Проблема эволюции первобытной экономики относится к числу наименее разработанных в этноэкономической литературе. Современные зарубежные специалисты по экономической антропологии (этнологии), как правило, вообще отказываются ставить вопрос о стадиях эволюции первобытных экономических отношений. Они в основном ограничиваются выделением и описанием различных форм экономических отношений, нередко при этом подчеркивая, что данные формы нельзя рассматривать как стадии развития.

Исследователей, стоящих на позициях марксизма, всегда характеризовало стремление подойти к первобытной экономике исторически. Однако обращаясь к первобытным производственным отношениям, они чаще всего изображали их эволюцию как процесс разложения первобытного коллективизма. При этом нередко упускалось из вида, что сам первобытный коллективизм не оставался неизменным. В течение длительного периода первобытно-коммунистические отношения развивались, меняли формы, одна их стадия развития сменялась другой. И даже когда они начали вытесняться и заменяться иными отношениями, этот процесс вряд ли можно охарактеризовать как разложение первобытного коммунизма.

Для этапа раннего первобытного общества была характерна полная собственность раннепервобытного социоисторического организма[2], ранней первобытной общины как на предметы потребления, прежде всего пищу, так и на средства производства. Эта собственность проявлялась в том, что каждый член первобытной общины имел право на долю продукта, добытого другими ее членами, исключительно лишь в силу свой принадлежности к этой социальной единице.

Раннепервобытная община была подлинным коллективом, настоящей коммуной. В ней действовал принцип: от каждого - по способностям, каждому - по потребностям. Соответственно отношения собственности, отношения распределения в этой коммуне следует называть коммунистическими (первобытно-коммунистичес-кими), или коммуналистическими. Раннепервобытное общество было обществом первобытно-коммунистическим, или коммунали-стическим.

Понять причину существования на данной стадии общественного развития именно этих, а не иных экономических, производственных отношений помогают два важнейших понятия экономической этнологии: понятие жизнеобеспечивающего продукта и понятие избыточного продукта.

Жизнеобеспечивающий продукт - общественный продукт, абсолютно необходимый для поддержания физического существования членов первобытного коллектива. Весь общественный продукт, превышающий этот уровень, - продукт избыточный. Избыточен этот продукт вовсе не в том смысле, что не может быть потреб-лен членами общества, а лишь в том, что и без него возможно их нормальное физическое, а тем самым и социальное существование.

Пока весь общественный продукт был жизнеобеспечивающим, никакое другое распределение, кроме коммуналистического, не могло существовать. Любая другая форма распределения привела бы к тому, что часть членов общества получила бы меньше продукта, чем необходимо для поддержания их существования, и, в конце концов, погибла бы. А это привело бы к деградации и распаду самой общины. Появление сравнительно небольшого избыточного продукта также не могло сколько-нибудь существенно изменить ситуацию.

Таким образом, отношения полной собственности коллектива на весь общественный продукт, прежде всего пищу, диктовались объемом этого продукта в расчете на душу его члена, то есть про-дуктивностью общественного производства. А продуктивность общественного производства - это показатель уровня развития тех сил, которые создают общественный продукт, то есть производительных сил общества.

Возникнув, коммуналистические отношения постоянно развивались. Самая ранняя их форма начала возникать вместе с человеческим обществом. Эти отношения состояли в том, что каждый член праобщины получал свободный доступ к добыче. Он мог, никого не остерегаясь, подойти к туше, оторвать кусок и тут же съесть его. Если этого было недостаточно, он мог взять и потребить другой кусок. Но унести хотя бы небольшую часть мяса с собой он не имел права, ибо это означало бы отстранение всех остальных от доступа к данной части продукта. А это, как указывалось в предшествующем выпуске, считалось нарушением первой в истории человечества нормы поведения и сурово наказывалось. Беря кусок за куском, человек должен был следить за тем, чтобы в результате этих его действий ни один член коллектива не остался бы совсем без мяса. Это тоже расценивалось как отстранение им других членов коллектива от добычи и соответственно каралось. При этой форме коммуналистического распределения никто не получал свою долю от кого-то. Он просто брал ее из общего фонда. Поэтому такого рода отношения можно было бы назвать разборно-коммуналистическими.

Если судить по описаниям некоторых этнографов, в ряде исследуемых ими обществах такие отношения не только бытовали, но и были чуть ли не единственно существующими. Таково, например, относящееся к началу XX в. сообщение датского этнолога Кнуда Расмуссена об одной из групп эскимосов нетсилик (Северная Канада). “Люди одного и того же селения, - писал он об уткиликьялингмиют, - живут совместно летом и зимой в состоянии такого резко выраженного коммунизма, что у них не существует даже дележа охотничьей добычи. Все мясо поедается совместно столь быстро, сколь это возможно, хотя мужчины и женщины едят раздельно".[3]

Это и другие подобного же рода сообщения все же вызывают сомнения. Скорее всего в этих обществах, наряду с разборно-коммунистическими отношениями существовали и другие, более поздние формы коммуналистических отношений, на которые эти ученые не обратили внимания.

Одна из важных особенностей развития первобытных социально-экономических отношений заключается в том, что возникновение новой их формы не означало полного исчезновения старой. Оно на первых порах означало лишь сужение сферы действия старых форм. Последние еще долго продолжали существовать наряду со новыми, причем совершенно не обязательно лишь в форме пережитка. Как отмечают почти все исследователи, в развитых первобытных социоисторических организмах обычно одновременно действовало несколько разных систем распределения общественного продукта, а также и несколько форм обмена.

По-видимому, все бывшие предметом исследования этнологов первобытные общества давно уже миновали стадию, на которой разборно-коммуналистические отношения были единственными. Но во многих этих обществах разборно-коммуналистические отношения продолжали существовать наряду с более высокими формами социально-экономических связей. Чаще всего они сохранялись в сфере распределения пищи.

Суть разборно-коммунистических отношений заключалась в том, что вся пища находилась не только в полной собственности, но и в безраздельном распоряжении коллектива. Ею мог распоряжаться только коллектив в целом, но ни один из его членов, взятый в отдельности. Каждый член коллектива имел право на долю продукта, но она не поступала ни в его собственность, ни в его распоряжение, а только в его пользование. Он не мог ее употребить для какой-либо иной цели, кроме непосредственного физического потребления. Вследствие этого процесс потребления был одновременно и процессом распределения.

Наглядным воплощением основной особенности этих отношений - перехода пищи только в потребление индивида, в его желудок, но не в его собственность и даже распоряжение - был способ распределения и одновременно потребления пищи, бытовавший у целого ряда эскимосских групп. Большой кусок мяса шел по кругу. Каждый мужчина отрезал от него такую порцию, которую мог взять в рот, и передавал следующему, который проделывал то же самое. К тому времени, когда кусок возвращался к тому же человеку, последний успевал прожевать и проглотить первую порцию и отрезал вторую. И таким образом кусок циркулировал до тех пор, пока его не съедали. Подобным же образом шел по кругу и сосуд с супом. Каждый делал глоток и передавал следующему.

Сходные порядки существовали у некоторых групп бушменов. У них большой кусок также переходил от одного присутствующего к другому и каждый при этом брал для себя весьма умеренную долю. Если пищи было мало, то брали ровно столько, сколько можно было проглотить за один прием. В связи со сказанным выше нельзя не вспомнить, что в русском языке слово “кусок" происходит от глаголов "кусать”, ”откусывать”.

В этом же способе распределения находила яркое выражение и еще одна важнейшая особенность данных отношений - обеспечение доступа к пище всех членов коллектива. Ни один член коллектива не мог удовлетворять свою потребность за счет подавления потребностей других его членов. Пока пища имелась - доступ к ней был открыт для всех.

В силу неотделимости процесса распределения от процесса потребления все, что еще не потреблено, продолжало на стадии, когда эти отношения были единственно существующими, находиться в полной собственности и распоряжении всего коллектива. Поэтому каждый член коллектива имел равное с остальными право на долю еще не потребленного продукта. Он мог взять часть его, но с таким расчетом, чтобы это не лишило остальных членов коллектива возможности удовлетворить свои потребности.

Основную массу жизнеобеспечивающего продукта в первобытном обществе составляла пища. Разборно-коммуналистические отношения и возникли прежде всего как отношения собственности на пищу и распределения пищи. Но, возникнув, они неизбежно распространялись и на все вещи, которые подлежали распределению между членами коллектива.

Вещи, находившиеся в разборно-коммуналистической собственности, не могли переходить ни в собственность, ни даже в распоряжение индивидов. Единственным собственником и распорядителем оставался коллектив в целом, а отдельные его члены могли лишь потреблять вещи, пользоваться ими. В силу того, что вещи находились в полной собственности и полном распоряжении коллектива, право пользоваться каждой из них имел любой член общества. Но если вещь была предназначена для индивидуального, а не коллективного пользования, то в каждый данный момент реализовать это право, т.е. физически потреблять ее, мог только один человек. В применении к таким условиям распределение было не чем иным, как реализацией отдельными членами коллектива их права пользоваться вещами, находящимися в полной собственности коллектива.

И здесь мы сталкиваемся с различием в распределении пищи и вещей, вытекающим из различия между физическим потреблением пищи и физическим потреблением вещей. Данную порцию пищи можно было потребить только раз. Съеденная пища переставала существовать и тем самым выпадала из последующего распределения. Иными словами, право на каждую конкретную долю пищи могло быть реализовано только один раз.

В отличие от пищи каждой конкретной вещью можно было пользоваться неоднократно в течение более или менее длительного времени. Поэтому неоднократный характер могло носить и распределение вещи. Право на потребление вещи могло быть реализовано в каждый конкретный момент только одним лицом. Пока он пользовался вещью, права всех остальных членов коллектива на эту вещь носили лишь потенциальный характер. Но как только он переставал пользоваться вещью, любой член коллектива мог реализовать это свое право.

У австралийцев йир-йоронт, как и у подавляющего большинства народов первобытного общества, вещи непрерывно переходили из рук в руки. И в числе других способов их перехода от одного лица к другому один из исследователей называет “апроприацию", определяя последнюю как такое взятие вещи без разрешения владельца, которое не представляет собой кражу, является законным.

Вполне понятно, что разборно-коммуналистической была собственность лишь на пищу, а также на те вещи, пользоваться которыми можно было лишь индивидуально. Вещи, которыми пользовались коллективно, не распределялись между членами коллектива и тем самым не шли в разбор. Они находились просто в коммуналистической собственности. В такой собственности находилась, в частности, земля и ее ресурсы.

Разборно-коммуналистические отношения являются первой формой коммуналистических связей. Они соответствуют такому уровню развития производительных сил, при котором весь создаваемый обществом продукт является жизнеобеспечивающим. Но развитие производительных сил рано или поздно привело к появлению более или менее регулярного избыточного продукта. Это сделало неизбежным перестройку производственных отношений.

Долгое время в науке и за ее пределами господствовало убеждение, что, по крайней мере, ранние первобытные охотники и собиратели при всем своем старании не были способны произвести продукта больше, чем его было необходимо для обеспечения их выживания, что все их время было поглощено упорной борьбой за существование. Проведенные в последние десятилетия исследования в значительной степени подорвали такого рода представление.

В этом отношении особенно интересны наблюдения американского этнолога Ричарда Ли над бушменами кунг области Добе (пустыня Калахари). В неделю каждый взрослый бушмен тратил на добывание пищи в среднем 2,4 дня или 20 часов, что составляет примерно 3 часа в день. При этом мужчины уделяли добыванию пищи 2,7 дня, женщины - 2,1. Если принять во внимание изготовление орудий и других вещей, строительство шалашей, домашние дела и вообще всю трудовую деятельность, то мужчины работали в неделю 44,5 часов, женщины - 40,1 часа, что в среднем дает 42,3 часа в неделю, или 6 часов в день. 20 часов в неделю было достаточно, чтобы обеспечить каждому дневной рацион в 2355 калорий, содержащий при этом 96,3 г протеина. И бушмены кунг - не исключительное явление. Примерно такие же цифры приводят многие другие исследователи.

Основываясь на этих данных, американский этнограф Маршалл Салинз охарактеризовал охотников и собирателей как живущих в “первоначальном обществе изобилия”. Однако в целом, если и можно говорить об изобилии в обществе охотников и собирателей, то весьма относительном. Наряду с периодами, когда пищи хватало, были и такие, когда добыть ее было нелегко. Голодовки были нередким явлением, особенно у охотников, живших в условиях Крайнего Севера. Но несомненен факт, что у охотников и собирателей, начиная с какого-то момента, появляется немало свободного времени. А это означает, что на каком-то этапе развития они оказались в состоянии регулярно производить избыточный продукт. И почти все они со временем начали его создавать.

Пока не было регулярного избыточного продукта, общество не могло позволить ни одному из своих членов использовать создаваемый в нем продукт для каких-либо других целей, кроме физического его потребления. С появлением регулярного избыточного продукта объективная необходимость в такого рода ограничении отпала. Возникла реальная возможность использования членами коллектива созданного в нем продукта и для иных целей. И эта возможность рано или поздно с неизбежностью превратилась в действительность.

