У каждого времени есть свой «золотой век», о котором ностальгически вздыхают и на светлый образ которого опираются в туманных мечтах о будущем. В нашем времени сказочно прекрасной предстает со страниц красивых журналов и из кадров красивых фильмов «Россия, которую мы потеряли». И кажется диким и безумным соблазном все происшедшее позднее. Как они могли, предки наши, как могли — такую страну! Какие Достоевские бесы их попутали? Вот уж доподлинно никаким умом не понять этот проклятый народ, что вечно от добра добра ищет!

Да, конечно, умом Россию не понять, если ум этот воспитан на французских идеях и немецкой философии (впрочем, умом, воспитанным на идеях и философии, не понять никакого народа, в том числе немецкого и французского тоже, но у нас речь не о том). А Россию очень даже можно понять умом, если вооружить этот ум не книжной премудростью, а знанием того, что было на самом деле.

О, золотой век России, прекрасной дворянско-интеллигентской России, той, которую они потеряли, с бело-колонными усадьбами, самоваром летним вечером, барышнями в белом, вишневыми садами и пр. Мне несколько лет назад удалось одной фразой излечить своих дочерей от ностальгии по «золотому веку». Я им сказала: «Девочки, с вашим происхождением вам бы не на балах пришлось танцевать, а в лучшем случае на кухне посуду мыть, если повезет, конечно…» Девочки подумали и сказали: «Не хотим!» Такого везения они не желали. Наши с ними предки были из тех десятков миллионов россиян, которые этой России не теряли, они теряли какую-то совсем другую Россию и не особенно, по правде сказать, о ней и жалели.

Конечно, лукавила социалистическая пропаганда, утверждая, что большевики были народной партией, а революция, которую они делали — народной революцией. Небольшая партия социал-демократов в то время была сугубо интеллигентской тусовкой. Собственно «угнетенных и неимущих» в ней присутствовало крайне мало, в основном постольку, поскольку они могли пробиться в высшие учебные заведения. Революция в России (дальнейшие обобщения не входят в задачу этой книги, а вообще можно было бы…) представляла собой исключительно барскую забаву, и не зря трезвый и циничный публицист Иван Солоневич разделил имущий класс на «дворянина с бомбой и дворянина с розгой». Ибо в основе ее лежала идея переустройства общества, а идея — дама утонченная и проживает исключительно в высших слоях, где ей могут достойное обхождение преподать. Даже для того только, чтобы понять писания Маркса, и то требовалось иметь образование, и не какое-нибудь там реальное училище, а желательно университет. И молодые господа, нахватавшись в университетах и революционных кружках передовых идей, таких красивых и таких привлекательных для юных сердец, очертя голову кидались заниматься переустройством мира во имя построения идеального общества — таким, каким его понимали. Понимали по-разному, а соответственно, и переустраивать брались по-разному. Но у всех у них была одна общая черта, которую в свое время замечательно точно сформулировал Достоевский: «все предусмотрели господа социалисты, а натуру человеческую недоучли». Ибо для идеального общества требовались идеальные люди — а где их взять?

Большинство революционеров роднило одно: видя себя благодетелями «униженных и оскорбленных», они, при самых жарких попытках просветить и облагодетельствовать народ, даже не давали себе труда поинтересоваться: а чего хочет сам этот народ? Может быть, у него по поводу устройства общества какие-то иные мысли? Ни один революционер никогда не был гарантирован от истории с «Конституцией — женой царевича Константина»[11], но выводы из подобных историй делались совершенно противоположные здравому смыслу.

В попытках выделки людей нового общества еще в середине XIX века молодые борцы за народное счастье обратились, наконец, лицом к тем, за чье лучшее будущее они боролись, но обратились несколько односторонне, видя в народе тьму египетскую, которую должно осветить и просветить. Началось известное «хождение в народ», которое кончилось ничем, ибо эти люди были чужими тому народу, который просвещали. Они к мужикам со всею душой, а те в ответ: «Чудят, мол, баре с жиру-то…».

И то сказать: среда, которую они выбрали, была крайне неудачной для социальной пропаганды. Крестьянство по самой сути своей всегда было, есть и будет самым консервативным, самым охранительным слоем, менее всего способным быть подвигнутым на какие бы то ни было абстрактные революции. Они все в жизни сворачивают на свой интерес. Елизавета Водовозова в своих воспоминаниях писала, как преломился в народном сознании манифест 1861 года. «Православные христиане, сказываю вам по всей правде, что бумага моя списана с подлинного царского указа-манифеста, — говорил крестьянам странствующий смутьян-«правдолюбец». — Один грамотный паренек указ-манифест скрал, а я в одночасье и списал с него… Будьте без сумления, православные, списал от слова до слова… Выходило так, что усадебная земля, панские хоромы, скотный двор со всем скотом помещику отойдут, ну а окромя эвтого — усе наше: и хорошая, и дурная земля, и весь лес наши; наши и закрома с зерном, ведь мы их нашими горбами набили…». И ни на что другое, кроме земли, скота, леса и прочей грубой материи бытия, мужика не свернешь. Ты ему про Маркса — а он тебе про передел, ты ему про свободу, а в его понимании свобода — это чтобы податей не платить и рекрутов не давать. Неудивительно, что пропаганда идеального справедливого общества всеобщего равенства и прочих высоких социальных материй в такой среде успеха не имела.

Но к концу XIX века появился социальный слой, в котором любая пропаганда смуты была чрезвычайно успешной. Инженер Голгофский в докладе на торгово-промышленном съезде в Нижнем Новгороде с точностью художника этот слой обрисовал: «Проезжая по любой нашей железной дороге и окидывая взглядом публику на станциях, на многих из этих последних невольно обращает на себя ваше внимание группа людей, выделяющихся из обычной станционной публики и носящих на себе ка- кой-то особый отпечаток. Это — люди, одетые на свой особый лад: брюки по-европейски, рубашки цветные навыпуск, поверх рубашки жилетка и неизменный пиджак, на голове — суконная фуражка; затем — это люди по большей части тощие, со слаборазвитой грудью, с бескровным цветом лица, с нервно бегающими глазами, с беспечно ироническим на все взглядом и манерами людей, которым море по колено и нраву которых не препятствуй… Незнакомый с окрестностью места и не зная его этнографии, вы безошибочно заключите, что где-нибудь вблизи есть фабрика…»[12].

Буквально за последние двадцать-тридцать лет XIX века в России сформировался новый слой общества, совершенно особый, какого раньше не бывало, — тот, что социал-демократы точно и метко прозвали рабочим классом. По официальным данным (которые несколько меньше неофициальных, ибо «черный рынок» труда существовал и тогда), в 1886 г. рабочих в России было 837 тысяч, в 1893 г. — около 1200 тысяч и в 1902 г. — 1700 тысяч человек. Вроде бы не так много — ведь население страны тогда составляло 125 миллионов. Однако новый класс с самого начала вступил с породившим его обществом в отношения особые и своеобразные.

«В нашей промышленности преобладает патриархальный склад отношений между хозяином и работником. Эта патриархальность во многих случаях выражается заботами фабриканта о нуждах рабочих и служащих на его фабрике, в попечениях о сохранении ладу и согласия, в простоте и справедливости во взаимных отношениях. Когда в основе таких отношений лежит закон нравственности и христианского чувства, тогда не приходится прибегать к писаному закону…»

Из секретного циркуляра, разосланного фабричной инспекцией 5 декабря 1895 г.

Сейчас говорят, что рабочие до революции жили хорошо. Иной раз ссылаются и на Хрущева, который в 1930-е годы как-то в порыве откровенности сказал, что-де он, когда был слесарем, жил лучше, чем когда стал секретарем МК. Может статься, и так. Особенно учитывая, что в качестве секретаря МК он был на глазах у Политбюро, а тогдашнее Политбюро партийцам воли по части приобретательства не давало. Еще приводят в подтверждение данные о соотношении цен и зарплат, рассказывают о Путиловском заводе и Прохоровской мануфактуре, об отцах-фабрикантах и добром царе, который вводил рабочие законы. Да, все это было. Иные рабочие и детей в гимназиях учили, тот же друг Сталина Аллилуев, например, — зарплата позволяла. Но судить об уровне жизни российского рабочего по положению тончайшего слоя квалифицированной «рабочей аристократии» — все равно что судить о жизни СССР 1970-х по коммунистическому городу Москве. Отъедешь от Москвы всего ничего, хотя бы до Рязани — а там уже колбасы нет.

Были и «отцы-фабриканты», один на сотню или же на тысячу — Николай Иванович Путилов еще в 70-е годы XIX века с мастерами здоровался за руку, открыл для рабочих школу, училище, больницу, библиотеку. Да, был Путилов и был Прохоров, но был и Хлудов — о нем и его «отеческом попечении» мы еще расскажем. Но если о 999-ти прочих умолчать, а о Путилове рассказать, то будет доподлинно «золотой век».

Итак, в чем конкретно выражалась забота хозяина о нуждах рабочих в то время, когда рос Иосиф Джугашвили, то есть, в 80-х — начале 90-х годов XIX века? У нас нет данных собственно по Тифлису, но есть данные по другим регионам России, и едва ли в Царстве Польском или в Московской области было хуже, чем в Закавказье, скорее наоборот, ибо на более отсталых окраинах произвол всегда беспредельнее, а эксплуатация беспощаднее, чем в более цивилизованных районах. Приводятся эти данные в книге К. А. Пажитнова «Положение рабочего класса в России», фундаментальном труде, который, в свою очередь, содержит анализ многочисленных отчетов фабричных инспекторов и прочих исследователей и проверяющих.

С чего бы начать? Одной из главных приманок большевиков был лозунг восьмичасового рабочего дня. Каким же он был за тридцать лет до 1917 года? Большая часть относительно крупных фабрик и заводов работала круглосуточно — в самом деле, не для того хозяин дорогие машины покупал, чтобы они по ночам стояли. Естественно, так работали металлурги с их непрерывным циклом, а кроме того, практически все прядильные и ткацкие производства, заводы сахарные, лесопильные, стеклянные, бумажные, пищевые и пр.

На фабриках и заводах с посменной работой естественным и самым распространенным был 12-часовой рабочий день. Иногда этот рабочий день был непрерывным — это удобно для рабочего, но не для фабриканта, потому что к концу смены рабочий уставал, вырабатывал меньше и был менее внимателен, а значит, и продукт шел хуже. Поэтому часто день делился на две смены по 6 часов каждая (то есть, шесть часов работы, шесть отдыха, и снова шесть работы). Товар при этом шел лучше, правда, рабочий при таком режиме «изнашивался» быстрее — но кого это, собственно, волновало! Эти изотрутся — наберем новых, только и всего!

Но и это еще не самый худший вариант. А вот какой порядок был заведен на суконных фабриках. Дневная смена работала 14 часов — с 4.30 утра до 8 вечера, с двумя перерывами: с 8 до 8.30 утра и с 12.30 до 1.30 дня. А ночная смена длилась «всего» 10 часов, но зато с какими извращениями! Во время двух перерывов, положенных для рабочих дневной смены, те, что были в ночную смену, должны были просыпаться и становиться к машинам. То есть они работали с 8 вечера до 4.30 утра, и, кроме того, с 8 до 8.30 утра и с 12.30 до 1.30 дня. А когда же спать? А вот как хочешь, так и высыпайся!

Но 12-часовой рабочий день был, так сказать, базовым вариантом, на достаточно крупных предприятиях, с использованием машин. А на более мелких кустарных заводишках, где не было посменной работы, хозяева эксплуатировали рабочих кто во что горазд. Так, по данным исследователя Янжула, изучавшего Московскую губернию, на 55 из обследованных фабрик рабочий день был 12 часов, на 48 — от 12 до 13 часов, на 34 — от 13 до 14 часов, на 9 — от 14 до 15 часов, на двух — 15, 5 часов и на трех — 18 часов. Как можно работать 18 часов?

«Выше 16 и до 18 часов в сутки (а иногда, хотя трудно поверить, и выше) работа продолжается постоянно на рогожных фабриках и периодически — на ситцевых… а нередко достигает одинаковой высоты рабочее время при сдельной работе на некоторых фарфоровых фабриках.

Из Казанского округа сообщается, что до применения закона 1 июня 1881 г. работа малолетних (до 14 лет! — Е. П.) продолжалась на некоторых льнопрядильных, льноткацких фабриках и кожевенных заводах 13,5 часов, на суконных фабриках — 14–15 часов, в сапожных и шапочных мастерских, а также маслобойнях — 14 часов…

Рогожники г. Рославля, например, встают в час полуночи и работают до 6 часов утра. Затем дается полчаса на завтрак, и работа продолжается до 12 часов. После получасового перерыва для обеда работа возобновляется до 11 часов ночи. А между тем почти половина работающих в рогожных заведениях — малолетние, из коих весьма многие не достигают 10 лет»[13]. А специально для сторонников теории «дикой России» могу сослаться на рассказ Джека Лондона «Отступник», где подробно описана судьба американского мальчика, который с семи лет работал на текстильной фабрике — правда, не по 18 часов, но, учитывая то, что работа была посменной, уж не меньше двенадцати. Это тот капитализм, в который так мечтают вернуться наши господа либералы.

Предприятий, где продолжительность рабочего дня была более 12 часов, насчитывалось в 1880-е годы около 20 %. (Напоминаем, что именно в конце 80-х годов Иосиф начал свою трудовую биографию на небольшой обувной фабрике Адельханова.) И это еще не все. Даже при таком рабочем дне фабриканты практиковали сверхурочные по «производственной необходимости». Так, то время, который рабочий тратил на уборку рабочего места, на чистку и обслуживание машин, в рабочий день не входило и не оплачивалось. А иной раз хозяин воровал у работников время по мелочам — на нескольких прядильных фабриках были обнаружены особые часы, которые в течение недели отставали ровно на час, так что продолжительность трудовой недели получалась на час больше. Рабочие своих часов не имели, и даже если знали о таких фокусах хозяев, то что они могли сделать? Не нравится — пожалуйте за ворота!

В среднем по всем обследованным производствам продолжительность рабочей недели составляла 74 часа (тогда как в Англии и Америке в то время она была 60 часов). Никакого законодательного регулирования продолжительности рабочего дня не существовало — все зависело от того, насколько жажда наживы хозяина перевешивала его совесть.

Точно так же от совести хозяина зависела и выплата заработанных денег. Мы привыкли получать зарплату два раза в месяц, а если дают всего один раз — так это уже вроде бы ущемление прав. А тогда на многих производствах деньги выдавались не каждый месяц, а когда хозяину на ум взбредет. «Взбредало» обычно под большие праздники, а то и вообще два раза в году — на Рождество и на Пасху. Как мы увидим чуть ниже, у такой практики был свой шкурный интерес.

Контора платила рабочим когда хотела, не признавая за собой никаких обязательств, зато рабочий был опутан договором, как сетью. Так, на фабрике Зимина (Московская губерния) за требование расчета раньше срока рабочий лишался полутора рублей за каждый оплачиваемый месяц. На химическом заводе Шлиппе у пожелавших уйти вычитали половину, а на бумагопрядильной фабрике Балина и Макарова «рабочие и мастеровые, поступившие на фабрику с Пасхи, все обязаны жить до октября месяца, а ежели кто не пожелает жить до срока, то лишается всех заработанных денег». Не говоря уже о том, что администрация могла уволить работника когда сама пожелает — за собой она никаких обязательств не признавала. Если это и можно признать «отеческим» отношением, то разве что в духе диких народов: «Мой сын — мое имущество: хочу — продам, хочу — сам съем».

Такой порядок расчета давал фабрикантам еще одну дополнительную, но весьма приятную статью дохода. Поскольку расчет рабочий получал лишь в конце срока найма или как хозяин соизволит, то денег у него не было, а кушать ведь хочется каждый день! И тут на сцену выходили фабричные магазины, где можно было брать продукты в долг под зарплату. Естественно, цены в этих магазинах были на 20–30 % (в лучшем случае) выше, чем в городе, а товар завозился самого дурного качества. Монополия-с….

Теперь о заработной плате — ведь человек может работать в любых условиях и не жаловаться, если ему хорошо платят. В 1900 году фабричная инспекция собрала статистику средних зарплат по отраслям. А то у нас любят с цифрами в руках доказывать, что рабочие жили хорошо, — берут высококвалифицированного слесаря или токаря и показывают: вот столько он зарабатывал, а вот столько стоил хлеб… Забывая, что кроме слесарей были ведь еще и чернорабочие.

Итак, в машиностроительном производстве и металлургии рабочие получали в среднем 342 рубля в год. Стало быть, в месяц это выходит 28, 5 рублей. Неплохо. Но обратившись к легкой промышленности, мы видим уже несколько иную картину. Так, обработка хлопка (прядильные и ткацкие мануфактуры) — 180 рублей в год, или 15 в месяц. Обработка льна — 140 рублей в год, или 12 в месяц. Убийственное химическое производство, рабочие на котором до старости не доживали, — 260 рублей в год, или 22 в месяц. По всей обследованной промышленности средняя зарплата составляла 215 рублей в год (18 в месяц). При этом платили неравномерно. Заработок женщины составлял примерно 3/5 от уровня взрослого мужчины. Малолетних детей (до 15 лет) — 1/3 Так что в среднем по промышленности мужчина зарабатывал 20 рублей в месяц, женщина — 12, а ребенок — около семи. Повторяем — это средний заработок. Были больше, бывали и меньше.

Теперь немножко о ценах. Угол, то есть место на койке, в Петербурге стоил 1–2 рубля в месяц, так называемая «каморка» (это не комната, как можно бы подумать, а кусочек комнаты, разгороженной фанерными перегородками, что-то вроде знаменитого общежития из «Двенадцати стульев») стоила 5–6 рублей в месяц. Если рабочие питались артелью, то на еду уходило самое меньшее 6–7 рублей в месяц на человека, если поодиночке — более семи. Одиночка при среднем заработке мог прожить, но ведь любому человеку свойственно стремиться создать семью — и как прикажете ее кормить на такой заработок? Поневоле дети рабочих с 7 — 10 лет тоже шли работать. Причем женщины и дети составляли категорию самых низкооплачиваемых рабочих, оттого-то потеря кормильца была уже не горем, а трагедией для всей семьи. Хуже смерти была только, инвалидность, когда отец работать не может, а кормить его надо.

Да, кстати, еще штрафы мы забыли! Как вы думаете, за что штрафовали? Во-первых, естественно, за опоздание. Завод Мартына (Харьковский округ): за опоздание на 15 минут вычитается четверть дневного заработка, на 20 минут и более — весь дневной заработок. На писчебумажной фабрике Панченко за час опоздания вычитается как за два дня работы. Но это как бы строго, но понятно. А как вы думаете, за что еще штрафовали? Впрочем, тут современной фантазии не хватит, что бы такое придумать, надо доподлинно быть «отцом» рабочих. Фабрика Пешкова: штраф в один рубль, если рабочий выйдет за ворота (в нерабочее время, ибо выход за ворота фабрики был вообще запрещен!). Мануфактура Алафузова (Казань): от 2 до 5 рублей, если рабочий «прошелся, крадучись, по двору». Другие примеры: 3 рубля за употребление неприличных слов, 15 копеек за нехождение в церковь (в единственный выходной, когда можно поспать!). А еще штрафовали за перелезание через фабричный забор, за охоту в лесу, за то, что соберутся вместе несколько человек, что недостаточно деликатно рабочий поздоровался и пр. На Никольской мануфактуре благодетеля нашего Саввы Морозова штрафы составляли до 40 % выдаваемой зарплаты, причем до выхода специального закона 1886 года они взыскивались в пользу хозяина. Надо ли объяснять, как администрация старалась и как преуспевала в самых разнообразных придирках?

Ну, переведем дух и двинемся дальше. Об условиях труда и быта рабочих — отдельный разговор. Об охране труда в то время говорить вообще почти не приходилось — это относилось всецело на христианское чувство хозяина. (Кстати, в случае увечья рабочего он ничем не отвечал: может кинуть пособие, а может прогнать за ворота — и живи, как хочешь).

В Царстве Польском по части условий труда было, пожалуй, самое лучшее положение в Российской империи. И вот что пишет фабричный инспектор Харьковского и Варшавского округов Святловский, который лично осмотрел 1500 (!) предприятий, насчитывающих 125 тыс. рабочих — то есть, в основном, мелких. «Относительно рабочих помещений можно принять за правило следующее положение: если во вновь воздвигаемых фабриках далеко не всегда обращается внимание на требования строительной гигиены, то в старых фабриках и особенно в мелких заведениях эти требования всегда и благополучно игнорируются, и нигде не имеется приспособлений ни для вентиляции, ни для удаления пыли»[14]. Так, сушильни на махорочных фабриках таковы, что даже привычного рабочего, который пробыл там 15 минут, иной раз вытаскивали в глубоком обмороке. «При входе в сушильню дух захватывает почти в той же мере, как и при входе в помещение химических заводов, где вырабатывается соляная кислота».

Да, кстати, химические заводы — вот где были настоящие фабрики смерти. Московская губерния (относительно цивилизованная): «На химических заводах в подавляющем большинстве случаев воздух отравляется различными вредными газами, парами и пылью. Эти газы, пары и пыль не только вредят рабочим, причиняя более или менее тяжкие болезни от раздражения дыхательных путей и соединительной оболочки глаз и влияя на пищеварительные пути и зубы, но и прямо их отравляют… На зеркальных мелких заводах рабочие страдают от отравления ртутными парами. Это обнаруживается в дрожании рук, в общем упадке питания и дурном запахе изо рта». Кстати, один из таких заводов — по производству свинцовых белил — красочно описан В. А. Гиляровским в очерке «Обреченные».

Фабрики тогдашние мало походили на нынешние, где даже если есть проблемы с вентиляцией, то по крайней мере достаточно самого воздуха. Но исследователи условий труда на кустарных и полукустарных производствах, таких, как табачные, спичечные фабрики и пр., пришли в ужас, когда измерили, сколько воздуха приходится на одного работающего. Получалось иной раз половина, а иной раз и треть кубической сажени (сажень — около 2 метров. Соответственно, кубическая сажень — около 8 куб. метров). При этом единственной вентиляцией зачастую служили открытая дверь и форточка в окне, которую рабочие закрывали по причине сквозняков.

Ну а теперь дадим слово самим фабричным инспекторам. Вот все о тех же несчастных рогожниках (более половины работающих — дети!): «На всех фабриках без исключения мастерские дают на каждого рабочего, или, вернее, живущего, менее принятой нами нормы в 3 куб. сажени, а 2/3 из них дают менее 1 куб. сажени на человека, не считая при том массы воздуха, вытесняемого мочалой и рогожами. На 7 кожевенных заводах было найдено отопление «по черному» — без труб. Из 1080 фабрик Московской губернии периодическое мытье полов существовало только на трех!»

«Работа в паточной (на сахарных заводах. — Е. П.) положительно вызывает особую, чисто профессиональную болезнь, именно нарывы на ногах. В паточном отделении рабочий все время стоит в патоке босиком, при чем малейшая ссадина или царапина разъедается, и дело доходит до флегмонозных воспалений. Высокая температура и господствующие сквозняки вызывают ревматические заболевания…

…В квасильне, где более всего работают дети от 7 лет, у здорового, но непривыкшего человека через четверть часа разболится до обморока голова от невыносимой вони и сырости, которую издает квасящийся уголь… В костопальне дети от 7 лет (которые работают также 12 часов) ходят и распластывают горячую крупку, от которой пыль буквально покрывает их с головы до ног… В прачечной — девочки от 14 лет, совершенно голые, моют грязные от свекловичного сока салфетки в сильно известковой воде, от которой лопается у них кожа на теле…

…К числу наиболее вредных работ на сахарных заводах следует отнести работы с известью, которые состоят в гашении, переноске и разбалтывании извести с водою. Мельчайшие частицы ее носятся в воздухе, покрывают платье и тело рабочих, действуют разрушающим образом на то и другое, разъедают глаза и, несмотря на повязки (российский фабричный «респиратор» — во вредных цехах лица обматывали тряпками. — Е.П.), проникают в легкие и вызывают разного рода легочные страдания…

…Особенно часто плохи на суконных фабриках "мокрые" отделения — это настоящие сырые, промозглые подвалы, а между тем полураздетые работницы постоянно ходят из них в сушильню, где температура доходит до 40 °C.

