, богатели, жирели и размножались со страшной силой, населяя даже Америку, — они были жесточайшим образом этими либералами убиты.

И Турцию вот-вот должны были оккупировать войска Антанты. Англо-французы заняли Константинополь, греки — Смирну и пошли в глубь Турции. И тут случилась регенерация.

Акматическая фаза кончилась у них в XVI в., с XVII по XX в. шел инерционный период. Оказалось, что те турки, которые жили около Константинополя, около Эгейского моря, они действительно никуда не годны. Они могли только пить кофе, курить трубки, беседовать на любые темы — о погоде, о политике, о городских сплетнях, — но защищаться они совершенно не умели.

А вот эти дикие, обиженные всеми туркмены внутренностей Малой Азии сохранили свой пассионарный запас, потому что их никуда не брали, и пассионарные юноши оставались у них дома. И приходилось им уныло пасти овец, ссориться с соседними армянами (хотя до резни не доходило), заводить семьи и размножаться. И когда Кемаль-паша поднял их на войну против захватчиков — англо-французов и греков, то они очень быстро выгнали их из своих пределов и восстановили Турцию в тех границах, которые вы видите сейчас.

Я забежал вперед, я никогда не люблю рассказывать об этих новых периодах, но здесь мы видим законченный процесс, здесь мы видим пример этнической регенерации за счет использования неизрасходованной пассионарности мало развившихся районов. Пассионарность сгорела в самом Стамбуле, но не в провинциях.

То же самое произошло в Аравии, но тут доминанта была другая. Арабов подняли против турок, и они, не имея возможности сражаться с регулярной армией, парализовали турецкие тылы и дали возможность англичанам захватить Палестину и продвинуться от Басры на север в Месопотамию, то есть разгромить турок. Ну, сделал это один из полковников английской разведки — Лоуренс,[395] который был настолько способный востоковед и так выучил арабский язык, что арабы принимали его за своего. И одевался он, как араб. И он просто дал им доминанту, но импульс-то у арабов оказался тоже сохраненным в начале XX в., и они — рванули! И добились самостоятельности, потому что подчиняться туркам им было очень неприятно.

Но как только наступает фаза обскурации, я уже не говорю о гомеостазе, то в такие моменты регенерация становится невозможна. Потому что для того, чтобы кого-то подвигнуть на какие-то дела, нужно уметь его заводить своей пассионарностью. А субпассионарий не заводим, у него нет той пассионарности, которая бы прореагировала, срезонировала на тот или иной идеал, который перед ним ставится. Он не воспринимает идеал, — это далекий прогноз, который для него не понятен, ему не нужен и не интересен. Поэтому фаза обскурации — это фаза конечная, безвыходная для тех, кто до нее доживает.

Но, к счастью, очень немногие этносы дожили до фазы обскурации, потому что никто не живет одиноко, все живут с соседями. И чаще всего в один из этих перегибов кривой:

(Л. Н. Гумилев показывает на графике пассинарного напряжения. — Прим. ред.):

— или (редко) — от подъёма к акматической фазе;

— или (чаще) — от акматической фазы к фазе инерционной;

— а еще чаще — в конце инерционной фазы

являются какие-то соседи, которые захватывают этот этнос и его уничтожают или дезинтегрируют.

То, что я вам описал, — это идеальная модель этногенеза. Практически мы очень редко встречаем случаи, когда он проходит все свои фазы. Но это уже другая тема, — это тема этнических контактов, которая очень сложна и требует специального рассмотрения. О ней мы сегодня говорить не будем.

На сегодня я кончил. Осталось у меня, кажется, около пяти минут или что-то вроде этого, и если кто желает задать вопросы, то — пожалуйста.

Этногенез и культурогенез: Эллада. — Греческие натурфилософы и проблемы мироздания. — Дуализм Заратустры. — Митраизм. — Будда. — Конфуций и Лао-цзы.

Пассионарный толчок VII века. Вспышки этногенезов. — Случай Аравии. — Мусульмане.

Индийский (раджпутский) вариант. Будда и буддизм. — Система каст. — Раджпутская революция. — Завоевание Индии арабами и англичанами. — Дж. Неру.

Тибетский вариант.

Танский вариант. Восстание Ань Лушаня.

Параметры этногенетических процессов.

Мне неоднократно задавали вопрос: каким образом при наличии сравнительно ограниченного числа пассионарных толчков получилось значительно большее количество разнотипных культур, не похожих друг на друга. Вопрос совершенно реальный и совершенно законный.

Дело в том, что каждая видимая и потому доступная исследованию культура определяется тремя параметрами, то есть одного толчка, силы его и напряжения — мало.

Дело в том, что на каждый объект создавшегося этноса или суперэтноса влияют пространство и время, причем пространство и время не в мистическом смысле, а во вполне реальном.

Пространство — это ландшафтное и этническое окружение. Через ландшафтное окружение осуществляется форма хозяйства и, соответственно, экономический уклад данного этноса, его возможности и перспективы. Через этническое окружение осуществляются связи с соседями (дружеские или враждебные), которые весьма и весьма влияют на характер создаваемой культуры. А культура — это как раз то, что мы можем изучить, потому что это то, что лежит на поверхности.

Не меньше влияет временной момент, то есть момент памяти — памяти генетической, традиционной, культурной, то есть наличие тех культур и характера тех культур, которые оказались для создаваемой новой этнической системы — субстратами, основами, из которых она создана.

Этот тезис звучит маловразумительно, когда его сформулируешь, так сказать, абстрактно. Но сейчас мы перейдем к карте и увидим, что всё это — вполне реально.

То, что мы уделили такое большое внимание возрастам этноса, или фазам этногенеза (что одно и то же), позволяет нам исследовать древние культуры, начальные фазы которых источниками не освещены, история их фактически неизвестна. Но акматические фазы освещены достаточно, а поскольку мы знаем, что акматическая фаза наступает примерно через 200 лет после начала подъёма, то мы можем сделать сопоставление по акматическим фазам, учитывая инкубационный период до этой акматической фазы.

Так вот, древний мир имеет четыре больших культуры, акматические фазы которых изучены достаточно хорошо.

От Греции до Северной Персии и далее до Среднего Китая (примерно по 30-й параллели с небольшими угловыми изменениями) произошел пассионарный толчок, имевший место, видимо, где-то на рубеже IX и VIII в. до н. э. Но что было в IX в. до н. э. в этих странах никто толком не знает, и никто не знает даже без толку. Есть догадки, есть отрывочные сведения, есть легенды.

А вот что касается VI–V вв., то тут уж мы знаем достаточно хорошо.

Если мы возьмем четыре основных точки, для нас достаточных, то есть:

— Элладу с ионийской культурой;

— Иран с Хорасаном и прилегающими областями Бактрии;

— Бенгалию, которая лежит, правда, немножко южнее, чем Иран, но в пределах допуска;

— и Центральный Китай,

то мы увидим, что здесь в одно и то же время (VI–V вв. до н. э.) существуют четыре большие культуры, хорошо описанные. Это:

— классическая Греция с классической философией;

— Ахеменидская монархия с ее новым культурным достижением — зороастризмом и введением дуализма в систему;

— для Индии это эпоха Будды и его проповеди;

— для Китая это (в пределах допуска) Конфуций и Лао-цзы. Все авторы широко известные.

Остановите немножко. (Л. Н. Гумилев обращается к сотруднику, ведущему магнитофонную запись. — Ред.).

Все четыре перечисленных мною региона отличаются одной общей чертой: они строят философские системы настолько остроумные, настолько логичные, настолько влиятельные и увлекательные, что влияние их, в той или иной степени, доходит до нашего времени. Поэтому им уделяют огромное внимание, интересуются, с ними спорят или, наоборот, их признают в какой-то степени (целиком-то уже, пожалуй, никто). Но насколько они все не похожи друг на друга!

Когда древние эллины заинтересовались проблемами мироздания, бытия и местом человека в нем, они обратили внимание, прежде всего, на природу. Это натурфилософы, которых интересовало, как устроен мир.

Первый из мудрецов — Фалес Милетский[396] — предположил, что вода составляет источник всего живого и что «все полно демонов», то есть мир — это не косная материя, а живые существа, которые между собой взаимодействуют. Остроумная система, увлекательная. И Земля — организм, и скалы, и утесы, и моря, и горы, и города, и долины — всё полно жизнью, но не похожей на нашу, которую мы просто не можем распознать.

Его младший современник — Анаксимандр[397] объявил, что в основе всего лежит апейрон — первичная материя. Анаксагор,[398] тоже их современник, предположил, что в основе всего лежит эфир — очень тонкий газ.

Гераклит[399] сделал еще шаг по сравнению с ними со всеми. Он предположил, что вообще нет никаких вещей — это обман чувств и обман зрения. Мы видим только процессы:

«Никто не может вступить дважды в один и тот же поток.

И к смертной сущности никто не прикоснется дважды».

Это, пожалуй, близко к нашему современному диалектическому подходу, хотя другой его тезис, логически вытекающий из того же постулата, может быть воспринят в наше время без симпатии: «Война — отец и царь всего живущего; война сделала одних людей богами, других смертными и рабами». Но поскольку весь мир состоит из процессов, то естественно, что пересечение этих потоков вечно движущихся частиц должно вызывать и столкновения. Так что с гераклитовской точки зрения, на уровне его науки, это вывод логичный.

Несколько иная концепция мироздания была разработана греческим натурфилософом, жившим в Сиракузах, — Пифагором,[400] который предположил, что в основе мира лежит абстракция — число.

Но для всех этих греков было характерно стремление узнать: а что же такое мир, который их окружает? Им и в голову не приходило, что можно интересоваться чем-нибудь другим.

В отличие от греков, персам было совершенно не интересно, как устроен мир, они и без того это знали. Им интересно было другое: где друзья и где враги, извечна ли вражда? Тогда Зердушт (я произношу по-новоперсидски, по-древнеперсидски будет — Заратуштра),[401] уроженец города Бальха (на самом востоке Ирана), объявил, что задача вовсе не в том, из чего состоит мир, — это каждый видит, потому что есть реки, горы, леса, пустыни, скот, храбрые воины; а дело в том, что есть день и ночь. Он облек это в замечательную философскую концепцию, легшую в основу многих видов дуализма.[402]

По древнеарийским воззрениям, характерным и для персов, и индусов, и для эллинов, и для скандинавов, и для славян, и для кого угодно — для всех древних арийцев — было известно три поколения богов, то есть три эпохи космического становления.

Первое поколение — это Уран, то есть космос — стабильное пространство, заполненное вещами. И все было в полном порядке; никто никуда не двигался, ибо движения не было. Движение пришло на смену этой эпохе — в «век Сатурна», или Хроноса, когда появилось время. Сатурн, как известно, изуродовал своего отца Урана, заключил его в темницу и начал свирепствовать, всё время всё видоизменяя. Мир превратился в постоянно вертящийся калейдоскоп, в котором ничто не могло удержаться надолго. В нем стали появляться чудовищные формы, которые тут же исчезали.

Греки считали эти формы чем-то совершенно омерзительным (и индусы так же считали), а вот Зердушт объявил, что — нет. Вот эти самые реликты, те, кого индусы называли асурами, а греки — гигантами, это и есть амешаспента — лучшие помощники Светлого Божества. И на этом он остановился.

Греки знали этот переворот в мировоззрении. Знали они и третье начало, персонифицированное в виде Зевса (Зеус и Деус — это одно и то же, «з» в «д» переходит), то есть бога с силой, которую они отождествляли с электричеством, то есть с молниями (все-таки они имели представление, что такое молния).

Зевс победил Сатурна, затолкал его в какую-то подземную пещеру и навел порядок. И установил власть олимпийских богов, которых много и которые постоянно воюют с гигантами, ибо гиганты нападают на них.

Точно такая же мифологема существует и в Индии, где тоже уважают Дэва (Дэва, Дэус — это одно и то же) и воюют с асурами, а асуры, понимаете ли, все время стремятся их победить и все время терпят поражения. Но, потерпев поражение, немедленно реорганизуются и опять бросаются на богов, и так происходит до бесконечности.

Но важно для нас то, что древние эллины и древние индусы стояли на стороне богов, а Зердушт предложил стоять на стороне гигантов и считать богов — дьяволами (хотя по-персидски они называются так же: Дэв — на староперсидском и Див — на новоперсидском, современном). Но Див (это все знают) — это, вообще говоря, черт.

Так вот, в V в. до н. э. Зердушту удалось победить своих противников и уговорить Ксеркса издать «антидэвовскую надпись» — запретить почитание дэвов в своем государстве. Исключение было сделано только для двух бывших богов: для прекрасной Анахиты (это богиня любви и плодородия, уж очень ее полюбили персы, и поэтому поклоняться ей разрешили) и для Митры.

О Митре надо сказать особо. Митра считался братом Урана (Варуны по-индийски, или Космоса, космического божества). Солнце — это только глаз Митры, Митра — это весь космос. И имел он узкое назначение. Так как в те древние времена война была постоянным занятием, которое изредка прерывалось периодами мира, то мир скреплялся клятвой. Во время войны всякого рода обман и дезинформация противника считались разрешенными — на то и война, не будь лопухом, — а вот клятву надо было беречь, и раз мир заключен, то уж, извините, никого убивать нельзя. А так как клятвы нарушали и в те времена, то вот Митра получил узкую специализацию — охранять клятвы и наказывать клятвопреступников, то есть он боролся против предателей.

Но я скажу, что дело это было весьма актуальное по тем временам, да и для более поздних времен тоже. И поэтому культ Митры уцелел даже при наличии тех реформ, которые провел Зердушт. Уж очень было соблазнительно получить хоть какую-то гарантию спокойного существования, подтвержденного договором, и знать, что этот договор будет соблюдаться. А Митра не требовал себе специального поклонения, он был «для верных и неверных». Он охранял любые клятвы, он наказывал любых клятвопреступников.

И поскольку Зердушт в основу нового мировоззрения положил дуализм, борьбу света и тьмы, светлого Ормузда и темного Аримана, причем под Ормуздом понимались персы, которые были, так сказать, допущены к таинствам поклонению огня и поклонения Солнцу и всем видам света, то аримановцами считались все остальные, в том числе почти все наши среднеазиаты и парфяне. И если у зороастрийцев (светлых) священным животным была собака (действительно, собака — хорошее животное, согласен), то туранцы почитали змей.

У парфян, например, как типичных туранцев, был на воинских значках змей вместо знамени, но, естественно, металлическая фигурка змея, а вовсе не настоящий змей. Но это было символическим обозначением их мировоззрения.

А с кем же мог бороться Митра? Эта система была тоже дуалистическая. Я на ней останавливаюсь только потому, что она получила чрезвычайно широкое распространение. И если я буду на будущий год читать, мне об этом придется говорить довольно много и подробно.

Митраистическая система распространилась по Тибету, Монголии, Восточной Сибири, по всей Центральной Азии. Врагом Митры (его другое название — Бог Белый Свет) был демон Длинные Руки (в персидском тексте это не сохранилось, это тибетское название). Демон Длинные Руки, вождь целого полчища демонов, — это обман.

Обман — это то противоестественное, чего нет и не должно быть в мире. Животные не обманывают друг друга. Они смело убивают, охотятся друг на друга, едят друг друга, но они никого не обманывают. Обман — это то, что приходит через человека, и ради чего Митра существует, и с чем Митра борется. Нарушение клятвы, предательство, обман доверившегося — это все дело демона Длинные Руки. И поэтому это является — врагом.

Таким образом, мы видим вторую систему дуализма, распространившуюся за пределами Ирана, в землях которого восторжествовал зороастризм.

А вот здесь, вот таким образом (Л. Н. Гумилев подходит к географической карте и показывает районы распространения. — Прим. Ред.) восторжествовал бон — религия, почитавшая Бога Белого Света, то есть Митру, сохранившаяся в Тибете до XX в. Последние бонцы убежали из Тибета в 1949 г. сначала в Индию, потом в Норвегию, а сейчас даже в Швейцарии поселились. В Индии им жарко показалось: они привыкли там, где горы. И так как это были интеллигенты, работать грузчиками им было очень тяжело, то они начали издавать свои бонские древние книги (потому что они рукописи вывезли) и продавать их тибетологам. И на это существовали скудно, но в общем прилично. А заграничные тибетологи покупали эти книги и меняли на наши, советские издания. А у меня был друг — тибетолог,[403] на Восточном факультете работал, он брал мои книги, им посылал, получал от них бонские на тибетском языке, переводил их, и мы вместе с ним печатали работы. Вот таким образом концепция бона получила известность в советской литературе.

Как видим, и задачи и постановка вопросов в иранском, ирано-туранском и эллинском мире были диаметрально противоположны. Их разные вещи интересовали.

Обратимся к Индии, посмотрим, что их интересовало. Оказывается, индусам было абсолютно наплевать, как устроен мир, и кто — друзья, и кто — враги. Они великолепно знали, что придут враги и их убьют, и сопротивляться они уже в то время могли очень слабо. И поэтому их больше интересовало, как спасти свою душу и бессмертна ли она. Потому что на Востоке (к востоку от Ирана) было распространено учение о переселении душ — о метемсихозе. — Ну, убьют человека, и если он был грешный, то его душа воплотится в теле крокодила (что, конечно, уже мало приятно), или в теле асура, или дэва — это лучше, а если в теле беса какого-нибудь или демона подземного, так это совсем плохо.

Так вот, и вопрос: какие принять меры, чтобы обеспечить себе перерождение в тело человека и имеет ли это смысл? И вообще, что с этим делать?

В это время здесь уже были йоги, были всякие отшельники-аскеты, и всем этим очень заинтересовался гениальный мальчик — сын княжеского рода Шакья. Звали его Сиддарта, или Шидарта. Он обошел всех этих учителей, не удовлетворился их учениями и создал свое собственное. Учение его было до крайности простое вначале и стало невероятно сложным через 2000 лет.

Изначально оно заключалось в том, что в мире у людей есть желания, которые порождают при неудовлетворенности — страдания, а страдания ведут к смерти. Следовательно, для того чтобы избавиться от смерти, надо не страдать, а чтобы не страдать, надо ничего не желать и тогда избегнешь и страданий, и смерти. Будда сложил ноги калачиком, сел под пальмой и стал ничего не желать. Но это оказалось дьявольски трудно. Говорят, что ему, царевичу Сиддарте, это удалось. Он даже учил, как это делать, и чудеса творил, — двенадцать чудес сотворил, потому что демон Мара (не демон Длинные Руки, а демон Мара, то есть обман, иллюзия) насылал на него всяких чудовищ, например бешеного слона, которого он усмирил, и всякие другие неприятности, но он и с этим легко справился.

Гораздо труднее ему было справиться со своими ближайшими учениками. Был такой Девадатта, который, усвоив его учение, решил сделать побольше. Он ввел, наряду с отречением от желаний, строгий аскетизм. Ну, сам Будда считал, что человек должен для спасения — не страдать ни в коем случае, то есть получать достаточно пиши. И у него была чашечка такая, ему туда клали рис или овощи, заправленные постным маслом. Он питался чашечкой в день. Этого хватит, если с постным маслом, да еще хорошим, так и действительно достаточно. Будда запрещал прикасаться к золоту, серебру и женщинам, — ибо это соблазны.

А Девадатта еще сказал: «Нет, мы еще и поголодать можем».

А это было уже искушение, и это было уже ни к чему. Хоть ты и можешь перенести голод, но зачем? Это же страдание! Это влечет вкус к разрушению чувства жизни. Аскетизм категорически противопоказан идее Будды.

И поэтому община Будды раскололась еще при его жизни, но ученики все-таки слушали, что он говорит. Дамы знатные приглашали его и говорили: «Ладно, не прикасайся, но ты и нам хоть что-нибудь расскажи» — и давали ему взносы на общину. Он ни к чему не прикасался, там ученики брали и использовали на благо дела.

А учил он многих. Так что после него осталась довольно большая память, но ни одного записанного текста — не публиковали в те времена. Но кончилось все это для него очень печально, потому что, понимаете ли, хотя он и построил свою систему абсолютно логично и, казалось бы, непререкаемо, и действительно не впадал, видимо, ни в какие соблазны и искушения, тем не менее судьба ему уготовила такое искушение, от которого он не мог удержаться, — сострадание.

Пока он сидел под пальмой и пользовался уважением всей Бенгалии, соседнее племя напало на его княжество Шакья и перебило всех его родственников. И вот ему об этом сообщили. И восьмидесятилетний старик, самый уважаемый в Индии человек, с палочкой пошел. И прошел, понимаете ли, по саду, в котором играл ребенком, по дворцу, где его воспитывали, — и везде лежали его родственники, его слуги, его няньки, его друзья, разрубленные пополам, искалеченные, изувеченные. Кровью все было залито. Он это все прошел, не смог остаться равнодушным и … вошел в нирвану.

Кстати, все ли знают, что такое нирвана? Нирвана — это понятие, которое исключено на Западе, вследствие логического закона «исключенного третьего». У нас три закона логики:

— закон тождества: «а» это «а»;

— закон противоречия: «а» это не «б»;

— и закон исключенного третьего — основной. Согласно ему, нет ничего такого, что может быть одновременно и «а», и «не а». То есть, в данном случае, вещь или существует, или не существует.

Так вот, нирвана исключает этот закон. Нахождение в нирване означает одновременно существование и несуществование. У индусов своя логика. Как видите, все совершенно по-иному. У нас «вошел в нирвану» — значит, скончался, но по буддийским учениям (и индусы это признают), Будда не умер, он только переменил модус своего состояния, место своего обитания: из Сансары, вечно двигающегося мира, он перешел в нирвану и там сейчас обитает. То есть он ничего не знает, ничего не видит, ничего не слышит, ничего не хочет. Он находится в вечном покое. Он не счастлив, и он не несчастлив, потому что счастье и несчастье — понятия относительные, а их в нирване нет. В общем, что он есть, что его нет — совершенно одинаково. Сохранилось только его учение и память. Ну, потом, три века спустя, его учение восстанавливалось по памяти, из уст в уста передача шла. И получился первый источник, называемый Трипитака — три корзины текстов, то есть три корзины мемуаров.

Вы знаете, я встречал людей, которые писали всякие мемуары по поводу моей покойной матери, и я могу сказать, как врут мемуаристы. Я думаю, что Будда не исключение, в данном случае. Про него тоже врали, но тем не менее три корзины мемуаров — это первичный источник III в. до н. э. А сам он скончался в V в., примерно за двести пятьдесят лет до того, как эти мемуары были опубликованы.

Дальше буддизм распространялся, но не в этом дело. Как видите, постановка проблемы, цели, направления, задачи — все было совершенно отлично и от персидского, и от эллинского вопросов и развития культуры.

Сказать, что Будда был религиозным человеком или антирелигиозным, — просто нельзя, потому что этих понятий он не знал. Он, конечно, признавал, что есть боги, это каждый понимает — дэвы, ну а как же, куда же они денутся, — есть, конечно. Но молиться им он не рекомендовал, потому что они существа хотя и не вечные, но долговечные, достаточно долговечные. А чего им, собственно, молиться?

Но если какая-то старушка пришла и говорит: «Учитель, я привыкла молиться Индре, могу ли я достигнуть этим путем спасения?»

Он: «Да, бабушка, молись Индре, этим путем ты тоже придешь ко спасению».