Реализация этой возможности была во многом ускорена одной из важных особенностей структуры первоначального готового человеческого общества. Как было показано в первом выпуске, пришедшая непосредственно на смену праобщине первобытная коммуна была одновременно и родом. Суть рода как определенного объединения людей заключалась в акойтии (от греч. а - не, койтус -половой акт), т.е. в абсолютном запрете половых отношений между его членами. Поэтому члены рода с неизбежностью должны были искать половых партнеров за его пределами, в других родах. Такое обыкновение в этнографической науке принято именовать экзогамией (от греч. экзо - вне и гамос -брак), хотя более точным был бы другой термин - экзокойтия.

Возникновение рода-коммуны было одновременно и появлением системы, состоящей из двух родов, связанных отношениями группового брака, - дуально-родовой организации. Реальный групповой брак не был суммой браков между индивидами, как его нередко понимают. На первых этапах своего развития он не только не предполагал, а наоборот, исключал браки между индивидами. Ведь половые и брачные отношения - не одно и то же. Половые отношения могут существовать и без брачных. Брачные отношения, включая в себя половые, никогда к ним не сводятся. Брак есть определенная социальная организация отношений между полами. Он предполагает наличие определенных, признанных обществом прав и обязанностей между связанными им сторонами.

Такие права и обязанности по отношению друг к другу существовали у родов, составлявших дуальную организацию. Каждый из них, строжайше запрещая половые отношения между своими членами, предписывал своим членам вступать в половые отношения с членами другого рода. Этим социальное регулирование половых отношений на первых порах и ограничивалось.

Для каждого конкретного человека обязанность вступать в половые отношения с членами другого рода являлась лишь указанием на круг лиц, внутри которого он имел право искать полового партнера и только. Кто же из данного круга лиц становился его половым партнером и на какое время - это определялось лишь доброй волей вступавших с связь. Вступление в половые отношения лиц, принадлежавших к разным родам, не давало им никаких прав друг на друга и не накладывало никаких обязанностей по отношению друг к другу. Индивиды, сами по себе взятые, не состояли в браке. Браком были связаны лишь две группы, два рода.

Вполне понятно, что члены родов, составлявших дуальную организацию, жили раздельно. Каждый из родов был самостоятельным социоисторическим организмом, первобытной общиной. В этих условиях человек всю жизнь принадлежал к коллективу, в котором родился, т.е. к тому, к которому принадлежала его мать. Поэтому первоначальные роды были материнскими.

Это отнюдь не означало, что принадлежность к роду определялась по матери. Человек принадлежал к данному роду вовсе не потому, что к нему принадлежала его мать, а потому, что от рождения входил в состав данного коллектива и ни в какой другой входить не мог. И лишь в последующем связь с матерью приобрела общественное значение. Она определяла его место в системе родственных отношений, а когда род перестал совпадать с общиной, то и его принадлежность к роду. Но на протяжении очень длительного времени только эта единственная линия родства и принималась обществом во внимание. Не предпринималось никаких попыток проследить линии родства, связывающие человека с другими членами рода. Не было никакого представления об общем предке всех членов рода. Ранний род в отличие от более позднего был беспредковым. Единственной формой, в которой осознавалось единство всех членов рода, был тотемизм. Всех членов рода объединяло наличие у всех их одного тотема.

Как было показано в первом выпуске, еще поздняя праобщина была подразделена на две обособленные группы, одну из которых составляли юноши и взрослые мужчины, а другую женщины и дети. Подобного рода обособление продолжало существовать и в роде-коммуне. Мужская и женско-детская группы в известной степени жили раздельно. Существовали мужские и женские хижины или группы хижин. Раздельно они и питались. По достижении определенного возраста мальчики переходили из женско-детской группы в мужскую. Женщины всю жизнь оставались в своей группе.

Отношения между полами, существовавшие на начальном этапе раннепервобытного общества, нашли свое отражение в самых ранних системах родства. Одна из важнейших особенностей любых терминов любых систем родства состоит в их относительном характере. Она наиболее ярко проявляется в самых поздних, описательных, или линейно-степенных, системах, характерных для классовых, цивилизованных обществ. Эти системы отчетливо эгоцентричны.

Отсчет родства в них всегда ведется от одного индивида (“я”, “эго”), выступающего в роли центра системы. От него отходят линии родства, связывающие его с другими индивидами. Одни индивиды выступают по отношению к нему как его родители (отец и мать), другие - как его братья и сестры, третьи - как его дети (сыновья и дочери) и т. п. И сам он выступает по отношению к одни людям как, скажем, сын, по отношению к другим - как брат, по отношению к третьим - как отец и т. п.

В самых ранних системах фиксируются отношения не непосредственно между индивидами, а между их группами и только тем самым между индивидами. В этих системах нет линий родства, кроме одной, которая связывает индивида либо только с матерью, либо только с отцом. Эта одна единственная линия, которую можно назвать филиацией, определяет его принадлежность к одной из групп родства и тем самым его отношение ко всем другим людям, входящим как в его группу, так и во все остальные.

В классификационных, или групповых, системах родства термин родства обозначает не линию (или несколько линий) родства, связывающую индивида с другим человеком (или несколькими другими людьми), а тем самым и этого другого человека (или этих других людей) , как это имеет место в линейно-степенных системах, а каждого человека, принадлежащего к одной из групп родства. Каждая из существующих групп родства выступает по отношению к другим группам по-разному. Отсчет ведется от группы, к которой принадлежит индивид, определяющий свое место в системе отношений родства. Групповые системы родства являются одновременно и группоцентрическими и эгоцентрическими. Поэтому их термины тоже являются относительными.

Можно представить групповую систему родства, в которой существует всего лишь два термина: один для обозначения каждого из членов своего рода, другой - для обозначения каждого из членов другого рода, составляющего вместе с первым дуальную организацию. Но вряд ли такая система когда-либо существовала.

Ведь для каждого человека на данном этапе было важно не просто отличить члена своего рода от члена союзного рода. Для мужчин важнее всего терминологически закрепить отличие женщин своего рода, половая связь с которыми была преступлением, от женщин союзного рода, половые отношения с которыми были не просто возможны, но обязательны.

То же самое в полной мере относится к женщинам. Для них соответственно все мужчины подразделялись на две качественно отличные категории, с одной из которых половые отношения были не только возможны, но и обязательны, а с другой - абсолютно воспрещены. И это различие требовало закрепления в терминологии. Таким образом, скорее всего в самых ранних системах родства было четыре термина: один для обозначения мужчин своего рода, второй - женщин своего рода, третий - мужчин союзного рода, четвертый - женщин союзного рода.

Следующий шаг был связан с дальнейшими усилиями общества уменьшить возможность конфликтов на почве соперничества в сфере отношения полов, которая отнюдь не исчезла полностью после возникновения абсолютной родовой акойтии. Он состоял в введении еще одного ограничения отношений между полами. Если раньше мужчина мог вступать в половые отношения с любой женщиной союзного рода, то теперь - только с теми из них, которые принадлежали к одному с ним поколению. Соответственно и женщина могла иметь половые связи только с теми мужчинами союзного рода, которые принадлежали к одному с ней поколению.

Такая практика с неизбежностью потребовала фиксации различий между поколениями, терминологического разграничения мужчин и женщин, принадлежащих к разным поколениям. В результате появились термины для обозначения двух сменяющих друг друга поколений. Эти термины были не эгоцентрическими и группоцентрическими, а как принято говорить, социоцентрическими. Они носили не относительный, а абсолютный характер и поэтому не были терминами родства. Примерами могут послужить термины tako и lavo у некоторых групп жителей о. Вити Леву (острова Фиджи). Если отец человека (род у фиджийцев был отцовским) был tako, то сам он становился lavo, его дети tako, внуки lavo и т. д.

С появлением социоцентрических терминов для обозначения альтернативных поколений изменилась и система родства. В идеале она должна была включать теперь 12 терминов. Шесть из них обозначали членов моего рода: (1) мужчина моего рода поколением старше меня; (2) мужчина моего рода моего поколения; (3) мужчина моего рода поколением моложе меня; (4) женщина моего рода поколением старше меня; (5) женщина моего рода и моего поколения; (6) женщина моего рода поколением моложе меня. Другие шесть обозначали членов союзного рода: (7) мужчина союзного рода поколением старше меня; (8) мужчина союзного рода моего поколения; (9) мужчина союзного рода поколением моложе меня; (10) женщина союзного рода поколением старше меня; (11) женщина союзного рода моего поколения; (12) женщина союзного рола поколением моложе меня.

Описанный выше вариант системы родства с разграничением поколений в отличие от предыдущего четырехэлементного не является гипотетическим. Подобного рода системы родства были обнаружены этнографами у целого ряда народов и создали для них много трудностей. Их нередко называют австралийскими. Но самое точное обозначение - дуально-родовые системы.

Исследователи всегда пытались передать термины первобытных систем родства столь привычными для европейцев терминами линейно-степенного родства. Иногда это удавалось, когда они сталкивались с народами, у которых в результате влияния более развитых обществ давно уже была разрушена родовая организация. Но когда они попытались так поступить с описанными выше дуальными системами родства, то их ждал конфуз.

Термин, с которым туземец обращался к отцу, был естественно переведен британскими и американскими этнографами английским словом “father” (“отец”). А затем им оставалось только удивляться тому, что человек называет отцом не только своего собственного отца, но и множество других мужчин. В действительности же у народов с материнским родом этот термин означал - “человек другой половины общества поколением старше меня”. И он не мог быть передан ни одним словом ни английского, ни другого европейского языка, ибо у европейцев отсутствовали подобного рода реалии, а поэтому и соответствующие термины. Термин, с которым туземец обращался к жене, переводился словом “жена”. А потом выяснялось, что так туземец называет не только свою собственную жену, но и множество других женщин. В действительности же этот термин означал - “женщина другой половины общества одного со мной поколения”.

Как уже указывалось в первом выпуске, с такой трудностью столкнулся еще великий американский этнолог Льюис Генри Морган, который, правда, имел дело с более поздними, чем описанные выше, групповыми системами родства, в которых наряду с групповыми уже были термины, имевшие индивидуальное значение. Показав, что существуют качественно отличные системы родства, Л.Г. Морган так и не смог до конца решить эту проблему. Впервые по-настоящему четко качественное отличие групповых, прежде всего дуальных, систем родства от линейно-степенных систем раскрыл британский этнограф Артур Морис Хокарт в своей замечательной работе “Системы родства.”[4]

Данные этнографии позволяют составить конкретное представление об отношениях мужчин и женщин в эпоху безраздельного господства дуально-родового брака.

У многих народов доклассового общества существовала свобода добрачных отношений полов (под браком здесь понимается индивидуальный брак). Но она отнюдь не означала отсутствие какого-либо социального регулирования. Добрачные половые отношения, как и все прочие (брачные, внебрачные), регулировались акойтным (по более привычной терминологии -экзогамным) запретом. Люди, принадлежавшие к одному роду, не могли вступать в половую связь.

Но в остальных отношениях индивиды были свободны. Связи между отдельными лицами носили разный характер. В начале половой жизни связи между молодыми людьми были кратковременными и эпизодическими. В дальнейшем на почве взаимных влечений и симпатий образовывались довольно постоянные пары. Отношения между данным юношей и данной девушкой поддерживались в течение длительного времени и могли завершиться браком, хотя и совсем не обязательно.

Однако, пока брак не был заключен, отношения между партнерами, сколь бы прочными не представлялись, не влекли за собой никаких прав и не накладывали никаких обязанностей по отношению друг к другу. Они никак не санкционировались обществом. Такого рода явление можно было бы назвать парованием. Парование проистекало из взаимного влечения и могло быть в любой момент прекращено по желанию любой из сторон.

Примерно такими и были отношения полов в эпоху безраздельного господства группового брака. Отличие состояло лишь в том, что они не были ограниченным определенным периодом в жизни людей (от наступления половой зрелости до вступления в индивидуальный брак), а длились всю взрослую жизнь. Так как половые партнеры принадлежали к разным коллективам, жившим на известном расстоянии друг от друга, то имели место своеобразные экспедиции мужчин и женщин одного рода к пункту обитания членов другого рода, а также встречи тех и других в заранее обусловленных местах. Пережитки этого - любовные походы юношей и девушек, зафиксированные этнографами во многих первобытных обществах (у бушменов, многих папуасов Новой Гвинеи, на о-вах Тробриан и др.).

Первоначально связи были эпизодическими. Затем возникло парование. В результате каждый взрослый член любого из двух коллективов, состоявших в групповом браке, был не только связан, по крайней мере, с одним взрослым членом другого коллектива, принадлежащим к противоположному полу, но и заинтересован в поддержании такой связи.

И способом закрепления этих связей между индивидами, принадлежащими к разным коллективам, стал обмен пищей, а также и другого рода продуктами между лицами, составлявшими пару. По своей природе этот обмен был качественно отличен от товарообмена. Он принадлежал к той распространенной в доклассовом обществе форме, которая получила название обмена дарами (подарками), или дарообмена.