…Существует одна фабрика (Головиной), которая во время работы… ходит ходуном. Для того чтобы попасть в помещение, где установлены чесальные машины, нужно пролезть через входное отверстие, отстоящее от парового двигателя с его движущимися частями не более как вершков на 6–7 (около 30 см. — Е. П.); валы расположены на высоте ниже человеческого роста…

…Желудочные скоропреходящие боли (гастралгии) знакомы всем табачным работникам. Это, можно сказать, настоящее профессиональное их заболевание. Вообще нервные страдания (от отравления никотином) так часты на табачных фабриках, что зачастую на вопрос: "Ну, как здоровье?" получается от рабочих ответ: "Да мы все больны, у всех одышка, у всех головная боль"…

…На перчаточной фабрике Простова пахнет не лучше, чем в общественных и при том никогда не дезинфицируемых писсуарах, потому что кожи на этой фабрике вымачиваются в открытых чанах, наполненных полусгнившей мочой. Мочу доставляют, конечно же, сами рабочие, для чего в помещении в нескольких углах находятся особые чаны, ничем не прикрытые. В небольших кожевенных заведениях люди спят и едят в тех же зловонных мастерских, где воздух не лучше, чем в плохом анатомическом театре…»

Эти доклады относятся к началу 80-х годов XIX века. Но может быть, за 20 лет что-нибудь изменилось? Посмотрим. Мы снова на сахарном заводе, и снова слово фабричному инспектору. «Работа на заводе продолжается 12 часов в день, праздников не имеют и работают 30 дней в месяц. Почти во всем заводе температура воздуха страшно высокая. Работают голышом, только покрывают голову бумажным колпаком да вокруг пояса носят короткий фартук. В некоторых отделениях, например в камерах, куда приходится вкатывать тележки, нагруженные металлическими формами, наполненными сахаром, температура доходит до 70 градусов. Этот ад до того изменяет организм, что в казармах, где рабочим приходится жить, они не выносят температуры ниже 30 градусов…» Разница если и есть, то в том, что к тому времени на таких заводах не стало детей. Почему — о том речь впереди…

Особое внимание инспектора обращали на туалеты, или, как тогда говорили, ретирады — на эти заводские заведения трудно было не обратить внимания по причине того, что они сразу же напоминали о себе вездесущим зловонием. «В большинстве случаев это нечто совсем примитивное: какие-то дощатые загородки, общие для обоих полов, часто очень тесные, так что один человек с трудом может пошевелиться в них. На некоторых заводах вовсе не имеется никаких ретирад». В 1882 году доктор Песков, осмотрев 71 промышленное предприятие, лишь на одной Шуйской мануфактуре нашел туалет, более-менее соответствовавший представлениям доктора об отхожем месте, как он пишет, «целесообразное устройство». Но самый замечательный анекдот произошел на печально знаменитой (мы еще к ней вернемся) Хлудовской мануфактуре. Там, когда фабричный инспектор поинтересовался, почему администрация не принимает никаких мер к улучшению ретирад, получил ответ, что это делается намеренно: «С уничтожением миазмов эти места превратились бы в места отдохновений для рабочих, и их пришлось бы выгонять оттуда силой». Каковы же были хлудовские сортиры, если даже привычный ко всему русский работяга мог выносить их вонь лишь самое краткое время!

Что же касается быта — то человек, не знающий, что такое рабочая казарма, вообще не имеет представления о «России, которую мы потеряли». На многих фабриках рабочие пользовались жильем от хозяина. Иной раз это были домики, где семья могла за сносную плату получить комнату и даже кусок земли под огород, но это было настолько редко, что можно и не учитывать. Так, на Обуховском заводе, одном из крупнейших и богатейших в Петербурге, хорошими помещениями пользовались всего 40 семей из 2 тысяч работающих. Хорошими считались казармы завода Максвелла — правда, там не полагалось отдельных помещений даже для семейных, а место на койке стоило 2 руб. 25 коп. А вот, например, кирпичные заводы — они группировались по Шлиссельбургскому тракту. Снова слово фабричным инспекторам — лучше, чем они, не скажешь.

«При всяком заводе имеются рабочие избы, состоящие из помещения для кухни и чердака. Этот последний и служит помещением для рабочих. По обеим сторонам его идут нары, или просто на полу положены доски, заменяющие нары, покрытые грязными рогожами с кое- какой одежонкой в головах… Полы в рабочих помещениях до того содержатся нечисто, что покрыты слоем грязи на несколько дюймов… Живя в такой грязи, рабочие распложают такое громадное количество блох, клопов и вшей, что, несмотря на большую усталость, иногда после 15–17 часов работы, не могут долго заснуть… Ни на одном кирпичном заводе нет помойной ямы, помои выливаются около рабочих жилищ, тут же сваливаются всевозможные нечистоты, тут же рабочие умываются…»

Теперь о «вольных» жилищах. «На Петербургском тракте квартиры для рабочих устраиваются таким образом. Какая-нибудь женщина снимает у хозяина квартиру, уставит кругом стен дощатые кровати, сколько уместится, и приглашает к себе жильцов, беря с каждого из них по 5 коп. в день, или 1 руб. 50 коп. в месяц. За это рабочий пользуется половиной кровати, водою и даровой стиркой».

А вот подлинная клоака, в окрестности пороховых заводов. «В особенности ужасен подвал дома № 154: представляя из себя углубление в землю не менее 2 аршин, он постоянно заливается если не водою, то жидкостью из расположенного по соседству отхожего места, так что сгнившие доски, составляющие пол, буквально плавают, несмотря на то что жильцы его усердно занимаются осушкой своей квартиры, ежедневно вычерпывая по нескольку ведер. В таком-то помещении, при содержании 5,33 куб. сажен (при высоте потолка 2 с небольшим метра это комната площадью около 20 кв. м. — Е. П.) убийственного самого по себе воздуха я нашел до 10 жильцов, из которых 6 малолетних». (Это он нашел столько. А сколько во время его визита было на работе? — Е. П.) Что там Достоевский с его «униженными и оскорбленными»? Разве это бедность? Ведь даже нищее семейство Мармеладовых жило хоть и в проходной комнате, но в отдельной, на одну семью, и в доме, а не в подвале — рабочие заводских окраин посчитали бы такие условия царскими!

А теперь, как говорит автор «Положения рабочего класса в России», «запасемся мужеством и заглянем вглубь России». Мужество, действительно, потребуется — даже и читать про такое существование, если вы, конечно, человек с воображением и не из «новых русских», мечтающих о фирме без профсоюза. На большинстве фабрик в глубине России помещения для рабочих подразделялись на две категории: казармы и каморки. Что такое казарма, знает каждый, читавший историю ГУЛАГа, — это обычный барак с нарами, примерно при той же или большей тесноте. Но у зэка по крайней мере было свое отдельное место на нарах, а у рабочего не было — нары, как и цеха, использовались в две смены. Каморки — это тот же барак, но поделенный на отдельные клетушки, — такое жилье предназначается для семейных рабочих. Только не стоит думать, что в комнате помещается по одной семье — обычно по две-три, но иной раз и до семи. Однако даже таких каморок для семей не хватает — что за народ такой, нет, чтобы в поте лица добывать хлеб и на этом успокоиться, а им еще какой-то там личной жизни хочется! Совсем разбаловались!

В ожидании своей очереди на кусок комнаты семейные пары помещаются все в тех же казармах. В этих случаях они отделяют свои места на нарах занавесками. «Иногда фабриканты идут навстречу этому естественному стремлению рабочих и на помосте нар делают дощатые перегородки вышиною в полтора аршина (около метра. — Е. П.), так что на нарах образуется ряд в полном смысле слова стойл на каждую пару». Через некоторое время в ногах такого «жилья» появляется люлька — значит, люди ухитряются еще и заниматься любовью в этом помещении! Воистину, к чему только не приспособится человек…

Наконец, «на большинстве фабрик для многих рабочих, по обыкновению, особых спален не делают». Это значит, что спят рабочие в тех же цехах, где и работают. Ткачи (ручные) спят на станках, столяры — на верстаках, несчастные рогожники — на тех же самых мочалах и рогожах, которые они изготавливают, в тех же сырых и удушливых помещениях. Учитывая, что у рогожников еще и самый длинный в России рабочий день — до 18 часов, то вся жизнь их проходит в этих темных душных цехах. А работают здесь в основном, еще раз напоминаем, женщины и дети.

Интересно, как выглядела фабрика Адельханова, на которую привел отец 11-летнего Иосифа? Какой там был рабочий день, сколько получали и где спали рабочие? Малолеток туда принимали — это понятно. Может быть, причиной того, что Екатерина говорила всем, будто муж ее умер, было то, что она увидела, приехав в Тифлис навестить сына. Нашла она Coco в зловонном бараке или в цеху, где сапожники и работали, и спали, и сказала мужу: «Что ты делаешь, куда ты привел единственного своего ребенка? Знать тебя более не хочу, ты для меня умер!».

Доподлинно любимицей господина Пажитнова была хлудовская мануфактура, та самая, где сортиры не чистили, чтобы рабочие в них не отдыхали. «Служа гнездом всякой заразы, миллионная фабрика Хлудова является в то же время образцом беспощадной эксплуатации народного труда капиталом», так говорится в исследовании земской санитарной комиссии (1880 г.). «Работа на фабрике обставлена крайне неблагоприятными условиями: рабочим приходится вдыхать хлопчатобумажную пыль, находиться под действием удушливой жары и переносить удушливый запах, распространяющийся из дурно устроенных ретирад. Работа идет днем и ночью, каждому приходится работать 2 смены в сутки, через 6 часов делая перерыв, так что в конце концов рабочий никогда не может выспаться вполне. При фабрике рабочие помещаются в громадном сыром корпусе, разделенном, как гигантский зверинец, на клетки или каморки, грязные, смрадные, пропитанные вонью отхожих мест. Жильцы набиты в этих каморках, как сельди в бочке. Земская комиссия приводит такие факты: каморка в 13 куб. сажен служит помещением во время работы для 17 человек, а в праздники или во время чистки машин — для 35–40 человек…

Эксплуатация детского труда производилась в широких размерах. Из общего числа рабочих 24,6 % составляли дети до 14 лет, 25,6 % составляли подростки до 18 лет. Утомление, сопряженное с трудом на фабрике, было так велико, что, по словам земского врача, дети, подвергавшиеся какому-нибудь увечью, засыпали во время операции таким крепким, как бы летаргическим сном, что не нуждались в хлороформе…

23 января 1882 года хлудовская мануфактура загорелась, и от громадного пятиэтажного корпуса остались одни каменные стены. Впрочем, Хлудов не оказался в большом убытке — он получил 1 миллион 700 тысяч руб. одной страховочной суммы, а потерпевшими оказались те же рабочие. После пожара остались семь возов трупов. По распоряжению директора Миленча, рабочие были заперты в горевшем здании, чтобы не разбежались и лучше тушили пожар, а сторожа снаружи даже отгоняли желавших помочь горевшим…

В заключение можно сказать, что чистый доход равнялся 45 % в год»[15]. Маркс, кажется, говорил, что нет такого преступления, на которое не пойдет капиталист ради 500 % прибыли? Право, он слишком хорошо думал о людях!

В биографии того же фабриканта Хлудова есть и такой случай: он сделал пожертвование на поддержание типографии, которая печатала богослужебные книги для раскольников-единоверцев, а затем, вернувшись домой, распорядился в порядке компенсации снизить своим рабочим жалование на 10 % — таким было его понимание «христианского чувства».

Есть только одно объяснение тому, что рабочие мирились с таким нечеловеческим существованием, — они были в основном сезонниками, крестьянами, приехавшими в города на заработки. Недаром на многих предприятиях, особенно небольших, окончательный расчет делался «под Пасху» — потому что на все лето рабочие уезжали в деревню. Сто лет спустя многие вахтовики, шабашники и пр. тоже жили если не в таких условиях, то далеко не в самых лучших, и тоже работали по 16 часов, и спокойно выдерживали все это, потому что потом возвращались с деньгами к семьям. Но все изменилось, когда рабочие стали отрываться от деревни, и это существование становилось для них единственным. И когда эта ужасающая жизнь становилась единственной жизнью людей, в их душах начинали созревать гроздья гнева. А как, скажите, должен реагировать человек, когда хозяин жертвует 120 тысяч на типографию, а потом на 10 % урезает нищенское жалованье рабочих?

…И неправда, что рабочие начали бунтовать, соблазненные социал-демократами и прочими «интеллигентами». Первые стачки проходили сами по себе, тогда, когда эсдеки не только не нашли еще дорогу в рабочие казармы, но когда и эсдеков-то самих не было.

Вернемся к нашему любимому герою миллионеру Хлудову. После того как он объявил о десятипроцентном понижении жалованья, терпение рабочих лопнуло. Они собрались и потребовали либо расчета, либо отмены сбавки (напомним, что расчет тоже было непросто получить). К толпе вышел хозяйский сын, который в ту пору случился на фабрике, и стал проводить «миротворческую акцию»: с одной стороны, приказал принести орехов и пряников из лавки и стал угощать рабочих, предложив им «погулять», а с другой, тут же послал за урядником. Урядник явился с плетью и начал стегать собравшихся. Возмущенные таким коварством, рабочие урядника избили — после чего были вызваны войска и приехал губернатор. Впрочем, губернатор был человек умный и попытался уладить дело миром, посоветовав Хлудову отменить сбавку. Хозяин согласился было, но тут подоспели солдаты, заняли фабрику, арестовали зачинщиков, и бунт был усмирен. Результат — сбавка стала не 10, а 15 %. Из 2200 человек бастующих 800 были отправлены по этапу «на родину», то есть в деревню, а 11 арестовано. Такими были первые стачки. Но рабочие быстро учились науке забастовок.

Начало 80-х годов XIX века было ознаменовано вспышкой стачечного движения, которая принесла результат, и еще какой! Правительство заметило факт существования рабочих. Государственный совет (!) на своем заседании постановил, что «нынешние узаконения о найме рабочих действительно представляют более или менее существенные неудобства». И 1 июня 1882 г. был издан закон, запрещающий принимать на фабрики детей моложе 12 лет. Работа подростков от 12 до 15 лет была ограничена 8 часами с запрещением для них ночных работ. Погодите, а как же в 1890 году одиннадцатилетнего Иосифа Джугашвили приняли на фабрику Адельханова? Терпение, сейчас будет и ответ.

Ну, во-первых, закон законом, а жизнь жизнью. Хозяева не спешили выполнять новые правила, тем более что и контролировать было некому. Фабричные инспектора назначались по одному на округ. А округ — это губерния. В 1885 году на одного инспектора с 1–2 помощниками приходилось в среднем по стране 1295 предприятий. Много тут наконтролируешь?

…А стачки тем временем продолжались, ибо запреты на работу малолетних, как нетрудно догадаться, не решали всех рабочих проблем. В 1885 году состоялась историческая стачка на мануфактуре благодетеля нашего Саввы Морозова в Орехово-Зуеве, в которой принимали участие 7–8 тысяч человек. Эта стачка отличалась значительно большей организованностью во многом благодаря тому, что во главе ее стояли рабочие с политическим опытом — Моисеенко и Волков. С началом стачки незамедлительно были вызваны войска, но они ничего не могли поделать с такой толпой, а стрелять в рабочих не посмели. Все ж таки казаки арестовали 51 человека из рабочих, но товарищи тут же почти всех отбили. А что самое главное, это был уже не просто стихийный крик по одному какому-то конкретному поводу — впервые рабочими был сформулирован и вручен губернатору список требований. В него входили такие пункты, как требование, чтобы штрафы не превышали 5 копеек с заработанного рубля (напоминаем, что на мануфактуре Морозова они доходили до 40 %), чтобы хозяин платил за простой по его вине, чтобы условия найма соответствовали закону и т. д.

Стачки возымели действие: уже 3 июня вышел закон… ну конечно же, снова о малолетних! Он воспрещал ночную работу подростков до 17 лет. Но 3 июня 1886 года вышел наконец и закон о найме рабочих — зато тут же, в порядке компенсации, введено тюремное заключение за стачки на срок от 2 до 8 месяцев. Соединенное действие этих двух правовых актов привело к тому, что стачечное движение пошло на убыль. Чем мгновенно воспользовались хозяева: уже в апреле 1980 года была вновь узаконена ночная работа детей, подростков и женщин. Вообще именно вокруг положения детей на производстве шла основная законодательная борьба все это время, именно право их найма отстаивали хозяева, пользуясь любым спадом стачечного движения. Можно себе представить, насколько выгоден был хозяевам труд детей — дешевой и безответной рабочей силы! Работают они почти так же, как взрослые, платить им можно втрое меньше — и никаких стачек! А рабочие так яростно требовали отмены детского труда тоже не из гуманизма — дети сбивали цены на труд до совсем уж неприличного уровня. Вот и весь секрет борьбы вокруг положения малолетних. И никакая доброта правительства тут ни при чем.

1890-е годы вновь ознаменовались подъемом стачечного движения — и снова были изданы некоторые законы в защиту рабочих. Собственно, так все и шло. Ольденбург, автор известного промонархического труда «Царствование Императора Николая II», пишет о законах в защиту малолетних как о добром жесте правительства. Ничего подобного! Каждый такой закон и каждый рубль зарплаты вырывались стачками, которые становились все ожесточеннее. В Лодзинской стачке в 1892 года принимали участие 30 тысяч человек, и закончилась она кровавым столкновением рабочих с войсками. В том же году на заводе Юза на юге России стачечники громили доменные печи и казармы, несколько человек были преданы военному суду и приговорено к смертной казни. В целом с 1895 по 1900 год число стачек ежегодно колебалось в пределах от 120 до 200 (по официальным данным) с числом участников от 30 до 60 тысяч человек. И в наступающем XX веке ничто не обещало успокоения. Рабочие — тоже люди. Они в отличие от крестьян каждодневно — или по крайней мере тогда, когда выползали в город, — видели другую жизнь. И можно себе представить, сколько злобы было накоплено этими людьми за десятилетия их беспросветного существования. Блок сказал про нее «темная злоба, святая злоба». И должен был, непременно должен был настать день, когда морлоки вырвутся из под земли, и день этот будет страшен!

Так что когда в России появились социал-демократы со своим Марксом, пророком рабочего класса, почва, тот русский бунт, на который они могли бы опереться, была уже готова. И в окраинный отсталый Тифлис тоже приходили сведения о стачках и столкновениях с войсками, более того, сюда власти имели обыкновение высылать из центра империи «крамольников», так что и в Тифлисе не было недостатка в революционерах и в работе для них.

Из мифологии:

Старые горийцы рассказывали, что подростком Сталин не расставался с пистолетом. Однажды он вошел в дом, где были только женщины и дети, w потребовал деньги «для революции». Испуганные женщины деньги дали, и Coco «поплыл» в революцию дальше.

С малолетства в душе Иосифа жило стремление к справедливости. Это не допущение биографа, так о нем вспоминали люди, знавшие его с детства. Совсем маленьким он был уверен, что беды и несправедливости существуют на земле постольку, поскольку власть имущие о них не знают, и мечтал быть писарем, чтобы составлять для людей жалобы и прошения. Став чуть постарше, решил, что этого мало и захотел стать волостным начальником, чтобы навести порядок хотя бы в своей волости. И в марксизме он увидел возможность построить не общество равенства, как другие революционеры, а общество справедливости. Справедливость вообще близка сердцу грузина, недаром любимым героем этого народа всегда был благородный разбойник. В честь одного из таких героев Иосиф несколько позже выберет себе партийную кличку. А пока что в партии его называли просто «Сосо».

Покончив с учением, Иосиф Джугашвили вовсю окунулся в новую конспиративную жизнь. Правда, не сразу — сначала он отправился домой, в Гори, поскольку в Тифлисе ему некуда было деваться. Однако у матери он нашел такой прием, что прятался от нее за городом, в садах, куда товарищи носили ему еду. Лето он провел в селе Цроми, у священника Монаселидзе, отца его друга Михаила. Там они с Михаилом вовсю «конспирировали», принимали у себя товарищей, строили планы, обсуждали вместе с Ладо Кецховели будущую работу в Тифлисе. В их планы входило создание нелегальной типографии, а может быть, даже организация забастовки — ну хотя бы рабочих конки… Заниматься просветительством в рабочих кружках им давно уже наскучило.

Осенью Иосиф вернулся в Тифлис, безработный и бездомный. Одно время он кочевал по квартирам товарищей, перебиваясь уроками. Помог счастливый случай: старый друг Вано Кецховели, брат Ладо, работавший в Тифлисской физической обсерватории и имевший при ней комнату, пригласил Иосифа разделить с ним казенную квартиру, а вскоре устроил и на работу в ту же обсерваторию — под этим громким именем скрывалась банальная метеорологическая станция. Впрочем, Иосиф был вполне доволен: 25 рублей в месяц, комната — чего еще человеку надо? Кто из рабочих столько зарабатывал?

Потребности его были более чем умеренными. «О личном существовании он меньше всего заботился, — вспоминал его знакомый тех времен Иремашвили. — Он не предъявлял никаких требований к жизни и считал такие требования несовместимыми с социалистическими принципами. Он был достаточно честен, чтобы приносить своей идее личные жертвы». Иремашвили оставил и описание того, как выглядел в те дни Иосиф. «Коба носил каждый день простую русскую блузу с характерным для всех социал-демократов красным галстуком, — вспоминал он. — Зимою он надевал поверх старый коричневый плащ. В качестве головного убора он знал только русский картуз. Хотя Коба покинул семинарию отнюдь не в качестве друга всех молодых семинарских марксистов, все же все они время от времени складывались, чтобы помочь ему в нужде… Его нельзя было видеть иначе, как в этой грязной блузе и нечищеных ботинках. Все, напоминавшее буржуа, он ненавидел»[16]… Троцкий утверждал, что грязная одежда и нечищеная обувь были в то время отличительным признаком революционеров, особенно в провинции. Впрочем, такой внешний вид мог иметь причиной то, что одежда была дурной и дешевой, да и следить за ней было некому. Лев Давидович, выросший в обеспеченной семье, рано женившийся (и не один раз!) этих проблем не знал.

Теперь у Иосифа было куда больше времени для основной работы, и это тут же принесло свои плоды. Авторитет молодого пропагандиста рос. Сам вышедший из низов, он хорошо понимал рабочих, в отличие от потомственных интеллигентов, у которых было слишком много отвлеченного знания. Да и гомилетику — искусство церковной проповеди — не зря изучал в течение пяти лет. Он был не из тех ораторов, которыми публика заслушивается, как соловьями летним вечером, зато умел излагать свои мысли просто и понятно и тут же показать, какие выводы из изложенного следуют для рабочего класса. О методах его работы говорит обошедший чуть ли не все публикации случай: как-то он заглянул в воскресную школу и поинтересовался, чему там учат рабочих. Один из слушателей ответил: объясняют, как движется Солнце. Тогда Coco, усмехнувшись, сказал: «Слушай! Солнце, не бойся, не собьется с пути. А вот ты учись, как должно двигаться революционное дело и помоги мне устроить маленькую нелегальную типографию»[17].

Как он действовал? Приходил на собрание, садился в уголке и молча ждал, когда все выскажутся, а потом, после всех, говорил свою точку зрения, веско и не торопясь — так, как делал это спустя сорок лет на заседаниях Политбюро. С ним мало кто спорил — отчасти из-за манеры держаться, но только отчасти, ибо авторитетным видом рабочих с толку не собьешь. Иосиф обладал ясным и здравым умом и в общем-то в большинстве случаев его правота была очевидной. Если же спор все-таки возникал, то он добивался победы методично и неуклонно.

Между тем разногласия у тифлисских эсдеков были серьезные. Организация по-прежнему занималась в основном просвещением рабочих, и Ладо был этим недоволен, а вслед за ним недовольны Иосиф и другие «радикалы». Ладо упорно требовал перехода к активным действиям, но так в результате ничего и не добился, лишь рассорился с верхушкой организации. И тогда Coco сделал то, чего ему долго не могли простить, — он вынес конфликт на рассмотрение рабочих. За такую самодеятельность у него отобрали кружок, но остановить не смогли — молодые радикалы к тому времени стали совершенно неуправляемыми, и умеренному Ною Жордании с единомышленниками оставалось только бессильно наблюдать за происходящим.