То есть ему это было абсолютно безразлично. Когда его спрашивали, как устроен мир, то он отвечал вопросом на вопрос: «А какого цвета волосы ребенка нерожавшей женщины?»

Ему говорили: «Учитель, что ты глупости спрашиваешь? Раз она не родила, нет ребенка, значит, нет волос и нет цвета».

«Так вот, — говорит он, — и мира нет. Чего ж вы меня глупости спрашиваете? Это только то, что вам кажется — это обман чувств».

«А что же есть?»

Что он говорил, я вам не могу сказать, но думаю, что и никто не может сказать. Но впоследствии (уже по трудам последующих буддистов) выяснилось, что есть поток дарм.

Дарма — слово, имеющее сорок семь значений, но в данном случае нужно предпочесть одно из них, один из нюансов. Дарма — квант закономерности. Это не материальный атом, это не идея платоновская, — нет. В мире существуют причинно-следственные связи, которые квантуются. Каким образом, я сейчас объяснить не могу, я просто сообщаю, что так есть. И квант закономерности называется — дарма. Еще дарма означает закон. (То есть у этого понятия много значений.) И вот они несутся и сталкиваются и иногда образуют — сканды, а сканды в сочетании (по нескольку сканд) образуют душу человека. И душа эта может либо достичь нирваны, либо не достичь. Потому что если она сильно нагрешила, то она разваливается на свои составные части и теряет индивидуальность. Потому что индивидуальность души — это сочетание сканд, а если нет сочетания, тогда нет и души, — пропала. Как Пер Гюнт,[404] которому говорили, что его душу пустят на переплавку, потому что он, вообще говоря, очень подло себя вел.

Поэтому важно достигнуть совершенства, а совершенства можно достигнуть только одним способом — через человеческое существование, ибо:

— дэвы не могут достигнуть совершенства, им и без того хорошо, они долго живут и поэтому не эволюционируют,

— ни асуры, которые слишком заняты. Они все время готовятся к войне с богами, а после очередного поражения — опять готовятся. Так что им просто некогда заниматься совершенствованием;

— животные? — Они неразумны, они не знают, что нужно стремиться к совершенству;

— демоны, живущие в преддверии ада — прета, или бириты — они, понимаете, — все время голодны. Их изображают так: большущая головища и маленький ротик — диаметром с булавку, тоо-о-нкая шея, вот такое вот пузище, ножки и ручки. И поэтому когда он хочет есть, то он не может себя насытить: через такой узкий рот и такую тонкую шею не проходит достаточно пищи, поэтому он и страдает от голода. А если он вливает жидкость какую-нибудь или какой-нибудь питательный бульон, то это из него выходит огнем, и поэтому он очень недоволен.

Но и это еще ничего. А там — в подземельях, в низовьях ада живут таму. Ну, про тех ничего нельзя сказать, только то, что им очень плохо, еще хуже. Так им, когда они страдают, где уж тут совершенствоваться!

Совершенствоваться может только человек. И поэтому весь смысл в том, чтобы совершенствоваться через ряд перерождении, — стать святым и, наконец, — попасть в нирвану.

Друзья мои, если бы эллину, или персу, или нам с вами предложили бы попасть в нирвану и, ничего не делая, существовать, не имея возможности ничего воспринять, ничего сделать, никому помочь, не услышать зова, вообще ничего, так мы бы, пожалуй, не пожелали такого конца. Да и те — не желали. А вот индусам это почему-то нравилось; китайцам — нет.

И поэтому китайцы создали два учения, совершенно не похожих на три, мной перечисленные.

Китай в VIII и VII вв. до н. э. был расколот на большое количество государств. Я не могу сказать на какое, потому что для каждой эпохи, для каждого десятилетия, — будет свое. Они все время воевали друг с другом, уничтожали друг друга и овладевали землями и богатствами друг друга. Причем не людьми, нет, они не покоряли людей, они убивали их и заселяли освобожденные земли своими потомками. Вот такое безобразие продолжалось у них с VIII по III в. до н. э. И даже выражение было — «вырезать город», то есть убить всех, включая детей. А потом своими детьми эту страну населить. Потому что у китайцев женщины рожали детей ежегодно, и каждая женщина производила за свою жизнь 15–20 детей. А в благодатном климате прокормить их можно было. Болезней особых тоже не возникало, и поэтому размножение там шло такое, которое стимулировало и массовое уничтожение соседей.

Но жить в таком кошмаре было более чем трудно, и поэтому возникли идеи выхода из постоянной войны, тотальной, братоубийственной, омерзительной войны. Одно из них возглавил известный Кун-цзы, которого стали называть Кон-фуцзы (фу — это выражение уважения к нему) — Конфуций.[405] Другое направление возглавил его младший современник Лао-цзы,[406] который был у одного князя библиотекарем, а потом ушел в отшельники. (Всё из библиотеки начинается, заметьте.)

Конфуций сказал, что, конечно, кругом делается очень много безобразий, но это потому, что люди необразованны, надо их научить. Надо ввести просвещение, научить их чувству долга, и тогда они будут вести себя прилично. Были введены три категории долга: высший долг — по отношению к родственникам; второй долг, ниже рангом — по отношению к общине; еще ниже — по отношению к государству, то есть интересы родственников надо было предпочитать интересам государства.

Например, был случай даже, когда какой-то старикан занялся кражей (не то овец, не то ослов — кого-то скота), и сын на него донес. Так вот, Конфуций это осудил и сказал: «Он, конечно, крал у своих соседей, у общины. Но сын должен был уговорить старика, чтобы тот вернул это украденное или вообще перестал бы этим заниматься. Потому что долг отца к сыну (членов одной семьи) выше, чем долг по отношению к общине.

А если община страдала от князя какого-нибудь или вана, то надо было интересами общины руководствоваться в первую очередь. А клан уже после нее шел, в третью очередь — после семьи и общины.

Что же было основным в учении Конфуция? Он хотел научить всех ванов, как правильно себя вести, как управлять государством, как соблюдать церемониалы и обычаи и как отражать иноземных варваров — жунов и мани, которых было очень много и которым китайцы тоже жизни не давали. Но как это воспринимали эти самые ваны (это среднее между царем и князем, это такой китайский титул), это можно понять. Каждый человек, особенно начальник, терпеть не может, чтобы его учили. И поэтому Конфуцию приходилось бегать от одного князя к другому, потому что ему за поучения и за назидания грозили всякие наказания, вплоть до смерти. Но он бегал с учениками своими, труды свои оставлял, рассеивая их по Китаю в огромном количестве, школу создал. И конфуцианство просуществовало вплоть до середины XX в., пока не было запрещено уже совсем недавно.

А Лао-цзы пошел по другому пути; он сказал, что все установления человеческие — дрянь, что надо подражать природе. Надо идти на гору. (Гор там было много, и все они были лесистые. И климат теплый: снег южнее хребта Циньлин, вот этого хребта (Л. Гумилев показывает на географической карте. — Прим. Ред.) не выпадает вообще, так что можно круглый год сидеть на природе.) И надо сидеть на природе и подражать животным, птицам, изучать законы Вселенной. Надо стараться понять, как погода изменяется, и вызывать дождь, когда нужно. Надо понять, как будущее сменяет прошедшее, то есть научиться гадать. Надо изучить человеческий организм, чтобы лечить его. Надо изучить, как растут растения, родят животные, то есть он рекомендовал заняться естественными науками.

А мир он представлял как «дао». Дао — это то, что существует, и то, что не существует. Откровенно говоря, я не мог долгое время, сколько ни читал всякой литературы, понять, что такое «дао». И вам объяснить не берусь. А вот когда я стал общаться с китайцами, правда, они были не даосы, а конфуцианцы, то все-таки как-то я это понял (они мне объяснили, и я нутром почувствовал, что такое дао). Дао — это Вселенная с диаметром в бесконечность, которая то расширяется, то сокращается до точки, то опять расширяется. И все существа, все люди, согласно даосской системе, существуют через ряд перерождений, потом исчезают. А потом, при новом расширении Вселенной, возникают заново. Вот такая пульсирующая Вселенная.

Объяснить я это не могу сам, я не китаец и не даос. А вот когда они мне объяснили, я как-то нутром это расчувствовал, полем расчувствовал. Так что сам-то я знаю. (Смех в зале.) Вы не смейтесь, ведь пользы мне это никакой не приносит. Ну что из того, что я знаю еще одну какую-то мировоззренческую систему? Ну, и хорошо, на здоровье. Выгоды от этого ни малейшей нет.

А у Конфуция — там все понятно. Когда его спрашивали, есть бог или бессмертие, он говорил: «Ну, это неважно, это несущественно. Не о том надо думать, не тем надо заниматься».

«А как устроены мир и природа?» — «Тоже неважно, важно знать, как себя вести в данной жизни».

То есть, как мы видим, четыре точки, нам известные (Л. Н. Гумилев показывает на географической карте последовательно географические регионы, задетые пассионарным толчком VI в. до н. э. — Прим. ред.):

— раз (древняя Греция. — Ред.),

— два (древняя Персия. — Ред.),

— три (древняя Индия. — Ред.), и

— четыре (Древний Китай. — Ред.),

давали не только разные решения, но и постановка вопроса была у них разная. Объяснить это исключительно влиянием ландшафта и потребностей я, ей-богу, не могу.

Вероятно, счет, теорема Пифагора была и китайцам не вредна. Хотя они умели строить прямые углы на земле и строить здания, соответственно, четырехугольной формы. Каким способом они это делали? Тем ли, как Пифагор, или другим — это в общем-то не существенно, но — умели. Но эти числовые обобщения им были ни к чему. Так же как гераклйтовское учение об огне и постоянном перерождении. А грекам было совершенно безразлично и даже настырно, если бы их учили, как себя вести по отношению к родителям, к своему городу и каким-то большим государствам. Они бы сказали: «Да мы и сами знаем. У нас все законы есть. И, вообще, отойдите, пожалуйста, — гражданин, и не мешайте нам об этом думать».

Тот дуализм, который был у персов, греками был воспринят уже гораздо позже, в эпоху эллинизма, даже позднего эллинизма, когда появилось христианство, потому что в христианстве дуализм тоже существует, и Христос говорит о дьяволе в Евангелии.

Так что эта система была заимствована. Всплыла она потом у гностиков, но приобрела совершенно иные формы. Там уже не два начала, как Ормузд и Ариман, — равноценные, в зеркальном отражении, а Свет в виде эднов. То есть — нисхождение Божества и Тьма — в виде материи, которая облекает этот Свет. Всё материальное было объявлено греховным, злым, противоестественным и так далее.

Так вот, понимаете, нам философия-то эта важна только как индикатор, как лакмусовая бумажка, по которой мы рассматриваем разнообразие культур и разнообразие тех проявлений, одного и того же пассионарного толчка (Л. Н. Гумилев идет к карте и показывает географические регионы. — Ред.), который поднял население вот этих территорий на одной линии.

Но что здесь идет за счет природы, а что — за счет генетической памяти, что — за счет традиционной, — этого я вам сейчас не могу сказать, потому что мы решаем вопрос в общем виде, а не в частностях. Для каждой частности нужно специальное исследование. Мы пока определяем путь этих исследований.

Но я чувствую, что должен возникнуть вопрос, а может быть, все-таки это природа определила то или другое направление мысли? И может быть, это природа сделала людей интересующимися теми или другими вопросами? — То есть природа действует последовательно?

Будь сейчас жив Монтескье и будь мы в XVIII в., то все французские материалисты меня бы сейчас оплевали, потому что понятия энергии у них еще тогда не было, и сказали бы: «Так каждому же ясно: у китайцев свои интересы, у греков — свои интересы, у индусов — свои, у персов — свои».

А проверим другим пассионарным толчком — так ли это получается?

(Перерыв.)

В VII в. н. э. примерно по той же линии прошел другой пассионарный толчок. Рассмотрим его и посмотрим, как он повлиял на создание культур, уже в Средневековье.

Я уже рассказывал, что в VII в. здесь, в Центральной Аравии (Л. Н. Гумилев показывает на географической карте. — Прим. Ред.) создалась мусульманская община, которая совершенно начисто перекрыла все традиции древнеарабского племенного этноса, делившегося на целый ряд групп, относившихся между собой как нынешние французы к итальянцам или испанцам. То есть совершенно разные этносы.

Этот толчок, который мы зафиксировали здесь в начале VII в., прошел через долину Инда, затем он пошел севернее, через долину реки Брахмапутры, через Южный Тибет, затем через Северный Китай, вот таким образом. (Л. Н. Гумилев показывает по географической карте линию прохождения пассионарного толчка. — Ред.) Даже еще севернее, вот так, через Маньчжурию.

То есть это было примерно на десять градусов севернее, чем тот толчок, хотя он был тоже широтный. И мы его можем вполне четко определить, по (Л. Н. Гумилев показывает по географической карте. — Ред.) — раз (арабы-мусульмане. Центральная Аравия), два (раджпуты, долина Инда), три (боты, Южный Тибет. — Прим. ред.), четыре (китайцы-2, Сев. Китай: Шэньси, Шаньдун. — Ред.) — по четырем точкам.[408]

Пятую точку я предлагаю пока оставить без особого внимания, так как VII век для Южной Маньчжурии и Приморья — это еще не очень ясное и исторически не изученное время. Но нам достаточно этих четырех точек. Итак, что же здесь случилось?

Древние арабы находились в фазе гомеостаза. Хотя у них и сохранились остатки своих старых верований, но они относились к ним сверхиндифферентно.

Бедуины — наиболее консервативная часть населения Аравийского полуострова, они почитали звездных богов. Каждая звезда была для них божеством, а так как звезд простым глазом видно около трех тысяч, то, соответственно, и богов было столько же. И, кроме того, звезды — далеко, и можно их было посчитать, но практически не обращать на них никакого внимания. Так бедуины и поступали, занимаясь пастьбой верблюдов и грабежом караванов.

В каменистой Аравии, вот здесь (Л. Н. Гумилев показывает на географической карте. — Прим. ред.), было большое количество христиан и иудеев. Ну, иудеи не могли распространять свою религию, потому что иудеем надо только родиться, а христиане распространяли свое учение. Но иудеи создавали такую атмосферу, которая помогала распространяться, потому что и там, и там был принцип строгого единобожия. И поэтому учение о едином Боге арабам было не чуждо. Они его знали, но относились к нему тоже довольно равнодушно. Но, в конце концов, при торговых операциях на базаре о вере никто не спрашивал. А там — как хочешь!

Персидские воззрения — учение о двух началах, Ормузде и Аримане, имело развитие в Восточной Аравии в Йемене, где была постоянная война с абиссинцами-христианами, и поэтому предпочитали держаться персидской ориентации. Отсюда арабы узнали о том, что есть Бог и дьявол — сатана, шайтан. Ну, это тоже было всем понятно, потому что все плохое можно было свалить на шайтана. И это всех устраивало, не вызывало никаких эмоций.

Что сделал нового Мухаммед! Догматически — ничего. Ислам, с точки зрения чистой догматики, — это сочетание всех христианских ересей, бытовавших в это время на Ближнем Востоке. Там и учение о том, что Христос — это не Бог, а просто Пророк, но святой человек, через которого Дух Божий говорил, — это все понятно. Полное уважение к Мариам и Исе, как предшественникам Мухаммеда, — это близко к арианству. То, что Бог совершенно един, — это близко к монофизитству. То, что Христос — ниже Бога Отца и надо больше изучать его книги, — это близко к несторианству. В общем, коллизия из всех существовавших течений, отвергнутых Византией, легла в основу мыслей Мухаммеда, который был человек совершенно безграмотный, но исключительно способный: читать не умел, писать — тем более, но запоминал всё, что слышал. И так он создал всеобщую картину мира.

Если говорить с точки зрения теологии, в ней не было ничего нового, но с точки зрения пассионарного настроя, настроя поля, — это было грандиозно! Потому что те, кто входил в мусульманскую общину, — ломал все связи со старым бытом, забывал, к какому племени он принадлежит (конечно, они иногда и вспоминали, но это уже считалось отступлением от ислама). Если он был раб, он немедленно становился свободным, потому что мусульманин не может быть рабом у мусульманина. Грешно держать мусульманина в рабстве, поэтому он освобождался. Эти самые рабы великолепным образом защищали веру ислама.

В общем, настрой был таков, что он дал возможность консолидировать силы арабов и захватить колоссальную территорию от Атлантического океана до Памира. Это было единое настроение.

А в Индии, где толчок того же времени захватил долину Инда, этническая и природная ситуации были совершенно иными. Долина Инда — это территория, по климатическим и ландшафтным данным, весьма похожая на нашу Туркмению. То есть пески кругом, пригорки с редкой травой, большая река течет, как у нас Амударья, а тут — Инд. Река мелкая — с перекатами, хотя и очень многоводная; на ней масса островов, намытых из песка. Так что индусы, даже во время английского господства, предпочитали переплывать Инд не на катере (который ходил с одного берега на другой и огибал все острова), а на бурдюке. Правда, в Инде есть крокодилы, но индусы к ним привыкли. Брали с собой длинную палку, и когда крокодил хотел напасть на плывущего индуса, индус палкой бил его по ноздрям, и крокодил сразу убегал. Эта река и окружающая пустыня были своего рода ландшафтным продолжением Средней Азии.

Поэтому в долине Инда осело довольно много племен — иногда вследствие завоеваний, иногда вследствие бегства от противника. Основных племен было три — кушаны, саки и эфталиты. Но, попав на новую территорию, они забыли о своем происхождении и смешались с аборигенами, и различать их от местных жителей было очень трудно. То есть по внешности они совершенно сходились, а различать их можно было только по культам: среднеазиаты предпочитали Солнце в качестве основного божества, а индусы — змея. Но это как-то устроилось — между собой они не спорили.

А в Центрситной Индии, в Донормаде, вот здесь вот (Л. Н. Гумилев показывает по географической карте. — Прим. ред.), включая долину Инда, гораздо ближе, но вот здесь, здесь — была могущественная и культурная империя династии Гупта, очень почитавшая Солнце — Адитью и буддизм. Буддисты были в большом почете в империи Гупта, как и во всех деспотических империях, в деспотических режимах.

И этот симбиоз был очень выгоден и для буддистов, и для деспотического режима империи Гупта, потому что те обжимали со страшной силой своих крестьян и свое податное население, чтобы поддержать пышность своего двора и могущество наемного войска. А буддисты при этом проповедовали (уже поздние буддисты), что поскольку мир — иллюзия (то есть если от тебя отнимают иллюзорные деньги, иллюзорный хлеб или заставляют тебя работать на постройке иллюзорной дороги), так тебе все это только кажется! Ты делай — так оно спокойнее. А в общем-то ничего особенного не происходит.

И, понимаете, индусы подчинялись, куда денешься: раз пассионарности нет, будешь подчиняться.

Но пассионарный толчок, захвативший долину Инда, повлиял на индусов так же, как на арабов, в смысле их консолидации. Но концепция у них сложилась совершенно иная.

Они вспомнили, что когда-то была древнеиндусская религия, о которой они уже забыли и думать, потому ее знали только ученые брамины, которые читали на языке санскрит, а язык этот — искусственный, вроде нашего церковнославянского, и простые раджпуты и понимать-то не могли, что там написано. Но они попросили какой-нибудь мудрости, чтобы создать свою этнокультурную доминанту. И нашелся такой брамин — Кумарйла Бхатта,[410] очень почтенный человек, который заявил, что буддисты говорят чушь, утверждая, что мир — иллюзия. Похоже, что он говорил примерно то же, что мой отец:

Есть Бог, есть мир, они живут вовек,

А жизнь людей мгновенна и убога,

Но все в себя вмещает человек,

Который любит мир и верит в Бога!

Вывод из этой концепции был крайне простой: «Бей буддистов и ломай империю Гупта!»

К тому же династия прекратилась, у власти стояли узурпаторы. Сначала — Харша Вардана,[411] а потом некий Тирабхукти — редкий прохвост. И поэтому империя эта довольно быстро рухнула под напором раджпутов. Раджпуты разнесли ее на своих саблях, причем Кумарила и подобные ему брамины приказывали убивать всех буддийских монахов. А так как буддист в Индии — это обязательно монах, а не монах — уже не буддист, то отличать их было крайне просто. И с ними покончили довольно быстро.

Но были слои населения, которые поддерживали режим Гупта и соответственно буддизм. И тогда была перестроена система каст.[412] Тех, кто помогал раджпутам в их раджпутской революции (она так и называется сейчас в центрально-индийской литературе), поместили в высшие касты, отличающиеся от старых варн, которых было всего четыре. Новых каст стало много. Сторонники браминов попали в высшие касты, нейтральные — в средние, а те, кто протестовал, попали в «прикасаемые», но самые низшие. А были еще «неприкасаемые», которым было хуже всего, потому что им, например, запрещали пить воду из источников или из реки, а можно было пить только из следов животных или росу слизывать. Дотронуться они не могли ни до кого и выполняли самые грязные и самые мало оплачиваемые работы, а некоторым вообще грозила смерть. И тогда те, кому рискованно было оставаться в Индии, убежали из нее и появились сначала в Средней Азии, потом на Ближнем Востоке, потом в Европе и в России. Вы их знаете — они до сих пор странствуют и называются цыгане.

Единого государства раджпуты не создали. Это были люди крайне независимые, которые не хотели никому подчиняться. И поэтому они создали массу мелких княжеств, враждовавших друг с другом, но скрепленных единой системой каст, то есть единым стереотипом поведения и единой браминской религией, которая тем не менее раскололась на два исповедания, иногда споривших друг с другом, но не боровшихся.

Во главе новой индийской религии, которую оформил один из последователей Кумарилы Шанкара, была буддийская троица, подобная Троице христиан, но строящаяся по совершенно другому принципу. Творящий Брама все время спит, но время от времени он просыпается и творит мир. Потом мир опять портится, портится, а Брама спит. Потом он опять просыпается, видит такое безобразие, творит мир заново и так до следующей порчи. А в мире действуют два начала: охраняющее начало — это Вишну и начало уничтожающее и воссоздающее — это Шива. Жрецы Вишну назывались учителями — гуру, а вишнуиты были обязаны воздерживаться от всякого рода опьяняющих напитков, которые разрушают тело, и обязаны были оказывать знаки внимания всем женщинам вишнуистского культа.

Вот приходит старичок, какой-нибудь учитель, в деревню, так он должен переспать со всеми женщинами этой деревни, иначе жуткая обида, — значит, он какую-то семью обошел своими благами, а он должен всем верным оказать знаки внимания, вполне естественные. Ему, может, и неохота, но — обязан! Может, там какая-нибудь старушенция или уродина, — это не имеет никакого значения, — выполняй свой служебный долг!

Шиваитам же, наоборот, — категорически запрещалось соприкосновение с дамским полом, но вменялись в обязанности наркотические и опьяняющие напитки, для того чтобы как можно скорее изнурить свою плоть, уничтожить ее, чтобы она восстановилась заново. Идея переселения душ, естественно, осталась, потому что она была в основе всей восточной мудрости.

Иногда шиваиты с вишнуитами спорили, но эти споры не были, как мы бы сказали, антагонистическими, они, скорее, походили на борьбу демократической и республиканской партий в Америке: одна дополняет другую. Порядка в это время в Индии было довольно мало, потому что Южная Индия с трудом подчинялась новому раджпутскому режиму, но они ее все-таки завоевывали и наводили свой порядок.

