11. "СВЯТОСЛАВ, ЦАРЬ БОЛГАРАМ".

И ждут окованные братья,
Когда же зов услышат твой,
Когда же крылья, как объятья,
Прострешь над слабой их главой.
И час придет: окрепнут крылья,
Младые когти подрастут,
Вскричат орлы и цепь насилья
Железным клювом разорвут.
Вставайте, славянские братья -
Болгарин, и серб, и хорват.
Скорее друг к другу в объятья,
Скорей за отцовский булат!

(А. С. Хомяков "Орел")

То брат вызывал на заклание брата,

Чтоб вырвать у брата глаза!

(Сергей Калугин "Nigredo")

Какой же была в те далекие поры Болгария? Начнем наш рассказ с легенды.

В степях между Доном и Кубанью кочевало племя болгар. Правил им верховный хан — "хан сюбиги" — по имени Кубрат. Входило в то племя немало родов разной крови и языка, а оттого, хоть говорили болгары на тюркском наречии, но имена у них были все больше древние, сарматские. Встречались и другие — Гостун, Безмер, Телец. Видно, еще на Дону покумились степняки-болгары со славянами.

Перед смертью Кубрат собрал своих сыновей и приказал попытать силу — взяв стрелы из его колчана, переломить весь пучок разом. Даже у старшего сына, силача Батбая, ничего не вышло. Усмехнулся старик, и, вынимая из колчана по одной стреле, стал ломать их своими дрожащими морщинистыми руками. А потом сказал сыновьям: "Вы, сыновья — стрелы в моем колчане. Пока вы вместе, вы сильны, сильно наше племя. Держитесь вместе, чтоб не переломали вас, как эти стрелы".

Но сыновья со временем забыли завет Кубрата. порознь ходили их кочевья в степи, с людьми разных племен завели они дружбу. И когда родичи-соперники, хазары, нагрянули из-за Кубани в их земли, сбылось пророчество старого хана — по одиночке были разгромлены сыновья. Батбай со своими людьми остался на родине, платить дань кагану. Его народ стал прародителем черных хазар, ставших цепными псами каганата и вместе с ним сгинувших.

Брат Батбая, Аспарух, ушел на Запад. В 678 году он подошел к Дунаю, где изнемогали в неравной борьбе с двумя могучими врагами — Аварским каганатом и Византией балканские славяне. Авары на завоеванных землях измывались над покоренными славянами, женщин из племени дулебов заставляли возить их в телегах, запрягая их вместо волов или лошадей. Зимовали в славянских селениях, распоряжаясь добром славян и их женщинами будто своими. Спустя сто лет, когда моравская держава князя Само переломит хребет каганату, озверевшие данники попросту вырежут авар-обров. И останется от жестоких кочевников лишь поговорка, попавшая в русские летописи: "погибоша аки обре". То есть сгинули бесследно, не оставив ни потомства, ни доброй памяти. К чести Аспаруха, он не кинулся "благоразумно" поддерживать сильных, затаптывать упавших. Он встал на сторону славянской державы "Семь Племен", заключил со славянской знатью союз — и вскоре изгнал с нижнего Дуная и авар и византийских захватчиков. Своим столичным станом он сделал славянский городок Плиска, рядом поселились его соплеменники. Впрочем, и славян болгары с места не сживали. Помнил молодой Аспарух завет отца -держаться вместе, и теперь — лучше поздно, чем никогда, не на прежней родине, так на новой — был полон решимости выполнить его, не давать больше врагам ломать стрелы Кубрата поодиночке. В 680 году Аспарух разгромил войска и флот Константина IV. А через год был заключен почетный мир с империей и возникло Болгарское государство. Византия, однако, не оставила попыток подчинить его. Девять страшных походов предприняли Царьградские императоры против Болгарии. Под этими ударами, в горниле постоянной войны с общими врагами — обрами и империей — все ближе становились болгары и славяне. Вдали от родных степей болгары волей или неволей учились новому для себя оседлому быту, сельскому и городскому, перенимая у славян навыки, ремесла, язык. Особенно крепким стало это единство при Круме, которого чаще звали князем, чем ханом.

Когда в 811 году Крум отправился в поход на аваров, император Никифор I вторгся в Болгарию, внезапным налетом взял и разорил Плиску. Отяжелевшее от добычи византийское войско поползло назад, но в горных ущельях было настигнуто стремительно вернувшимся Крумом. Ромеи были разгромлены, император Никифор I попал в плен и был казнен. Из его черепа сделали чашу и Крум пил из нее на победном пиру, чествуя своих союзников — славянских князей. В Константинополь Крум посылал послом тоже славянина — Драгомира. Крепко держал он в руке стрелы Кубратова колчана, не позволяя рассыпаться в разные стороны. Впрочем, Крум и бежавшую из столицы врага опальную знать привечал, требуя лишь одного — отказа от христианства. Христиан Крум не терпел.

Грозный князь наносил ромеям поражение за поражением, приносил жертвы Богам под стенами вражеских городов, взял Девельт, Месемврию, Адрианополь. Над Константинополем нависла угроза осады. Во Втором Риме появилась поговорка — "сделаться добычей мисян", то есть быть уничтоженным, разбитым дотла, что-то вроде нашего "как Мамай прошел". Мисянами греки звали жителей Болгарии, располагавшейся на месте древней римской провинции Мисия.

Но в 814 году Крум, нестарый и крепкий человек, внезапно умирает под стенами вражеской столицы. Для его сына Омуртага смерть отца, по видимому, не была загадкой. Крум не терпел христиан, но не преследовал их — как Святослав в Киеве. Омуртаг, едва взойдя на престол, начал на них яростные гонения. Уж не убийц ли своего отца истреблял молодой князь?

Как и отец, Омуртаг не только боролся с христианством, но и мирволил славянской знати. Славянками, видимо, были и его жены, иначе отчего среди имен его сыновей нет ни одного неславянского? Звали их Нравота Воин, Звеница и Маломир. Любопытен также новый титул Омуртага — "от Бога князь". Явно подразумевался не Христос!

Неприятие христианства Омуртаг внушил своему наследнику Маломиру. Тот даже казнил брата Нравоту зато, что тот крестился. Понимал Маломир, что нужно держаться вместе, держать в пучке все стрелы из колчана Кубрата. А как это сделать, если часть болгар почитает себя "богоизбранным народом", "новым Израилем", а остальных сородичей, в том числе собственных предков, да и его, государя Маломира, считает погаными язычниками, псами? Но наследник Маломира, Пресиян, стал к ним гораздо терпимее и даже позволил строить монастыри.

Христиане немедленно "отблагодарили" Болгарию за терпимость. При следующем князе, Борисе, на земли Болгарии вторгся наш старый знакомый, цесарь-богохульник Михаил III. Организатор "всепьянейшего собора" вовсе не был хорошим полководцем. Однако он достиг успехов, каких византийские войска давно уже не видели в Болгарии. Войско болгар было разгромлено, крепости пали, князь попал в плен.

Летописцы Восточного Рима не скрывают, что причиной ошеломительных успехов Михаила стали болгарские христиане. Эта "пятая колонна" поставляла вражеской армии разведчиков и проводников, изнутри открывала перед ромеями городские ворота. Разделенные новой верой, ломались болгары, ломались стрелы Кубрата.

