Глава IX

Ход событий от Парижского мира до 1778 года — Морская война во время Американской Революции — Морское сражение при Уэссане

Если Англия имела основание жаловаться на то, что не пожала от Парижского трактата всех выгод, ожидать которые дали ей право ее положение и ее военные приобретения, то Франция тем более имела все данные к неудовольствию на положение, в каком оставила ее война. Приобретения Англии почти измерялись потерями Франции, даже уступка Флориды, сделанная победительнице Испанией, была куплена Францией ценою Луизианы. Естественно, что мысли французских государственных людей и французского народа, склонившихся перед необходимостью нести бремя побежденных в настоящем, обратились к будущему, с надеждами на возможность отмстить врагу и вознаградить себя. Герцог де Шуазель, способный, хотя и деспотический, оставался в течение еще многих лет во главе дел и настойчиво работал для восстановления силы Франции, подавленной последствиями трактата. Австрийский союз не был делом его стараний, так как был уже заключен и действовал, когда Шуазель вступил в должность в 1758 году; но Шуазель с самого начала понял, что главным врагом была Англия, и пытался, насколько возможно, направить силы нации против нее. После того, как поражение Конфланса разрушило его планы вторжения в Англию, он старался, действуя в полном согласии со своею главною целью, возбудить против того же врага Испанию и заручиться ее союзом. Соединенные усилия двух королевств, при их прекрасном побережье, могли бы, при хорошей администрации и при достаточном времени для подготовки, привести к снаряжению флота, который был бы надлежащим противовесом флоту Англии. Также несомненно верно, что и слабейшие морские государства, если бы они видели успешные плоды деятельности такого союза, набрались бы смелости восстать против правительства, величие которого возбуждало зависть и страх и которое действовало с присущим всякой бесконтрольной силе пренебрежением к правам и благосостоянию других. К несчастью и для Франции и для Испании, союз их слишком запоздал. За уничтожением французского флота в 1759 году последовал взрыв национального энтузиазма в пользу восстановления его, энтузиазма, искусно поддерживавшегося и направлявшаяся Шуазелем. "Народное чувство выразилось с одного конца Франции до другого криком: "Флот должен быть восстановлен". Пожертвования городов, корпораций и частных лиц образовали значительные фонды. Гигантская деятельность закипела в недавно молчаливых портах. Везде корабли строились и исправлялись". Министр понял также необходимость восстановления, вместе с материальною частью флота, духа и дисциплины в личном составе его. Час, однако, был слишком поздний: разгар большой и неуспешной войны — не время для начала приготовлений. "Лучше поздно, чем никогда" — поговорка не столь надежная, как "во время мира готовься к войне". Условия Испании были лучше. Один английский морской историк насчитывает у нее при объявлении войны сто судов различной величины, из них, вероятно, шестьдесят были линейными кораблями. Тем не менее, хотя положение Англии, при присоединении Испании к многочисленным врагам ее, могло, казалось бы, сделаться критическим, сочетание в ее пользу численного превосходства, искусства, опытности и престижа не было поколеблено. С семьюдесятью тысячами моряков-ветеранов ей надо было только сохранить уже приобретенную позицию. Результаты мы знаем.

После мира Шуазель мудро остался верен своим прежним идеям. Восстановление флота продолжалось, сопровождаясь и усиливаясь возбуждением среди офицеров профессионального честолюбия и желания отличиться, о чем было уже упомянуто выше и что, при современном состоянии флота Соединенных Штатов, может быть рекомендовано ему как образец. Постройка военных кораблей продолжалась весьма деятельно и в широких размерах. В конце войны, благодаря движению, начавшемуся в 1761 году, уже было в наличии сорок линейных кораблей в хорошем состоянии. В 1770 году, когда Шуазель вышел в отставку, королевский флот насчитывал шестьдесят четыре линейных корабля и пятьдесят фрегатов в плавании. Адмиралтейства и магазины были наполнены и организован был склад корабельного леса. В то же самое время министр пытался улучшить личный состав офицеров, сдерживая заносчивость тех из них, которые были знатного происхождения; эта заносчивость неприятно проявлялась по отношению как к старшим, так и к товарищам не дворянского происхождения, коих способности делали желательной их службу во флоте. Такой кастовый дух имел последствием ненормальное панибратство между офицерами весьма различных чинов, которое вредно отражалось на дисциплине. Будучи все членами привилегированного слоя общества, они сознавали равенство между собою в этом отношении более ясно, чем неравенство между положениями старшего и младшего. Комичный рассказ Марриэтта о мичмане, который возражал своему капитану, что известный факт был сообщен ему по секрету, кажется, осуществлялся на французских шканцах того времени. "Секрет! — вскричал капитан. Кто когда-либо слышал о секрете между командиром корабля и мичманом!" "Нет, сэр, — возразил младший, — не между командиром и мичманом, а между двумя джентльменами". Споры, доказательства, намеки между двумя "джентльменами", забывшими о разности своих чинов, могли разражаться и в критические моменты, и духу общего равенства, который дикие демократические воззрения распространили во флоте Республики, странно предшествовал этот кастовый дух равенства, царивший между членами в высшей степени надменной аристократии. "Я видел но его лицу, — говорит один из героев Марриэтта, — что первый лейтенант не соглашался с капитаном, но он был слишком хорошим офицером для того, чтобы сказать это в такой момент". Строки эти свидетельствуют об одном из коренных достоинств английской организации морской службы — о дисциплине, недостаток которой во Франции сознается ее отечественными писателями:

"При Людовике XVI интимные отношения и товарищество между начальником и подчиненными привели последних к привычке рассуждать при отдаче им приказаний… Ослабление дисциплины и дух независимости были следствием еще другой причины: они могут быть частью приписаны условиям жизни офицеров на корабле. Адмирал, командир, офицеры, мичмана столовались вместе, все было общее. Они говорили друг другу ты, как однокашники. При управлении кораблем младший подавал свое мнение, защищал его, и начальник, рассерженный, часто предпочитал уступить скорее, чем поссориться. Факты этого рода подтверждаются свидетельствами, достоверность которых выше подозрений"[106].

Недисциплинарность такого рода, перед которою отступили более слабые люди, разбивалась о решительный и горячий нрав Сюффреня, но дух недовольства против него вырос почти до степени мятежа, заставив его, после четвертого сражения, в депешах морскому министру сказать: "Я сердечно огорчен беспрестанными нарушениями долга в нашем флоте. Ужасно подумать, что я мог бы четыре раза уничтожить английский флот, а он все еще существует". Реформы Шуазеля разбивались об эту скалу, которую разрушило, наконец, только восстание против нее всего народа, но все-таки в личном составе флота он достиг значительного улучшения. В 1767 году он реорганизовал морскую артиллерию, образовав корпус из десяти тысяч артиллеристов, систематически обучавшихся практике своего дела, раз в неделю, в течение десяти лет, протекших до следующей войны с Англией.

Не теряя из виду ни одной из сторон своих планов, Шуазель, заботясь о морской и сухопутной силе Франции, обращал особенное внимание на союз с Испанией и разумно ободрял усилия этой страны на пути прогресса, под управлением Карла III, лучшего из ее королей династии Бурбонов. Австрийский союз все еще существовал; но надежды Шуазеля главным образом опирались на Испанию. Благодаря своей мудрости и полному пониманию дела, он сразу увидел в Англии центр неприязни к Франции, и справедливость его соображений оправдалась и еще более выяснилась всем ходом Семилетней войны. Испания была самым верным и, при хорошей администрации, самым сильным союзником Франции. Взаимная географическая близость этих двух стран и относительное расположение их портов делали морское положение их особенно сильным, и союз, который подсказывался здравой политикой, фамильными связями и совершенно основательной боязнью английской морской силы, еще более обеспечивался для Франции недавними, еще болевшими тогда, обидами со стороны англичан, которые должны были продолжать растравлять Испанию. Гибралтар, Менорка и Флорида все еще были в руках Англии, ни один испанец не считал тогда возможным успокоиться, пока этот позор не был смыт.

