ПИРАМИДА

Кецалькоатль поборол болезнь, но все не приступал к строительству Великой Пирамиды в честь Акатля. Прошел уж год, а он лишь изучал движенье звезд с мудрейшими из мудрецов-Тольтеков. С вождями Топильцин к нему пришел и так сказал:

— Кецалькоатль, наш народ горит желаньем строить храм великий, храм-пирамиду для Змеи, такую Пирамиду, какой на свете нет. И строить ее будем мы, как ты предначертаешь.

— Я не забыл о храме, Топильцин. Он должен быть обращен на все четыре части света и отражать ход дней и лет. И вот я небо изучаю с мудрейшими из мудрецов-Тольтеков; чтоб отраженье было точным, соединяем наши знанья. Но не могу решиться я. Великое строение отнимет много времени и много сил; оно должно быть грандиозное, как пламень, тот, что поглотил Акатля.

— Это деяние, достойное Тольтеков, — заметил Топильцин.

— Но, — возразил Кецалькоатль, — устанем мы, людей нам может не хватить. Замыслил я ее сложить из колоссальных тесаных камней. Одна доставка этих глыб всецело силы исчерпает. Не все Тольтеки смогут участвовать в постройке Пирамиды. Кто на полях, кто в городе: все люди заняты делами, которые нельзя остановить. Теперь они не могут жить без благ, которых не знавали раньше.

— Народ желает строить храм, Кецалькоатль. Мы сможем!

— Не выдержать нам, Топильцин, ведь должно строить пирамиду, достойную величия Се-Акатля.

— И всемогущества Змеи Пернатой, — добавил Топильцин. — Пойду спрошу совета я у нашего народа.

Наутро он пришел к Кецалькоатлю со словами:

— Народ воздвигнет Пирамиду, какую ты задумал. Будем работать с самого восхода и до захода солнца. Мы желаем чтить память Се-Акатля, дань уважения отдать твоему Брату-близнецу.

— Да будет так, — сказал Кецалькоатль. — Лишь бы потом раскаяться нам не пришлось.

Спустя примерно год после гибели Акатля затеялось строительство Великой Пирамиды. Она росла, а с нею вместе мощь и богатство Тулы возрастали. И земли все Анауака, все области соседние зависеть начали от Тулы, ее признали превосходство, попали под ее влияние. Тогда-то начали Тольтеки другим давать тяжелую работу, которую считали низкой. Огромнейшие глыбы камня катили на катках деревянных по всем дорогам, что сходились в центре великой Тулы. И на своем горбу тащили люди из дальних мест материалы, чтобы прославить, возвеличить Тулу. Уже не местные, другие везли, терпели, волочили. Но все ж строительство не быстро подвигалось.

— Рук нету для работ тяжелых, ныне не по сердцу Тольтекам труд простой, и нет людей для этого труда, — вздохнул Кецалькоатль.

— Нам надо заманить побольше чужеземцев, — промолвил Топильцин. — Давно я думаю об этом. Мы сможем показать всем племенам Анауака мощь Тулы, их соблазним богатством, вовлечем в торговлю, пообещаем обучить искусствам разным.

Так люди из соседних областей поддались явному соблазну и в Тулу потянулись, где изнуряющая их ждала работа.

— Здесь, в Туле, кроме каменной растет другая Пирамида, — заметил как-то Татле. — Люди пришлые у нас становятся фундаментом. Почти не вижу я знакомых лиц, и нет уже ни равенства, ни братства: один сторонний, разношерстный люд, который не легко любить, хотя любить ты учишь всех, Кецалькоатль.

— И сам я, Татле, думаю, что надо бы сотворить нам здесь зданье стройное из этой массы человеческой, подобное тому, что строим. Может нарушиться порядок.