Как свидетельствуют данные этнографии, суть дарообмена заключается в создании новых или поддержании уже существующих социальных связей между индивидами либо группами индивидов. Данная связь устанавливается, как правило, не по взаимному предварительному соглашению сторон, а по инициативе одной из них, которая предлагает другой стороне дар. Принятие дара означает установление связи. В качестве дара может выступить вещь, которая нужна получателю. Однако он принимает дар и в том случае, если вещь ему абсолютно не нужна. Дело в том, что отказ от дара рассматривается как оскорбление. Если приняв дар, человек получал друга, союзника, то отказавшись принять его, он наживал врага. Поэтому отказ от дара был крайне редким явлением. По существу принятие дара было обязательным.

Ценность дара заключалась не в самой вещи, а в связи, которая устанавливалась в результате дарения между давателем и получателем. Связь эта носила двусторонний характер. Принятие дара накладывало на человека обязательство ответного дара. Природу и время отдара определял сам получатель. Даритель, как правило, не имел права ни потребовать отдара, ни указать на то, что бы он хотел получить в качестве отдара.

Однако свобода отдаривания была ограничена определенными рамками. Важным в дарообмене был принцип не только взаимности, но и зквивалентности. Отдар должен был быть примерно равноценен дару. Отдар не должен был следовать немедленно за даром, ибо это могло быть расценено как стремление возможно быстрее оборвать связь. Подобное действие могло вызвать вражду. Отдар должен был последовать спустя определенное время после дара. Этот промежуток времени никогда точно не определялся, однако не мог быть не только чрезмерно малым, но и чрезмерно большим. Если дарополучатель долгое время тянул с отдаром, то связь обрывалась и даритель из друга превращался во врага. То же самое происходило, если отдар был несоразмерно мал по сравнению с даром.

Если отдар происходил вовремя и был приблизительно эквивалентен дару, то за ним следовал новый дар, и все начиналось сначала. Но если отдариватель особо ценил данную связь, то он в качестве отдара давал заведомо больше, чем получил в качестве дара. Тем самым он ставил первоначального дарителя в положение человека обязанного отдаривать. Тот в свою очередь мог отдарить с избытком над полученным и т.д.

Таким образом, социальная связь, возникшая в результате дара, сохранялась и поддерживалась, пока она функционировала как своеобразный канал, по которому шло встречное движение даров, причем примерно в равном количестве.

Возникновение дарообмена между лицами противоположного пола, принадлежавшими к разным половинам дуальной организации, привело к появлению индивидуального брака. О связи последнего с дарообменом говорят многочисленные этнографические данные.

Но, что в данном случае главное, появление дарообмена привело к существенному изменению коммуналистических отношений. Вместе с дарообменом продукты труда, наряду с потребительной ценностью, приобрели новую, чисто социальную по своей природе ценность - дарообменную. Если раньше вещи можно было только потреблять, то теперь стало не только возможным, но и необходимым их дарить. Но дарить вещи - это значит распоряжаться ими.

Появление дарообмена с необходимостью предполагало. переход по крайней мере части продуктов, являвшихся собственностью коллектива, не только в пользование, но и в распоряжение отдельных его членов. Результатом было движение от разборно-коммуналистической собственности к иной форме коммуналистической же собственности. Если разборно-коммуналистическая собственность предполагала, что все добытое членами коллектива находится не только в собственности, но и в распоряжении общества в целом, а отдельные индивиды только пользуются взятой долей, то характерная черта новой формы коммуналистической собственности заключалась в том, что многие продукты труда, продолжая оставаться собственностью коллектива, перешли в распоряжение отдельных его членов. Произошло своеобразное расщепление между собственностью на продукты труда и распоряжением ими.

Изменение характера собственности наглядно проявилось в изменении природы отношений распределения. Если разбор означал переход доли общественного продукта исключительно лишь в пользование членов коллектива, то новые отношения распределения прежде всего состояли в том, что индивиду выделялась доля общественного продукта, которой он мог распоряжаться. Часть этого продукта он потреблял, часть использовал для разных социальных потребностей, в частности, для дарения. Здесь уже имел место не разбор продукта членами коллектива, а его дележ между ними. Поэтому данные отношения распределения можно было бы назвать дележными, и соответственно новую форму коммуналистических отношений в целом можно было бы именовать дележно-коммуналистическими отношениями.

Существует несколько форм дележно-коммуналистических отношений. Можно выделить два основных типа, которые отличаются друг от друга прежде всего характером первичного распределения общественного продукта. Первый из них в свою очередь может быть подразделен на две формы.

Первый основной тип характеризовался тем, что общественный продукт создавался как находящийся и в собственности, и в распоряжении коллектива. Вещи общественного пользования дальнейшему распределению не подлежали. Иначе обстояло дело с остальными продуктами, поступавшими в собственность и распоряжение коллектива, прежде всего с охотничьей и рыболовной добычей. Она поступала во вторичное распределение, для обозначения которого лучше всего подходит слово дележ.

Слово "дележ" имеет в обыденном употреблении два неразрывно связанных, но отличных смысла. Одно значение слова "дележ" связано с глаголом "делить". Делить между собой люди могут только то, что до этого находилось в их совместной собственности и распоряжении. Такого рода действие есть переход того, что ранее находилось в совместном распоряжении группы лиц, в одних случаях в собственность и соответственно распоряжение меньших групп или отдельных лиц, в других - только в распоряжение, но не в собственность меньших групп или индивидов. В обыденном языке это действие называется не только дележом, но и разделом.

Таким образом, существует два вида раздела: один - переход в собственность, другой - только в распоряжение. Чтобы провести между ними терминологическое различие, мы будем называть первый вид просто разделом, а второй - разделодележом. На рассматриваемой стадии развития из этих двух экономических форм имел место только разделодележ. При нем продукт переходил только в распоряжение отдельных лиц, но не в их собственность. Собственником же продукта по-прежнему оставался социоисторический организм.

Индивидуальное распоряжение продуктом, характерное для дележно-коммуналистических отношений, исследователи нередко именуют личной, индивидуальной или даже частной собственностью. Личное распоряжение вещами, находящимися в общественной собственности, действительно имеет черты, сближающие его с отдельной собственностью. Это особенно отчетливо проявляется в праве передачи вещи, находящейся в личном распоряжении, лицу, принадлежащему к другому коллективу, т. е. иной ячейке общественной собственности. По отношению к членам других коллективов человек выступал как собственник. Но только по отношению к ним. По отношению же к членам своего коллектива он выступал всего лишь как распорядитель долей общественной собственности.

Выше было раскрыто лишь одно из значений слова "дележ". Но оно имеет и другое. Последнее связано с глаголом не "делить", а "делиться". Делиться с другими людьми можно только тем, что находится в личном распоряжении данного человека. Тот или иной индивид обязан делиться вещами с другими людьми только в том случае, если эти вещи находятся в его распоряжении, но не в его собственности, и лишь с теми людьми, которые принадлежат к группе, чьей собственностью эти вещи являются. Такого рода дележ есть переход вещи из распоряжения одного человека, принадлежащего к группе, чьей собственностью эта вещь является, в распоряжение другого человека, принадлежащего к той же самой группе.

Если переход вещи из распоряжения группы в распоряжение отдельного лица, принадлежащего к этой группе, при сохранении собственности на данную вещь за группой, я назвал разделодележом, то переход вещи из распоряжения одного лица в распоряжение другого в рамках общей собственности я буду именовать дачедележом. В данном случае человек делится с другими, давая им вещи, находящиеся в его распоряжении. Таким образом, общественный характер собственности на вещи, выделенные обществом в распоряжение индивида, наглядно проявляется в его обязанности делиться ими с другими членами коллектива.

Нетрудно понять, что без дачедележных отношений не могут существовать и разделодележные. Там, где нет дачедележных отношений, нет и обязательства делиться друг с другом вещами. А это значит, что вещи находятся не просто в распоряжении индивидов, а в их собственности. И раздел в этих условиях является не разделодележом, а совсем иной формой распределения - просто разделом.

Будучи близки к разборным отношениям, дачедележные в то же время от них отличаются. При разборных отношениях любой человек мог взять вещь у другого человека, не спрашивая согласия того, кто ею раньше пользовался. При дачедележных отношениях любой член коллектива также мог получить нужную ему вещь от любого другого члена коллектива, но только либо по инициативе последнего, либо, если инициатива была проявлена нуждавшимся, с его согласия. И хотя согласие всегда следовало, оно тем не менее должно было иметь место.

Вполне понятно, что между разбором и дачедележом существовали переходные формы. У многих народов, стоявших на стадии первобытного общества, человек, желавший принять в трапезе других членов коллектива, не мог приступить к еде без приглашения, которое обычно незамедлительно следовало. После этого гость брал пищу наряду со всеми. Здесь мы имеем дело не с собственно дачедележом, ибо пища не переходила из распоряжения хозяина в распоряжение гостя. Последний ее только потреблял. Но это не было и разбором в точном смысле, ибо пища, которую брал гость, находилась в распоряжении не коллектива, а отдельного индивида, который и представлял ему возможность ее потреблять. Эту переходную форму можно было бы назвать дачеразбором, или дачеугощением.

При рассмотренном выше варианте первичного распределения продукт труда поступал прежде всего в собственность и распоряжение коллектива. В распоряжение индивида он попадал лишь в результате вторичного распределения - разделодележа. Но так обстояло дело только с самыми ценными продуктами, прежде всего пищей, да и то не со всей, а в основном лишь с охотничьей и рыболовной добычей.

Что же касается остальных продуктов труда, то они сразу же создавались как находящиеся в собственности коллектива, но в распоряжении человека, который добыл или произвел их. В отличие от первого варианта продукт здесь поступал в распоряжение индивида в процессе первичного распределения. Таким способом в распоряжение человека поступали многие, если не все, продукты собирательства, а также созданные им орудия, оружие, утварь, украшения и т.п.

Конечно, слово "дележ" в обыденном смысле в данной ситуации неприменимо. Но я ввел его в качестве экономического термина, обозначающего переход вещи в распоряжение человека при наличии собственности на нее социально-исторического организма. И в этом смысле мы здесь имеем дело со своеобразной формой дележа, которую можно было бы назвать трудодележом.

Если рассматривать трудодележ сам по себе взятый, то он выступает как распределение по труду. Каждый человек получает то, что произвел. Но трудодележ сам по себе никогда не существует. Он, как и разделодележ, неразрывно связан с дачедележом. Человек обязан всем полученным в результате трудодележа делиться с остальными членами коллектива. И это доказывает, что все полученное в результате трудодележа находится только в распоряжении, но не в собственности индивида. Подлинным собственником всего этого является только коллектив.

Потребительную ценность продукты труда, прежде всего пища, имели для всех членов коллектива без исключения. Что же касается чисто социальной - дарообменной ценности, то они имели ее только для взрослых членов коллектива. Поэтому если в разборные отношения были непосредственно вовлечены все члены коллектива без исключения, то дележные отношения прямо охватывали лишь взрослых его членов, которые одновременно являлись и работниками, производителями материальных благ.

Но вполне понятно, что в пище и иных продуктах по-прежнему нуждались не только взрослые, но и дети. И поэтому с переходом от разборных отношений к дележным в обществе с неизбежностью, кроме первичного и вторичного распределения, возникло и третичное.

Вместе с дарообменом и дележом возникли отношения иждивения. Последние представляли собой отношения между кормильцем (кормильцами), или иждивителем (иждивителями), с одной стороны, и иждивенцем (иждивенцами), с другой. Группу, состоящую из иждивителя (иждивителей) и иждивенцев, можно было бы назвать иждивенческо-потребительской или просто иждивенческой ячейкой.

Естественным кормильцем человека была его мать. Вначале она вскармливала его своим молоком, затем вообще брала на себя обязанность обеспечивать его пищей и всем необходимым для жизни. Поэтому иждивенческие ячейки складывались вокруг женщин.

Как уже указывалось, на самой ранней стадии развития первобытного общества мужчины и женщины, входившие в состав рода, были в бытовом отношении обособлены друг от друга. Между мужской и женско-детской группами существовали отношения взаимного перераспределения продукта. Мужчины отдавали женщинам часть охотничьей добыча и получали от них продукты собирательства. Но жили они раздельно. В частности, раздельно готовили и потребляли пищу.

Одна из особенностей разборных отношений состояла в том, что распределение было неотделимо от потребления. Переход к дележным отношениям сделал возможным отделение во времени распределения от потребления. Если раньше все женщины коллектива готовили и потребляли всю пищу совместно, то теперь возникла возможность раздельного приготовления и раздельного потребления пищи. Иначе говоря, стало возможным разделение женщин коллектива на нескольких раздельно приготовляющих пищу и раздельно питающихся групп. Внешним признаком каждой такой группы было, как правило, наличие собственного очага. Поэтому данные группы можно было бы назвать очажными.