Легко поверить, как это утверждается французскими историками, что Англия смотрела с беспокойством на рост французского флота и была бы рада остановить его заблаговременно; но еще сомнительно, чтобы она желала войны для этой цели. В течение годов, последовавших за Парижским миром, ряд недолговечных министерств, обратившихся главным образом к вопросам внутренней политики или к несерьезным партийным интересам, был причиною того, что иностранная политика Англии представляла резкий контраст с энергичным, властолюбивым, но прямолинейным образом действий Питта. Внутренние смуты и неурядицы, которые обыкновенно присущи времени, следующему за большими войнами, и более всего споры с североамериканскими колониями, начавшиеся еще в 1765 году хорошо известным законом о гербовом сборе (Stamp Act), соединились с другими причинами, чтобы связать руки Англии. Дважды, по крайней мере, в годы министерства Шуазеля представлялись случаи, которые решительное, находчивое и не слишком разборчивое министерство Англии могло бы легко обратить в поводы войны, тем более, что эти случаи касались морской силы, бывшей для Англии, более чем для всех других держав, предметом основательных и ревнивых забот. В 1764 году генуэзцы, утомленные безуспешными попытками управлять Корсикой, опять просили Францию возобновить оккупацию портов, которые раз были уже заняты ее гарнизонами в 1756 году. Корсиканцы также отправили посланника во Францию с тем, чтобы ходатайствовать о признании их независимости ценою дани, равной той, какую они платили прежде Генуе. Последняя, чувствуя, что ей не под силу опять подчинить Корсику, наконец решилась, практически, отказаться от нее. Дело приняло вид формального дозволения королю Франции пользоваться всеми правами верховной власти над всеми городами и гаванями Корсики, как бы в обеспечение долгов, какими обязалась ему Республика. Эта уступка, скрытая под видом гарантии, чтобы замаскировать усиление Франции в глазах Австрии и Англии, напоминает условную и тонко замаскированную передачу острова Кипра Англии девять лет назад — передачу, которой вероятно суждено быть такой же окончательной и многозначительной, как передача Корсики Франции. Англия тогда взволновалась и заговорила сердито; но хотя Бэрк (Burke) заявил: "Корсика как провинция Франции страшна мне", — только один член палаты общин, ветеран адмирал сэр Чарльс Саундерс (Charles Saunders), решился заметить на это, что "было бы лучше вступить в войну с Францией, чем согласиться отдать ей во владение Корсику"[107]. Если принять во внимание хорошо тогда сознававшиеся интересы Англии в Средиземном море, то сделается очевидным, что переход острова, — так выгодно расположенного для влияния на берегах Италии и для стеснения деятельности морской станции на Менорке, — в руки сильного владельца не мог бы быть допущен Англией, если бы она чувствовала себя готовой к войне и желала бы ее.

Далее, в 1770 году, возник спор между Англией и Испанией из-за владений на Фолклендских островах. Не вдаваясь здесь в сущность притязаний той и другой державы на эту группу скудных в то время островов, не богатых ни военными, ни естественными выгодами, заметим только, что обе, и Англия, и Испания, имели там поселения, на которых развевались их национальные флаги, и на английской станции начальником был капитан флота. Перед этим поселением, называвшимся Порт-Эгмонт (Port Egmont), внезапно появилась в июне 1770 года испанская экспедиция, снаряженная в Буэнос-Айресе, из пяти фрегатов с шестнадцатью сотнями солдат. Такой силе горсть англичан не могла оказать серьезного сопротивления, так что, обменявшись с противником несколькими выстрелами, ради поддержания чести флага, порт сдался на капитуляцию.

Вести об этом деле достигли до Англии в следующем октябре месяце, — и то, как они были приняты там, показывает, насколько оскорбление серьезнее, чем материальный вред и насколько живее оно чувствуется. Передача Корсики едва лишь возбудила волнение за стенами государственных учреждений, а нападение на Порт-Эгмонт подняло и народ и парламент. Английскому посланнику в Мадриде было приказано потребовать немедленного восстановления прежнего порядка на островах и объявления незаконным образа действий офицера, по приказанию которого было сделано нападение. Не дожидаясь ответа, были сделаны распоряжения о снаряжении кораблей в кампанию; отряды для вербовки матросов сновали по улицам, и в короткое время сильный флот был готов в Спитхэде для отмщения за оскорбление. Испания, полагаясь на семейный договор Бурбонов и на поддержку Франции, была склонна твердо настаивать на своем; но старый король Людовик XV был против войны, и Щуазель, между врагами которого при дворе была последняя фаворитка короля, получил отставку. С его падением исчезли надежды Испании, которая сейчас же согласилась на требования Англии, сохранив, однако, за собою право верховного владычества на островах. Такое заключение дела показывает ясно, что Англия, хотя все еще обладавшая значительной морской силой, способной сдерживать Испанию, не горела уже желанием войны единственно для того только, чтобы уничтожить соперничавшие с нею флоты.

Не будет вполне чуждым вопросу о морской силе краткое замечание о крупном событии, которое случилось в то время, как будто бы совершенно вне всякого отношения к морским интересам. Первый раздел Польши между Пруссией, Россией и Австрией, состоявшийся в 1772 году, был облегчен увлечением Шуазеля морскою политикой и союзом с Испанией. Дружба с Польшей и Турцией и поддержка их как держав, противодействовавших Австрийскому дому, были частью традиций, завещанных Франции Генрихом IV и Ришелье; уничтожение первой державы было прямым ударом для гордости и интересов Франции. Что сделал бы Шуазель, если бы он владел еще тогда министерским портфелем, знать нельзя, но если бы результат Семилетней войны был иной, то Франция могла бы вмешаться в это дело с тою или другою целью.

10-го мая 1774 года Людовик XV умер; это было как раз то время, когда волнения в Севере-Американских колониях быстро приближались к своему апогею. При его юном преемнике, Людовике XVI, политика мира на континенте, дружеского союза с Испанией и количественного и качественного воссоздания флота продолжалась. Это была внешняя политика Шуазеля, направленная против морской силы Англии как против главного врага Франции и в пользу морской силы последней- как главной опоры ее. Инструкции, данные, согласно французскому морскому писателю, новым королем своим министрам, показывают дух, которым его царствование характеризовалось вплоть до революции, были ли они плодом его самостоятельных убеждений или нет — безразлично: "Проследить за всеми признаками приближающейся опасности; наблюдать, при посредстве крейсеров, за подходными путями к нашим островам и за входом в Мексиканский залив, следить постоянно за тем, что происходит на Ньюфаундлендских банках, и за стремлениями английской торговли наблюдать за состоянием вооруженных сил и общественного кредита в Англии, следить за деятельностью ее министерства, вмешиваться искусно в дела британских колоний; давать колонистам-инсургентам средства добывать военные припасы, сохраняя однако при этом строжайший нейтралитет, расширять флот деятельно, но бесшумно, исправлять наши военные корабли, снабдить всем необходимым магазины и постоянно иметь наготове средства для быстрого снаряжения флотов в Брест и Тулон, тогда как Испании следовало бы готовить свой флот в Ферроле; наконец, при первом серьезном опасении разрыва собрать многочисленные войска на берегах Бретани и Нормандии и все приготовить для вторжения в Англию, чтобы принудить ее сосредоточить свои силы и таким образом ослабить средства ее сопротивления на окраинах ее владений"[108].

Такие инструкции — были ли они даны сразу, как выражение систематического, хорошо обдуманного плана, или давались от времени до времени, когда представлялся случай — показывают, что положение было обдуманно тщательно, и дышат убеждением, которое, если бы Франция прониклась им раньше, сильно изменило бы историю ее и Англии. Но исполнение плана было менее совершенно, чем замысел его.