…Наконец-то мечта Ладо Кецховели свершилась: 1 января 1900 года остановилась тифлисская конка. Правда, толку от забастовки оказалось мало, один шум — зато шуму было много. Дирекция, не пожелав разговаривать с рабочими, вызвала полицию, чтобы рассеять скопление народа, однако народ, вопреки чаяниям, «рассеиваться» не пожелал, так что пришлось арестовать зачинщиков. На этот случай у стачечников ничего предусмотрено не было, и забастовка сама собой прекратилась. Они ничего не добились, но лиха беда начало — это был первый случай, пусть еще и робкого, противостояния рабочих и полиции. Тогда же впервые появились и были разбросаны по городу отпечатанные типографским способом прокламации — до сих пор редкие листовки были рукописными. Нелегальную типографию эсдеки пока еще не устроили, и неизвестно, где и как Ладо сумел их отпечатать, — однако сумел. Полиция достаточно быстро дозналась, что именно Кецховели был главным организатором стачки. Ему пришлось перейти на нелегальное положение и уехать из города — Ладо перебрался в Баку.

Тактика Иосифа — апеллировать к массам — приносила свои плоды. Все больше и больше рядовых членов организации склонялось к тому, что надо действовать, а не болтать. Того же мнения придерживались и ссыльные, число которых все росло. И летом 1900 года по городу прокатилась уже целая волна стачек. Одно за другим останавливались предприятия, те, на которых существовали рабочие кружки. Не зря социал-демократы столько лет занимались просвещением рабочих — они заодно готовили себе актив, будущую гвардию революции, которая теперь начала действовать. В начале июля остановилась табачная фабрика Сафарова, в конце — табачная фабрика Бозарджианца, в августе — еще одна табачная фабрика и завод Яралова, обувной завод Адельханова. 1 августа забастовали железнодорожные мастерские — в число требований кроме традиционных экономических входило и требование человеческого обращения (!). Власти реагировали стандартным образом: в город ввели войска, начались увольнения, обыски и аресты. Тем же летом впервые появились печатные листовки — заработала «маленькая нелегальная типография», которую Иосиф тогда противопоставил движению Солнца на его небесных путях.

Но и эта стачка закончилась поражением, за ней последовали массовые увольнения рабочих и аресты организаторов. (В том числе в зону внимания полиции попал и С. Я. Аллилуев — человек, который вскоре станет одним, из самых близких друзей Иосифа.) Но это была крупная стачка, очень крупная, и несмотря на ее поражение, организация не была разгромлена, как предрекали меньшевики. Наоборот, получая молодое и активное пополнение, она все больше и больше крепла. Как раз тогда в ней «сменилась власть» — ранее руководство организации состояло сплошь из грузин, а теперь в ней все большую роль стали играть «инородцы». Забастовки продолжались, с каждым разом становясь все более уверенными и ожесточенными.

В России тоже шла активизация революционеров. В декабре в Лейпциге вышел первый номер «Искры», вокруг газеты начали объединяться российские социал-демократы. В связи с этим активизировалась и полиция. Составив список известных ему членов тифлисской организации РСДРП, в марте жандармское управление провело аресты. 21 марта 1901 года жандармы явились и в обсерваторию, где жил тогда Джугашвили. Его самого дома не было, обыск тоже не дал результатов, однако Иосиф воспринял визит полиции как первое предупреждение об опасности и перешел на нелегальное положение. Теперь у него не было своего дома, он жил на конспиративных квартирах, нигде подолгу не задерживаясь.

…После стачек социал-демократия временно «отдыхала», занимаясь относительно мирными делами — подготовкой демонстраций, восстановлением типографии, которую после поражения железнодорожной стачки, испугавшись неизвестно чего, меньшевистское руководство организации РСДРП велело уничтожить.

Типография была восстановлена вовремя, как раз к первомайской демонстрации. Проходила демонстрация примерно так, как описывал это Максим Горький в романе «Мать». Тайно собравшиеся на одном из городских рынков участники быстро построились в колонну, развернули красное знамя, готовые к событиям городовые их тут же повязали, на чем все и закончилось. Зато сразу после этого в городе появилась листовка, которая — впервые — заканчивалась словами: «Долой тиранию! Да здравствует свобода!» Тифлисская организация РСДРП окончательно перешла под контроль радикалов.

Волну арестов и обысков Иосиф пережидал в Гори, после чего вернулся в Тифлис к прерванным делам. Тем же летом у него появился новый друг — молодой гориец, который готовился к поступлению в военное училище и не нашел себе для подготовки других учителей, кроме социал-демократов. Coco поразил его в самое сердце. «Отец бесился, — писала позднее сестра этого юноши, — что вы нашли в этом голодранце Coco? Разве в Гори нет достойных людей? Однако тщетно — Coco притягивал нас к себе как магнит. Что же касается брата, он был им словно околдован»[18]. И вот, вместо того чтобы стать офицером, молодой человек сделался социал-демократом. Звали его Семен Тер-Петросян. Он плохо знал русский, так, вместо «кому» говорил «камо», за что как-то раз Иосиф прозвал его «Камо». Кличка прижилась, самый отчаянный кавказский боевик получил имя, под которым он войдет в историю.

Странные вещи творились в Тифлисской организации РСДРП на рубеже веков — странные, конечно, в «мифологическом» понимании. Например, два комитета… Г. А. Караджев вспоминает: «В первые годы рабоче-социал-демократического движения и организационного строительства партии в Тифлисе существовал не один, а два комитета. В состав первого входили как "инородцы" социал-демократы, так и грузины, следовательно, он был составлен интернационально. Второй же комитет состоял исключительно из грузин, т. е. по своему составу он был национальным; причем в нем преобладающее влияние имели месамедисты и "квалисты", они же диктовали свою волю остальным членам…»[19] Эти два комитета связывали весьма оригинальные отношения. Когда в 1900 году в тифлисской организации РСДРП сменилась власть, и руководство перешло к интернациональному комитету, более левому и склонному к активным действиям, то все равно ему приходилось по поводу каждого своего решения добиваться санкции национального комитета — и эта санкция не всегда поступала. Причем «инородцы» из числа комитетчиков не были посвящены в тайну «национального собрания», имевшего столь странную власть. На чем же она держалась?

Наиболее вероятный ответ, как всегда, прост. В 1898 году Тифлисская организация РСДРП насчитывала едва ли несколько десятков человек. Партийные взносы составляли 2 % заработка, а размер заработков нам известен. Этих денег могло хватить разве что на чай для комитетских собраний да бумагу для протоколов. А в ноябре 1901 года, согласно обнаруженному полицией отчету партийной кассы, в ней находилось около 1500 рублей — то есть пополнялась она явно не за счет членских взносов. Откуда же деньги брались?

И снова легенда — что кавказские социал-демократы снабжались за счет экспроприаций. Хотя на самом деле «эксы» были распространены только в 1905–1907 годах, да и было их немного. Другая легенда гласит, что революция делалась на немецкие, французские, английские и вообще заграничные деньги. Нет, пожертвования на русскую революцию из-за границы поступали, и поступали исправно, из самых разных источников. Помогали товарищам по партии европейские социал-демократы. Приходили пожертвования от частных лиц. Известно, что в 1904–1905 годах в революционное движение в России вкладывались японцы, а в 1914–1917 годах — немцы. Но основным источником финансирования были частные пожертвования российских «сочувствующих». Дело в том, что так называемое общество было почти все сплошь демократически настроено и помогало революционерам, как их патриотически настроенные братья по сословию давали деньги на храм.

Л. Б. Красин писал: «Считалось признаком хорошего тона в более или менее радикальных или либеральных кругах давать деньги на революционные партии, и в числе лиц, довольно исправно выплачивающих ежемесячные сборы от 5 до 25 рублей, бывали не только крупные адвокаты, инженеры, врачи, но и директора банков и чиновники государственных учреждений».

Л. Д. Троцкий: «До конституционного манифеста 1905 г. революционное движение финансировалось главным образом либеральной буржуазией и радикальной интеллигенцией. Это относится также и к большевикам, на которых либеральная оппозиция глядела тогда лишь как на более смелых революционных демократов».

А. М. Горький: «За время с 1901 по 1917 г. через мои руки прошли сотни тысяч рублей на дело Российской социал-демократической партии. Из них мой личный заработок исчислялся десятками тысяч. А все остальное черпалось из карманов буржуазии»[20].

А теперь вернемся в Тифлис. Почему «интернациональный» комитет подчинялся «национальному»? Чем его можно было держать в повиновении? Да конечно же, деньгами. Интеллигенты-месамедисты с их устоявшимися связями в среде «общества» имели возможности добывания денег, каких не имели рабочие и их радикальные вожаки. Кстати, в этом вполне может заключаться причина, почему «националы» были так настроены против забастовок. Потому что забастовки давали в руки «левым» свой, независимый способ получения денег. Во-первых, с началом активных действий уже «интернациональный» комитет засвечивался в качестве революционного движения. А во-вторых, забастовки — прекрасный способ шантажировать предпринимателей: или ты переводишь определенную сумму нашей организации и у тебя на заводе не будет забастовок, а если и будут, то небольшие и нестрашные, либо, пожадничав, получаешь стачку на полную катушку, с многодневной забастовкой, порчей оборудования, жесткими требованиями и пр. Ну кто при таких обстоятельствах не захочет откупиться?

Так, известно, что в Батуме эсдекам помогал, например, директор завода Ротшильда Ф. Гьюн. В Баку организацию щедро финансировали нефтепромышленники. Кассир Бакинского комитета РСДРП И. П. Вацек вспоминал: «Брали мы с управляющих, заместителей и заведующих, вообще с либеральной публики». А С.Я.Аллилуев упоминает как источник средств «несгораемые кассы королей нефти: Гукасова, Манташева, Зубалова, Кокорева, Ротшильда, Нобеля и многих других миллионеров».

Какой в этом смысл для предпринимателей? Двойной (не считая «отступного» организаторам забастовок). Во- первых, на определенном уровне благосостояния промышленнику уже бывает мало «заводов, газет, пароходов» — ему хочется участвовать во власти, хочется статуса парламентария, и он с удовольствием финансирует деятельность любых сил, расшатывающих основы монархии. А во-вторых — конкурентная борьба-с… Оно конечно, все капиталисты — братья по классу, но как не помочь людям, которые собираются устроить забастовку на заводе твоего конкурента? Тем более, если при этом они тебя оставят в покое. И вот уж кого не жалко по итогам семнадцатого года, так это ту самую либеральную буржуазию и интеллигенцию. Потому что получили они прямо по сказке Маршака: «На свою воробьиную голову сам он вызвал и бурю, и гром». И кому бы жаловаться, только не этим…

Так что в основе раскола внутри Тифлисской, а позднее и всей кавказской организации РСДРП лежали отнюдь не политические разногласия (даже если заграничная верхушка партии раскололась по идейным мотивам — хотя и это не есть факт), а борьба за власть, влияние в рабочей среде и в конечном итоге деньги. И Иосиф, как один из лидеров кавказских эсдеков, не мог не иметь отношения к добыванию денег для революции. Однако богаче от этого он не стал…

Напуганные растущих размахом революционного движения, власти проводили арест за арестом, так что вскоре большая часть руководства тифлисских социал-демократов оказалась или в тюрьме, или под надзором полиции. В руководство организацией поневоле выдвигались новые люди, и среди них Coco. 11 ноября 1901 года его официально избрали в состав комитета тифлисской организации РСДРП. Но уже 25 ноября на заседании комитета он не присутствовал — его послали в Батум, поднимать работу в этом промышленном центре Грузии. Тем более что оставаться в Тифлисе Coco было опасно.

Батум, лишь недавно, в 1878 году, отвоеванный у турок, был важным стратегическим пунктом на турецкой границе, крупным промышленным и портовым городом. Через него шел экспорт бакинской нефти, здесь были крупные нефтеперегонные заводы Манташева, братьев Нобелей, Ротшильдов. Так что неудивительно, что тифлисские социал-демократы обратили на него особое внимание.

В Батуме тоже шла революционная работа, хотя менее активная и развитая, чем в Тифлисе, существовали рабочие кружки. Некоторое время жившие здесь тифлисские социал-демократы Г. Франчески и И. Лузин даже перевели на грузинский язык и отпечатали на гектографе «Манифест коммунистической партии» — впрочем, дальше изучения этого манифеста дело так и не пошло, пока летом 1900 года сюда не были высланы участники тифлисских стачек, несколько повысившие тонус организации. Однако активных действий пока не велось, да и остальная работа оставляла желать лучшего — нужен был сильный организатор, а сильный организатор по всем временам — товар редкий. Но вот в Батуме появился Иосиф Джугашвили, и дело пошло.

С чего он начал работу? Рабочий завода Манташева Дементий Вадачкория вспоминал: «Первое рабочее собрание состоялось у меня в комнате. Молодой человек, оказавшийся Сталиным, просил пригласить на это собрание семерых рабочих. За день до назначенного собрания Сталин просил меня показать ему приглашенных товарищей. Он был в доме, стоял у окна, а я прогуливался с приглашенными по очереди по переулочку. Одного из приглашенных Сталин просил не приглашать… В назначенное время, когда все товарищи собрались у меня, пришел Канделаки со Сталиным. Фамилии его никто не знал, это был молодой человек, одетый в черную рубаху, в летнем длинном пальто, в мягкой черной шляпе… В заключение беседы Сталин сказал — вас семь человек, соберите каждый по семи человек у себя на предприятии и передайте им нашу беседу»[21]. В новогоднюю ночь состоялось первое собрание новой организации, на которое пришло 25 человек.

Новый руководитель времени даром не терял — вслед за организацией ячейки тут же начались и забастовки. Причина первой из них была почти анекдотической: сразу после новогодних праздников на складе досок завода Ротшильда, куда устроили на работу и Coco (но это не значит, что он этот склад поджег, отнюдь!) вспыхнул пожар. После его ликвидации администрация завода, раздавая премии за работу, отметила ими только мастеров и бригадиров, обойдя рабочих. Иосиф недаром работал на этом складе: он тут же организовал забастовку, присовокупив к требованиям равенства по части премий еще и отмену работы в воскресные дни. Надо сказать, что батумские хозяева оказались куда умнее тифлисских: требования рабочих были удовлетворены и конфликт этим и закончился.

Успешной оказалась и забастовка на заводе Манташева, где рабочие требовали введения воскресного отдыха, запрещения ночных работ и вежливого обращения со стороны администрации. Здесь, правда, дирекция сначала заупрямилась, в результате чего, когда через десять дней она все-таки вступила в переговоры, к первоначальным требованиям прибавились новые: оплата забастовочных дней, увеличение зарплаты на 30 %, возврат штрафов. Лучше бы они начали переговоры сразу! В общем, администрацию заставили выполнить все требования.

Все получилось и с типографией, организации которой Иосиф посвятил первые месяцы работы. Она располагалась там же, где жил Иосиф. Один из участников предприятия десятилетия спустя вспоминал: «Тесная комнатка, тускло освещенная керосиновой лампой. За маленьким круглым столиком сидит Сталин и пишет. Сбоку от него — типографский станок, у которого возятся наборщики. Шрифт разложен в спичечных и папиросных коробках и на бумажках. Сталин часто передает наборщикам написанное»[22].

Техника была более чем убогой. Набирали вручную, вместо наборной кассы использовали спичечные и папиросные коробки. Печать была тоже как при Гутенберге. Чтобы получить оттиск, надо было смазать набор краской, положить сверху лист бумаги и вращать ручку пресса до тех пор, пока лист не прижмется к набору. Потом поднять пресс, вынуть готовый лист и проделать всю операцию заново. Работа была тяжелой, так что приходилось часто меняться. Но все же это была какая-никакая, а типография.

В общем, работа налаживалась. И тут грянул гром — очередное выступление закончилось большой кровью. В конце февраля дирекция завода Ротшильда объявила о намерении провести массовые увольнения (около 40 % всех работающих на заводе). Вспыхнула забастовка, но на сей раз требования рабочих были признаны незаконными. Им предложили вернуться на рабочие места, однако они не подчинились, и тогда власти привычно ответили на рабочий протест арестом зачинщиков. Но рабочие, у которых теперь были руководители, вели себя куда более уверенно, чем раньше. У пересыльной тюрьмы, где содержались арестованные, собралась толпа в несколько сот человек, потребовавшая или освободить их товарищей, или арестовать всех. Это — второе — требование и было выполнено, в здание пересылки затолкали всю толпу — пусть посидят, успокоятся, а утром пойдут по домам. Но на следующий день туда же явились остальные рабочие завода, решившие взять тюрьму штурмом и освободить арестованных. Кто-то успел предупредить полицию, и возле здания тюрьмы уже ждали войска. Тем не менее рабочие пошли на штурм, и тут изнутри, услышав шум, вырвались арестованные — их не понадобилось отпускать, они попросту снесли двери пересылки. Оказавшись между двух возбужденных толп, солдаты открыли огонь. Итог дня: 20 раненых, 13 убитых. Это было самое крупное по числу жертв столкновение рабочих с полицией после стачки на Обуховском заводе в Петербурге. Иосиф во время столкновения также находился в толпе.

На следующий день социал-демократы завалили город листовками, в которых уже открыто говорилось: «Долой царское правительство!» Разозлившаяся полиция выследила типографию, которая помещалась в то время в городе. Но на этот раз все кончилось анекдотом. Как рассказывала потом свидетельница событий, ночью в дом, где находилась типография, явилась полиция. «Ночью к Ивлиану Шапатаве явился пристав Чхикваидзе с двумя городовыми. В дверях загородила ему дорогу Деспине Шатапава с дубиной в руках и заявила им: "Дети спят, твое появление и шум могут их разбудить и испугать". Чхикваидзе засмеялся и ушел. Таким образом Деспине Шапатава спасла типографию и товарища Сталина»[23]. В самом деле, полиция попала в сложное положение — как бы отчитывался пристав о сражении городовых с вооруженной дубиной матерью семейства!

В тот же вечер типографию перевезли в другое место, потом в третье… В конце концов она обрела приют на городском кладбище, в одном из склепов — если это место и было не более надежным, чем остальные, то одно существенное преимущество у него имелось: трудновато было бы полиции арестовать хозяина квартиры, давшего приют революционерам…

Вечером 5 апреля 1902 года на квартире, где в то время жил Иосиф, состоялось собрание рабочих. Не успело оно закончиться, как появились жандармы. В комнате еще стоял запах табачного дыма — хоть топор вешай, в пепельнице полно окурков. От досады на опоздание стражи порядка забрали тех, кого застали, — Иосифа и жившего вместе с ним товарища, а также хозяина квартиры и их гостя, молоденького гимназиста. Последних двоих вскоре выпустили, что же касается Иосифа и его товарища К.Канделаки, то их привлекли к делу о закончившейся столь печально забастовке. Правда, доказательств у полиции не было, а сами арестованные и на первом допросе, и на последующих категорически отрицали свою причастность к этому инциденту. Иосиф утверждал, что в это время его вообще не было в Батуме.

Все бы ничего, но он сам себе напортил. Надо было предупредить родных в Гори, а связи с волей не было — неопытные конспираторы не успели наладить контакты с тюремным замком. 8 апреля он выбросил во двор тюрьмы две записки на грузинском языке с просьбой известить его мать, чтобы она показала, что он всю зиму, до 15 марта, провел в Гори. Записки попали в руки полиции, и экспертиза показала, что писал их Джугашвили.

Около трех месяцев Иосифа содержали в Батуми под стражей, однако бесспорных доказательств его причастности к забастовке у следствия не было. Прокурор Тифлисской судебной палаты в своем заключении писал: «Хотя… в произведенном дознании имеются некоторые указания на то, что Иосиф Джугашвили был причастен к рабочему движению, возбуждал рабочие беспорядки, устраивал сходки и разбрасывал противоправительственные воззвания, — но все эти указания лишь вероятны и допустимы; никаких же точных и определенных фактов по сему предмету дознанием не установлено и указание на участие Джугашвили на сходках и на распространение им по г. Батуму революционных воззваний основывается единственно на предположениях, слухах или возбуждающих сомнение в достоверности подслушанных отрывочных разговорах. При таком положении дела характер деятельности Иосифа Джугашвили за время пребывания его в Батуме подлежит считать невыясненным»[24]. Полиция оказалась в трудном положении — на одних агентурных данных следственного дела не построишь. Со своей задачей — посадить опасного революционера — батумские жандармы не справились.

Но параллельно в столице Кавказа велось дело о Тифлисском социал-демократическом кружке, по которому тоже проходил Иосиф Джугашвили. Батумцы снеслись с Тифлисом, и его продолжали содержать в тюрьме уже по новому делу.

Иосиф никогда не был особо крепок здоровьем, а полуголодное детство, полная лишений неустроенная жизнь подпольщика еще больше ослабили его. Бич Кавказа — туберкулез — вплотную подступил к Coco. Осенью его переводят в тюремную больницу. Он пишет прошения, как бы теперь сказали, об изменении меры пресечения, привычно сбиваясь на слог всех тех бесчисленных прошений, которые он за свою жизнь написал. В первом он просит освободить его или хотя бы ускорить ход дела. Не добившись успеха, пишет второе:

«Нижайшее прошение. Все усиливающийся удушливый кашель и беспомощное положение состарившейся матери моей, оставленной мужем вот уже 12 лет и видящей во мне единственную опору в жизни, — заставляет меня второй раз обратиться в канцелярию Главноначальствующего с нижайшей просьбой освобождения из-под ареста под надзор полиции. Умоляю канцелярию Главноначальствующего не оставить меня без внимания и ответить на мое прошение». Это прошение также осталось без ответа — и семинарский слог не помог.

Но из тюремных отсидок социал-демократы умели извлекать пользу. Тюрьму называли университетом, и заслуженно называли. В отличие от воли, где подпольщики всегда заняты по горло, здесь у них была уйма свободного времени, и они использовали это время для образования: читали книги, устраивали лекции, проводили диспуты. В переполненных камерах опытные пропагандисты вербовали себе сторонников и помощников, и нередко бывало так, что молодой рабочий, случайно заметенный за стачку, выходил из тюрьмы убежденным социал-демократом или эсером. Иосиф и на воле успевал заниматься самообразованием, а в камере он никогда не расставался с книгой.

Социал-демократ Григорий Уратадзе вспоминал, каким тогда был его товарищ по заключению Coco: «На вид он был невзрачный, оспой изрытое лицо делало его вид не особенно опрятным… В тюрьме он носил бороду, длинные волосы, причесанные назад. Походка вкрадчивая, маленькими шагами. Он никогда не смеялся полным открытым ртом, а улыбался только. И размер улыбки зависел от размера эмоции, вызванной в нем тем или иным происшествием, но его улыбка никогда не превращалась в открытый смех полным ртом. Был совершенно невозмутим. Мы прожили вместе в Кутаисской тюрьме более чем полгода, и я ни разу не видел его, чтобы он возмущался, выходил из себя, сердился, кричал, ругался, словом, проявлял себя в ином аспекте, чем в совершенном спокойствии. И голос его в точности соответствовал его «ледяному характеру», каким его считали близко его знавшие»[25].

…Надежды на освобождение, не было, а значит, не было смысла и в хорошем поведении. И Иосиф принялся за старое. Осенью 1903 года он организовывает демонстрацию заключенных в тот день, когда экзарх Грузии, посетивший Батум, захотел осмотреть тюремный замок. После этого его переводят в Кутаиси, и там он в июле 1904 года устраивает бунт заключенных. Гулкие удары в железные тюремные ворота переполошили весь город. Срочно пригнали полк солдат, приехали губернатор, прокурор. Заключенные предъявили требования: построить нары, два раза в месяц устраивать банный день, содержать политических отдельно от уголовных, вежливо обращаться и пр. Требования были удовлетворены, но в отместку администрация согнала зачинщиков забастовки — политзаключенных — а самую худшую камеру.

Между тем в Тифлисе Джугашвили «потеряли». Тифлисское жандармское управление почему-то было уверено, что он выпущен под надзор полиции, и когда наконец-то по его делу было принято решение — высылка в Восточную Сибирь на три года, — его начали усиленно разыскивать, чтобы взять под стражу и отправить на этап. Потом, когда выяснилось, что искомый субъект вроде бы уже арестован, его стали искать по тюрьмам. Полтора месяца искали, еще два месяца готовили к этапу — в общем, к месту ссылки он отправился только в конце ноября, в демисезонном пальто, ботинках и даже без рукавиц. И практически без денег — небольшую сумму выдал отправляемым в этап товарищам комитет РСДРП да батумские рабочие собрали около 10 рублей и немного провизии.