Победитель предложил Борису мир, и даже возвращения пограничной крепости Загоры на условии крещения самого князя и всей страны. Византийские стратеги важно толковали Борису о мощи христовой, пособившей им в этом походе. Монахи показывали изображения Страшного Суда и твердили, что до него осталось сто с небольшим лет.

Князь принял условия захватчиков. Он даже поменял столицу в государстве, переехав из "языческой" Плиски в Преславу, расположенную ближе к Византии и, по-видимому, населенную немалым количеством христиан. К чести Бориса будь сказано, он не стал строить новую столицу посреди болот на фундаменте из болгарских костей, а просто перенес ее в уже существующий город.

О том, какими способами князь-отступник, нарекшийся вскоре царем, обращал свой народ в новую веру, лучше всего говорит его переписка с папой римским, Николаем I. Напомню, читатель, что церковь в те времена была еще едина, не делясь на католическую и православную. Римский папа в глазах восточных христиан не только был вполне достойным священнослужителем — "Табель о рангах", составленная Рожденным в Пурпуре, наделяет его званием "лучшего друга" императоров Второго Рима и определяет ему место за пиршественным столом справа от цесаря. Патриарх Константинопольский, согласно тому же документу, должен был сидеть слева от царствующей четы. Любопытно, состоялся ли в Константинополе хоть один обед, на котором "лучший друг" занимал положенное ему место?

Итак, слово Николаю I: "Вы сообщаете нам, что крестили своих подданных, вопреки их согласию, вследствие чего возник мятеж, угрожавший вашей жизни. Хвала вам, ибо вы поддержали ваш авторитет, приказав убить негодных овец, отказавшихся войти в овчарню; вы ничуть не погрешили, проявив столь священную жестокость; напротив, хвала вам, ибо вы уничтожили врагов, не пожелавших войти в лоно апостольской церкви, тем самым вы открыли царство небесное народам, подвластным вам. Да не убоится царь совершать убийства, если они могут держать его подданных в повиновении или подчинить их вере христианской! Бог вознаградит его за грехи в этом мире и в жизни вечной".

Папа лишь слегка пожурил Бориса, что в истребленных им 52 знатных семействах, отказавшихся предать Богов, он не пощадил грудных младенцев. Ведь они могли вырасти христианами… ну да ладно, все простительно, что делается "из ревности к христианской вере". Да что там чужие дети — собственного сына, Владимира, отказавшегося разделить с отцом отречение от веры предков, отступник ослепил и бросил в тюрьму.

Читатель, когда вам на глаза или на слух попадется очередная благоглупость, что, мол, только злые католики творили насилие и навязывали свою религию, а восточные-де христиане действовали исключительно кроткой проповедью; что славяне-де по какому-то духовному сродству охотно принимали православие — очень вас прошу, вспомните княжича Владимира. Вспомните того, кто предпочел сменить дворцовые покои на сырую темницу, но не променять веру праотцев на византийскую, кто предпочел навсегда расстаться с дневным светом, но не с родной верой. И 52 семейства безымянных мучеников-болгар.

Однако, невзирая на зверства Бориса, многие болгары продолжали держаться религии предков. Так, житие Георгия Святогорского упоминает "болгар, именующихся славянами", почитающих — в 1056 году — каменный истукан некоей Богини. "Солнце и дождь, и всякое благо дается нам от Нее, которая имеет власть даровать смерть и жизнь кому пожелает", говорили люди, чьи предки пронесли свою веру через кровавую баню Борисова крещения, "освободительную" резню Цимисхия и кошмары византийской оккупации времен Болгаробойцы. В Великом Тырново найдена надпись XIII века, упоминающая Сварога. В 1243 году анонимный автор латинской рукописи из библиотеки Торино говорит, что народы, живущие в северных областях Болгарии, "поклоняются идолам". Старая вера держалась в Болгарии так же крепко, как и в других краях Европы.

Другой сын Бориса вырос в заложниках при византийском дворе. Он даже имя с рождения носил византийское — Симеон. Византийцы, надо полагать, старались воспитать его, как свое орудие. Ему должны были всячески внушать, что болгары — "духовные дети" византийцев, и поднимать руку на своих "отцов" — тягчайший грех.

Вся это история вызывает в памяти две другие. За полтысячи лет до Симеона при Константинопольском дворе воспитывали другого варварского царевича, точно так же стараясь внушить ему трепет и преклонение перед "державой ромеев". И через полтысячи лет после Симеона в Константинополе, ставшего уже столицей другой, Оттоманской, империи и называвшемся Стамбулом, воспитывали княжича-заложника из дунайского княжества. Турки, надо полагать, не меньше ромеев желали воспитывать из юных заложников послушных вассалов.

Первого мальчика звали Аттила. В историю он вошел под грозным прозвищем "бича Божьего". Он создал могучую варварскую державу, на много десятилетий ставшую кошмаром для обеих Римских империй, Западной и Восточной. В его стране в ходу были изображения, где коленопреклоненные императоры прислуживали Вождю.

Второй заложник звался Влад. История сохранила за ним два прозвища, одно страшнее другого: Цепеш-"Сажатель на кол" и Дракула-Дьяволеныш. Он прибивал турецким посланникам фески к бритым черепам, он бил в пух и прах спаги и янычар, отступая, он гнал к своей столице толпы пленных турок, и каждый день забивал каждого десятого, варил и кормил чудовищной похлебкой девятерых уцелевших. Пленных, доживших до конца пути, он поголовно посадил на колы у стен города, где дал последнюю битву армии султана — и разгромил ее наголову.

Точно та же история получилась с Симеоном. Нет, он не отличился той полузвериной, полубожественной свирепостью, что прославила других воспитанников Царьграда. История называет его не "Бичом Божьим" и не "Дьяволенышем", а Великим. Но это было единственным, чем могли утешаться ромеи. Хоть Симеона в юности и звали со снисходительным одобрением "полугреком" за успехи в учебе, складывается впечатление, что учил он в Царьграде не Аристотеля и Козьму Индикоплова, а "Стратегемы" и Вегеция. Он не менее византийских стратегов грезил о воссоединении Болгарии и Византии, но… но, как легко догадаться, под властью болгарских царей, точнее — самого Симеона. В конце концов, великий Юстиниан был полуварваром из дунайских провинций (одно время его даже считали славянином), император Лев III был сирийцем, Лев V — армянином. На памяти самого Симеона из провинции Македония пришел грязный, неграмотный крестьянский парень Василий, стал конюхом одного из вельмож, затем слугой цесаря Михаила, был возвышен им в придворный сан, затем задушил своего государя и благодетеля и стал основателем Македонской династии, императором Василием I Македонянином. Так что мешает встать во главе империи императору Симеону I Болгарину? Византийская армия? Мелочи какие…

В 897 году Симеон разбил византийцев во Фракии под городом с выразительным названием Булгарофиг. В 904 захватил изрядную часть истерзанной арабскими пиратами Фессалоники. В 913 году беспутный император Александр, тот самый дядя Рожденного в Пурпуре, заключил с Симеоном мир по его условиям, за Симеоном официально признавался царский титул, и закреплялась помолвка маленькой дочки Симеона с ненавистным племянником Александра. Император, видимо, считал малыша уже покойником и мог смело обещать его руку и сердце хоть эфиопке. Симеон, со своей стороны, рассчитывал сделать своим зятем правителя Византии, получив, таким образом, высокий титул "василеопатера" — государева отца, что позволило бы ему венчаться на царство как соправителю и мирным путем оказаться на престоле Второго Рима. Судьба, как мы помним, распорядилась по-другому, и вернувшаяся из ссылки Зоя решительно порвала помолвку сына. В этом ее поддерживал адмирал Роман Лакапин. У него тоже была маленькая дочь и определенные планы.

