Глава IV

Отпуск

За сполох чистый, сполох ранний

далеких радостей моих

я не отдам очарований

туманной памяти о них.

(М. Алигер)

У каждого из нас в детстве были милые сердцу речки и леса, горы и тропки, дворы и улицы, которые спустя много лет греют нас золотыми снами.

(В. Чивилихин)

В отпуск я ехал со смешанными чувствами. С одной стороны радовало сорок дней полной свободы в кругу близких и друзей. С другой стороны, тревожило то, что мои сердечные подруги обиделись за то, что я их всех пригласил на прощальный вечер. За четыре месяца — ни одного письма. Особенно виноват я был перед той, с которой сидел за одной партой…

Меня ждали только дорогая мамочка да друзья с улицы Ярославской. Холодногорские приятели-соседи, закончив институты, разъехались по назначениям в разные стороны нашей большой страны.

Вовка Титов, школьный товарищ с Блискучего переулка, получил распределение куда-то за Волгу на строительство военных объектов. Горик Яловой, друг с улицы Технической, после окончания юридического института очутился в приморском городе Феодосия. Шурик Морозов, сосед по дому, окончил электротехникум связи, пошел служить в армию и пребывал где-то на Карельском перешейке.

В Харьков мы со Славой Магдой ехали в одном купе. Годы совместной учебы на одном факультете и совместная служба сблизили нас настолько, что мы стали добрыми и неразлучными друзьями. Правда, между нами имелось одно существенное различие: он еще в институте женился на прекрасной девушке Вите, а я все еще пребывал в холостяках. В результате этого у Славика уже в самом начале службы было множество забот и волнений, а меня они только ожидали. И то — пока только гипотетически.

Вагон вздрагивал на рельсах, стаканы с чаем в подстаканниках позвякивали ложечками, бутылочка коньяка завлекательно покачивала своим вогнутым мениском, а мы вели неторопливую беседу о жизни. Со Славиком нужно и можно вести только неторопливую беседу. Он никогда никуда не спешит, говорит медленно, вдумчиво и авторитетно. В его слова необходимо вслушиваться, анализировать и, я бы сказал, смаковать их. Ни в коем случае не следует торопить Славика, так как развитие и изложение его рассказа не только не ускорится, но может и замедлиться. Он умеет вызывать уважение к собственным словам и удачно этим пользуется. Лучше всего, если вы вообще будете молчать, слушать и наслаждаться основательностью услышанного.

^{Слава Магда. 1956 г.}

Учитывая то, что в купе мы были не одни, наша беседа носила в основном ностальгический характер. Вспоминали случаи из институтской жизни и лагерных сборов в Воронеже и Змиеве, куда нас посылала военная кафедра.

— Все это, как мы теперь понимаем, была напрасная трата времени и средств, — сказал Славик. — Ничему нас там не научили и не могли научить. Только лишний раз показали казенщину службы и бестолковость начальства, отсталость техники и глупую немотивированность дисциплины. Получалось так, что большие начальники с большими звездами придумали эти лагеря не для того, чтобы поднять престиж военной службы, а, наоборот, — вызвать к ней отвращение. А ведь в лагерях, — продолжил он, — надо вызывать интерес к армии. Показывать ее неповторимую уникальность, новейшую технику, культуру службы и быта. А они исходят из злобствующей установки: служба в армии — не мед и не сахар, это не гражданка, это значительно хуже, и вам она не должна понравиться!

— Ты, Славик, нарисовал очень мрачную картину. Вспомни, сколько интересного и веселого привезли мы из лагерей. Годами с удовольствием вспоминали топографические занятия на местности, тепловую закалку в раскаленных будках радиолокаторов, лекции безграмотных старших лейтенантов и вечерние прогулки с песней по стадиону под командованием сержанта Вороного. Помнишь, как запевали:

…Тишина везде вокруг, а коню не спится,
Ему чистая вода и кобыла снится.
Конь мой, конь, конь вороной,

Ходим мы с тобой,
Бродим мы с тобой —
Бережем страны покой!

Помкомвзвод Вороной при этих словах в растерянности соображал: про него эта песня или про коня.

— Вороной был вообще легендарной личностью, — согласился Славик. — Он с видимым удовольствием муштровал «студентов» на стадионе и в поле. Только его ограниченные умственные способности могли позволить ему после этого спрашивать у них же совета, какие лампы и детали выгоднее всего красть из разукомплектованных радиолокаторов.

^{Сержант Вороной проводит занятия. Воронеж, 1952 г.}

В результате этого сержант был немедленно «сдан» начальству лагерей для дальнейшего разбирательства. Хорошо, если все это окончилось для него гауптвахтой… Тогда вместе с Вороным посадили на гауптвахту Вадика Гарцуева. Как раз перед нашим отъездом из лагерей. Мы едем домой в Харьков, а бедный Гарцуев отправляется продолжать срок пребывания на сборах. А посадили его из-за пререканий с тем же Вороным.

— Да и у тебя, Вишневский, с помкомвзвода был конфликт.

— Это точно, — ответил я. — Случилось это на полевых занятиях, которые Вороной, как правило, устраивал на солнцепеке. Я тогда носил темные очки, что уже само по себе раздражало сержанта. Он усматривал в этом какое-то смутное нарушение устава, но какое — сформулировать не мог.

