В тени тысячелетия, или Приостановка года 2000

Jean Baudrillard. A l’Ombre du Millenaire, ou le Suspens de l’An 2000 (Paris: Sens & Tonka, April 1998).

Перевод осуществлен по английской редакции текста, сделанной в Майами, в сентябре 1998 г. Франсуа Дебри (Francois Debrix), assistant professor на отделении международных отношений во Флоридском международный университет (Florida International University), Майами, Флорида.

Часы на Бобуре в Париже (Центр Жоржа Помпиду) являются (или скорее, были) совершенным символом конца столетия. Обратный отсчет времени мерился миллионами секунд. Часы Бобура иллюстрируют отмену временных параметров нашей нынешней современности. Время больше не отсчитывается от точки начала в виде прогрессирующей последовательности. Оно скорее вычитается из точки его завершения (5, 4, 3, 2, 1, 0). Подобно бомбе с механизмом замедленного действия. Конец времени — более не символическое завершение истории, но признак усталости, обратного отсчета. Мы больше не живем в соответствии с проективным видением прогресса или производства. Последняя иллюзия истории исчезла, поскольку история теперь свернулась до обратного числового отсчета (также, как последняя иллюзия человечества исчезла тогда, когда человек свернулся до генетической выкладки). Отсчет секунд от настоящего момента к концу означает, что конец близок, что конец уже наступил по ту сторону конца.

Между прочим, судьба самих часов в Бобуре тоже интересна. Их сняли шесть месяцев назад и поместили в сейф, где они продолжат работать до конца. Но никто уже не может их увидеть. Как будто политические власти боятся того, что могло бы случиться, если бы мы могли видеть конец этого живого (текущего) обратного отсчета (их заменил стенд на Эйфелевой башне, но он только отмечает оставшиеся до конца тысячелетия дни, что гораздо менее драматично). Они, возможно, боялись внезапной милленаристской паники. Кто знает? Может быть, реальное время современной жизни больше не может иметь дело с хронологическим временем. Независимо от того, что было причиной, часы исчезли, и это действительно напоминает попытку прервать пришествие Года 2000, отозвать его и отправить на склад, подальше от его возможных последствий. В Бобуре Года 2000 не будет.

Мы ожидаем Года 2000 и сдерживаем наше дыхание. О чем бы мы не говорили, — об Интернете, глобализации, Европе, единой валюте, клонировании, скандалах, — единственный важный результат в конце столетия: конец столетия. Именно благодаря концу столетия все другие события могут быть отложены. Это именно то событие, которое может иметь непредсказуемые последствия. Фактически, это не-событие, но роковое не-событие, вызванное своего рода числового магией. Волшебное ожидание, вовсе не Божьего царства, как это было в Году 1000. Но все еще милленаристское, то есть околоисторическое или внеисторическое.

Мы уже в ожидании Года 2000, в его тени, как если бы он был приближающимся астероидом. Также, как любые выборы замораживают политическую жизнь на год раньше срока, так и тень тысячелетия создает пустую воронку, засасывающую целое столетие. Год 2000 корректирует все исторические требования вплоть до стирания самих исторических отметок (и 20-го столетия тоже). Мы роемся в архивах. Мы улаживаем старые счета. Мы восстанавливаем воспоминания (включая память об ожидании Года 2000, как если бы он уже наступил). Мы стираем и очищаем, чтобы успеть закончить столетие с политически корректным итогом. Это, вообще говоря, вопрос исторического очищения. Весь 20-й век под судом. И это ново. Ни одно из предыдущих столетий не делало этого. То, что они делали, была история. То, что мы делаем, — испытание истории.

В некотором смысле, мы не верим в Год 2000. Когда люди говорят о планах, платформах, предсказаниях для 2005, 2010 или 2020, мы действительно не верим им. Это не будущее, это выдумка. Это другой мир, потому что для нас символический разрыв во времени создает символический разрыв в сознании. Единственная вещь, которую мы пытаемся представить, — как избавиться от нашей истории, которая слишком тяжела и, к тому же, начинается снова и снова. И мы мечтаем о любом событии, которое пришло бы извне, из другой истории. Это фантазия, секретная формула тысячелетия, которая могла бы все изменить вокруг. Что-то неизбежно, мы чувствуем это. Не в политике и не в экономике. Что-то в связи с самим временем, числовой чистотой времени и его символическим завершением. Даже будучи предсказанным, событие непредсказуемо. Потенциальный несчастный случай. Это уже настоящая катастрофа для программирования миллионов компьютеров во всем мире. Мы на поводу у события, которое не только засасывает будущее, но и уже выплевывает значения текущих событий и, время от времени, извергает память и историю.

После вопроса о Годе 2000, более общая проблема — проблема конца, проблема того, что по ту сторону конца или, напротив, проблема возвратного движения, вызванного приближением конца. В конце ли мы истории, вне истории или все еще в бесконечной истории?