Разъяренный Симеон, у которого прямо из рук уплыл казавшийся уже своим венец императора, вновь объявил войну Восточному Риму. В 917 году он разгромил армию Византии под Ахелоем, разбил так, что место страшной битвы века спустя носило жуткое название "Кокыле" то есть "Кости", подчинил Сербию. В следующем году — вторгся в Элладу. Узнав, что Роман Лакапин выдал за Константина свою дочь, Симеон ясно дал знать, что не собирается оставаться у разбитого корыта, и присвоил себе "авансом" титул "императора болгар и ромеев". Его войска вторглись во Фракию, подходили к Константинополю. Роман Лакапин на людях негодовал на несусветную наглость варвара, предпринимая тем временем, отчаянные попытки завязать с Симеоном мирные переговоры, от которых царь уклонялся, и интриговал против него в Сербии и Хорватии. Хорватия вступила в союз с Византией. Во время похода против нее Симеон впервые был разбит в битве, а вскоре заболел и умер. Это был последний правитель Болгарии, достойный славы Аспаруха и Крума.

Особенно ревностным христианином Симеон не был, хотя и приютил в Болгарии изгнанных из Моравии немецким духовенством учеников Кирилла и Мефодия, и щедро поддерживал сплотившийся вокруг них кружок книжников. Однако делал он это скорее из соображений престижа, чем из усердия в христианской вере. Иначе трудно объяснить, отчего его старший сын, Михаил Боян (в Болгарии тогда, как впоследствии и на Руси, христиане носили наряду с крещеным, календарным именем старое, дохристианское), изумлявший всех своим умом, начитанностью и поэтическим даром, оказался убежденным сторонником прежней веры. Под давлением вельмож — в первую очередь наверняка ветеранов карательных походов Бориса, хорошо представлявших свое будущее при царе-язычнике — Симеон вынужден был заточить старшего сына в монастырь. Монастырское заключение никому не бывало легким, втройне тяжело оно было для язычника. Уже после смерти отца Боян бежал из монастыря, одно время выступал как претендент на трон, но потом исчез. Власти объявили, что мятежник умер, но народ верил этому с трудом — за последним язычником болгарского царского рода держалась упорная слава волхва, чародея и оборотня. Его бегство из монастырской тюрьмы объясняли, как легко догадаться, колдовством. Но куда же на самом деле исчез Боян? Существует версия, ее высказал еще в начале ХIХ века Ю. И. Венелин, а вслед за ним — болгарин В. Николаев и советский исследователь А. Л. Никитин, тот самый, что выдвинул столь увлекательное и убедительное предположение об Асмунде, как сыне вещего Олега. Версия эта отождествляет Бояна-Михаила Симеоновича с Бояном, Велесовым внуком, "соловьем старого времени" "Слова о полку Игореве". И действительно, в великой поэме много мест, звучащих, как отсылки ко временам нашего героя. Так, "поганые", которые "емляху дань по обеле (рабыне — Л. П.) от двора", больше похожи на хазар, чем на половцев или печенегов, никогда и никакой дани, тем паче столь чудовищной, на Руси не бравших. Прямо приписываемые Бояну слова "Тяжко ти голове, кроме плечю, зло ти, телу кроме головы — Русской земле без Игоря", скорее можно отнести к Игорю Рюриковичу, великому князю всей Руси, чем к правителю микроскопического княжества Новгород Северского. Эта версия трактует фразу "Боянъ ходы на Святославль песнотворца", как "Боян, певец походов Святославовых". Бояну "Слова…", как и болгарскому царевичу, приписывается и поэтический дар, и способности оборотня-кудесника: "растекашется мысию (белкой — Л. П.) по древу, серым волком по земли, шизым орлом подъ облакы". Его песнетворчество — скорее шаманское чародейство, волшба, чем привычное нам рифмоплетство.

Но тогда получается, что Боян действительно не умер. Возможно, он понял, что, выступая против брата-царя, он ослабляет родную страну, действуя на руку ненавистной Византии, помогая ей ломать стрелы Кубрата. Но жить на предавшей Богов родине, под властью брата-ничтожества он тоже не мог. И тогда естественным решением был уход в ближайшую страну, сохранившую древнюю веру славян. На Русь. Если это так, то можно предположить — по цитатам в "Слове…", что Боян пережил Игоря и дожил до походов его сына, возможно, и до Болгарского — иначе к чему множественное число? Вернулся ли он на родину, мы не знаем. Жаль, как же жаль…

Но что можно легко предположить — царевич-язычник, вплотную знакомый с христианством во всех его видах — вплоть до монастыря — был одним из главнейших и активнейших участников языческой партии. Возможно, ее следовало бы называть не партией Асмунда и Святослава, а партией Асмунда, Бояна и Святослава. Можно предположить, что волхв-болгарин и воспитатель Святослава стали близкими друзьями. Уж очень много общего у них было — оба убежденные противники христианства, оба — сыновья великих воинов, правителей и полководцев, отцы обоих воевали с Византией и осаждали Царьград. Правда, отец одного сам был ярым язычником, а отец другого даже имени древнего не имел. Что ж… годы монастырской тюрьмы наверняка восполнили тот недостаток неприязни к новой вере, который мог отличать воспитание Бояна от воспитания Асмунда.

Как ни жаль, нам придется расстаться с вещим Бояном, читатель. У нас нет ни единой зацепки, позволяющей судить о его роли в событиях балканского похода Святослава. Зато мы многое знаем о его брате, занявшем престол в это неспокойное время, о брате, которому выпала незавидная доля быть противником Святослава в этой войне.

Все свои девизы

Поменяла знать

С "Veni, vidi, vici"

На "fuck твою мать"

(О. Медведев "Моя религия")

Второго сына Симеона Великого звали Петр Сурсувул. И был он лишним подтверждением старой избитой истины, гласящей, что на детях гениев Природа отдыхает. Как раз он показал себя не просто ярым христианином, но и прилежным грекофилом. Вот кто всерьез воспринял мысль о духовном отцовстве ромеев. Петр всю жизнь относился к империи с таким трепетным почтением, какое ей редко оказывали собственные подданные. Прежде, чем перейти к рассказу об его жизни, следует отметить одну любопытную деталь — из двух сыновей Симеона именно носитель славянского имени оказался убежденны язычником, а носитель имени собственно болгарского сделался истовым поклонником Византии и ее бога. Это еще раз подчеркивает еще при Круме и Омуртаге обозначившуюся связь между славянским происхождением, или хотя бы симпатией к славянам, и неприятием христианства. Вспомним, что каменной Богине в Х веке поклонялись именно "болгары, именуемые славянами". Языческие погребения, продолжавшиеся в Болгарии еще век, а где и два после описанных здесь событий, тоже славянские. Очень вероятно, что Боян и Сурсувул были детьми Симеона от разных жен. Хотя многоженство и воспринималось церковью резко отрицательно, оно очень долго отмирало в среде народов, принявших христианство. Достаточно сказать, что у русских многоженство — не блуд или "бегание налево" от законной супруги, а именно стабильная семья с двумя и более проживающими вместе с мужем, ведущими одно хозяйство женами — сохранялось кое-где на Русском Севере вплоть до начала ХХ века. Двух жен имел в ХI веке Святослав Черниговский, сын Ярослава Мудрого. Тем более естественно это явление для Симеона, христианина всего лишь во втором поколении, и, как можно судить по старшему сыну, не очень усердного.