В отличие от многих и многих государственных деятелей всех времен и народов Сталин не оставил мемуаров. Его жизненный путь исследователи собирают по крупинкам — по свидетельствам тех, кто что-то от кого-то слышал, где-то прочел, что-то знает. Сам он иной раз рассказывал истории из своей жизни — иногда в кругу друзей, иногда детям. Но не надо забывать, что он был поэт! Этого не было заметно за солидной манерой держаться, но и писание стихов в юности, и приверженность романтике революции, которой он остался верен всю жизнь и от которой большинство его более прозаических товарищей вскоре полностью излечились, и образно-поэтическая речь, и специфический сталинский юмор выдают художественную натуру. А художнику скучно повторять одно и то же несколько раз неизменно. Так, историю своего побега из первой ссылки он сам рассказывал в трех вариантах, и надо учитывать, что в зрелые годы Сталин вполне излечился от несчастного свойства своей молодости — отсутствия чувства юмора.

…Был в Иркутской губернии уездный город Балаганск, а в 75 верстах от него — селение Новая Уда. Там в числе имевшихся в селе четырех ссыльных и поселился Иосиф Джугашвили — в бедном домике из двух комнат на краю болота, у крестьянки Марфы Литвинцевой. Стояла зима, морозы доходили до минус тридцати градусов, но он все равно не собирался задерживаться в ссылке.

Итак, согласно первому варианту истории о побеге Иосиф, угрожая кинжалом, заставил какого-то крестьянина отвезти его к железнодорожной станции. Это фантастическое полотно в грузинско-романтическом стиле — учитывая, что до ближайшей станции было 120 верст, на протяжении которых ему, по-видимому, приходилось держать кинжал вплотную к горлу мужика, чтобы не получить по голове оглоблей. Другая версия гласит, что опять же некий крестьянин согласился отвезти Иосифа до станции Зима, если на каждой остановке он будет выставлять ему поларшина водки. Что это такое? Как-то он продемонстрировал, что такое «аршин водки» — деревянный аршинчик, который он вплотную уставлял маленькими чарками с водкой. Это уже вариант по Гоголю. И третья версия — беглец сказал кому-то из ямщиков, что хочет подать жалобу на уездного начальника, и тот отвез его до станции — это по жанру, пожалуй что, лубок.

Тесть и друг Сталина Аллилуев, который знал эту историю более досконально, рассказывал, что Иосиф совершил два побега, но первый оказался неудачным — он чуть не замерз, решившись отправиться в тридцатиградусный мороз в своем легком кавказском одеянии, и принужден был вернуться в Новую Уду. Однако на второй раз все получилось. Накануне Крещения, то есть 5 декабря по старому стилю, с расчетом на то, что стражники в честь праздника перепьются и ссыльных проверять не будут, Иосиф отправился в Балаганск. Тамошние ссыльные укрыли его на некоторое время и, поскольку он так и был в пальто и ботинках, дали тулуп, валенки и теплую шапку и отправили дальше, через Ангару к станции Зима. Стражники в праздник хоть и пили, однако контингент проверили, и в тот же день сообщили куда следует, так что к тому моменту, когда Иосиф собрался выехать из Балаган- ска, приметы беглеца уже были разосланы повсюду. Ему бы не уйти, если бы он направился на Запад, в Россию. Но путь его лежал не на запад, а на восток. Сначала беглец побывал в Иркутске, и только потом поехал на Кавказ, в Тифлис.

В этом побеге много неясного. Самая главная неясность — откуда он взял деньги. Бежать из ссылки — недешевое удовольствие. Одна дорога, даже в третьем классе — а в третьем классе ехать опаснее всего — стоила более 50 рублей. Плюс к тому надо было достать документы, а в дороге еще и чем-то питаться. Должно быть, этим и объясняется то, что он сначала направился в Иркутск, где было много ссыльных и поселенцев, где неизбежно должны были быть и социал-демократы и где можно было рассчитывать достать деньги и документы, а дорога до Иркутска стоила всего около трех рублей. Но откуда у молодого пропагандиста связи, позволяющие найти в совершенно незнакомом сибирском городе товарищей по партии? Об этом можно только гадать. Может быть, товарищи по ссылке поделились знакомствами, а может быть, и из-за границы помогли. К тому времени Иосиф уже не был никому не известным пропагандистом, он был связан с эмиграцией, где имел друзей, и с заграничным руководством РСДРП.

…Примерно в то же время он завел себе новую партийную кличку — Коба, по имени одного из главных героев широко известного в то время романа Казбеги «Отцеубийца». Коба — один из грузинских Робин Гудов. Время действия романа — 1845 год, восстание имама Шамиля, который вступил в бой с русским экспедиционным корпусом, сюжет до крайности прост. Главные герои — трое молодых людей: влюбленные друг в друга Иаго и Нуну и их верный друг Коба. По навету сотрудничающего с русскими односельчанина Гирголы Иаго попадает в тюрьму, а Нуну похищена. Коба освобождает друга и вместе с ним становится разбойником. Друзья помогают крестьянам, сражаются с русскими, но тогда, когда они собираются присоединиться к Шамилю, попадают в западню. В итоге юноша и девушка гибнут, и в живых остается лишь Коба. Последним эпизодом романа становится смерть убитого им предателя.

Иремашвили вспоминает, что Иосиф «хотел бы стать вторым Кобой, борцом и героем, знаменитым, как этот последний. В нем Коба должен был воскреснуть. С этого момента Coco начал именовать себя Кобой и настаивать, чтобы мы именовали его только так. Лицо Coco сияло от гордости и радости, когда мы звали его Кобой»[26].

Уже как бы стало общепризнанным мнением, что возвышение Сталина в партии связано не с конкретной работой, а с умением вести интриги. Но если проследить источник этого мнения, мы придем все к тому же Троцкому, старому и упорному врагу Сталина. Именно Троцкий назвал его «самой выдающейся посредственностью». Ну а потом это мнение уже пошло «в народ» и, оторвавшись от своего источника, стало той истиной, которую «все знают».

Итак, суммируем первые годы партийной работы Иосифа Джугашвили. Он — один из первых профессиональных революционеров в Закавказье, если вообще не первый. Участвовал в организации демонстраций, стачек и работы нелегальной типографии в Тифлисе, затем, уже самостоятельно, поставил на ноги организацию в Батуме. К моменту своего ареста весной 1903 года он имел уже солидный практический опыт и был известным в Грузии деятелем социал-демократической партии.

Теперь посмотрим, как складывалась партийная жизнь его главного оппонента — Троцкого. Начинали они одинаково. В 1897 году Бронштейн, кстати, ровесник Иосифа, вместе с друзьями организовал «Южнорусский рабочий союз» — социал-демократическую организацию, которая, по замыслу, должна была заниматься революционным просвещением рабочих. Основной их деятельностью было печатание и распространение листовок. Но продолжалось это недолго — 28 января 1898 года неопытных революционеров арестовали. Два года, пока шло следствие, их держали в одесской тюрьме, а затем в административном порядке Бронштейн был выслан на четыре года в Сибирь. В августе 1902 года он бежал из ссылки (бросив жену и двух маленьких дочерей — им впоследствии материально помогали родители Бронштейна, которые не могли смириться с тем, что их внучки живут в нищете). А отец семейства отправился прямым ходом в эмиграцию, где занялся журналистской работой, к которой имел несомненные способности, так что известный революционер Кржижановский дал ему прозвище «Перо». Д. Волкогонов пишет о нем язвительно, но точно: «Я не знаю ни одного русского революционера, который бы так много, подробно, красочно говорил о себе… Троцкий замечает, что «никому еще не удавалось написать автобиографию, не говоря о себе». Это верно. Но Троцкий очень много говорил о себе и тогда, когда писал не автобиографию»[27].

Так складывались партийные карьеры Троцкого и Кобы. Слова «карьера» и имя романтического героя, взятое в качестве псевдонима, плохо сочетаются между собой. Еще меньше сочетаются это слово и членство в радикальной партии, хотя ученые — историки, политологи и прочие без малейшего содрогания применяют его даже к тем, кто стоял у самого начала РСДРП. Люди, думающие о карьере, не становятся членами радикальной партии. В целях карьеры идут в партии умеренно-либеральные, которые в перспективе могут иметь хорошее представительство в парламенте, — ну будет же когда-нибудь парламент в России! А еще лучше куда-нибудь в администрацию, в чиновники — с талантами и работоспособностью Иосифа он мог достичь чинов очень высоких. Да что говорить — перед ним расстилалась ровной дорогой церковная карьера. Правда, тут требовалось монашество, так что Иосифа это вряд ли устроило бы — женщин он любил… Но как бы то ни было, радикальная революционная партия — последнее место, куда идут люди, думающие о карьере. Это прибежище романтиков, мечтателей, а то, что большевики получат возможность реализовать свои мечты, ни одна гадалка не рискнула бы предсказать. Да и сам Сталин до последнего момента не верил в то, что это возможно, — до тех пор, наверное, пока сам не занял место у штурвала новой империи.

Когда молодой пропагандист Иосиф Джугашвили отбывал в свою первую ссылку, он был уже далеко не «шестеркой» в большевистской колоде. В том же 1903 году состоялось его заочное знакомство с Лениным. До того Иосиф знал Ленина по «Искре» и давно им восхищался, ему нравилось умение этого человека писать о самых сложных вопросах просто и ясно. Не то незадолго до ареста, не то уже из тюрьмы он послал письмо одному из своих друзей за границей, и результат превзошел все его ожидания.

«Будучи уже в ссылке в Сибири… я получил восторженный ответ моего друга и простое, но глубоко содержательное письмо Ленина, которого, как оказалось, познакомил мой друг с моим письмом. Письмецо Ленина было сравнительно небольшое, но оно давало смелую, бесстрашную критику практики нашей партии и замечательно ясное и сжатое изложение всего плана работы партии на ближайший период. Только Ленин умел писать о самых запутанных вещах так просто и ясно, сжато и смело — когда каждая фраза не говорит, а стреляет…» Это письмо не сохранилось — Иосиф сжег его, о чем потом очень сожалел.

…Ленинское письмо грело душу, тем более что в Грузии у него после побега возникли серьезные проблемы. В Тифлис он приехал в самое неподходящее время — одна за другой шли волны арестов, старые знакомые Иосифа находились кто в ссылке, кто в тюрьме. Появились, правда, некоторые новые знакомства. Один из этих людей впоследствии станет близким другом Иосифа — это тифлисский рабочий-механик С. Я. Аллилуев. С другим отношения будут сложные и кончатся трагически — это Лев Розенфельд, который позднее под псевдонимом Каменев станет одним из руководителей партии большевиков.

Оставаться в Тифлисе, где все еще шли аресты, было слишком опасно, и Иосиф отправился в Батум. Но, как оказалось, в Батуме его не очень-то ждали. Еще в 1903 году в докладе Тифлисского розыскного отделения Департаменту полиции сообщалось, что «деспотизм Джугашвили многих возмутил, и в организации произошел раскол», так что понадобился эмиссар из Тифлиса, чтобы примирить враждующие стороны. Действительно, если было нужно, добиваться своего Сталин умел, и не всем членам социал-демократической вольницы это нравилось.

После ареста Иосифа верх в организации взяли его противники во главе с И. Рамишвили — в будущем он станет меньшевиком. Трудно, правда, понять, чем отличались в то время кавказские большевики от кавказских меньшевиков, учитывая, что большинство этих «теоретиков» едва ли в силах было разобраться в сути политических разногласий между теми и другими. Но это делу не мешало: кавказские социал-демократы тут же с удовольствием разделились на два лагеря и стали оспаривать друг у друга главенство в каждом городке и на каждом заводе.

Итак, пока Иосифа не было, власть в Батумской организации захватили его противники. Узнав о приезде прежнего лидера, комитет постановил: к работе не допускать. Более того, как вспоминает Н. Киртава, у которой остановился Coco: «Рамишвили вызвал меня в комитет и стал кричать: "У тебя остановился Джугашвили?" — "Да", — отвечаю. "Должна прогнать из дома, в противном случае исключим тебя из наших рядов". Надо думать, крепко был обижен Рамишвили, если для того, чтобы выжить противника из города, он применял такие меры.

Иосиф оказался в отчаянном положении. Он перемещался по Батуму с квартиры на квартиру, а председатель комитета преследовал, требовал, чтобы его не укрывали, угрожал ослушникам исключением. Тогда он решил уехать обратно в Тифлис, но для этого нужны были деньги. Несколькими месяцами ранее, когда Иосифа отправляли в ссылку, батумские рабочие устраивали для него складчину, а теперь было не достать каких-то полтора рубля на дорогу — большинство старых товарищей отказывали в помощи. Наконец, знакомый кондуктор довез Иосифа до Тифлиса.

В чем же дело? Большевики, меньшевики… но нельзя же так обращаться со старым товарищем и, в конце концов, с фактическим создателем организации! Да и странно это, не такими уж дисциплинированными партийцами были батумские рабочие. Исключить! Смотри, друг Рамишвили, как бы тебя самого за такие фокусы не исключили!

Ситуация объясняется просто: именно в то время поползли слухи о том, что Джугашвили — провокатор, и, похоже, распространял их Рамишвили. Нужно же ему было как-то оправдать преследование человека, который, по сути, создал организацию — и, ничего не говоря прямо, он пустил слух, что в организации появился провокатор, а ожесточенным преследованием Иосифа как бы указал, кто этот провокатор. Прием не слишком чистоплотный, но эффективный и часто использовавшийся — как тогда, так и значительно позднее, например, в диссидентской среде.

В самом деле, задуматься было о чем. К побегу Иосифа ни тифлисская, ни батумская организация отношения не имели, а сам он совершенно не горел желанием отчитываться перед комитетом, кто устроил ему этот побег, и понять его можно — стукачи были везде. Он расскажет — кто, что и как, эти еще проверять кинутся, дойдет до охранки, и в итоге пострадают помогавшие ему люди. Да и кроме того, его ведь никто ни о чем не спрашивал и не предъявлял никаких обвинений. Просто пустили слух — и все…

В марте 1904 года в Батуме прошли крупные аресты, комитет был фактически разгромлен. Во главе нового комитета стал близкий друг старого товарища Кобы Ладо Кецховели, к тому времени погибшего в тюрьме. Узнав об этом, Иосиф вернулся в город, рассчитывая наладить отношения с организацией. К нему отнеслись несколько лучше, хотя и ненамного, но столь откровенно, как раньше, больше не преследовали, даже позволяли участвовать в партийных собраниях. Однако его пребывание в городе было недолгим.

К тому времени отношения между большевиками и меньшевиками достигли если и не предельной, то близкой к тому остроты. 1 мая, во время маевки, проходившей на берегу моря, произошла ссора, которую горячие кавказские парни завершили хорошей дракой. Иосиф, естественно, не остался в стороне и был жестоко избит. В Батуме больше оставаться было нельзя, в Тифлисе его тоже не ждали. Снова оказавшись в отчаянном положении, преследуемый страшным словом «провокатор», он уезжает в Гори.

Казалось бы, все кончено, от партийной работы он отлучен, надо переквалифицироваться в учителя. И тогда он решается на последний шаг — апеллировать к вышестоящему органу, благо к тому времени на Кавказе таковой появился. В 1903 году состоялся I съезд кавказских социал-демократов, где было принято решение об образовании Кавказского союза РСДРП, руководящим органом которого стал Союзный комитет. Самым старшим и уважаемым членом комитета был один из основателей грузинской социал-демократии М. Г. Цхакая, находившийся в то время в глубоком подполье.

Разыскав Цхакаю через знакомых, Иосиф обратился к нему с просьбой о свидании. На этой встрече он рассказал все о своей революционной работе, о ситуации в Батуме и попросил помощи, а также предложил свои услуги для работы на комитет. Цхакая дал ему новую партию нелегальной литературе о II съезде партии и посоветовал «отдохнуть», что было не лишним, поскольку, по свидетельству видевших его в то время знакомых, Иосиф выглядел утомленным.

Отдых длился два месяца, во время которых комитет проверял Джугашвили. Только убедившись, что слухи о его провокационной деятельности не подтверждаются, его снова привлекли к работе. Но в Батум он уже не вернулся. В то время резко усилилась деятельность социал-демократов в деревнях и маленьких городках, и Джугашвили отправили на работу в Имеретино-Мингрельский комитет. Так что теперь он уже был деятелем не городского, а губернского масштаба. Но недолго: летом 1904 года, когда после очередной волны арестов большая часть краевого комитета оказалась за решеткой, Цхакая кооптировал в состав комитета Кобу и Каменева. Так Джугашвили стал одним из лидеров социал-демократического движения на Кавказе.

Теперь жизнь его состояла из постоянных разъездов. Тифлис, Баку, потом Кутаисская губерния, где во второй половине 1904 года появилось множество мелких организаций. В то же время в верхах шла острая борьба между большевиками и меньшевиками, и Коба поставил весь свой талант пропагандиста на службу большевикам.

Конец года был чрезвычайно «горячим», рабочий протест явно перешел в какую-то новую фазу и назревали серьезные события. В Баку шла мощнейшая забастовка на нефтяных промыслах, которая длилась три недели и окончилась подписанием первого в истории России коллективного договора между работниками и хозяевами. В Тифлисе, как и по всей стране, либеральная оппозиция выступала с требованием реформ, причем выступления эти проходили в весьма оригинальной форме: в то время всю Россию охватила эпидемия банкетов, на которых принимались петиции с либеральным содержанием. Что бы ни думали по поводу такой формы «протеста» революционеры, но использовали эти банкеты, как и любые прочие скопления людей, для своей пропаганды. Естественно, Иосиф не мог пропустить такую возможность, тем более что он к тому времени был уже достаточно искусным политиком, отточив язык во внутрикомитетских спорах. Но скоро всем стало не до банкетов.

1905 год начался на Кавказе, как и по всей стране, митингами и демонстрациями. 23 января в Тифлисе состоялась первая массовая демонстрация, окончившаяся грандиозной дракой ее участников с разгонявшими демонстрацию городовыми и казаками. Попутно произошел окончательный «развод» между большевиками и меньшевиками. А в начале января прошла целая волна арестов, в результате которой в Тифлисском комитете в большинстве оказались меньшевики. Тогда большевики проявили «ленинское» понимание партийной дисциплины (ведь известно, что Ильич подчинялся большинству, только если был с ним согласен) — они спрятали партийную библиотеку и кассу, а также типографию, отказавшись подчиниться неугодному им большинству.

Итак, Тифлис был охвачен рабочими выступлениями, в Баку же события приняли иное направление. В начале февраля в центре города армянин убил мусульманина. Мусульмане, не дав себе труда разобраться и найти преступника, просто-напросто прикончили нескольких подвернувшихся под руку армян. К ночи весь город был охвачен взаимной охотой, получившей позднее название армяно-татарской резни (татарами в то время называли вообще всех мусульман). Для усмирения населения пришлось вызывать войска. Естественно, социал-демократы не остались в стороне от событий, они пытались защищать армян, но, что интереснее, под шумок их боевики захватывали оружие и типографский шрифт.

А к весне произошел окончательный раскол в Кавказском союзе, так что образовались два руководящих центра социал-демократии. Борьба большевиков и меньшевиков приняла особо острые формы. В апреле 1905 года Джугашвили писал за границу: «Положение у нас таково. Тифлис почти целиком в руках меньшевиков. Половина Баку и Батума тоже у меньшевиков. Другая половина Баку, часть Тифлиса, весь Елисаветполь, весь Кутаисский район с Чиатурами (марганцепромышленный район, 9—10 тыс. рабочих) и половина Батума у большевиков. Гурия в руках примиренцев, которые решили перейти к меньшевикам. Курс меньшевиков все еще поднимается». Несколько ранее в том же письме он пишет, что людей мало, в два-три раза меньше, чем у меньшевиков, и приходится работать за троих.

А в июне Цхакая, вернувшийся с III съезда РСДРП, рассказал о его решениях: съезд увидел в событиях в стране перспективу свержения монархии, так что следовало заняться подготовкой вооруженного восстания, и молодые социал-демократы с головой окунулись в эту радостную для них работу. Джугашвили руководит созданием в Чиатурах «красных сотен» и одновременно, разъезжая по Грузии, занимается подготовкой всеобщей политической стачки.

Атмосфера тем временем все более накаляется. В Баку снова убивают друг друга армяне и мусульмане, горят нефтепромыслы. В Тифлисе на собрании общественности (!) в ходе столкновения рабочих с казаками и городовыми погибло около 100 человек. Демонстрации следуют за демонстрациями, иной раз завершаясь кровавыми столкновениями. В середине октября большевики, и в их числе Джугашвили, выдвинули лозунг повсеместного создания отрядов самообороны, или «красных партизан». Политический кризис обостряется, и даже большевики и меньшевики на время помирились.

Как известно, в октябре состоялась Всероссийская политическая стачка, завершившаяся подписанием Манифеста 17 октября. Либеральной интеллигенции были дарованы свободы и участие в управлении государством, и она успокоилась, занявшись освоением новых возможностей. Рабочие не получили ничего для себя ощутимого — им-то что с тех свобод? По стране ходила злая эпиграмма:

«Царь испугался, издал манифест:
Мертвым свобода, живых под арест.
Кому бублик, кому дырка от бублика —
Вот вам и республика!»

И хотя стачка вроде бы закончилась, но демонстрации и столкновения с полицией шли по нарастающей — события стремительно выходили из-под контроля, пугая обывателей-либералов. Зато большевики с радостью мчались на гребне революционной волны. Рабочие отряды «красных партизан» создавались повсеместно и открыто, и в их организации не обошлось без Кобы и его верного поклонника Камо.

В декабре в жизни Иосифа произошло важное событие: его избрали делегатом на IV съезд партии, который, по предварительному замыслу, должен был стать объединительным (попытки объединить большевиков и меньшевиков продолжались, с постоянным неуспехом, почти до самого 1917 года). Правда, съезда не получилось, так как многие организации попросту не прислали делегатов — в такое время им было не до заграничных тусовок. Вместо съезда в финском городе Таммерфорсе состоялась партийная конференция, на которой Коба сразу обратил на себя внимание, когда рассказывал о положении дел на Кавказе. По тому, как он владел информацией, как излагал ее, видно было, что это человек серьезный, — и если не формально, то фактически он заявил о себе как о крупном политике. Там же, в Таммерфорсе, он познакомился с Лениным, с которым они, как оказалось, одинаково мыслили и по политическим вопросам, в том числе, например, об отношении к выборам в Государственную думу. Так что там состоялось не просто знакомство: эти двое опознали друг друга в качестве единомышленников и завязали личные связи, которые до конца так и не выявлены. Однако ясно одно: то доверие, которое Ленин оказал Сталину в конце 1917 года, имело под собой серьезное основание.

Вернулся Иосиф как раз к самой кульминации событий: в конце декабря на улицах Тифлиса развернулись настоящие бои рабочих с полицией и войсками. Восстание было подавлено, и тогда тифлисские социал-демократы вступили в новый этап своей деятельности — террористический: они приговорили к смерти начальника штаба Кавказского военного округа генерал-майора Грязнова. В подготовке этого теракта объединились и большевики, и меньшевики, а одним из его организаторов стал Коба. 16 января 1906 года генерал Грязнов был убит.

И в это, самое горячее время Иосиф оказался прикован к конспиративной квартире. С ним произошла какая-то нелепая случайность: не то он упал с конки, не то попал в аварию, а может быть, опять разборки с кем-то, но только он получил раны лица и головы. Жизнь и здоровье его были вне опасности, но в такое время нечего было и думать выходить на улицу с перевязанной головой — первый же жандарм заберет в участок. Во время вынужденного затворничества неугомонный Коба, раздобыв карту Тифлиса, разрабатывал планы вооруженного восстания. Для большей наглядности он использовал… оловянных солдатиков, позаимствовав их у маленького сына хозяина квартиры, к полному восторгу малыша: надо же, дядя играет в солдатики!

А «дядя» играл совсем в другие игры. К огорчению Иосифа, штурм Тифлиса не состоялся, однако боевые дружины все равно создавались, в хозяйстве пригодятся. Трудно сказать, как в такое горячее время он отнесся к заданию комитета поехать на IV съезд партии, но дисциплина дисциплиной, и в начале апреля он выехал в Стокгольм в составе делегации из одиннадцати человек, среди которых был единственным большевиком. Уехал он туда под фамилией «Иванович» — вообще набор партийных псевдонимов Иосифа был достаточно разнообразен. После съезда заехал в Берлин, повидался со старым знакомым Александром Сванидзе и только через два месяца снова появился в Грузии. В Швеции товарищи заставили его купить новый костюм, и в Грузию он вернулся — впервые в жизни! — прилично одетым.