Кецалькоатль, однако, снова занялся законами скитанья светил и скоро позабыл о том намеренье своем. Нехватка рук рабочих тем временем все возрастала. Все реже вкатывали наверх камни. А тут как раз торговцы в Тулу возвратились, что по велению Топильцина ходили в земли чичимеков. Они вернулись, но не все. Ограбили их, многих перебили. Дикий люд торговых дел не знал и не хотел торговли. В ярость пришли Тольтеки, услыхав о нападенье дерзких чичимеков, и Топильцин стал уговаривать Кецалькоатля:

— Ты остановишься на полпути, благое дело не завершив на землях чичимеков. Их лютая жестокость вред наносит людям и торговле. Дикие не знают ничего и не умеют; дать не дают — просить не просят. Никчемный люд, отродье колдунов, помеха для всевластья Тулы.

— Они не пожелали меня слушать, — сказал Кецалькоатль. — Они и не умеют слушать.

— Надо их научить, — заметил Топильцин. — Пора услышать им твой голос. Он принес прозрение Тольтекам. Пора им тоже научиться чтить и одарять твоего Брата-близнеца. Пора узнать им, что они живут по-скотски и что мы можем их спасти. Пора им прекращать разбой и жить в согласье.

— Не знаю, — отвечал Кецалькоатль, — справедливо ли их привести насильно, ибо иначе их не переделать.

— Наш долг так поступить, — ответил Топильцин. — Мы — выше, и нам следует учить всех тех, кто ничего не знает. Весь Анауак обязан славить нас и умножать богатства Тулы.

— Можно ли, чтобы согласье насаждалось силой? — пытался возражать Кецалькоатль.

— Сам видишь. — Топильцин в ответ. — Ведь сила уступает только силе. Бессилен разум там, где нет желания ему внимать. Пришел ты к ним со своим вещим словом, рот они тебе разбили, флейты и барабаны растоптали и убили наших братьев. Вот и теперь прикончили торговцев наших. Так они будут действовать и впредь, доколе твердая рука не остановит бег тупоголовых буйволов, не обратит их в истинных людей, сынов земли толковых, которые сумеют ценить все блага жизни и не превращать ее в короткий, быстрый, страшный миг, как они это делают сейчас.

— Но, — слабо возражал Кецалькоатль, — им ничего не надо из того, что мы способны дать.

— Нам тоже ничего не надо было, пока ты не пришел. Теперь мы жить не сможем без того, что мы умеем.

— Вы с охотой мое ученье воспринимали, — сказал Кецалькоатль.

— Надо и их учить воспринимать с охотой. Такой наш долг. Ты показал нам, как давать, как надо наставлять.

И вот Кецалькоатль, поддавшись уговорам Топильцина, решил идти войной на чичимеков. Те перед силою Тольтеков не устояли, в сражении погибли, а многие попали в плен. И пленных стали заставлять работать на постройке Пирамиды, прислуживать владыкам Тулы.

— Ты напрасно ходил к ним с кротостью, — самодовольно Топильцин сказал. В своей он власти очень укрепился с тех пор, как стал военачальником Тольтеков. — Они умеют уважать лишь силу. Мы их побили, и они смирились. Мы делаем их лучше, учим их, как строить пирамиды.

Кецалькоатль смешался и молчал. Смущение его заметил Татле. Однако храм Акатля вверх рос не по дням, а по часам. Кецалькоатль снова стал безмятежно изучать небесные светила. Но вот однажды услыхал он вопли грузчиков, каменотесов, старавшихся укрыться от плетей, вовсю гулявших по их спинам. Он отвратил глаза от звезд и вместе с Татле, который выглядел теперь мужчиной, пошел дорогой, ведшей в Тулу, и по обочинам увидел скопища лачуг и жалких хижин, где ночевали пришлые работники и чичимеки-пленники.

— Здесь люди мрут от непосильного труда, — заметил Татле, — и не понимают, за что им выпала судьба такая.

— Да, — сказал Кецалькоатль, — наш храм заметно вырос. Те, кто внизу, раздавлены тяжелой Пирамидой. Придумать что-то надо.