Петр начал свое правление с мирного договора с византийцами. Он сам прибыл в Константинополь, женился на внучке Романа I, Марии-Ирине, вернул империи земли, отвоеванные его отцом — Девельт, Агафополь, Созополь, Месемврию, Визу. В ответ Роман милостиво признал за мужем внучки титул царя болгар и дозволил болгарской церкви иметь своего патриарха. Центром болгарской патриархии стала не столица, а дунайский городок Доростол, прославленный христианскими мучениками III-IV веков, в наше время называющаяся Силистрой. В те времена славяне называли этот город Дристрой. Вслед за ними его начали именовать так же подданные Второго Рима. Но его летописцы продолжали его называть, пущей научности ради, Доростолом. То же античное название утвердилось и в нашей науке — скорее из соображений благозвучия. Будем придерживаться его и мы.

Царь Петр всегда прилежно соблюдал все пункты этого договора, хоть это и нелегко давалось его стране и его народу. Именно этой верностью договору 927 года объяснялось то, что при появлении русских судов у берегов Болгарии в 941 году болгары поспешили сообщить о них в Константинополь. Как мы помним, болгары расплатились за это печенежским нашествием в 944..

Далеко не всем болгарским вельможам, даже христианам — а других у царского трона после репрессий Бориса и не осталось — понравилась такая "гибкость" их государя. Земли, отданные Петром, были завоеваны Болгарией в тяжелейших войнах, стоивших огромных жертв болгарскому народу. Новый же договор возлагал на болгар ответственность за безопасность европейских владений империи от русов, мадьяр и печенегов. Все это вызвало глухое, но сильное недовольства среди знати и вылилось в заговор, прочивший во главу государства третьего, младшего сына Симеона Великого, носившего эпическое имя Иван. Во главе заговора стояли ближайшие сподвижники покойного владыки, лучшие полководцы и воители царства. Кадровые военные-фронтовики, как правило — плохие конспираторы. Петр раскрыл заговор, однако был поставлен перед крайне неприятной необходимостью покарать родного брата и собственными руками лишить свою страну лучших защитников. Царь не решился стяжать мрачную славу братоубийцы, оставлять же брата в стране панически боялся. Вместо этого он отослал Ивана в Константинополь, наивно полагая, что Роман, блюдя союзнические обязательства, обезопасит его от неблагонадежного родственника. Император немедленно отблагодарил Петра за такое доверие, приняв ссыльного с почестями, и в дальнейшем обращался с Иваном отнюдь не как с узником, но скорее как с царевичем в изгнании. Иван был принят при дворе, осыпан дорогими подарками и всяческими милостями, а вскоре женился на одной из самых знатных и богатых невест Константинополя, причем сватом выступал сам император. Петру ясно дали понять, что отныне у Второго Рима есть претендент на его место, каковой и будет на него водворен при малейшем неповиновении Петра.

В 930 году бежал из монастыря и занял вместе с приверженцами долину реки Струмы Михаил Боян, старший брат Петра. Впрочем, мы уже говорили об этом происшествии и о том, чем оно закончилось.

Вдобавок на Болгарию, истощенную войнами Симеона, с севера обрушилась новая напасть — мадьяры. Их орды огненными смерчами проносились по стране, оставляя за собой трупы и разрушения. В 934 году стены Константинополя увидели медноскулых всадников в косматых накидках поверх кольчуг, с тремя черными косицами на выбритых черепах. Власти Восточного Рима метали громы и молнии в адрес нерадивого союзника. Петр лишь беспомощно оправдывался. Что он мог поделать с ужасом всей Европы, внушавшим не меньший ужас, чем набеги норманнских и вендских викингов и сарацинских пиратов? Мадьярские сабли — кстати, это слово в русском языке именно мадьярского происхождения — поливали в те годы кровью поля половины Европы, венгры на своих лучших в Европе скакунах долетали до Парижа. Болгарию они вообще, складывается впечатление, едва замечали, она была для них не государством, а местом, краем, по которому пролегала дорога в богатые края Восточного Рима. Что могла Болгария, чьи войска были обезглавлены казнями и опалами самых одаренных и любимых воинами полководцев после краха заговора Ивана? Византия лишь требовала защиты своих рубежей да грозила карами, но и не думала помогать союзнику. Зато Роман I поддержал отколовшегося от Болгарии сербского князя Часлава, и немедленно признал сербское государство.

Если наивный Петр полагал, что хуже его положение стать уже не может, то он глубоко заблуждался. Его иллюзии были разрушены, когда Роман, а через год — и его сыновья были свергнуты и к власти пришел Рожденный в Пурпуре. Мы уже говорили, что для Константина VII — и он откровенно говорил об этом — болгары были скорее некими "особями" совершенно иной "породы", нежели богоизбранный, как выражался в свое время патриарх Фотий, и благородный, по выражению самого Константина, народ ромеев. Честно говоря, очень трудно сказать, что понимал Константин под благородством: мы уже говорили, что на престоле империи ромеев оказывались и армяне, и сирийцы, армянами были семейство Лакапинов и Иоанн Цимисхий, а патриарх Фотий, к примеру, и вовсе был, по выражению Михаила III, "хазарской мордой". Мы еще увидим и печенегов в чине патриция! К тому же в империи уже тогда было в ходу распространенное заблуждение, что смешанная кровь улучшает качества человека. Право, византийцам стоило посмотреть на соседнюю Болгарию. Будучи государством чистокровных славян и чистокровных болгар, она была третьей в Европе державой после самой Византии и империи франков. После смешения двух народов о Болгарию стало можно вытирать ноги — что византийцы и делали. Однако, как бы ни обстояли дела в действительности, новый император почитал болгар существами низшего порядка, а византийская жена Петра принадлежала к свергнутой им семье Лакапинов и никаких теплых чувств у Рожденного в Пурпуре не вызывала. На счастье Петра, августейший книжник не был ни воином, ни дипломатом, говоря кратко, не был человеком действия, и его неприязнь к Болгарии оставалась сугубо платоническим чувством. Сыну же его вообще не было никакого дела до происходящего за стенами его дворца, точнее, тех его палат, где он с, мягко говоря, дружками устраивал оргии. Для Болгарии это был как раз тот, описанный Эзопом еще случай: чем царь-аист, для лягушек лучше уж царь-чурбан…

Вот только раньше никому бы не пришло в голову сравнивать болгар с лягушками.

Шестидесятые годы Х века ознаменовались двумя новыми доказательствами ничтожества уже пожилого правителя Болгарии.

