ЭПИЛОГ

Заканчивая изложение этой во многом спорной гипотезы о свадебной сущности Игорева похода, нельзя хотя бы вкратце не ответить тем оппонентам, чьи собственные разыскания не совпадают с изложенными в данной работе выводами. Не будем оспаривать массу утверждений типа того, что «только человек, бывший вместе с беглецами, мог бы отметить такую подробность, как обилие росы на степной траве», на основании чего генерал В. Федоров утверждает, что Автор таким образом должен быть ещё и участником побега Игоря. Может быть, конечно, для кого-нибудь из нынешних горожан строки о наличии по утрам росы на траве и представляются свого рода откровением, но для Автора, выросшего в охотах и военных походах, вряд ли было так уж необходимо быть рядом с Игорем, чтобы представить себе, как выглядит степь рано утром...

Не будем полемизировать и по поводу КАЖДОЙ из других кандидатур на роль Автора — против них ВСЕХ выступает уже сама эта наша гипотеза. Ответим только на то, что пересекается непосредственно с предложенной нами кандидатурой. Так, например, доказывая авторство боярина Петра Бориславича и, соответственно, устраняя условия для выдвижения альтернативных кандидатур на эту роль, академик Б. Рыбаков пишет, что «летописи XI-XII веков не засвидетельствовали ни одного случая употребления слова «князь» при обращении самих князей друг к другу», а поскольку, дескать, Автор «Слова» употребляет именно это обращение, то был он, стало быть, не князь, а боярин — тот самый Петр Бориславич, которого Б. Рыбаков и выдвигает на роль Автора.

Что касается самого Петра Бориславича, то этот по-своему талантливый человек не может рассматриваться на роль Автора «Слова» уже по той простой причине, что он был придворным летописцем соправителя Святослава — Рюрика, то есть откровенным противником Черниговского дома, в силу чего не мог создать произведение, полностью базирующееся на симпатиях к Игорю (ибо в «Слове», как заметили все исследователи поэмы, нет ни одного, не считая вложенного в уста Святослава, достоверного упрека по адресу Черниговского князя!).

А что касается неподтверждения летописями обращения князей друг к другу при помощи слова «князь», то здесь следует напомнить, что «Слово», во-первых, не является летописью, а во-вторых, следует учесть тот немаловажный психологический нюанс, что Владимир Игоревич хотя и находился в вежах своего тестя в привилегированном положении, но князем себя в это время не осознавал, ибо все же пребывал на правах раба, пленника, что в поэме довольно ясно показано на примере Игоря: «...Ту Игорь князь выседе изъ седла злата, а въ седло — КОЩИЕВО...»

Далее: рассматривая применение в «Слове» техники акростиха, А. Гогешвили обнаруживает весьма заметный пласт «прикровенного» изложения, в котором можно встретить и такие образцы, как уже приводимое нами выше обращение:

ТЫ бо можеши посуху
ЖИвыми шереширы стреляти
УДАлыми сыны Глебовы.

(В котором при чтении его сверху вниз получим: «ТЫ Ж — ИУДА»)

Объясняя причины смелости, позволявшей Автору выступать с такими «неслыханными дерзостями» в адрес сильных мира сего, А. Гогешвили мотивирует это тем, что «в первую очередь он был новгородским или псковским мужем, защищенным военно-политической и торгово-экономической мощью одной из двух древнерусских республик, где князья, включая самого Ярослава Владимировича в бытность его в Новгороде, никогда не обладали неограниченной властью.»

Однако привлечение в качестве исторических параллелей переписки Курбского с Грозным или открытого письма Раскольникова Сталину показывает, что для психологического созревания до подобной смелости требовалось пересечение границ намного более существенных, чем границы удельных княжеств. Так что Автор позволял себе дерзости не потому, что он был псковичом, а потому, что он говорил из тогдашней «заграницы», из стана Кончака. Согласитесь, что ещё совсем недавно была весьма существенной разница — рассказывать ли анекдоты про Горбачева перед обкомом КПСС в Чернигове или же сочинять их в Парижской редакции журнала «Посев». А в XII веке гордыня и мстительность сильных мира сего были ничуть не меньше, чем и в веке ХХ, ибо в своих коренных вопросах в жизни вообще очень мало что меняется до неузнаваемости. Вот и сейчас: дописывая последние строчки этой работы, я нисколько не думаю, что она будет воспринята на «Ура!» — скорее наоборот, вызовет резкое неприятие тех, для кого постоянное пережевывание «Слова» является многолетней и удобной «кормушкой». Но что я могу поделать, если каждую ночь, едва только пройдут «мьглами» обходящие дозором Вечность «смотрци», ко мне является измученный 800-летним непониманием князь Игорь и, тяжело опускаясь на расшатанный стул, просит избавить его от славы неудачливого князя-авантюриста, воевавшего против своих степных соседей и родственников — половцев?..