Кончилось это довольно быстро. Когда мусульмане появились на границе Индии, — сначала арабы по морю высадились в Синде, а потом среднеазиатские Газневиды[413] начали делать походы через Гиндукуш (через Хайберское ущелье, прозванное «воротами в Индию»), то они не встречали сопротивления разрозненных индусских княжеств. Объединиться эти раджпуты никак не могли, и потому их довольно быстро подчинили себе мусульманские властители, установив в Индии мусульманскую верховную власть. Но эти мусульманские султаны ничего не могли поделать с настроем жизни, со стереотипом поведения, с местными воззрениями и всеми этнографическими особенностями, которые установились в результате этого пассионарного толчка.

И как ни странно, и мусульмане, и сменившие их англичане вынуждены были с этим мириться, иногда даже во вред себе. Потому что, если какой-нибудь мусульманский султан вдруг нарушал какой-нибудь обычай индусов, то его в один прекрасный момент кусала кобра. Вот идет он по своему дворцу в гарем, скажем, а кобра выскочила и укусила. — Неприятно, лучше не нарушать обычаи индусов. Мусульманские владыки знали это очень хорошо.

Англичане с такими вещами справлялись. Но они спасовали перед другой коллизией. Дело в том, что когда выросли такие большие торговые города, как Бомбей (а это город с несколькими миллионами жителей), то неприкасаемые, которые только одни и могли заниматься уборкой улиц (ни один индус, под угрозой потери касты, не возьмет метлу в руки), повысили цену на свой труд. А жившие там англичане и англичанки не могли у себя дома вытереть пыль (хотя это им ничего не стоило — взял тряпку и обтер) под угрозой того, что с ними перестанут общаться все индусы. Поэтому им приходилось нанимать домработницу — какую-нибудь индуску из низшей касты, которая приходила, вытирала пыль и брала половину зарплаты мужа. А когда они уж совсем обнаглели, то устроили забастовку метельщиков и уборщиков во всем Бомбее, и ни одного штрейкбрехера не нашлось, представьте себе! Лучшие адвокаты у них были, так как они были — каста, они имели свою организацию. Они выбрали талантливых мальчиков из своей среды (там, естественно, были способные ребята), которых послали в Англию — в Оксфорд и Кембридж. Те кончили юридические факультеты, стали адвокатами, вернулись и начали представлять их интересы. Самым выгодным оказалось — быть членом низшей касты. И доходы, и работа непыльная (пыльна, но денежна!), и при этом никакой конкуренции.

Так что новый стереотип поведения оказался чрезвычайно жизнестойким. Он дожил с VII–VIII в., когда он установился, до XX в. Как будут с этим справляться новые правители Индии, я не знаю. Касты отменил только Неру.[414] Но Неру был индус только по рождению. По всему своему строю жизни, по настрою, по профессии, по образованию, по всему, — это был просто английский журналист. И, естественно, он ввел английские порядки. А что-то из этого получится, вы сами посмотрите. Я не знаю.

Совершенно иначе дело пошло в Тибете. Тибет — страна горная и изолированная, но изолированная довольно относительно. В V в. северная и западная части Тибета были населены индоевропейскими племенами, близкими к индусам. Там жили дарды и моны. Они поддерживали светлую религию Митры, но очень искусились в колдовстве и волшебстве: они порчу наводили, какие-то травы у них были, гипноз. Всего такого у них было полным-полно, и при этом сами они были европеоидного типа. А вот здесь (Л. Н. Гумилев показывает на географической карте. — Прим. Ред.) из Южного Китая некитайские племена постепенно поднимались по великой реке Брахмапутре (здесь она называется Сампо), и их там назвали кяны. В Тибете они встретились с дардами и монами.

О происхождении тибетцев, возникших на месте этого этнического контакта, у самих тибетцев была легенда, предвосхитившая Дарвина, — что тибетцы произошли от обезьяны.[415] Но только, в отличие от Дарвина, они считали, что обезьяна — это был самец, а самка была ракшатица, ну, вроде самки лешего. Ракшасы — это горные лесные духи. И вот, когда она увидела этого прекрасного царя обезьян, который решил спасаться по буддийской вере в Тибете, она в него влюбилась, пришла к нему и потребовала, чтобы он на ней женился. Бедный этот самый царь обезьян — отшельник, ученик бодисатвы Авалокиты, он меньше всего хотел удовлетворить желание этой ведьмы. И вообще, он хотел заниматься спасением души и отшельничеством. А вместо этого, вот тебе пожалуйста, явилась такая вот влюбленная. И он категорически отказался. Тогда она спела ему песню:

О, обезьяний царь! Услышь меня, молю!

По воле злой судьбы, я — бес, но я люблю.

И страстью сожжена, теперь к тебе стремлюсь.

Со мной не ляжешь ты, — я с демоном сольюсь!

По сотне тысяч душ мы будем убивать,

Мы будем жрать тела, мы будем кровь лизать,

И породим детей — жестоких, словно мы.

Они войдут в Тибет. И в царстве снежной тьмы

У этих бесов злых возникнут города,

И души всех людей пожрут они тогда.

Подумай обо мне и милосерден будь,

Ведь я люблю тебя, приди ко мне на грудь!

Бедный отшельник, испуганный такой настойчивостью, обратился к бодисатве Авалоките и стал ему молиться:

Наставник всех живых, любви и блага свет!

Я должен соблюдать монашеский обет.

Увы, бесовка вдруг возжаждала меня,

Мне причиняет боль, тоскуя и стеня,

И крутится вокруг и рушит мой обет.

Источник доброты! Подумай, дай совет!

«Авалокита подумал, посоветовался с богинями Тонир и Тара и сказал: «Стань мужем горной ведьмы». А богини закричали: «Это очень хорошо, даже очень хорошо!» (Смех в зале.)

И народили они детей. Дети были самые разные, одни — были умные, похожие на отшельника, другие — хищные, похожие на маму. Но все они хотели есть, а есть было нечего. Потому что отец и мать, занятые самосовершенствованием, о них не заботились, и они стали кричать: «Что же нам есть?»

Тогда этот самый отшельник обратился опять к Авалоките и пожаловался ему, что вот теперь:

Сижу в грязи, средь сонмища детей, -

Наполнен ядом плод, возникший из страстей.

Греша по доброте, я был обманут тут.

Мне давит душу страсть, страдания гнетут.

Духовные дела и мук духовных яд

И боли злой гора всегда меня томят.

Источник доброты! Ты должен научить,

Что надо делать мне, чтоб дети стали жить?

Сейчас они всегда, как бесы, голодны,

А после смерти в ад низринуться должны.

Источник доброты! Скажи, скажи скорей

И добрый мне совет пролей, пролей, пролей!

Авалокита помог ему и дал бобы, пшеницу, ячмень и всякие плоды и говорит: «Брось в землю. Они вырастут — будешь кормить детей».

И вот из этих детей появились тибетцы. Как видите, легенда довольно точно передает коллизию, которая исторически подтверждается: наличие двух этнических субстратов, которые в условиях пассионарного толчка консолидировались и создали единый, монолитный и весьма энергичный, хотя и многоэлементный, мозаичный внутри системы тибетский этнос.

В основе этого дела была религия бон и племена, которые возникли на базе дардского, монского, с одной стороны, а с другой — монголоидного кянского элемента (кян — древнее слово, так назывались монголоидные тибетцы).

В общем, оказалось, что Южный Тибет (Л. Н. Гумилев показывает на географической карте. — Прим. Ред.) представляет собой долину, заселенную разными племенами, со своими племенными вождями, скрепленную одной верой, той самой митраистической, о которой я рассказывал, и не имеет возможности никак объединиться. Потому что каждое племя, естественно, не хочет признать главенства другого племени.

Но тут тибетцам повезло. В эпоху великого упадка Китая в V в., когда в бассейне Желтой реки шла жуткая резня, один из вождей побежденного отряда сбежал от своих победителей табгачей. Он бежал в Тибет. Звали его Фан-ни. И тибетцы страшно обрадовались, что он пришел, да еще с отрядом, и выбрали своим царем — цэнпо. Это не то царь, не то председатель, не то президент, не то высшая должность с полномочиями, но без всякой возможности их осуществления. Это особое совершенно слово — ценно. Ну, в общем, он стал главой для всех тибетцев, с большими прерогативами, но без реальной власти. Потому что он должен был считаться и со жрецами бона, и с племенными вождями.

Тем не менее организация была достигнута. Тибетцы стали распространяться на запад, завоевывая вот здесь (Л. Н. Гумилев показывает на географической карте. — Прим. Ред.) памирские земли; на восток — Шаншун — они не захватывали, потому что жить там нельзя. Там слишком большая влажность и муссоны с Индийского океана достигают Северного Тибета и здесь выпадают. Дальше через Куньлунь они не переносятся. И поэтому в Северном Тибете такая влажность, что и кизяк гниет сразу же, не сохнет, и деревья, если падают, немедленно гниют, — не с чего развести огонь, хотя лесов и зверей много. Костер не разожжешь, и потому жить нельзя. Поэтому тибетцы двинулись на восток и на запад — на завоевания.

Но при этом каждый поход надо было согласовывать со всеми вождями племен и жрецами религии бон (шен назывался этот жрец). И поэтому царская власть была в очень тяжелом положении — она не имела основ. Как я уже сказал, буддийские общины всегда ютятся у подножий деспотических престолов, потому что деспот не имеет опоры в народе, он нуждается в том, чтобы у него были интеллигентные советники и сотрудники, не связанные с народом. А поскольку буддийская община, по принципам своим, всегда экстерриториальна, человек, вошедший в общину, рвет все связи. Но если он при этом достаточно энергичен, пассионарен и интеллигентен, то его очень удобно использовать как советника, как чиновника для всяких дел.

И этот опыт перенял один из цэнпо — Сронцангамбо. Он пригласил к себе буддистов и сказал, что разрешит им проповедовать буддизм в Тибете. А в их лице он надеялся получить противовес против племенных вождей и жрецов бонской веры. Коллизия вообще-то известная: престол, который поддерживают народные массы, выступает против аристократии и традиционной церкви. В Европе такое бывало неоднократно. Кончилось это для него плохо. Источники пишут о постройке им грандиозного дворца Потала, который вы сейчас можете увидеть на многочисленных картинках. Он стоит до сих пор, тогда строили очень надежно. Вокруг дворца тогда валялись вырванные глаза, отрубленные пальцы или руки, головы, ноги людей, которые или не хотели принимать буддийскую веру, или спорили с ним. Потом куда-то исчез сам цэнпо, буддизм оказался в гонении.[416]

Я просидел несколько лет над историей этих лет Тибета. И установить здесь хронологию при наличии даже нескольких версий — собственно тибетской, китайской, сведений, которые в Индии сохранились (отрывочные переведены на английский, сейчас доступны), оказалось очень трудно.

Стало только ясно, что в Тибете сложились две партии — монархическая, которую поддерживали буддисты и которая стремилась совершить монархический переворот с ущербом для аристократии и традиционной церкви; и партия традиционалистов-аристократов, сторонников бона и противников буддизма.

С одним из последних — Мажан его звали, произошла такая история. Он фактически был главой правительства при молодом цэнпо и ничего не боялся, потому что знал, что убить его буддисты не могут — ведь буддисты не могут никого убивать. А раз его не убьют, то он будет держать власть в своих руках. Но буддисты были люди очень отчаянные. Они сказали: «Ладно, мы его не убьем», заманили его в подземную пещеру, где были могилы старых царей, и заперли дверь. Никто его не убивал, он сам там умер — это его личное дело. Закон был соблюден, а переворот — совершен. Царь был объявлен воплощением Маньчжушри — бодисатвы мудрости, и начал жесточайшие войны, причем с помощью своих бонских подданных, но правил он при этом при помощи своих буддийских советников. Кончилось это для него тоже плохо, потому что боне кие жрецы его околдовали, когда он изменил своей тибетской жене в пользу индусской жены, и та приревновала. Послала своего сына, чтобы он потребовал у него нательную одежду. А как только он, испуганный, отдал сыну нательную одежду то его «околдовали» и он умер. Какая там была отрава, я не знаю, но какая-то была.

Важно только то, что пассионарное напряжение там было страшное, и власть использовала иноземную культуру для объединения Тибета. Кончилось совершенно трагически. Последний монарх — Лангдарма его звали, перешел в бон и начал истреблять всех буддийских монахов. Тогда один буддийский монах его убил, все-таки пожертвовал душой (не жизнью, заметьте, а душой!) — скандами своими, потому что он должен был после этого развалиться и погибнуть, и уже в нирвану никогда не попадет. Но он — ради веры — пожертвовал и застрелил того царя и убежал. А потом началась полная анархия.

Тибет развалился, а ведь перед этим это была крупная держава — вот такого масштаба, вот (Л. Н. Гумилев показывает на географической карте. — Прим. ред.), Непал и части Бенгалии — всё был Тибет. Он развалился на свои составные части: каждое племя огородилось дозорами, каждый монастырь или замок огородился высокими стенами, выйти куда-нибудь — попасти скот или поохотиться — было связано с риском для жизни. То есть в Тибете после этой пассионарной вспышки сгорание прошло настолько быстро, что эти «угли», вообще говоря, мешали друг другу жить. Буддизм потерял Тибет полностью, тибетцы вернулись в старую веру и к колдовству, которое их очень устраивало: чтобы можно околдовать врагов и опоить их чем-то или навести на них порчу — и очень хорошие средства борьбы.

Но туда в XI в. явился новый проповедник — Атиша, который стал проповедовать мягкие формы буддизма. (А буддизм в это время имел уже огромное количество разных форм. Но мы об этом говорить не будем.) А у него оказался талантливый ученик — поэт Миларайба, который сочинял дивные стихи. И эти стихи на тибетском языке (сам Миларайба был тибетец, не индус) дошли до сердец тибетцев. И постепенно тибетцы стали переходить обратно в буддизм, стали усваивать себе его принципы, и даже бон разделился на черный бон, враждебный буддизму, и белый бон, компромиссный буддизму.

Это продолжалось до XV в., пока там не появился новый гениальный тибетский мальчик — Цзонхава,[417] который создал «желтую веру» — тот буддизм, который имеется сейчас у монголов, бурят и калмыков. (То есть имелся, сейчас его практически и там нет, и у тибетцев нет. Сейчас он уже кончился.) Но это уже было под влиянием несторианства, которое было принесено в Восточную Азию христианами в VI в. — это уже подробности истории культуры, которые нас не интересуют. Мы видим, что характер третьей вспышки (вот считайте — первая, вторая, третья (Л. Н. Гумилев показывает на географической карте. — Прим. Ред.) совершенно не похож на то, что было во время первой вспышки — вспышки древних культур.

И, наконец, что же было в это время в Китае?

Китай кончил свой древний период задолго до VII в. Фактически в восстании Желтых повязок, описанном Гуанджуном в книге «Троецарствие» (рекомендую к прочтению!), он потерял свою пассионарность и существовал по инерции, как здание, которое все время обваливается кусками — там угол упал, там окно обвалилось, там крыша просела, вот таким образом он существовал. В 304 г. н. э. хунны подняли восстание против китайцев, которые страшно их угнетали. А хунны жили вот здесь, на севере Китая. Вот здесь вот они жили. (Л. Н. Гумилев показывает на географической карте. — Прим. Ред.) И 46 тысяч хуннов (против 16-ти миллионов китайцев!) имели грандиозный успех. Они захватили в плен двух императоров и весь Северный Китай. Взяли власть в свои руки, но поскольку они были принуждены использовать китайцев и китаянок, то те, будучи патриотически настроены, стали истреблять хуннских царевичей и вождей. Особенно женщины в этом деле усердствовали, они оказались более патриотичны, чем мужчины.[418]

В общем, хуннское царство пало, оно заменилось царством сяньбййским — это древние монголы, выходцы из Сибири. Те в конце концов тоже погибли. Тут жуткая история, если кто желает, прочтите мою книгу «Хунны в Китае»[419] — там описана смена двадцати семи правительств за очень короткий, 150-летний период времени. Сами понимаете, все это могло быть только при абсолютном несовпадении уровней пассионарности. В одном случае она была выше, в другом — ниже; и поэтому одна давила другую. Там у меня в книге все подробно написано и термин «пассионарность» уже фигурирует. Так что повторять это не имеет смысла, расскажу только, чем это все кончилось.

В середине VI в. все иноземные правители в Китае уступили место своим первым министрам, которые расправились со своими государями самым жестоким образом, в лучшем случае их просто убивали, а в худшем — рубили на мелкие части, бросали в реку. И образовались два государства. Одно вот здесь (Л. Гумилев показывает на географической карте. — Прим. Ред.) — чжоусы, а другое здесь — Цинь. Они воевали друг с другом, — оба были китайские. И во время этой войны к северу и к югу от Китая были еще два государства. Из этих четырех каждое воевало против остальных трех. В результате наступил голод. В Китае это бывает редко, но тут наступил. Какой-то недород был или урожай собрать во время войны было трудно. Убыль населения в Северном Китае считалась до 80 процентов.

И после этого, когда опять наступили хорошие годы, плодородные, победило всех вот это северо-западное китайское государство (Л. Н. Гумилев показывает на географической карте. — Прим. ред.), конечно, более культурное, богатое и населенное. Начался жуткий прирост китайского населения

— с совершенно иным генофондом;

— с совершенно иными традициями;

— с иным произношением своих слов,

— с иными целями и установками, чем у древнего населения.

С древностью этот средневековый Китай роднит только традиционная иероглифическая система, которая осталась и до сих пор существует, но пока считать это культурное достижение, так сказать, связующим звеном, нет никаких оснований.

А раз изменился и стереотип поведения, и нравы, и обычаи, и цели, и задачи, то, естественно, должны были измениться и культурные идеалы, и культурные влияния.

Победившая в результате жутких культурных войн династия Тан была смешанного тюрко-китайского происхождения, сам ее основатель — император Тайцзун (второй император династии Тан, но он был и основатель ее), когда примирились остатки саянских киргизов, сказал: «Мы с вами родственники, мы с вами единоплеменники — одного народа».

Он проявил невероятную любовь ко всему западному, а для Китая запад — это Монголия, Средняя Азия и Индия. Индия в это время, в VII в., давала буддизм. В самой Индии буддистам стало плохо, и поэтому они с удовольствием переезжали в Китай, чтобы становиться там учителями. В Монголии — жили древние тюрки, исключительно воинственный народ, которые, будучи побеждены этим Тайцзуном, признали его. Ли Шиминь его звали, он был очень хороший благородный человек. Они подчинились не Китаю, а вот этому Ли Шиминю, которого считали своем ханом и были его верными сторонниками.

А согдийцы, на которых в VII в. со страшной силой давили арабы, бросались в Китай за помощью, просили гарнизонов, просили полевых войск, чтобы их спасли от их арабских грабителей. И вместе с этими дипломатами туда шли деньги и вещи. Танская династия была самой западнической династией Китая. А китайские патриоты, естественно, страшно возражали. Они говорили (у Конрада[420] есть прекрасная статья по этому поводу): «Зачем нам эти западные чужие обычаи? Зачем нам, чтобы юноши уходили в монастыри и, ничего не делая там, выпускали свою энергию куда-то в воздух, ради спасения души? Они должны быть или земледельцами, или чиновниками, или солдатами — они должны приносить пользу государству. Надо перебить всех буддийских монахов, запретить все западные влияния и заставить людей работать на благо своей страны.

Читать лекции разрешалось — в Чаннаньском университете и даже в Чаннаньской консерватории. В Чаннани была консерватория, где даже учили танцовщиц и певиц для придворного театра. Но танские монархи — наследники Тайцзуна продолжали:

— увлекаться индийским балетом с обнаженными танцовщицами (китаянки танцуют только одетые в халаты);

— они увлекались своими воинами, которые скакали в широких штанах на своих степных конях, а не так, как китайцы еле-еле трусцой, держась за луку;

— они увлекались согдийцами, которые приходили с богатыми одеждами и проповедовали учение Мани (это гностическое учение) или учение о почитании огня;

— они переводили эти книги, интересовались этой литературой.

Кончилось тем, что основная масса китайского населения, проникшая на чиновные должности, и окружение тайского дворца и иноземцев, хотя бы и живших в составе империи, — пришли в резкую контроверзу.

Одна китайская императрица — У ее звали («попугай»), ввела обязательный экзамен на чин, что продолжалось вплоть до Гоминдана. Чтобы получить чиновную должность, надо было сдать экзамен по классической китайской филологии, сочинение написать и ответить устно. Экзамены были жуткие, принимали в значительной степени по блату. Но все равно требования были невероятно высокие. И кто же принимал? Профессора-то все были китайцы, пропускали они по блату — своих. Да свои-то и могли выучиться: китайцы — страшно усидчивый народ. А тюрки, или согдийцы, или тибетцы, или корейцы, которые служили в танское время в армии или еще где-нибудь, они вообще и кисть-то держать не умели, и иероглиф-то не могли, подписаться-то еле-еле могли. Они, конечно, теряли все должности и все преимущества, но это было только в гражданском управлении. В военном, — они держали власть в своих руках, ибо у них были сабли. Они умели ими владеть. Тогда возникла рознь между гражданскими чиновниками и военными. Казалось бы, военные имеют реальную силу — они могут сражаться, а эти — доносы писали и очень ловко писали и в большом количестве, оговаривая всех: наиболее способных полководцев, наиболее лояльных принцев Танского Дома, наиболее выдающихся солдат. И тех по доносам казнили. Армия ослабла. Кроме того, армию пронизали шпионами, которые должны были все доносить. Китайцы-то к этому привыкли: «Ну стукач и стукач, — подумаешь!» А тюрки этого переносить не могли. «Как же это? Он мой боевой товарищ или стукач? Что-нибудь одно!»

Если они выясняли, что он стукач, то убивали его. Тогда им присылали следующего. Понимаете, тут проявилось полное этническое несоответствие. Кончилось тем, что императрица У сначала произвела переворот, казнила почти всех принцев Танского Дома, кроме собственного сына, которого загнала в жуткую ссылку. Потом ее низвергли. Сына вызвали, но он уже был совершенно травмированный, однако стал управлять — более-менее ничего. Но его жена произвела очередной переворот. Китаянки активно действовали, такие пассионарные — жуть! Новый переворот, и ее прикончили сторонники Танского Дома. Но за это время война-то шла на границах: тюрки восстали, согдийцы предпочли такому импотентному правительству подчинение арабам, тибетцы бросились на западную границу.

Воевать кому-то надо было? — Ввели наемные войска. Но наемные войска состояли из тех же тюрок, монголов и тибетцев. И они так же, понимаете, ненавидели систему доносов, шпионажа и стукачества, как и все их предшественники. И кончилось дело тем, что один из вождей войска — Ань Лушань его звали — в 756 г. поднял восстание в местечке Юйянь — здесь вот (Л. Н. Гумилев показывает на географической карте. — Прим. ред.), возглавив три корпуса пограничных войск (всего было 12).

Три корпуса, 150 тысяч человек, которые под звуки барабанов сказали, что они испепелят эту подлость, которую им присылают, и вообще они с этим мириться не будут.