В апреле 1907 года Иосиф снова отправляется за границу, на сей раз в Лондон, где проходил V съезд РСДРП (кстати, тогда он познакомился с Ворошиловым, который впоследствии станет одним из его верных соратников). Съезд был для Иосифа тяжелым. Там, в числе прочих, подавляющим большинством голосов было принято решение о том, что революция пошла на спад и необходимо распустить боевые дружины. Это никоим образом не входило в планы Кобы и, как оказалось, также и в планы Ленина, который тоже голосовал против, оставшись на сей раз в безнадежном меньшинстве (170 голосов за, 35 — против, 52 — воздержались).

Да, первая попытка революции оказалась неудачной. Для эмигрантов продолжалась прежняя жизнь, что же касается тех, кто работал в России, то у них впереди была полная неизвестность…

Из мифологии:

В 1906 году Сталин привлекался к партийной ответственности за то, что не сдал партии деньги, конфискованные во время одной из экспроприаций.

У нас изображают сейчас кавказских большевиков прямо в виде какой-то банды «Черная кошка» — как будто они бегали по Тифлису и направо и налево грабили банки. На самом деле не так уж много у них было вообще «эксов», а с именем Кобы связывается только один.

Незадолго до съезда Иосиф встречался с Лениным наедине. Что они обсуждали, неизвестно, но едва ли без санкции «сверху», хотя бы и неофициальной, он решился на ту операцию, которую предпринял по возвращении. В Тифлис Коба вернулся в самом начале июля и в полном соответствии с решением съезда занялся подготовкой знаменитого «экса» большевиков — нападения на почту, в ходе которого было похищено 250 тысяч рублей.

«Свидетели» будто бы рассказывают, что Коба самолично сидел на крыше и стрелял в охрану фаэтона с почтой. Все это, конечно, полная ерунда — он занимал слишком высокое положение в организации, чтобы самому участвовать в экспроприации. Руководил налетом Камо — Тер-Петросян, тот самый, которому он в свое время давал уроки и вместо офицерского училища привел в партию. Известно, что именно Джугашвили познакомил Камо с чиновником почтово-телеграфного ведомства Григорием Касрадзе, который известил боевиков о точном времени транспортировки денег.

О том, как это было, не рассказывал только ленивый. Наиболее известны свидетельства знаменитого перебежчика Григория Беседовского и писателя Марка Алданова. Беседовский, обладавший неуемной фантазией пишет, что в отряд входили «исключительной красоты» грузинки, чтобы заводить знакомства и выведывать дату перевозки денег, что Коба сам, сидя на крыше дома князя Сумбатова, бросил первый снаряд, что в ходе «экса» было убито и ранено сто человек. Алданов спокойнее и скромнее, и, по-видимому, его версия ближе всего к тому, что там на самом деле происходило.

13 июня 1907 года в 10.30 утра кассир и счетовод тифлисского отделения Государственного банка получили присланную из Петербурга крупную сумму денег и повезли ее в банк на фаэтоне. За ними следовал еще один фаэтон с двумя охранниками и по бокам — казачий конвой. Денег было около 350 тысяч рублей пятисотрублевыми кредитками. Дальше слово Марку Алданову.

«В центре города, вблизи дворца наместника, когда передние казаки конвоя свернули с Эриванской площади на Сололакскую улицу, с крыши дома князя Сумбатова в поезд был брошен снаряд страшной силы, от разрыва которого разлетелись вдребезги стекла окон на версту в округе. Почти одновременно в конвой с тротуаров полетело еще несколько бомб и какие-то прохожие открыли по нему пальбу из револьверов.

Кассир и счетовод были выброшены из фаэтона первым же снарядом. Лошади бешено понесли уцелевший чудом фаэтон. На другом конце площади высокий «прохожий» ринулся наперерез к мчавшимся лошадям и швырнул им под ноги бомбу. Раздался новый оглушительный взрыв — и все исчезло в облаке дыма. Один из свидетелей видел, однако, что человек в офицерском мундире, проезжавший на рысаке по площади, соскочил с пролетки, бросился к разбитому дымящемуся фаэтону, схватил в нем что-то и умчался, паля наудачу из револьвера по сторонам»[28].

Конечно, и эта версия носит изрядный налет романтичности. Если с крыши в фаэтон бросили бомбу такой силы, что взрывом вышибло все стекла в округе, то неизбежно должно было как минимум контузить и «прохожих», которые, судя по рассказу, были совсем рядом с экипажем. А раз они удержались на ногах и даже открыли стрельбу, значит, взрыв был не так уж и силен. А уж если кони уцелели, то это, наверное, вообще была «шумовая» бомба, не для трупов, а для паники. Что же касается кассира и счетовода, выброшенных из экипажа, который «чудом уцелел», то думается, что они все-таки сообразили, что происходит, и выскочили сами. И зачем нужны в этом деле мощные бомбы, ведь цель была не разнести полгорода и угробить сто человек, а создать суматоху, что совершенно блестяще получилось.

В общем, сам «экс» прошел на пять с плюсом. А вот дальше уже было сложнее. Деньги оказались крупными купюрами, номера которых были тут же переданы во все банки России, а вскоре и за границу. При попытке разменять деньги за границей было задержано несколько большевиков, в том числе и Камо — арестованный в Германии, он притворился сумасшедшим, да так искусно, что ввел в заблуждение всех экспертов. Как вспоминает Крупская, спустя несколько лет оставшиеся деньги были сожжены. Присваивать их — хоть для себя, хоть для партийной кассы — совершенно бессмысленно.

К партийной ответственности Кобу привлекли совсем за другое. Чтобы в случае неудачи не подставлять партию, незадолго до «экса» все его участники вышли из состава местной партийной организации. Но ЦК так просто не обманешь, там прекрасно поняли, что именно произошло и в каких целях. Возмущенный столь наглым попранием решений только что проведенного съезда, ЦК постановил провести партийное расследование этого дела и поручил его Кавказскому областному комитету, где преобладали меньшевики. У тех были свои счеты с большевиками в целом и с Кобой персонально — тем более что и денег им ни копейки не досталось. И областной комитет с удовольствием исключил всех участников «экса» из партии — тем более что они уже сами из нее вышли и оставалось только проштамповать решение.

Из мифологии:

Раз в три месяца по маршруту Новороссийск — Гудауты — Сочи на военной яхте везли деньги для военных и государственных чиновников Закавказья. В Сочи деньги перегружали в карету и в сопровождении сотни казаков переправляли в Тбилиси. Этот путь был хорошо изучен экспроприаторами. В команду яхты ввели своего моториста и штурмана. Кроме команды, на яхте было еще пятнадцать солдат. Во время стоянки в Гудауте к яхте подплыли восемь абреков. Моторист и штурман закрыли тринадцать солдат в кубрике, а двоих часовых выбросили за борт. После этого абреки перебили команду и застрелили моториста и штурмана. Около полутонны золота и серебра перегрузили на баркас, а затем на ожидавшую в Гудауте арбу и повезли в горы. По дороге четыре абрека по приказу старшего застрелили четырех остальных. Поехали дальше, и два абрека убили двух спящих других. Наконец, когда два последних абрека-конвоира утром стали умываться, один из них выстрелил другому в затылок. Осмотревшись по сторонам, он увидел, что все это происходило на глазах пастушонка, забредшего с козой в это глухое место. Стрелявший досадливо прицелился, но потом махнул рукой, сунул наган в карман и погнал лошадей с арбой в горы. Партия никогда не увидела этих денег. Они остались единственному из оставшихся в живых исполнителю экса — Сталину.

Много лет спустя Сталин отдыхал на даче у своего любимца — грузинского актера Хоравы. Проходя по саду, он резко остановился и спросил у садовника:

— Где я тебя видел?

— Нигде, батоно… — растерялся садовник.

Сталин пошел дальше, потом вернулся:

— Где я тебя видел?

— Нигде, батоно, — повторил садовник.

Сталин расспросил Хораву, откуда у него этот садовник. Хорава рассказал, что он из дальних, глухих мест Грузии. Сталин не вспомнил давнюю историю и не узнал бывшего пастушонка. Садовник же узнал в Сталине абрека.

Ну у людей фантазия работает! Это же надо — сочинить на революционной почве такой гибрид грузинской разбойничьей легенды и пиратского романа! Остается только тщательно изучить архив Сталина в поисках нарисованной симпатическими чернилами карты с указанием места, где «абрек» зарыл полтонны золота и серебра, которыми царское правительство с какого-то перепугу вздумало вместо нормальных денег платить жалованье. Не иначе, он где-то зарыл добычу, поскольку благосостояние его после этого суперэкса нисколько не улучшилось — как имел один костюм, так в нем и ходил.

Что же там на самом деле вышло с катером? После исключения из партии рассчитывать Коба мог разве что на поддержку ЦК, но такие вещи в одну неделю не делаются. А ведь он, кроме прочего, был профессиональным партийным работником, то есть получал от партии деньги на жизнь. В довершение всего он совсем недавно женился и теперь должен был кормить семью — жену и крошечного сына. Оказавшись снова в совершенно отчаянном положении, Иосиф решает перебраться в Баку, где влияние большевиков было более прочным и ему, пусть даже исключенному из партии, но пользующемуся большим авторитетом, можно на что-то рассчитывать. В середине июля он отправляется в Баку, собираясь остаться там надолго — такой вывод можно сделать из того, что Иосиф берет с собой жену и сына. Но «исправляться» он и не думает — вопреки все тому же решению съезда о прекращении вооруженной борьбы, в Баку Коба снова занимается организацией боевой дружины.

Осенью 1907 года жена Иосифа Екатерина умерла. Оставив сына у родственников, он с удвоенной энергией занялся партийными делами — ничего иного в жизни он теперь не имел. В январе 1908 года он снова отправляется за границу — вероятней всего, к Ленину в Швейцарию. Партия по-прежнему находилась в очень тяжелом материальном положении, и боевики эсдеков задумали еще один «экс» — в Баку морем должны были привезти четыре миллиона рублей для Туркестана. Кусочек чрезвычайно лакомый, однако после скандала с налетом на почту едва ли даже такой отчаянный человек, как Коба, решился бы без санкции центра устроить что-то подобное.

Должно быть, эти два сторонника решительных действий сговорились между собой, потому что боевики стали готовиться к налету на катер. Подготовкой и укреплением боевой дружины руководил Коба. Теперь уже прямо наперекор съезду в феврале 1908 года для руководства дружиной был создан штаб самообороны, и Бакинский комитет открыто заявил о его существовании. Боевики остро нуждались в оружии, но Коба и тут нашел выход: связал боевую группу с моряками, и она совершила налет на флотский арсенал. В ходе расследования этого дела бакинская охранка живо интересовалась, кто такой Джугашвили, какую роль он играл в подготовке налета. По- видимому, им было что-то известно о деятельности Кобы, но далеко не все. Тем не менее последовало распоряжение о его аресте. И в конце марта 1908 года он был арестован — попался глупо, во время полицейской облавы. Началась новая полоса в жизни Иосифа — время почти непрерывных тюрем и ссылок. Революция была побеждена, и полиция всерьез принимала меры, чтобы ничто подобное в пределах Российской империи больше не повторилось.

В конце марта 1908 года бакинская полиция проводила очередную облаву в местах, где собирались подозрительные лица. В числе прочих подозрительных был задержан некий Гайос Нижерадзе, при котором нашли нелегальные документы, имеющие отношение к РСДРП. Это привлекло к нему особое внимание полиции, и на первом же допросе следователь сумел установить настоящее имя арестованного — Иосиф Джугашвили. Материала на него как в бакинской, так и в тифлисской охранке накопилось предостаточно, однако большей частью это были догадки и агентурные данные. Однако данные были серьезные, и, пока шло следствие, арестованный находился в Баиловской тюрьме.

Тюрьма была переполнена. Рассчитанная на 400 человек, она вмещала тогда 1500 заключенных. Иосифа поместили в камеру № 3, считавшуюся большевистской и служившую организационным центром для всех политзаключенных. Обитатели ее жили коммуной, жили дружно, регулярно проводили собрания, диспуты, вели переписку с волей, получали литературу. Это был действительно тюремный университет, и немало случайно попавших в тюрьму людей выходило отсюда профессиональными революционерами.

Воспоминания о тех днях оставил сидевший вместе с Джугашвили эсер Семен Верещак. Издал он их уже после революции, в эмиграции в Париже, и тем ценнее это свидетельство, потому что это свидетельство врага. Сталина часто упрекали в необразованности, в том, что он «университетов не кончал», забывая о том, что он всегда, всю жизнь занимался самообразованием. По количеству прочитанных книг Сталину трудно было найти равных, и, право же, для того чтобы читать и понимать эти книги, ему вовсе не требовался посредник-профессор.

«Среди руководителей собраний и кружков, — вспоминает Верещак, — выделялся как марксист и Коба. В синей сатиновой косоворотке, с открытым воротом, без пояса и головного убора, с перекинутым через плечо башлыком, всегда с книжкой…» — и дальше: «Марксизм был его стихией, в нем он был непобедим. Не было такой силы, которая бы выбила его из раз занятого положения. Под всякое явление он умел подвести соответствующую формулу по Марксу (чувствуется семинарская школа! — Е.П.). На не просвещенных в политике молодых партийцев такой человек производил сильное впечатление. Вообще же в Закавказье Коба слыл как второй Ленин. Он считался "лучшим знатоком марксизма"[29]».

В этой тюрьме, как и в прочих, Джугашвили снова был инициатором стычек с администрацией. «Он всегда активно поддерживал зачинщиков. Это делало его в глазах тюремной публики хорошим товарищем. Когда в 1909 году, на первый день Пасхи, 1-я рота Сальянского полка пропускала через строй, избивая, весь политический корпус, Коба шел, не сгибая головы под ударами прикладов, с книжкой в руках»[30]. Оригинальный способ праздновать Воскресение Христово, не так ли? Это к тому, что и царская Россия отнюдь не была средоточием гуманности. Ну ладно, в полиции и тюрьмах всегда били, бьют и будут бить-но на первый день Пасхи… Это уж слишком!

В тюрьме Иосиф пробыл почти восемь месяцев. В конце концов, так и не сумев доказать ничего, кроме побега из ссылки, его приговорили опять же к ссылке, причем жандармское управление, зная, с кем имеет дело, предложило сослать его на три года в Тобольскую губернию, но решавшее такие вопросы Особое совещание при МВД было более гуманным и выслало всего лишь на двухлетний срок в Вологодскую губернию. У жандармов не было ни малейших сомнений в том, что он убежит и оттуда, но что поделаешь с гуманистами из Министерства внутренних дел?

Впрочем, он пытался бежать, еще сидя в третьей камере бакинской тюрьмы, и не просто бежать, а организовать побег всей камеры. Заключенные перепилили решетки, связали веревку из простыни. Побег почти состоялся, но подвели товарищи на воле, не подав вовремя сигнала, так что Иосифу Джугашвили пришлось в свой срок занять место в этапной партии в Вологду. В Вятке он задержался, заболев свирепствовавшим среди арестантов возвратным тифом, и лишь в конце февраля прибыл в назначенный местом жительства глухой городишко Сольвычегодск.

Это было одно из излюбленных мест ссылки — иной раз на 1700 местных жителей здесь скапливалось до 500 ссыльных. В 1909 году их было меньше, но все равно общество собралось разнообразное и интересное. Бежать Иосиф не спешил — он отдыхал от этапа, тем более что одна из женщин его весьма и весьма заинтересовала. Звали ее Стефания Петровская, она была в гражданском браке с другим ссыльным — но что такое гражданский брак? Отбыв свой срок, она отправилась не куда-нибудь, а в Баку, и мы еще встретим ее след в биографии Иосифа Джугашвили.

Итак, он пробыл в Сольвычегодске необычно долго для себя — 119 дней. Отчасти действительно отдыхал, отчасти потому, что для побега требовались деньги. На воле их раздобыть не удалось, и в конце концов нужную сумму собрали среди ссыльных, а во избежание неприятностей изобразили дело так, словно Джугашвили выиграл их в карты. И надо же, как причудливо переплетаются вымысел и быль! Керенский никогда не переодевался для бегства в женское платье, а вот Иосиф Джугашвили бежал под видом крестьянки, переодевшись в сарафан. Небольшого роста, худой, он действительно мог сойти за женщину.

Еще весной он отправил письмо своему старому другу, который теперь жил в Петербурге, С.Я.Аллилуеву, с просьбой сообщить свой точный адрес и место работы. И вот, оставив 24 июня место ссылки, он направился прямым ходом в Петербург.

…Теплым июньским вечером Сергей Яковлевич Аллилуев возвращался домой, и вдруг… Он не поверил глазам своим: навстречу шел Коба. Как оказалось, он появился еще днем, но никого не застал дома — вся семья была в деревне. Отправился к Аллилуеву на работу — там его друга тоже не оказалось. Тогда Коба решил ждать — а что ему, собственно, оставалось? — и долго бродил по улице возле дома. Сергей Яковлевич устроил беглеца в надежном месте, у знакомого дворника, который не раз оказывал социал-демократам подобные услуги. Поскольку дворники состояли на службе у полиции, то место было застраховано от нежелательных визитов.

Как оказалось, в Питер Иосиф приехал не просто так, а по партийному поручению — организовать центральную легальную партийную газету (это, кстати, говорит и о том, что к тому времени его роль в партии была достаточно велика). По этому делу он встречался с членом 3-й Государственной думы Н. Г. Полетаевым. Познакомился он в Петербурге и с В. Л. Швейцер, которая занималась тогда связью всех со всеми, — потом эта женщина и ее муж Сурен Спандарян станут самыми близкими друзьями Кобы во время сибирской ссылки. Проведя несколько собраний, посвященных организации газеты, в начале июля он отправился на родной Кавказ.

По приезде Иосифа резко активизировалась ослабившаяся было деятельность бакинских и тифлисских социал-демократов. В Баку снова стала выходить газета «Красный пролетарий», в Тифлисе была создана Комиссия Красного Креста. Ничего особо интересного в это время не происходило — времена были тихие, «реакционные», без сколько-нибудь серьезных выступлений рабочего класса, зато полиция свирепствовала вовсю, правда, иной раз поражая своим непрофессионализмом. Вот как, например, едва не были арестованы Сталин и Серго Орджоникидзе.

11 октября 1909 года секретный сотрудник охранки по кличке «Фикус» сообщил, что приехал «Алеша» Джапаридзе и находится дома, у жены. Охранка почему-то передоверила арест местным силам: на квартиру явились помощник пристава с двумя городовыми. Дальше события, по воспоминаниям жены Джапаридзе В. Ходжишвили, разворачивались следующим образом: «Моментально сообразив, что арест одновременно трех, очевидно, большевиков был бы большой удачей, помощник пристава решил предварительно получить такое разрешение и пошел созвониться с начальством. Охранять счастливую находку он оставил городовых: одного у парадного, другого у черного хода. Мы стали раздумывать, каким образом дать возможность уйти Сталину и Серго. Ясно было, что надо спровадить одного из городовых. 10 рублей "на расходы" спасли положение: один из городовых был послан за папиросами, а Сталин и Орджоникидзе, воспользовавшись этим, быстро ушли. Каково было бешенство помощника пристава, вернувшегося в нашу квартиру и заставшего только А. Джапаридзе»[31]. Надо бы добавить, что приставу еще повезло — тот человек, за которым его послали, остался дома, вероятно, чтобы уберечь от неприятностей жену. Как, должно быть, кляли в охранке растяпу пристава и оробевших при виде барской квартиры городовых (о том, что квартира была не бедной, говорит наличие двух ходов — парадного и черного). И поделом, жандармов надо посылать, а не надеяться на полицию!

Что еще было за это время интересного? Разборки по поводу провокаторов. С подачи Кобы пятерых товарищей обвинили в доносительстве. Охранка, получив эту информацию, немало удивилась — у них числился только один из означенных людей. Еще двое обвиненных были темными личностями, работавшими в типографии и сбежавшими в Петербург. Относительно крупной персоной из подозреваемый в стукачестве оказался лишь Николай Леонтьев, бывший секретарь Союза нефтепромышленных рабочих. О нем запросили Петербург и получили подтверждение: да, провокатор, кличка «Демьян». Леонтьев потребовал гласного партийного суда. Джугашвили отказался, не из-за какой-то хитрости или интриганства, все объяснялось проще — он не имел права называть источник информации, а какой же суд без доказательств? В общем, это дело так и спустили на тормозах, зато решили: если еще кто будет изобличен в провокаторстве, предавать смерти.

Самое живое и деятельное участие Иосифа во всей этой истории свидетельствует, помимо прочего, о том, что в то время он как минимум входил, а скорее руководил сверхсекретными структурами партии на Кавказе — разведкой и контрразведкой. О том же говорит та невероятная история о некоем человеке, будто бы остановившем его на улице и вручившем список социал-демократов, которых охранка планировала в ближайшее время арестовать. Эта история была поведана комитету, но совершенно ясно, что сведения эти Коба получил далеко не от «неизвестного», однако свои источники информации он не раскрывал, а комитет не требовал. И неудивительно: в то время в Тифлисском жандармском управлении у эсдеков был свой человек, и не какой-нибудь писарь, а помощник начальника ротмистр Зайцев, и обидно было бы потерять такого агента из-за банальной утечки информации.

Затем из Питера явился некто Черномазов, якобы от Ленина, и начал «ревизию кадров»: собрав актив, стал спрашивать у каждого имя, фамилию, кличку, какую работу ведет, а также поименный список кружковцев. Когда прошел первый шок, Черномазова с его вопросами послали подальше, а Джугашвили публично обозвал его провокатором, как оно на самом деле и оказалось. Чем еще занимались? Прятали и перепрятывали типографию, проводили бесконечные разборки с меньшевиками, разборки между собой — в общем, нормальная партийная работа в отсутствие революции.

Между тем влияние Джугашвили в партии все больше росло. В январе 1910 года ЦК наконец-то решил создать Русское бюро — ту часть ЦК, которая будет работать в России. А то неудобно уже как-то: русская революция, русская партия, а все руководство сидит в Европе. По этому поводу в Россию приехал В. П. Ногин. В число пяти человек, предлагавшихся им для работы в Русском бюро, вошел и Коба. Так он выдвинулся в число лидеров РСДРП, хотя тогда и не успел занять пост в Русском бюро — в марте он снова был арестован.

…И снова северная глухомань, все тот же Сольвычегодск, куда его отправили отбывать остаток ссылки — ну и либеральное же было время! Но как изменилась обстановка там за полтора года! Из прежних ссыльных почти никого не осталось, новые жили скучно. Кружки, диспуты, собрания, веселое времяпрепровождение — все в прошлом. Как писала одна из ссыльных: «Живет каждый сам по себе, до других мало дела. Сойдясь, не находят разговоров… Даже совместных развлечений нет, и ссыльные топят тоску в вине». Впрочем, Иосиф, на всю жизнь запомнивший уроки жизни с пьяницей-отцом, такого варианта для себя не допускал. Он умел жить и работать как в коллективе, так и в одиночестве.

Обосновавшись на новом (старом!) месте, он связался с заграницей и вступил в переписку по поводу организации ЦК в России. «По-моему, для нас очередной задачей, не терпящей отлагательства, является организация центральной (русской) группы, объединяющей нелегальную, полулегальную и легальную работу на первых порах в главных центрах (Питер, Москва, Урал, Юг). Назовите ее как хотите — "Русской частью Цека" или вспомогательной группой при Цека — это безразлично…» Кажется, его начинают раздражать эти бесконечные эмигрантские теоретические споры и разговоры. В другом письме, товарищу в России, он пишет: «О заграничной "буре в стакане воды", конечно, слышали: блоки Ленина — Плеханова, с одной стороны, и Троцкого — Мартова — Богданова, с другой. Отношение рабочих к первому блоку, насколько я знаю, благоприятное. Но вообще на заграницу рабочие начинают смотреть пренебрежительно: "Пусть, мол, лезут на стенку, сколько их душе угодно, а по-нашему, кому дороги интересы движения, тот работает, остальное приложится". Говорит он уже и о новом побеге. «Я недавно вернулся в ссылку. Кончаю в июле этого года, — пишет он в Москву. — Ильич и К зазывают в один из двух центров, не дожидаясь окончания срока. Мне хотелось бы отбыть срок (легальному больше размаха), но если нужда острая, то, конечно, снимусь».

Он на самом деле пытался «сняться», но в этот раз не повезло. Деньги на побег, 70 рублей, перевели для него в Вологду. Джугашвили нелегально приехал туда, однако студент получивший деньги, забрал их себе, так что Иосиф остался без средств и принужден был вернуться обратно. Впрочем, не стоило и «сниматься» — в июне срок ссылки кончался, и он благополучно и вполне легально покинул Сольвычегодск.