Он посетил дом Топильцина. Тот сидел среди военачальников высоких. Кецалькоатль сказал:

— Подумай, помоги мне, Топильцин. Я видел сам, как мучаются люди, пришедшие издалека; их всех здесь смерть подстерегает, а многих смерть уже взяла.

— Да. — Топильцин сказал. — Такова цена Великой Пирамиды! Не нам, Тольтекам, быть внизу, под каменными глыбами! Мы — наверху, из пыли мы восстали; теперь пусть в пыли возятся они!

— Но пусть нам поднятая пыль глаза не застит! — сказал Кецалькоатль. — Не храм то будет, нет, — камней одних нагроможденье, если согласие и волю общую не заложить в него. Высоки горы на земле — не ими славен наш Творец. И будет возвеличен Брат-близнец тогда, когда приложим к делу собственные силы и каждый камень с радостью поднимет человек своей рукой.

— Прекрасные ты произнес слова, Кецалькоатль. Ими ты полнишь голову мальчишки Татле. Вы много размышляете и много произносите красивых слов. Моя же доля — погонять людей, и удается это мне не уговорами, а кулаками. Масса людей — река, с рекой напрасно речь вести. Ее направить в русло надо, туда она и ринется, а там и присмиреет. Ты повелел: так нужно сделать, я привел людей сюда. Одни уже погибли. Гибнут многие, и большинство страдает. Мы страдаем тоже. Ты сам перестрадал немало. Но таков закон, один для всех.

— Не о страданьях речь. Меня страшит несправедливость. Когда-то жили эти люди как хотели, про нас не ведали. Теперь же из-за нас приемлют муки. Где справедливость? Мы не платим им по заслугам, но берем от них все то, что они могут дать.

— Не торопись, Кецалькоатль. Ты слишком много времени светила изучал и время измерял точнейшим протяженьем нити. Уже давно мы не живем так просто, как вначале. Все было бы понятно и легко, когда бы мы все те же были и справедливость прежняя была. Но мы уже не так просты и безыскусны. Ты сам украсил изобильем нашу жизнь. С богатством нашим не к лицу нам унижаться.

— Желал я изобилия для всех и потому учил труду, ремеслам. Я хотел добро делить по высшей правде, по нуждам каждого. Тебе я поручил распределять богатства.

— Надо ль горевать, Кецалькоатль? У этого потребности одни, а у того — другие. Когда нас было мало, жизнь скудная нас всех равняла. Ныне это трудно. Мы различны, и стало много нас. И делать так, как ты желаешь, — невозможно. Сейчас всего важней, я думаю, чтоб властвовал один, другие — подчинялись. Тогда великое сотворено быть может в мире.

— Нет, Топильцин! Не только власть. Должна быть справедливость. Каждому положено получать свое.

— Тогда, — промолвил Топильцин, — «свое» Тольтеков — это то, что нас прославит, что оправдает жизнь нашу на земле. Это «свое» зовется Пирамидой, которую велел построить ты, и воздвигается она во славу нашу, ради божественного Брата-близнеца.

— Я дорого за это заплатил, — задумчиво сказал Кецалькоатль. — Позволил захватить я чичимеков силой, но не могу теперь позволить людям, теперь, когда во многом разобрался, терпеть мученья. Хочу собрать их всех и выслушать, найти мне надо выход. В деле, касающемся всех, нельзя довольствоваться мненьем одного.

— Нет надобности слушать всех, Кецалькоатль. Мы, Тольтеки, — хозяева земель Анауака. Мы знаем многое, и правим мы. Зачем самим отказываться нам от верховодства?

— Речь я веду об общих интересах. И разве люди созданы не все по образу единому, по одному подобию?

— Подобны люди все, но не все — Тольтеки. Ты сам избрал народ, с которым ты живешь, и мы тебе прием достойный оказали, с тобой величия достигли. Мы теперь превыше всех и будем жить, как нам велит судьба. Мы властвуем. Зачем пренебрегать нам властью? Есть еще другая справедливость, выше нашей? Если есть, то требую я этой справедливости для нас; Тольтеков, ибо мы владеем знаньями и властью. Спору нет, нам незачем быть вровень с остальными.