Как перепрыгнуть через тень тысячелетия? Как перепрыгнуть его тень (особенно тогда, когда она подступила; подобно герою Петера Шлемиля, мы продали ее дьяволу)? Как пройти сквозь столетие, когда нас удерживает бесконечная работа траура, траура по событиям, идеологиям, насилию, которыми отмечено это столетие? Как обогнать век, когда ни одна из его проблем не решена? Извинения, испытания, мемориальные услуги производят впечатление, что мы пытаемся снова прокрутить (repasser) фильм 20-го столетия, что мы пропускаем (repasser) все прошлые события через фильтр памяти, не придавая им значения (которое они растеряли с течением времени), но отмывая их. Отмывка — деятельность, присущая концу столетия: грязная история, грязные деньги, развращенная совесть, загаженная планета. Отмывание, как и при гигиенической обработке тела, но также — и как при этнической и расовой чистке. Мы прыгаем в бездну регрессирующей истории, поддавшись ностальгии по пересмотренному и обновленному прошлому, и, поступая так, мы утрачиваем представление о будущем. Именно поэтому несколько лет назад я пришел к выводу, что Год 2000 не будет. Он не произойдет просто потому, что история столетия уже закончилась, и мы лишь постоянно переживаем ее. Выражаясь метафорически, мы никогда не будем в будущем. Наш милленаризм не имеет будущего. Милленаристский дух Года 1000 был пережит как огромный страх. Но по крайней мере он предвещал Пришествие и явление Царства Божьего. Сегодня же наши перспективы темны и сомнительны. Все, что осталось от милленаристских ожиданий, — обратный отсчет.

[Позвольте мне открыть скобку, чтобы поговорить о проблеме предсказании и его провале. Как Вы знаете, я объявил, что «Войны в Заливе не было». Вопреки традиционным пророкам, которые всегда предсказывают, что что-то случится, я объявил, что кое-чего не произойдет. Я — пророк противоположного типа. В любом случае, пророчества всегда неправильны. То, что пророки объявляют, никогда не происходит. Поэтому, когда я говорю, что кое-что не случится, то это произойдет. Война в Заливе произошла. И Год 2000 также, по всей вероятности, будет иметь место. Но пророчество ничего не говорит о реальности, также, как обещание никогда не дается для того, чтобы быть исполненным. Пророчество призывает к концу; оно говорит о том, что по ту сторону конца. Оно заклинает пришествие конца в тот самый миг, когда он происходит (dans deroulement meme des choses)].

В обратном отсчете время, оставшееся до конца, уже подсчитано. Итак, мы проживаем время и историю в своего роде после-коматозном (past-comatose) состоянии. Это вызывает нескончаемый кризис. Больше нет будущего, которое перед нами, но лишь невозможность достичь его и заглянуть по ту сторону конца. Как память о будущем, предсказание исчезает в точно том же самом количестве, как и прошлая память. Когда все может быть увидено, ничто более не может быть предсказано (quand tout devient visible, rien n’est plus previsble).

Что по ту сторону конца? Ну, по ту сторону конца есть виртуальная реальность, то есть горизонт запрограммированной реальности, в который все наши физиологические и социальные функции (память, аффект, интеллект, сексуальность, работа) постепенно становится бесполезными. По ту сторону конца, в эре трансполитического, трансэстетического или транссексуального все наши машины желания сначала станут крошечными механизмами спектакля, а потом превратятся в машины целибата, которые исчерпают все их способности в пустом роении, как в работах Дюшана. Обратный отсчет — программа для автоматического исчезновения мира. Что остается делать, когда все уже сосчитано, вычтено, уже понято? Наша проблема больше не состоит в том, что делать с реальными событиями, с реальным насилием, но что делать с событиями, которые не случились, у которых никогда не было времени, чтобы случиться? Больше не вопрос — что Вы делаете после оргии, оргии истории, свободы, современности? Но скорее — что Вы делаете, когда оргия больше нет? Фактически, каждый должен задаться вопросом, была ли вообще современность. Была ли когда-нибудь такая вещь как прогресс, как наступление свободы? Линейная прогрессия современности и технологического инновация нарушена. Длинная нить истории превратилась в сложный узел. И последнее крупное «историческое» событие, разрушение Берлинской стены, — просто великое раскаяние, замеченное историей. Вместо движения к новым перспективам, история запоздало взрывается, и эти взрывы — не более, чем восстановление событий, о которых мы думали, что они произошли давным-давно.