В деле развития французского флота, однако, пятнадцать лет мира и настойчивой работы принесли хорошие результаты. Когда война возгорелась в 1778 году, Франция имела восемьдесят линейных кораблей в хорошем состоянии, и шестьдесят семь тысяч матросов числились в морской записи. В портах Испании, когда она приняла участие в войне в качестве союзницы Франции, т. е. в 1779 году, было почти шестьдесят линейных кораблей. Совокупности этих сил Англия противопоставила двести двадцать восемь кораблей всех классов, из которых около ста пятидесяти были линейные. Кажущееся по этим численным данным равенство материальных сил противников нарушалось, к невыгоде Англии, большей величиной французских и испанских судов и лучшей артиллерией на них; но с другой стороны, ее сила, как принадлежавшая одной державе, имела за собою превосходство в единстве цели. Союзникам же суждено было испытать общеизвестную слабость морских коалиций, так же, как и последствия деморализованной администрации Испании и недостаток привычки к морю — можно даже сказать, не боясь ошибки, недостаток способности к морскому делу — обеих наций. Морская политика, при которой Людовик XVI начал свое царствование, была доведена до конца; в 1791 году, два года спустя после собрания Генеральных Штатов, во французском флоте числилось восемьдесят шесть линейных кораблей, в общем превосходивших — как по размерам, так и по целесообразности типа — английские корабли того же класса.

Мы пришли, таким образом, к возникновению истинно морской войны, которая, как с этим согласятся прочитавшие предшествующие страницы, не имела места со дней Рейтера и Турвиля. Величие морской силы и ее значение, может быть, более ясно выказывалось бесконтрольным господством и вытекавшим из него возвеличением одной воюющей стороны; но урок, таким образом преподанный, если и более поразительный, обладает менее живым интересом, чем зрелище, представляемое морской державой, которая встречает врага, достойного ее по оружию, и напряжение сил которой вызвано борьбою, угрожавшею не только ее самым ценным колониям, но и ее собственным берегам. Вследствие обширного и разбросанного состава Британской монархии борьба эта велась во всех частях света, и внимание изучающего ее привлекается то к Ост-Индии, то к Вест-Индии, то к берегам Соединенных Штатов, то к берегам самой Англии, от Нью-Йорка и Чесапикской бухты к Гибралтару и Менорке, к островам Зеленого мыса, к мысу Доброй Надежды и Цейлону. Война эта характеризуется главным образом тем, что сталкивающиеся в ней враждебные флоты — одинаковы по величине, и общая погоня и свалки, которые характеризовали сражения Хоука, Боскауэна и Ансона, хотя по временам имеют место и в ней, сменились большей частью осторожными и сложными маневрами, слишком часто бедными решительными результатами. Превосходство французов в тактическом искусстве содействовало тому, что в этом столкновении резко выразилось особенное свойство их морской политики, которая не старалась достигнуть обладания морем через уничтожение флотов неприятеля, его организованной силы, а гналась за успехом частных операций, за захватом частных пунктов, и преследовала частные стратегические цели как цели конечные. Нет необходимости стараться навязывать другим убеждения автора этого труда, что такая политика, хотя и пригодная в исключительных случаях, ошибочна, как правило, но в высшей степени желательно, чтобы все лица, ответственные за результаты ведения морских дел, признали, что существуют два направления политики, прямо противоположные друг другу. В одном есть тесная аналогия с войною за обладание постами, тогда как в другом предметом действий, или объектом операций, является та сила, уничтожение которой делает посты беззащитными и поэтому необходимо отдает их со временем в руки неприятеля. Установив различие между этими двумя противоположными направлениями, надлежит рассмотреть результаты обоих их, как они определяются примерами, представляемыми историей Англии и Франции.

Однако не такие осторожные воззрения хотел сначала внушить своим адмиралам новый король Франции. В инструкциях, адресованных к графу д'Орвилье (d'Orvilliers), командовавшему первым флотом, посланным из Бреста, морской министр говорит от имени короля: "Ваша обязанность состоит теперь в том, чтобы возвратить французскому флагу тот блеск, каким он некогда был, прошедшие несчастия и ошибки должны быть заглажены, только блестящими сражениями флот может надеяться достигнуть этого. Его величество имеет право ожидать величайших усилий от своих офицеров… В какие бы обстоятельства флот короля ни был поставлен, распоряжения Его Величества, которые он настоятельно обязал меня внушить вам, так же, как и всем командирам, требуют, чтобы его корабли атаковали неприятеля с величайшей энергией и защищались во всех случаях до последней крайности".

Далее инструкция продолжается в том же духе. Французский офицер, воззрений которого на эту фазу французской морской политики мы еще не приводили, говорит: "Как отличен этот язык от того, на каком обращались к нашим адмиралам в течение последней войны, ибо было бы ошибкой думать, что они следовали добровольно и естественно робкой и оборонительной системе, которая преобладала в тактике флота. Правительство, всегда находившее издержки, вызывавшиеся содержанием флота, чрезвычайными, слишком часто предписывало адмиралам держаться в море так долго, как это возможно, не вступая в правильные сражения или даже в легкие столкновения с противником, которые всегда очень дороги, так как следствием их может явиться потеря кораблей трудно заменимых. Часто им предписывалось, чтобы они, если уже приняли бой по необходимости, тщательно избегали искушать судьбу своих эскадр слишком решительными стычками. Они считали себя поэтому обязанными отступать, как только бой принимал серьезный оборот. Таким образом они приобретали несчастную привычку добровольно уступать поле сражения, как только неприятель, даже слабейший, смело оспаривал его у них. Выходило, следовательно, что флоты наши посылались встретить неприятеля только затем, чтобы отступать постыдно в его присутствии, принимать бой вместо того, чтобы предлагать его и начинать сражение только затем, чтобы конец его имел вид их поражения, разрушать моральную силу с тем, чтобы спасти силу материальную. Таков был дух, который, как было справедливо сказано Шарлем Дюпэном (Charles Dupin), руководил французским министерством той эпохи. Результаты известны"[109].

За смелыми речами Людовика XVI последовали почти немедленно другие, иного, уступчивого тона, обращенные также к адмиралу д'Орвилье перед его отплытием. Его известили, что король, узнав о силе английского флота, полагается на его благоразумие по отношению к поведению, какого следует держаться в момент, когда под его командой состоят все морские силы, какими Франция могла располагать. В сущности оба враждебные флота были почти равны; было бы невозможно решить, который сильнее, без детальных сведений о вооружении каждого отдельного корабля. Д'Орвилье оказался, подобно тому, как оказывались многие ответственные лица до него, между двумя различными требованиями; в случае неудачного исполнения того или другого из последних он мог быть уверен, что его жестоко осудят, тогда как правительство во всяком случае было обеспечено козлом отпущения.

Обсуждение относительных сил двух флотов, материальной и моральной, необходимо увлекло нас за эпоху начала Американской войны за независимость. До начала описания ее будет уместно дополнить грубую оценку всей морской силы Англии, хотя бы, — за недостатком более точных сведений, — по докладу первого лорда Адмиралтейства, сделанному в палате лордов, в ноябре 1777 года, за несколько лишь месяцев перед тем, как началась война с Францией. Возражал на жалобы оппозиции о слабости флота Канала, он сказал: "Мы имеем теперь сорок два линейных корабля в кампании в Великобритании (не считая находящихся за границею), тридцать пять из которых вполне укомплектованы командой и готовы выйти в море во всякий момент, когда это потребуется… Я не думаю, чтобы Франция и Испания питали какую-либо вражду к нам, но во всяком случае то, что сейчас мною сказано, дает мне право утверждать, что наш флот — более, чем равный соперник флоту всего дома Бурбонов"[110].

Должно, однако, сказать, что адмирал Кеппель не увидел столь радужной перспективы, когда он, будучи назначен в следующем марте месяце начальником флота, посмотрел на последний (употребляя его собственное выражение) "глазом моряка"[111]; и в июне месяце он вышел в море только с двадцатью кораблями.