— Нет, надо быть, — настаивал Кецалькоатль, — чтоб блага получать, которые я всем предназначаю.

— Стой, не спеши, Кецалькоатль! Не делай зла народу, который так в тебя поверил, пошел с тобой и взял к себе. Всем тем, кто чтит тебя, кого и сам ты любишь, кого учил и кто пока еще с тобой во всем согласен.

— Твои высокомерные слова смущают мою душу, Топильцин. Они вселяют страх, я слышу глас разбогатевшего народа. Ты был доволен всем. Не думал я, что наши общие слова и действия друг другу станут чуждыми, уйдут от нас и разбредутся по миру, как от родителей уходят дети, и станут жить от нас отдельно, жить сами по себе, о чем мы раньше думать не могли. Нет, не о том я помышлял! Нелегок труд — построить храм. Но слушай, Топильцин, и знай! В основе Пирамиды, что строим мы для Брата-близнеца, лежать не будет наш позор! Восстановлю я справедливость, порядок новый заведу!

— То будет справедливость не Тольтеков, мы не позволим трогать Тулу, даже тебе, Кецалькоатль, — крикнул в запальчивости Топильцин.

Кецалькоатль от дерзости такой оторопел, а Топильцин ушел с вождями из покоев. В знак удовольствия вожди его похлопывали по спине.

Кецалькоатль, озабоченный, сидел один. Тут Татле подошел, спросил:

— Что растревожило тебя, отец Кецалькоатль? Быть может, звезды по небу идут не так, как ты предвидел?

— Нет, звезды там идут как надо, а вот люди, Татле… Светила ясною своей красой заставили меня забыть о людях. Звезды вечно идут своим незыблемым путем, и надо только разгадать движенья их закон. А поведение людей не подчиняется закону. Не смог я вычислить и распознать их мыслей ход. Живем мы на небесном теле, и оно идет всегда своею дорогой; люди же свой путь определяют так, как их душе угодно, — следуя своей свободе. Нынче они хотят одно, а завтра подавай другое. Сегодня презирают то, что вчера любили. Кто полон восхищения, кто ненавистью дышит. Те дают, другие отнимают, а позже будет все наоборот. Над нами — гармоничный небосвод, под ним — запутанный клубок противоречий.

— Ты прав, — ответил Татле, — я не понимаю наш мир людей, хотя я тоже человек. Случается, я сам себя не понимаю. Я всех люблю, и все мне ненавистны. Бывает, слышать не хочу и видеть никого, но жизнь готов отдать за каждого. Стараюсь всех я равными считать, однако же в ответ неравенства я слышу голос.

— Татле, не горячись. Ты молод. Молодость твоя тебя тревожит и сбивает с толку. Мы все равны, и все мы братья. Мы родились и все умрем по воле нашего Создателя. Все боремся за то, чтобы нам выжить и стать лучше. Татле, а можешь ты сказать: вон тот имеет право жить, а этот не имеет права? Ныне случилось так, что, постигая сложную науку неба, желая землю сделать плодородной, я позабыл о площади, о Древе жизни, посаженном там мною. Я пренебрег им, и оно не стало оберегать Тольтеков. Изобилье их сделало надменными, познания — тщеславными, изнеженность — жестокосердными. Я в этом сам повинен, Татле! Я мечтал их повести по верному пути, но не сумел препятствий одолеть и воспротивиться соблазнам. Ты, только ты, в сомнениях юности своей, в раздумьях о моих деяньях, которые творил я на твоих глазах, меня понять хотел, хотя еще не обладаешь мудростью, не знаешь жизни.

— Ты напрасно казнишь себя, Кецалькоатль. Много доброго ты сотворил для этого народа. Рос он и набирался сил со мною вместе. Мужал я, следуя твоим словам, делам и мыслям.