Связь женщины с детьми не обрывалась после того, как они становились взрослыми. Старая женщина было центром вокруг которого выкристаллизовывалась очажная группа. В нее входили она сама, ее взрослые дочери и дети дочерей. Не исчезала эта группа и после смерти старой женщины. Ее теперь составляли сестры, их дочери и малолетние сыновья. И только тогда, когда дочери сестер становились взрослыми и сами обзаводились детьми, старая очажная группа распадалась на несколько новых. Взрослые женщины группы были иждивителями входивших в ее состав детей.

Совершенно ясно, что общество нуждалось в том, чтобы к содержанию детей были привлечены также и мужчины. Этими мужчинами прежде всего были братья матери, которые входили в состав одного с ней хозяйственного коллектива. В недрах общины стали образовываться иждивенческие ячейки, состоявшие из нескольких братьев, нескольких сестер и детей последних. Подобного рода ячейку я давно уже предложил называть родьей. Существование таких иждивенческих ячеек зафиксировано этнографами у значительного числа народов.

В результате парования каждая взрослая женщина была более или менее прочно связана с одним из взрослых мужчин другого рода. Когда возник дарообмен, люди, составлявшие пару, начали обмениваться дарами, что способствовало упрочению связи между ними. Пока мужчина и женщина обменивались дарами, они имели по отношению друг к другу определенные права и обязанности в сфере интимной жизни. Так начал возникать индивидуальный брак. Как свидетельствует этнография, во многих доклассовых обществах обмен дарами выступал как способ стабилизации половых связей между индивидами. Связь вступления в брак с обменом ценностями прослеживается и в последующей истории. Далеким отзвуком этого является обмен обручальными кольцами.

Вместе с возникновением экономической связи между мужчиной и женщиной, составлявшими пару, появилась возможность превращения паровника в иждивителя детей своей паровницы. И эта возможность постепенно стала превращаться в действительность. Обмен между половыми партнерами перестал быть эквивалентным, а тем самым перестал быть обменом. Мужчина стал давать женщине больше, чем получать от нее, и этот излишек стал идти детям. Такую экономическую форму можно было бы назвать дачевкладом. В результате возникла иждивенческая ячейка, состоявшая из мужчины, женщины и ее детей, т.е. семья. Парование превратилось в индивидуальный брак, а половые партнеры - в супругов.

Семья и родья какое-то время существовали бок о бок. Между той и другой иждивенческими ячейками шла упорная борьба, которая у разных народов протекала далеко не одинаково.

В условиях перехода к оседлости, что могло иметь и имело место и при господстве присваивающего хозяйство, возможно было поселение по соседству или даже совместное поселение двух материнских родов-коммун. Члены этих двух коммун, а тем самым и коммуны, были связаны дарообменными отношениями, которые постепенно превратились в отношения дачевклада. Результатом могло быть объединение обеих коммун в одну общину, социально-экономическая структура которой состояла из двух более или менее самостоятельных систем дележно-коммуналистических отношений, скрепленных отношениями дачевклада. При таком варианте развития родья долгое время продолжала сохраняться в качестве основной иждивенческой ячейки. Семья же оставалась на заднем плане. Экономические связи между супругами были крайне слабыми и неустойчивыми. Каждый из супругов и после заключения брака продолжал оставаться в своей родной очажной группе.

В условиях бродячего существования возникла тенденция к сближению и совместному передвижению и совместной жизни мужской и женско-детской групп, принадлежащих к разным родам дуальной организации, и тем самым к отрыву друг от друга мужской и женской групп одного рода. Результатом реализации этой тенденции было распад старых общин, каждая из которых была одновременно и родом, и возникновение качественных новых. Каждая из этих новых общин по-прежнему состояла из двух обособленных групп: мужской и женско-детской, но только эти группы, принадлежали теперь не к одному материнскому роду, а к двум разным. Очажной группой при таком варианте развития сравнительно быстро стала парная семья. Такая община состояла уже не из родей, а из семей.

Первоначально мужская группа каждой из таких общин пополнялась мальчиками, которые до этого входили в состав той женско-детской группы, которая принадлежала к одному материнскому роду с мужчинами, а тем самым - к другой общине. Таким образом, мальчики покидали общину, к которой принадлежали их отцы (т.е. мужчины союзного рода поколением старше), и навсегда переходили в мужскую группу, а тем самым общину своих дядей по матери (т.е. мужчин их рода поколением старше). В этнографической литературе это явление принято именовать авункулатом (от лат. avunculus -дядя по матери).

В последующем подобный порядок сохранился лишь у части народов, развитие которых пошло по такому пути. Произошло расщепление второго варианта развития на два подварианта. Но для простоты изложения я буду называть подвариант, при котором авункулат продолжал сохраняться, вторым вариантом, а отличный от него - третьим вариантом.

Третий вариант эволюции состоял в том, что мальчики стали из женско-детской группы свой общины переходить в мужскую группу этой же общины. В результате параллельно с материнским родом возник отцовский род, к которому в последующем развитии перешла ведущая роль. Наложение друг на друга двух филиаций: материнской и отцовской имело своим следствием возникновения своеобразной структуры, за которой в этнографической литературе закрепилось название системы брачных классов.

Но хотя социоисторический организм перестал совпадать с родом, последний не только не исчез, но и не утратил экономического значения. Перестав совпадать с общиной, род сохранился в качестве основы последней. Это особенно наглядно можно видеть на примере варианта с отцовским родом, который представлен значительным числом племен аборигенов Австралии. Люди, составлявшие общину или, как ее часто называют, локальную группу, были подразделены на три части.

Первую составляли мужчины. Все они принадлежали к одному отцовскому роду. Родившись в данной локальной группе, они оставались в ней до смерти. Вторую часть составляли женщины, родившиеся в данной локальной группе. Они принадлежали к тому же самому отцовскому роду, что и мужчины. Но в отличие от мужчин они находились в составе родной локальной группы только до вступления в брак. С выходом замуж они переходили в группу супругов. И наконец, третью часть составляли жены мужчин данной локальной группы. Они родились в иных локальных группах и пришли в данную в результате замужества. Первоначально они, вероятно, принадлежали к одному роду, отличному, разумеется, от того, к которому принадлежали их мужья. Но в дальнейшем они чаще всего начали принадлежать к разным родам.

Соответственно с этим люди, образовывавшие отцовский род, подразделялись на две части. Одну часть составляли мужчины, которые от рождения до смерти входили в состав одной локальной группы, т.е. жили вместе. Другую его часть составляли женщины, которые, родившись и повзрослев в одной локальной группе, с выходом замуж покидали ее и переходили в состав иной общины, в локальную группу мужа. Как видно из сказанного, мужчины составляли одновременно постоянное ядро как своего рода, так и своей локальной группы. Община и род, не совпадая полностью, имели одно и то же ядро. И в этом смысле община продолжала быть родовой, а род соответственно может быть охарактеризован как локализованный. Что же касается женщин, то они составляли периферию как своего рода, так и общины, в которую они переходили с замужеством.

На той стадии эволюции, на которой род полностью совпадал с общиной, экономические связи внутри общины были одновременно и экономическими связями между членами рода. Экономические отношения внутри ранней общины выступали по форме как отношения между членами одного рода, между людьми, имеющими один тотем.

Люди, принадлежавшие к одной первобытной коммуне, являвшейся одновременно родом, делили между собой продукты и делились друг с другом продуктами в силу объективной экономической необходимости. Уровень развития производительных сил с неизбежностью определял существование именно этих, а не каких-либо иных производственных отношений. Но сами члены первобытной коммуны осознавали обязанность делить продукты и делиться ими как производную от принадлежности к одному роду. Принадлежность к роду была пожизненной. Столь же пожизненной была и обязанность делиться с членами рода. Дележные отношения между членами рода не были приобретенными. Они не заключались и не могли быть расторгнуты. Они существовали постоянно.

Когда род перестал совпадать с общиной, когда члены одного оказались принадлежавшими не к одной общине, а к разным, род в целом не утратил своего экономического значения. По-прежнему считалось, что члены рода обязаны делиться продуктами друг с другом. В принципе род продолжал оставаться кругом людей, связанных общей собственностью и дележными отношениями.

Членов рода, входивших в состав одной общины, действительно по-прежнему продолжали связывать дележно-коммуналистические отношения. Несколько иначе складывались реальные отношения между членами рода, входившими в состав разных общин. Они, так же как и члены рода, входившие в одну общину, обязаны были делиться друг с другом продуктами. Формально все оставалось по-прежнему.

Однако в силу того, что они жили раздельно, постоянный, повседневный дележ между ними был практически невозможен. Делиться между собой продуктами они могли лишь время от времени при встречах. Те или иные члены рода обращались к сородичам, принадлежавшим к другим общинам, с просьбой поделиться лишь в том случае, если не могли получить потребное от сородичей-однообщинников, т.е. лишь в случае крайней нужды. В результате экономические отношения между членами рода, принадлежавшими к разным общинам, формально оставаясь дележными, в действительности превратились в особую форму связей, которые можно было бы назвать помогодележными. Помогодележные отношения, связывая членов рода, входивших в состав разных общин, связывали тем самым и сами эти общины.

В тех случаях, когда браки постоянно практиковались в основном лишь между членами сравнительно небольшого числа живущих по соседству общин, все эти общины вместе взятые образовывали своеобразное объединение, основой которого были помогодележные связи. Такого рода объединения мы встречаем у аборигенов Австралии. В литературе их принято именовать племенами. Как показали исследования австралийского этнографа Нормана Тиндаля, примерно 75% браков у австралийцев заключались внутри племени и только 1б% между членами разных племен. Образование племен сделало возможным уменьшение размеров общин.

Австралийские локальные группы насчитывали в своем составе 16-50 человек. Средний их размер приближался к 25 индивидам. Численность племени варьировала в пределах от 150 до 600 человек. Средний размер племени равнялся 450-500 человекам. С образованием племен каждая из локальных групп, продолжая оставаться социоисторическим организмом, в то же время утратила некоторые из его особенностей, которые перешли к племени.

Таким образом, с образованием общин, состоящих из членов разных родов, экономические отношения, которые ранее были только внутренними, частично стали и внешними, претерпев при этом определенные изменения. Одновременно с этим некоторые экономические отношения, которые раньше были внешними, стали внутренними.

Речь идет прежде всего об отношениях между супругами. Первоначально они были отношениями между членами разных родов и одновременно общин. Теперь, оставаясь отношениями между членами разных родов, они стали отношениями между членами одной общины. Если раньше они были отношениями дарообмена, то теперь они приняли иную форму, а именно - дачевклада. Эти отношения отличались от дележа тем, что муж и жена, входя в состав двух разных родов, относились тем самым к двум разным ячейкам коммуналистической собственности. Отношения коммуналистической собственности, связывая каждого из супругов с членами его рода, отделяли их друг от друга.

Если члены одного рода выступали по отношению друг к другу не как собственники, а как распорядители общей собственности, то муж и жена выступали по отношению друг к другу как самостоятельные собственники. Многие исследователи, писавшие о народах доклассового общества, всегда особое внимание обращали на существование у них раздельной собственности мужа и жены. Так обстояло дело у бушменов, андаманцев, эскимосов карибу и медных, которые все относились к фазе раннепервобытной общины. Для многих народов доклассового общества характерным был резкий контраст между имущественными отношениями сородичей и имущественными отношениями между мужем и женой. Человек нередко мог свободно брать вещи, находящиеся в распоряжении сородича, но не имел права делать это с вещами жены. Так было в позднепервобытных и даже предклассовых обществах.

Все это в огромной степени способствовало сохранению обособленности полов. На первых порах не существовало семейных жилищ. При бродячем образе жизни мужчины, с одной стороны, женщины, с другой, жили в разных шалашах или группах шалашей. Для оседлых народов было характерно существование особых домов, в которых совместно жили все мужчины общины. Лишь в последующем женатые мужчины стали жить в семейных жилищах, а мужские дома превратились в своеобразные мужские клубы или/и дома холостяков. У многих народов существовали дома девушек, а у некоторых - и дома женщин - женские клубы. В последующем на базе этих институтов у различных народов возникли мужские и женские союзы, возрастные классы (age-sets), объединения мужской и женской молодежи.

В некоторых обществах мужские дома или их аналоги исчезли довольно рано, в других продолжали сохраняться необычайно долго. Большинство папуасов Новой Гвинеи давно уже находится на стадии позднего первобытного общества. Брак между индивидами существует у них с незапамятных времен. У папуасской семьи имеются огороды, где совместно трудятся супруги, а также свиньи. И тем не менее супруги никогда не живут под одной крышей.

В каждой папуасской деревне есть большой дом, в котором живут все взрослые мужчины и мальчики, начиная с определенного возраста. Они там проводят досуг, едят и спят. Каждая замужняя женщина живет в своем доме вместе с дочерьми и малолетними сыновьями. Женщинам вход в мужской дом строго воспрещен. У целого ряда папуасских народов супруги могли вступать в интимные отношения, только за пределами деревни, в чаще леса.