В 963 году, когда "смертельные спазмы, развившиеся вследствие неумеренной верховой езды" или же отрава, "принесенная с женской половины дворца", отправили беспутного Романа II в иной, не обязательно лучший, мир, новые правители империи потребовали от соседа обновления договора 927 года. Собственно, было пора — одним из условий договора был его срок — на 30 лет, и они давно минули, просто тогда императорам было не до того — резко обострились отношения пожилой четы императоров и молодой пары, явилось русское посольство, да и новый патриарх Полиевкт доставлял немало головной боли Константину. Потом молодым владыкам было не до того — оба пустились во все тяжкие, освободившись от досадного надзора старого императора, и лишь после смерти Романа на троне оказался человек, помнивший о таких вещах, как договоры с соседями. Нечего говорить, что договор 927 года со всеми его статьями и обязанностями Болгарии в отношении восточного соседа был подтвержден и действие его продлено. Более того, сыновья Петра, царевичи Роман и Борис — чего, однако, стоит выбор имен: имя человека, превратившего родину в духовную провинцию Византии и имя византийского императора, трепетавшего перед отцом Петра… так вот, Роман и Борис были отправлены в Константинополь как заложники. Так Петр лишний раз подтвердил свою беспредельную покорность Царьграду. Притом никакой насущной необходимости в этаком низкопоклонстве не было: войска Византии почти полностью сосредоточились на восточном фронте, воюю с вечными врагами империи — мусульманами. Это холуйское поведение перед исконным врагом вызывало сильное недовольство болгар. Царь терял уважение подданных. Но это было еще не все.

В 965 году, когда Святослав ходил на Хазарию, Петр заключил договор с мадьярами, бывшими вассалами каганата. Читая его, следует помнить, что Петр заключил с Византией договор, обязывающий его всячески препятствовать кочевникам в походах на Византию. Что в столице Второго Рима в заложниках находятся его сыновья.

Договор содержит обязательство венгров не разорять болгарских земель, если Петр не будет им мешать в их набегах на Византию.

Я не знаю, сохранил ли народ Болгарии какое-нибудь уважение к своему государю; я не знаю, сохранил ли сам этот человек какое-нибудь уважение к самому себе.

Татищев сообщает, опираясь на неведомый нам источник, "что болгары помогали козарам" против войск нашего героя. Если только это так — трудно заподозрить Петра в этаком "безумстве храбрых". Остается сильнейшим образом подозревать, что это в очередной раз загребала чужими руками жар змиемудрая Византия, а Петр, в очередной же раз, покорно сунул пятерню в раскаленные докрасна угли. Любопытно, подоспела болгарская помощь хотя бы ко взятию Саркела? Или вообще явилась на руины?

Можно представить себе, в какой шок повергла пожилого холуя Византии внезапная опала со стороны хозяина. Всю жизнь Петр Сурсувул вел себя как примерный примак в доме строгого и богатого тестя, как забитый, затюканный сынишка рядом с деспотичным папашей. Всю жизнь он глядел в рот владыкам Царьграда. И вот, на склоне лет, награда — его послов вышвыривают из дворца, стране объявляют войну — к которой она, мягко говоря, не готова. Не знаю, что бы с ним случилось, пойми он — хозяева с Босфора превратили его и его страну в кость, брошенную волку. "Духовные отцы", послушным сыном которых всю долгую жизнь был этот несчастный человек, швырнули сына на алтарь — не бога, как ветхозаветный Авраам сына своего, Исаака, это хоть и больно, но простительно — -собственных шкурных интересов.

И в тот момент, когда он напрягал свой ум в тщетных попытках уразуметь — "За что?!", за его спиной грянуло обрекающее:

Святослава в Болгарии можно сказать, ждали. Не только язычники — эти-то само собой, для них сын Перуна из северных краев был долгожданным освободителем от гнета чужеземной веры, от огречившихся господ. Отряды скамаров — полуповстанцев-полуразбойников — спускались с гор и шли за дружинами русского князя. Выходили из лесных убежищ старики волхвы, жадно вглядываясь в багряные стяги с Соколом Рюриков и Крестом Дажбога. Покидали родовые грады во главе дружин бояре глухих окраин, сохранившие верность Богам Крума, Омуртага и Маломира.

Но его ждала и Болгария. Вся Болгария ждала Воина, Правителя, Мужа — ждала после почти полувека под постылым бескостным царьком, окончательно обабившимся под старость. Ждала, как ждут выстрела в потолок, как конь — благостного ожога бича, указывающего путь; как уставшие от собственного непослушания дети — тяжелого кулака об стол, говорящего — пришел Отец.

Наспех собранное Петром войско просто разбежалось после первого же натиска русской дружины. Большинство из них укрылось в обители патриарха, Доростоле. Святослав прошел по стране страшной летней грозой — на дворе стоял август, и болгарские города один за другим падали в его руки, словно созревшие наливные яблоки. Восемьдесят городов в одну осень распахнули ворота русскому войску. Это трудно было назвать завоеванием. Опять придется вспомнить слово из ХХ века — аншлюс. Воссоединение.

Соблазнительно было б предположить, что во взятии восьмидесяти городов Святославу помогали Братья Калокира в Митре. Тем паче, что римские провинции Мизия и Дакия, на землях которых стояло Болгарское царство, буквально кишели митреумами. Они найдены в Филлипополе, будущем Пловдиве, Дуросторуме-Доростоле, Сердике-Средце, будущей Софии, Тресмисе неподалеку от Переяславца Дунайского, а также в Еске, Томах, Трояновом Трофее, Бессапаре и Монтане. Увы, мало того, что сама принадлежность Калокира именно к Братству почитателей Митры сугубо гадательна. Так и предположить, что митраистам удалось выжить и сохранить веру в этом проходном дворе варваров — готов, гуннов, славян, болгар — можно только человеку с вовсе уж необузданной фантазией. Все же земли Болгарского царства — это не укрытая горами и морем глушь вроде Херсонеса или Майны. Да хватало и других причин.

В громе этого стремительного похода, в последних суматошных попытках сопротивления, в ликовании одних и панике других никто толком не заметил незначительного, в общем-то, события.

В безвестной крепости, брошенный войском и вельможами, жестоко преданный теми, кого привык почитать и забытый теми, кем привык повелевать, ненужный даже врагам, умирал несчастный старик, Петр Сурсувул, сын Симеона Великого, уже больше не царь Болгарии. Умирал долго и тяжело, в истощении всех телесных, душевных и умственных сил, небогатый запас которых был отведен ему скупою судьбой. Жаль, что некому было сказать ему — после смерти Болгарская церковь провозгласит его святым.

Хоть что-то утешило бы гаснущего, всеми презираемого старика. — Заботы цесаря Никифора.

Живая власть для черни ненавистна,
Они любить умеют только мертвых.

(А. С. Пушкин "Борис Годунов".)

Наверное, Никифора Фоку сначала обрадовали вести с Дуная. Вроде бы все шло согласно его планам.

Честно говоря, Никифор не мог похвастаться, что в согласии с его планами в империи пребывает все или хотя бы многое. Оказалось, что управлять империей много сложнее, чем командовать войском. Дела, дела, дела наваливались со всех сторон, осаждали, словно сарацины. Давно уже прошло первое упоение царским саном… да было ли оно? Патриций Фока — не пустоголовая шлюшка из портовых переулков. Придворный, он давно понимал, что жизнь цесарей — далеко не один сладкий мед, а командование действующей армией давно должно было показать этому неглупому человеку одну простую печальную истину: чем больше часть, которой ты командуешь, тем труднее добиться от нее не то чтобы повиновения — хотя бы порядка для начала.