— Всех можно обучать ремеслам, земледелию. Постичь могу я ход светил небесных. Но дух, характер человека во всей его замысловатости и глубине превыше пониманья моего. Мне думалось, достаточно сказать, призвать, но слово птицей улетает. Не смог и собственным примером заставить сильного забыть врожденную наклонность — к выгоде своей использовать ту силу, которая ему дана природой.

— Я чувствую, отец Кецалькоатль, что ты прав, — задумчиво ответил Татле. — Но в частых спорах с Топильцином не смог найти я вразумительный ответ. По сути, задает он мне мой собственный вопрос. Коль сильные сильны, так почему бы не вкушать им блага все земные? Они умеют у земли отнять ее богатства. Зачем же с теми их делить, кто ничего не может, — старыми, больными, глупыми? Или природа создана не так, как надо? Сколько юродивых хотело бы преграды воздвигать пред теми, кто остальных опережает. Но Топильцин достиг великой власти из-за себя. И он теперь Тольтеками повелевает. Голову все перед ним склоняют, а с тобой он говорит тогда, когда решить не в силах сам. Скажи, зачем создал Творец людей и немощных, и очень сильных?

— Ты способен и размышлять, и видеть, Татле. Но вопрос непрост. Ответ, пожалуй, заключен в достоинствах людей, тут надо знать, чья перевесит добродетель на чашах неустойчивых весов. Но этот метод субъективен, оценка, в сущности, зависит от тебя. Скажи, кто лучше — сильный, в дар от природы силу получивший и притесняющий того, кто слаб, иль немощный, но умный и коварный, не остающийся внакладе, ибо обманывает сильных? Обычно презирают хилых, страждущих и слабых. Но кто судья? Один сегодня мощью судит, а завтра суд над ним свершит сильнейший. Здесь все мы — люди, светит нам единый свет, свет жизни человека, который освещает часть небольшую вечного пути, ту, что положено пройти нам в данное природой время. И значим только этот свет, а он зажжен для всех, кто жизнью награжден. Да разве сила с совестью сравнится? Нет. Она под стать бездумной тяжести большого камня! Сознанье, совесть придают особый смысл твореньям Божьим, ничто их заменить не может. Не сомневайся, Татле, верь, что ты полезен! Помни, что лучше тем, кто страждет, силу свою отдать, чем применить ее себе во благо!

— Наверное, все так, как ты сказал, Кецалькоатль. Я не умею мысль выразить словами. Добродетель! Какое странное понятье — добродетель! Лишь у людей оно имеет смысл, ты говорил о том нередко. Но объясни, куда уходит добродетель, которой дарим нашу жизнь? Или она возносится, как дым копаля, как муки наши, чтобы богам дать силу? Или она — подношенье Богу твоему для Его бессмертия? Добродетель!

— Да, Татле. Добродетель! Как мера лучшего на свете, как те весы, где в чашах все добро и зло, любовь и боль, свет и потемки, тоже порой питающие добродетель, которая есть мера высшая весов для нас, людей. И таково ее конечное предназначенье.

— Эти весы терзают душу, тело мне, Кецалькоатль! Я не умею, я не могу себя на их две чаши разложить!

— Научишься, мой Татле! И познаешь радость, но и страданье большое испытаешь. Взгляни же на меня: сгибаюсь я под тяжестью огромной Пирамиды, которую любовь моя к Акатлю и честолюбие неизжитое мое взвалили на плечи Тольтеков, чтобы изгнать воспоминанья о поражении моем на землях чичимеков и о нежданной страшной гибели Акатля! Это ужасный памятник моей гордыне, воздвигнутой на муках и на крови всех пришлых и плененных! Все это я, клянусь, исправлю!