В исследовании такого характера, как наше, было бы совершенно неуместным останавливаться на каком-либо рассмотрении политических вопросов, приведших к отложению Соединенных Штатов от Британской монархии. Уже было замечено, что это отложение последовало за рядом ошибок английского министерства — не неестественных, в виду господствовавших в то время взглядов на отношения колоний к метрополии. Нужен был человек выдающегося гения, чтобы признать не только существенную справедливость притязаний американцев, что сделали многие, но также и военную силу их положения, как это выше было указано. Эта сила заключалась в отдаленности колоний от метрополии, в их взаимной близости, независимо от обладания морем, в характере колонистов, главным образом английского и голландского происхождения, и вероятной враждебности к Англии, Франции и Испании. К несчастью, в Англии, люди, наиболее способные считаться с таким положением, были в меньшинстве и не у дел.

Выше уже сказано, что будь эти тринадцать колоний островами, морская сила Великобритании так изолировала бы их друг от друга, что последовательное падение их сделалось бы в то время неизбежным. К этому можно прибавить, что узость полосы, занимавшейся там цивилизованным человеком, и характер пересечения ее глубоко вдающимися бухтами и судоходными реками практически ставил, по отношению к вопросу взаимной поддержки, в условия островов большие отдельные области восставшей страны, которые были, однако, недостаточно велики для самостоятельного существования, но в то же время слишком велики для того, чтобы падение какой-нибудь из них не было роковым ударом для общего дела. Для подтверждения сошлемся на наиболее знакомое дело — операции на реке Гудзон, где бухта Нью-Йорк была с самого же начала занята британцами, которые взяли также и город в сентябре 1776 года, два месяца спустя после принятия Декларации Независимости. Затруднения в передвижениях вверх и вниз по такой реке были, без сомнения, значительно больше для парусных судов, чем представляющиеся теперь для паровых; тем не менее, кажется невозможно сомневаться, что если бы морскою силою Англии управляли тогда деятельные и способные люди, можно было бы настолько овладеть рекою и озером Шамплэйн при посредстве военных кораблей, расставленных через известные промежутки, и при достаточном числе сопровождающих их галер — чтобы поддерживать передвижение надлежащей армии между верховьями Гудзона и озером, препятствуя в то же время всякому сообщению водой между Новой Англией и штатами к западу от реки. Эта операция сильно напоминала бы ту, при посредстве которой, во время Междоусобной войны Соединенных Штатов, флоты и армин постепенно разделили на две части Южную Конфедерацию, овладев сообщением по Миссисипи, и политические результаты ее были бы даже еще более важными, чем военные, так как в тот ранний период войны дух независимости обнаруживался гораздо дружнее и резче в области, которая была бы таким образом отрезана, — т. е. в Новой Англии, — чем в Нью-Йорке и Нью-Джерси, и даже, может быть, чем где бы то ни было в другом месте, за исключением Южной Каролины[112].

В 1777 году британцы пытались достигнуть этой цели посылкой генерала Бургойна (Burgoyn) из Канады для проложения пути через озеро Шамплэйн к Гудзону. В то же самое время сэр Генри Клинтон двинулся к северу от Нью-Йорка с тремя тысячами человек и достиг Западного мыса (West Point), где посадил часть своих сил на суда и послал их вверх по реке до пункта, отстоявшего на сорок миль от Олбани (Albany). Здесь офицер, стоявший во главе отряда, узнал о сдаче Бургойна в Саратоге и возвратился, но то, что он сделал с отрядом, выделенным только из трехтысячного войска, показывает, что могло бы быть сделано при лучшей системе. В то время, как это происходило на Гудзоне, главнокомандующий английскими войсками, действовавшими в Америке, воспользовался довольно интересно морскою силою своей страны, перевезя главную часть армии, в четырнадцать тысяч человек, из Нью-Йорка в глубину Чесапикской бухты для обхода Филадельфии с тыла. Это эксцентрическое движение было успешно по отношению к предмету его действий — Филадельфии, но оно было подсказано политическими соображениями, потому что этот город был местом собраний Конгресса, и было противно стратегическим требованиям. Поэтому Филадельфия и была скоро опять потеряна, и, что еще важнее, упомянутое временное занятие ее обошлось очень дорого, так как этой диверсией британских сил различные корпуса их были поставлены вне взаимной поддержки, и господство на коммуникационной линии по реке Гудзон было утрачено. В то время, как Бур-гойн, с семитысячным регулярным войском, не считая вспомогательных отрядов, подвигался для занятия истоков реки, четырнадцать тысяч человек были двинуты от ее устьев к Чесапику. Восемь тысяч, оставшихся в Нью-Йорке или близ него, были вследствие этого привязаны к городу присутствием американской армии в Нью-Джерси. Этот бедственный шаг был сделан в августе месяце; а в октябре Бургойн, отрезанный от своих и окруженный неприятелем, сдался. В следующем мае месяце англичане очистили Филадельфию и после трудного и опасного похода через Нью-Джерси, близко преследуемые армией Вашингтона, отняли обратно Нью-Йорк.

Это проникновение британского флота в глубину Чесапикской бухты, вместе с поднятием вверх по Потомаку в 1814 году английских парусных фрегатов, показывает другую слабую линию в цепи американских колоний. Но все-таки она была сильнее линии между Гудзоном и Шамплэйном, оба конца которой оставались во власти неприятеля — в Канаде с одной стороны и на море — с другой.

Что касается морской войны вообще, то нет нужды распространяться о факте, что колонисты не могли иметь никакой вооруженной силы, способной сопротивляться флотам Великобритании, и были, вследствие этого, вынуждены оставить море за нею, прибегнув только к крейсерской войне, главным образом при посредстве приватиров, к которой они были вполне способны, благодаря своему искусству в мореходстве и предприимчивости, и которою они нанесли много вреда английской торговле. К концу 1778 года, по оценке одного английского морского историка, американские приватиры захватили почти тысячу коммерческих судов, стоимостью около 2 000 000 фунтов стерлингов; он утверждает, однако, что потери американцев были тяжелее. Это так и должно было быть, так как английские крейсера и лучше поддерживались линейными флотами и были сильнее американских, а между тем развитие американской торговли служило предметом удивления для государственных людей Англии; когда возгорелась война, то упомянутая торговля была так же велика, как торговля самой Англии в начале столетия.

Интересное указание на численность мореходного населения Северной Америки в то время находим в парламентском сообщении первого лорда Адмиралтейства о том, "что флот потерял восемнадцать тысяч матросов, участвовавших в последней войне, от неимения на своей стороне Америки", значительная потеря для морской силы Англии, особенно при условии, что ряды неприятеля настолько же усилились.