В тот день мы расположились на пожухлой траве глубокого оврага и с безучастным равнодушием слушали монотонное чтение устава. Я прислонился к глиняной стенке, расслабился и, глядя в упор через светофильтры на Вороного, самым настоящим образом уснул. Моя продолжительная неподвижность и подозрительное внимание к уставу строевой службы его сразу же насторожили. И в это время у меня предательски сверкнула тонкая струйка слюны. Вороной все понял, захлопнул устав и не скомандовал, а — взревел: «Рядовой Вишневский, встать! Снимите очки, и чтобы я их больше нигде, никогда и ни у кого не видел!».

Воспоминания о лагерных сборах как о необычных приключениях всегда пользовались успехом. На любых встречах и вечеринках они веселили и поднимали настроение. Теперь их занимательная сторона отходила в сторону, позволяя сравнивать лагерную жизнь с тем, что мы имели сейчас. Одно дело послужить месяц-другой ради развлечения, другое — годы, а может быть, и всю жизнь.

Славик Магда был тем человеком, с которым можно говорить честно и откровенно, и потому я задал ему прямой вопрос:

— Как дальше служить будем? И будем ли служить вообще?

Мой друг на какое-то время задумался, а потом, наклонив голову чуть в сторону, сказал:

— Не знаю, как ты, а я буду уходить из армии. И как можно скорее.

— А я еще посмотрю: куда получу назначение и что придется делать…

Но вагонные колеса постукивали на стыках рельс и впереди нас ждал отпуск. О грустном думать не хотелось. Хотелось надеяться на лучшее.

^{Мама — Мария Феоктистовна, я и отчим — Михаил Иванович, в Румынии. 1946 г.}

На вокзале меня встречали Саш и Витя Бороденко, мои задушевные друзья. Вместе поехали на Холодную меня уже ждали родители.

Дома был накрыт праздничный стол. Мама, по обыкновению, наготовила и напекла множество вкусностей. «Як на Меланине весiлля», как определяла она масштабы содеянного. Были среди них и мои любимые вареники с сыром, и румяные сладкие «хрустики». Отчим, Михаил Иванович, постарался оживить стол водкой и вином, без которых у нас никогда не обходились застолья. Все было, как всегда, — обильно, вкусно и душевно.

Мама рассказывала о работе в школе, об учебе на заочном отделении, о родственниках, о знакомых.

Она осуществляла свою заветную мечту — закончить институт и получить высшее образование. До войны она училась в Одесском педагогическом институте, но не успела его закончить. Война надолго отодвинула эти планы. Несмотря на то, что у нее уже был многолетний педагогический стаж и никто не побуждал ее к учебе, она все же поступила в институт. Трогательно было слушать, как она с гордостью рассказывала об успешно сданных зачетах и экзаменах, о высокой оценке ее контрольных работ маститыми профессорами.

Слушая маму, отчим только улыбался. Его мало тревожило то, что у мамы не было высшего образования. Не особенно приветствовал он и мамину учебу, которая отнимала много времени и душевных сил. Но, как человек покладистый и мягкий, он мирился со всеми этими издержками и потерями.

Рассказы отчима, работавшего директором фабрики-кухни ХЭМЗа, касались больше трудностей снабжения его большого сложного производства, а также неприятностей общения с руководством треста столовых и ресторанов.

В Харьков наша семья попала почти случайно. Сразу же после окончания войны мама вышла замуж за капитана — артиллериста, освобождавшего наше село от немцев.

Спустя некоторое время отчим вызвал нас к себе в воинскую часть, которая располагалась в Румынии. В трудные послевоенные дни командование Красной Армии разрешало такие поездки. С одной стороны, они скрашивали жизнь офицеров в чужих странах, с другой, — позволяли подкормить их семьи армейскими пайками.

Когда пришло время демобилизовываться, встал вопрос, куда нам возвращаться в Союз. Во время оккупации наша квартира в Одессе была разгромлена и безвозвратно потеряна. В Харькове жил и работал наш близкий и влиятельный родственник Петр Федорович Слоневский. Он пригласил нас к себе, обещая помочь и работой, и жильем. Свое слово он сдержал, и мы некоторое время жили в его доме. Потом отчим получил квартиру на Нижней Гиевке, улице, которая проходит на границе Лысой и Холодной горы.

Одноэтажный кирпичный домик довоенной постройки с множеством маленьких комнат имел полуподвал, в котором размещались кухня и подсобные помещения. Отсюда был выход прямо в старый сад. И хотя особых удобств в доме не было, но зато было тихо и уютно, как в деревне. Здесь и прошла моя школьная и студенческая юность.

Среди всех улиц города Харькова есть две улицы, которые мне более всего близки и дороги. Это — Карла Маркса и Свердлова. Первая из них, сравнительно спокойная, была словно предназначена для проживания, лечения и учебы. Вторая — шумная и суетливая, служила местом развлечений, питания и торговли. По первой, тихо шелестя широкими шинами, ходили голубые пузатые троллейбусы. По второй — звеня и громыхая, тряслись синие трамваи, на площадках которых гроздьями висели нетерпеливые пассажиры. По приезде в Харьков, некоторое время нам пришлось жить в подвале на улице Карла Маркса.

В этом районе я пошел в 118-ю школу, находившуюся в то послевоенное время на улице Ярославской между Карла Маркса и Свердлова. Здесь в 7-м классе познакомился со своими первыми харьковскими друзьями: Шуриком Олейником, Толиком Шевченко, Виктором Гончаром. Все мы жили недалеко от школы, часто друг с другом встречались, ходили в одни и те же кинотеатры и спортивные секции.