Строительство Великой Пирамиды завершалось. Кецалькоатль к себе призвал всю знать и Топильцина. Никто из них не отозвался. Три дня он ждал, но все напрасно. На день четвертый сам пошел и увидал впервые дом роскошный военачальника Тольтеков, построенный руками пленных чичимеков, ставших прислужниками Топильцина.

«Я так увлекся звездами, что позабыл дела земные! » — подумал вдруг Кецалькоатль и произнес:

— Прекрасное жилище ты себе построил, Топильцин!

— Ты сам строительству меня учил, Кецалькоатль!

— Не для себя я сооружал Дом народной радости, меня туда внесли больного.

— А я соорудил дом только для себя, для отдыха себе на радость. Я много воевал, и тело, уставшее от ран, должно познать покой и мир.

— Да пребывают все герои в мире и покое, Топильцин! Наверное, и вправду ты устал, коль не явился на мой зов!

— Зачем спешить, Кецалькоатль? Я дал время тебе подумать. Ты одумаешься и поймешь меня. С соратниками говорил я о величье Тулы и о твоих намереньях. Мы порешили, что величье Тулы важнее слов твоих красивых. И властвовать на этих землях будем только мы, Тольтеки. Законы чтиться будут только наши! Мы на вершине, здесь и остаемся, как снег на горах Анауака.

— Я ничего еще не говорил, но уже слышу дерзкие слова и вижу мне грозящий палец твой. Мы слишком хорошо друг друга знаем, мы вместе издавна идем, чтобы теперь рвать нашу дружбу.

— Нет, мы не рвем ее, Кецалькоатль! Тольтеки мы и ими будем, останемся мы тем народом, который сам ты выбрал, чтобы Анауак достиг величия. Мы не хотим отказываться от наших благ!

— Но это я вам дал их. Думаю, что справедливо благами с другими поделиться!

— Видишь сам, Кецалькоатль: не мы, а ты переменился! Я помню и не позабуду, что ты нас обучил всему, что знаешь. Не обесценивай своих великих дел, за них отплату требуя, такого уговора не было. Мы обучались, но трудились, нужду терпели и лишенья. Теперь ты просишь нас делить добытое с плененным диким людом. Ты просишь нас им шею подставлять под нож, который в руки дикарям должны вложить мы сами. Хочешь ты богатства Тулы поделить среди народов всех Анауака, а нас заставить снова жить впроголодь и рыться в грязи. Пусть роются теперь они и с ними начинай сначала, если хочешь! Делись своим, а нашего не трогай!

— Стал, Топильцин, ты дерзок! Замолчи! Не смог я ничего еще сказать! Не слушаешь и не желаешь слушать и смотришь на меня, как будто бы готов заткнуть мне рот! Я требую лишь справедливости для всех. Мне больно видеть, как величественность Тулы растет за счет чужих страданий. Мне больно наблюдать, как возгордился ты и позабыл о людях бедных и допускаешь нищенство и голод, хотя у нас царят зажиточность и роскошь!

— Сам ты желаешь поступить неладно с нами, Кецалькоатль! Жалостью себе не растравляй ты душу, не забывай об избранном тобой народе.

— Нет, Топильцин, вы мной не избраны, не избранный народ. Люблю я тех, кто первыми пришел на эти земли, люблю и тех, кто вслед пришел за ними! Я всем хочу платить одним и тем же!

— Кецалькоатль Тольтекам изменяет! Кецалькоатль любит чичимеков, которые его едва не растерзали! Кецалькоатль отрекся от народа! Любуясь звездами и не имея женщин, Кецалькоатль сошел с ума!

— Молчи ты, дерзкий Топильцин! — И по губам его ударил он тыльной стороной руки.

Людей обволокла давящая, густая тишина.

Кецалькоатль встал и в гневе удалился. За ним никто не поспешил. Все окружили Топильцина, наперебой его стараясь успокоить: «Кецалькоатль изменился! Не наш Кецалькоатль, не Тольтеков! Он — их стрела, он дротик чичимеков».