Муж и жена в раннепервобытном и позднепервобытном, а отчасти и предклассовом обществе были по отношению друг к другу не только распорядителями, но и собственниками продуктов. Однако перед приготовлением пищи каждый из них вносил часть своей доли в общий фонд семьи. В тех случаях, когда муж питался отдельно от жены и детей, он получал от супруги часть приготовленной пищи, которой делился с другими мужчинами. Чаще при этом все мужчины общины ели вместе. В других случаях пища потреблялась совместно членами семьи. Эта форма, как свидетельствуют данные этнографии, является более поздней. Пережитки раздельного потребления пищи мужчинами и женщинами встречаются практически у всех народов первобытного общества.

Таким образом, социально-экономическая структура рассмотренного выше социоисторического организма в общих чертах предстает в следующем виде. Большая часть людей, составлявших его, принадлежала к одному роду. Между этими людьми существовали дележно-коммуналистические отношения, которые были наиболее прочными между людьми, составлявшими ядро одновременно и рода и общины. И в этом смысле данный первобытный социально-исторический организм продолжал оставаться первобытной коммуной.

Но в отличие от первобытной коммуны более раннего типа не все его члены были включены в систему дележно-коммуналистических отношений. Это относится к замужним женщинам. Они были связаны с остальными членами коллектива иными отношениями, чем дележно-коммуналистические. Каждая из замужних женщин была связана отношениями дачевклада, причем не с группой, образующей ядро общины, а всего лишь с одним из членов этой группы, а именно со своим мужем. И только через мужа она была связана с остальными членами коллектива, исключая лишь своих детей.

В случае, если замужние женщины принадлежали к разным родам, они не были обязаны делиться друг с другом. И не даром многие исследователи довольно категорически утверждают, что все продукты, собранные замужней австралийкой, идут исключительно лишь на потребу ее мужа и детей. Это не совсем верно, ибо имеются сообщения, что, например, у племени Юго-Западной Виктории, женщины делились друг с другом продуктами собирательства. Однако они носят слишком общий характер. Когда мы сталкиваемся с более конкретными данными, то обычно узнаем, что женщины делились продуктами, как правило, со своими матерями, сестрами, бабушками, т.е. ближайшими родственницами.

Многое из сказанного выше в принципе может быть отнесено и ко второму варианту развития, т.е. такому, при котором превращение парной семьи в основную иждивенческую ячейку не сопровождалось возникновением отцовского рода.

И здесь ядро общины составляли мужчины, принадлежащие к одному роду, но только не отцовскому, а материнскому. И хотя мужчины, составлявшие его, не рождались в данной общине, а приходили в нее извне, это нисколько не мешало им вместе взятым быть костяком, вокруг которого строилась община. Внутри мужского ядра безраздельно царили дележно-коммуналистические отношения. Иными были отношения между супругами.

Каждый из женатых мужчин был связан отношением дачевклада с женой и детьми, относившимися к иному роду. Женщины, входившие в состав общины, первоначально принадлежали к одному материнскому роду. Вполне понятно, что тогда между ними существовали дележно-коммуналистические отношения. Социально-экономическая структура общины состояла тогда из двух систем дележно-коммуналистических отношений, связанных между собой отношениями дачевклада. Однако в последующем женщины общины часто стали принадлежать не к одному роду, а к нескольким разным материнским родам. Это сделало дележ между ними не обязательным.

Таким образом, когда первобытный социально-исторический организм перестал совпадать с родом, его структура во всех случаях начала включать в себя, кроме продолжавших господствовать дележно-коммуналистических связей, также и отношения дачевклада между членами различных родов. И это в равной степени характерно для всех трех рассмотренных выше вариантов развития, несмотря на все существующие между ними различия. Во всех описанных выше случаях мы имеем дело в сущности в одним и тем же основным типом социоисторического организма.

В развитии такого рода общины в любых вариантах действовала тенденция к образованию в ней одной единой системы дележно-коммуналистических отношений, включающей в себя всех ее членов независимо от их родовой принадлежности, а тем самым и к превращению этой общины как целого в единицу коммуналистической собственности. Степень реализации этой тенденции была различной в разных конкретных обществах.

С появлением индивидуального брака групповой не исчез. Он долгое время продолжал существовать как регулятор половых, а тем самым и индивидуально-брачных отношений. Человеку по-прежнему предписывалось искать полового партнера (а тем самым и супругу или супруга) в пределах одной определенной группы. Ограничение круга возможных брачных партнеров рамками одного лишь рода стало на определенном этапе препятствием на пути развития.

В результате у части народов дуально-родовой брак превратился в дуально-фратриальный. С возникновением этой формы группового брака человек получил возможность искать полового, а тем самым и брачного партнера не в одном единственном роде, а в целой совокупности родов, составлявших фратрию, противостоящую той, к которой он сам принадлежал. Дуально-родовой и дуально-фратриальный групповой брак с поколенным ограничением известен этнографам под названием обязательного (предписанного) билатерального кросс-кузенного брака.

У другой части народов расширение круга возможных брачных партнеров пошло по линии заключения брачных союзов данного рода с несколькими другими родами. Такого рода союзы были односторонними. Наличие у мужчин одного из родов, вступившего в такой союз, права на брак с женщинами другого рода, не только не предполагало, а наоборот, исключало аналогичное право у мужчин второго рода. Иначе говоря, из любых двух родов, связанных узами подобного группового брака, один выступал по отношению к другому как своеобразный коллективный "муж", а второй по отношению к первому как своеобразная коллективная "жена".

Но вполне понятно, что будучи образованием, состоявшим из представителей обоих полов, ни один род не мог быть только "женой" или только "мужем". Поэтому каждый род с неизбежностью должен был состоять, по меньшей мере, в двух брачных союзах: во-первых, с родом, по отношению к которому выступал в качестве "мужа", во-вторых, с родом, по отношению к которому он выступал в роли "жены". Такого рода односторонний межродовой брак с поколенным ограничением хорошо известен этнографам, которые описали его под названием обязательного (предписанного) матрилатерального кросс-кузенного брака. Такого рода отношения нашли свое отражение в соответствующих системах группового родства.

Не следует думать, что при такой системе каждый род был связан только с двумя другими родами. Все данные свидетельствуют о том, что каждый род имел несколько "мужей" и несколько "жен". Если дуально-родовой брак представлял собой своеобразную межродовую “моногамию”, то описанный выше односторонний групповой брак - столь же своеобразную межродовую “полигинию” и “полиандрию” вместе взятые.

В дальнейшем развитии предписание вступать в брак лишь с членами определенных родов постепенно исчезает. От всей старой системы остается лишь запрет вступать в половую связь, а тем самым и в брак с членами своего рода. С переходом к классовому обществу исчезает и он. В результате индивидуальный брак становится единственной формой регулирования отношений между полами.

2.12. Протоэгалитарный брак и протоэгалитарная семья

Первоначальный индивидуальный брак с тем, чтобы отличить его от более поздних форм индивидуального брака, именуют иногда парным. Это название - не самое удачное, ибо наводит на мысль, что он всегда был союзом одного лишь мужчины с одной лишь женщиной. Таким он являлся чаще всего, но далеко не всегда. Как свидетельствуют данные этнографии, один мужчина мог состоять в точно таких союзах с несколькими женщинами одновременно, т. е. иметь несколько жен, а женщина - иметь нескольких мужей. Таким образом такого рода брак не исключал ни многоженство, ни многомужество. Но главное - данный термин не выражает сущности этой формы брака.

А она состояла в равенстве мужчины и женщины. Оба супруга в равной степени принимали участие в общественном производстве, оба трудились и имели равные права на получение доли общественного продукта. Так было и на той стадии развития первобытного общества, когда люди получали свою долю в соответствии в потребностями (фаза раннепервобытного общества), и в определенной степени на последующей. Поэтому они в равной степени выступали по отношению к детям как иждивители (кормильцы). Вклад каждого супруга в семью в качественном отношении был равен вкладу другого. В экономическом отношении они выступали как равные стороны. А экономическое равенство супругов влекло за собой их равенство и во многих других отношения. Конечно, это равенство было не абсолютным, но тем не менее оно было.

С тем, что этот брак был союзом равных, связана возможность его расторжения по желанию любого из супругов. У большинства народов первобытного общества развод не требовал особых формальностей. Люди, расторгнувшие брак, обычно быстро вступали в новый. Особенно легкой и частой была смена супругов в обществах, относившихся к тому варианту развития, при котором большую роль продолжала играть родья. В одном из таких обществ (атолл Ламотрек, Каролинские острова) каждый из мужчин в течение своей жизни вступал в брак в среднем 3,6 раза, а женщина - 3,2 раза. На 1963 г., когда проводилось исследование, один из мужчин Ламотрека состоял уже в десятом браке, а одна женщина - в восьмом.

Парный брак не предполагал, выражаясь словами Л.Г. Моргана, исключительность сожительства. Вступление в половые отношения с иными лицами, чем супруг или супруга, не считалось нарушением нормы и не порицалось обществом. Это вовсе не означает, что при таком виде брака каждый из супругов совершенно терпимо относился к внебрачным связям другого, хотя и это нередко имело место. Между супругами на почве ревности могли возникать конфликты, в которые нередко втягивались и их родственники. Но все это рассматривалось обществом как частное дело, касавшееся лишь непосредственно вовлеченных в него лиц.

Если уж попытаться найти для ранней формы индивидуального брака такое название, которое бы достаточно четко выражало ее особенности, то лучшего всего было бы назвать его протоэгалитарным браком Соответственно протоэгалитарной можно было бы назвать и связанную с ним семью.

На той стадии развития, на которой весь продукт был жизнеобеспечивающим, ни один способный к труду человек не мог от него уклониться. Противоположный образ действия с неизбежностью непосредственно ставил под угрозу само бытие коллектива. Существующие отношения побуждали человека не просто трудиться, но трудиться с максимальной отдачей. Ни один индивид не мог ограничиться добычей такого количества продуктов, которое было достаточно для его собственного прокормления. Ведь все, что он добыл, поступало в общую собственность коллектива и вместе со всей остальной добычей подлежало распределению между членами коллектива сообразно с их потребностями. В результате даже добыв много, человек мог получить мало, остаться полуголодным, если потерпели неудачу остальные члены коллектива.

В таких условиях человек с неизбежностью должен был стремиться добыть возможно больше продукта. Только таким способом он мог гарантировать себе прожиточный минимум. Все это было достаточным стимулом развития производства.

С появлением более или менее регулярного избыточного продукта существование людей стало значительно более гарантированным. Общество оказалось теперь в состоянии обеспечивать прожиточным минимумом всех своих взрослых членов даже в том случае, если не все они принимали участие в труде. Если теперь принять во внимание, что в условиях существования коммуналистических отношений человек имел право на долю общественного продукта исключительно лишь в силу принадлежности к кругу, между членами которого разбор или дележ были обязательными, то нетрудно понять, что все это создавало возможность для отдельных трудоспособных лиц жить, не трудясь.

Обязанность трудиться является одной из самых важных из числа тех, что возлагаются первобытным социоисторическим организмом на своих членов. Уклоняющиеся от труда всегда объекты презрения. “Имеются действия, - писал, например, британский этнограф Альфред Реджинальд Рэдклифф-Браун в своей монографии об аборигенах Андаманских островов, - которые хотя и не представляют собой оскорбления какого-либо определенного индивида, тем не менее рассматриваются как антисоциальные. Одним из них является леность. От каждого человека ожидают, что он внесет соответственный вклад в обеспечение себя и других пищей. Если человек увиливает от своих обязанностей, ему ничего не будет сказано, если он не является юношей, и другие по-прежнему будут давать ему пищу, но он обнаружит себя занимающим унизительное положение в лагере и полностью потеряет уважение товарищей." 5 Такого рода высказываний можно было бы привести много. Насмешек и презрения было, как правило, вполне достаточно, чтобы заставить человека трудиться.

Но общество не может ограничиться только этим. Оно объективно заинтересовано не просто в том, чтобы человек трудился, но чтобы он по-прежнему стремился добыть как можно больше продукта. В противном случае объем произведенного продукта мог упасть до уровня жизнеобеспечивающего. Но старых средств теперь было недостаточно. В новых условиях каждый человек, взятый в отдельности, мог рассчитывать получить достаточную долю продукта даже в том случае, если сам не прилагал слишком больших усилий.

Если полный социальный паразитизм в раннепервобытной общине вряд ли был возможен, то частичный - работа не с полной отдачей - имел место. Об этом свидетельствует приведенное выше высказывание А.Р. Рэдклиффа-Брауна, которое легко можно дополнить массой сходных.