^{Мои лучшие друзья — Саша Олейник и Витя Бороденко. 1949 г.}

Но основным местом встречи был двор низенького одноэтажного дома на углу Карла Маркса и Ярославской. Здесь, в одной из квартир, жил мой одноклассник Олейник. В семье его звали Шура, что у нас трансформировалось в доверительное «Сюра». Это был способный и спокойный мальчик, который учился только на отлично. Он жил вместе с родителями и старенькой бабкой в крохотной однокомнатной квартире, перегороженной надвое шкафом и буфетом.

Шурик познакомил меня со своим соседом по двору Витей Бороденко, вихрастым задиристым пареньком, работником сцены в театре. Он был на два года старше меня, опытнее и, главное, — добывал деньги на жизнь собственным трудом. Мы быстро подружились и стали друг с другом обмениваться тем житейским опытом, который к тому времени уже удалось накопить. Витя раскрыл передо мной замечательный мир театра, я — мир учебы. В результате я стал постоянным посетителем театра имени Т. Г. Шевченко, а Витя успешно закончил вечернюю школу. На этом он не остановился и поступил в УЗПИ. После окончания вуза стал заведующим лабораторией в Харьковском сельскохозяйственном институте. Но это было уже намного позже.

Часто приходил Толик Шевченко, живший неподалеку на Чеботарской улице, известный в Харькове боксер. Он был неоднократным чемпионом Украины и Вооруженных Сил СССР в тяжелом весе. Мы любили и уважали этого большого добродушного парня с густым румянцем на красивом лице. Гордились тем, что Толик боксировал с самим Николаем Королевым и Альгирдасом Шоцикасом.

^{Толик Шевченко — спортивная гордость Украины. 1953 г.}

Начинал он свою боксерскую карьеру вместе с нами, своими одноклассниками. Но мы после первых же учебных боев у тренера Емельянова перестали посещать боксерскую секцию ДЮСШ. Толик же упорно и настойчиво поднимался по спортивной лестнице и в конце концов стал одним из сильнейших боксеров СССР. Иногда он дарил нам красивые значки с очередного первенства, и мы без зазрения совести выхвалялись ими перед знакомыми девушками.

^{Саша Олейник, я и Валентин Ротариуш. 1956 г.}

На Карла Маркса в особняке с мезонином, к которому вела крутая деревянная лестница, жил еще один из постоянных посетителей дома на углу — Саша Плахотников по кличке «Хвост». Он имел какие-то связи с книжными барыгами Благовещенского базара и мог доставать дефицитные в те времена книги. Веселый и крикливый, он сразу же наполнял громким голосом все пространство маленького двора. Над ним вечно посмеивались, но он на это не обращал ни малейшего внимания и не обижался.

Вот к этим друзьям я отправился на второй день своего отпуска. Встретили меня радушно и приветливо. Сразу же принялись организовывать в квартире Вити Бороденко нечто подобное застолью. Его добрая мама, которая умела готовить потрясающе сочные и вкусные котлеты, сразу же стала колдовать у плиты. С любопытством друзья рассматривали мою авиационную форму и расспрашивали о характере моей службы.

^{Виктор Бороденко. 1954 г.}

Все знали, что я закончил радиотехнический факультет и должен, по идее, заниматься в армии радиолокацией. Я уже был готов к такого рода вопросам, и потому без зазрения совести импровизировал об аэродромной радиолокационной службе. Для тех, кто пытался лезть в детали, а таким, конечно, был Плахотников, напоминал, что в армии существует такое понятие как военная тайна.

Выяснилось, что все мои друзья пока еще не женаты, хотя у Шурика Олейника брачные узы были уже не за горами. Его подруга Лиля, которую я хорошо знал еще во время учебы в институте, преуспела в этом деле. Шурик долго болел, и Лиля могла показать свои лучшие качества будущей жены. И хотя потенциальный жених с женитьбой не спешил, но мощный натиск Лили и родителей Шурика не оставлял места для большого маневра.

Наше застолье закончилось тем, что Виктор предложил сыграть в преферанс. Долгие годы мы играли в буру, в петушки, очко, и я, студент, в совершенстве освоивший преферанс, не мог склонить Виктора на эту, как мне казалось, более интересную игру. Традиции и привычки были сильнее. И только на последнем курсе мне удалось привить Бороденко и Олейнику интерес к преферансу.

Первая же раздача карт показала, что мои друзья продвинулись за это время весьма далеко, смело заказывают игру почти без страховки. Даже начальные два круга распасовки освоили основательно, хотя прежде старались их избегать. Неплохо дело обстояло и с ловлей мизера. Витя имел прирожденные способности к любой карточной игре, играл охотно и успешно. Редко кому удавалось у него выиграть. Теперь он показывал высокие результаты и в преферансе. И хотя мы играли не для выигрыша, а для удовольствия, наш друг нас все же обыграл.

Для меня главным было снова окунуться в атмосферу тех давних дней, когда мы были послевоенными «приблатненными» мальчишками. Когда заботы воспринимались легко и особенно не тревожили наши юные души. Когда надежды ограничивались ближайшими сроками, оставляя в резерве все оставшиеся годы. Когда все плохое казалось временным, а хорошее было совсем рядом — за ближайшим углом.

Следующая наша встреча произошла в театре. Витя Бороденко, как в старые добрые времена, пригласил нас на спектакль «Не називаючи прiзвищ».

Один из старейших украинских театров — театр им. Т. Г. Шевченко занимал особое место в нашей жизни. В период с 1946 по 1950 годы мы настолько часто его посещали, что он стал местом нашего сбора. Этому послужили две неравноценные причины. Первая — в послевоенном театре играли великолепные актеры, которых сейчас величают корифеями украинской сцены. Вторая — Витя Бороденко всегда обеспечивал нам почти свободный вход.