Кецалькоатль созвал при помощи своих друзей-кокомов разноплеменный люд к подножью Пирамиды, которая уже уперлась в небо. Велел сказать, что людям путь быть может прегражден, но чтобы тем не менее все, его приказу повинуясь, пришли в назначенное время, точно к заходу солнца.

Там он стоял и ждал, торжественный и гневный, с своею верной свитой. И Татле рядом был, испуганный, дрожавший от волненья.

Меж тем иноплеменные все прибывали: одни бежали из-под стражи, но стражники, заметив вдруг Кецалькоатля, преследовать рабов не стали; другие, крадучись, пробрались к Пирамиде или с Тольтеками явились, еще не знавшими о происшедшем. Как только площадь вся заполнилась народом, Кецалькоатль поднял руки и обратился к людям:

— Народы все Анауака! Кецалькоатль хочет говорить со всей землей и ей поведать грусть свою и свои горести!

Я вижу муки там, где я желал бы видеть счастье!
Я вижу нищету, хотя принес сюда я процветанье!

Вражда и ненависть бушуют там, где я старался и мечтал построить гармоничный мир!

Теперь я вижу это и кричу: так быть не может! Нет! Хочу сказать я вам, что всем принадлежу я равно и весь Анауак имеет право на богатства, накопленные нами здесь. Их символ — эта Пирамида, возле которой мы собрались!

Да будут прокляты побои и кнуты!
Да будет проклята несправедливость!
Да сгинут нищета и голод!

Я здесь при всех провозглашаю: порядок новый я введу на этих землях; всем окажу благодеянья, но мне нужна поддержка общая и воля добрая вас всех. С испугом смотрите вы на меня, Тольтеки, но говорю: вам нечего бояться, коль будете со всеми справедливы. Вас сделаю еще богаче, когда другим научитесь давать.

Тольтеки, чтоб ввести порядок новый, нужна мне ваша помощь. Вы любите меня, и мне без вас не сделать ничего на этих землях плодородных. Пусть будут все народности едины и равны, как братья станем жить во имя общей цели. Кецалькоатль весь Анауак, народы здешней всей земли в мир правды и обилья поведет. Скажите тем, кого тут нет, сообщите людям: завтра утром здесь, на этом самом месте, мы соберемся обсудить порядок новый.

Он кончил говорить, и чичимек один по имени Маштла негромко, робко его спросил:

— Кецалькоатль, великий властелин Тольтеков, могу тебе сказать я слово от имени народа моего?

— Скажи, — ответствовал Кецалькоатль.

— Дай нам свободу вместо изобилья! В своих краях далеких мы жили сами по себе, а тут живем в жестоком рабстве. За годом год идет, мы все таскаем камни, землю роем, гору делаем для чуждого нам Бога. Жить тяжело нам, многое мы понимаем ныне, видим: мы ниже всех, на самом дне, где смешивают с грязью нас и топчут. Ты — Тулы властелин! Ты посылал войска! Ты взял нас в плен! Ты здесь приказываешь! Прикажи нам дать свободу! Мы желаем опять быть в наших землях, снова бежать за буйволом и за оленем. Дороже это нам всех справедливостей твоих и всех великих благ, которые раскаянье твое нам обещает дать.

— Ты правду говоришь, — прервал его Кецалькоатль. — Не я, раскаянье мое здесь молвит слово. Потому содеянное зло хочу я искупить. Хочу, чтоб жили все в довольстве, в радости, забыв навек о горестях былых!

— Нам дела нет до ваших радостей, до вашей жизни. Рабство мы ненавидим, ставшее привычным для Тольтеков; рабство дает им все, что ты зовешь хорошей жизнью.

— Счастье я принесу вам всем! — вскричал Кецалькоатль.