Однако покидать север Иосиф не спешил. После Сольвычегодска он на два месяца остался в Вологде. Надо было осмотреться, снестись с ЦК, решить, где работать. Оттуда в редакцию «Рабочей газеты» он пишет: «…нелишне будет, если заранее заявлю, что я хочу работать, но буду работать лишь в Питере или Москве: в других пунктах в данное время моя работа будет — я в этом уверен — слишком малопроизводительна».[32]

После окончания ссылки Коба получил очередное «повышение» в своей «карьере». На него возложили функции разъездного агента ЦК. К тому времени осведомление было поставлено отлично, и охранка тут же получила соответствующее донесение. До сих пор Коба был партийным работником местного масштаба, и им занимались тифлисская и бакинская охранка, а теперь он попадал в ведение Департамента полиции. По этому поводу начальник Вологодского жандармского управления придумал «гениальный шаг» — арестовать Джугашвили прямо в Вологде, которая была назначена для него местом жительства, не дожидаясь, пока он снова куда-нибудь сбежит. Но руководство запретило это делать, и не из человеколюбия или законопослушания, а потому что рассчитывало, установив за ним наблюдение, выявить связи ЦК. Наблюдение установили, «наружка» сопроводила Кобу до Петербурга. Там он пробыл недолго и уже 9 сентября был снова задержан, по формальным основаниям, поскольку ему было запрещено появляться в столице. Ему выдали проходное свидетельство и велели возвращаться в Вологду. Иосиф еще несколько дней пробыл в Питере, завершая начатые партийные дела, но потом все-таки отправился на север. К чему все это понадобилось — неизвестно: если не гонят по этапу, то зачем возвращаться? В любом случае, вернулся он ненадолго — 29 февраля 1912 года Иосиф покинул Вологду, будто бы на неделю, а на самом деле и не собираясь обратно. Единственное, что он вынес из этой вологодской ссылки, — заочное знакомство с Молотовым, с которым у них тогда началась переписка.

А пока он перемещался из ссылки на волю и обратно, в Праге состоялась партийная конференция, на которой он был избран членом ЦК и членом Русского бюро (по партийной терминологии, «Исполнительного бюро») с партийным жалованьем 50 рублей в месяц — меньше, чем у квалифицированного рабочего, но, в общем, неплохо. Несмотря на то, что Русское бюро считалось «под» ЦК, реальной власти у его членов было куда больше, чем у сидевших за границей цекистов.

О намечающемся разладе между русской частью партии и ее заграничным руководством, далеким от конкретной работы и конкретных проблем, косвенно говорит письмо Крупской, отправленное Орджоникидзе. «Получила письмо от Ивановича (один из партийных псевдонимов Иосифа — Е. П.), развивает свою точку зрения на положение дел… Видно, что страшно оторван от всего, точно с неба свалился. Если бы не это, его письмо могло бы произвести гнетущее впечатление». А может быть, это не автор письма был «оторван от всего», а эмигранты-политики оторваны от жизни в России? Время было трудное, казалось, дело революции проиграно, так что немудрено было упасть духом. Однако мужества Иосифу не занимать, и, став теперь членом ЦК, он не собирался отсиживаться в ссылке.

Из Вологды он направился в Москву, оттуда в Петербург, потом на Кавказ, и снова Москва и Питер. Но к тому времени охранка и полиция уже относились к эсдекам достаточно серьезно. 12 апреля 1912 года из Департамента полиции в Петербургское охранное отделение пришло письмо: «Вследствие сообщенных Вашему Высокоблагородию начальником Бакинского охранного отделения… сведений о члене центрального комитета Российской социал-демократической партии Иосифе Джугашвили, выбывшем сего апреля из Баку в Петербург, департамент полиции просит Вас уведомить, прибыло ли названное лицо в столицу, присовокупляя, что Джугашвили подлежит аресту и привлечению к переписке (следствию. — Е.П.) в порядке охраны как лицо, принадлежащее к Российской социал-демократической партии».[33]

А Иосиф в это время сидел в квартире депутата Полетаева и вместе с ним и другими готовил к выпуску первый номер «Правды». Газета, однако, вышла уже без него — квартира депутата находилась под наблюдением полиции, и, выйдя оттуда, он был тут же арестован и выслан Особым совещанием в Нарымский край на три года.

Нарым почему-то считался городом, хотя в нем было полторы сотни домов и чуть больше тысячи жителей. Наверное, потому, что это была Сибирь. Расположенный на берегу Оби, он сообщался с Томском пароходиком, который курсировал раз в неделю. Поселился Иосиф в обычной избе, у небогатого хозяина, который за умеренную плату пускал ссыльных. Семья из девяти человек ютилась в одной проходной комнате, другую половину избы сдавали — ясно, что не от хорошей жизни. Впрочем, Коба пробыл в Нарыме чуть больше месяца — 38 дней. В конце лета он тайком пробрался на пароход, доехал до Томска и оттуда снова отправился в столицу.

Как ему это удалось? Дело в том, что в нарымском крае было целых два бюро содействия побегам — эсеровское и эсдековское. Вероятно, Иосиф и здесь поучаствовал в активизации работы, потому что после его прибытия последовало сразу несколько побегов, в том числе и его. Надо сказать, что в организации побегов был сделан изрядный шаг вперед — эволюционировали не только жандармы, но и революционеры. Так, машинист паровоза А. Аавик вспоминал: «В сентябре 1912 г. я вел товарный поезд от станции Тайга до станции Болотная. На первом разъезде, в 9 верстах от станции Тайга, поезд остановил начальник или дежурный по станции, точно не помню. Через пять минут ко мне подошел начальник разъезда, принес путевку и попросил меня взять с собой одного политического беженца до станции Болотная. Это он сказал мне тихо на ухо. Далее он просил меня передать этого пассажира на станции Болотная следующему машинисту, который должен был вести мой поезд до Новониколаевска (ныне Новосибирск)»[34]. Он утверждал, что узнал в Сталине того, кого тогда подвозил до Болотной.

В середине сентября Иосиф был уже в Петербурге — но в каком виде! Обросший, в измятой поношенной одежде, стоптанных башмаках — не то полуквалифицированный рабочий, не то вообще бродяга. Вернувшись из Сибири, он пошел по известным ему явкам, но никого там не застал. Все было бы совсем плохо, но — надо же, какое везение! — на Невском он встретил старого знакомого С. И. Кавтарадзе. Связи были восстановлены. Известно, что Иосиф посетил квартиру арестованной Е. Д. Стасовой и забрал там документы, а также кассу ЦК, которую она успела передать брату. Отсюда видно, что человеком он был чрезвычайно серьезным, из тех «серых лошадок», или же «серых кардиналов», что, не засвечиваясь на собраниях и митингах, ведут конкретную организационную работу и имеют огромную практическую власть.

Той же осенью Иосиф побывал на Кавказе — и, кстати, сразу после его приезда под руководством бежавшего к тому времени из тюрьмы Камо была произведена новая попытка «экспроприации» — правда, неудачная. И тут же он отправился обратно, снова в Петербург, где, опять же сразу после его приезда, началась колоссальная политическая забастовка, связанная с выборами в Думу. «Сразу», конечно, не значит «вследствие этого», но в данном случае это уже приняло вид закона природы.

В ноябре он побывал в Кракове, на совещании рабочих депутатов с Лениным и Зиновьевым, и еще раз ездил туда же накануне нового, 1913 года, чтобы принять участие в работе Краковского совещания партии. Здесь он снова вошел в члены ЦК и в его Русское бюро. Как сообщал Малиновский в Департамент полиции, в Русское бюро вошли Коба, Андрей Уральский (псевдоним Якова Свердлова) и депутаты Петровский и Малиновский, причем руководящую роль в бюро должен был занять Коба, как имевший больший революционный опыт.

Теперь Иосиф стал одним из двух главных людей партии в России. Поскольку с деньгами у большевиков было плохо, то решили, что на партийном содержании в России будет находиться лишь один представитель ЦК. Этим членом ЦК, несмотря на попытку отказаться от зарплаты, стал Коба. Ему было назначено содержание в размере 60 рублей в месяц (что примерно равно месячному заработку среднеквалифицированного рабочего). Так что можно утверждать, что после Краковского совещания Сталин стал во внутрироссийской социал-демократии фигурой номер один.

Из Кракова он отправился в Вену, где познакомился с Бухариным и Троцким, точнее, не познакомился, а… Троцкий сидел в квартире своего единомышленника, сына богатого бакинского мельника Скобелева. Говоря его же словами, они «пили душистый русский чай и рассуждали, конечно же, о низвержении царизма». Вдруг из соседней комнаты вышел человек, молча налил себе чаю и так же молча ушел обратно, демонстративно не принимая участия в болтовне. Ну а что ему оставалось делать, если чесать языком неохота, а чаю хочется… В Вене он работал над статьей «Марксизм и национальный вопрос», по поводу чего писал Малиновскому: «Сижу в Вене и пишу всякую ерунду». Кажется, увлечение марксизмом у него начало проходить…

В Петербург Иосиф вернулся в середине февраля. Положение в городе он сам охарактеризовал как «вакханалию арестов, обысков, облав». По злой иронии судьбы, одним из дел, которым он занимался, была защита доброго имени депутата Малиновского, которого со страниц газеты «Луч» открыто обвинили в сотрудничестве с охранным отделением. А между тем именно Малиновский и выдал его полиции. 10 февраля был арестован Свердлов, 23 февраля, на благотворительном бале-маскараде, на который он неизвестно зачем пошел, — Сталин. Лидирующее положение в Русском бюро ЦК занял Роман Малиновский, провокатор. А Свердлов и Сталин были высланы в Туруханский край, последний — сроком на четыре года.

В апреле 1956 года — по странному, но заставляющему задуматься совпадению именно в тот год, когда в СССР прошел приснопамятный XX съезд КПСС, американский журнал «Лайф» практически одновременно опубликовал два материала на одну тему. Один из них претендовал на сенсационность, ибо проливал совсем новый свет на «дело командармов», по которому были расстреляны маршал Тухачевский и его товарищи. Другой вроде бы подтверждал первый. А вместе они уводили наивных обывателей в придуманную страну высокоморальных заговорщиков, злодеев-чекистов и страшных тайн, за обладание которыми платили жизнью и на которые так падка публика всего мира.

Впервые этот сюжет был обнародован знаменитым невозвращенцем Александром Орловым (Фельдбиным), автором книги «Тайная история сталинских преступлений», в 1956 году. Тогда уже был написан роман Оруэлла «1984», и трепещущая интеллигенция всего мира, перепутав оруэлловский вымысел и советскую явь, готова была проглотить любую чушь, как бестрепетно проглотила она историю о шести (или шестидесяти?!) миллионах погибших в 1937 году и многое другое, как проглотила несколько десятилетий спустя рассказ другого невозвращенца, взявшего себе литературный псевдоним Виктор Суворов, об ужасах тайной могущественной структуры под названием ГРУ. Итак, о чем же поведал Орлов?

«Это сообщение, — писал он — является самым сенсационным и, конечно же, тщательно охраняемым секретом в чудовищной карьере Иосифа Джугашвили, вошедшего в историю под именем Сталина. Эта тайна терзала душу Сталина и обрекала на смерть любого, кого подозревали в проникновении в нее». Что же это за чудовищная тайна? Изнасилованные и зарезанные младенцы, закопанные в подвале? Сговор с дьяволом? Тайное членство в НСДАП?

Оказывается, страшная тайна заключалась в том, что Сталин-де был провокатором, агентом царской охранки. Гора родила мышь!

Но сервирована эта мышь была с таким многозначительным видом и на таком расписном блюде, что окончательно сбитому с толку обывателю и в самом деле казалось, что эта «страшная тайна», будучи кому-то известна, могла что-то в Советской России изменить.

Однако вернемся к самой истории. Согласно рассказу Орлова, в 1936 году он попал в автокатастрофу, получил повреждение позвоночника и вынужден был более месяца провести в клинике в Париже. Там его навестил двоюродный брат Зиновий Кацнельсон, заместитель начальника Украинского НКВД. И вот, навестив брата в клинике, Кацнельсон рассказал ему ужасающую историю. Оказывается, когда Сталин готовил московские процессы, он приказал Ягоде найти компромат на подсудимых, изобличающий их как агентов охранки. Вождь предложил подделать компрометирующие документы, однако Ягода пошел иным путем и послал одного из своих проверенных сотрудников в Ленинград, в архив царской полиции.

Далее цитируем Орлова.

«Большое количество документов находилось с первых лет советской власти в одном из помещений, которым пользовался предшественник Ягоды, Менжинский. Теперь они были переданы надежному сотруднику НКВД по фамилии Штейн, который был помощником начальника отдела, готовившего московские процессы.

Однажды Штейн наткнулся на изящную папку, в которой Виссарионов, заместитель директора Департамента полиции, хранил документы, видимо, предназначенные только для его глаз. Листая их, Штейн увидел анкету с прикрепленной к ней фотографией Сталина — тогда еще молодого человека. Он подумал, что ему удалось обнаружить некие реликвии, касающиеся деятельности великого вождя в большевистском подполье.

Штейн уже собрался было бежать к Ягоде с радостным сообщением о ценной исторической находке. Но при повторном осмотре папки у него возникло подозрение. Приподнятое настроение сменилось страхом и ужасом, когда он приступил к чтению. Обширные рукописные докладные и письма были адресованы Виссарионову, почерк же принадлежал диктатору и был хорошо знаком Штейну. Папка действительно прекрасно характеризовала Сталина — агента-провокатора, который неутомимо работал на царскую тайную полицию.

Несколько мучительных дней Штейн прятал папку Виссарионова в своем кабинете. Наконец решение было принято. Он забрал папку и полетел в Киев, чтобы показать ее своему бывшему начальнику по НКВД, который был к тому же его лучшим другом. Это был В. Балицкий. очень влиятельный член ЦК Коммунистической партии Советского Союза. Балицкий также руководил НКВД Украины. Мой двоюродный брат Кацнельсон был близким другом Балицкого с первых лет революции, а теперь и его заместителем.

Когда Балицкий изучил обжигающую руки папку, то был потрясен не менее Штейна. Он позвал к себе Зиновия. Они детальнейшим образом исследовали каждый документ в подшивке… Не оставалось и тени сомнения: Иосиф Сталин долгое время был агентом царской тайной полиции и действовал в этом качестве до середины 1913 года».

И затем Орлов более детально расписывает его карьеру в этом качестве, взаимоотношения с провокатором Малиновским и т. д.

Что же они сделали с «ужасной тайной» дальше? Балицкий поделился ею с командующим Украинским военным округом Якиром и с секретарем ЦК компартии Украины. Якир полетел в Москву и рассказал все своему другу Тухачевскому, тот, в свою очередь, заместителю наркома обороны Гамарнику и кое-кому еще. Отсюда и возник «заговор генералов», за который их расстреляли в июне 1937 года.

«Внезапное осознание того, что тиран и убийца, ответственный за нагнетание ужасов, был даже не подлинным революционером, а креатурой ненавистной Охранки (Ненавистной кому? Тухачевскому? Он-то какое отношение имел к дореволюционной деятельности большевиков? — Е.П.) побудило заговорщиков к проведению своей акции. Они решились поставить на карту свою жизнь ради спасения страны и избавления ее от вознесенного на трон агента-провокатора».

Заметим мимоходом, что между делом Орлов развенчивает историю о невинно убиенном Тухачевском, ибо какой же он невинно убиенный, если собирался «избавить страну от диктатора», то есть, говоря грубо и прямо, устроить государственный переворот. Но «избавители» были арестованы и расстреляны вместе со свидетелями, а документы исчезли. Хотя, по версии Орлова, одна из фотокопий могла сохраниться и попасть к советскому правительству как раз накануне XX съезда — и она настолько потрясла чуткую совесть оного правительства, что побудила Хрущева и К быстро и яростно отмежеваться от предшественников и их преступлений. Но это лишь гипотеза, а на самом деле из всех посвященных в тайну в живых остался лишь Орлов, который двадцать лет спустя передал то, что рассказал ему в парижском госпитале Зиновий Кацнельсон.

Как сказал в 1930 году тот же незабвенный товарищ Сталин, выслушав уличающие Тухачевского показания офицеров Какурина и Троицкого, «это возможно, поскольку это не исключено». Но Тухачевского не тронул, ибо мало ли что «не исключено» — этак всю страну перестрелять можно. С тем же успехом двоюродный брат мог рассказать Орлову, а Орлов передать нам, что Сталин поддерживает контакты с династией марсиан, чтобы сдать им земной шарик под колонию, или вызывает по ночам тень отца Гамлета и посылает на перекрестки шпионить за милиционерами, а Тухачевский, узнав об этом, составил заговор, чтобы не подрывать атеистических убеждений народных масс. И попробуй-ка докажи какому-нибудь шизофренику с бредом преследования или суеверной старушке, что это исключено. А значит, возможно…

…Думаю, на версии Орлова больше задерживаться не стоит. Таких историй любой писатель за бутылкой пива может придумать не один десяток. Поговорим лучше о доказательствах. Самым весомым из них считается так называемое «Письмо Еремина», и, по крайней мере на первый взгляд, от этого свидетельства отмахнуться нельзя.

В том же 1956 году, в самый разгар «холодной войны», жившая в США дочь писателя Льва Толстого Александра, выступив на пресс-конференции, предала гласности этот документ. Написано письмо было 12 июля 1913 года заведующим особым отделом Департамента полиции полковником А.М.Ереминым, который курировал работу по РСДРП, зарегистрировано под номером 2989 и гласило:

«Начальнику Енисейского охранного отделения А. Ф. Железнякову. Совершенно секретно. Лично.

Милостивый государь Алексей Федорович! Административно высланный в Туруханский край Иосиф Виссарионович Джугашвили-Сталин, будучи арестован в 1906 году, дал начальнику Тифлисского Г.Ж.Управления ценные агентурные сведения. В 1908 году начальник Бакинского охранного отделения получает от Сталина ряд сведений, а затем, по прибытии Сталина в Петербург, Сталин становится агентом Петербургского Охранного отделения.

Работа Сталина отличалась точностью, но была отрывочная.

После избрания Сталина в Центральный комитет партии в г. Прага, Сталин, по возвращении в Петербург, стол в явную оппозицию правительству и совершенно прекратил связь с Охраной.

Сообщаю, милостивый государь, об изложенном на предмет личных соображений при ведении Вами розыскной работы. Примите уверение в совершенном к Вам почтении. Еремин (только подпись)».

Тогда же, в апреле 1956 года, вышел в свет номер журнала «Лайф», где были опубликованы факсимильная копия этого документа и статья одного из биографов Сталина И. Левина. Согласно этой статье после гражданской войны письмо, находившееся в руках белых, было вывезено в Маньчжурию, затем оно попало в США к профессору М.П.Головачеву, который передал его русским эмигрантам, а уже от них его получил Левин. Последний обратился к бывшему жандармскому генералу А. И. Спиридовичу, который подтвердил, что документ подлинный.

Самые первые сомнения рождаются сразу же по прочтении. Почему человек, который был связан с Иосифом Джугашвили аж с 1908 года, называет его новым псевдонимом «Сталин», а не тем основным, под которым он был известен в партии. Значительно позже, уже в 1915 году Ленин, запамятовав настоящую фамилию Иосифа, просил знакомых выяснить фамилию «Кобы», а если бы его спросили, кто такой «Сталин», то еще неизвестно, смог ли бы он ответить.

Далее: в письме не выдержаны самые элементарные правила, известные любому бюрократу. В служебной переписке обязательно указывается должность и чин как того, кому было адресовано письмо, так и того, от кого оно исходило, чего нет в «письме Еремина» (Напоминаем, там не указан чин Железнякова, что же касается отправителя, то ни должности, ни чина, ни даже фамилии — одна подпись).

Другое сомнение возникает из-за самого содержания письма — оно абсолютно ни о чем. Зачем из Петербурга в заштатный Енисейск посылать письмо, содержащее такую информацию? Если бы существовал соответствующий запрос по поводу ссыльного Джугашвили — но тогда письмо должно было начинаться чем-то вроде «В ответ на ваш запрос сообщаю…» Секретных сотрудников охранка берегла и лишний раз не упоминала их имена даже в докладах в Министерство, а тут вдруг в какой-то Енисейск какому-то ротмистру и, повторяю, совершенно непонятно, с какой целью. Но это так, сомнения непрофессионала навскидку. Когда письмо подвергли экспертизе, результаты были куда более интересные.

Естественно, советское правительство не могло оставить такой демарш без внимания, и КГБ тут же предпринял проверку «письма», о чем председатель КГБ генерал Серов докладывал Хрущеву:

«Комитетом госбезопасности произведена проверка этого сообщения и установлено следующее:

ЕРЕМИН с 1910 по июнь 1913 года действительно служил заведующим Особым отделом Департамента полиции, а затем был переведен на службу в Финляндию. Таким образом, дата в приведенном документе из журнала "Лайф" не совпадает на месяц.

Проверен также журнал исходящей корреспонденции Особого отдела департамента полиции за 12 июня 1913 года, по которому документ за № 2988 (номер перепутан, но это дела не меняет. — Е. П.) не отправлялся. Все номера исходящей корреспонденции за июнь месяц 1913 года не четырехзначные, а пяти- и шестизначные (Особый отдел Департамента полиции имел номера, начинавшиеся с 93001. — Е. П.)[35].

Документ за подписью ЕРЕМИНА адресован начальнику Енисейского охранного отделения Алексею Федоровичу ЖЕЛЕЗНЯКОВУ.

Проверкой архива в Красноярске установлено, что в списке общего состава чиновников отдельного корпуса жандармов за 1913 год действительно значится ротмистр ЖЕЛЕЗНЯКОВ, но не Алексей, а Владимир Федорович. Причем его должность была не начальник Енисейского охранного отделения, а прикомандированный к енисейскому жандармскому управлению без штатной должности.

Других документов по этому вопросу не обнаружено».

Напоминаем, что это 1956 год и ни малейшей причины обелять Сталина в закрытом докладе начальник КГБ не имел, скорее заказ был обратный. Кстати, из этого доклада видно, что КГБ в то время работали достаточно халтурно (один перепутанный номер документа чего стоит!). А сколько всего они не заметили и не проверили!

Что же это на самом деле за документ? Другой американский журнал, «Est&Quest», в июне все того же 1956 года поместил рассказ исследователя Рышара Враги об истории «письма». Как оказалось, бумага эта в соответствующих кругах хорошо известна. Впервые она появилась на политической сцене в 1934 году. В 1937 году владельцы письма (группа эмигрантов, связанная с «Братством русской правды» в Прибалтике и с «Союзом русских фашистов» на Дальнем Востоке) попытались продать его одновременно германской и японской разведкам. Дотошные японцы тут же провели экспертизу с помощью своих спецслужб и без труда выяснили, что это фальшивка. Немцы обратились за помощью в НТС, откуда получили такой же ответ. В 1938 году письмо пытались продать в Вене, которая в то время была одним из международных «клубов» разведок, а затем в Париже, где его предложили румынской разведке, но там оно тоже никого не заинтересовало. В 1949–1950 годах «письмо Еремина» попытались опубликовать во французской печати, однако неудачно — издание также обратилось за консультацией к специалистам. И лишь в 1956 году на него клюнули непритязательные американцы.

Да, но как же генерал Спиридович, подтвердивший подлинность письма? Текст этого подтверждения был обнаружен в американских архивах. В своем письме 80-летний генерал сначала рассказывает о себе, о своей службе с Зубатовым, потом об Еремине. И лишь в самом конце пишет: «…Не является ли письмо Еремина подложным, поддельным? Нет. И своими недоговорками, и всей своей «конспирацией» оно пропитано тем специальным розыскным «агентурным» духом, который чувствуется в нем и заставляет ему верить. Это трудно объяснить. Но я это чувствую, я ему верю… Этой внутренней правдой письмо и взволновало меня. Я долго не мог успокоиться, прочитав его… Это удивительный документ. Где-то в рассказах кавказцев о Сталине было указано, что его подозревали там, в молодости, в выдаче сотоварищей… Где-то это было…

Но ведь у этой публики из десяти человек — девять в свое время были предателями… Удивляться нечему. (Дальше идет анализ шрифта письма, его мы опускаем. — Е. П.) Но вообще опираться на шрифт и по нему делать какое- либо заключение — дело шаткое. Верить надо содержанию письма, его внутреннему духу. Они категоричны. Сталин предавал своих»[36].

Нужны ли тут комментарии?