Если он не постиг этого в армии, то сейчас ему приходилось постигать это сполна. Вся любовь горожан к победоносному полководцу, резко пошла на убыль, как только Фока из героя восторженных баек прогуливающих жалование по столичным кабакам наемников и сводок с дальних фронтов, да изредка являющегося в Царе городов триумфатора, раскидывающего горстьми арабское серебро, превратился в постоянного жильца императорского чертога.

Началось с его победоносного входа в столицу. Когда схлынула эйфория, охватившая горожан после победы их любимца, защитника веры Христовой, над мерзким евнухом и интриганом Врингой, многие горожане припомнили, что солдаты Фоки вели себя не слишком благонравно. Проще говоря, не все из них, входя в собственную столицу, смогли или захотели отказаться от милых привычек, нажитых при взятиях сарацинских городов. Ну, столица. Ну, купола над крышами венчают кресты, а не рогатые полумесяцы. Ну и что? Или девки и бабы на улицах не такие смазливые? Такие же точно… и точно так же много всякого плохо лежащего или стоящего — а так же плохо запертого, надетого и прибитого — так и просится в руки доблестным воинам. И вообще, ты где, сука, был, когда мы с корешами на Кррите за вас, за кррыс тыловых…

Знакомая песня, звучащая всюду, где место воина — жреца Войны — занимает солдат, которого в бой гонит жажда денег или страх перед начальством.

Припомнили горожане, и подались было к императору жаловаться. И даже добрались до него со своими жалобами, что говорит о том, что солдатики Фоки прищемили хвосты вовсе не простым обывателям. Но император показал себя солдатом во всем. Как всякий командир, он, при ссоре своих людей с какими-то штатскими, горой вставал за своих. Сказал он буквально следующее: "Ну, пошалили парни. Их много тут было, за всеми не уследишь". Наказывать он никого и не подумал.

После этого благочестивый Фока — при нем на монетах впервые начали чеканить лик богородицы, которую император-солдат считал своей покровительницей — поссорился с церковью. Он прекратил выдачу средств из казны на благотворительность, да еще и пояснял во всеуслышание, что иные епископы "дурно используют" выделенные для этих целей средства. Он поставил наследование имущества епископов под надзор государства. Он требовал от патриарха принять догмат о приравнивании павшего в походе воина к святому мученику, не взирая ни на какие обстоятельства его жизни и смерти. Честно говоря, последняя идея вызывает немалое уважение. Фока действительно был хороший командир, он заботился о солдатах даже после их смерти. Вспоминая, что в его войске на Крите служили "россы", задумываешься — а не у вчерашних ли язычников, с их верой в благое по определению посмертие воина, подцепил император эту идею? Но у церкви, особенно после первых двух новшеств, третье не вызвало никакого сочувствия.

Затем Никифор настроил против себя купцов и ростовщиков. Начеканив денег со своим изображением, он распорядился не принимать к оплате никаких других. До этого было неважно, какой император на монете — абы был какой-нибудь. В принципе, можно было расплатиться монетами хоть Никифора I — того самого, из которого Крум сделал себе кубок — хоть самого Константина Великого, если бы нашелся такой антик у какого средневекового нумизмата. Старые деньги было велено сдавать. Причем принимали по номиналу, а не по весу, выдаваемые же на обмен новые деньги качеством не блистали. Можно вообразить, какой хаос внесли распоряжения императора в жизнь бесчисленных столичных рынков. Засуха в провинциях Гонориада и Пафлагония погубила сады, поля и виноградники. Начался голод. Император не только не сделал ничего, чтобы помочь голодающим, но даже вдвое поднял цену на казенный хлеб. Что в этих условиях вытворяли частные хлеботорговцы, можно только гадать. Цены на хлеб взлетели немыслимо. Рассказывают такой анекдот: во время учений к императору подошел седой старик и попросил взять его на службу. Император удивился, что такой дряхлый старец желает служить, на что тот ответил: "Я нынче сильней, чем в молодые годы, государь. В юности я с трудом мог поднять мешок хлеба стоимостью в один золотой, а нынче я унесу его в одной руке". Император посмеялся над престарелым остроумцем, но наказывать не стал.

Недоумение и неудовольствие жителей столицы вызвало стремление Никифора превратить дворец императоров в крепость. Он обнес дворцовые постройки стеной, выстроил внутри склады и наполнил их снедью и прочими припасами, выстроил мастерские и пекарни. При этом Никифор сносил ради своего замысла многие прекрасные здания, много веков украшавшие Город царей, не щадя ни церквей, ни дворцовых чертогов. Что до того, что иногда цесарь, засучив рукава, сам выходил на строительство…

И уж точно не прибавили любви к новому императору — на сей раз не только у жителей Царя городов, но и у всех подданных империи ромеев — многочисленные новые налоги. В дополнение к уже и так фантастически многочисленным и разнообразным податям и поборам, пополнявшим казну Второго Рима.

Наверное, грустнее всего императору было полнейшее непонимание подданных. Ведь не из мелочной же скупости он изобретал новые налоги и хитрил с монетами, не из пошлого страха за свою шкуру возводил в сердце Царя городов несокрушимую цитадель. Никифор был воином — всегда, во всем, прежде всего. Этим объяснялись все его нововведения. Деньги, которые он, к негодованию горожан, выгадывал на торговле казенным хлебом, и деньги, которые не отдавали на благотворительность, и деньги, которые Никифор Фока нажил на денежной реформе, и новые налоги — все это шло на любимое детище Никифора.

На армию.

Никифор особенно пестовал и холил среди прочих войск клибанофоров, или, как их еще называют, кактафрактов, панцирную конницу. Доспех клибанофора был чрезвычайно тяжел, ему даже щита уже не полагалось. Такой степени защиты воина и коня достигнут только рыцари на исходе Средневековья, в XV-XVI веках, когда упавший наземь рыцарь и впрямь не мог подняться самостоятельно, но зато выходил невредимым из-под града ударов. Разумеется, такой доспех, покрывающий и коня, и всадника, был очень недешев. Тем более недешев, что ремесло в Византии еще далеко не достигло того уровня, что в Европе времен битвы при Грюнвальде и Столетней войны, а снабжал им Никифор не малочисленную прослойку феодалов, а византийские армии. Ибн Хаукаль замечает, что, благодаря финансовой "сметке" Фоки, ему удавалось оплачивать большие походы только за счет налогов, не тратя ни гроша из казны. И тут же добавляет, что подданные за это ненавидели владыку. Византиец Зонара впоследствии напишет, что сборщики податей при Никифоре разоряли страну не менее свирепо, чем враги, от которых их защищала его армия.

Проще говоря, император-солдат был не императором византийского народа. Он, с его новыми налогами, выжиманием средств на армейские нужды, с готовностью встать на сторону солдат в любом конфликте со штатскими и превращением дворца в военный лагерь, был, скорее, императором византийской армии, и только.

Впрочем, в азарте накопления, Никифор Фока ущемил и армию, обложив новыми налогами воинскую добычу, что уронило его и в глазах солдат. Брат же императора, Лев, вообще не помышлял об армии, а резвился вовсю на ниве спекуляции хлебом в голодающей стране. На правах брата императора, он скупал хлеб по дешевке, на тех же правах продавая его втридорога. Обычай, во Втором Риме закрепленный законом, запрещавший знатным людям занятия торговлей и ростовщичеством, был Льву Фоке не писан. Иоанн Цимисхий, тот самый, что отказался предать Никифора, и был одним из его пособников в захвате власти, попытался просить императора унять брата, роняющего престиж двора и воинской знати в глазах горожан. Никифор Фока, уже давно подозревавший Иоанна в связях со своей женой, использовал "дерзость" своего офицера, чтобы сослать его в дальний Халкедон.