^{Харьковский академический театр им. Т. Г. Шевченко. 1954 г.}

В то голодное время, несмотря на замечательный актерский состав и блестящий репертуар, театр полностью заполнялся зрителями только во время премьер. В остальные дни в нем всегда были свободные места. Мы облюбовали одну из лож в правом крыле второго яруса, которая почти всегда пустовала, и сделали ее местом наших встреч. В закрытом с трех сторон уютном пристанище удобно было следить за спектаклем и общаться друг с другом. Это было тогда, когда шло представление, которое мы видели много раз. К примеру, пьесу «Старi друзi» все знали наизусть и могли без запинки воспроизвести любую роль. К тому же всегда можно было отвлечься от спектакля, отодвинув кресла в глубину ложи.

Проходили в театр чаще всего, как тогда говорили, «дав на лапу червончик» знакомой контролерше тете Клаве. Иногда таким образом проводили и знакомых девочек, хотя делали это редко и неохотно. Девочки, попав в театр, может быть, в первый раз в жизни, полностью поглощались сценой и выпадали из нашего сообщества. Исчезало главное — возможность поухаживать. Они нам становились неинтересными, а мы им — назойливыми. Поэтому чаще всего в театре собиралась мужская компания. Не следует думать, что театр был только местом нашего сбора. Все мы за эти годы полюбили его спектакли, замечательных актеров, которые разыгрывали волшебные действия, так сильно отличающиеся от обыденной жизни. Сохранились детские дневники 1946-48 годов (к сожалению, потом я бросил их писать), где перечислены спектакли, которые я тогда видел. Привожу их перечень только за полтора года в украинской транскрипции:

11 сiчня 1947 р. Далеко вiд Сталiнграду;

14 сiчня 1947 р. Ярослав Мудрий;

17 сiчня 1947 р. Шельменко-денщик;

26 сiчня 1947 р. Одинадцять невiдомих;

31 сiчня 1947 р. Старi друзi;

9 лютого 1947 р. Дай серцю волю, заведе в неволю;

14 лютого 1947 р. Гроза;

28 лютого 1947 р. Тев'е-молочник;

10 березня 1947 р. Ярослав Мудрий;

16 березня 1947 р. Старi друзi;

23 березня 1947 р. Егор Буличов;

1 квiтня 1947 р. Талан;

2 квiтня 1947 р. В степах Украiни;

28 квiтня 1947 р. Талан (спектакль-концерт);

7 травня 1947 р. Евгенiя Гранде (спектакль-концерт);

14 червня 1947 р. Ярмарок наречених;

6 грудня 1947 р. Молода гвардгя;

24 грудня 1947 р. Глибоке коргння;

11 сiчня 1948 р. Молода гвардiя;

26 березня 1948 р. Глибоке корiння;

27 травня 1948 р. Софiя Ковалевська.

А какие спектакли шли в те годы! Каких великих артистов мы могли видеть на сцене почти каждый день!

Вспоминается премьера великолепной пьесы Ивана Кочерги «Ярослав Мудрый», которую в театре поставили в конце 1946 года. Она имела потрясающий успех и была высоко оценена зрителями не только Харькова, но и Москвы. Даже мы, завсегдатаи театра, не смогли попасть на первое представление и смотрели премьерный спектакль в январе 1947 года. Прошло шестьдесят лет, но и сейчас мурашки бегают по спине, когда вспоминаешь первые громоподобные слова Ярослава Мудрого:

«Благослови, Господь, державний Киiв!».

Роль Ярослава исполнял великий украинский актер Иван Александрович Марьяненко. В роскошном княжеском облачении, с символами власти в руках, он выходил на передний план сцены, и зал замирал в предчувствии великого действа.

Он играл с огромным темпераментом и внутренней убедительностью. Марьяненко — Ярослав блестяще выражал всю сложность и противоречивость образа своего героя: суровость воина, одаренную теплом отеческой любви, сомнения государственного деятеля, побежденные верой в народ. Это был отважный воин, любящий отец, мудрый дипломат и живой человек.

^{Народный артист СССР И. Ф. Марьяненко в роли Ярослава Мудрого. 1947 г.}

В спектакле с большим успехом играли и другие ведущие артисты театра.

София Федорцева играла жену Ярослава, гордую, властолюбивую и коварную интриганку Ингигерду, которой были чужды идеалы мужа.

Олесь Сердюк создал многогранный образ монаха-художника Мыкиты с мятущейся душой и честным сердцем. Убедительно и сильно выражал он молчаливую и безнадежную любовь к дочери князя — Елизавете.

Евгений Бондаренко в образе монаха-переписчика Свичкогаса с тонким юмором показал любителя земных радостей гуляку и пьяницу, облаченного в монашескую рясу. Полина Куманченко трогательно сыграла Елизавету, дочь Ярослава, «ласкового ангела», олицетворяющего любовь, мир и красоту.

Семен Кошачевский был великолепен в роли Гаральда, красивого, смелого и благородного варяжского предводителя.

Постановку «Ярослава Мудрого» осуществил художественный руководитель театра Марьян Михайлович Крушельницкий, а костюмы и декорации создал художник Борис Васильевич Косарев.

Я несколько раз смотрел «Ярослава Мудрого» с разными составами артистов. Ярослава играл также артист Д. Антонович, а Ингигерду — артистка Л. Криницкая. Все они были великолепны в спектакле, но, на мой взгляд, превзойти И. Марьяненка и С. Федорцеву не могли.