Ход войны на море повел, как всегда, к жалобам нейтральных сторон на англичан за захваты их кораблей, участвовавших в американской торговле. Такие жалобы, однако, не были необходимы для возбуждения вражды и надежд Франции в тогдашнем затруднительном положении британского правительства. Час мести и сведения счетов, на который рассчитывала политика Шуазеля, казалось, теперь пришел, и уже давно в Париже обсуждался вопрос, какое положение следует занять и какие выгоды можно извлечь из возмущения колоний. Было решено, что последние должны получить всевозможную поддержку Франции, лишь бы это не повело к разрыву ее с Англией; и с этою целью французскому агенту, Бомарше, были даны деньги для учреждения торгового дома, который должен был снабжать колонистов боевыми припасами. Франция дала миллион франков, к которым Испания прибавила такую же сумму, и Бомарше получил позволение покупать предметы вооружения из правительственных арсеналов. Между тем из Соединенных Штатов прибыли агенты, по приглашению которых французские офицеры переходили на американскую службу, в сущности, почти без препятствий к этому со стороны своего правительства. Дом Бомарше был открыт в 1776 году; в декабре этого года Бенжамин Франклин высадился во Франции, и в мае 1777 года Лафайет (Lafayette) прибыл в Америку. Между тем приготовления Франции к войне, особенно к морской, шли деятельно; флот постоянно увеличивался, и организовалось все необходимое для угрозы вторжением в Англию со стороны Канала, тогда как действительный театр войны должен был быть в колониях. Там Франция была в положении человека, которому было почти нечего терять. Уже лишенная Канады, она имела все причины думать, что возобновление войны — при нейтралитете Европы и при условии, что американцы были ее друзьями, а не недругами, как прежде — не отнимет у нее островов. Сознавая, что американцы, которые не далее как двадцать лет назад настаивали на завоевании Канады, не согласились бы возвратить ей последнюю, Франция открыто утверждала, что и не имеет никаких надежд на это, но заявила, что будет требовать оставления за собою английских вест-индских владений, какие будет в состоянии захватить в наступающей войне. Положение Испании было иное. Ненавидя Англию, нуждаясь в возвращении Гибралтара, Менорки и Ямайки — бывших не только жемчужинами в ее короне, но и краеугольными камнями ее морской силы — она, несмотря на то, видела, что успешное возмущение английских колонистов против морской силы их метрополии, не имевшей до тех пор соперника, было бы опасным примером для огромной системы ее собственных колоний, из которых она ежегодно извлекала такие большие выгоды. Если бы Англия с ее флотом потерпела неудачу, то на что могла рассчитывать Испания? Во введении к настоящему исследованию было уже указано, что доход испанского правительства черпался не из легкого налога на богатую морскую силу, построенную на промышленности и торговле королевства, но из узкого потока золота и серебра, поддерживавшегося немногими кораблями, нагружавшимися добычей колоний, которые управлялись по самой односторонней административной системе… Испания могла и много потерять, и много приобрести. При том и теперь еще, как и в 1760 году, она была державою, с которой Англия могла воевать к наибольшей для себя выгоде. Несмотря на то, обиды на Англию и династическая симпатия взяли верх. Испания вступила на тайный враждебный путь, по которому уже следовала Франция.

При таком напряженном положении дел вести о сдаче Бургойна подействовали, как искра. Опыт прежних войн познакомил Францию со свойствами американцев как недругов, и она ожидала найти в них ценных помощников для исполнения своих планов мести; теперь казалось, что они были бы в состоянии позаботиться о самих себе даже одни, отказавшись от всякого союза. Решительные известия из Америки дошли до Европы 2-го декабря 1777 года, а 16-го французский министр иностранных дел известил комиссионеров Конгресса, что король был готов признать независимость Соединенных Штатов и заключить с ними торговый договор и соответствующий оборонительный союз. Быстрота, с какою шло дело, показывает, что Франция была подготовлена к нему ранее, и договор, столь важный по своим необходимым последствиям, был подписан 6-го февраля 1778 года.

Нет необходимости приводить подробно условия договора, но важно заметить, во-первых, что открытое отречение Франции от Канады и Новой Шотландии предзнаменовало ту политическую теорию, которая известна теперь, как доктрина Монро, и проведение которой едва ли могло бы быть успешно без надлежащей морской силы, и, во-вторых, что союз с Францией, а затем и с Испанией дал американцам то, в чем они больше всего нуждались — морскую силу для противодействия такой же силе Англии. Будет ли слишком много для гордости американцев допустить, что если бы Франция отказалась оспаривать обладание морем у Англии, то последняя была бы в состоянии подчинить себе все Атлантическое побережье Америки?.. Не будем же отталкивать лестницу, по которой мы взошли на высоту настоящего положения, и отказываться от признания того, что наши отцы чувствовали в час испытания.

Прежде, чем начать историю этой морской войны, надлежит дать очерк военного положения в то время в различных частях света.

Три обстоятельства резко отличали его от того, каким оно было в 1756 году, а именно: 1) враждебное отношение Америки к Англии, 2) раннее появление Испании на театре действий в качестве союзницы Франции, и 3) нейтралитет других континентальных государств, который позволил Франции избавиться от забот со стороны ее сухопутных границ.

На Северо-Американском континенте американцы владели Бостоном в течение уже двух лет. Наррагансеттская бухта (Narragansett Bay) и Род-Айленд (Rhode Island) были заняты англичанами, которые владели также Нью-Йорком и Филадельфией. Чесапикская бухта и вход в нее, не имевшие сильных постов, были во власти всякого флота, который появлялся там. На юге, со времени неуспешной атаки Чарльстона в 1776 году, никакого серьезного движения не предпринималось англичанами до объявления войны Францией главные военные события совершались к северу от Чесапика (Балтиморы). В Канаде, с другой стороны, американцы терпели неудачи, и страна эта оставалась до конца надежной базой для английской силы.

В Европе самым знаменательным элементом, на который следует указать, была большая готовность к войне французского флота и до некоторой степени испанского, по сравнению с прежними войнами. Англия заняла исключительно оборонительное положение и не имела союзников, тогда как короли династии Бурбонов имели целью завоевание Гибралтара и Порт-Маона и вторжение в Англию. Первые два, однако, были дорогими объектами войны для Испании, последнее — предметом операций Франции, и такое расхождение целей было роковым для успеха этой морской коалиции. Во введении мы коснулись уже стратегического вопроса, возникающего из такого несогласия в политике.

В Вест-Индии положения двух сражавшихся сторон на суше, в действительности, были равносильны, хотя это и не должно было бы быть так. Обе, и Франция и Англия, имели сильные посты на Наветренных островах — одна на Мартинике, другая — на Барбадосе. Должно заметить, что положение последнего, на ветре у всех других островов этой группы, было решительным стратегическим преимуществом в парусную эпоху. В рассматриваемой войне борьба здесь сосредоточилась почти исключительно в соседстве Малых Антильских островов. С самого начала войны английский остров Доминика, лежащий между французскими Мартиникой и Гваделупой, был предметом домогании французов и взят ими. Ближайшим от Мартиники к югу лежит остров Санта-Лючия, французская колония. Ее сильно укрепленная гавань на подветренном берегу (Gros Hot Bay) была превосходным пунктом для наблюдения за движением французского флота, имевшего базу в Форт-Рояле, на Мартинике. Англичане захватили остров, и с этой безопасной якорной стоянки Родней сначала стерег и затем преследовал французский флот перед славным сражением в 1782 году. Острова к югу имели меньшее военное значение. На больших островах Испания должна бы была пересилить Англию, владея Кубой, Пуэрто-Рико и, вместе с Францией, Гаити; тогда как Англии принадлежала только Ямайка. Для Испании, однако, они были лишь мертвым грузом, а Англия везде в других местах имела слишком много забот на руках, чтобы атаковать ее здесь. Единственный пункт в Америке, где испанское оружие дало себя почувствовать, был в обширной стране, к востоку от Миссисипи, известной тогда под именем Флориды, которая, хотя и была в то время во владении англичан, не присоединилась к возмутившимся колониям.

В Ост-Индии, как читатели помнят, Франция получила назад свои станции по условиям мира 1763 года, но политическое преобладание Англии в Бенгалии не уравновешивалось соответствующим влиянием Франции в какой-либо части полуострова. В течение последующих годов англичане распространяли и усиливали свою власть, чему благоприятствовал характер их главных представителей, Клайва и Уоррена Гастингса (Warren Hastings). Сильные туземные враги восстали однако же против них в южной части полуострова, как на востоке, так и на западе, — представив для Франции превосходный случай возобновить свое влияние с началом войны, но ее правительство и народ не заметили тех выгод, которые могли бы извлечь для себя в этой обширной стране. Не так вела себя Англия. В тот самый день, когда весть об объявлении войны достигла Калькутты, 7-го июля 1778 года, Гастингс послал приказания губернатору Мадраса атаковать Пондишери и дал пример захватом Чандер-Нагора. Морские силы обеих держав там были незначительны, но французский коммодор после короткого сражения оставил Пондишери, который и сдался после семидесятидневной осады его с суши и с моря. В марте месяце 1779 года последнее французское поселение, Маэ (Mahe), пало, и французский флаг опять исчез; тогда как в то же время прибыла сильная английская эскадра из шести линейных кораблей под начальством адмирала Хыоджеса (Hughes). Отсутствие французской силы, сколько нибудь способной считаться с нею, дало англичанам полное обладание морем до прибытия Сюффреня почти три года спустя. Между тем вовлечены были в войну и голландцы, и их станции, Негапатам на Коромандельском берегу и очень важная гавань Тринкомали на Цейлоне, были захвачены англичанами — последняя в январе 1782 года соединенными силами армии и флота. Успех этих двух предприятий определил военное положение в Индостане в то время, когда прибытие Сюффреня, как раз месяцем позже, обратило номинальную войну в отчаянное и кровавое состязание. Эскадра Сюффреня была решительно сильнее неприятельской, но для нее не было порта — ни французского ни союзного — который он мог бы избрать базою своих операций против англичан.