В довершение всего, вскоре до столицы дошли слухи, что один из южных городов стерт с лица земли сильнейшим землятресением. В самом Царе городов всю середину лета, не прекращаясь, хлестали ливни, словно пытаясь смыть детище Константина в море. Обозленный налогами, голодом и дороговизной народ шептал о знамениях и гневе божьем. Говорили, что придворный астролог предсказал Фоке скорую гибель во дворце. Говорили, что бывший полководец замыслил оскопить малолетних царевичей и положить начало новой династии. Вспоминали Василия I Македонянина, что, увидев в праздник на улицах мрачные лица голодных, попросту — бывший конюх — спросил у них о причине их хмурого вида. Узнав же о засухе и высоких ценах на хлеб, призвал к себе ответственных за торговлю казенным хлебом и устроил им страшный разнос. После этого велел продавать хлеб в шесть раз дешевле прежнего. Вспоминали Василия явно в пику Никифору. Да и то, что речь идет о прапрадеде и тезке законного наследника-царевича, от имени коего правит сквалыга Фока, тоже подразумевалось. Короче говоря, от любви жителей Города царей к новому цесарю не осталось и следа. Ее место заняла глухая ненависть.

Вскоре произошло событие, которое сделало чувства горожан к цесарю очевидными. В городе произошла безобразная драка моряков и городской черни из портовых кварталов с армянскими солдатами из столичного гарнизона. Побоище оставило после себя немало трупов. Эпарх — городской голова Константинополя и его главный судья — Сисиний, попытавшись со своей стражей разнять дерущихся, сам едва не погиб. После этого император уже не мог закрывать глаза на нездоровую атмосферу в городе и решил что-нибудь предпринять. Он вспомнил про давно не устраивавшиеся зрелища на ипподроме и приказал в ближайший же праздник организовать скачки. До какой степени дошло недоверие ромеев к своему государю, показывает немедленно поползший по столице слух, что император хочет отомстить горожанам за недавние беспорядки, и перебить их, как Юстиниан когда-то, на ипподроме. Жадные до зрелищ греки, однако, не отказались от любимого развлечения, и, отдав дань мрачным сплетням, отправились смотреть на скачки. Ничего не знавший об этом Никифор Фока решил еще и потешить горожан сюрпризом в виде военных маневров на огромном поле ипподрома. Таким способом император солдат хотел заронить в сердца горожан приязнь к его драгоценной армии.

И в перерыве между заездами на ипподром из нескольких ворот двинулись отряды солдат, с пением рожков, с боевыми кличами, с обнаженными клинками.

Сюрприз удался.

Зрители нижних рядов, оказавшиеся у края ощетинившейся сталью арены, рванулись вверх, по головам и телам сидевших за ними; зрители верхних рядов одновременно кинулись к выходам.

Тщетно император срывал горло, пытаясь перекрыть тысячеголосый вой смертельно перепуганной толпы и предсмертные вопли раздавленных. Попытки навести порядок сигналами воинских рожков только усиливали панику. Кое-где под грудами людских тел обрушились трибуны…

Десятки убитых портового побоища каплей в море сгинули в сотнях жертв ходынки на ипподроме.

На следующей неделе, когда император со свитой возвращался от чудотворного источника в одном из городских предместий, толпа родственников погибших на ипподроме окружила его на хлебном рынке. Неясно, случайно ли было место, но более удачного для нападок на нового императора было не подобрать. На площади толпились люди, у которых с языка не сходил бешеный рост цен, бесстыдное лихоимство императорского братца, засуха и неурожаи, для человека Средневековья ясно показывающие отношение небес к новому царствованию (и пусть те, кто не слышал, как его современники валят на правительство все, включая плохую погоду, кинут в них камень).

Со всех сторон слышалось: "Преступник! Убийца! Ездил смывать христианскую кровь, душегуб? Ты же в ней до самых глаз!". Вслед за оскорблениями и проклятьями в императорский кортеж полетели и более ощутимые проявления чувств горожан: булыжники, уже тогда превращавшиеся в любимое оружие византийского пролетариата, грязь и вся дрянь, что в изобилии украшала улицы крупнейшего города Средневековья. Горлопанам могло бы прийтись очень несладко, но их против воли спас император, к величайшему смятению спутников рухнувший в обморок. Вероятно, эта наклонность, часто отмечаемая хронистами у Фоки и, мягко говоря, странная для боевого офицера, была следствием какой-то болезни, возможно, нервной. Могла она быть последствием сотрясения мозга, полученного в одной из битв. Шествие кортежа быстро превратилось в отступление, если не паническое бегство, под злорадное улюлюканье с каждым часом наглевшей от безнаказанности толпы. Под градом камней, нечистот и хлама свита с бесчувственным государем вырвалась к площади Константина, и только там властям города удалось взять происходящее в свои руки. Цепь "благонамеренных горожан" в штатском оттеснила смутьянов и сопровождала императора и его спутников до самого дворца, оглашая улицы хорошо срепетированными "проявлениями народного восторга", звучавшими на фоне недавнего происшествия откровенным издевательством, каковым их, возможно, и воспринимал уже очнувшийся Фока. Жутко было слушать, как гаснут дежурно-радостные вопли наемников эпарха во враждебном молчании городских улиц.

По словам Скилицы, именно в тот день император понял, что его ненавидят.

Вот в эти, скажем так, неспокойные дни, и грянули сообщения о Дунайских событиях. И утешительными они оставались очень недолго.

Быстрота, с которой Болгария свалилась — другого слова не подберешь — в руки Святославу, оказалась для Никифора столь же неприятным сюрпризом, как для горожан — потешные бои на ипподроме. Вместо затяжной, кровопролитной войны славян, вместо ослабления русов, произошло их чуть ли не бескровное воссоединение. Аншлюс. Да еще под рукой язычника Святослава, давнего недруга Византии.

Плохие интриганы получаются из военных. Вот попробовал себя Фока в этом деле, и чего добился?

Был Святослав за морем — оказался рядом, под боком.

Был у империи тихонький, выдрессированный, послушный, как комнатная болонка, сосед — Петр Сурсувул. Благочестивый, смиренный, на империю христу-богу молился. Теперь нет его, теперь у империи другой сосед — в один год снесший громаду хазарского каганата, в одну осень взявший 80 болгарских городов. Христиан презирает, хоть и не утесняет вроде, идолам своим верен.

Променял Никифор Фока болонку на лютого волка.

Оставалась надежда, что Святослав разгромит Болгарию, пожжет церкви да монастыри, и уберется восвояси. Может, еще и Болгарию… то есть то, что от Болгарии останется, удастся к рукам прибрать.

Но вскоре пришлось Никифору и с этой надеждой распрощаться. Пришлось, когда показали ему золотую монету. Новехонькую, блестящую, с надписью "Светославъ Цър Българомъ".