В июне 1947 года было опубликовано Постановление Совета Министров СССР о присуждении спектаклю «Ярослав Мудрый» Сталинской премии первой степени. Лауреатами стали: М. Крушельницкий, И. Марьяненко, О. Сердюк и художник Б. Косарев.

Высокая оценка спектакля, посвященного истории Киевской Руси, вызвала бурную радость у харьковчан, тайную зависть у киевлян и недоумение у москвичей. В то время еще не было ярко выраженной конфронтации в трактовке истории: Киевская Русь однозначно считалась предшественницей России, и Украина ни в коей мере не могла единолично претендовать на это место.

Поэтому сильные киевские князья, такие как Владимир и Ярослав, как и сильные русские цари Иван Грозный и Петр I, пользовались особым вниманием у сильного вождя Сталина.

Говорили, что Иван Кочерга написал пьесу «Ярослав Мудрый» по прямому указанию вождя. Князь Ярослав после долгих кровопролитных войн со Святославом, Болеславом, Брячиславом «вытер пот с лица» и приступил творить «наряд», то есть порядок в объединенной под его властью русской земле. Победоносно закончив войну с гитлеровской Германией, генералиссимус Сталин тоже был готов приводить в порядок расшатанный войной Советский Союз. И ему требовались исторические аналогии. Такой аналогией и служила пьеса «Ярослав Мудрый». Отсюда, видимо, и такая высокая оценка работы харьковских мастеров сцены.

Это была великая удача, что мы, пацаны злачных районов Благбаза и Холодной горы, не упустили свой шанс. Несколько лет подряд мы посещали славный театр и не раз имели счастье видеть и слышать великих артистов. Они уже тогда имели высокие звания — народные и заслуженные артисты СССР и Украины. Сейчас о них написаны тома исследований и воспоминаний.

Народного артиста СССР М. Крушельницкого мне посчастливилось видеть в роли Ивана Непокрытого в спектакле «Дай сердцу волю, заведет в неволю», Тевье — в «Тевье-молочнике», Егора Булычева — в одноименной пьесе. Это был артист, которому были подвластны и глубоко трагические, и трогательно лирические, и гротескно веселые роли.

^{Народный артист СССР М. М. Крушельницкий в роли Тевье-молочника. 1947 г.}

Народного артиста СССР И. Марьяненко, помимо роли Ярослава Мудрого, мне довелось видеть в роли Богдана Хмельницкого в спектакле «Богдан Хмельницкий», Феликса Гранде — в спектакле «Евгения Гранде». Я его запомнил как могучего актера с громогласным голосом, великолепным сценическим движением и широким диапазоном эмоций.

Незабываемое впечатление производила на зрителей народная артистка УССР Валентина Николаевна Чистякова. Мне посчастливилось видеть ее в роли Евгении в спектакле «Евгения Гранде», Лучицкой в пьесе «Талан» и Катерины — в «Грозе». Величественная и очаровательная актриса, привлекательная и красивая женщина, ей подвластны были любые роли. Она была на голову выше всех остальных исполнительниц женских ролей, интеллигентной и талантливой. Но за ней всегда незримо присутствовала тень ее репрессированного мужа, великого режиссера-новатора Леся Курбаса. Поэтому Чистякова всегда пребывала как бы на втором плане.

^{Народная артистка УССР В. Н. Чистякова, в роли Лучицкой в пьесе «Талан». 1947 г.}

Особо хотелось бы вспомнить замечательных комедийных актеров — народного артиста СССР Евгения Васильевича Бондаренко и народного артиста УССР Михаила Федоровича Покотило.

Мне довелось видеть Бондаренко в роли Дикого в «Грозе», Шпака — в «Шельменко-денщик», отца Павлина — в «Егоре Булычеве» и, конечно, Свичкогаса — в «Ярославе Мудром». Запомнился он мне искрометным юмором и неповторимым тембром голоса, которые пронизывали все его роли. Его любили зрители и уважали коллеги по сцене. Он был неповторим.

Покотило завсегдатаи театра не просто любили, а — обожали. Помню его, прежде всего, в роли Шельменко в «Шельменко-денщике», которую он блестяще играл многие годы в театре и даже в кино. Видел его в роли Пупа — в «Степях Украины», Трубача — в «Егоре Булычеве».

Невозможно перечислить роли других выдающихся артистов, которых в те годы пришлось видеть. Но некоторые из них не могу не отметить особо, так как считаю это подарком судьбы.

Народный артист СССР Александр Иванович Сердюк: Микита в «Дай сердцу волю, заведет в неволю», Богун в «Богдане Хмельницком», Часник в спектакле «В степях Украины».

Народная артистка УССР София Владимировна Федорцева: Катерина в «Грозе», Глафира в «Егоре Булычеве», Ингигерда в «Ярославе Мудром».

Народный артист СССР Данило Исидорович Антонович: Кривонос в «Богдане Хмельницком», Карп Карпович в «Не называя фамилий», Витровий в «Калиновом гае».

Народная артистка УССР Н. Герасимова: Варвара в «Любовь на рассвете», Катерина Крилата в «Калиновом гае», Варвара в «Егоре Булычеве».