И началась жуткая гражданская война, которая продолжалась всего шесть лет. Унесла она из Китая населения — вот считайте: 56 миллионов перед началом гражданской войны и 17 миллионов после конца гражданской войны. Понимаете, в то время каждый профессиональный воин это был примерно наш мастер спорта, а то и чемпион по фехтованию и верховой езде. А против них пришлось бросить:

— необученные крестьянские толпы;

— или императорскую гвардию, состоявшую из сынков знатных фамилий — тоже не обученную, только шикарную очень;

— или население городов.

В общем, поэт Ду Фу писал по этому поводу так:

Пошли герои снежною зимою на подвиг, оказавшийся напрасным,

И стала кровь их в озере — водою, и озеро Чэнь Тао стало красным.

В далеком небе дымка голубая, уже давно утихло поле боя.

Но 40 тысяч воинов Китая погибли здесь, пожертвовав собою.

И варвары ушли уже отсюда, кровавым снегом стрелы обмывая,

Шатаясь от запоя и от блуда и варварские песни распевая,

А горестные жители столицы, на север оборачиваясь, плачут,

Они готовы день и ночь молиться,

Чтоб был поход правительственный начат.[421]

Но «поход правительственный» удалось начать только тем способом, что попросить помощи у своих заклятых врагов — уйгуров и тибетцев. И когда регулярные части уйгурского хана и тибетского цэнпо пришли на помощь своему естественному противнику — императору Китая, то войска Ань Лушаня стали терпеть поражения. Он сам погиб, его наследник Ши Сыминь тоже был убит. Восстание было задавлено правительством. Надо было — руками врагов истребить свою регулярную армию. Так захлебнулся пассионарный толчок в Китае.

Как видите, не похоже ни на древность, ни на соседей, ни на что.

То есть мы видим, что индивидуальность этих процессов вовсе не скрадывает общности пассионарного толчка, а идет за счет местных условий, местной этнографии, местной географии, того, что мы называем страноведением. Таковы параметры этногенетических процессов во всем мире.

Поляризация в суперэтносах.

Этнические контакты:в Северной Америке; в Европе; в Полинезии и Африке. Контакты русских и западноевропейцев с индейцами, монголами, чукчами, эскимосами. Разница в мироощущении протестантов и католиков.

Итоги курса. Перспективы изучения этнологии с естественнонаучных позиций.

Как мы показали на предыдущей лекции, одни и те же пассионарные толчки дают совершенно различные результаты, в зависимости от того, на какую почву они падают. Ход развития зависит от целого ряд причин, но для того, чтобы оно шло — необходим пассионарный толчок. Кроме того, как мы уже знаем из предыдущих лекций, все эти пассионарные толчки проходят свои фазы — фазы этногенеза, когда они чутко реагируют на повышение и понижение уровня пассионарного напряжения системы. Причем после акматической фазы они ломаются.

Это явление отмечено было до меня, хотя и не объяснено, поскольку пассионарность не была известна автору этой концепции — Тойнби.[422] Но он отметил, что время от времени, в развитии (которое он считал общественным, а не этническим) наступает то, что он называл «брейкдаун», — по-русски надлом.

После чего развитие продолжается, но уже в смещенном виде. Кривая как-то действует и дальше. Иногда система разваливается на две или три, несколько систем, произошедших из одной. То есть если мы примем высказанную некогда нами гипотезу этнического поля, то это происходит раскол поля.

И вот давайте посмотрим, как это бывает и как ведут себя части и группы — с большими, с далекими от них, чуждыми для них народами — и окажется ли в результате того, что вы прослушаете, что персональные качества того или другого суперэтноса не безразличны? Что с одними устанавливаются контакты одного рода, с другими — другого?

Опять-таки пойдем путем, принятым в истории. Проследим бегло развитие того пассионарного толчка, который в IX в. захватил Западную Европу.

Прошел он по Скандинавии вот таким образом (Л. Н. Гумилев показывает на географической карте. — Прим. ред.), через Северную Францию, захватив вот эту часть, прилегающую к Германии, и территорию, прилегающую к Северному и отчасти к Балтийскому морю; через Астурию и ушел в Атлантический океан.[423] А дальше — неизвестно. Там населения не было в те времена или было мало, так что оно не среагировало.

В результате сложились три очага этногенеза.

Самый большой и крупный сложился вот здесь — между Парижем и Рейном, — на этой территории (Л. Н. Гумилев показывает на географической карте. — Прим. ред.), где было очень смешанное население. Были, с одной стороны:

— местное галло-римское население — романизированные кельты, говорившие на испорченной латыни;

— с другой стороны — пришлые разные германские племена, в основном — франки;

— несколько южнее — алеманы и бургунды.

И все они очень быстро перемешивались.

Так что условия для лабильности, условия для малой сопротивляемости внешнему воздействию — были. И когда это воздействие произошло, то эти племена, эти этнические субстраты (потому что я их назвал племенами условно, они были этносами более древнего периода), они слились в два довольно больших этноса. Один из них стал называться (и называется до сих пор) — немцы, они себя называли «deutsche» — копьеносцы. А другой мы называем древним именем франки, а по-французски это будет «france» — французы, но который никакого отношения не имел к традициям, культуре, языку и вероисповеданию тех древних подлинных франков, которые захватили территорию бывшей Римской Галлии.

Это центральная часть и здесь, как видите, создались: саксонский этнос (Л. Н. Гумилев показывает на географической карте. — Прим. ред.); здесь — французский этнос. В промежутке — алеманны — не создали этноса; и — бургунды, которые были в стороне и тоже хранили традиции и сопротивлялись по силе возможности, но не имели возможностей и никаких перспектив.

А вот германцы на среднем Рейне, вот в этих местах (Л. Н. Гумилев показывает на карте. — Прим. Ред.) — они оказались затронуты этим толчком.

То есть мы можем, совершенно четко, с довольно большой точностью, очертить границы этого толчка, который, видимо, проходил таким вот образом (Л. Н. Гумилев показывает на географической карте. — Прим. Ред.) — широкой полосой, потому что были затронуты и славянские районы в низовьях Эльбы, и течение среднего Рейна. (Голоса из зала. — Ред.) — Вот именно. Британские острова затронуты не были, вот что интересно. Испания затронута не была. Голландия затронута не была. А была затронута почему-то горная Астурия. Если мы проведем прямую, вот таким вот образом (Л. Н. Гумилев показывает на географической карте. — Прим. ред.), то она так сюда и попадает.

В IX в. в Астурии сидели беглецы от арабов, захватившие почти весь Пиренейский полуостров, сидели в горах, не желая сдаваться мусульманам, защищались, как могли. Вероятно, они бы не удержались против превосходящей силы арабов, ежели бы арабы сочли их дикую, горную область достойной завоевания. Арабы просто не лезли в эти горы, чтобы не терять зря людей. Впрочем, когда им надо было совершить поход, они прошли до самого Бискайского залива. Разорили, вообще говоря, все церкви и даже захватили монастырь святого Яго (Якова) и увели единственного монаха, который там их дождался, не убили его, а сказали: «Поскольку ваш святой, действительно, был отшельник, а ты его почитаешь, то уйдешь с нами вместе. И будешь у нас — в Кордове его почитать тоже».

Но ставить гарнизоны в этих горах и удерживать их они не считали нужным, тем более что здесь вот (Л. Н. Гумилев показывает на географической карте. — Прим. Ред.) между Гаронной и верхней Эбро жили дикие и совершенно отчаянные реликтовые баски, которые не подчинялись ни арабам, ни французам, ни испанцам — никому. И хотя они числились христианами, но христианство у них было очень своеобразное. Даже в последнее время они, занимаясь разбоем и убийствами, — перед тем, как выстрелить в свою жертву из ружья, они его крестили и прикладывали к нему образок: «А вот уже можно».

У них католичество приняло такие вот формы. Но, во всяком случае, с этими басками арабы тоже решили не связываться, тем более что никакой пользы от них не было: и дани от них не получишь, и жить в этих горах им не хотелось.

То есть всё это уцелело. И с начала VIII в., с 711 г. додержалось до середины IX в. в таком первобытном состоянии. В середине IX в. первый раз объединенные астурийские испанцы совершили поход против мусульман и захватили область Галисию. Конечно, они ее не удержали — их отбили. Но этим было положено начало Реконкисты.[424]

Таким образом, мы видим, что сложились три больших этноса. Немцы в виде саксонцев и франконцев, — уже не саксов и франков, а саксонцев и франконцев, — разница очень большая!

Французы — вокруг города Парижа. Здесь (Л. Н. Гумилев показывает на географической карте. — Прим. Ред.) жили аквитаны, здесь — бургунды, кельты.

А здесь — испанцы, так они стали себя называть, — астурийцы. И хотя в это время еще преобладали местные названия, — Астурия, Галисия, Арагон — потом создался (позже — в XII в.), Кастилия и так дальше, но они — были. И все они понимали, что они — испанцы. За исключением крайней части их, которая как-то очень мало тяготела к общепиренейскому единству и образовала в дальнейшем — Португалию. Но это вопрос отдельный.

То есть мы видим, что крупнейшие европейские нации — английская и итальянская были за пределами толчка. Прекрасно.

Что же было дальше?

Создались на этом фоне две культуры. Одна культура — римско-католическая, которая охватила континентальную Европу и Испанию, другая — скандинавская языческая культура — культура викингов. Сначала они боролись между собой — весь IX в. В X в. началась постепенная христианизация Скандинавии. Вообще-то она встречала некоторое сопротивление, но это было не такое сопротивление, чтобы можно было остановить христианизацию. За X век были крещены:

— сначала датчане;

— потом шведы, которые довольно вяло восприняли христианство, но вяло же ему и сопротивлялись;

— затем норвежцы, которые сопротивлялись несколько более энергично, потому что они хотели практиковать человеческие жертвоприношения. Они считали, что это очень им помогает в жизни, а христиане это запрещали.

И наконец, в 1000 г. была крещена совершенно такая фантастическая страна — Исландия.

Этим было закончено крещение Севера, то есть приобщение его к единой целостности, которую средневековые люди великолепно понимали и называли — французы «Chretiente», а немцы — «Christentum» — Христианский мир.

Но в этот Христианский мир отнюдь не входили византийские греки. В этот мир не входила крещеная Русь. Не входила Ирландия, как ни странно, которая была обращена в христианство еще в V в., задолго до этих варваров. Нет! Они все не входили.

Дело было очевидно, не в собственно принадлежности к той или другой религии, а в принадлежности к той суперэтнической целостности, которая получила название от исповедания веры, от конфессии.

Пассионарность из этих очагов распространялась со страшной силой.

Англия получила пассионарность импортную, то есть в нее ввезли пассионарность:

— сначала норвежские и датские викинги, которые захватили англосаксонское королевство и долгое время держали в своей власти, ну и конечно, рассеяли генофонд по популяции;

— потом ее захватили норманны из Нормандии. Это — норвежцы, подчинившиеся французам и офранцузившиеся. Те повторили ту же операцию.

И наконец, когда нормандская династия кончилась — в XII в., из Пуатье был приглашен родственник королевы Матильды — Анри Плантегене (Плантаженэ по-французски, а по-русски мы его называем Генрих Плантагенет), — настоящий француз. Привез с собой массу французов и больше любил Францию и свои французские владения, чем Англию, которую он унаследовал. Ну, кто же отказывается, когда дают корону! Естественно, там произошло еще большее внедрение пассионарности в массу английского населения.

В результате Англия оказалась страной с уровнем пассионарности не меньшим, чем ее соседи — северная Германия или Франция.

То же самое произошло в Италии. Италия страна была прекрасная по климату, по ландшафту, по дарам природы и — совершенно беззащитная. И поэтому ее захватывали:

— то византийские греки — люди весьма пассионарные;

— арабы-берберы — тоже люди достаточно пассионарные (южную ее часть, они держали долго в руках);

— затем туда вторгались, вслед за ослабевшими лангобардами, — германские императоры: Отгон I, Отгон II, Отгон III, Отгон IV — легко запомнить.

И затем последующие короли франконской династии, захотевшие стать императорами:[425] Генрих II, Конрад, Генрих III, Генрих IV, Генрих V — тоже легко запомнить.

Потом — швабские короли:[426] Фридрих Барбаросса, его сын — Конрад VI, затем — Фридрих II, затем Манфред, Конрадин.

В общем, все это были совершенно отчаянные пассионарные немцы из мест, которые были затронуты пассионарным толчком и которые в этой прекрасной Италии рассеивали свой генофонд по популяции вместе со своими дружинниками.

Не теряли времени отчаянные французы, которые хотели всеми силами вышибить немцев. Из Нормандии явились нормандцы, в которых сочеталась норвежская пассионарность — с французской. Они захватили сначала (в XI в.) Сицилию, выгнав оттуда мусульман; затем Южную Италию, выгнав оттуда греков; создали нормандское королевство в Сицилии и в Неаполе. Оно назвалось еще тогда не королевство Обеих Сицилии, а просто Сицилианское королевство и Неаполитанское.

Их выгнали, в свою очередь, немцы. Немцев выгнали французы — Карл Анжуйский, разбивший Манфреда и Конрадина, захватил эту же территорию. И французы долго там держались, пока их не вышибли оттуда испанцы в 1282 г., это так называемые «сицилийские вечерни». Потому что один француз полез под юбку сицилианской женщине. Она завизжала. Француза сицилианцы убили, — они ревнивые были. И после этого с визгом закричали: «Бей французов!» — и убили всех французов, какие были. Потом дико перепугались (что им за это будет?!) и пригласили арагонского короля, который явился с флотом и отстоял Сицилию от этих французов. Арагонцы — тоже сила.

То есть в Италии оказался мощный импортный пассионарный генофонд. Все эти государства безумно здорово во время акматической фазы боролись друг с другом.

Боролись Англия с Францией, причем Англия, как я уже говорил на одной из предыдущих лекций, держалась, как могла, — ее поддерживали гасконские бароны. Потому что столицей Английского королевства фактической был не Лондон, а — Бордо. Там король Эдуард I — основатель могущества Англии — пребывал, и там он любил находиться. Самое слово «бордо» — это множественное от известного французского слова, — оно его очень устраивало. А в Лондоне, например, — в скучном, буржуазном Лондоне, — существовал закон, что дворянин не может переночевать в лондонских стенах. А так как король — дворянин, то он должен был, решив все дела, — там, в Тауэре или во дворце, — вечером выезжать в загородный дворец, который для этой цели был построен, и там ночевать. Он не мог переночевать даже в собственной столице! Поэтому он предпочитал французскую жизнь — более веселую, более богатую и более пьяную. И поэтому, сопротивляясь городу Парижу, Южная Франция поддерживала англичан.

В Германии таких различий, как в Англии и Франции, не было. Но немцы тоже любили убивать друг друга и делали это со страшной силой. Причем установить систему здесь было очень трудно. Как Англия с Францией были одной системой, так Германия составляла единую систему со средней и верхней Италией. И население там делилось не на итальянцев и немцев, а на — гвельфов и гибеллинов, на сторонников папы и герцогской династии — Вёльфов (герцоги из Саксонии и Баварии) и на сторонников императора, который происходил из Швабии, вот здесь его домен (Л. Н. Гумилев показывает на географической карте. — Прим. Ред.) — вдоль Рейна.

Причем силы у них были примерно одинаковы. И никто из них не мог достичь никакого перевеса. Потому что бывало так, что папы ставят своего воспитанника в императоры и думают, что вот он будет лучше. Это был Фридрих II Гогенштауфен. Как только он стал императором, он начал бороться с папой. И когда папа какой-то очередной умер, он поставил своего любимца, своего наперсника, своего друга — генуэзца Синебаль де Фрески — папой Иннокентием IV. Тот, став папой, немедленно начал бороться против своего бывшего друга и благодетеля.

Война была — и очень кровавая, но соперничество было не антагонистическое. Эта постоянная война светской власти, опиравшейся на наемные войска и на юристов, на университеты, против духовной власти, опиравшейся на городские коммуны и крестьян; она была, в общем, той формой, в которой осуществлялось единство системы.

И так продолжалось до XV в. в Германии, до XVI в. во всей Европе, когда пассионарное напряжение, вследствие всех этих средневековых безобразий, резко снизилось.

А что значит — снижение пассионарного напряжения?

Понимаете, если вы все здесь находящиеся — равные пассионарии, вы не можете организоваться, потому что даже если у какой-то части вас, у десятка, есть общая доминанта, есть общая цель, то каждый будет говорить: «Он плохо руководит, давай — буду я!» И вы будете мешать друг другу — со страшной силой. А если еще и доминанты разные, — тогда совсем неразволочная[427] будет. И всё это может кончиться только тем, что люди поубивают друг друга.

А вот другое дело, когда пассионарность снижается. Когда есть пассионарии слабые, которые ради своего идеала, который они полюбили, который они восприняли, в который они уверовали, — они согласны на подчинение. И вот из таких можно создать огромную силу.

И это началось — сначала в 1415 г. на самой окраине Христианского мира — в Чехии. Почему в Чехии?

Чехия была, в общем, в стороне и никакого активного участия в войне гвельфов и гибеллинов не принимала. Больше они поддерживали пап, но и с императорами не ссорились. В общем, старались быть подальше от всех этих немецких свар и склок, потому что все-таки чехи — славяне и немецкие дела им были не так близки, как самим немцам. Поляки были от этого еще дальше и вообще довольно вяло смотрели, как там немцы режут друг друга. И поэтому у них сохранилась пассионарность еще довольно старая, она не была растрачена, хотя она была в низких формах. Ну, также как у турок — потомков сельджуков, по сравнению с турками-османами, как я рассказывал вам на предыдущей лекции.

И пока сильна была пассионарность в эпоху Гогенштауфенов в Германии, конечно, чехи помалкивали. Тихо-тихо вели какие-то мелкие войны с соседями, с австрийцами, и то неудачно: Рудольф Габсбургский разбил этого Пшемысла II — чешского короля, разгромил всю его конницу. Это для чехов большого значения не имело, поскольку и их король был тоже самый настоящий западник — по образованию, воспитанию, культуре был немец, хотя и носил славянское имя. После этого чехи выбрали себе королем люксембургского герцога Карла. Даже сложно сказать, кто он был — то ли немец, то ли француз. Он, я думаю, и сам не знал, — он не занимался этим вопросом, потому что это была страшно маргинальная область, граница между французами и немцами, и человек мог выбирать, — кем он хотел быть. А тут — ему предложили престол в Чехии. Он согласился и стал больше всего заботиться о своих чешских подданных и закатил им университет, роскошный! — один из самых лучших в Европе. Отсюда-то всё и пошло!

Дело в том, что в средневековых университетах жизнь студентов и профессоров (они жили одной группой, одной корпорацией,) — она шла по линии внутренней самоорганизации, а организовывались — по нациям. Нации устанавливались твердо, голосование в ученом совете шло тоже по нациям, студенты тоже, вообще, носили значки и какие-то кокарды тоже — по нациям; выпивали тоже — по нациям; дрались тоже — по нациям. Например, в Сорбонне было четыре нации: французы, провансальцы, немцы и, кажется, испанцы, — англичан не пускали. А в Праге было четыре нации: баварцы, саксонцы, поляки и чехи. То есть две — совершенно немецкие — верхненемецкая и нижненемецкая. Под поляками понимались — немцы Ливонского ордена, а отнюдь не поляки, потому что польская шляхта в это время, в XV в., больше травила зайцев и пила эту самую — старку и пшемошлянку и в университете обучаться не очень-то стремилась. То есть три нации были немецкие, а одна чешская, и она всегда бывала в меньшинстве.

Но Карл очень беспокоился о своих чехах, и он создал им условия, чтобы они могли, так сказать, в своем собственном университете чувствовать себя спокойно. И когда он умер и его сменил пьяница Венцеслав, то эта политика продолжалась, и ректором оказался профессор богословия чех — Ян Гус, который стал хорошо преподавать на чешском языке, переводил латинские тексты на чешский язык. И вообще говорил: «Мы же чехи, мы в своей стране, при чем тут немцы?»

А половина населения Праги были немцы. В Кутенберге (Кутна Гора сейчас это называется, близко от Праги) были рудокопы — немцы, в больших городах Богемского королевства сидели — немцы. Чехи — мелкое дворянство и крестьяне, а крупное дворянство делилось на чешское онемеченное и просто немецкое. И вот с университета пошло. Началась неразволочная между чехами и немцами. А Гус, кроме того, как человек очень набожный и искренний, он решил, что безобразия, которые делаются в церкви в это время, при полном разложении нравов, — надо исправлять.

Например, если священник католической церкви совершил уголовное преступление, то его надо судить — на общих основаниях, а не освобождать от наказания под видом духовного суда, где всё заблатовано. Индульгенции он осуждал — грехи за деньги не отпускаются. Ну и еще целый ряд таких мелких злоупотреблений.

Кончилось это дело трагически. Когда был созван собор в Констанце для того, чтобы отрешить папу Иоанна XXIII (а это был разбойник, который пролез на папский престол. Но все-таки его решили низложить), туда же вызвали — и Гуса, чтобы судить их обоих одновременно. Одного — за уголовные преступления и за жульничество, другого — за ересь. Результат был тот: Иоанн, благополучно увидев, что ему «не светит», убежал из Констанцы с деньгами и остаток жизни провел спокойно в Италии — в полном благоденствии и благодушии. А Гуса, которому дали Охранную грамоту, сожгли, как еретика. Причем большинством в один голос совет присудил его к казни, и этим одним голосом был — император Священной Римской империи венгерский король, брат Венцеслава Чешского — Сигизмунд, тоже люксембургский.

Понимаете, будь это тихое время и спокойное место, то все бы сочувствующие чехи почесали в затылках и сказали: «Во чего немцы-то — с нашими делают?!» — и разошлись бы пить пиво. Но время было бурное. И не случись это, случилось бы что-нибудь другое. Но чехи видеть не могли немцев, их — тошнило от них и в университете, и на площадях, и в торговой жизни, и на охоте, когда они встречались. Вот идет немец — противно чеху.

И все-таки на раскачку после казни Гуса понадобилось четыре года! То есть восстание, которое произошло в Праге, было не результатом возмущения после того, как узнали о невинной гибели профессора, обманутого и замученного. — Нет! Это был свой подъём пассионарности, — накопленной пассионарности, вернее, ее реализация в момент столкновения с уже растраченной, сниженной пассионарностью немцев.

Поднялись студенты университета и заявили, что все три немецкие нации должны иметь равное число голосов с чехами, поскольку университет — чешский. Студентов поддержали, немцев — отлупили. Сторонники немцев и императора Сигизмунда шли по улице, — на них напали и забили до смерти, — толпа! Потом ворвались в ратушу и всех католических депутатов ратуши — чиновников выкинули из окна, но это — смерть верная — там высоко. После чего Прага заявила: «Мы вас не знаем и папу не признаем. Папа — антихрист, а вера у нас истинная — Христовая. Как это делается — мы знаем. Вон там, у русских и у греков, совершенно правильно — чаша. Из чаши причащают и мирян и священников, а вы нам только облатку даете, а из чаши сами священники пьете. Так не хорошо».

На это немцы, — император и папа заявили, что это жуткая ересь и зачинщиков надо наказать!