— Нам ты свободу дай! Кто скажет, что такое счастье? И кто решит, какого счастья мы хотим? Иль, может, ты решишь, в своем красуясь паланкине и поучая нас, как нам обтесывать те камни, что мы на спинах окровавленных таскаем? Не нужно нам благополучие Тольтеков! И ваши тепонацтле, флейты нам не нужны! Претит нам тяжкий дух людских огромных стад, насильно согнанных в селенья! Хотим решать свою судьбу мы сами! Хотим быть счастливы, как счастлива стрела, свободная и вольная, как ветер! Вот что желаем мы, Кецалькоатль, — не вашу жизнь с ее блестящими камнями, с ее нарядами из перьев, которыми Тольтеки прикрывают свою естественную наготу! Дай нам свободу!

— Быть не может, чтобы так мыслили все чичимеки! — сказал Кецалькоатль. — Здесь у вас есть безопасность, сытость, отдых ночью. Жизнь вашу скрасят и другие блага. А там, у вас, век чичимеков краток, люди гибнут в погоне вечной за зверьем — за вашей пищей, которую раздобывать вам удается не всегда А здесь — богатая земля, дарящая плоды зимой и летом.

— Позволь нам умирать своею смертью! Пусть наша жизнь плоха и коротка, но наша! Пусть наша смерть страшна, но она тоже наша! Дай нам свободу, пусть воля станет убийцей чичимеков! Дай нам свободу — мы тотчас тебя забудем вместе с раскаяньем твоим и всех строителей святилищ-пирамид!

Хотел было ответ держать Кецалькоатль, но группа воинов его вдруг окружила, а остальные воины-Тольтеки напали на толпу людей, заполонивших площадь, и стали разгонять их копьями и бить дубинами.

— Работайте! Довольно болтовни и жалоб! Дела стоят, а тут мятежник Маштла затеял разговор с заступником своим Кецалькоатлем!

— Назад, Тольтеки-воины! — вскричал Кецалькоатль. — Не обагряйте руки кровью пленного и безоружного народа! Назад! Назад!

И он пытался вырваться со свитой из тесного кольца Тольтеков, но их схватили за руки, связали всех, лишь Татле выскользнуть сумел и бросился туда, где Маштла-чичимек звал соплеменников к побегу. Воинственные вопли Маштлы, похожие на вой койота и рычанье тигра, тревожили сердца и души чичимеков, им слышались призывы диких предков к охоте и сраженьям:

— Идемте в наши земли, братья! Идемте! Биться! Убивать! И умирать! Но в наших землях! У-ху-ху!

И Маштла бросился на стражу с голыми руками, за ним — его товарищи. На громкий крик сбежались те, кто ранее на площадь не пришел. Неравный завязался бой. Немало чичимеков пало от копий и ножей Тольтеков, но большинство лавиною неудержимой ринулись из Тулы. Те, кто сумел бежать, от радости вопил, и воздух ликованьем полнился: «Свобода! »

Татле, бежавший с чичимеками, нес на себе полумертвого Маштлу. Тольтеки-воины, с дубинами и копьями, не в силах были продолжать погоню, и скоро сумерки с ночною мглою скрыли беглецов, не замедлявших скорый легкий шаг.

Покой и тишь вновь воцарились в Туле. Кецалькоатля привязали к паланкину и вознамерились перенести под стражей одного в Дом радости народной, который должен был служить теперь ему темницей.

Прошло не более года после описанных событий, а в целом лет тринадцать после закладки первых глыб Великой Пирамиды, когда она в конце концов была закончена и выглядела так, как представлял ее себе Кецалькоатль. Четыре каменных гиганта, похожие на Се-Акатля, поддерживали кровлю маленького храма на самой на ее вершине. А народ тольтекский вскоре забыл побоище. Для освящения Пирамиды в честь Брата-близнеца было устроено большое празднество и множество птиц Змею в жертву было брошено, дабы к Кецалькоатлю разум возвратился и он бы снова полюбил Тольтеков. Перьями украсили Дом радости народной, его теперешнее место заточенья.

Вот так закончилось строительство великого святилища Тольтеков. Один из Братьев-близнецов уже был на небе, другой в темнице.