Казалось бы, с «письмом Еремина» было покончено раз и навсегда. Но существовала еще одна страна на земном шаре, читательская публика которой с этим документом была незнакома. Эта страна — Россия. Здесь в конце 80-х годов XX века еще раз воскрес этот «фамильный призрак» Сталинианы.

30 марта 1989 года газета «Московская правда» напечатала статью профессора МГИМО доктора исторических наук Ф. Д. Волкова и доктора исторических наук А. Г. Арутюнова «Перед судом истории». В материале говорится, что последний в 1961 году, работая в Центральном государственном архиве Октябрьской революции и социалистического строительства (ЦГАОР), обнаружил документ, уличающий Сталина в связях с охранкой. Он утверждает, что «подлинник этого документа хранится в ЦГАОР, в фонде департамента полиции Енисейского губернского жандармского управления» и далее приводит его. Оказалось, что это все то же воистину бессмертное «письмо Еремина».

Дальнейшее цитируем не для того, чтобы продолжать обсуждение подробностей этой сенсации, про которую можно сказать, чуть перефразируя Джека Лондона: «Она всегда была тухлой», а для того, чтобы показать, какие у нас доктора исторических наук.

Какие же имеются замечания в отношении его подлинности?

…Мог ли работник департамента полиции писать начальнику енисейского Охранного отделения о своем агенте, приводя его подлинную фамилию, а не кличку, как это было принято? Вопрос резонный. Но у нас есть на него собственный ответ. Предлагаем для обсуждения. Дело в том, что к 1913 году И. Джугашвили (Сталин), как записано в документе, "стал в явную оппозицию правительству и совершенно прекратил связь с охранным отделением". То есть, хотим мы сказать, тем самым отпала надобность в жандармской конспирации (что же это за тайная полиция, если она не только не может заставит «завязавшего» агента работать, но даже не надеется это сделать? — Е.П.)

Во-вторых, в 1913 году начальником енисейского охранного отделения был М. А. Байкалов, а Железняков был его заместителем. Но это противоречие можно объяснить намеренной или ненамеренной ошибкой Еремина, который в бюрократическом рвении «повысил» должность А. Ф. Железнякова. (полковник, заведующим Особым отделом департамента полиции, прогибается перед каким- то ротмистром из Енисейска? О-ля-ля! — Е. П.)[37].

И вот эти поистине великие откровения были растиражированы крупной московской газетой. Тут уже и архивариусов задело за живое. ЦГАОР дал по поводу этого «открытия» убийственно язвительный ответ. Мы не будем приводить его целиком — он длинный, — приведем лишь самые «вкусные» выдержки.

«…В статье указывается, что письмо полковника Еремина Г. Арутюнов нашел в "Фонде Департамента полиции Енисейского губернского жандармского управления". Такого архивного фонда в ЦГАОР СССР никогда не было и нет. Следовательно, найти вышеуказанное письмо полковника Еремина в несуществовавшем и несуществующем архивном фонде невозможно.

Просмотр и изучение архивных дел фонда Департамента полиции, которое возглавлял полковник Еремин, показало, что воспроизведенного в статье его письма не было и нет. Каких-либо изъятий в листах дела не обнаружено.

…В июле 1913 года Енисейского Охранного отделения уже не существовало, так как еще в июне была проведена реорганизация в системе политического сыска, в результате которой вместо охранного отделения функционировал Енисейский розыскной пункт. Заведующим Енисейским розыскным пунктом был Железняков Владимир Федорович, а не Алексей Федорович…

…воспроизведенное в статье письмо полковника Еремина датировано 12 июля 1913 года. При изучении архивных дел Департамента полиции установлено, что полковник Еремин в это время уже не являлся заведующим Особым отделом Департамента полиции, так как 11 июня 1913 года был назначен начальником финляндского жандармского управления. Последний циркуляр, который подписан полковником Ереминым, имеет дату 19 июня 1913 года…

…Таким образом, в Центральном государственном архиве Октябрьской революции, высших органов государственной власти и органов государственного управления СССР архивных документов… подтверждающих, что Джугашвили-Сталин являлся агентом царской охранки, не имелось и не имеется»[38].

Итак, архив, квалифицировав сей сенсационный документ как письмо, написанное никем, никому и никуда, поставил жирную точку в этом деле. Интересно, когда и где оно воскреснет в следующий раз?

Но если бы господа историки ограничились только «письмом Еремина»! Однако они умеют читать по-английски, поэтому беспрепятственно бухнулись и во вторую ловушку, расставленную журналом «Лайф». Они говорят об «ответственном работнике ОГПУ», посланном в Ленинград искать компромат на фигурантов «московских процессов», о найденном компромате на Сталина, который был передан Балицкому. Узнаете? Ну конечно же, «ужасная история» невозвращенца Орлова, которая на предмет достоверности никогда и никем не рассматривалась, ибо что в ней на сей предмет рассматривать? А вот вывод авторы делают совершенно сногсшибательный. «Сотрудник ОГПУ смог скрыться за рубежом и отдал материалы о Сталине тогдашнему лидеру социал-демократов Гюисмансу. Эти материалы были переданы затем им Хрущеву…. Почему же материалы о Сталине не стали полностью достоянием всех членов партии, всего народа?»

И в самом деле — почему? Наверное, опять козни КГБ…

Однако самое замечательное открытие господин Волков сделал в своей изданной в 1992 году книге «Взлет и падение Сталина». Он ссылается на некий разговор Молотова с писателем И. Ф. Стаднюком, которому Молотов будто бы сказал, что Сталин был внедрен в царскую охранку по заданию партии. А замечательно это свидетельство тем, что состоялась данная беседа в 1989 году, когда Молотов уже три года как умер. И как же, простите, Стаднюк с ним беседовал — с помощью вертящегося стола, или автоматического письма, или еще как?

А на самом деле царская охранка относилась к своим секретным сотрудникам трепетно. Тайная агентура подразделялась на секретных сотрудников, осведомителей и «штучников». Осведомители были обычные граждане, работавшие из патриотизма, на общественных началах — дворники, швейцары, официанты и т. п. «Штучники», как следует из их наименования, давали информацию от случая к случаю и получали сдельно. Но настоящая элита агентуры спецслужб — секретные сотрудники. Они были членами революционных организаций, давали регулярную информацию и получали ежемесячное жалованье, кстати, довольно высокое. Рядовые сексоты зарабатывали 30–50 рублей в месяц, более успешные — до 100 рублей, а сотрудник Тифлисской охранки с выразительной кличкой «Дорогой» — 120 рублей. Высокопоставленный же большевик Роман Малиновский обходился казне в 500–700 рублей в месяц — ну да он и стоил того.

Строго говоря, секретные сотрудники были разведчиками правительства в революционном тылу, и взаимоотношения охранки с ними подчинялись строжайшим правилам конспирации. Их берегли как зеницу ока. Сексотов могли знать в лицо только непосредственные кураторы из охранки и их заместители. Также лишь тот человек, с которым сотрудник был связан, мог знать его фамилию, а остальным были известны лишь кличка или номер. Естественно, не практиковалось никаких письменных донесений, вся информация принималась только устно. Даже в отчетах «наверх» фигурировали лишь кличка или номер сексота, но никогда не имя и фамилия — мало ли в какие руки этот отчет попадет. И уж конечно, никаких фотографий!

И если знать эти правила, то очень хорошо видно, что и история Орлова с папкой с донесениями и фото Сталина, и история с письмом Еремина — просто-напросто ерунда.

Туруханский край был одним из самых диких мест Российской империи. Начинаясь в 400 верстах от Енисейска, он тянулся до самого Ледовитого океана. Огромная, покрытая тайгой, а к северу тундрой территория была практически безлюдна. Лишь по берегам Енисея, на расстоянии 20–40 верст друг от друга, ютились деревушки, называемые здесь станками. Деревушки были невелики — в более обжитых местах они насчитывали дворов двадцать-тридцать, а к северу и вовсе два-три двора. Дорог, кроме реки, никаких: летом добирались по воде, зимой по льду, весной и осенью — никак. Главным начальником над ссыльными здесь был пристав Кибиров, переведенный из Баку — так сказать, весточка с родины.

Полторы недели заняло путешествие из Петербурга в Красноярск, куда ссыльный прибыл 11 июля. Чтобы проделать остальные полторы тысячи километров, потребовался месяц, и лишь 10 августа они прибыли в «столицу» Туруханского края, село Монастырское. Плыли по Енисею — другой дороги, кроме реки, здесь не было, на берегах — кордоны. Не убежишь.

Это время было тяжелым для Иосифа. Революция сошла на нет, и никакого подъема не предвиделось. Если заграничные цекисты предавались привычной для себя виртуально-политической деятельности, которая их вполне удовлетворяла, то практикам, работавшим внутри России, было непросто. Косвенно о душевном состоянии Иосифа можно судить по его фотографиям того времени. Если еше в 1908 году на нас с фото смотрит энергичный, с гордой посадкой головы человек, то два года спустя картина иная: он сутулится, глядит устало, и видно, что поддерживает этого человека только воля. На фото 1912 года лицо отекшее — по-видимому, что-то не в порядке со здоровьем, — а ему ведь нет еще и тридцати пяти лет! Снимки 1908 и 1912 годов разделяет всего четыре года, а по внешности кажется, что прошло лет десять. О его разочаровании в партийном руководстве и общеполитической работе говорят интонации писем — «буря в стакане воды», «занимаюсь всякой ерундой», а настоящей работы нет и не предвидится, и встает во весь рост вопрос: как дальше жить? Заниматься имитацией деятельности и проживать партийные деньги? Что делать?

Отношения со ссыльными тоже не очень-то складывались. Судя по отрывочным, но красноречивым свидетельствам, в маленьком интеллигентском сообществе, сложившемся в Туруханском крае, которое тоже было по психологическому климату далеко не простым, он не нашел взаимопонимания. Все не заладилось с самого начала.

«По неписаному закону принято было, — вспоминает жена ссыльного Захарова, — что каждый вновь прибывший в ссылку товарищ делал сообщение о положении дел в России. От кого же было ждать более интересного, глубокого освещения всего происходящего в далекой, так давно оставленной России, как не от члена большевистского ЦК? Группа ссыльных, среди которых были Я.М.Свердлов и Филипп (Захаров. — Е. П.), работала в это время в селе Монастырском… Туда как раз и должен был прибыть Сталин. Дубровинского (один из ссыльных, знакомый со Сталиным, незадолго до того утонул в Енисее. — Е. П.) уже не было в живых.

Филипп, не склонный по натуре создавать себе кумиров да к тому же слышавший от Дубровинского беспристрастную оценку всех видных тогдашних деятелей революции, без особого восторга ждал приезда Сталина, в противоположность Свердлову, который старался сделать все возможное в тех условиях, чтобы поторжественнее встретить Сталина. Приготовили для него отдельную комнату, из весьма скудных средств припасли кое-какую снедь… Прибыл! Пришел в приготовленную для него комнату и… больше из нее не показывался. Доклад о положении в России он так и не сделал. Свердлов был очень смущен».

Ну, что есть, то есть — Иосиф был человеком резким и, по европейским понятиям, не слишком воспитанным. Если ему люди нравились — то нравились, а если нет, он мог быть и невежливым — но никогда, кстати, не позволял себе открытого хамства, в отличие от того же Троцкого. Он устал с дороги, был угнетен духом и совершенно не склонен ни к какому общению.

Это была самая суровая ссылка в его жизни. Он, конечно, не переставал надеяться на побег, но, будучи опытным подпольщиком, понимал, насколько трудно отсюда бежать. Понимал он и другое — для него, южанина, да еще больного туберкулезом, шансов отбыть ссылку и вернуться живым было не так уж и много. В довершение всего здесь Иосифу пришлось столкнуться с самой настоящей нуждой. Другие ссыльные могли хотя бы заработать физическим трудом, но с его наполовину действующей левой рукой и туберкулезом такой возможности не было. Нет, трудно ему бывало и раньше, но так трудно еще не приходилось никогда.

Биографы Сталина иной раз с удивлением, иной раз со скепсисом отмечают, что это был феноменально бескорыстный человек. В 1990-е годы многие публицисты (не историки!) выискивали свидетельства о том, что это все ложь, маска, что на самом деле он был жаден до денег — ну так хотелось пристегнуть весь мир к собственным убогим представлениям о счастье, — однако свидетельств, кроме откровенных сплетен, не находилось. С самых молодых лет этот человек всегда был беден, причем беден абсолютно, до того, что из вещей имел только то, что на нем надето. Да, он, как профессиональный революционер, находился на содержании партии, и это содержание должно было давать какие-то средства к жизни, но у него почему-то никогда ничего не было — ни дома, ни денег, ни даже лишней одежды. В 1908 году Шаумян писал: «На днях нам сообщили, что Кобу высылают на север и у него нет ни копейки денег, нет пальто и даже платья на нем». Куда он девал те деньги, которые получал от партии или мог заработать? Можно предположить, куда. У него в Гори была мать, которую он безмерно любил. Свидетельств о том, что Коба помогал матери, не сохранилось, но не сохранилось и свидетельств, что он этого не делал. Екатерина Джугашвили, которая была пряма и никого не боялась до такой степени, что в середине 1920-х годов при стечении народа прямо спросила своего сына, нет ли на его руках царской крови, — так вот, она не сказала о сыне ни слова упрека, ни одной жалобы на то, что тот бросил ее и не заботился о ней. Кстати, в 1929 году он пишет матери: «Присылаю тебе сто пятьдесят рублей — больше не сумел». А ведь это пишет глава государства, который мог поселиться сам и ее поселить хоть в Зимнем дворце!

Итак, Иосифа определили на жительство сначала в станок Мироедиха, потом, через две недели, — в Костино. Оттуда он пишет и пишет отчаянные письма с просьбами о помощи. Сразу по прибытии Зиновьеву в Краков: «Я, как видите, в Туруханске. Получили ли письмо с дороги? Я болен. Надо поправляться. Пришлите денег. Если моя помощь нужна, напишите, приеду немедля…» Он надеялся, что и эта ссылка будет непродолжительной, как и прежние. Кстати, уже 1 октября ЦК принял решение об организации побега Джугашвили и Свердлова и о выделении на это 100 рублей. Но эти деньги еще надо было доставить в Монастырское — когда-то они придут. И потом, это ведь не на жизнь, а на побег…

10 ноября Иосиф пишет в Петербург своей хорошей знакомой Т. А. Славутинской. «Татьяна Александровна. Как-то совестно писать, но что поделаешь — нужда заставляет. У меня нет ни гроша. И все припасы вышли. Были кое-какие деньги, да ушли на теплую одежду, обувь и припасы, которые здесь страшно дороги. Пока еще доверяют в кредит, но что будет потом, ей-богу, не знаю… Нельзя ли будет растормошить знакомых и раздобыть рублей 20–30? А то и больше? Это было бы прямо спасение. И чем скорее, тем лучше, так как зима у нас в разгаре (вчера было 33 градуса холода). А дрова не куплены в достаточном количестве, запас в исходе. Я надеюсь, что если захотите, достанете. Итак, за дело, дорогая. А то "кавказец с Калашниковской биржи" того и гляди пропадет…»

Следующее письмо — совершенно потрясающий документ. В промежутке он получил посылку из Петербурга. Можно только догадываться, какие слова содержались в сопроводительном письме, сколько человеческого тепла было в них вложено, потому что обычно сдержанный и как бы извиняющийся за все свои просьбы Иосиф ответил на них таким взрывом эмоций, какого трудно было бы ожидать от этого человека. Итак, 12 ноября он пишет: «Милая, дорогая Татьяна Александровна, получил посылку. Но ведь я не просил у вас нового белья, я просил только своего старого, а Вы еще купили новое, израсходовались, между тем, жаль, денег у Вас очень мало. Я не знаю, как отплатить Вам, дорогая. Милая — милая». Из этого письма, если его правильно понимать, без психологических извращений по поводу угодливой природы тирана, видно только одно — насколько не хватало суровому Кобе простого человеческого участия и как открыто, всей душой он отзывался на любое доброе слово. Да, есть товарищи — но это профессиональные, если хотите, деловые отношения, а тепла-то и недоставало. Недаром позже один из родственников Аллилуевых, той семьи, у которой он нашел приют в Петербурге, скажет: «Они, мне кажется, его жалели…».

Несколько позже он обращается к Малиновскому с отчаянной мольбой: «Здравствуй, друг. Неловко как-то писать тебе, но приходится. Кажется, никогда не переживал такого ужасного положения. Деньги все вышли, начался какой-то подозрительный кашель в связи с усилившимися морозами (37 градусов холода), общее состояние болезненное, нет запасов ни хлеба, ни сахару, ни мяса, ни керосина (все деньги ушли на очередные расходы и на одеяние с обувью). А без запасов здесь все дорого: хлеб ржаной 4 коп. фунт, керосин 15 коп., мясо 18 коп., сахар 25 коп. Нужно молоко, нужны дрова, но… деньги, нет денег, друг. Я не знаю, как проведу зиму в таком состоянии… У меня нет богатых родственников или знакомых, мне положительно не к кому обратиться, и я обращаюсь к тебе, да не только к тебе — и к Петровскому, и к Бадаеву. Моя просьба состоит в том, что если у социал-демократической фракции до сих пор остается "Фонд репрессированных", пусть она, фракция, или лучше бюро фракции выдаст мне единственную помощь хотя бы рублей в 60. Передай мою просьбу Чхеидзе и скажи, что и его также прошу принять близко к сердцу мою просьбу, прошу его не только как земляка, но главным образом как председателя фракции. Если же нет больше такого фонда, то может быть, вы все сообща выдумаете что-нибудь подходящее. Понимаю, что вам всем, а тебе особенно — некогда, нет времени, но, черт меня подери, не к кому больше обращаться. А околеть здесь, не написав даже одного письма тебе — не хочется. Дело это надо устроить сегодня же, и деньги переслать по телеграфу. Потому что ждать дальше — значит голодать, а я и так истощен и болен…»[39]Обратите внимание на извиняющийся тон письма, автору которого явно неловко затруднять предельно занятых товарищей — а ведь это пишет, по сути, первый по положению в партии из большевиков России. Можно представить себе, каким ушатом возмущения окатил бы товарищей на его месте Троцкий!

В конце ноября в Монастырское, «столицу» Туруханского края, пришли наконец 100 рублей, выделенных ЦК для организации побега. Но присланы эти деньги были на имя Свердлова, и Джугашвили решил, что партия собирается устроить побег только ему одному. Позднее он писал: «Тов. Андрей получил их, но я думаю, что они принадлежат ему и только ему». Почему он так подумал, какие основании у него были полагать, что партии нужен только один из двоих российских членов ЦК? Казалось бы, у него не было оснований для подобной неуверенности в себе, и тем не менее… Впрочем, сын сапожника, самоучка, он должен был чувствовать себя среди интеллигентской верхушки партии чужаком. Косвенным подтверждением, что в то время он отнюдь не был своим для них, даже будучи членом ЦК, могут служить письма Ленина Зиновьеву и Карпинскому, датированные 1915 годом и содержащие совершенно неожиданное поручение: «Большая просьба: узнайте (от Степки или Михи и т. п.) фамилию "Кобы" (Иосиф Дж? Мы забыли). Очень важно!»

Так что, вероятно, основания для подобной щепетильности по отношению к Свердлову у него были.

В январе Иосиф действительно получил деньги, в общей сложности 135 рублей, но туруханский исправник Кибиров тут же лишил его казенного пособия, как имеющего «другие источники существования».

Запертый на далеком севере, он не упал духом и не начал пить, как рассказывают. У него оставалась еще учеба. Примерно в это время Джугашвили просит некоего Белинского во Франции, члена «Общества интеллектуальной помощи русским ссыльным», прислать ему франко-русский карманный словарь и несколько номеров какой-нибудь английской газеты. Он явно собрался посвятить время ссылки изучению иностранных языков. Кстати, тогда же он совершил единственный в своей жизни «экс» в личных целях: после утонувшего Дубровинского осталась небольшая библиотечка, которую ссыльные хотели обобществить, но Иосиф «экспроприировал» ее в свою пользу и забрал на новое место жительства. Возмущенный Филипп Захаров отправился к нему разбираться, но, по его словам, тот встретил его как царский генерал рядового солдата. Впрочем, Филипп, судя по приведенным воспоминаниям его жены, Сталина не любил и ехал к нему явно не с самым добрым чувством — так что скорее всего просто нарвался на адекватный ответ.

Некоторое время по прибытии Иосиф жил в станке Мироедиха, где было небольшое общество ссыльных, однако вскоре перебрался в деревушку Костино. Неподалеку (относительно!), в селе Селиваниха, отбывал ссылку Свердлов, к которому вскоре присоединился Филипп Голощекин. Затем Кибирову «сверху» пришло сообщение о том, что эти ссыльные готовят побег. Дело в том, что о планах ЦК был полностью информирован депутат Малиновский, который был провокатором и работал на охранку, и, естественно, там все знали о готовящемся побеге. Получив предупреждение, Кибиров перевел Джугашвили и Свердлова на 180 верст севернее, за Полярный круг, в станок Курейка, да еще приставил к ним двоих надзирателей.

В. Ярославцев: «Было, однако, и еще одно занятие, которому он предавался с удовольствием, — вечеринки да выпивки. Но тут Свердлов, с которым он жил в избе Тарасеевых, был ему не товарищ. Уже через некоторое время Яков Михайлович сбежал от него на другую квартиру, а через год добился перевода в село Монастырское, откуда и писал жене, что Джугашвили невыносим, жить с ним невозможно. Анфиса Степановна Тарасеева рассказывала Чебуркину:

— Жили они у нас с Яковом недружно. Иногда сильно ругались. Есиф даже в суп Якову плевал, и mom есть отказывался»[40].

А. Микоян: «Сам Сталин спустя три десятка лет, посмеиваясь, рассказывал членам Политбюро, как они одно время вели общее хозяйство со Свердловым. Чтобы не дежурить по очереди на кухне, он специально делал обед несъедобным…»[41].

Н. Хрущев: «Сталин рассказывал: "Мы готовили себе обед сами. Собственно, там и делать-то было нечего, потому что мы не работали, а жили на средства, которые выдавала казна: на три рубля в месяц. Еще партия нам помогала. Главным образом мы промышляли тем, что ловили нельму. Большой специальности для этого не требовалось. На охоту тоже ходили. У меня была собака, я назвал ее Яшкой Конечно, это было неприятно Свердлову: он Яшка и собака Яшка. "Так вот, — говорил Сталин, — Свердлов, бывало, после обеда моет ложки и тарелки, а я никогда этого не делал. Поем, поставлю тарелки на земляной пол, собака все вылижет, и все чисто. А тот был чистюля". Мы опять переглядывались. Мы сами прошли кто — крестьянскую, кто — рабочую школу и не были изнежены каким-то особым обслуживанием. Но чтобы не помыть ложку, тарелку или чашку, из которой ешь? Нас это удивляло[42]».

Ф. Волков: «Угол комнаты, где ютились Сталин и Свердлов, был забит капканами для ловли зверей, рыболовными сетями, другими рыболовными принадлежностями. Чтобы не дежурить по очереди на кухне, Сталин специально делал обед несъедобным. Иногда он отбирал тарелку с супом у Свердлова. Естественно, это вызывало протесты Я. М. Свердлова. К этому присоединялась тяжесть, грубость характера И. Сталина, его нетерпимость к другим. Видимо, они были накалены до такой степени, что Сталин подговорил уголовников-ссыльных организовать покушение на Я. М. Свердлова, и те бросились на него с ножом. Спас ссыльный Борис Иванов. Он, будучи человеком большой силы, во время нападения уголовников на Я. М. Свердлова схватил тяжелую скамью и обрушил ее на головы нападающих. Те в панике бежали»[43].

Курейка — совсем крохотное поселение. В то время в нем было 8 домов, в которых проживало 67 человек: 38 мужского и 29 женского пола, то есть по 8–9 человек в избе. Местное население, в основном остяки, занималось охотой и рыболовством, среди них не было ни одного грамотного.