В работе о батеках - одной из диалектных групп семангов Малакки - сообщается, что у них некоторые трудоспособные мужчины получали от общины больше, чем давали. И причина состояла не в том, что они не могли вносить большой вклад, а в том, что они трудились не в полную меру сил. На вопрос исследователя, почему человеку, чья леность очевидна, не предложат покинуть группу, следовал ответ: "ведь он же батек!"[6]

В этих условиях нужны были новые стимулы к труду. И они возникли. Объективная заинтересованность общества в том, чтобы каждый его член трудился с наибольшей отдачей, первоначально находила свое проявление в почете, которым стали окружать людей, вносивших больший, чем остальные, вклад в создание общественного продукта. Искусные и удачливые охотники пользовались уважением и раньше. Однако если раньше в центре внимания были их личные качества, то теперь прежде всего их вклад в совокупный общественный продукт. В соответствии с этим вырабатываются различные формы общественной оценки и общественного признания вклада данного охотника. Если добыча была велика, то она нередко торжественно демонстрировалась, причем охотнику воздавались почести. Иногда дело обходилось без демонстрации, но охотника восхваляли. У аборигенов Арнемленда удачливый охотник получал особый почетный титул. Почетное звание получала и женщина, прославившаяся собирательством пищи. Эти титулы давали значительный престиж, и люди всеми силами стремились их заполучить.

Одновременно с возвеличиванием охотников, вносивших существенный вклад в общий фонд, формировалось неуважительное отношение к тем, чей вклад был невелик. Деление охотников на удачливых и неудачливых и дифференцированное отношение к ним встречается у самых различных народов.

Зависимость общественной оценки охотника от величины его вклада в общественный фонд сделала необходимым более или менее точное установление размеров этого его вклада. Когда человек охотился в одиночку, это не составляло труда. Сложнее обстояло дело в случае коллективной охоты. Возникли различного рода правила, определяющие, кого именно из участников охоты считать главным или единственным добытчиком.

Большинство этнографов рассматривали эти правила как такие, которые определяют собственника добычи. Однако приводимые ими же самими данные находятся в противоречии с таким выводом. В части описанных случаев мясо не переходило даже в распоряжение добытчика, не говоря уже о подлинной собственности. Оно делилось между участниками охоты, причем нередко добытчику выделялась меньшая и худшая часть туши убитого животного. И во всех случаях без малейшего исключения добыча обязательно шла и другим членам общины.

Таким образом, сущность рассматриваемых правил заключалась вовсе не приведении доли, получаемой человеком, в соответствие с его вкладом в создание общественного продукта, а только в определении размеров этого вклада с целью его общественного признания.

Первоначально человека чтили только и просто как добытчика продукта. В дальнейшем он стал выступать и несколько в ином качестве.

Характерная особенность разделодележных отношений состояла в том, что человек получал свою долю не от какого-либо другого индивида, а от коллектива в целом. Как уже отмечалось, разделодележ был переходом продуктов труда из распоряжения коллектива в распоряжение отдельных его членов. Конечно, при этом сам акт разделодележа чаще всего осуществлялся тем или иным конкретным человеком, однако последний не был распорядителем продукта, не был давателем. Он выступал лишь в роли уполномоченного коллектива.

Иное дело дачедележ. Здесь имел место переход вещи из распоряжения отдельного человека в распоряжение другого. Соответственно первый выступал в роли давателя, а второй - получателя. Делиться с другим человеком можно было не только полученным в результате разделодележа. Как мы уже видели, с самого начала некоторые продукты разделодележу не подлежали. Они поступали в распоряжение человека в результате трудодележа. В первую очередь это относится к растительной пище, а также различного рода вещам.

И в отношении продукта, который поступал непосредственно в распоряжении индивида, минуя распоряжение коллектива, общественного признания заслуживало не количество продукта, произведенного человеком вообще, а то, сколько его было отдано им другим людям. Человек пользовался общественным признанием не столько как производитель, сколько как даватель продукта. Чем больше он давал, тем большим уважением пользовался. Но чтобы больше давать, нужно было больше добыть. Так стремление добиться общественного признания побуждало человека к тому, чтобы больше производить. Рост уважения к людям, которые много давали, с неизбежностью сопровождался его падением по отношению к тем, кто мало давал, и особенно к тем, кто в основном лишь получал.

Подобного рода представления могли быть распространены на охотников лишь при условии перехода добычи непосредственно в распоряжение добытчиков. И это постепенно начинает происходить. Первоначально это коснулось только продукта одиночной охоты. Он стал объектом трудодележа, т. е. весь поступал в распоряжение охотника. В результате, если раньше он подлежал разделодележу, то теперь - дачедележу, точнее раздачедележу. Охотник, вернувшись с добычей, делился ею с другими членами коллектива, выступал в роли давателя, точнее даже раздавателя.

Что же касается продукта коллективной охоты, то он, как правило, по-прежнему подлежал разделодележу. Однако последний претерпевает изменения. Если раньше добыча делилась между всеми взрослыми мужчинами общины или даже между всеми взрослыми жителями селения, то теперь только между теми, кто участвовал в охоте.

Таким образом, в результате первичного распределения продукт поступал в распоряжение не коллектива в целом, а только группы охотников, добывших его. По существу мы сталкиваемся здесь со своеобразным видом трудодележа. Этот трудодележ в отличие от рассмотренного выше был переходом продукта в распоряжение не одного человека, а группы людей. Он был групповым. Соответственно разделодележ стал переходом продукта из распоряжения не коллектива в целом, а лишь группы охотников, и в распоряжение не каждого из членов коллектива, а только тех людей, которые входили в данную охотничью группу. В результате данный разделодележ был не коммуналистическим, а групповым.

Получив в результате группового разделодележа долю, каждый из охотников в последующем обязательно делился с людьми, которые в охоте не участвовали. В конечном счете мясо получали все члены общины. Но человек, не участвовавший в охоте, хотя и получал часть добычи, но в ином качестве чем раньше. Он выступал теперь не как равный с охотниками дольщик добычи, а только как ее получатель.

Это, конечно, не могло не вызвать недовольства, особенно среди тех людей, которые по тем или иным причинам не могли часто принимать участия в охоте (инвалиды, престарелые). Поэтому тенденция к отстранению лиц, не участвовавших в охоте, от разделодележа пробивала себе дорогу в борьбе с прямо противоположной - тенденцией к разделу добычи между всеми членами общины.

У полярных эскимосов Гренландии, когда охотники возвращались в селение, мужчины, которые находились там, могли выступить навстречу и бросить по направлению к добыче какое-либо свое оружие. Такое действие делало их участниками охоты со всеми присущими им правами. В данном случае мы сталкиваемся с противоречием между формой и содержанием разделодележа. По форме мы имеем дело с разделодележом добычи между людьми, принимавшими участие в охоте. Но в действительности разделодележ происходил между всеми мужчинами селения, не зависимо от того, участвовали они в данной охоте или нет.

Однако, несмотря на все отступления и возвращения, развитие шло по линии ограничения круга лиц, между которыми происходил разделодележ добычи, лишь теми, кто принимал участие в охоте. Когда разделодележ ограничивается лишь непосредственными охотниками, то взятый сам по себе он теряет коммуналистический, уравнительный характер. Однако сам по себе разделодележ никогда не существует. В противном случае он становится просто разделом.

Разделодележ всегда неразрывно связан с дачедележом. Распределенная путем разделодележа добыча затем с неизбежностью перераспределяется посредством дачедележа. В результате последнего все взрослые члены коллектива получали долю добычи, которая первоначально была распределена только между участниками охоты. Наличие дачедележных отношений делало разделодележные отношения не чем иным, как неотъемлемой составной частью системы распределительных отношений, в целом носившей коммуналистический характер.

В последующем из разделодележа добычи стали постепенно исключаться и некоторые участники охоты. Логическим завершением этой тенденции был переход всего продукта охоты в распоряжение одного единственного из ее участников - главного добытчика. Он стал раздавателем добычи, а все остальные - получателями.

Таким образом, начиная с определенного момента развитие системы дележно-коммуналистических отношений пошло по линии вытеснения разделодележа трудодележом и дачедележом. В подавляющем большинстве обществ эта тенденция никогда полностью не реализовалась. Об этом свидетельствует тот непреложный факт, что не только групповой, но и коммуналистический разделодележ продолжали существовать и в позднепервобытном, и даже предклассовом обществе наряду с отношениями отдельной, особой и даже частной собственности.

Однако в некоторых обществах эволюция дошла до своего логического завершения. Не исключено, что это произошло лишь в синполитейных общества. Среди них действительно были обнаружены такие, в которых не было разделодележа. Все продукты без исключения сразу же поступали в распоряжение тех людей, которые их добыли или создали. Это создавало иллюзию господства в этих обществах отдельной собственности. А эта собственность большинством зарубежных исследователей не отделяется от частной. В результате многие из них стали ссылаться на эти общества как на доказательство того, что первобытные общества базировались на частной собственности. Однако ни один из них не мог провести такую точку зрения последовательно. Мешали факты. А с ними ни один настоящий ученый не может не считаться.

В качестве примера можно привести работу А.Р. Рэдклиффа-Брауна “Андаманские островитяне” (1922). Он начинает с решительного утверждения, что у них "вся пища есть частная собственность и принадлежит мужчине или женщине, которые добыли ее". Однако он тут же добавляет, что "от каждого, кто имеет пищу, ожидают, что он даст тому, у кого ее нет". И "результатом этого обычая является то, что практически вся добываемая пища поровну распределяется по лагерю." Конечный же его вывод состоит в том, что хотя экономическая жизнь андаманского селения основывается на понятии частной собственности, в действительности же она приближается к коммунизму.[7]

То же самое, почти слово в слово писал английский этнограф Исаак Шапера в монографии “Койсанские народы Южной Африки. Бушмены и готтентоты” (1930). Говоря о бушменах, автор подчеркивает, что "пища, животная и растительная, и вода являются частной собственностью и принадлежат человеку, который добыл их". Но буквально тут же он добавляет, что "от каждого, кто имеет пищу, однако, ожидают, что он даст тому, кто ее не имеет". "В результате, - пишет он, - практически вся добытая пища поровну распределяется по всему лагерю". И основной вывод практически полностью совпадает с тем, к которому пришел А. Р. Рэдклифф-Браун: хотя экономическая жизнь группы бушменов "реально основывается на понятии частной собственности", но практически она "приближается к разновидности коммунизма" [8]

Общества такого рода все же представляют собой исключение. Но как бы то ни было, в развитии дележно-коммуналистических отношений можно выделить два этапа, первый из которых характеризуется господством разделодележных отношений, а второй - резким возрастанием роли дачедележа. Это делает необходимым теоретический анализ дачедележных отношений. Нужно понять как сходство, так и различие между дачедележными и разделодележными отношениями.

Как разделодележные, так и дачедележные отношения имеют круговой характер. Это отношения не между индивидами, взятыми по отдельности, а внутри определенного их круга. Круговой характер разделодележных отношений бросается в глаза. Существует круг, между членами которого делится добыча. Разделодележные отношения являются круговыми и только круговыми. Поэтому свое наиболее адекватное оформление они находят в родовых связях.

Сложнее обстоит дело с дачедележными связями. Они тоже являются круговыми. Существует круг людей, члены которого обязаны делиться и делятся друг с другом. Этот круг чаще всего совпадает с тем, внутри которого осуществляется разделодележ добычи. В таком случае существует один единый дележный круг. В раннем первобытном обществе он первоначально совпадает с родом, затем с локализованной частью рода.

Но совершенно независимо от того, совпадал ли дачедележный круг с разделодележным или не совпадал, его и можно и следует рассматривать особо. Дачедележный круг в отличие от разделодележного выступал по отношению к каждому своему члену как потенциальный. Человек в принципе должен был делиться со всеми членами этого круга, но в действительности он не всегда это делал. И не делал он это тогда, когда ему не хватало продукта, чтобы давать одновременно всем членам круга.

Совершенно верно, что каждый член дачедележного круга был обязан делиться с другими его членами. Но необходимо уточнение. Человек был обязан делиться с другими только в том случае, если что-либо имел. И сами масштабы дележа зависели от объема продукта, которым он располагал. Человек не мог раздать больше, чем имел.

В том случае, когда человек имел очень ограниченное количество продукта, он давал доли его только ограниченному числу лиц из круга потенциальных получателей. Все остальные на этот раз ничего от него не получали. Они могли рассчитывать либо на себя, либо на других давателей. Характерным для дачедележа было противоречие между кругом потенциальных и кругом реальных получателей. Первый был сравнительно неизменным и не зависел от воли давателя. Состав его в значительной степени был предопределен. Даватель от рождения принадлежал к нему. Что же касается того, кто же именно в каждый данный момент реально получит, то это при ограниченном количестве продукта в определенной степени зависело от выбора давателя. Здесь имел место элемент неопределенности, элемент свободы.

Наличие этого элемента отличает дачедележ от разделодележа. Последний всегда носил в значительной мере предопределенный характер. Фиксирован был круг людей, внутри которого осуществлялся раздел. Это были либо все взрослые члены общины, либо все взрослые мужчины, либо участники охоты. Человек, осуществлявший раздел, не мог ни выйти за пределы этого круга, ни обойти ни одного из его членов.

В значительной степени предопределенными были и доли продукта, которые получали дольщики. Добыча либо делилась поровну, либо каждый получал строго определенные части животного. В частности, строго регламентированным был раздел определенных видов животных у части австралийцев, эскимосов и бушменов.