«А, — сказали чехи, — наказать?!» И — пошло! С 1419-го по 1438 год шла война, состоявшая из бесконечных набегов, перечислять которые совершенно не возможно. Важно только то, что чехи отбили все крестовые походы, которые были направлены против Праги, что они сами вторгались в Баварию, в Бранденбург и в Саксонию и доходили до Балтийского моря, использовав новую тактику, — езду на телегах. Это, очевидно, от венгерских половцев они позаимствовали, от куманов. Это у них был способ защиты с телег и лагерь из телег — чисто кочевнический. А Ян Жижка сражался в польском войске, так что он великолепно знал восточные обычаи. Он ввел этот же способ, — новый прием, против которого рыцарская тяжелая конница была бессильна.

Кончилось дело тем, что маленькая Чехия, не поддержанная ни Моравией, которая осталась католической, ни Венгрией, ни Польшей, избравшей католицизм, она удержалась против всей Германии, то есть, по существу, против всей объединенной Европы. Не принимали участия в крестовых походах на гуситов только французы и англичане, которые в это время — одни предавали свою спасительницу Жанну д'Арк, а другие — ее жгли. И поэтому им было некогда. Но Чехия — одна, маленькая, — удержалась против всех, то есть пассионарный уровень среди чехов оказался гораздо выше, чем у немцев.

Кончилось это всё для чехов довольно печально, потому что они немедленно разбились, как сильные пассионарии, — на несколько партий, в общем, три больших и мелкие.

Сначала погибли — мелкие. Например, адамиты (была такая партия), которые считали, что жить надо как Адам и Ева, — никаких священников, никаких церквей, никакой культуры. Раздевались голыми и ходили в таком виде. За исключением тех случаев, когда надо было добывать пищу. А пищу добывали — грабежом. Их Жижка переловил и всех, кого захватил в плен, сжег.

Потом были крайние протестанты — табориты и были крайние и утраквисты (калестины), те, которые хотели вернуться к восточному православию и причащаться из чаши. Это было население Праги. Между ними произошел бой при Липанах, в результате которого умеренные одержали победу над крайними и перебили их.

Только таким способом — внутренним снижением пассионарного напряжения в Чехии были усмирены те жуткие совершенно зверства, которые в этой несчастной маленькой стране происходили. Совершенно потрясающие, когда читаешь, например, как немецкие рудокопы в Кутне захваченных чешских гуситов кидали в шахты и смотрели, как они там с переломанными ногами и руками умирают. А потом, когда их захватили чехи (Жижка захватил), то они стояли на коленях и просили пощады, но им пощады не давали. Жижка не любил щадить немцев.

Это была первая вспышка, которая показывала, что поле, с ослабленной пассионарностью, не поддерживаемое постоянной мелкой войной, начинает разламываться на составные части.

И сломалось оно примерно, через 100 лет, в 1415 г., когда монах Мартин Лютер прибил в Виттенберге к дверям церкви двадцать шесть тезисов, по которым он считал себя несогласным со всей католической церковью.

Ну, братцы мои, если в наше время, в XX в., когда свобода в печати и чего-то еще — существует, то если я вот, к примеру, пойду и прибью там где-нибудь в Лондоне табличку, что я не согласен с английской конституцией и постановлением Парламента, — мне скажут: «Ну, и — иди домой». И этим всё кончится. Правда ведь?

Или я приеду в Испанию и прибью там записку, что я не согласен с тем, что вы выбрали этого Бурбона, с такой неприличной фамилией, к себе в короли. И, вообще, надо всё переделать. Мне скажут: «Выселить этого хама из нашей страны» и на этом всё кончится. Правда?

А ведь это было средневековье — «страшная» эпоха. Сказали: «Как так? Этот монах не согласен с тем, во что мы, весь Христианский мир, веруем? Давайте разберем, какие у него доводы! Устроим диспут. Он имеет право, вообще, выслушать возражения. Да-да!»

И устроили. И кто бы, вы думаете, председательствовал на этом диспуте? Император Карл V Габсбург, во владениях которого «не заходило солнце»: он был император Германии, правитель Нидерландов (это был его наследственный домен, он сам был нидерландец, фламандец), Испанское королевство, испанские владения — в Америке, Филиппины, Неаполитанское королевство, Милан в Ломбардии — это всё принадлежало ему. Он был председателем на этом диспуте, рядом с ним сидел папский легат — как богослов, который должен был с этим монахом спорить. По правую сторону от представителей духовной и светской власти были все магнаты Германской империи и послы из соседних католических государств, по левую сторону — духовные лица.

Привели Лютера и говорят: «Спорь! Отстаивай свои тезисы».

Он смешался. Карл посмотрел и сказал: «Да, я думал, это человек… а, ну, в общем, — дрянь. Ну, ладно, завтра приведите его к отречению и отпустите. Что с ним разговаривать?!»

А Лютер за ночь-то передумал всё, и, когда его на следующий день привели отрекаться, он сказал: «Hier stehe ich und kann nicht anders» (нем. Я здесь стою и не могу иначе!) и пошел — крыть! И что вы думаете, — половину переубедил. Потому что когда его решили после этого арестовать (а это в те времена бывало), то уже герцог Саксонский быстренько его спас, дал ему всадников, конвой, увез в какой-то из своих замков и там спрятал. И идеи Лютера пошли по всей Европе, а Лютер там сидел тихо и переводил Библию, чтобы занять свободное время, которого у него было много.

Отсюда пошел раскол поля.

Как вы сами понимаете, дело, очевидно не в том, что Лютер говорил. Подавляющая часть европейцев была безграмотна, а те, кто был грамотны, у тех было тоже не очень-то много времени, чтобы читать и изучать все эти принципы, и взвешивать их, и сравнивать, что правильнее: следовать Преданию или Писанию. Для этого надо было Писание хорошо знать, а оно — толстое, понимаете, где там (да еще на латинском языке!) — трудно читать. Как надо понимать пресуществление, или предопределение — в грехах человеческих? Как учение о спасении? Господи, да — некогда!

Но, тем не менее, вся Европа разделилась на протестантов и католиков, потому что каждый, не точно зная, за что он, но он точно знал, против чего он.

А, кроме того, все без исключения — от Северной Норвегии до Южной Испании — все были не довольны и не удовлетворены той системой католической, средневековой мысли, которая была прилажена для эпохи подъёма и которая не очень хорошо работала при акматической фазе. Им надо было что-то другое. Потому что эта система мысли не отвечала ни накопленному уровню знаний, ни растраченному уровню доблести и мужества, ни экономическим отношениям, ни бытовым заимствованиям и нравам, в общем — ничему. По существу равно одинаковыми реформаторами были:

— не только несчастный Гус;

— и счастливый его последователь Лютер;

— не только страшный Кальвин, обративший в свою кальвинистическую веру Женеву и половину Южной Франции;

— не только мечтатель Цвингли;

— не только прохвост и жулик Томас Лейденский, который, залил кровью поверивший ему город Мюнстер;

но и такие католические деятели, как Савонарола — искренний и верующий доминиканский монах, который заявил: «Хватит рисовать проституток в церквах под видом святых! Это художники шалят, а нам-то каково?» Кончил он свои дни на костре, унеся в небытие большое количество произведений подлинного искусства — из-за того, что он решил бороться против неуместной порнографии.

Оказалось, таким же реформатором был испанский офицер, раненный в ногу, — Игнатий Лойола, который решил, что бороться с Реформацией надо теми же средствами, которыми борется Реформация с католической церковью, то есть создать жертвенных людей и учить(!) католицизму. Учить!

Доминиканский орден — это был ученый орден. Они учились сами, они сидели и зубрили латынь, Августина, Писание — такие вот сложные вещи. Карты им были запрещены, все развлечения запрещены; вот они и придумали костяшки — домино. Это им никто не удосужился запретить, поэтому они в свободное время «забивали козла». (Шум в зале.)

Францисканцы — это был нищенский орден, они ничему не учились и были бедные. Они подпоясывали свою верблюжью рясу веревкой, ходили и проповедовали учение католической церкви — среди народа, как в голову придет. Но, в общем, их особенно не прижимали.

Но ни те, ни другие не могли соперничать с обыкновенным светским школьным обучением. И вот эту-то задачу поставил себе основатель ордена иезуитов Игнатий Лойола:[428]«Учить! надо детей — католичеству, тогда они не будут падки на протестантизм, не будут протестовать».

Сначала он никого не мог увлечь за собой. Все его выслушивали, отходили и занимались своими делами. За два десятка лет он, кажется, всего шесть сторонников получил, шесть человек, которые согласились войти в этот, основанный им орден. И он умер, оставив орден из шести братьев. Но уже его преемник, португалец Франциск Ксавье, он сумел это дело повернуть широко. И в орден поступило очень много людей — монахов, которые посвятили себя школьному образованию. Они стали учить детей, и по существу, в ряде стран, в частности в Испании, отчасти во Франции и в Италии, в значительной мере, им удалось остановить развитие протестантизма.

Но поставим вопрос с точки зрения естественных наук. Конечно, Лойола был человек незаурядный и пустил реформаторское движение по другому пути, не по принципу ломки, а по принципу сохранения, — это тоже реформа. Реставрировать что-то — это тоже переделка. Но почему Испания отдалась ему почти беспрепятственно? Да потому, что к западу от Испании лежала уже открытая Колумбом Америка и испанские пассионарии в огромном количестве уезжали в Америку.

Оставались в Испании люди спокойные, тихие, которым меньше всего хотелось спорить с начальством. И поэтому они и приняли то новое исповедание, которое под видом восстановленного старого предлагала католическая церковь после Тридентского собора, на котором заново были пересмотрены все положения католической церкви. В частности, введен обязательный целибат, то есть безбрачие священников.

Вопрос о безбрачии священников — это вопрос этнологический, потому мы на нем и остановимся.

Почему вдруг было запрещено им вступать в брак? Вовсе не потому, что кто-то беспокоился о их нравственности, — нет. А потому, что в условиях жесточайшей войны, жесточайшего раскола всего Христианского мира — церковь решила, что ей надо иметь храбрых и жертвенных борцов за католическую идею. Таких храбрых людей было сколько угодно. Но мужчина, он имеет одну особенность, — он охотно отдаст свою жизнь — за идею. Но подумает, прежде чем отдать жизнь своей жены и уже совсем не хочет отдавать жизнь своих детей. Действуя на семью, можно принудить и самого главу семьи отказаться от четкой линии поведения. Поэтому им было запрещено иметь семьи. А что касается того, что молодые люди не могли, так сказать, воздерживаться от земной любви, так в этом никто и не сомневался. И поэтому им давалось просто механически отпущение в грехах, которые они не могли не делать.

Должен сказать, что испанцы, опять-таки народ тихий в это время, потерявший значительную часть своей пассионарности за счет Америки и Филиппин, а также за счет жуткой, длинной войны в Нидерландах, — они к этому делу отнеслись наиболее отрицательно. Испанские приходы отказывались принять присылаемого к ним священника — без любовницы. «Потому что, — говорят, — он же не может удержаться. Он же за нашими девками бегать будет. Пускай со своей приезжает».

Ну, на это пришлось пойти, а что — раз баск так хочет. С басками же спорить не будешь!

То есть, как видите, напряжение дошло до огромного накала. А за счет чего оно сложилось? Почему люди, которые в предыдущую эпоху так легко переходили из партии в партию; служили то французскому королю (который был провансалец, допустим), то английскому королю (который был настоящий француз); которые переходили от гвельфов к гибеллинам и обратно, ну, в общем, действовали ради собственной выгоды, — что им стоило?

А тут, когда они стали действовать ради идеи, они стали действовать с гораздо большим накалом и напряжением. Сие было боязно.

И сие показывает, что здесь мы видим уже не отдельную личную психологию и даже не этническую психологию, потому что немцы, французы, англичане, испанцы, итальянцы поступали совершенно одинаково (итальянцы наименее активно, а все прочие — очень активно).

То есть по линии вот этого толчка (кстати сказать, он еще к XVI в. не потерял своего значения), произошел, видимо, раскол той системной целости, которую мы называли «Chretiente», произошел раскол Христианского мира на папистов и гугенотов (или протестантов).

А за счет чего? Кто становился папистом, кто — гугенотом? Да, кто — хотел. Причем опять-таки все попытки установить, что здесь были классовые интересы, — они наталкиваются на полное несоответствие фактам.

Итальянские купцы, например, остались — католиками, испанские — тоже, очень много их было.

Бельгийские? Бельгия — купеческая страна, с крупнейшими городами — Гент, Брюссель, Брюгге, Антверпен — осталась католической. Вместе с этим, другие города, как Ля-Рошель, например, — город в устье Луары, вот здесь (Л.Гумилев показывает на географической карте. — Прим. ред.), затем северонемецкие города — они стали протестантскими. Дворяне южнофранцузские были гугеноты; северофранцузские — были католики.

В Швеции и Дании — короли и вся масса населения с потрясающей легкостью перешла в протестантизм. Даже Ливонский орден, состоявший из братьев монахов, быстренько перешел в протестантскую веру и объявил, что они все феодалы, просто — бароны, и получили светские владения, и стали, вообще, остзейскими рыцарями. И подчинились частью Польше, частью — Швеции с потрясающей легкостью.

Вместе с тем какая-то Бавария, тоже феодальная страна, отстаивала католицизм с дикой яростью.

То есть никакой системы здесь не было. Система здесь была, видимо, чисто психологическая: сложились два психологических рисунка, которые оказались не совместимы друг с другом.

То, что я говорю, видимо, парадокс? Так вот, давайте проверим, потому что у нас есть возможность провести такое четкое исследование, которое снимет все возражения. Во всяком случае, за последние десять лет я не слышал возражений на эту тему. (Шум в зале.)

Вернемся к нашим «баранам».

Дело в том, что этот самый раскол единого поля (разрешимте употребить эту терминологию, поскольку мы о ней уже говорили), он совпал с эпохой Великих открытий. То есть представители обеих сторон этнической дивергенции, происшедшей в XVI в., устремились за пределы Европы. Устремились и католики (испанцы, французы), устремились и протестанты (англичане, голландцы). И все столкнулись с одними и теми же народами. И вдруг оказалось, что эти контакты дают совершенно различные результаты.

Когда испанцы захватили Центральную и Южную Америку, то оказалось, что они, при всем своем зверстве, при всей той жестокости, которую они туда принесли, — они нашли общий язык с местными жителями. То есть, победив ацтеков, инков и муисков в Колумбии, они видели в них — людей.

Надо сказать, что эти государства — ацтекское, инкское и муискское — они создались всего лишь в XII в. и к XVI в. были на самых ранних фазах этногенеза. Они вели себя очень жестоко по отношению к покоренным, которых сделали низшими сословиями, низшими классами.

Например, у муисков (это народность, которая населяла современную Колумбию), высший господствующий класс, или господствующие племена, завоевавшие местное население, считали, что если к ним, к этому вождю, или касику, или аристократу должен подойти по какому-то делу обыкновенный индеец, то он должен: раздеться голым, сесть на карачки, ползти спиной вперед, уткнув голову в колени. И в таком виде произносить свою просьбу, которая будет либо удовлетворена, либо нет. А если он нагло посмотрит на своего повелителя, на человека, принадлежавшего к высшему классу! — то в лучшем случае, с него могли просто снять кожу живьем. В худшем случае — его бросали в подземные пещеры, заполненные водой до половины, в темноте полной он там плавал, пока его не кусала ядовитая водяная змея. Вот такие наказания бывали за непочтительность.

И когда Кесада завоевал эту территорию и назвал ее Новая Гренада, то он этих аристократов, конечно, захвативши в плен, крестил и сделал своими приближенными. И один из них, очень образованный человек, кстати, писавший по-испански, говорил: «Странно, Кесада, ты себя ведешь! Я вижу, к тебе подходят твои солдаты, они тебе что-то говорят и даже смеются, а ты им отвечаешь. А потом они посмеются, поговорят и отходят.

Для конквистадора — это были его боевые товарищи, а для индейца это было что-то такое низшее — как он смел взглянуть на своего предводителя! Его надо было бы убить немедленно, и очень мучительно!

Инки, которые завели исключительно хорошую, продуманную административную систему, ввели одновременно с ней полицию нравов. То есть за гомосексуализм — сжигали живьем; запретили передвижение из одной деревни в другую; ввели трудовую повинность; запретили грамотность, которая была известна; и уничтожили все исторические документы, которые были написаны на древних языках, чтобы те забыли свою историю.

Индейцам это крайне не нравилось, надо сказать.

Ацтеки устроили некую службу «спасения мира от стихийных бедствий». По их теории, мир четыре раза погибал и должен погибнуть в пятый раз. Один раз мир погибал от страшных ураганов, в другой — от наводнений, потопа, да. В следующий еще от чего-то, я уж не помню от чего — четыре раза. В пятый раз он должен был погибнуть от огня. Так вот, чтобы спасти, — надо умилостивить Солнце, а «Солнце любит цветы и песни». Под «цветами» понималась кровь из живого сердца. Поэтому они хватали людей и приносили их на своих теокалли в жертву Солнцу исключительно для того, чтобы «спасти весь мир». Ну, что там несколько человек мы убьем, но зато — остальные-то спасутся!

Но индейцы, у которых брали юношей для принесения в жертву, относились к этому без всякого энтузиазма и поэтому предпочли поддержать испанцев.

Испанцы заставили индейцев жутко работать в своих гасиендах, очень, так сказать, эксплуатировали их, потому что они вывозили колониальные товары в Испанию на продажу, получали большие барыши. Они загнали их в серебряные рудники, где те умирали от непосильной работы, но такого издевательства у них не было. Вместе с этим, как я уже говорил, они привезли скот, вьючных животных, облегчив передвижение для индейцев. Они учили грамоте крещеных индейцев, да и инкские, и ацтекские вожди получили титул «дон», их причислили к дворянству, то есть они не платили налогов, они только должны были служить испанскому королю.

А женитьбы между ними были совершенно свободные. И в результате — в Мексике, в Колумбии, в Перу, в Боливии, в Северном Чили, захваченных Испанией, образовался огромный процент метисного населения, которое в XIX в. откололось от Испании. Вместо Новой Испании, как хотели сделать испанцы, завоевывая эти страны, — они создали Анти-Испанию с испанским языком и официально с католической религией. Но большинство этих метисов не верили ни в Бога, ни в черта, а просто приняли этот самый — якобинский культ Разума и, вообще, европейский атеизм XVIII в. И занялись они, главным образом, освобождением себя от Испании, для того чтобы хозяйничать в своей стране самим. Экономически они на этом ничего не выиграли, так как флота у них не было, и поэтому они попали в зависимость — сначала от английских, потом от американских торговых компаний. Но национально — они себя освободили и страшно гордые ходили в своих сомбреро и говорили, что к испанцам они никакого отношения не имеют: «Мы — американцы».

Так оно и случилось.

Но, видите, оно случилось именно из-за того, что первоначально испанцы, путем завоевания, установили возможность контакта. А этнические контакты устанавливаются не путем законодательных мер (никто никому не может приказать хорошо относиться к другому человеку), а потому что эти победители относились к побежденным как к людям. А что касается жестокости, так не меньшие жестокости проходили в самой Испании: тогда там были постоянные заговоры, мятежи и другие неприятности — эпоха была такая.

Надо сказать, что французы-католики, выезжавшие в Канаду, довольно быстро договорились с тамошними индейцами. Сначала с гуронами. Но когда гуронов перебили ирокезы (их было довольно мало, и ирокезы, получив от англичан оружие, перебили всех гуронов), то они установили контакты:

— с алгонкинскими племенами;

— с племенами кри около Лабрадора;

— и вплоть до бассейна реки Маккензи — со всеми племенами, которые там были, нашли общий язык.

Французы «обындеились», они женились на индейских женщинах, на скво, они охотились, как индейцы, они переняли их быт, сохранив только свой язык и какую-то очень абстрактную память о католической религии. Но там, в лесу, понимаете, в церковь не пойдешь, молиться негде, они просто считали, что они — католики, и больше ничего. В Канаде создалось население, до сих пор там существующее, — франко-канадские метисы.

Ничего похожего не произошло в английских колониях, где были протестанты. В индейцах они видели — диких животных. Тихие баптисты объявили в Массачусетсе плату за скальп, как за хвост волка. Индейцев рекомендовалось отстреливать, и получать за это премию, как за хищных животных. Причем скальп женщины, ребенка, вождя племени — это всё равно, цена была одна. То есть они повели совершенно истребительную политику.

И поэтому, когда вспыхнула война между Францией и Англией, большинство индейцев было на стороне французов, кроме ирокезов, с которыми французы сумели неосмотрительно поссориться. А потом, когда уже Америка откололась от Англии и стала самостоятельной, то индейцы подняли всеобщее индейское восстание. Возглавил его некто Понтиак — вождь племени оттавов. Он объединил все племена, кроме ирокезов. Но в число объединенных племен входили и канадские французы, они сражались на правах племени против англосаксов. Ну, конечно, Понтиака убили, — конфедерация разошлась. Пассионарное напряжение у индейцев было слабое: они были очень храбрые, способные, умные, честные, деловые люди, но вот одного у них не хватало — соподчинения и умения жертвовать.

И их разбили, вытеснили за Миссисипи и продолжили свое проникновение эти самые жуткие англосаксы. Сказать, что их протестантская религия учила, давала какие-то инструкции, чтобы убивать людей, — так ничего подобного не было! Там вообще в догматах ничего не найдешь. Но протестантами стали люди такого склада, которые не могли с индейцами уживаться, так же как они не могли уживаться дома с католиками, например с собственными ирландцами.

С Ирландией очень интересная история.

Ирландцев обратил в христианство святой Патрик и миссионеры, которые пришли из Египта в V в., минуя Рим. Обратили этих кельтов в христианскую веру, еще тогда не католическую и даже не православную, всё это было еще до разделения. Здесь (Л. Н. Гумилев показывает на географической карте. — Прим. Ред.) — на Востоке эти религии развивались, проходили в Византии свой внутренний путь, ирландцы же сохранили древние навыки египетских монахов.

Здесь (на материке. — Ред.) создалась Европейская суперэтническая целостность, возник — папизм, католическая схоластика; ирландцам всё это было ни к чему. Причем нельзя сказать, что они были люди «серые» и ничем не интересовались. Нет! Они были люди самые культурные, они давали лучших учителей, знатоков греческого языка, знатоков богословия, но они не входили в «Chretinete» — Западноевропейскую целостность и боролись против нее, как против католицизма, вплоть до конца XV в., когда их окончательно завоевал Генрих VII Тюдор, основатель династии Тюдоров, после войны Алой и Белой розы.

И в это время его сын — Генрих VIII объявил, что Англия становится протестантской и что король создает англиканскую церковь и становится ее главой. Ирландцы, которые долго боролись против католической церкви, казалось, должны были бы возликовать! Но они быстренько объявили себя верными сынами католической церкви, лишь бы им бороться против англичан.

Это подтверждает тезис, что люди чаще борются не столько «за», сколько «против».

Им были противны англичане, а в догматах они не очень-то разбирались. Да и кто в догмах разбирается? Сдают когда-то богословие в школах, а потом забывают. Не в этом же дело. А вот кто — вредный, это — знают. Ирландия сопротивлялась до XX в., и как видите, и сейчас там это противостояние не закончилось. Хотя сейчас она уже защищает католицизм, который, собственно говоря, никакой защиты от нее и не требует.

Так вот, ирландские католики, когда они стали попадать в Америку, с индейцами опять-таки уживались. То есть тут дело, очевидно, в каком-то внутреннем складе, а вовсе не в исповедании веры.