Никогда не забудутся такие замечательные артисты как Куманченко П., Кошачевский С, Чибисова С, Радчук Ф., Костюченко И., Криницкая Л., Валуева О., Петрова Е. Эти воспоминания о театре и его артистах снова взволновали, когда мы — Виктор Бороденко, Саша Олейник, Анатолий Шевченко — зашли в так хорошо знакомое фойе театра. В этот раз мы купили билеты в кассе, хотя сели смотреть спектакль в свою пустующую ложу. Анатолий только что приехал из Донецка, где жил, работал и продолжал боксировать. Он все еще представлял на ринге грозную силу. К этому времени на его счету было 127 боев, большинство из которых он выиграл. И он, и я теперь были гостями Харькова.

Пьеса В. Минко «Не называя фамилий», которую мы сегодня смотрели, была нам знакома. В 1953 году она произвела большое впечатление на харьковскую общественность. Премьера ее прошла незадолго до смерти Сталина, когда советский строй еще казался непоколебимым, безошибочным и вечным. Поражала смелость автора, который показал в остро сатирической форме самого заместителя министра. Это был уже не какой-то Часнык или Долгоносик, а член правящей верхушки. Такое тогда еще не приходилось видеть в открытом показе, о таком можно было услышать только на кухне. До смерти вождя оставалось несколько дней, до ареста и расстрела Берии — около года, а до разоблачения культа личности — более трех лет.

Правда, основной сатирический удар был все же направлен на Диану и Поэму — жену и дочку важного чиновника, людей фальшивых, жадных и просто глупых. Но чувствовалось, что окончательной целью критики был сам Карп Карпович, в прошлом храбрый воин гражданской войны. К этому времени он уже имел полный набор негативных качеств: зажим критики и бюрократизм, забвение принципов советской морали и хождение на поводу у своих женщин.

Роль Карпа Карповича великолепно играл артист Антонович, Диану представляла несравненная Чистякова, которая впервые выступила в сатирическом образе. Она блестяще показала истинное лицо воинствующей мещанки, которая вместе с дочерью командовала своим вельможным мужем.

Образ домашней хищницы убедительно воплотила в роли Поэмы артистка Валуева. На сцене мы снова увидели Покотило в роли колхозника Карпа, Тимофеенко в роли Бэлы, Чибисову в роли Гали и молодого Лешу Быкова в роли Жанека. Это была одна из его первых ролей в театре.

По приезде в Харьков я сразу же посетил наших ближайших родственников — семью Слоневского Петра Федоровича.

Сестра мамы — тетя Женя — вышла замуж в Николаевской области за молодого и привлекательного сотрудника спецсвязи. С тех пор жизненные пути наших семейств тесно переплетались то в Одессе, то — в Новой Одессе, то — в Николаеве. Энергичного и работящего сотрудника ценили и уважали, и Петр Федорович быстро поднимался по карьерной лестнице. Служба спецсвязи занималась транспортировкой специальной документации и ценностей. Она требовала суровой дисциплины исполнения, четкой и надежной организации и строжайшего соблюдения секретности. Это была тяжелая и ответственная работа, и Петр Федорович с ней прекрасно справлялся.

В послевоенное время он был начальником областной спецсвязи, которая тогда находилась на улице Карла Маркса, 14. По этому же адресу жила его семья: жена — Евгения Феоктистовна, дети — Инна и Валерий, отец — Федор Иосифович и мать — Феврония Макаровна Слоневские. Большая и дружная семья подчинялась воле и распорядку Петра Федоровича. Если наступали праздники — все искренне радовались, если случались осложнения по работе — все затихали и молча переживали тяжелые дни. Такие непредвиденные осложнения бывали не часто, но они грозили в те непростые годы большими неприятностями.

^{Евгения Феоктистовна и Петр Федорович Слоневские. Железноводск, 1947 г.}

Но, несмотря на напряженную работу, Петр Федорович был всегда бодр и подтянут. Высокий и стройный, он в своем форменном кителе с несколькими большими звездами на петлицах, представлял образец жизнелюбия и оптимизма.

Конечно, жизнь и служба научили его осторожности и осмотрительности. Где еще можно было увидеть в гостиной большой портрет вождя? А в квартире Петра Федоровича он висел на самом видном месте. Видимо, это тоже входило в тщательно продуманную систему семейной безопасности.

Никогда не забуду случай, который произошел в бытность мою студентом радиотехнического факультета. Петр Федорович с уважением относился к моей будущей профессии, которая у него ассоциировалась с радиолокацией и другими важными для обороны страны делами.

Дело было в конце 1950 года, еще при жизни Сталина. Склонный с детства к актерскому лицедейству, я с друзьями принялся изображать сценки из жизни немецкого фюрера. Мой друг снимал их недавно купленным трофейным фотоаппаратом. Это были обычные забавы, которые так любят разыгрывать утомленные учебой пацаны. Фотографии получились занятными и, на наш взгляд, веселыми. Изображал я Гитлера в темном френче, на который были навешаны немецкие кресты, знаки и эсэсовские эмблемы. Волосы спускались на лоб характерной челкой, а усики дополняли хорошо узнаваемый облик бесноватого фюрера.

^{Я в роли «фюрера». 1950 г.}

Один из таких снимков я показал своему дяде, когда он приехал к нам на Холодную гору. Я ожидал, что он добродушно посмеется вместе со мной над этой шуткой, но то, что случилось потом, я и представить не мог. Лицо Петра Федоровича сразу стало серьезным и суровым. Он, не раздумывая, разорвал фотографию на мелкие кусочки и строго сказал:

— Никогда не делай больше таких снимков, Валя. Ты даже не представляешь, какую можешь навлечь на себя, да и на всех нас, беду!