Сначала ссыльные жили в одном доме, что говорит о приличных отношениях между ними. Но вскоре разошлись, да так, что и не общались друг с другом. Что произошло? Не принимать же всерьез утверждения, сделанные неким ссыльным двадцать лет спустя со слов бывшей квартирной хозяйки Сталина, что «Есиф Якову в суп плевал» или что Сталин назвал собаку Яшкой и давал ей вылизывать тарелки. Никита Сергеевич еще много чего порассказал — и то, что Сталин в начале войны неделю с перепугу на даче сидел, и то, что он воевал по глобусу — а они с членами Политбюро все только «переглядывались». Кстати, собаку Сталина звали не Яшка, а Тишка… Что же касается истории с покушением уголовных, которых разогнал чудесной силой мгновенно переместившийся на 200 километров ссыльный Иванов, то ее автор — тот же г-н Волков, который беседовал с духом Молотова. Ну работает человек по сверхъестественным явлениям, специализация у него такая…

Свердлов же писал жене общими словами: «Со мною грузин Джугашвили, старый знакомый, с которым мы встречались в ссылке. Парень хороший, но слишком большой индивидуалист в обыденной жизни. Я же сторонник минимального порядка. На этой почве нервничаю иногда». Это писалось в марте. А в мае — июне пошли уже несколько другие письма: «…что печальнее всего, в условиях ссылки, тюрьмы человек перед вами обнажается, проявляется во всех мелочах… С товарищем теперь на разных квартирах, редко и видимся…». «Со своим товарищем мы не сошлись характерами и почти не видимся, не ходим друг к другу». И затем, опять жене: «Ты же знаешь, родная, в каких гнусных условиях я жил в Курейке. Товарищ, с которым мы были там, оказался в личном отношении таким, что мы не разговаривали и не виделись». Питерский рабочий Борис Иванов, тоже бывший в ссылке в Туруханском крае, вспоминает, что Свердлов говорил ему: «По прибытии в ссылку я поселился в его хижине, но вскоре он не стал с мною разговаривать и дал понять, чтобы я освободил его от своей персоны…»[44]

Александр Островский предполагает, что виной всему непривычка избалованного матерью Джугашвили к ведению домашнего хозяйства. Но не стоит забывать, что до этого он много лет жил один, без семьи, и совершенно невероятно, что всегда находился кто-то, кто его обслуживал. Невозможно жить одному и не научиться элементарной домашней работе, а больше ничего там и не требовалось.

В общем, каких только версий не было. Но может быть, все проще? Люди, оказавшиеся рядом в маленькой компании и на долгое время, может быть, и неплохие сами по себе, начинают раздражать друг друга. Свердлов, по его собственному признанию, обладал изрядными «талантами разговорными» и был «сторонником минимального порядка», Иосиф же был молчалив, любил спокойную, сосредоточенную работу, и такой сосед очень легко мог выводить его из себя. Тем более, что и состояние духа у него тогда было далеко не лучшим — оторванный от мира, неуверенный в себе, в том, что он нужен и что его помнят, неуверенный и в завтрашнем дне, потому что всецело зависел от денег, которые было так трудно получать. Кроме того, он был болен, а одно из проявлений туберкулеза — раздражительность. Тут не надо искать каких- то особенных причин, достаточно действительно бытового несходства характеров, раздражительности и вспыльчивости Иосифа, обидчивости Свердлова — и конфликт готов!

Как бы то ни было, они стали жить отдельно, а вскоре Свердлов добился перевода обратно в Монастырское и исчез из Курейки. Нескольких ссыльных уголовников также перевели куда-то. Иосиф остался один. Точнее, с крестьянами и стражником Лалетиным.

Со стражником они тоже «не сошлись характерами». Большой, рыжебородый и бесцеремонный Лалетин раздражал ссыльного безмерно. Однажды тот чуть не избил стражника. Крестьяне — надо думать, к немалому своему удовольствию, оказались свидетелями замечательной сцены: как из избы, где квартировал ссыльный, выскочил испуганный стражник и, махая перед собой шашкой, начал пятиться к Енисею, а на него наступал, сжав кулаки, Иосиф. Оказалось, в тот день он не выходил на улицу, страж порядка решил проверить, дома ли тот, и сделал это как-то особенно бесцеремонно. Надо думать, это было не единственной стычкой, потому что исправник вскоре заменил Лалетина на другого стражника, М. А. Мерзлякова, по собственным словам Кибирова, «чтобы не нажить греха». Новый стражник оказался человеком не вредным, и отношения наладились.

Нормальные отношения сложились и с крестьянами. Иосиф оказался вполне способен вести свое небогатое хозяйство. Денег постоянно не хватало, в 1915 году в письме за границу он уже привычно упоминает: «Спрашиваете о моих финансовых делах. Могу вам сказать, что ни в одной ссылке не приходилось жить так незавидно, как здесь. А почему вы об этом спрашиваете? Не завелись ли у вас случайно денежки и не думаете ли поделиться ими со мной? Клянусь собакой, это было бы как нельзя более кстати».

Но друзьям он писал совсем иное. Во все время ссылки Иосиф переписывался с Аллилуевыми и все время просил не тратить на него денег. «Посылку получил, — пишет он в одном из писем. — Благодарю. Прошу только об одном — не тратиться больше на меня: Вам деньги самим нужны. Я буду доволен и тем, если время от времени будете присылать открытые письма с видами природы и прочее. В этом проклятом крае природа скудна до безобразия — летом река, зимой снег, это все, что дает здесь природа, — и я до глупости истосковался по видам природы, хотя бы на бумаге». С редкой щепетильностью он разделяет то, на что имеет право — а как член ЦК он имел бесспорное право на помощь партии, и добрую волю друзей, которые не обязаны помогать. При том, что сам он, когда Аллилуев уезжал с Кавказа в Петербург, помог ему деньгами без всяких просьб с его стороны.

Надо было выживать, и Иосиф стал жить той же жизнью, что и местные. Вскоре он научился ловить рыбу, ходил на промысел, летом на островах строил шалаш, заготовлял рыбу впрок. Зимой у него в проруби всегда стояла снасть. Научился он и охотиться. Ему, как ссыльному, запрещалось пользоваться ружьем, поэтому он шел на хитрость — соседи оставляли ружье в лесу в условленном месте, а Иосиф его оттуда забирал и шел на охоту. Стрелял песца, бил птицу. Это была не блажь, не развлечение горожанина — таким образом он кормился.

Один раз Иосиф чуть было не погиб обычной сибирской смертью — едва не замерз в пургу. Зимой рыбу ловили так: опускали в прорубь снасти, а потом проверяли их. Проруби иной раз делали за несколько верст, обозначая дорогу вешками. И вот как-то раз, проверив снасти, Иосиф перекинул за плечо связку рыбы и пошел домой. Но пока он шел, поднялась пурга, вешек стало не видно. А пурга на севере такая, что даже местный человек, бывало, замерзал в ста метрах от жилья. Бросить рыбу? Нельзя, нечего будет есть, да и не спасет это. И он продолжал идти. А жилья все не было и не было. Неужели заблудился? Тогда все, смерть…

И тут впереди послышались голоса. Иосиф закричал. Но голоса тут же пропали, и он снова идет один. Силы кончаются, но останавливаться нельзя, мороз пробирает до самых костей. И тут, когда уже почти не на что было надеяться, он почувствовал запах дыма, услышал лай собаки — наконец-то деревня!

Войдя в избу, он без сил рухнул на лавку.

— Осип, это ты? — испуганно-настороженно спросил хозяин.

— Конечно, я. Не лешак же!

Ну, лешак — не лешак, но потом выяснилось, что соседи-рыбаки видели его, но приняли за… водяного.

После этой рыбалки Иосиф проспал восемнадцать часов. Но потом оказалось, что все неожиданным образом обернулось к лучшему. Холод и напряжение всех сил оказались целительными — после этой истории туберкулезный процесс в легких прекратился.

Иной раз кажется неоправданной жестокостью то, что в отличие от других ссыльных Иосифа одного оставили отбывать срок в этой заброшенной деревушке. Ведь перевели же отсюда Свердлова, всего лишь попугав несколькими месяцами пребывания в станке. Но и этому можно найти несколько неожиданное объяснение: возможно, Джугашвили о том не просил. Со ссыльными интеллигентами отношения у него были сложными, он явно чувствовал себя среди них чужим. Но в отличие от интеллигентов с крестьянами Иосиф жил дружно, что видно по многим мелочам, хотя бы по тому, что для него прятали ружье в тайге, что подарили собаку… Он участвовал в их застольях, пел песни, совершая «бартерные сделки»: крестьяне перенимали от него революционные песни, а он от них — русские народные. Пел иногда и грузинские, но редко. А дети вообще делали с ним, что хотели. Именно в этой ссылке он впервые по-настоящему узнал русский народ — не интеллигенцию, не рабочих больших городов, а настоящий народ, глубинный, изначальный, узнал и полюбил на всю жизнь, до такой степени, что сам начал считать себя русским. Однажды его сын Василий под большим-большим секретом сказал своему приемному брату Артему: «А ты знаешь, мой папа раньше был грузином…».

Была в Курейке и еще одна проблема, для горячего кавказца — серьезная. Дело в том, что здесь было мало женщин — меньше, чем мужиков, и не было вдовушек, к которым можно ходить по ночам, а за роман с мужней женой в Сибири, с ее простыми нравами, можно и топором по голове получить. И тогда Иосиф, это уже почти достоверно установлено, стал жить с молоденькой крестьянкой Лидой Перепрыгиной, которой было в ту пору 14 лет. Вроде бы у нее было от него двое детей. Первый младенец умер, второй, Александр, остался жив. Уехав из ссылки, Иосиф напрочь забыл и про нее, и про ребенка. Позднее Лида Перепрыгина вышла замуж за крестьянина, который усыновил мальчика. Тот вырос, выучился, участвовал в войне, дослужился до майора, затем работал в Красноярске и умер в 1967 году. На высокое родство он никогда не претендовал.

Иосиф Джугашвили никогда не был аскетом, да и смешно упрекать молодого здорового мужика за связи с женщинами. Но тут речь идет не о женщине, а о молоденькой девушке. В его жизни такое случалось два раза, и оба раза за таким романом следовал законный брак. И даже его второй жене, Наде Аллилуевой, было все-таки не четырнадцать, а семнадцать. То есть, если речь идет о монстре, то все ясно, монстр — он и есть монстр, и если он расстреливал людей миллионами, то почему бы и с девочками не спать. Однако ни до того, ни после того Иосифа в совращении малолетних никто не обвинял. Так что же такое вышло с Лидой Перепрыгиной?

Недавно была рассекречена записка председателя КГБ И.А. Серова, составленная им в 1956 году по поводу «письма Еремина». Сотрудник, посланный в Сибирь, заодно раскопал и присовокупил к своему докладу и историю с Лидой, правда, перепутав в ней все, что можно и доказав, что даже работник органов так изучал историю родной партии, что не знает биографии вождя. «По рассказам гражданки Перелыгиной[45], — говорится в записке, — было установлено, что И. В. Сталин, находясь в Курейке, совратил ее в возрасте 14 лет и стал сожительствовать. В связи с этим И. В. Сталин вызывался к жандарму Лалетину для привлечения к уголовной ответственности за сожительство с несовершеннолетней. Как рассказывала в мае с.г. Перелыгина, у нее примерно в 1913 г. родился ребенок, который умер. В 1914 г. родился второй ребенок, который был назван по имени Александр. По окончании ссылки Сталин уехал. И она была вынуждена выйти замуж за местного крестьянина Давыдова, который и усыновил родившегося мальчика Александра»[46].

С одной стороны, вполне убедительный документ — как же, КГБ составлял! С другой — несколько странный в профессиональном отношении. Во-первых, в нем перепутана фамилия крестьянки, с которой, если верить документу, его составитель (не генерал Серов, конечно, но кто-то из его людей) беседовал лично. Кроме того, в нем говорится, что первый ребенок родился в 1913 году — но, извините, Сталин приехал в Курейку лишь весной 1914-го, так что ребенок от него ну никак не мог родиться раньше 1915 года. Конечно, на таежном станке немудрено и год перепутать, но должна же женщина знать, в каком году она сама родилась и сколько ей было лет, когда у нее родился первый ребенок! Не до такой же степени они не наблюдали время! Кроме того, все они были крещеные и должны были иметь метрические свидетельства — и сама Лида, и ее дети, война в тех местах не гуляла, так что выяснить все это было совсем нетрудно. Но сотрудник, конечно же, ничего проверить не соизволил. Вот тебе и всезнающее «министерство правды»!

История эта вообще довольно странная. В таком населенном пункте, как станок Курейка, скрыть что бы то ни было совершенно невозможно — здесь все знают все обо всех. За совращение молоденькой девушки в Сибири тоже можно было и топора отведать, тем более, что у девушки было пятеро братьев. Но Иосиф не женится на Лиде и не требует перевода из Курейки, хотя уж в этом случае пристав поспешил бы убрать его «от греха», — значит, никто от него ничего не требует и ничем не грозит. Напротив, примерно в июне 1914 года он совершенно открыто переходит жить к Перепрыгиным, нисколько не боясь братьев Лиды (отца и матери у них не было, в семье было пятеро братьев и две сестры).

Нет, что-то тут не так. Понятно, генерал Серов, который никогда не принадлежал к числу правдолюбцев, в 1956 году не стал бы интересоваться несообразностями этого дела, хотя можно было бы попытаться установить хотя бы даты рождения Лиды и ее сыновей. Но зачем? Если бы таким образом можно было найти дополнительный компромат на Сталина — тогда другое дело, но зачем искать какие-либо аргументы в его пользу? Социальный заказ был совсем другим.

Есть версия, однако, которая объясняет все. Сталин и Свердлов были не единственными ссыльными в Курейке. Кроме них весной 1914 года там находилось еще несколько уголовников, которым тоже нужны были женщины, а вот уж уголовная публика ни возрастом, ни невинностью никогда не смущалась. Кстати, как раз весной 1914 года в Курейку пожаловал сам пристав Кибиров, главный в Туруханском крае, после чего всех уголовных из станка убрали. Гораздо более вероятно, и по срокам, и по психологическим нюансам, что Лиду совратил как раз один из уголовных, и ее первый ребенок был от него. В таком случае и визит пристава был оправдан, и то, что уголовных срочно убрали из станка, потому что это как раз тот случай, когда топоры очень даже могли пойти в ход. Ну а девушка… в этом случае кавказская мораль уже не признает со стороны мужчины каких-либо обязательств, да и братья-сибиряки не имеют морального права очень уж настойчиво требовать женитьбы.

Что же касается второго ребенка Лиды, то Сталин от него и не отказывался. «Тетки, — вспоминает Светлана Аллилуева, — говорили мне, что во время одной из сибирских ссылок он жил с местной крестьянкой и что где-то теперь живет их сын, получивший небольшое образование и не претендующий на громкое имя»[47]. От кого Аллилуевы могли знать об этом? Только от одного человека — от самого Сталина.

О том, как была устроена жизнь Иосифа в Курейке, сохранилось свидетельство Веры Швейцер, жены Сурена Спандаряна. Эти люди были самыми близкими его друзьями в туруханской ссылке, и уж они-то никогда не жаловались на «тяжелый характер Кобы». Итак, она пишет: «Тайком от стражников, зимой мы… поехали в Курейку к Сталину. Нужно было разрешить ряд вопросов, связанных с происходившим тогда судом над думской фракцией большевиков и с внутрипартийными делами.

Это были дни, слитые с ночами в одну бесконечную полярную ночь, пронизанную жестокими морозами. Мы мчались на собаках по Енисею без остановки. Мчались под нескончаемый вой волков.

Вот и Курейка… У нас с Иосифом была радостная, теплая встреча. Нашему неожиданному приезду Иосиф был необычайно рад. Он проявил большую заботу о нас. Мы зашли в дом. Небольшая квадратная комната, в одном углу — деревянный топчан, аккуратно покрытый тонким одеялом, напротив рыболовные и охотничьи снасти — сети, оселки, крючки. Все это изготовил сам Сталин. Недалеко от окна продолговатый стол, заваленный книгами, над столом висит керосиновая лампа. Посреди комнаты небольшая печка — "буржуйка", с железной трубой, выходящей в сени. В комнате тепло, заботливый хозяин заготовил на зиму много дров. Мы не успели снять с себя теплую полярную одежду, как Иосиф куда-то исчез. Прошло несколько минут, и он снова появился. Иосиф шел от реки и на плечах нес огромного осетра. Сурен поспешил ему навстречу, и они внесли в дом трехпудовую живую рыбу.

— В моей проруби маленькая рыба не ловится, — шутил Сталин, любуясь красавцем-осетром.

Оказывается, этот опытный рыболов всегда держал в Енисее свой самолов (веревка с большим крючком для ловли рыбы). Осетр еле помещался на столе. Сурен и я держали его, а Иосиф ловко потрошил огромную рыбу. За столом завязался разговор.

— Что слышно из России, какие новости? — расспрашивал Сталин.

Сурен рассказывал все, что знал о войне, о работе подпольных организаций, о связи с заграницей. Особенно долго шел разговор о войне. Когда Сурен рассказывал подробности о суде над думской фракцией и о предательстве Каменева, Сталин ответил Сурену:

— Этому человеку нельзя доверять — Каменев способен предать революцию»[48].

И ведь как в воду глядел!

Время от времени и сам Иосиф приезжал в Монастырское, в гости или же за почтой, и всегда навещал друзей. Но к марту 1916 года Спандаряну, который и так был болен, стало совсем плохо. Он направил депутату Думы Пападжанову письмо с просьбой походатайствовать о его переводе в другое, лучшее по климату место. Назначили медицинское обследование, которое состоялось в мае. Врачи нашли у Спандаряна запущенную форму туберкулеза, и в августе он был освобожден от вечного поселения с разрешением проживать везде, кроме столиц и крупных городов. Ему могли разрешить жительство хоть в Зимнем дворце, это бы ничего не изменило — 11 сентября Сурен Спандарян умер в Красноярске. Судьба ссыльного, от которой сумел уйти Джугашвили, настигла его друга.

Иосиф ничего не знал о том, что происходит с Суреном. Летом 1916 года он не приезжал в Монастырское. Есть смутные сведения о том, что вроде бы этим летом он пытался бежать, а может быть, речь шла всего лишь о самовольной отлучке — так или иначе, весной и летом он не появлялся в Монастырском, зато его видели в Енисейске. Депутат-большевик Бадаев вспоминал, что однажды власти вызвали Иосифа в Красноярск, а на обратном пути, сумев обмануть бдительность конвоя, он заехал в Енисейск повидаться с жившими там ссыльными. Когда он вернулся, то уже не застал в Монастырском ни Спандаряна, ни Веры Швейцер, и никто ничего не знал об их судьбе. Он писал кому только можно, наводя справки о друзьях. Письмо с извещением о смерти Сурена пришло в Монастырское с опозданием, когда Иосифа там уже не было.

В октябре 1916 года вышло распоряжение правительства о призыве административно-ссыльных на военную службу, что было большой глупостью, ибо революционеры только и мечтали о возможности работать в действующей армии. Правда, в газете «Енисейский край» говорилось, что Департамент полиции исключил часть ссыльных ввиду особой неблагонадежности, но Джугашвили это странным образом не коснулось, и он был включен в список призывников. Получив повестку, он тут же выехал в Монастырское, о чем в одном из писем упоминает Свердлов, которого на войну почему-то не взяли. В середине декабря партию призывников отправили из Монастырского. Зимний путь длиннее летнего, и в Красноярск они прибыли лишь в начале февраля 1917 года.

Только тут обнаружилось, что Иосиф непригоден для военной службы из-за больной руки. А поскольку обратная дорога заняла бы два месяца, а до окончания срока ссылки оставалось всего четыре, то ему разрешили отбыть остаток срока в Ачинске, ибо бежать для него уже явно не имело смысла. На новое место он приехал в 20-х числах февраля, как раз тогда, когда в Петрограде начались рабочие волнения. До победы Февральской революции оставалась неделя.

2 марта Николай II отрекся от престола. В тот же день из столицы в Ачинск ушла телеграмма: «Петроград. Ачинск. Депутату Муранову. Все в руках народа. Солдаты, Временное правительство, президиум. Тюрьмы пусты. Министры арестованы, государыня охраняется нашими. Кронштадт наш, окрестности и Москва примыкают». В тот же день вышло распоряжение об освобождении ссыльных депутатов Государственной думы. 8 марта ссыльные выехали из Ачинска в Петроград, и 12 марта они уже были в столице. А 14 марта вышел номер «Правды», в котором была напечатана статья Иосифа Джугашвили, подписанная одним из его псевдонимов, а именно: «Сталин». Иосиф Джугашвили стал Сталиным и, как оказалось, навсегда.

Именно сибирская ссылка стала переломным моментом для этого человека еще в одном смысле. Светлана Аллилуева вспоминала: «Отец полюбил Россию очень сильно и глубоко, на всю жизнь. Я не знаю ни одного грузина, который настолько бы забыл свои национальные черты и настолько сильно полюбил бы все русское. Еще в Сибири отец полюбил Россию по-настоящему: и людей, и язык, и природу… У него навсегда сохранилась эта любовь».

Примечания:

1

Московская правда. 30 марта 1989 г.

2

Цит. по: Логинов В. В тени Сталина. М., 2000. С. 18.

3

Похлебкин В. Великий псевдоним. М., 1996. С. 113–114.

4

Такер Р. Сталин. Путь к власти. 1879–1929. М., Прогресс. 1990. С. 75.

11

История, имевшая место быть 14 декабря 1825 года, когда выведенные на Сенатскую площадь солдатики были свято уверены, что Конституция, за которую они выступают, — супруга царевича Константина.

12

Пажитнов К Положение рабочего класса в России. СПб., 1908. С. 168.

13

Пажитнов К. Указ. соч. С. 54.

14

Пажитнов К. Указ. соч. С. 18.

15

Пажитнов К. Указ. Соч. С. 13–16.

16

Иремашвили И. Сталин и трагедия Грузии. Берлин., 1931. С. 233.

17

Яковлев Н. Сталин: путь наверх. М., 2000. С. 43.

18

Цит. по: Радзинский Э. Сталин. М., 1997. С. 68.

19

Цит. по: Островский А. Кто стоял за спиной Сталина. М., СПб, 2002. С. 604.

20

Островский А. Кто стоял за спиной Сталина. С. 494–495.

21

Островский А. Кто стоял за спиной Сталина. С. 494–495.

22

Яковлев Н. Сталин: путь наверх. С. 43.

23

Островский Л. Указ. Соч. С. 185.

24

Островский А. Указ. Соч. С. 192.

25

Островский Л. Указ. Соч. С. 199.

26

Иремашвили И. Сталин и трагедия Грузии. Берлин, 1931. Цит. по: Гусляров Е. Сталин в жизни. М., 2003.

27

Волкогонов Д. Триумф и трагедия. Политический портрет И.В.Сталина. М., 1994. С. 49–50.

28

Алданов М. Сталин. Литература русского зарубежья. М., 1991.

29

Цит. по: Логинов В. В тени Сталина. М., 2000.

30

Весной 1909 года Джугашвили не было в тюрьме. Вероятно, имеется в виду 1908 или 1910 год.

31

Островский А. Кто стоял за спиной Сталина. С. 318.

32

Островский А. Указ. Соч. С. 345.

33

Островский А. Указ. Соч. С. 362.

34

Островский А. Указ. Соч. С. 369.

35

Официальная справка ЦГАОР, цит. по ст.: Серебрякова 3. Еще раз о провокаторстве Сталина. В сб. Был ли Сталин агентом охранки? М., 1998. С. 419.

36

Арутюнов Г., Волков Ф. Перед судом истории // Был ли Сталин агентом охранки? М., 1998.

37

Кстати, уже упоминавшийся Б. Суварин придерживается прямо противоположного мнения: «Железняков был капитаном жандармерии (ротмистром), и его петербургский шеф не стал бы обращаться к нему "Милостивый Государь" и не завершил бы письма столь вежливой формулой» (Был ли Сталин агентом охранки? С. 267).

38

Был ли Сталин агентом охранки? М., 1998. С. 419–422.

39

Цит. по: Островский А. Кто стоял за спиной Сталина. С. 395–398.

40

Ярославцев В. Пантеон генералиссимуса // Российская газета. 1992. 21 марта.

41

Микоян С. Аскетизм вождя // Огонек. 1989. № 15.

42

Хрущев И. Время. Люди. Власть. М., 1999. Т. 2. С. 119.

43

Волков Ф. Взлет и падение Сталина. М., 1992. С. 35.

44

Цит. по: Островский А. Кто стоял за спиной Сталина. С. 304–404.

45

Хоть бы фамилию соизволил проверить!

46

Островский А. Кто стоял за спиной Сталина. С. 407.

47

Аллилуева С. Только один год // Двадцать писем другу. М., 2000. С. 330.

48

Цит. по: Островский А. Кто стоял за спиной Сталина. С. 426.