Как известно, после Реформации, о которой я говорил, в Европе возникла борьба между протестантской Унией и католической Лигой, продолжалась она 30 лет — Тридцатилетняя война. В нее была втянута вся Европа, и в том числе не могла остаться нейтральной и Россия.

На чью сторону должна была стать православная Россия, которой этот самый спор Лютера против папы был совершенно безразличен?

Русские не признавали ни того, ни другого, у них была своя — святоотеческая традиция, от Византии полученная. И тут сказалось это совершенно четко. Хотя догматика и обряд православной и католической церкви очень близко совпадали, Россия в 30-е гг. XVII в. оказалась на стороне протестантской Унии.

И русские бросили войска под Смоленск против Польши, которая с такой же четкостью и с такой же категоричностью высказалась — за католицизм, подавив собственную Реформацию. (У них была Реформация — «ариане» называли польских протестантов.) Ну, поляки нам тогда наклеили под Смоленском, заставили русскую армию капитулировать, выдать артиллерию, склонить знамена. Потом отпустили воеводу — боярина Шеина. А его в Москве казнили за то, что он потерпел поражение. Хотя — зря. Он был не виноват в этом деле.

Но опять-таки наши русские люди были народ хитрый. «Ага, — говорят, — если у нас не получается воевать с поляками, они нас бьют, мы их побьем иначе».

И стали давать хлеб — в виде дотаций — шведскому королю. Швеция была страна бедная, в ней было два миллиона населения и никаких материальных ресурсов. А тогда — в Европе во время войны — хлеб был, естественно, в огромной цене. Поля-то обрабатывать было некому и некогда и опасно, надо было — прятаться. И поэтому русский хлеб оказался мощной поддержкой. Получив несколько караванов судов с хлебом в Стокгольм, шведский король немедленно снарядил 20-тысячную армию и — разгромил австрийские войска на всей территории Германии, чем, собственно, доставил победу протестантизму. Не окончательную, но временную.

И, как все помнят, русские в это время, в XVII в., стали добывать с Запада специалистов по всем областям военного дела, техники, промышленности. Но — только из протестантских стран. Принимали — англичан, принимали — шведов, принимали — северных немцев (те ехали в большом количестве), голландцев.

Правда, англичане занимали такую среднюю позицию между протестантами и католиками, а голландцы — крайнюю. Но в 1650 г. в Англии произошла революция, и кончился одновременно торговый договор между Россией и Англией, который англичане попросили продлить. А торговля шла через Архангельск. На просьбу английского правительства — революционного кромвелевского правительства — правительство Алексея Михайловича ответило: «Поелику оные аглицкие немцы свого короля Карблуса до смерти убили, то Великий Государь Московский и Всея Руси повелел оных аглицких немцев на Русскую землю не пущать!» — и заключило договор с голландцами.

Таким образом, торговля пошла по линии чисто протестантских стран. Заимствование пошло чисто по линии контактов с протестантской Европой.

Правда, на Руси тоже никогда не было единого мнения. На Руси о введении протестантства мечтал только «великий мыслитель» — Козьма Прутков.[429] А до него — не было такого единомыслия. И была партия, которая стремилась установить контакты с Австрией и Францией — это были Голицын[430] и царевна Софья.[431] Так они — не имели успеха. Победила партия пропротестантская, во главе с Ромодановским — боярином, князем-кесарем — жуткий человек был, ненормальный; с семьей Нарышкиных и их представителем — царем Петром, который предпочел все-таки контакт с протестантами.

Есть здесь связь? Проверим.

Если какое-то соответствие между протестантской Европой и Россией имеется, а протестантская Европа не гармонировала с индейцами, то Россия как должна относиться к индейцам? — Проверим, не будем гадать.

Русские землепроходцы дошли до Чукотского Носа почти без сопротивления. С чукчами у них, правда, там не заладилось — американоиды чукчи разбили казаков и их на свою землю не пустили; но в эту тундру никто особенно и не пытался проникнуть. Проникли через Алеутские острова — в Америку. Алеутские острова были богатейшей страной пушного и морского зверя. И русские быстренько обратили алеутов в православие. Там и сейчас есть православные алеуты, у них даже свой епископ есть. Мне Окладников[432] рассказывал, что его должны были ему представить.

С алеутами они столковались. Вышли на берег Америки, встретили эскимосов, с ними тоже — полный контакт. Столкнулись с индейцами, и началось!

Первые русские матросы, высадившиеся, чтобы установить контакт с местным населением, были индейцами все убиты. В дальнейшем тлинкитов, которые жили по побережью Тихого океана южнее Аляски, покорить не удалось, хотя территория считалась Русской Америкой. За тлинкитами, в бассейне Юкона, жили атапаски. К ним относятся, между прочим, племена апахов и навахов, выселившиеся с севера и попавшие на юг. Это был народ такой очень смелый и воинственный. Русские особенно туда не лезли, но, во всяком случае, с атапасками — мира не было. Поддерживали наших только алеуты и эскимосы. И поэтому на берегах Берингова моря и Чукотского Носа были русские поселения, и безопасно было жить русским. Когда же проникли русские в Калифорнию — до Сан-Франциско, то там, в сущности, не было никаких европейских поселений — ни англосаксонских, ни испанских. Испанцы потом выдвинули несколько отрядов, чтобы прекратить русское продвижение, но так они в контакт и не вошли.

Никакого столкновения не было, — просто испанские офицеры остались там как гасиендеры, развели стада скота и стали жить, ничего не делая.

А русские просто не удержались в этих местах, потому что индейцы их не поддержали, не было контакта с индейцами. Почему? Очевидно, потому же, почему не было контакта и с англосаксами, а вот те бросили огромные силы и убили бедных мирных индейцев — почти до Большой степи. А остальных загнали в резервации.

Это жесточайшая, вообще говоря, операция, за которую вся этническая англосаксонская группа несет ответственность перед историей.

Наши предки не пошли по линии такого кровопролития. Они предпочли удалиться в те места, где с населением был контакт, и ограничили себя Сибирью иАлеутскими островами. А потом и они были проданы Америке, а в Сибири, наоборот, контакт был полный.

С монголами русские устанавливали контакт начиная с XIII в., а вот китайцы не могли установить с монголами контакта — никогда! Но с монголами не могли установить контакта и европейские католики. И следовательно, они должны были уметь установить контакт с китайцами? Так ли? Да, так оно и есть! 30 миллионов китайских католиков в начале века имелось.

Католическая проповедь в Китае имела о-очень большой успех. Православные миссии такого успеха не имели, и если и обращали кого-нибудь, то только в Северной Маньчжурии, где жили народы некитайские. Хотя мы их и называем китайцами, но они не китайцы, а маньчжуры. Они легко находили способы сосуществования с русскими. А в ряде мест проходила метисация с весьма положительными результатами. Забайкальские казаки — это ведь смесь монголов и русских, причем не только русских мужчин с монгольскими женщинами, но монгольских мужчин с русскими женщинами; потому что русские сибирские бабы за монголов охотно выходили замуж — хорошие мужья, честные, крепкие, верить можно.

Как мы видим, здесь какие-то странные коллизии. Может быть, англосаксы — это просто такие «звери», что с ними вообще никто ужиться не может? Однако, когда они попали в Полинезию, они великолепно установили контакты с полинезийцами: и в Новой Зеландии, и на Таити, и на Гавайях, там, где они оказывались. И наоборот, французы, которые захватили Самоа, никаких контактов не установили. Французско-полинезийских помесей в Полинезии нету, а англо-полинезийскими она полна. То есть очевидно, что у полинезийцев оказалось какое-то созвучие — именно с англосаксами, с протестантами, а не с католиками.

Может быть, тут дело опять-таки в какой-нибудь расовой стороне дела? Но французы и англичане, несмотря на перемешивания, все-таки имеют разные облики и по генофонду.

Но французские гугеноты, массами покидавшие Францию в XVII в., выселялись вместе с англичанами в их колонии и вели себя точно как англичане. А когда они выселились вместе с голландцами в Южную Африку, то они вошли в состав буров, которые с чрезвычайной жестокостью обращались с бедными неграми, которые там были. То есть они вели себя не как французы, а как протестанты, и поэтому уживались с голландцами, такими же живодерами, как и они сами.

Ну, тут интересно, конечно: а как же Центральная Африка? А она была чужда и той и другой стихии. Добровольно она не принимала ни протестантство, ни католичество, но зато ислам там распространялся с потрясающей легкостью, даже без каких-либо насилий.

Опять-таки мы видим, что сочетания связаны отнюдь не с расовыми моментами, а с какими-то совершенно другими — этническими.

Попытка обратить негров в христианскую веру дала ведь результаты крайне мрачные. Пока французы стали заселять Гаити и построили там массу плантаций, великолепные свои гасиенды, получали колониальные товары с Гаити, они привезли туда — негров-рабов и обратили их всех в католическую веру. Негры — приняли, причем они свой язык забыли, то есть свои языки (они ведь были многоязычные, из разных мест были рабы). Они говорили между собой на французском языке, и у них даже появились негры-священники, кстати сказать, католические и посвященные, — всё как следует. Но случилась Французская революция, и тогда негры сразу потребовали, чтобы и им тоже дали свободу. Об этом и речи, конечно, у французов не было. «Свобода, Равенство и Братство» — были не для негров. И тогда негры восстали, и возглавил их весьма прогрессивный и образованный человек — Туссен-Лавертюр,[433] который был пропитан идеями Руссо, и Вольтера, и якобинства, и всего этого. Он был политическим лидером, а фактическую часть взяли на себя негритянские кюре, которые трактовали распятие Иисуса Христа следующим образом: «Бог пришел к белым. Белые убили Бога. Отомстим за Бога — убьем белых!»

И под этим лозунгом всё французское белое население по цвету кожи было вырезано. И помощь подать им из Франции было невозможно, так как Франция была в войне с Англией, и английский флот не пропускал французские корабли, и выехать было нельзя. До сих пор там Гаитянская Республика, в которой официальная религия — католическая. А, кроме того, существует культ Вуду — культ змеи. Это африканский культ с мистериями, тайными какими-то служениями этой самой змее. Подробно никто не знает, но допускаются на эти мистерии только католики. Протестантов, например, не допускают.

Таким образом, мы видим, что вне зависимости от расового состава, от культурных связей, от уровня развития — возникают какие-то моменты, которые дают возможность:

— в одних случаях установить дружественный контакт;

— а в других случаях он становится враждебным и весьма кровавым, не желательным.

В чем тут дело?

Возвратимся для объяснения к естественным наукам. Если мы примем нашу гипотезу, гипотезу! — повторяю, — этнического поля, с определенной частотой колебаний для каждой суперэтнической и этнической группы, то мы увидим, что здесь всё можно объяснить.

Представим себе, что существовал Христианский мир, как некое этническое поле, в котором колебания шли в одном определенном ритме. В то время испанец и швед, англичанин и неаполитанец — считали себя принадлежащими к одной целостности — к Христианскому миру. Куда не входили: какие-то ирландцы и греки, болгары, русские — они были схизматики, еретики, — такие, что «от них самого Бога тошнит». (Это цитата, заметьте.) «А вот мы — все вместе!»

В результате спада пассионарного напряжения поле это раскололось на две половины, — с разным звучанием. Одни звучания соответствовали индейским, другие соответствовали полинезийским.

Те, которые соответствовали индейским, не соответствовали православным, русским, абиссинским и монгольским, но соответствовали — китайским.

И наоборот, протестантские соответствовали чуждым совершенно по культуре — православным, Православному миру, и соответствовали полинезийцам, но не соответствовали — китайцам.

И действительно, англичане в Китае считаются плохими, — колонизаторами. Хотя они гораздо более гуманны, чем французы. Французы — исключительно жестокий народ, — это считалось раньше. И французские иезуиты, и прочие миссионеры создали основную литературу по истории Китая, избавив меня, в частности, от обязанности учить китайский язык. Достаточно хорошо читать по-французски, по старой орфографии, — всё переведено. Вот такие тома, целые полки стоят! А английских работ таких по Китаю — нет.

Таким образом, концепция биофизической основы этноса дает возможность объяснить наблюденный феномен и наблюденные факты. Другой концепции, которая могла бы это объяснить, я не знаю, и никто мне это не подсказывает.

Поэтому я полагаю, что наша естественнонаучная система восприятия этнических процессов, в настоящее время, — наиболее конструктивна и наиболее перспективна для изучения частных вопросов.

Лекция кончена.

Объявление: студентов я попрошу в следующую субботу явиться для коллоквиума, то есть собеседования и сдачи зачета.

Вольнослушателям я очень благодарен за внимание, и следующая суббота будет для них свободна, — они могут заняться, чем им вздумается. (Вопросы из зала.)

Примечания:

1

Был прочитан Л. Н. Гумилевым в 1-м семестре 1977/78 года для студентов Географического факультета ЛГУ.

2

Сделать прописку. — Здесь имеется в виду, что ученый этот лекционный семестр в ЛГУ читал свой курс не по кафедре экономической географии, на которой работал, а по кафедре физической географии.

3

Вернадский Владимир Иванович (1863–1945) — выдающийся русский естествоиспытатель и мыслитель. Академик. Основоположник комплекса современных наук о Земле — геохимии, биогеохимии, радиологии и др. В. И. Вернадский является основоположником современного учения о биосфере, на которое опирался при создании пассионарной теории этногенеза Л. Н. Гумилев (см.: Вернадский В. И. Биосфера // Избр. соч. Т. 5. М.-Л. 1960; Вернадский В. И. Химическое строение биосферы Земли и ее окружения. М., 1965). Согласно учению В., живое вещество биосферы, трансформируя солнечное излучение, вовлекает неорганическую материю в непрерывный круговорот.

4

Питекантропы (греч. pithekos — обезьяна и anthropos — человек) — древнейшие ископаемые люди, предшествовавшие неандертальцам. Создали культуру раннего палеозоя. Появились ок. 500 тыс. лет назад, отличались хорошо развитым прямохождением, имели крупный (в среднем 900 см³) и сложно построенный мозг. Питекантроп входит в род Homo erectus (лат. человек выпрямленный).

5

Неандертальцы — ископаемые древние люди, создавшие археологические культуры раннего палеолита (ок. 200 — 35 тыс. лет назад), в Европе, Азии и Африке. Название по одной из первых (1856) находок в долине Неандерталь, близ Дюссельдорфа (ФРГ). У неандертальцев был крупный мозг (до 1700 см³).

6

Ефименко П. П. (1884–1969) — сов. украинский археолог, академик АН Украины. Создал периодизацию палеолитических стоянок Европейской части СССР. Награжден орденом Ленина.

7

Австралопитеки (лат. australis — южный и греч. pithekos — обезьяна) — группа ископаемых двуногих высших приматов, кости которых впервые были обнаружены в пустыне Калахари (Южная Африка). А. жили в начале четвертичного периода (2 млн. 600 тыс. лет назад). Головной мозг относительно крупный (500–600 см³), но по строению мало отличающийся от мозга современных человекообразных обезьян.

8

Дарвин Чарлз Роберт (1809–1882) — англ. естествоиспытатель. Основоположник материалистической теории эволюции (исторического развития) о происхождении видов животных и растений путём естественного отбора. Концепция предполагает происхождение человека от обезьяны, отрицая божественное сотворение мира.

9

Карапеты — бытовое название людей маленького роста.

10

Пещерный медведь (Spelaearctos) — род вымерших медведей. включающий несколько видов. Были распространены в плейстоцене в Евразии. Наиболее распространенный вид жил в пещерах (отсюда название). Известны многочисленные остатки пещерных медведей и их изображения, сделанные древним человеком.

11

Гризли — группа подвидов бурого медведя, обитающих на Аляске и в западных районах Канады. По внешнему виду и размерам гризли близок к европейско-сибирским подвидам бурого медведя.

12

Кармель — гора в северной части Палестины, на западном склоне которой в пещерах Табун и Схул в 1929–1934 гг. были найдены костные остатки людей с сочетанием неандертальских и современных особенностей в строении. Время их обитания — 45–40 тыс. лет назад.

13

Кафзех — гора близ г. Назарета в Палестине, на склоне которой в пещере были открыты (в 1933 — 35 и 1965 — 67) скелеты древних людей, живших ок. 50–60 тыс. лет назад.

14

Рогинский Я. Я. (1895–1986) — советский антрополог, д-р биологических наук, проф. МГУ. Труды по проблемам антропогенеза.

15

Кроманьонцы — обобщенное название ископаемых людей современного вида (Homo sapiens), живших в эпоху позднего палеолита, ок. 40 тыс. лет назад. Название происходит от грота Кро-Маньон (Cro Magnon) в департаменте Дордонь (Франция).

16

Синантропы — ископаемые люди, существовавшие ок. 460–230 тыс. лет назад. Скелетные остатки найдены в пещере Чжоукоудань (Сев. Китай). Антропологически близки к питекантропам.

17

Лабильность — подвижность психики и физиологических особенностей организма, позволяющая приспособиться к меняющимся условиям окружающей среды.

18

Институт этнографии им. Н. Н. Миклухо-Маклая АН СССР (ИЭ) — центральное в СССР научное учреждение в области этнографии, осуществляющее координацию исследований всех местных этнографических учреждений. Наряду с этнографическими исследованиями ведет работы в области этнической антропологии и фольклористики. Предшественником ИЭ была Кунсткамера, основанная в Петербурге в 1714 г. В 1917 г. при Академии наук была организована Комиссия по изучению племенного состава населения России и сопредельных стран, а в 1937 г. — ИЭ (находился в Ленинграде, с 1943 г. центр работы перенесен в Москву с сохранением в Ленинграде отделения). В 1991 г. Институт этнографии АН СССР переименован в Институт этнологии РАН. В нем работали и продолжают работать основные научные оппоненты Л. Н. Гумилева — видные деятели СССР и РФ — Бромлей Ю. В., Григулевич И. Р., Брук Ю. С, Козлов В. И., Тишков В. А. и др.

19

Позиции исторического материализма (материалистическое понимание истории) — материалистическая теория исторического развития общества, созданная и разработанная К. Марксом и Ф. Энгельсом в XIX в., рассматривающая его как закономерный процесс становления и смены общественных формаций, обусловленный взаимодействием производительных сил и производственных отношений. В СССР находиться вне позиций исторического материализма, оставаясь на легальном положении в научном мире, было невозможно.

20

Фрейман А. А. (1879–1968) — советский филолог, иранист, член-кор. АН СССР.

21

Русская поэтесса Анна Андреевна Ахматова (1889–1966) — мать Л. Н. Гумилева.

22

Давыдов Д. В. (1784–1839) — генерал-лейтенант, русский военный писатель, поэт. Известен своей смелостью. Герой Отечественной войны 1812 г., командовал батальоном Ахтырского гусарского полка.

23

Геродот (ок. 490 — ок. 425 до н. э.) — древнегреческий историк. Историчность главной темы, грандиозность и единство замысла дали право его автору на почетное имя «отца истории».

24

Триполитания — историческая область в Ливии. В 1-й пол. 1-го тыс. до н. э. в прибрежной полосе были основаны 3 финикийские колонии — Сабрата, Лептис-Магна, Эа.

25

Великое переселение народов — условное название совокупности нескольких волн этнических перемещений с востока на запад в Евразии в IV–VII вв. германцев, славян, сарматских и др. племен на территории Римской империи.

26

Платон (428–348 гг. до н. э.) — древнегреческий философ, основал собственную школу — платоновскую Академию. Важнейшей частью философии Платона является учение о трех основных онтологических субстанциях (триаде): «едином», «уме» и «душе»; к нему примыкает учение о «космосе». Основой всякого бытия является, по Платону, «единое».

27

Касик (исп. cacique, заимств. из языка индейского племени араваков) — индейский вождь, старейшина племени.

28

Идальго (исп. hidalgo — дворянский, благородный) — мелкое и среднее рыцарство в средневековой Испании. Термин возник в XII в.

29

Титул «дон» (исп. и итал. don, лат. dominus — господин) — титул в Испании; прежде принадлежал королю и принцам, потом жаловался за заслуги.

30

Саламанка — старинный город в Испании в области Кастилия-Леон. Известен своим средневековым Университетом, основан в 1239 г.; в XV в. благодаря славе богословского факультета имел 10 тыс. студентов.

31

Козырев Николай Александрович (1908–1983) — астроном, астрофизик, познакомился с Л. Н. Гумилевым в Норильском лагере.

32

Козлов В. И. — гл. науч. сотрудник Института этнологии и антропологии РАН, д. и. н., научный оппонент Л. Н. Гумилева.

33

Л. Н. Гумилев подразумевает ситуацию, сложившуюся после опубликования директором Института этнографии АН СССР академиком Ю. В. Бромлеем теоретической монографии «География и этнос» (М., Наука, 1973), в которую были включены многие положения, заимствованные из статей Гумилева. Попытки ученого возражать привели к полному запрету его публикаций в изданиях Академии наук. Несмотря на многочисленные приглашения со стороны Л. Н. Гумилева, на публичную дискуссию академик Бромлей ни разу не решился.

34

Специальные финансовые термины. Сальдо (итал. Saldo — расчет, остаток) — в бухгалтерском учете разность между итогами записей по дебету и кредиту счетов. Бульдо — это разница между сальдо и суммой, которая с сальдо не совпадает, т. е. величина ошибки. В просторечии употребляется в смысловом выражении «приход — расход» и движение капитала.

35

Кирюха (тюрем, жаргон) — друг, приятель.

36

Забарабают (тюрем, жаргон) — заберут в милицию.

37

Мильтон (тюрем, жаргон) — милиционер.

38

Калашников — московский купец; Кирибеевич — царский опричник, главные герои поэмы М. Ю. Лермонтова «Песня про купца Калашникова»

39

Безданно — то есть не выплачивая дань.

40

Заблатован — то есть принадлежит к слою, помогающему «своему» вне зависимости от его талантов и провинностей.

41

Мавродин Владимир Васильевич (1908–1987) — российский историк, д. и. н., профессор ЛГУ.

42

Болтин Иван Никитич (1735–1792) — русский историк, государственный деятель, член военной коллегии. Создал многочисленные труды по истории, географии, источниковедению. Упомянутый труд имеет полное название «Примечания на историю древней и нынешней России г. Леклерка, сочиненные ген. — майором Иваном Болтиным», тома 1 и 2, 1788.

43

Берталанфи Людвиг фон (1901–1972) — биолог и философ, родился и работал в Вене, с 1949 г. в США и Канаде. Создатель общей теории систем.

44

Юлий Цезарь (ок. 100-44 гг. до н. э.) — римский император.

45

Вергилий (70–19 гг. до н. э.) — римский поэт.

46

Перикл (ок. 490–429 гг. до н. э.) — греческий стратег.

47

Египет стал римской провинцией в 30 г. до н. э.

48

Зулусы — племена, живущие в провинции Наталь в Южной Африке.

49

Кабо В. Р. (р. 1925) — советский этнограф-австраловед. Л. Н. Гумилев, по-видимому, не согласен с его автохтонной точкой зрения на происхождение австралийцев, высказанной им в книге «Происхождение и ранняя история аборигенов Австралии» (1969).

50

Л. Н. Гумилев, по-видимому, имеет в виду, что не известна этническая история территорий, окружающих указанные им культуры.

51

С XIII в. до н. э. ахейцы стали предпринимать заморские походы. Ученые полагают, что ок. 1200 г. произошел поход на Трою.