Я не выдумываю, читатель. О такой монете писал советский историк Мавродин. К сожалению, изображения монеты он не привел, а жаль. Это ведь очень много значит — что на деньгах изображают. Совсем хорошо было бы, если б было на ней изображение самого Святослава. Подумайте только — прижизненный портрет Святослава Храброго! Да и вообще — на какие монеты она походила, что брали за образец чеканщики?

Если кто-нибудь знает что об этой монете — сообщите, пожалуйста. Буду безмерно признателен.

Появиться она могла только в 967-968 годах. В 968 в Болгарии появился свой царь -Борис Петрович, и Святослав на его власть не посягал. Себя он мог именовать царем только в первый год на Балканах, когда Петр уже умер, Борис сидел в заложниках в Царьграде, и единственной властью в Болгарии был он, Святослав. Летопись наша говорит, что, придя в Болгарию, Святослав сел там княжить. Любопытно, что, по словам Льва Диакона, Святослав видел перед походом сон, где он правил Болгарией. Вот уж действительно — сон в руку! Монеты же говорили испуганной, смятенной стране — пришел не разбойник, не налетчик. Пришел Хозяин. Не грабительский набег — поход государя. Смотрите, болгары, какая тяжелая, добрая золотая монета! Читайте — "цър българомъ". Не чужак-захватчик — ваш царь! А что пришлый — так разве Аспарух не пришел когда-то из-за Дуная? Монета была не "платежной единицей". Болгары держали в руках маленький золотой манифест нового владыки. А побледневший Никифор читал письмо врага. "Ты звал меня? — без слов говорила монета. — Я здесь. И я не уйду".

Говорит эта монета и еще об одном обстоятельстве. Вряд ли сам Святослав настолько хорошо знал жизнь болгар, чтобы понимать значение хода с монетой. Кто ему подсказал? Калокир? Боян? Или кто-то из местных сторонников? Ведь это не быстрое дело — вырезать новые штемпели для монет, найти золото, устроить чеканку.

Никифор понял, что перехитрил сам себя. По дорогам империи понеслись курьеры, и уже вскоре в мостовые Константинополя грянули копыта латной конницы и подкованные сапоги-калиги пехотинцев. Шли войска. Факела, по ночам освещавшие главные улицы Константинополя, отбрасывали на запертые ставни и двери притихшего Города царей чернильные тени рядов копий, пернатых касок, фигур в угловатых доспехах, похожих на диковинных оживших идолов.

Царьградцы запирались в домах и тряслись от страха, проклиная родню затоптанных на ипподроме сограждан. Надо ж им было кидаться на цесаря! Жители Царя городов наверняка не сомневались, что Никифор решил отомстить им за позор бегства, за камни и хлам, летящие в него и его свиту. В ночи из утихающего городского шума все яснее выделялся стук множества плотницких топоров, доносящийся издали. И многим не давали заснуть жуткие видения виселиц и эшафотов, поднимающихся над площадями и перекрестками Города царей.

На другой день, ближе к полудню, горожане смогли облегченно вздохнуть. Клибанофоры вели себя мирно, сидели по казармам, в которые их разместили. Офицеры уже гуляли по рынкам и лавкам, вертя в руках товар и костеря сквозь зубы столичные цены. Никаких эшафотов на площадях тоже не возникло. Зато на стенах и башнях города Константина громоздились деревянные чудища — копьеметы и камнебои, развернувшие неживые рыла на северо-запад. А в управе городской гавани толклись купцы, уныло переругиваясь с секретарями-спафариями. Толку от ругани не было — еще ночью несколько упряжек огромных быков, с натугой ворочая вороты в башнях Кентинарий и Кастеллярий на разных берегах Босфора, подняли со дна обросшую ракушками древнюю цепь и перегородили пролив. Эта цепь уже один раз перегораживала Босфор — во времена Олега Вещего, о котором греки предпочитали не вспоминать, ни к ночи, ни ясным полуднем.

Горожане не знали, что цесарю уже не до них, и даже не до прискорбного инцидента на хлебном рынке. Фока всерьез готовился к обороне столицы.

Впрочем, Никифор не был бы сыном своего народа, если бы ограничился чисто военными мерами. В тот же день Константинополь покинули несколько человек. Это были невзрачные с виду, совсем непримечательные люди, обычные купцы или казенные курьеры, или странники-монахи. Никто бы не заподозрил этих людей в том, что они — на важной государственной службе. Одни из них должны были пробраться в Болгарию, к тем христианским вельможам, чьи дочери покинули Болгарию вместе с царевичами Борисом и Романом. Девушки ехали даже не в свите высокородных заложников, а… на смотрины. Никифор решил подобрать невест своим багрянородным подопечным. Василию в то время было девять лет, Константину — пять. Что и говорить, самое время жениться! Теперь люди Никифора должны были напомнить отцам "невест", у кого гостят их дочери. Бояре обязывались поднять мятеж против Святослава — если только не хотели, чтобы их дочек в царьградских дворцах переселили из роскошных, но хорошо охраняемых покоев в не хуже охраняемые, но куда менее уютные подземелья.

Гораздо более сложная и опасная задача стояла перед другими шпионами Никифора Фоки. Им предстояло странствие в глубь печенежских степей. Целью было — разрушить союз русов и печенегов, науськать кочевников на Русь. Задача эта была далеко не так проста, как может показаться. Напомню, что и на Руси, и в степи выросли два поколения людей, не воевавших друг с другом. Печенежские современники Никифора родились и выросли в племенах, видевших в русах — сильных, достойных уважения союзников, но уж никак не добычу. Если это уважение и было частично утрачено при Ольге, Святослав, одним движением смахнувший "с подноса вселенной" громаду Хазарии, сторицей возместил потерю. Груды добычи, взятой печенегами на руинах разрушенных русами крепостей каганата, были и залогом дружбы с русами, и напоминанием об их мощи. Подкупом тут дела было не решить; часто забывают, что печенеги были просто чересчур дики, чтоб их подкупать. Виднейшая отечественная исследовательница кочевого мира Великой степи, С. А. Плетнева, полагает, что печенеги по уровню развития стояли с индейцами северно-американских прерий XIX века, отличаясь от них разве что знакомством с металлом и, кажется, колесом. Попытайтесь представить себе подкуп кого-нибудь из героев Карла Мая или Фенимора Купера.

Однако Святослав сам дал в руки шпионам Царьграда важный козырь. В походе на Болгарию мадьяры, как и рассчитывал Никифор, стали естественными союзниками Святослава. За десятилетия набегов на Византию по Болгарской земле мадьяры хорошо изучили ее — дороги, долины, перевалы, расположение и силу крепостей. Да и основной военной силе русов — "стене" латной пехоты — было нужно прикрытие с флангов. И в этом отношении, как и во многих других — разведка, диверсии — легкая конница мадьяр была незаменима.

Однако мадьяры были кровными врагами печенегам еще с тех пор, когда оба племени кочевали в причерноморских степях — помните резню, учиненную печенегами кочевьям Арпада. Святослав взял в новый поход печенежских кровников, бывших псов кагана, а их — не взял. Лишил доли в добыче и, что еще обиднее — в славе. Шпионы Никифора умело разожгли обиду кочевников.

Заржали кони, засвистели бичи над впряженными в кибитки быками. Орда двинулась на Русь.

Вскоре до Дуная долетела страшная весть — Киев, мать городов русских — в осаде!