Дачедележ имел более свободный характер. Человек не мог не давать. И были люди, которым он обязательно в первую очередь должен был дать. Но были и такие люди, которым при ограниченном количестве продукта он мог дать, а мог и не дать. Здесь он в какой-то степени был волен выбирать. Был он в какой-то мере свободен и в определении размеров доли, даваемой им каждому конкретному лицу.

Одно из условий обеспечения свободы принятия решения состояло в том, что потенциальные получатели, как правило, не должны были обращаться с просьбой к раздавателю, не должны были стремиться повлиять на его волю. На стадии безраздельного господства коммуналистических отношений просить пищу нередко считалось неприличным. Если человек пришел к чужому очагу, то должен был ждать приглашения, если, конечно, в обществе уже не существовало разборных отношений. Если последние еще были, то он мог есть, не спрашивая хозяев. Если кто-либо раздавал пищу, то человек должен был ждать, когда ему дадут долю. Если он доли не получал, то мог быть недоволен, мог ворчать, но не должен был просить. Были люди, которые все же делали это. Они всегда получали пищу, но общество нередко осуждало подобное поведение. По мере вытеснения коммуналистических отношений иными связями просьбы дать пищу у части народов доклассового общества стали все более частым явлением. У другой части, наоборот, они стали совсем невозможными.

Степень свободы, с какой человек распоряжался продуктом, в различных обществах была различной. Она могла быть очень ограниченной, но могла быть и сравнительно большой. Но она всегда была. И наличие этой свободы не осталось незамеченной исследователями. Именно относительную свободу они имеют в виду, когда указывают как на характерную черту дачедележа на его добровольность.

Неопределенность, которая возникала в обществе в результате такой свободы при каждой конкретной раздаче, с неизбежностью порождала напряженность, трения и даже конфликты. Об этом достаточно убедительно свидетельствуют материалы, относящиеся к обществам, в которых безраздельно господствовал трудодележ и дачедележ (бушмены Африки, пилага Аргентины и др.). При этом напряженность в обществе приобретала тем более опасные формы, чем большей была свобода дачедележа. Чрезмерная свобода дачедележа угрожала самому существованию данных отношений и общества.

К тому же нельзя забывать, что человек не только раздавал, но и дарил долю продукта, имевшуюся в его распоряжении. При этом чем больше продукта он раздаривал, тем меньше его оставалось для раздачи между своими людьми. Все это вместе взятое заставляло общество принимать меры, делавшие обеспечение определенного ряда лиц строго принудительным.

В результате общество нередко от чрезмерной свободы дачедележа переходило к жесткой его регламентации. Примером могут послужить некоторые австралийские племена (курнаи, нгариго, волгал, нарранг-га и др.). Там заранее было известно и то, какое именно лицо получит долю добычи, и то, какая именно часть животного составит эту долю.

Принимались обществом и иные меры. С одной из них мы сталкиваемся у гуаяков (Парагвай), у которых все дележные отношения сводились к трудодележным и дачедележным. Ограничение свободы дачедележа, которое мы встречаем у них, заключалось в том, что ни сам охотник, ни его родители не имели права есть убитое им животное. Они могли употреблять в пищу только мясо, добытое другими охотниками. Вполне понятно, что это само по себе вынуждало каждого охотника полностью отдавать все добытое им другим членам группы. Описанный запрет обеспечивал бесперебойное распределение добычи в форме дачедележа между членами группы.

И гуаяки не исключение. Запрет охотнику есть добытое им, обязательство отдавать это другим людям или иные сходные ограничения, существовал и у целого ряда народов, в частности, у сирионо Боливии, хуаненьо и луисеньо Калифорнии, пигмеев ака Центральноафриканской республики, эвенов, юкагиров, папуасов тор, ятмул и йимар.

Однако как строгая регламентация дачедележа, так и запрет охотникам употреблять в пищу мясо убитых ими животных встречаются довольно редко. Относительная свобода дачедележа была объективной необходимостью. Поэтому строгая регламентация и упомянутый выше запрет нередко исчезали и дачедележ снова принимал в значительной степени добровольный характер. Во всяком случае у ряда народов запрет охотнику есть мясо убитого им зверя встречается как пережиточное явление. У эскимосов иглулик, например, этот запрет касался только первых животных, убитых юношей.

Общество, как правило, заставляло людей делиться добытым продуктом друг с другом иным путем. Оно, с одной стороны, порицало и осуждало тех, кто оставлял себе слишком много, и прославляло, окружало почетом тех, кто раздавал по возможности большую часть добытого и возможно большему числу людей. Именно потому, что дачедележ, как правило, всегда имел в той или иной степени свободный, добровольный характер, человека, выступавшего в роли раздавателя, можно было как порицать за скупость, так и превозносить за щедрость. Понятия "скупость" и "щедрость" применимы только при характеристике дачедележа, но не разделодележа.

В обществах, в которых дачедележ получил развитие и стал основной формой распределения, щедрость считалась одним из самых важных человеческих качеств. Щедрость, как правило, приносила человеку всеобщее уважение, высокий социальный престиж. И желая прослыть щедрым, человек стремился не только добыть больше, но и раздать почти все добытое. Нередко охотник при этом оставлял себе самую незначительную часть добычи, причем худшие куски. Одновременно в этих обществах сурово осуждалась скупость, стремление побольше оставить себе. Обвинение в жадности считалось серьезным оскорблением.

Как следует из всего сказанному, хотя дачедележные отношения в целом являются круговыми, любой индивид, принадлежащий к определенному дачедележному кругу, является центром, от которого отходят линии, связывающие его с каждым другим членом этого круга. Круговые отношения при дачедележе дополняются линейными, канальными, которые неразрывно связаны с первыми. Вероятно, в применении к дачедележу можно говорить о круго-линейных отношениях.

Линейные отношения, существующие как дополнение к круговым отношениям и проявление последних, существенно отличаются от линейных отношений, существующих самостоятельно, подобно отношениям дарообмена. Эти отношения в отличие от дарообменных имели, если можно так выразиться, не двусторонний, а односторонний характер. Это были каналы с движением только в одну сторону. Движение по этим линиям шло только в одном направлении: от человека, являвшегося центром системы линий (А) к остальным людям.

Конечно, каждый другой человек в принципе тоже был центром, и от него в свою очередь отходил целый веер линий, среди которых была и связывающая его с А. От А отходили линии, связывающие его с Б, В, Г и т.д. От Б, В, Г и т. д. отходили линии, связывающие их с А. Но линия, связывающая А с Б, и линия, связывающая Б с А, не совпадали, не были одной линией. Это были две линии, два канала движения продукта, идущие параллельно. И движение продукта от А к Б вовсе не было с необходимостью обусловлено его движением от Б к А, как в случае дарообмена. А давал Б не потому, что ранее Б давал А, а потому, что оба они принадлежали к одному дележному кругу.

Иначе говоря, при дачедележе во всех случаях мы имеем дело с одной только дачей и никогда с отдачей. Человек всегда дает и только дает и никогда не отдает, никогда не возмещает полученного. Конечно, в определенных случаях взаимные дачи могут покрывать друг друга, но это не обязательное условие и вообще не условие существования и функционирования дачедележа. И если А по какой-либо причине перестает давать Б, то это не снимает с Б обязанности давать А. И Б давал А даже в том случае, когда последний (А) ничего не давал ему.

На принципиальную безвозмездность, точнее даже, безответность дачедележных и вообще дележных отношений, на качественное их отличие от отношений обмена указывают многие исследователи. В первобытном обществе всегда были люди, которые получали, но сами не давали. Это больные, калеки, престарелые.

Но если в отношениях между А и Б совершенно не обязательно должна была существовать взаимность, то тем более не требовалось эквивалентности между тем, что А получал от Б, и тем, что он сам давал Б. Всегда были люди, которые давали больше, чем получали, и люди, которые получали больше, чем давали. Были, разумеется, и такие, которые получали столько же, сколько давали сами. Во всем этом нагляднейшим образом проявлялся круговой характер дачедележных отношений.

Однако в существовании линий таилась возможность превращения дачедележных отношений в качественно отличные от них подлинные линейные отношения. И эта возможность в дальнейшем развитии не замедлила превратиться в действительность.

Характерным для дачедележа является и то, что отдельные люди, входящие в круг потенциальных получателей, выступали по отношению к давателю как более близкие или, наоборот, как менее близкие. Дачедележ предполагает существование разных степеней близости к раздавателю. И степень близости к давателю имеет существенное значение. Чем ближе потенциальный получатель к давателю, тем больше вероятность, что он станет реальным получателем.

Адекватной формой выражения и закрепления разборных и разделодележных связей, имевших исключительно лишь круговой характер, были родовые отношения. Наиболее адекватной формой для выражения и закрепления дачедележных связей были отношения линейно-степенного родства. Как известно, характерной особенностью последних было то, что отсчет родства велся от определенного лица - “Я”, или “Эго”, и все родственники располагались по степени удаленности от него.

Однако, хотя степень родственной близости очень часто была одновременно и степенью дачедележной близости, их совпадение имело место далеко не всегда. Важным фактором было поселение. С отдаленным родственником, жившим рядом, в одном лагере, делились чаще, чем с близким родственником, принадлежавшим к другой группе. Другим важным фактором была объективная нужда в пище. Как говорят материалы об эскимосах, человек давал пищу прежде всего тому, кто больше всего нуждался в ней. Более обеспеченные получали во вторую очередь и нередко чисто символические доли.

Таким образом, коммуналистические отношения в своем развитии прошли две основные стадии.

Первая стадия характеризуется господством безраздельной коммуналистической собственности на землю, природные ресурсы, вещи общего пользования и разборно-коммуналистической собственности на пищу и вещи индивидуального использования. Суть разборно-коммуналистических отношений состояла в том, что пища и вещи находились не только в собственности, но и в распоряжении коллектива. Члены коллектива, взятые по отдельности, не распоряжались ни пищей, ни вещами; они их только потребляли, только пользовались ими. Все необходимые для существования членов коллектива продукты труда распределялись между ними пропорционально их потребностям, т.е. коммуналистически.

На следующей стадии эволюции коммуналистических отношений земля, природные ресурсы, вещи общего пользования продолжали находиться в коммуналистической собственности. Изменения произошли с пищей и вещами индивидуального использования. Продолжая оставаться собственностью коллектива, они перешли в распоряжение отдельных его членов. Разборно-коммуналистическая собственность сменилась дележно-коммуналистической.

И это относится не только к пище, но и вещам индивидуального использования. В отличие от пищи вещи, как правило, не подлежали разделодележу. Они были прежде всего объектами трудодележа. Любая вещь поступала первоначально в распоряжение того человека, который ее изготовил. Исключением было, когда один человек изготовлял вещь специально для другого. Вещь тогда сразу же поступала в распоряжение того, для кого была изготовлена. О том, что и в случае с вещами, а не только пищей мы имеем дело не с личной собственностью, а личным распоряжением общественной собственностью, говорит дачедележ.

Если один член коллектива просил у другого какую-либо вещь, последний не мог ему в этом отказать. В результате этого внутри первобытного коллектива происходила быстрая циркуляция вещей. Они постоянно переходили из рук в руки. Элизабет Томас, детально изучившая жизнь бушменов, сообщает, что имеющиеся у них вещи постоянно движутся от одних членов к другим. Стоит только кому-нибудь что-либо попросить, как человек немедленно отдает. "Их культура требует, чтобы они делились друг с другом, и никогда не бывает, чтобы бушмен отказывался поделиться вещью, пищей или водой с другим членом его группы"[9]. О том же писали и многие другие этнографы.

Объекты, которыми делятся, всегда являются общей собственностью тех лиц, которые ими друг с другом делятся. Это верно по отношению не только к пище, но и к вещам. На данной стадии развития все вообще вещи личного использования были не личной, а общественной собственностью, лишь находящейся в индивидуальном распоряжении.

И этот факт достаточно четко осознавался рядом исследователей. "Внутри рода нет личной собственности, - писал Джордж Тэплин об аборигенах Австралии, - все орудия, оружие и т.д. принадлежат всем членам рода коллективно, каждый рассматривает их как собственность его рода ... Если у него есть какое-либо оружие, или сеть, или лодка, которые в известном смысле являются его собственными, он знает, что его собственность на эти предметы подчинена верховным правам его рода". [10]

В свою очередь в эволюции дележно-коммуналистических отношений можно выделить два основных этапа.

Для первого из них характерно широкое развитие разделодележных отношений. Трудодележные и дачедележные отношения существуют в основном как дополнение к ним. Уже на этой стадии возникает различие между долей продукта, поступившей в распоряжение человека (распорядительной долей), и долей продукта, которую человек сам потреблял (потребительной долей). Однако на этой стадии развития не наблюдалось слишком большого неравенства в размерах не только потребительных, но и распорядительных долей.

Положение изменилось с переходом к следующему этапу, на котором трудодележные и дачедележные отношения приобрели значительно более важное, чем раньше, значение, а разделодележные в большой степени утратили первоначальный коммуналистический характер. Первичное распределение во многих случаях приобрело форму трудодележа как индивидуального, так и группового. В результате доли, полученные людьми в процессе первичного распределения, стали существенно отличаться друг от друга. Возникло значительное неравенство в первоначальном распределении долей продукта между отдельными лицами.

