ПОСТНЫЙ САХАР

Сосед по квартире был профессор медицины. Он жил лучше других, вдвоем с женой, очень красивой женщиной, ходившей в пестром сарафане с открытой спиной до талии, отчего таджикские женщины шипели под паранджами, а таджикские мужчины искоса изучали заманчивые вырезы в ее туалетах. Она с энтузиазмом, и неутомимостью меняла продукты на драгоценности у эвакуированных, на ковры, сюзане и никогда меня ничем не угощала. Однажды в ее отсутствие профессор позвал меня в их комнату, вытащил из-под одежды в шкафу полотняный мешочек с постным сахаром в виде больших кусков и нож. Заговорщически улыбаясь, он от каждого куска отпилил дольку миллиметра в три и предложил мне попраздновать над этой крошкой. Я не заставила себя долго просить, и в течение месяца он меня подкармливал, пока в один прекрасный день мы не обнаружили в этом мешке записку. Крупными буквами хозяйка написала многозначительно: «Вор, у меня каждый кусок взвешен. Берегись!» Мы переглянулись, и профессор после минутного раздумья сказал:

— Обсоси краешки нескольких кусков. Этого она не заметит…

Но жена его была настороже. И через день явилась к моей маме с криком, что я воровка. Замученная бытом мама долго не разбиралась. Она схватила ремень, которым была в дороге перевязана наша постель, и стала меня лупить, приговаривая:

— Не смей лазить по чужим шкафам, не позорь меня!

От злости и обиды я молчала, хотя била она сильно и я испытывала это «удовольствие» впервые в жизни.

Потом я распахнула дверь соседей и увидела профессора, при виде меня покрасневшего. Он так и не решился сказать своей жене правду. Он предал меня, хотя раньше казался необыкновенно добрым. Я с ненавистью посмотрела на его пенсне, лысину, грузный живот, набрала воздуха, чтобы крикнуть что-то очень оскорбительное, и — не решилась. Он был известным детским врачом, никому никогда не отказывал в помощи, шел ночью к любому ребенку и не брал деньги. Правда, его жена умела получать благодарность пациентов, но старательно скрывала это от него. Видимо, чувствовала, что и у самого забитого мужа существует предел терпения.

Вот тогда я поняла, что кушать у чужих людей во время войны — грех. Никого нельзя объедать.

И через год целый час стоически просидела перед тарелкой с языком и зеленым горошком у людей (не тронув их еду), которым отнесла пришедшее с фронта письмо. Отец переправил, потому что их сын попал в госпиталь. Они были счастливы весточке, ни за что не отпускали меня, усадили обедать, а я стискивала зубы, но ни к чему не притронулась, утверждая, что сыта. И хотя я знала, что в этой семье никого не объем, тут получали академический паек, но урок в Сталинабаде не забывался.

Во время войны всем хотелось есть. Но я больше не желала теперь подчиняться голоду…