Я был ошеломлен. Не понимал всей глубины опасности, которая исходила от веселой фотокарточки. Мне было просто жалко видеть ее так быстро уничтоженной. Но с дядей спорить было невозможно, да, может быть, и не нужно. Я промолчал, хотя про себя решил снова воспроизвести эту фотографию. Это было в ближайшее время сделано, хотя Петр Федорович об этом так никогда и не узнал. Теперь я понимаю, как он был прав, сколько трагедий надо было пережить, чтобы в невинной шалости увидеть смертельную опасность.

Дядя Петя и тетя Женя были рады моему визиту, принялись угощать деликатесами, которые всегда водились в этом гостеприимном доме. Дядя интересовался моей службой, о которой я ничего не мог рассказывать, но он, когда услышал название Багерово, поднял брови и понимающе закивал головой. Его служба возила спецпочту и в этот населенный пункт.

Тетя, как всегда, удивляла своим кулинарным искусством и сервировкой стола. Она это умела делать и любила красиво представить. У нас, на Холодной горе, все было значительно проще, хотя и не менее аппетитно.

Брат Валерий вытянулся в стройного паренька, был необузданно свободолюбив и не очень отдавался учебе. Его экстремальное поведение в школе и дома, видимо, огорчало родителей, а потому отец часто применял средства «народной» педагогики. Валерий близко к сердцу все это не принимал и жил обычной жизнью дворового мальчишки.

Сестра Инна, студентка того же факультета, который кончал и я, расцвела и превратилась в приятную барышню, веселую и острую на язычок. Она уже прошла через ТОЭ — теоретические основы электротехники, через ТОР — теоретические основы радиотехники и готовилась к изучению специальных дисциплин. Это был тот период, когда все кажется прекрасным и удивительным: жизнь и учеба, настоящее и будущее. Также расцвели и похорошели ее подруги, которых я знал еще по школе: Элла Устабашьян, Стелла Прусова, Рая Зуб и Лиля Колесникова. С ними я встретился через несколько дней, когда они веселой беззаботной стайкой влетели к Инне в дом. С любопытством рассматривали они мое перевоплощение, хихикали и вспоминали, как когда-то по вечерам я им рассказывал страшные» сказки. Сказки остались в детстве, а сейчас девочки предложили пойти с ними на каток. Я сменил длинную шинель на короткую форменную куртку, которую мне дал дядя Петя, и сразу же многое потерял в глазах девушек.

На катке «Динамо» была обычная праздничная суета: играла музыка, шуршали коньки и звенела разноголосица молодых голосов. Под гирляндами разноцветных лампочек плавно двигался против часовой стрелки разношерстный поток. Ближе к центру — конькобежцы поопытнее, по краям — начинающие. У самых стенок катка балансировали и падали на лед совсем новички. По уровню подготовки все мы относились к тем, кто катается ближе к краю. Общая круговерть быстро разбросала нас по катку. Со мной осталась Лиля Колесникова, крепкая девушка с решительным подбородком и искрящимися карими глазами. Она достаточно уверенно держалась на коньках, и по всему видно было, что посещает каток часто. Мой опыт ограничивался ездой по льду в детские годы и редкими студенческими вылазками. Лиля уверенно взяла меня за руку и повела за собой. Я охотно согласился на роль ведомого, и мы стали накручивать круги по шероховатому льду. Мне нравилось ее ненавязчивое лидерство, а ей — мое нарочитое послушание.

^{Лиля Колесникова. 1955 г.}

Раньше я на Лилю не обращал особого внимания. На фоне таких ярких и величавых девушек, как Элла и Стелла, она тушевалась и отходила на второй план. Но зато в разговорах один на один проявляла острый ум, искренность и оптимизм. Ее мама — Колесникова Анна Тимофеевна — была известным детским хирургом и смогла хорошо и правильно воспитать свою единственную дочку.

Домой мы ехали вместе. Лиля рассказала, что живет за вокзалом в Верховском переулке, и я вызвался провести ее к дому. Ни я, ни она не могли тогда себе представить, что мы в недалеком будущем станем мужем и женой.

А пока я охотно и легко флиртовал со всеми подружками Инны. С хохотушкой Эллой посещал кафе, умницей Раей ходил в кино, спортсменкой Лилей катался на коньках, а с красавицей Стеллой чувственно танцевал блюз при свете шкалы радиоприемника «Мир».

Время отпуска стремительно сокращалось, но еще надо было посетить самую близкую мне тетю — Нину Феоктистовну. Жила она в то время с мужем, Алексеем Кирилловичем Тищенко, в селе Веселом за Липцами. У них было три сына: Валик, Вова и Сережа. Все ребята росли на вольных лесных и речных просторах. Учились в сельской школе, не особенно переживая за успеваемость, но умели многое делать по хозяйству. Оно у тети Нины всегда было большим, продуктивным и не раз помогало всем нашим родственникам в трудные послевоенные годы. Помню, всегда на каникулы я приезжал отъедаться: сперва — в Мурафу, потом — в Веселое и Боровую. Побывали там и все мои двоюродные братья и сестры, их школьные и студенческие друзья.

^{Алексей Кириллович и Нина Феоктистовна Тищенко. 1944 г.}

Оттого и росли ребята инициативными, хотя и не всегда удачливыми. Когда Валик и Вова приезжали к нам на Холодную гору, нужно было и ухо и глаз держать востро. Они быстро и незаметно обследовали все комнаты, открывали все шкафчики и ящики, после чего Михаил Иванович долго искал то свою любимую зажигалку, то перочинный ножик.