Из этих четырех главных театров войны два — североамериканский и вест-индский, — как можно было ожидать вследствие их взаимной близости, прямо влияли друг на друга. Не так, очевидно, это по отношению к театрам европейским и в Индии. Наше повествование, поэтому, естественно распадается на три главные отдела, из которых каждый может рассматриваться до некоторой степени отдельно. После такого отдельного рассмотрения будет указано и взаимное влияние событий, вместе с весьма полезными уроками, которые надлежит вывести из достоинств и недостатков, из успехов и неудач этих больших комбинаций и из рассмотрения той роли, какую играла морская сила.

13-го марта 1778 года французский посланник в Лондоне известил английское правительство, что Франция признала независимость Соединенных Штатов и заключила с ними торговый договор и оборонительный союз. Англия сейчас же отозвала из Парижа своего посланника. Но, хотя война была неизбежна, и Англия была в невыгодном положении, испанский король предложил посредничество, и Франция неблагоразумно медлила нанести противнику первый удар. В июне адмирал Кеппель отплыл в крейсерство из Портсмута с двадцатью кораблями, и встреча его с двумя французскими фрегатами, по которым он разрядил пушки, чтобы заставить их лечь в дрейф, открыла войну. Узнав из их бумаг, что тридцать два французских корабля стоят в Бресте, он сейчас же возвратился за подкреплениями. Выйдя опять в море, уже с тридцатью кораблями, он встретился с французским флотом, шедшим под командой д'Орвилье к западу от Уэссана и на ветре, при западном ветре. 27-го июля состоялось первое морское сражение этой войны, известное как сражение при Уэссане; в нем участвовало с каждой стороны по тридцати линейных кораблей; по результатам оно было совершенно нерешительным. Ни один корабль не был взят или потоплен; оба флота после сражения возвратились в свои порты. Несмотря на это, рассматриваемое сражение приобрело большую известность в Англии, вследствие негодования, возбужденного в обществе его безрезультатностью, и целой бури морских и политических пререканий, какую оно вызвало. Адмирал и третий в порядке командования офицер принадлежали к различным политическим партиям; они возводили обвинения друг на друга, и в последовавших за тем судебных разбирательствах вся Англия разделилась, сообразно главным образом партийным интересам. Общественное мнение и мнения моряков, в общем, сочувственнее относились к адмиралу Кеппелю.

В тактическом отношении сражение представляет некоторые интересные черты и дает один вывод, который имеет живой интерес еще и в наши дни. Кеппель был под ветром и желал принудить противника к бою; с этою целью он сделал сигнал общей погони, чтобы лавировкой его быстроходнейшие корабли могли догнать самые медленные корабли неприятеля. Если допустить, что эскадренные скорости противников были равны, то такой маневр надо признать совершенно правильным. Д'Орвилье, будучи на ветре, не имел намерения сражаться иначе, как на условиях, какие сам найдет выгодными. Как обыкновенно бывает, флот, действовавший наступательно, достиг своей цели. На рассвете 27-го числа оба флота были на левом галсе, лежа на вест-норд-вест, при ровном ветре от зюйд-веста (план IX, А, А, Л)[113]. Английский арьергард (R) упал под ветер[114], и Кеппель поэтому сделал сигнал шести своим кораблям выбраться на ветер так, чтобы они могли занять лучшее положение для поддержки главной части флота, на случай, если бы он смог добиться боя. Д'Орвилье заметил это движение и истолковал его как намерение атаковать его арьергард превосходными силами. Так как тогда враждебные флоты были в расстоянии от 6 до 8 миль друг от друга, то он повернул всем своим флотом через фордевинд, последовательно (французы от А до В), вследствие чего упал под ветер, но приблизился к неприятелю и мог теперь лучше видеть его (позиции В, В, В). Пока он исполнял эту эволюцию, ветер отошел к югу, благоприятствуя англичанам; тогда Кеппель, вместо того, чтобы повернуть на другой галс, остался на прежнем курсе еще полчаса (англичане от В до С) и затем повернул всем флотом вдруг и лег на одинаковый с французами курс. Это укрепило подозрения д'Орвилье, и так как ветер, бесспорно благоприятствовавший в это утро англичанам, теперь опять отошел к западу, позволив им нагнать французский арьергард, то он повернул через фордевинд, также всем флотом вместе (от В к С), приведя таким образом остальные суда на помощь арьергарду, теперь сделавшемуся авангардом, и помешав Кеппелю сосредоточить нападение на нем или прорвать его. Враждебные флоты прошли друг мимо друга контр-галсами[115], обменявшись безрезультатными залпами, — французы на ветре и имея возможность атаковать, по не воспользовавшись ею. Д'Орвилье тогда сделал сигнал своему авангарду (прежнему арьергарду) повернуть через фордевинд, пройдя под ветер английского арьергарда, — который был под ветром же у главной части своего флота, намереваясь сам остаться на ветре и таким образом атаковать упомянутый арьергард с двух сторон; но командовавший французской дивизией, принц королевской крови, не послушался, и возможное преимущество было потеряно. Англичане пытались сделать такой же маневр. Адмирал авангарда и некоторые из его кораблей повернули оверштаг, как только вышли из сферы огня (В)[116], и последовали за французским арьергардом; но большей части кораблей повреждение такелажа воспрепятствовало поворотить оверштаг, а поворот через фордевинд был невозможен по причине приближения к ним других кораблей с кормы. Французы спустились затем под ветер и снова построили линию, но англичане были уже не в таких условиях, чтобы решиться на атаку. Этим и окончилось сражение.

Было уже упомянуто, что это безрезультатное сражение представляет некоторые интересные черты. Одна из них — это полное одобрение поведения Кеппеля показаниями, данными под присягой перед морским судом одним из замечательнейших английских адмиралов, сэром Джоном Джервисом (John Jervis), который командовал кораблем в рассматриваемом сражении. Едва ли, в самом деле, Кеппель мог сделать более, чем сделал; но недостаток понимания им тактики выказался любопытным замечанием в его защиту. "Если бы французский адмирал действительно думал вступить в бой, — сказал он, — то, я полагаю, он никогда не расположил бы своего флота на галсе, противном тому, которым приближался британский флот". Это замечание могло только происходить от неведения или от непонимания опасности, которой подвергался бы в таком случае арьергард французского флота, и еще более интересно потому, что Кеппель сам сказал, что его флот приближался к противнику. Кеппель, кажется, полагал, что французы должны были ждать его в линии фронта и затем вступить в бой, корабль против корабля, что по его мнению предписывали традиции доброго старого времени, но д'Орвилье был слишком хорошо образован как моряк, чтобы быть способным на такой образ действий.