52

Фригия — область на побережье Малой Азии.

53

Гомер (ок. 850–750 гг. до н. э.) — др. греческий поэт.

54

В VIII в. в Ронсевальском ущелье разгромили арьергард войск Карла Великого, убив предводителя Роланда.

55

В 736 г. изгнали арабов из Памплоны.

56

Оболтавшаяся — то есть трансформировавшаяся при длительном употреблении в разговорной речи.

57

Баскония (Vasconia) — историческая область в Сев. Испании.

58

Артамонов Михаил Илларионович (1898–1972) — выдающийся археолог и историк Восточной Европы. Д. и. н., проф. Ленинградского университета. С 1951 по 1964 г. был директором Государственного Эрмитажа, руководил археологическими экспедициями, в которых принимал участие Л. Н. Гумилев. Книга М. И. Артамонова «История хазар» издана под редакцией Л. Н. Гумилева.

59

Л. Н. Гумилев перечисляет легендарных героев поэмы Гомера «Илиада».

60

Л. Н. Гумилев описал длительный процесс расселения с II тысячелетия до н. э. по всей Европе и в значительной части Юго-Западной Азии (Индостан, Иран и Мал. Азия) индоевропейских народов, говоривших на родственных языках. В Европе это народы, известные как кельты, ахеи, лигуры, умбры. К кельтам относятся — галлы, белги, бритты, гэлы (в Шотландии и Ирландии). Из Галлии индоевропейцы распространились по Испании (кельтиберы), по Сев. Италии и Юж. Германии, по Иллирии и Сербии, откуда они, разоряя всё по пути, устремились в Грецию и основались в Малой Азии (в Галатии).

61

Додинастический период ок. 5000–3100, Раннее царство ок. 3100–2649 гг. до н. э.

62

Династии Периода Нового царства. Годы правления: 1552–1305 и 1305–1186 гг. до н. э. соответственно.

63

Около 1183 г. до н. э. в правление фараона Рамсеса III (1184–1153 гг. до н. э.).

64

Ок. 1100 г. — расселение ахейцев, ставших называться финикийцами по Средиземноморью. Их название происходит от греч. слова «фоиникес» — пурпурный. Пурпур — краситель, был наиболее ценной статьей их экспорта.

65

Этих переселенцев XVIII в. до н. э. в древней Палестине назвали «евреи» («ибрим», «хабири»), то есть «заречные», пришедшие с того берега, с берега Евфрата. Эти народы семитского происхождения состояли из 12 кланов (колен). Ок. 1010 г. до н. э. создали Израильское царство.

66

Давид (ок. 1010 — 970 гг. до н. э.) — царь Израильско-Иудейского государства.

67

Саул (ок. 1030–1010 гг. до н. э.) — первый еврейский царь, из колена Вениамина.

68

На эту тему см.: Гумилев Л. Н., Алексин А. А. Каспий, климат и кочевники // Труды общества истории, археологии и этнографии. Казань, 1963. Т. I (36). С. 41–55; Абросов В. Н. Гетерохронность периодов повышенного увлажнения гумидной и аридной зон // Известия ВГО. № 4. 1962; Грумм-Гржимайло Г. Е. Рост пустынь и гибель пастбищных угодий за исторический период// Известия РГО, 1933. Гумилев Л. Н. Хазария и Каспий // Вестник Ленинградского ун-та. 1964. № 6. Вып. I. С. 83–95. (См. также: Открытие Хазарии. М., Айрис-пресс, 2006).

69

Скотосбой — снижение продуктивности пастбищ вследствие чрезмерного выпаса.

70

Пржевальский Николай Михайлович (1839–1888) — выдающийся русский путешественник, исследователь Центральной Азии, почетный член Петербургской АН, генерал-майор. Руководил четырьмя экспедициями в Центральную Азию (1870–1885), впервые описал природу многих районов, а также быт многих местных народов.

72

Л. Н. Гумилев близко к тексту цитирует Панурга. персонажа французского писателя Франсуа Рабле (ок. 1494–1553) из романа «Гаргантюа и Пантагрюэль».

73

Л. Н. Гумилев обобщил подвиги македонских царей. Грецию подчинил впервые Филипп (ок. 382–336 гг. до н. э.) — македонский царь и полководец. В 338 г. до н. э. при Херонее одержал победу над греческими городами-государствами и установил личное правление — гегемонию. Фивы разрушил в 335 г. до н. э. его сын Александр Македонский. — Ред.

74

Местечко — поселок в местах компактного проживания евреев (в Польше, Украине, Белоруссии) с торгово-ремесленным населением в XVIII–XX вв.

75

Селевк II Каллиник (247–226 гг. до н. э.) — эллинистический царь Сирии, правнук Селевка Никатора, полководца Александра Македонского. Около 250 г. до н. э. сакское кочевое племя парнов (одна из ветвей племени дахов), обитавших к Ю.-В. от Каспийского моря (на территории современного Туркменистана) во главе с Аршаком вторглось в сатрапию Селевкидов Парфиену (или Парфию) и завоевало ее.

77

В период своего расцвета (ок. 800–400 гг. до н. э.) этруски контролировали прибрежные земли к северо-западу от реки По до Неаполя.

78

Ок. 510 г. этрусский царь изгнан из Рима. Рим стал республикой.

79

В истории известно пять таких угроз плебеев покинуть Рим.

80

До этого лишь патриции могли быть сенаторами, то есть входить в группу 100 должностных лиц, пожизненно правивших Римом и имевших привилегии.

81

Трибы (лат. tribus, от tribuo — делю, разделяю) — племена в Древнем Риме. Древнейшее население Рима состояло из трех триб — рамнов (латинян), тициев (сабинян) и луцеров (этрусков). Первоначально в каждую трибу входило 100, затем — 300 родов. Эти три трибы составляли общность — «римский народ».

82

Во время Республики римским гражданином, который имел право выбирать и служить в армии, мог быть только тот, кто родился в Риме и только — от римских граждан. Союзники — латины тоже имели некоторые преимущества римского гражданства — они могли служить в армии.

83

То есть жители провинций. Ок. 224 г. Рим уже доминировал во всей Италии.

84

Маквис (франц. maquis — чаша) — густые, часто непроходимые заросли вечнозеленых колючих кустарников. Распространены почти по всему Средиземноморью, особенно в его западной части. Маквис представляет собой вторичные растительные формации, возникающие на месте сведенных жестколистных лесов.

85

Сахель — природная зона, примыкающая к пустыне Сахара, характеризующаяся засушливым климатом и полупустынным ландшафтом. Несколько экстремально сухих лет в середине 1970-х гг. привели к массовому голоду в странах зоны Сахеля.

86

Клобук — высокая шапка.

87

Целибат — обет безбрачия в католической церкви.

88

Франс Анатоль (1844–1924) — французский писатель. Роман «Таис» (1890) посвящен событиям первых веков христианства.

89

Мани (ок. 215 — ок. 275) — персидский проповедник, основатель манихейства, распространившегося в III–XI вв. от Сев. Африки до Китая.

90

Сулла Луций Корнелий (138 — 78 гг. до н. э.) — римский полководец, консул в 88 г. Победив Мария в гражданской войне, в 82 г. стал диктатором, проводил массовые репрессии. В 79 г. до н. э, сложил полномочия.

91

Марий Гай (ок. 157 — 86 гг. до н. э.) — римский полководец, консул в 107, 104–101, 100, 86 гг. до н. э. Противник Суллы.

92

Лукиан (ок. 120–190 гг.) — древнегреческий писатель-сатирик.

93

Орельяна Франсиско де (ок. 1511–1546) — испанский конкистадор. В 1547 г. основал г. Гуаякиль (Эквадор), в 1541–1542 гг. спустился по Амазонке до Атлантического океана. Первым из европейцев пересек Южную Америку с запада на восток.

94

Гольбах Поль Анри (1723–1789) — франц. философ-материалист, атеист, идеолог французской революции. Активно сотрудничал в «Энциклопедии» Дидро и д'Аламбера, систематизировал взгляды французских материалистов XVIII в.

95

Ансары — буквально, «примкнувшие» — жители Медины.

96

Омар I (ок. 591–644) — второй праведный халиф (с 634 г.), один из ближайших сподвижников Мухаммеда.

97

Первые статьи Л. Н. Гумилева по пассионарной теории этногенеза (ПТЭ) начали выходить в 1964 г. в «Вестнике Ленинградского университета» (Серия: География). Они составили серию из 14 статей «Ландшафт и этнос», называемых им «Сюита».

98

В 1970 г. в журнале «Природа» вышла статья Л, Н. Гумилева «Этногенез и этносфера» (№ 1, с. 46–55, № 2, с. 43–50) после которой в журнале началась критика его теории со стороны советских этнографов, не прекращавшаяся до конца жизни ученого, за его спиной. Но открытого диалога с ним никогда не было, и ответить публично своим оппонентам возможности он не имел. См.: 1) Бромлей Ю. В. К вопросу о сущности этноса// Природа. 1970. № 2. С. 51–55; 2) Семевский Б. Н. Взаимодействие системы «Человек и природа» // Природа. 1970, № 8. С. 74–75; 3) Козлов В. И. Что же такое этнос // Природа. 1971. № 2. С. 71–74; 4) Кузнецов Б. И. Проверка гипотезы Гумилева // Там же. С. 74–75; 5) Артамонов М. И. Снова «герои» и «толпа»? // Там же. С. 75–77; 6) Бромлей Ю. В. Несколько замечаний о социальных и природных факторах этногенеза // Там же. С. 83–84.

99

Геоид (греч. geo — Земля и eidos — вид) — геометрическая фигура, близкая сфероиду и соответствующая истинной фигуре Земли.

100

Геоморфология — наука о рельефе земной поверхности.

101

То есть временной промежуток между XIII–X вв. до н. э. и XVIII в. н. э., который Л. Н. Гумилев взял для исследования в лекции № 2, см. стр… Более древние периоды ученый не рассматривает из-за аберрации дальности, а последние 100–150 лет (после 1814 г.) — из-за аберрации близости.

102

Хеопс (ок. 2551–2528 гг. до н. э.) — египетский фараон 4-й династии Древнего Царства. Геродот, передавая легенду о строительстве пирамид, характеризует Хеопса как деспота, повергшего Египет в бедствия и заставившего население работать на себя.

103

Герострат — грек из г. Эфеса в Малой Азии, сжегший в 356 г. до н. э. храм Артемиды Эфесской (одно из 7 чудес света), для того чтобы обессмертить свое имя. Имя Герострата получило нарицательное значение, так называют людей, добивающихся славы любой ценой.

104

Возможно, имеется в виду статья: Козлов В. И. Что же такое этнос// Природа. 1971. № 2. С. 71–74. См. также: Артамонов М. И. Снова «герои» и «толпа»? // Там же. С. 75–77.

105

Ньютон Исаак (1643–1727), английский математик, астроном, создатель классической механики.

106

Апокалипсис (греч. Apokalipsis — откровение) — одна из книг Нового Завета, содержащая пророчества: о конце света; о судьбах мира и человека; о Страшном Суде.

107

Карл II (1630–1685) — сын короля Карла I и Генриетты Французской. Английский король (с 1660), из династии Стюартов. Провозглашение его королем после правления Кромвеля начало реставрации монархии в Англии.

108

Пэр (лат. par — равный) — звание высшей аристократии в Великобритании и Франции. После написания фундаментального труда «Начала натуральной философии» сын фермера И. Ньютон был признан первым физиком Европы. В 1705 г. королева Анна пожаловала ему дворянское звание и титул пэра.

109

Современники остро реагировали на появление этого романа. В печати были две разные точки зрения. Его обвинили в заискивании перед молодёжью, а с другой стороны, упрекали в клевете на молодое поколение.

110

Виардо-Гарсиа Полина (1821–1910) — франц. певица (меццо-сопрано), вокальный педагог и композитор. Тургенев поддерживал личные связи с семьей Виардо.

111

Л. Н. Гумилев приводит примеры трех исторических личностей и современников, известных своим поведением в критические моменты и оказанным им влиянием на историю Франции.

Жанна д'Арк (ок. 1412–1431), Орлеанская дева — в ходе Столетней войны возглавила борьбу французов против англичан, в 1429 г. освободила город Орлеан от осады. В 1430 г. попала в плен к бургундцам, выдавшим её за большие деньги англичанам, которые объявили Жанну колдуньей и предали церковному суду. Обвиненная в ереси, при попустительстве Карла VII, она была сожжена в Руане на костре. В 1920 г. канонизирована католической церковью.

112

Карл VII (1403–1461) — король Франции, сын Карла VII и Изабеллы Баварской. Будучи престолонаследником во время гражданской войны между бургиньонами и арманьяками, примкнул к последним. В 1418 г. бежал из Парижа и был лишен права на трон в пользу английского короля Генриха V Карл не верил в свои силы, войска французов возглавила Жанна д'Арк и в 1429 г. привела его к трону. В 1444 г. в Туре Карл фактически предал свою спасительницу и подписал перемирие с англичанами.

113

Агнесса Сорель (1409–1450) — фаворитка Карла VII, родилась в дворянской семье. Фрейлина герцогини Анжуйской. Прославилась своей расточительностью, ввела ношение бриллиантов некоронованными особами, длинного шлейфа и нарядов, открывающих одну грудь. От короля она имела трех дочерей, получивших титул filles de France.

114

Речь идет об обвинении Л. Н. Гумилева в т. н. «биологизме», или в биологическом детерминизме — биологическом направлении в социологии и др. общественных науках. Этим термином обозначают тенденцию использовать понятия и принципы биологии для описания и объяснения социальных явлений.

115

Банту — коренные народы Африки южнее Сахары, относятся к негроидной расе.

116

Туареги — народ, живущий в Нигере, Мали, Верхней Вольте и пустынных районах Алжира, куда был вытеснен в эпоху арабских завоеваний из более северных областей Африки. Язык относится к языкам берберской группы.

117

Тимофеев-Ресовский Н. В. (1900–1981) — русский биолог, основатель русской научной школы генетики, радиобиологии, радиоэкологии.

118

С ними издавна тесно связаны все коренные народы Поволжья, в первую очередь нынешние татары. Начиная с VII в. булгары (тюркское племя), потеснив и ассимилировав финно-угорские племена, создали на Волге крепкое государство Великий Булгар и контролировали левый, степной берег Волги. Впоследствии, как и русские, были покорены. Но они были разбиты иудеями-хазарами и рассеяны по свету. На Балканах они растворились среди славян, оставил память о себе в названии страны — Болгария.

119

Иван IV Грозный (1530–1584) — великий князь всея Руси (с 1533 г.), первый русский царь (с 1547 г.). Продолжал расширение территории Русского государства. В 1552 г. присоединил Казанское ханство.

120

Общий этноним «татары» и ныне духовно цементирует тюркские народы России — астраханских, сибирских, касимовских, уральских, крымских, казанских татар, также как этноним «русские» объединяет вместе жителей Вологодчины, Смоленщины, южнорусских, сибирских и др. областей страны.

121

Звание маршала во Франции как придворное достоинство присваивалось по указу короля, пока революционный Конвент в 1793 г. не упразднил его. Наполеон восстановил это звание на следующий день после занятия императорского трона. Первыми маршалами Первой империи стали 18 генералов, которым он присвоил маршальские звания декретом от 19 мая 1804 г.

26 маршалов Первой империи (1804–1814) во Франции — это исторический феномен. Жалуя маршальские жезлы, Наполеон любил говорить, что каждый его солдат «носит в своем ранце маршальский жезл».

Наполеон учитывал главным образом их воинские достоинства. Почти все лучшие маршалы Наполеона — Ланн, Массена, Ней, Мюрат, Бессьер, Лефевр, Сюше, Журдан, Сульт — вышли из простонародья, начав службу солдатами. Но рядом с ними были и маршалы-аристократы: Даву, Макдональд, Серрюрье, Мармон, Груши.

122

Людовик XIV (1638–1715) — король Франции. Его называли «Король Солнце», но не вследствие политических или военных достижений, а благодаря театру. Он с юного возраста танцевал в балетах и играл роли Восходящего Солнца (1653) и солнечного бога Аполлона (1654). А в 1662 г. он предстал в роли римского императора со щитом в форме Солнца.

123

В XIII в. монголы, осевшие на Волге и принявшие название «татары», были язычниками, также как и большинство русских. Хотя русские были крещены, но, по существу, сохраняли все языческие обычаи, а они одинаковы от Балтийского моря до Желтого.

125

В 1312 г. царевич Узбек, захватив престол в Орде, объявил ислам государственной религией, обязательной для всех его кочевых подданных. Монгольские нойоны отказались «принять веру арабов». Тогда Узбек казнил всех не подчинившихся, в том числе 70 царевичей-чингисидов. После его смерти в 1314 г. началась «великая замятия» — процесс смены власти. В период 1360–1380 гг. сменилось более двадцати ханов.

126

Мамай (ум. 1380) — темник (военачальник «тьмы» — 10 тыс. воинов), представитель военной аристократии в Золотой Орде. По отцовской линии — потомок половецкого хана Акопы из рода Кий-ян, по материнской — темника мурзы Мамая. Возвысился при хане Бердибеке (1357–1361), женившись на его дочери. Не будучи чингисидом, не мог быть ханом. Ядом и кинжалом пробился к власти. К концу 1370-х гг. стал фактическим ее правителем, управляя через подставных ханов (русские летописи называли их «мамаевыми царями»). После поражения генуэзцы его убили.

127

Мзда — награда, плата, вознагражденье.

128

Укрепленные торговые центры генуэзских купцов появились в Северном Причерноморье в XIII–XV вв. Генуэзцы поддерживали союзнические отношения с монголо-татарскими ханами, которые являлись верховными владетелями территорий колоний формально, предоставляя им полное самоуправление. В 1266 г. генуэзцы добились от ставленника Золотой Орды в Крыму Мангу-хана передачи им во владение Кафы (современная Феодосия), ставшей позже центром их колоний. В 1357 г. они захватили Чембало (Балаклаву), в 1365 г. — Солдайю (Судак).

129

Дмитрий Иванович Донской (1350–1389) — великий князь владимирский и московский с 1359 г., сын князя Ивана II Красного, внук Ивана Калиты.

130

Боярин (тюркск. bajar) — вельможа, богатый муж.

131

В гражданской войне в Орде погибли многие, но не все. Уцелевшие спаслись бегством на Русь и стали ядром московских ратей, разгромивших Мамая на Куликовом поле в связи с процессом ее феодализации.

133

В 1204 г. во время 4-го Крестового похода центр православия того времени — Константинополь был взят и разрушен крестоносцами латинской веры — латинянами.

134

Сергий Радонежский (ок. 1321–1391) — основатель и игумен Троице-Сергиева монастыря. Расширил на Руси почитание Троицы (как символа единства Русской земли). Идейный вдохновитель объединительной и национально-освободительной политики князя Дмитрия Донского. Канонизирован Русской Православной церковью.

135

Куликовская битва происходила 8 сентября 1380 г. на Куликовом поле, между реками Доном, Непрядвой и Красивой Мечей в юго-западной части нынешней Тульской области, на площади около 10 км2. Силы сторон: русских — ок. 60 тыс., орда Мамая — ок. 45 тыс. Потери русских ок. 25 тыс., татар — почти все войско.

136

В 1382 г. Москва была окружена и после трехдневной осады взята ханом Тохтамышем, правившим в 1378–1395 гг. в Белой Орде, в 1380–1395 гг. — в Золотой Орде. Вся Северо-Восточная Русь вновь оказалась под властью татар.

137

Великий московский князь Дмитрий в доспехах рядового воина был в битве среди воинов большого полка. Подробнее см.: Гумилев Л. Н. От Руси до России. М.: Айрис-пресс, 2006; он же. Древняя Русь и Великая Степь. М.: Айрис-пресс, 2006.

138

С ноября 1944 г. и до Дня Победы Л. Н. Гумилев принимал участие в Великой Отечественной войне. Был рядовым, зенитчиком, прошел с боями от Брест-Литовска до Берлина. Подробнее см.: «Лев Гумилев: Судьба и идеи» М.: Айрис-пресс, 2007, статья О. Г. Новиковой «Русский солдат».

139

Барклай-де-Толли М. Б. (1761–1818) — князь, герой Отечественной войны 1812 г… Происходил из знатной шотландской семьи Беркли оф Толли, эмигрировавшей в Лифляндию в начале XVII в. В первый период войны 1812 г. осуществлял общее руководство русскими войсками. Инициировал создание первых партизанских отрядов. У М. Б. Барклая-де-Толли были талант стратегического предвидения, самостоятельность и независимость решений, настойчивость в их осуществлении. Несмотря на враждебность к нему как к иностранцу и неоднозначную оценку его действий, его заслуги в сохранении русской армии и ее боеспособности были признаны.

140

После оставления русскими войсками Смоленска 8 августа главнокомандующим был назначен М. И. Кутузов.

141

Казанский собор в Петербурге построен в 1801–1811 гг. архитектором А. Н. Воронихиным для перенесения в него древней иконы Казанской Богоматери, по имени которой и назван. В 1837 г. перед собором установлены памятники Кутузову и Барклаю-де-Толли (скульптор Б. И. Орловский, архитектор В. П. Стасов).

142

Суворов Александр Васильевич (1720–1800) — князь Италийский, граф Рымникский и свящ. Рим. имп., генералиссимус русск. армии и ген. — фельдм. Австрийский.

143

Итальянский поход русско-австрийских войск Суворова в 1799 г. в Северную Италию во время войны 1798–1802 гг. Франции со 2-й коалицией европейских держав (Великобритании, Австрии, России, Турции, Королевства обеих Сицилии).

144

МакдональдЖ.-Э.-Ж.-А. (1765–1840) — маршал Франции, шотландец. Его отец — сторонник династии Стюартов, уехал в эмиграцию. Во время франц. революции вступил в армию. Участвовал в итальянском походе Наполеона 1796-97 гг. В 1798 г. его войска заняли Рим. В 1799 г. потерпел поражение от войск А. В. Суворова в сражении на р. Треббия.

МороЖ.-В. (1763–1813) — франц. дивиз. генерал (1794). Сын богатого адвоката. В 1780 г. вступил в армию, но по требованию отца вернулся и начал заниматься юриспруденцией. С 1794 г. командовал Се верной, а с 1796 г. — Рейнско-Мозельской армиями, одержал ряд побед над австрийцами. В 1799 г. командовал франц. армией в Италии, где потерпел поражение от рус. войск под командованием А. В. Суворова. После гибели Жубера при Нови принял командование армией и отвел ее в Геную.

Жубер Б.-К. (1769–1799) — франц. генерал. В 1795 г. за храбрость в боях в Италии произведен в бригадные, а во время Итальянского похода Бонапарта 1796–1797 гг. — в дивизионные генералы. Французские войска под его командованием оккупировали Тироль. В 1797–1799 гг. командовал Голландской, Маасской и Итальянской армиями. Убит в сражении при Нови во время Итальянского похода Суворова 1799 г.

145

В 1799 г. А. В. Суворов одержал в течение месяца три блестящие победы и выставил французов из Северной Италии. Это были:

— сражение на реке Адда с армией Моро (28 апреля);

— битва на реке Треббия (19 июня) против армии Макдональда;

— третья победа была одержана в битве при Нови (15 августа) над «Альпийской армией» ген. Жубера. Сражение завершилось полным разгромом французов.