Выше я уже говорил, по каким причинам общество было заинтересовано в существовании и фиксации этого неравенства. Нужно было заинтересовать человека в том, чтобы он как можно больше производил продукта. Эта заинтересованность находила выражение в том престиже, которым пользовался человек, раздававший больше продукта, чем другие. Чтобы человек, который больше других производил продукта, мог больше других раздавать его, нужно было, чтобы весь продукт, который он произвел, поступил в его распоряжение.

Однако самое важное заключалось в том, что человек являлся только распорядителем, но не собственником продукта. Собственником по-прежнему был коллектив. Человек не мог сохранить продукт для своего потребления. Он должен был раздать его, оставив себе небольшую часть.

Общество, которое на этой стадии было объективно заинтересовано в том, чтобы каждый индивид получал свою первичную долю по труду, было одновременно по-прежнему не в меньшей степени заинтересовано в том, чтобы распределение продуктов в конечном счете было коммуналистическим, чтобы каждый его член получал долю, соответствующую не его трудовому вкладу, а его потребностям. Иными словами, общество, как и прежде, было объективно заинтересовано в том, чтобы собственность оставалась коллективной, общественной. Именно наличие разрыва между неравенством в распределении распорядительных долей и равенством в распределении потребительных долей и давало возможность отдельным членам коллектива проявлять щедрость по отношению к другим его членам.

Единственным социоисторическим организмом на данной стадии развития была община. Этот организм был демосоциальным. Хотя раннепервобытная община обычно имела определенную территорию, которую его члены считали своей общей собственностью, она была способна покинуть ее и переместиться на другую. Размеры раннепервобытных общин были невелики. Число членов такой общины никогда не превышало сотни человек, но чаще всего оно составляло 25-50 индивидов. Каждая раннепервобытная община была одновременно культурной и языковой общностью. Ее члены имели общую культуру и говорили на одном языке.

Если община оказывалась в благоприятных условиях, численность ее членов начинала увеличиваться, и, когда ее размеры превышали определенный уровень, она распадалась на два новых самостоятельных демосоциальных организма. Когда общины перестали совпадать с родами, одновременно происходил и распад старого рода и образование двух новых. Возникшие общины могли жить по соседству, а могли и оказаться друг от друга на большом расстоянии. Дочерние общины в свою очередь могли дать начало новым и этот процесс мог повторяться неоднократно.

Даже если допустить, что возникшие новые общины не поддерживали между собой никаких контактов, то все равно с неизбежностью должна была возникнуть широкая культурно-языковая общность. Это единство языка и культуры было результатом общности происхождения. Поэтому такую общность можно было бы назвать генетической культурно-языковой, или просто культурно-генетической. Реально такая общность существовала в виде совокупности общин, имеющих общего предка, - демосоциорного (на данной стадии - общинного) конгломерата.

Культурно-генетические общности, которые выступали как конгломераты различного рода демосоциальных организмов, с неизбежностью имели иерархическую структуру. Существовали демосоциорные конгломераты первого порядка, второго порядка, третьего порядка и т. д. (первичные, вторичные, третичные и т. п.). Чем выше был порядок, тем меньшей была культурная и языковая общность между демосоциорами. По мере отдаления от общего предка возрастали культурные и языковые различия, при этом дифференциация культуры шла быстрее, чем дифференциация языка.

Но и последняя тоже имела место. Люди, входившие в состав демосоциоров, образовывавших конгломерат первого порядка, могли говорить даже на одном диалекте одного языка. Следующий порядок мог уже характеризоваться наличием общего языка, но нескольких диалектов. Еще выше - могло существовать несколько родственных языков, причем их сходство по мере движения вверх непрерывно уменьшалось.

Иерархически построенные генетические культурно-языковые общности не исчезли полностью с переходом к классовому обществу и превращением демосоциоров в геосоциоры. Но теперь, во-первых, они начали состоять уже не из демосоциоров, а из этносов, во-вторых, стали не столько культурно-языковыми, сколько просто языковыми.

Основное звено в этой иерархии - семьи языков, которые подразделяются на ветви и группы языков, а сами иногда объединяются в макросемьи или стволы. Примером такой семьи являются индоевропейские языки, на которых сейчас говорит 45% населения земного шара.

Но, кроме общности происхождения, общины могли связывать и иные связи. На самом раннем этапе повсеместно существовали брачные союзы родов-общин - дуально-родовые организации. С распадом первоначальных родов на дочерние и т. п. роды возникали фратрии и соответственно дуально-фратриальные организации, которые уже не были союзами в точном смысле слова. Роды одной фратрии могли не поддерживать между собой никаких отношений. Их тогда объединяла лишь память об общности происхождения.

Общины, живущие по соседству, могли поддерживать между собой различного рода связи. После появления индивидуального брака и превращения его в локальный между общинами происходил постоянный обмен членами, возникали и поддерживались отношения помогодележа. На этой основе образовывались ассоциации общин, которые в этнографической литературе обычно именуются племенами. Эти демосоциорные ассоциации тоже могли носить иерархический характер. На этой стадии ассоциации обычно объединяли общины, принадлежавшие к одному демосоциорному конгломерату, что отнюдь не означает полного совпадения между этими двумя качественно отличными формами общности. Наличие постоянных связей между общинами, относившимися одновременно к одному конгломерату и одной ассоциации, обмен членами между ними и т. п. способствовали сохранению и углублению культурной и языковой общности между ними.

В раннепервобытном обществе, как и позднепервобытном, не существовало этносов, или этнических общностей. То, что этнографы именуют применительно к этой стадии народами, вовсе не народы в том смысле, в котором это слово употребляется в отношении классового общества. Народами именуются или демоциорные конгломераты, иди демосоциорные ассоциации. Демосоциорные ассоциации могли быть более или менее постоянными, но они никогда не были основными общественными единицами. Такими единицами были лишь общины. Только общины были на этой стадии социоисторическими организмами.

Они были совершенно самостоятельными хозяйственными организмами и одновременно хозяйственными ячейками. Они были и единственными ячейками публичной власти.

Единственной властью в раннепервобытной общине была общественная воля, которая выражалась в двух формах: в унаследованной от праобщины форме табуитета (праморали) и более поздней форме настоящей морали. В общественной воле, прежде всего морали, выражались объективные интересы первобытного коллектива, в которой выражались его интересы. Эта социальная воля проявлялась в общественном мнении и закреплялась в обычаях и традициях, которые передавались из поколения в поколение. Соблюдение требований морали обеспечивалось исключительно лишь силой общественного мнения. Физическое насилие при этом не применялось даже по отношению к убийцам. Лишь в самых крайних случаях постоянного нарушителя моральных норм могли изгнать из коллектива. Но нарушение более архаичных норм - табу - могло повлечь за собой физическое наказание и даже смертную казнь.

Важнейшая особенность как табуитета, так и первобытной морали заключалась в том, что обе эти формы общественной воли регулировали отношения только между членами того или иного социоисторического организма. Каждая община имела собственную волю, нормы которой распространялись исключительно лишь на ее членов. Соблюдение социальных норм требовалось лишь в отношении членов своей общины и своего рода.

На человека, не входившего в состав данной общины, не распространялось действие ни негативных, ни позитивных норм, существовавших в данном социоисторическом организме. Об этом писали многие этнографы. Достаточно привести обобщающее высказывание русского социолога и этнографа Максима Максимовича Ковалевского. “Их поведение, - писал он о людях доклассового общества, - совершенно различно, смотря по тому, идет ли дело об иностранцах или сородичах... Что позволено по отношению к чужеродцам, то нетерпимо по отношению к сородичам. Один и тот же способ поведения может представиться то дозволенным и даже заслуживающим похвал, то запрещенным и позорным... Тот, кто нарушает обычаи, тем самым обнаруживает злую волю по отношению к сородичам и должен быть поэтому извергнут из своей среды. Те же самые действия, совершенные над иностранцами, над лицами, стоящими вне группы, теряют всякую нравственную квалификацию, они не считаются ни дозволенными, ни запрещенными, или, вернее, интерес группы придает им ту или другую природу.”[11]

Первобытная социальная воля была единственным регулятором поведения людей в раннепервобытном обществе. Никаких особых органов власти на этой стадии развития не существовало. Были лишь сугубо неформальные собрания всех или части членов общины, на которых согласовывались точки зрения и вырабатывалось единое мнение по тем или иным вопросам. Не было никаких специальных должностных лиц - старейшин, вождей.

Были люди, которые выделялись из числа остальных своим умом, жизненным опытом, способностями, успехами в том или ином виде деятельности. Они пользовались уважением, к ним прислушивались, их советам и указаниям следовали. Они руководили теми или иными совместными действиями людей. Но вся их власть базировалась исключительно на авторитете. Когда они теряли авторитет, то тем самым лишались и всякого влияния. Когда в синполитейных раннепервобытных общинах встречаются формальные лидеры, то это - результат влияния более развитых обществ.

Ни одна община не жила в полной изоляции от других. Поэтому члены разных первобытных социоисторических организмов с неизбежностью должны были вступать в контакты друг с другом. Разные общины и их члены могли сотрудничать. Но между ними могли возникать и конфликты. Причиной конфликтов чаще всего был ущерб, который был нанесен члену или членам одного рода, а тем самым и этому роду, членом или членами другого. Этот ущерб мог носить различный характер: ранение, убийство человека, изнасилование или похищение женщины - члена рода или жены члена рода, хищение вещей и т . п.

Ущерб, нанесенный члену рода, затрагивал весь род. Причинение ущерба члену рода означало нанесение обиды не только ему, но и всему его роду. Обида и чувство обиды выливались во вражду. Весь обиженный род должен был реагировать на нанесенный ему ущерб. Ответ мог быть только один - роду обидчика или обидчиков должен быть нанесен не меньший ущерб. Убийство члена рода могло быть возмещено лишь убийством, не обязательно самого убийцы, но обязательно члена его рода.

Кровная месть возникла как явление межсоциорное. Внутри раннепервобытной общины кровной мести не могло быть в принципе. Когда один член рода убивал другого его члена, роду, безусловно, наносился ущерб. Но убить убийцу означало нанести роду еще один такой же ущерб.

Кровная месть и вообще нанесение ответного ущерба на той стадии было суровой необходимостью. Ведь когда община теряла человека, то изменялось соотношение сил в пользу той, члены которой совершили убийство. Если оставить убийство безнаказанным, то это откроет дорогу для новых такого же рода действий, что в конце концов может привести к гибели общины, не нашедшей силы для ответного удара. Уничтожение члена общины-обидчика, во-первых, восстанавливало баланс сил, во-вторых, было предупреждением всем соседям, что ни одна смерть члена данной общины не останется безнаказанной. Они в свою очередь неотвратимо понесут потери. Не следует думать, что убийство члена рода обидчика могло быть воздаянием только за убийство. Оно могло быть и воздаянием за другие тяжкие виды ущерба.

Кровная месть могла вызвать ответную кровную месть и положить начало бесконечной эстафете убийств, которая могла привести к гибели обоих враждующих коллективов. Необходимостью стало возникновение каких-то правил, регулирующих конфликты между коллективами. В результате возник знаменитый принцип, который известен под названием талиона (от лат. talioni - возмездие). Он состоял в том, что ответный ущерб должен быть равен инициальному ущербу: “око за око, зуб за зуб”, смерть за смерть. В таком случае конфликт считается исчерпанным, вражде кладется конец. Ныне потерпевшая сторона не имеет права на возмездие. Если же она попытается это сделать, то развернется новый конфликт, снова возникнет вражда.

Так начало формироваться одновременно и понятие, и чувство справедливости. Когда одной стороной был нанесен ущерб другой, то произошло нарушение справедливости. Справедливость должна быть восстановлена. Самый первый способ ее восстановления - нанесение потерпевшей стороной точно такого же ущерба стороне обидчика или обидчиков. Понятие справедливости было важнейшим в той новой форме регулирования отношения между людьми, которую принято именовать обычным правом. Оттуда оно перешло в право, где сохранило свое значение. Как известно, латинское слово “юстиция” (justitia) означает справедливость. Возникнув в сфере обычного права, понятие справедливости затем вошло и в число категорий морали.

Обычное право как форма регулирования отношений между людьми существенно отличалось как от табуитета, так и от морали. Оно первоначально регулировало отношения только между социоисторическими организмами, было явлением не внутрисоциорным (интрасоциорным), а межсоциорным (интерсоциорным), или, выражаясь привычным для нас языком, международным. В качестве сторон, отношения между которыми регулировались обычным правом, т.е. субъектом обычного права, первоначально выступали только группы, но не индивиды.

Этими группами вначале были роды, которые одновременно были и общинами. С расщеплением рода и общины субъектами обычного права стали роды, но не общины. Обычное право регулировало отношения прежде всего между родами и только через них между общинами, а не прямо между общинами. Силой, обеспечивавшей действие талиона, формально был род, но реально эту роль играло родовое ядро, которое на том этапе всегда входило в состав одной и только одной общины и составляло ее основу.