Неисполнение герцогом Шартрским[117], командовавшим французским авангардом во время боя, приказания повернуть через фордевинд, произошло ли это от недоразумения или намеренно, возбуждает вопрос, до сих пор еще спорный, относительно того, какое место должен занимать в строю главнокомандующий флотом в сражении. Если бы д'Орвилье был в авангарде, то мог бы обеспечить желавшуюся им эволюцию. Из центра адмирал или одинаково видит концы линии своего флота или одинаково не видит их. С головного же корабля он подтверждает свои приказания собственным примером. Французы в конце этой войны решили вопрос тем, что определили место адмирала вне линии, на фрегате, — под тем предлогом, что будто бы со стороны он может таким образом лучше видеть движения сражающихся флотов, не ослепляемый дымом и не развлекаемый случайностями на своем корабле и, наконец, что сигналы, делающиеся им с фрегата, будут лучше видны его флоту[118]. Такое место адмирала, напоминающее место начальника в сухопутном сражении, которое избавляет его от личного риска, занималось также лордом Хоуом (Howe) в 1778 году; но как он, так и французы, отказались впоследствии от такого образа действий. Нельсон при Трафальгаре, закончившем его карьеру, был в голове своей колонны, но можно сомневаться, что побуждением к этому было что-либо другое, кроме его горячего увлечения боем. Две другие большие атаки, в которых он был главнокомандующим, имели предметом нападения на корабли на якоре, и ни в одной из них он не занимал места головного в колонне — по той основательной причине, что он не знал хорошо фарватера, а головной корабль более всех рисковал стать на мель. Обычное место адмиральского корабля в линии парусных судов, за исключением случаев общей погони флота за неприятелем, было в линии, в центре ее. Отступление от этого обычая со стороны Нельсона и Колингвуда (Collingwood), из которых каждый вел свои колонны под Трафальгаром, могло иметь некоторые основания, и обыкновенный человек естественно воздержится от критики поведения столь выдающихся офицеров. Опасность, какой подвергались два старших офицера флота, от которых так много зависело, очевидна, и если бы с ними самими или с головными кораблями их колонн случилась серьезная беда, то отсутствие их влияния почувствовалось бы сильно. В действительности они скоро стушевались как адмиралы в дыму сражения, не оставив для следовавших за ними никакого руководительства, за исключением блеска своей храбрости и примера. Один французский адмирал указал, что практическим следствием способа атаки при Трафальгаре, состоявшего в том, что колонны спустились на неприятеля под прямым углом к линии баталии его, было принесение в жертву головы колонн для образования разрыва в линии неприятеля. На этот раз цель была достигнута, и жертва стоила результата, в разрывы линии устремились задние корабли каждой колонны, почти свежие, составляя в действительности резерв, который напал на расстроенные корабли неприятеля с каждой стороны разрыва. Но эта идея о резерве наводит на мысль о месте главнокомандующего. В рассматриваемом случае величина его корабля была такова, что исключала возможность для него быть вне строя; но не было ли бы хорошо, если бы адмирал каждой колонны оставался с этим резервом, не выпуская возможности управлять боем, сообразно случайностям его, и сохраняя возможно дольше свое назначение не только по имени, но и по своим действиям, и притом для весьма полезной цели? Трудность организации какой-либо системы сигналов или легких посыльных шлюпок, которые могли бы играть роль адъютантов или ординарцев генерала — усиливаемая тем фактом, что корабли не могут стоять неподвижно, как дивизии людей, в ожидании приказаний, но что они должны постоянно поддерживать необходимый для управления рулем ход, — исключает идею о месте адмирала флота в сражении на ходу на легком судне. При таком положении он сделался бы простым зрителем; тогда как, будучи на сильнейшем корабле флота, он удерживает наибольшее возможное влияние, как только бой начался, и если этот корабль в резерве, то адмирал сохраняет до последнего возможного момента способность управлять боем. "Иметь полхлеба лучше, чем не иметь хлеба совсем"; если адмирал не может, по условиям морского боя, занимать спокойное наблюдательное место своего собрата генерала на берегу, то пусть по крайней мере безопасность его будет обеспечена хоть насколько возможно. Фаррагут после Нового Орлеана и Виксбурга — т. е. в последний период своей карьеры, когда, надо думать, его воззрения определились опытом, — держался правила вести свой флот в бой лично. Известно, что в деле при Мобиле он весьма неохотно и лишь по крайним настояниям многих офицеров поступился своими убеждениями в этом вопросе настолько, что занял второе место, и впоследствии часто выражал свои сожаления о том, что сделал это. Могут, однако, возразить, что все те операции флотов, в которых командовал Фаррагут, имели особенный характер, отличающий их от сражений в тесном смысле этого слова. При Новом Орлеане, при Виксбурге, при порте Гудзоне и при Мобиле задача была не сражаться, а пройти мимо укреплений, которым флот, заведомо, не мог противостоять; и успех этого прохождения зависел главным образом от проводки эскадры по фарватеру, о котором Фаррагут, в противоположность Нельсону, имел хорошие сведения. Здесь, таким образом, на главнокомандующего была возложена обязанность предводительства в буквальном так же, как и в военном значении этого термина. Идя в голове, он не только указывал флоту безопасный путь, но и, держась постоянно впереди дыма, был в состоянии видеть и обсуждать путь впереди и принимать на себя ответственность за образ действий, который избрал совершенно уверенно, но от которого его подчиненный может отклониться. Может быть не всем известно, что при Мобиле командиры головных кораблей не только одной, но обеих колонн, в критической точке пути колебались и недоумевали относительно цели адмирала; не то, чтобы они получили неясные о ней указания, но обстоятельства показались им отличными от тех, какие он предполагал. Не только Олден (Alden) на Brooklyn's, но также и Крэвен (Craven) на Tecumseh, отступили от приказаний адмирала и уклонились от предписанного им пути, с бедственными результатами. Нет необходимости обвинять того или другого из названных командиров; но случай с ними указывает неопровержимо верность мнения Фаррагута, что при условиях, какими сопровождались его операции на море, тот, на кого исключительно возложена высшая ответственность, должен быть впереди. Должно заметить еще, что в такие критические моменты сомнений, всякий, кроме человека исключительно высокого духа, стремится сложить с себя ответственность решения на старшего, хотя бы последствия колебания и медлительности и были пагубны. Офицер, который в качестве уполномоченного начальника действовал бы разумно, — как подчиненный, может действовать ошибочно. Поступку Нельсона в Сент-Винсентском сражении будут подражать немногие — истина, резко доказывающаяся тем фактом, что даже Колингвуд, место которого в строю было непосредственно в кильватере Нельсона, не решился последовать за последним до сигналов главнокомандовавшего; после же получения полномочия по сигналу он особенно отличился сообразительностью и смелостью своих действий[119]. Следует припомнить также — в связи с этим вопросом об операциях, в которых маневрирование эскадр стесняется фарватером, — что при Новом Орлеане избрание главнокомандующим места в центре строя почти погубило флагманский корабль, вследствие темноты и дыма предшествовавших судов; флот Соединенных Штатов, после прохождения мимо фортов, оказался без вождя. Далее, подобно тому, как упоминание о резерве вызвало целый ряд соображений, так и выражение "проводка эскадры в бою по фарватеру" внушает некоторые идеи, более широкие, чем непосредственный смысл его, которые изменяют то, что было сказано о нахождении адмирала в резерве. Легкость и быстрота, с какою паровой флот может изменять свой строй, делают весьма вероятным, что флоту, идущему в атаку, будет угрожать опасность от каких-либо непредусмотренных им комбинаций со стороны противника почти в самый момент столкновения… Какое место адмирала в строю в таком случае будет наиболее удачным? Без сомнения, в той части его строя, где он может оказаться наиболее готовым указать своим кораблям новую диспозицию или направить их по новому курсу, соответственно требованиям новых обстоятельств, т. е. в голове флота. Кажется можно сказать, что во всяком морском бое существуют два важнейшие момента: один — определяющий метод главной атаки, и другой — вызывающий и направляющий действия резерва. Если первый более важен, то второй, может быть, требует высшего искусства, так как первый момент может и должен быть предусмотрен заранее составленным планом, тогда как второй может, и часто должен, сообразоваться с непредвиденными требованиями. Условия морских сражений будущего заключают один элемент, которого сухопутные сражения не имеют, это — чрезвычайную быстроту, с какою могут совершаться столкновения сторон и перемены строя. Хотя войска и могут передвигаться к полю сражения при посредстве пара, но ни этом поле они будут или пешими, или на лошадях в условиях необходимости постепенного развития своего плана, причем главнокомандующий будет иметь время ознакомить, кого нужно, со своими новыми намерениями (в общем случае, конечно), если непредвиденное ранее развитие атаки неприятеля их потребует. С другой стороны, флот, сравнительно малочисленный и с ясно определенными составляющими единицами, может задумать серьезную перемену начатого плана атаки, не выдавая своего намерения ни малейшим признаком до начала его исполнения, которое может потребовать лишь несколько минут. Поскольку эти замечания верны, они показывают необходимость для второго в порядке командования полного знакомства не только с планами, но и с руководящими принципами действий своего начальника — необходимость, довольно явную из факта, что два крайние пункта боевого строя могут быть неизбежно отдалены друг от друга, а между тем для них обоих нужен дух главного начальника. Так как последний не может быть и тут и там лично, то самое лучшее, чтобы на одном конце строя был его непосредственный помощник (второй флагман), подготовленный к полному согласно действий с ним. Что касается места Нельсона в Трафальгарской битве, о котором было упомянуто в начале этого рассуждения, то следует заметить, что Victory (корабль его) не делал ничего такого, чего другой корабль не мог бы сделать так же хорошо, и что слабость ветра не позволяла ожидать внезапной перемены строя неприятеля. Огромный риск, какому подвергался адмирал, когда на корабль его был сосредоточен огонь неприятельской линии, — что и заставило нескольких командиров упрашивать, чтобы он переменил место, — был осужден задолго до того самим Нельсоном, в одном из его писем, после Абукирского сражения.