Однажды случилось, что они надолго остались одни в комнате, где стоял редкий в те годы телевизор «Темп». Внимание мое привлекла подозрительная тишина, которая никак не вязалась с присутствием таких деятельных исследователей. Захожу в комнату и вижу, как один из них откручивает ручку настройки, а второй готовится вытащить из телевизора радиолампу.

— Вы что, разбойники, делаете? Положите сейчас же все на место, — возмутился я.

— Надо же до такого додуматься…

— Ми такi, що й хату можемо спалити, — без тени смущения ответил старший из них — Валик.

Педагогической муштрой этих вольных орлов, в основном, занимались тетя Нина и бабушка Мелаша. Дядя Алеша большую часть времени проводил в колхозе, где работал бухгалтером, в воспитание сыновей вмешивался редко и — в исключительных случаях. Он был инвалидом, ходил на протезе с палочкой и слыл неутомимым и честным тружеником. В той мере, в которой можно было им быть в те непростые времена.

Всю свою долгую жизнь он говорил исключительно по-украински: чисто, если не литературно, выговаривая слова с особым смаком. Ни русскоязычные Веселое и Боровая, ни многочисленные родственники не могли поколебать его преданность к родной речи. Более того, общаясь с ним, собеседники невольно сами переходили на украинский язык и очень удивлялись, когда у них что-то получалось.

В годы моего раннего детства в Одессе Нина жила у нас и была моей нянькой. Только она могла успокоить мою горластую натуру, за что получала в день большой медный пятак. Для этого отец специально бегал по магазинам и выменивал эту достаточно редкую монету.

Позже, когда Нина подросла и стала старшеклассницей, роли наши поменялись. Теперь уже я должен был приглядывать за ней, когда она с одноклассниками выезжала на природу. Я всегда оставался ее компаньоном, которого она с удовольствием брала в свои походы.

Знал наперечет всех ее воздыхателей, ходил вместе с ней на свидания, участвовал в школьных затеях. Так что нас связывали не просто родственные отношения, нас связывала еще и дружба, которая сохранялась всю жизнь.

Вместе с Ниной жила бабушка Мелаша — Мелания Петровна Сосновая, наш патриарх и авторитет. Несмотря на свои преклонные годы, она была человеком беспокойным и легким на подъем.

Подолгу жила то у одной, то у другой из дочерей и везде сразу же пыталась брать бразды правления в свои руки. Это дочерям не нравилось, и они тихо протестовали. Бабушке тоже надоедало жить подолгу в одном и том же месте. Когда разногласия достигали критического уровня, она неожиданно заявляла:

— Завтра поеду до Маруси (или до Жени).

И уже никакая сила не могла поколебать или изменить это решение. Действительно, бабушка утром садилась на электричку и сама, без сопровождения, ехала в Харьков. А ей уже было далеко за семьдесят…

^{Бабушка Мелаша. 1972 г.}

В день моего приезда в Веселое все были в сборе. Бабушка лично зарезала петуха и сварила традиционный борщ. Резать кур она не доверяла никому. Однажды, насмотревшись на то, как умело это делает бабушка, я взялся ей помочь. Быстро наступил обеими ногами курице на крылья, ловко оттянул голову, ощипал на шее перья и решительно полоснул ножом по горлу. Подождал, пока стечет кровь, и небрежно отбросил трепыхающееся тело прочь. Но к моему большому удивлению и не меньшему неудовольствию бабушки, курица, вместо того, чтобы биться в предсмертных корчах, отряхнулась и быстро побежала по двору. Конфуз был необыкновенный, а бабушка с тех пор совершала «смертоубийственную» работу только сама.

Нигде и никогда так обильно и вкусно не кормили, как кормили у тети Нины. Главной особенностью ее застолий было то, что это совершалось, в обоюдное удовольствие хозяйки и гостя.

Неугомонный дядя Алеша следил за тем, чтобы на столе было выставлено все, что есть в доме.

^{Самогон у тети Нины гнали при всех властях. Мурафа, 1953 г.}

— Нiна, а де огiрки?

— Ось вони тут, на цьому краю…

— А — солонi?

— Iди ти пiд три чорти, хiба я без тебе не знаю, що i куди поставити.

— Нiна, чого ти лаешся? Квашеноi капусти так i не принесла… А де сирiвець? Треба внести сирiвцю.

— Хто його, той сирiвець, буде пити, коли е i пиво, i узвар.

— Все одно, внеси сирiвцю. I — мочених яблук.

Особое внимание дядя Алеша уделял самогону, который считал лучшим и полезнейшим горячительным напитком. Всю жизнь по утрам он выпивал большую чарку собственного самогона и отправлялся на работу. То же повторялось вечером, после чего дядя Алеша укладывался очень рано спать. Самогон, сколько я помню, еще с Мурафы, тетя Нина гнала сама. Сохранилась фотография 1953 года, где я сижу возле «аппарата», состоящего из котла с пудовой гирей на крышке и змеевика в бочке с водой, и принимаю участие в этом важном процессе.

Вот и сейчас дядя Алеша сказал свое обычное:

— Ну що, Валя, вип'емо по 50 крапель, — и потянулся к своему любимому графинчику. — Эх, самогоне, самогоне — хто тебе не п'е й не гоне.

Посещение семейства Тищенко затянулось на несколько дней. Неохотно покидал я этот радушный и гостеприимный дом. Но отпуск кончался, и надо было возвращаться в Крым.

В один из зимних морозных вечеров мы снова встретились с Магдой на перроне у Харьковского вокзала. Славика провожала Вита, а меня — друзья и Лиля Колесникова.