146

Перечислены крупнейшие поражения русской армии в ходе различных военных кампаний из-за того, что идеологи революционной Франции выдвинули идею ее расширения. Россия была втянута Англией и Австрией в эти войны союзниками по коалициям.

Аустерлиц — одно из самых жестоких поражений русской армии в XIX в., где 2 декабря 1805 г. в Моравии русским было нанесено первое за сто лет поражение.

147

Римский-Корсаков А. М. (1753–1840) — ген. от инфантерии, участник 2-й русско-турецкой войны, участник осады крепости Хотин. В 1799 г. командовал отрядом в Швейцарии. После поражения под Цюрихом удалился в деревню. Александр I зачислил его вновь на службу.

148

Русские войска выступили из города, произошла большая резня. Поражение было полное, потери громадны, а последствия — поставили в опасность армию Суворова.

149

Роялисты (франц. royal — королевский) — приверженцы королевской власти, монархисты. Впервые слово вошло в употребление во время революции во Франции для обозначения сторонников монархии Бурбонов. Жирондисты — одна из влиятельных партий в Законодательном собрании умеренных республиканцев. В нее вошли депутаты от департамента Жиронда. Они голосовали за казнь короля, надеясь спасти его апелляцией к народу. Якобинцы добились их исключения из конвента, а затем их казни.

150

По планам Австрии, русские войска должны были вторгнуться в революционную Францию из Швейцарии, а австрийские войска — из Германии. Поэтому Суворов выдвинулся навстречу Корсакову с юга, из Италии, чтобы, объединившись, начать поход на Париж. Но так как война в Швейцарии началась с успехов союзников — французы отошли, и фронт между армиями поделил Швейцарию пополам.

151

Массена, предупредил соединение Суворова с войсками Корсакова, разбил войска последнего у Цюриха. Затем двинулся на Суворова и окружил его со всех сторон в тесных ущельях, надеясь взять его в плен со всею армией.

152

После победы в битве при Треббии Суворов собирался добить французов в районе Генуи и начать вторжение во Францию. Но австрийское руководство предложило ему сначала овладеть оставшимися в Италии крепостями, в которых засели французские гарнизоны. Суворов не скрывал возмущения: «Везде невежественный гофкригсрат, робкий кабинет, неискоренима привычка битым быть… Здешние завоевания не по их правилам, как они обвыкли все терять до Венских врат…» Австрийскую политику Суворов называл вероломной и считал, что ею управляют враги не только России, но и самой Австрии.

Не самого лучшего мнения был Суворов и о других союзниках России в Итальянской кампании. Про Англию он говорил, что она только старается поддерживать вражду других государств против Франции, чтобы не дать ей усилиться. Он полагал, что из-за интриг англичан русская армия была послана в Швейцарию, где ей совершенно нечего было делать. Он прямо обвинил англичан в измене, когда английский флот, блокировавший Геную, пропустил конвой с продовольствием и вооружением к французскому гарнизону.

153

Суворов совершил знаменитый переход через хребет Росшток, направляясь на соединение с Корсаковым по кратчайшей дороге. Решив пробиваться, он собрал военный совет, перед которым очертил всю трудность положения: «Помощи нам ждать не от кого… Мы на краю гибели… Теперь одна остается надежда на всемогущего Бога да на храбрость и самоотвержение моих войск: Мы русские! С нами Бог!..» Его противник, Массена сказал: «Я отдал бы все свои двадцать походов за один Швейцарский поход Суворова!»

154

По окончании Итальянского похода император Павел присвоил А. В. Суворову звание генералиссимуса и повелел, чтобы ему отдавались почести, подобно особе государя и даже в его присутствии.

155

6 сентября 1991 г. г. Ленинград переименован в Санкт-Петербург. Но чаще всего сейчас горожане, видимо чувствуя свое отличие, называют себя «питерцами», а «петербуржцами» — горожан дореволюционного Санкт-Петербурга.

156

Свой локоть. — Выражение означает товарищеские отношения, основанные на уважении друг к другу, бескорыстной взаимопомощи и взаимовыручке. На тюремном жаргоне «свой» обозначает воров, выражает их отличие от других категорий заключенных. «Свой в доску» — верный, преданный вор, который не выдает сообщников.

157

В 1950 г. Особым Совещанием при МГБ СССР Л. Н. Гумилев был осужден по статьям 58-8, 58–10 часть 1, 58–11 УК РСФСР сроком на 10 лет. С 1951–1956 гг. отбывал наказание в лагерях особого назначения — Камышлаге в Томусе, затем в Сиблаге Омской области. Работал в Омскстрой МВД СССР на строительстве нефтеперерабатывающего завода и ИТЛ.

158

Солнце — газовый шар, содержание водорода в нем около 70 %, гелия около 27 %. Источником энергии являются ядерные реакции, происходящие в его ядре. Земли достигают заряженные частицы разных энергий — как высоких (солнечные космические лучи), так и низких и средних (потоки солнечного ветра, выбросы от вспышек). Но в атмосферу Земли проникает очень малая часть заряженных частиц — остальные отклоняет или задерживает геомагнитное поле. Но их энергии достаточно для того, чтобы вызвать полярные сияния и возмущения магнитного поля.

159

Пигмеи (греч. Pygmaioi, «люди величиной с кулак») — низкорослые обитатели лесов тропической Африки, составляют особую расу. Пигмеи живут в лесах Габона, Камеруна, Центральноафриканской Республики, Заира, Руанды среди более высокорослых племён и народов негроидной расы, отличаясь от них по своему физическому типу. Общая численность от 40 до 200 тыс. чел. Основные занятия — охота и собирательство.

160

Малакка — полуостров в Юго-Восточной Азии.

161

Малайская операция имела большое значение для достижения одной из основных целей японцев в Юго-Восточной Азии — захвата Британской Малайи, богатой стратегическим сырьем. В ее обороне английское командование возлагало большие надежды на крепость Сингапур. Япония планировала захват Сингапура с суши.

162

Малайская операция характеризовалась высадкой японцами крупных морских десантов, завоеванием господства в воздухе и уничтожением флота англичан, быстрым развитием наступления сухопутных войск вдоль побережья. Уничтожение большей части английской авиации на земле, захват аэродромов и позволили им закрепить господство в воздухе. Англичане в Малайе капитулировали. Через двое суток после разгрома американского флота в Пёрл-Харборе на Малакке было уничтожено ядро Восточного флота англичан.

163

Английская колонизация была сменена японской оккупацией. Малайцы, сначала воспринявшие японцев как освободителей, вскоре развернули против них партизанскую войну.

164

Л. Н. Гумилев родился 1 октября 1912 г. в Санкт-Петербурге в родильном приюте Императрицы Александры Федоровны на 18-й линии Васильевского острова. Родители — А. А. Горенко (Ахматова) и Н. С. Гумилев — жили в Царском Селе (с 1937 — г. Пушкин) под Петербургом.

165

См. на эту тему: Гумилев Л. Н., Иванов К. П. Этносфера и космос // Космическая антропоэкология: Техника и методы исследования: Материалы Второго Всесоюзного совещания по космической антропоэкологии. М., 1988. С. 211–220.

166

Хтоническое воздействие (древнегреч. хтонос — Земля). — Имеется в виду излучение, исходящее из земных недр. В литературе известно употребление слова в концептуальном плане, как апелляция к мистериальным практикам, связанным с потусторонним миром.

167

Мусульмане (арабск. муслим — покорные Аллаху) — приверженцы ислама, религии, основанной Пророком Мухаммедом (570–632).

168

Мухаджиры — букв.: «переселенцы» (могаджиры).

169

Ансары — «союзники, помощники» — люди, примкнувшие к Пророку после его переселения из Мекки в Ясриб.

170

То есть в переводе с украинского языка — пусть будет.

171

Омейяды — династия мусульманских халифов с 661 г. Владела до 750 г. всеми областями арабов, достигшими при них высшего процветания и далеко расширившими свои пределы. В 755 — 1031 гг. была ограничена в своей власти пределами Кордовского халифата в Испании.

172

Моавия (600–679) — арабский халиф, основатель династии Омейядов. С 644 г. правитель Сирии, по смерти Османа в 656 г. выступил как мститель за него, в 657 г. в Дамаске был провозглашен халифом.

173

Намаз — (тур. namaz, перс, немаз, букв.: молитва) — ежедневная молитва, совершаемая 3 (шииты) или 5 (сунниты) раз в сутки. Один из главных обрядов ислама. Установлен в I в. хиджры (VII в. н. э.). Совершается на рассвете, в полдень, во 2-й половине дня, при закате солнца и в начале ночи. Каждой молитве предшествует обязательное омовение (водой или песком). Молящиеся читают (на арабском языке) отрывки из Корана, при этом они обращаются лицом к Каабе. По пятницам в мечети совершается пятничный намаз — полуденная молитва.

174

То есть оставят потомство не в одном, а в нескольких местах проживания.

175

Чацкий, Софья, Молчалин — герои комедии А. С. Грибоедова «Горе от ума». Принадлежность к родовитому, но оскудевшему дворянству, кровная родственная связь с фамусовской стародворянской Москвой и — социальное одиночество там, где достоинство ценится по числу орденов и крепостных, и «ненавистная» чиновничья служба «из хлеба» — таковы противоречия социального бытия пассионария той поры — Чацкого. О нем Л. Н. Гумилев, оправдывая выбор Софьи, говорил так: «Он разбросает свой генофонд по популяции, да тем и кончит…»

176

Строфа из поэмы Н. С. Гумилева «Начала», книга первая: «Дракон». Цит. по кн.: Гумилев Н. Собр. соч., том III. Вашингтон, 1966. С. 305–306.

Л. Н. Гумилев мог быть знаком с первой частью первой песни («Дракон») еще в 30-е гг., так как впервые она была напечатана в «Альманахе Цеха поэтов», I (Пг, — Берлин, 1921). Об остальных частях поэмы сведения отсутствуют.

177

Эндемик (греч. endemos — местный) — виды, роды, семейства и др. таксоны растений и животных, ограниченные в своем распространении относительно небольшой областью.

178

Дуглас У. О. Трехсотлетняя война. Хроника экологического бедствия. М., 1975, с. 153.

179

Монотеизм (греч. monos — один + theos — Бог) — система вероучений, основанных на вере в Единого Бога.

180

Мухаммед и его сподвижники Абу-Бекр и Омар были пассионариями, но Осман — третий халиф, был обыватель. Его и сделали халифом, потому что разбившиеся на партии пассионарии хотели иметь во главе нейтральную фигуру. Но он провел на должности родственников, среди которых были и совсем неактивные люди, и субпассионарии, и пассионарные «лицемерные» мусульмане. Их так называли за то, что они, признавая ислам на словах, в душе остались язычниками. Это вызвало недовольство пассионариев, сражавшихся за дело ислама, и они убили Османа. В междоусобной войне были люди всех трех типов и все они гибли. Но изначально пассионариев было меньше, и именно их убыль была заметна. Пассионарное напряжение халифата снизилось, и стала возможна координация управления государством — от Инда до Атлантики.

181

Арабские завоевания начались в 30-50-е гг. VII в. при халифах Абу-Бекре (632–634), Омаре (634–644), Османе (644–656). В 633 г. началось вторжение в Юж. Ирак, Палестину и Сирию. Были взяты Дамаск, Иерусалим (638), столица Ирана Ктесифон (637), Вавилон (641), Александрия (642). В 639 г. они вторглись в Египет, в 642 г. в Сев. Африку. В 651 г. вся территория государства Сасанидов (до р. Амударьи) была включена в состав Халифата. В 640 г. араб, войска вторглись в Армению, правители которой в 652 г. признали зависимость от Халифата; в 654 г. сдалась столица Вост. Грузии — Тбилиси.

182

На 2-м этапе завоеваний, начавшемся в конце VII в. арабы завоевали Сев. Африку. В 711 г. войска арабов и берберов высадились на Пиренейском полуострове. Разгромив вестготов в 711 г., они взяли Кордову, Толедо и др. города. К 718 г. Пиренейский полуостров перешел в руки арабов.

183

Септимания (совр. французская провинция Лангедок) — историческое название территории во Франции, расположенной между Средиземным морем, Пиренеями, рекой Гаронной, южными Севеннами и рекой Роной. С начала V в. ее заняли вестготы и создали свое королевство. Затем оно было заселено еврейскими колониями, которые в VI и VII вв. Поддерживали хорошие отношения со своими вестготскими правителями, а те были тесно связаны с арианскими христианами. Местное население было так перемешано, что их называли то «готами», то «евреями». В 719 г. Септиманию, а в 720 г. Южную Галлию завоевывают арабы. Дальнейшее их продвижение в Европу было остановлено после разгрома арабских войск франками Карла Мартелла близ Пуатье 4 окт. 732 г. и взятием Пипином Коротким Нарбонна и Септимании в 759 г.

184

Место это стало называться Разес и стало самостоятельным мавританским княжеством, со столицей Нарбонн, зависимым от Кордовского эмирата, и основным пунктом начала нашествия на север Франции.

185

Сераль (перс, серай, тур. saray — дворец) — дворец турецкого султана.

186

Норманны (сканд. northman — северный человек) — народы Скандинавии в период их широкой экспансии с VIII по сер. XI в. (на Родине их называли викингами, на Руси — варягами). Начало их экспансии характеризовалось набегами против Франкского государства, нападениями на берега Англии, Шотландии, Ирландии и их переселениями на Оркнейские, Фарерские, Гебридские и Шетлендские острова, несколько позднее — в Исландию, на Русь. С конца IХ в. они постоянно угрожают Франции и Англии, перейдя от грабежа и сбора дани к заселению завоеванных территорий. В Северной Франции они основывают герцогство Нормандия (911), покоряют северо-восточную Англию.

187

В X в. в Западной Европе была составлена специальная молитва «Furore normannorum, libera nos, domine» — «Спаси нас, Господи, от ярости норманнов».

188

Великий Тюркский каганат был создан в 552 г. древними монголами — сяньбийцами, смешавшимися с алтайскими кочевыми племенами.

189

Авары — союз племен, главную роль в котором играли тюрко-язычные племена. Они были авангардом большой группы племен, переселившихся из Центр. Азии и составивших основу Западно-Тюркского каганата. В середине VI в. они вторглись в степи Зап. Прикаспия и далее в Сев. Причерноморье, Подунавье и на Балканы. В 50-60-х гг. VI в. в Паннонии (территория части современных Венгрии, Югославии и Австрии) был создан Аварский каганат — племенное объединение типа «варварских империй». Во главе его стоял крупный полководец хан Баян.

190

Каролинги — королевская и императорская династия во Франкском государстве. Получила название по имени Карла Великого; в 751 г. сменила Меровингов, прекратила существование в X в.

191

Карл Мартелл (ок. 688–741) — майордом Франкского государства Меровингов (715–741). Нанес поражение знати Нейстрии и Аквитании и восстановил единство Франкского королевства, фактически сосредоточил в своих руках власть при последних Меровингах. Одержал победу над арабами в битве при Пуатье (732), подчинил фризов и алеманнов.

192

Пипин Короткий (ок. 715–768) — франкский король в 751–768 гг., первый из династии Каролингов. Будучи майордомом (741–751), сверг последнего короля из династии Меровингов и добился своего избрания на королевский престол, получив санкцию римского папы.

193

Карл Великий (742–814) — король франков с 768 г., император с 800 г. После смерти отца Пипина Короткого (768) стал править частью Франкского государства (другая была во владении его брата Карломана). После смерти отца всеобщий сход франков постановил, что править будут одновременно два сына, Карл и Карломан. Первому досталась Нейстрия, Аквитания и Северная Австразия, второму — Бургундия, Аллемания и Южная Австразия. После смерти брата в 771 г.

194

Граф (нем. Graf) — в раннее средневековье в Западной Европе королевское должностное лицо (во Франкском государстве они обладали со 2-й пол. VI в. в своем графстве судебной, административной, военной властью). Впоследствии должность стала наследственной и титулом высшего дворянства. В России этот титул введен в XVIII в. Петром I, отменен в 1917 г.

195

Имеется в виду феодальная формация.

196

Украшение из перьев на головных уборах, шлемах.

197

Символ: нить как спасительный дар. В греческой мифологии Тесей, убивший монстра, следуя за путеводной нитью Ариадны, нашел выход из лабиринта.

198

Императив (лат. imperativus — повелительный) — безусловное повеление нравственного долга. Термин введен И. Кантом с двумя формулировками: «… поступай только согласно такой максиме, руководствуясь которой ты в то же время можешь пожелать, чтобы она стала всеобщим законом» и «… поступай так, чтобы ты всегда относился к человечеству и в своем лице, и в лице всякого другого также как к цели и никогда не относился бы к нему только как к средству».

200

Матрона. — Так римляне называли почтенную пожилую женщину, законную жену, пользующуюся хорошей репутацией.

201

Сидоний Аполлинарий (нач. 30-х гг. V в. — 483) — галло-римский писатель и гос. деятель. Прославился стихами, в которых он отразил настроения галло-римской аристократии во время падения Западной Римской империи.

202

Лукиан Самосатский (ок. 120 — после 180) — греч. писатель-сатирик и эклектический философ. В своих сочинениях, по которым его называют «греческим Вольтером», осмеивал религию, традиционную культуру и философию. Из-за антирелигиозности и социальной остроты его сатиры в античном мире имя его замалчивалось.

203

Бургунды — германское племя на севере Европы, ок. 406 г. вторгшееся в пределы Римской империи и образовавшее свое королевство.

204

Ариане — последователи александрийского богослова Ария (см. ниже) считали, что Сын Божий не равен Богу Отцу и не вечен, так как сотворен Отцом.

205

За 40 с лишним лет правления Карл Великий расширил владения франков почти вдвое. Стремясь к централизации власти в империи, он укреплял ее границы, центром государства был королевский двор. Он организовал систематический контроль над графами (в руках которых сосредоточивалась военно-административная власть на местах). Опорой его власти была католическая церковь.

206

После смерти отца в 840 г. 19-летний Карл стал королем западных франков и объединился с Людовиком против Лотаря I, который владел Северной Италией и был императором.

209

Лотарь (795–855) — старший сын Людовика Благочестивого, с 817 г. соправитель отца. В 822 г. получил Италию, в 823 г. императорскую корону, в 833 г. восстал против отца, принудил его отказаться от престола. После смерти отца стремился объединить империю. По договору в Вердене (843) получил титул императора и Италию, Бургундию, территорию между Рейном, Маасом и Шельдой.

210

Перед смертью Людовик поручил Карла заботам Лотаря, но его стремления усилить свою власть за счет младших братьев привело к битве при Фонтане. Германские племена Людовика и нейстрийцы, аквитанцы и бургундцы Карла одержали победу над австразийцами и итальянцами Лотаря.

211

Страсбургские клятвы — самое раннее свидетельство того, что единое латиноязычное пространство, унаследованное от Римской империи и сохранявшееся в эпоху варварских королевств, уступило место новым нациям Европы.

212

После поражения Лотарь пошел на переговоры. В 843 г. был заключен Верденский договор. Империя стала окончательно разделена. Людовику Немецкому отошли все земли к востоку от Рейна, за исключением Фризии. Он владел Саксонией, Франконией, Швабией, Баварией. Увеличил свое королевство и Карл. Вся западная часть Франции, кроме юго-восточной и восточной ее частей и области к югу от Пиренеев. Этот раздел Франкского государства соответствовал границам расселения будущих народностей: французов, немцев и итальянцев и положил начало государств — Франции, Германии, Италии.

213

Лотарь сохранил титул императора и контроль над Северной Италией и пограничная территория между западнофранкскими землями Карла и восточнофранкскими землями Людовика. Началась длительная борьба за территорию среднего королевства и императорскую корону между его сыновьями и их дядьями Карлом Лысым и Людовиком Немецким, королями западного и восточного королевств.

214

После смерти императора Лотаря I в 855 г. его земли были поделены между тремя его сыновьями. У его сына Лотаря II не было законных детей, после его смерти в 869 г. Лотарингию поделили его дяди. В 875 г., после смерти императора Людовика II (сына Лотаря I), дядя Людовик попытался закрепить за своими потомками титул императора и власть над Италией. Но дядя Карл Лысый захватил Италию и короновался как император Карл II.

215

Арль — город на юге Франции, в дельте реки Роны. Основан в VI в. до н. э. был крупным галло-римским городом Арелат. В IV в. в нем располагалась резиденция императора Константина Великого. В средние века город был столицей Арльского королевства (934 — 1032), с 1481 г. отошел к Франции.

216

Здесь имеется в виду III в. н. э. — эпоха солдатских мятежей и переворотов в Римской империи.

217

Флавии — императорская династия, правившая в Риме в 69–96 гг.; основатель — Веспасиан (69–79). К ней принадлежали его сыновья-императоры: Тит (79–81) и Домициан (81–96). Имеются в виду их походы и длительная Иудейская война (66–70) в Палестине.

218

С севера и с запада, нападали норманны; с юга — арабы; с востока — авары.

219

После смерти Карла Великого его наследники враждовали друг с другом за власть, вместо того чтобы оборонять ее. В ходе этих междинастических усобиц увеличилось феодальное дробление бывшей империи. Налеты викингов стали более успешными. В 834 г. они разорили торговые города: Руан, Гаронну, Париж; в 845 г. — Париж и Гамбург.

220

Карл Лысый не мог добиться исполнения военной повинности от подданных, откупался от норманнов золотом. Затем передал защиту королевства в руки вассалов (Роберт Храбрый и др.). Однако, несмотря на свою слабость, он в это же время делал небезуспешные попытки расширить свои владения, нападая вовремя на своих еще более слабых соседей.

221

В средние века столицы не имели современного значения: столицей тогда было место коронации монарха либо пребывания его двора. Король для управления страною все время перемещался. С момента завоевания Галлии франками власть всегда находилась на севере, но в разных городах. Париж окончательно стал главным городом королевства с воцарением Капетингов, бывших графов Парижских.

223

В 845, 857, 863 гг. Париж был атакован и разграблен викингами. Но когда в 885 г. они вновь напали на Париж, взять его не удалось. Город укрепили каменными стенами. Десять месяцев флотилия викингов осаждала город. 30 тыс. воинов повторяли штурм, но гарнизон из 200 человек удерживал крепость, пока враг не отступил.

224

Карл Толстый (ок. 832–888) — король Алеманнии, Италии, король Немецкий, император Священной Римской империи, сын Людовика II Немецкого. Робкий, нерешительный, податливый и набожный, он всю жизнь страдал от припадков эпилепсии и головных болей. Когда защитники Парижа совсем стали изнемогать от тягот осады, Эд сам отправился просить помощи у императора Карла III Толстого, а затем с большим трудом пробился обратно в Париж. Но Карл не стал помогать осажденным.

225

Своим примером Париж доказал, что можно отражать нападения викингов. Но враг не отступил окончательно. В 889 г. норманны вновь осадили Париж. Эд вынужден был выплатить им выкуп. И в 890 г. он ничего не мог сделать с врагом, опустошавшим Пикардию, а в 891 г. потерпел поражение в битве в Вермандуа.

226

Королем Франции в 888 г. был избран Эд, граф Парижский, не относившийся к роду Каролингов. Власть, которую он получил, была очень непрочной. Эду пришлось постоянно отбивать нападения норманнов и укрощать собственных вассалов.