"Я думаю, что если бы Богу было угодно, чтобы я не был ранен, то ни одна шлюпка не ускользнула бы от нас, чтобы сообщить о деле, но не думайте, что следует порицать кого-либо из офицеров… Я только хочу сказать, что если бы моя опытность могла лично руководить ими, то, судя по всем данным, Всемогущий Бог продолжал бы благословлять мои старания", и т. д.[120]

Тем не менее, несмотря на такое выражение своего мнения, основанного на опыте, Нельсон занял самое рискованное положение при Трафальгаре, и после потери вождя последовало интересное продолжение. Колингвуд сейчас же — правильно или неправильно, неизбежно или нет — изменил планы, на исполнении которых Нельсон настаивал с последним дыханием. "Становитесь на якорь, Харди (Hardy), становитесь!" — сказал умирающий начальник. "Становиться на якорь? — воскликнул Колингвуд. — Это последняя вещь, о которой я бы подумал".

Примечания:

1

{1}Так, Гермократ из Сиракуз, защищая целесообразность отражения Афинской экспедиции против этого города (413 г. до Р.Х.) смелой фланговой атакой ее походного строя, говорит: "Так как их движение должно быть медленно, то мы будем иметь тысячу случаев атаковать их; но если они приготовят свои суда к бою и быстро спустятся на нас, то должны будут налечь на весла, и когда усилия их истощатся, мы можем напасть на них".

10

{10}La Serre. Essais Hist, et Grit, sur la Marine Francaise.

11

{11}Lapeyrouse — Bonfils. Hist, de la Marine Francaise.

12

{12}Jurien de la Graviere: Guerres Maritimes.

106

{106}Troude: Batailles Navales.

107

{107}Mahon: History of England.

108

{108}Lapeyrouse-Bonfils, vol. Ill, p. 5.

109

{109}Troude, vol. II, pp. 3–5. Другие цитаты французских авторов по этому предмету см. раньше: стр. 88, 92, 93.

110

{110}Mahon: History of England; Gentleman's Magazine, 1777, p. 553

111

{111}Keppel's Defence.

112

{112}"Откровенный обзор наших дел, который я намерен представить теперь, сделает вас судьей затруднений, сопровождающих нашу работу. Почти все наши запасы муки и значительная часть мяса получаются из штатов, лежащих к западу от реки Гудзон. Это делает обеспеченное сообщение через последнюю безусловно необходимым, как для поддержки вашей эскадры, так и для армии. Овладев навигацией по этой реке, неприятель прервет это существенное сообщение между штатами. Он понял выгоды для себя успеха в этом… Если бы он сумел какою-либо демонстрацией в другом месте отвлечь наше внимание и силы от этого важного пункта и, предупредив наше возвращение, овладеть им, то последствия для нас были бы роковыми. Наши диспозиции должны поэтому сообразоваться и с совместными действиями с вами (в Бостоне) в оборонительном плане и с обеспечением Северной реки, исполнение чего, за отдаленностью друг от друга названных предметов действий, особенно затруднительно". Washington to d'Estaing, Sept. 11, 1778.

113

{113}В этом плане, вместо употреблявшегося во всех других случаях способа обозначения только характерных фаз сражения, в последовательности, но без связи, сделана попытка указывать непрерывно ряд маневров и курсы, которыми флоты пришли, наконец, в столкновение (от А до С). Так как сражение состояло единственно в прохождении враждебных флотов друг мимо друга контр-галсами — маневр, всегда нерешительный и бесплодный, — то предшествовавшие ему маневры представляют главный интерес в деле, которое историческим своим значением обязано причинам, не имеющим ничего общего с тактикой.

114

{114}Линия, проведенная через центр английского флота в А, указывает соответствующий строгому тактическому требованию румб равнения для его кораблей.

115

{115}Головные корабли враждебных флотов разошлись (С), что французы приписывали тому, что английский авангард уклонился под ветер; англичане же утверждали, что французский авангард придержался слишком круто к ветру. Диаграммы наши согласны с этим последним объяснением.

116

{116}Позиция D, отделенная от остальных на плане, показывает конец прохождения флотов, начавшегося в С. Ее нельзя было показать в связи с другими курсами, без запутывания других подробностей плана.

117

{117}Впоследствии герцог Орлеанский; Philippe Egalite Французской Революции и отец Людовика Филиппа.

118

{118}Пленение главнокомандовавшего французским флотом в сражении 12-го апреля 1782 года на его флагманском корабле послужило также побуждением для этого нового порядка.

119

{119}Следующий случай, имевший место во время погони Роднея за де Грассом, в апреле 1782 года, показывает, как далеко может идти дисциплинированная подчиненность. Худ (Hood) был одним из лучших британских офицеров, и автор не думает критиковать его действия в настоящей заметке. Он был в нескольких милях от Роднея, когда "отделившийся на NW французский корабль, попав в полосу бриза в то же самое время, как и наша авангардная дивизия, смело лавировал, стараясь выбраться на ветер относительно опередивших британских кораблей, это было единственным способом присоединиться снова к своему флоту, бывшему тогда на ветре. До такой степени простирал он свою смелость, что побудил корабль Alfred — передовое судно дивизии сэра Самюэля Худа — спуститься для того, чтобы позволить ему пройти. Глаза всех были устремлены на смелого француза, за исключением тех, которые возбужденно смотрели, в ожидании сигнала о бое, на корабль главнокомандующего; но последний, по всей вероятности не предполагая, что это мог быть неприятель, не поднял так горячо желавшегося сигнала и поэтому по противнику не было сделано ни одного выстрела. Этот факт приведен здесь с тем, чтобы указать на состояние дисциплины на кораблях дивизии сэра Самюэля Худа и на то, что он сам, хотя второй в порядке командования, не сделал ни одного выстрела до тех пор, пока это не было указано ему главнокомандующим. Более, чем вероятно, что основанием для решения сэра Худа не стрелять до сигнала о бое было предположение, что если бы он своим выстрелом дал повод к преждевременному началу боя при вышеописанных обстоятельствах, то он был бы ответствен за результаты". (White's Naval Researches, p. 97). Худ мог находиться под влиянием строгого отношения Роднея к своим подчиненным, к инициативе которых последний относился неодобрительно. К тому же взаимные отношения этих двух флагманов, кажется, были довольно натянутыми.

120

{120}Sir N. Н. Nicholas: Despatches and Letters of Lord Nelson.