По ту сторону Стены Времени (нашего асимптотического конца) мы находим только сломанные линии, которые прерываются во всех направлениях. Вот что такое глобализация. С глобализацией, все [человеческие/социальные] функции расширяются в пустоту. Они распространяются в планетарном масштабе, который становится все более умозрительным виртуальным пространством. Такова судьба экстремальных явлений, которые разворачиваются по ту сторону их собственного конца (буквально, экс-тремальных, ex-terminis, по ту сторону конца). Они больше не касаются роста (croissance), но нароста (excroissance). Более не движение, но экспоненциальная власть (montee puissance). Не изменение, но переход за пределы. Таким образом, мы сталкиваемся с парадоксальной логикой, согласно которой идея заканчивается ее собственным избытком, ее собственной реализацией. История, например, заканчивается информацией и созданием мгновенного события. Возросшая скорость современности, технического развития и всех, прежде бывших линейными, структур создает турбулентный сдвиг и круговое возвращение вещей, которое объясняет, что сегодня ничто не является необратимым. Ретроспективный изгиб исторического пространства, которое в некотором смысле походит на физическое и космологическое пространство, является, возможно, большим открытием конца тысячелетия. Этот изгиб соответствует фигуре кривой, которая возвращается назад, проходя через каждую из ее предыдущих стадий. Вернуться к прошлым событиям любой ценой — это очень старая фантазия. Научная фантастика неоднократно использовала эту тему. Например, нырок в прошлое для того, чтобы изменить ход событий, — идея фильма 12 Обезьян: заморозить прошлое, чтобы увидеть, что произошло бы без этого; приостановить время и увидеть, что случится потом; воссоздать мир даже до появления человеческой расы, чтобы увидеть, что хорошего было бы без нас или даже по ту сторону человечества, почувствовать, что вещи могли бы быть лучше, если бы мы их не трогали; наконец, заново изобрести начало, но только как симуляцию, с определенными ограничениями. Чем больше будущее избегает нас, тем больше поиск возврата к истокам, возврата к первичной сцене (как индивидуальной, так и коллективной) становится нашей навязчивой идеей. Как следствие, мы пробуем собрать свидетельства: свидетельства времени прошлого, человеческой эволюции. Нам нужно найти материальные следы всего того, что было на земле до нас сегодняшних, не столько для того, чтобы вновь пережить это или вновь начать прошлую эпоху, сколько для того, чтобы доказать, что то время существует (прежде, чем оно наконец исчезнет), что пространство существует тоже (прежде, чем его сотрет скорость). Короче говоря, мы должны собрать свидетельства всего трансцендентального, подобного пространству или времени, которое мы мыслили неотъемлемо принадлежавшим человеческой расе. Интересно, что сама человеческая раса сегодня успешно создает совершенную мгновенность, часто называемую реальным временем. Необратимо увеличивая свою власть, человеческая раса умеет отменять человеческое восприятие и времени, и пространства. Утрата трансцендентального, то есть неспособность организовать мир согласно нашему восприятию смысла и человеческим функциям, неизмерима (неисчислима)

И тогда остается подытоживание, полная противоположность живой памяти. Это по поводу поминовения, реабилитации, культурной «музеификации» (museification), описи тех мест, где память вновь оживает, по поводу апофеоза наследия. Идея возрождения и оживления всего — это «терапевтическая» навязчивость. Она вызывает «не-здесь» (non-lieu) памяти, также, как информационное пространство порождает «не-здесь» события. Что [вполне] соответствует переносу прошлого в реальное время, который стал возможным за счет прерывания нормального течения времени. Вместо того, чтобы сначала произойти, а потом стать частью истории и памяти, события теперь сначала становятся частью наследия. В другой сфере произведения искусства попадают прямо в музей даже прежде, чем они получают шанс существовать в виде художественных творений. Вместо того, чтобы быть созданными и затем, возможно, исчезнуть, они всегда уже являются виртуальными окаменелостями. Все то, о чем мы думали, что оно мертво, завершено и сделано, захоронено под неподъемной тяжестью универсального прогресса, возвращается. Это напоминает последнюю сцену Jurassic Park, где ДНК-клонированные динозавры внезапно появляются в музее, где выставлены их окаменевшие предки. Они уничтожают все, прежде, чем истребят их самих. Это немного похоже на нынешнюю ситуацию с человеческим видом. Мы тоже увязли между нашими двойниками и нашими окаменелостями.

Конец столетия — это то место, когда мы, в известном смысле, подводим итог и выставляем нашу историю на продажу (“Le solde de notre histoire”. “Solde” — это и баланс, и продажа. — Прим. перев.). Современность закончилась, оргия закончилась, вечеринка закончилась: все должно разойтись! В прошлом большие продажи случались перед главными праздниками. Сегодня распродажи идут круглый год. Даже вечеринка на распродаже. Мы должны исчерпать все запасы, исчерпать сбережения времени (capital-temps), исчерпать сбережения жизни (capital-vie). Обратный отсчет повсюду. В сфере экологии идет обратный счет для планетарных ресурсов. Эпидемия СПИДа ведет обратный отсчет смерти. И все это происходит в тени Года 2000. Но тогда, [повторю] снова, ничто из этого фактически не происходит. Или, может быть, то, что, на сей раз, произойдет, будет общей амнистией для всего и каждого.

Нет лучшей аллегории для фатального обратного отсчета, чем роман Артура Кларка Девять Миллиардов Имен Бога. Общине тибетских монахов поручено уточнить и перечислить все имена, данные Богу. Есть девять миллиардов имен. Согласно пророчеству, в конце обратного отсчета, когда последнее имя будет записано, мир придет к концу. Но монахи устают и, чтобы дело двигалось быстрее, они обращаются к экспертам IBM, которые приходят на помощь с охапкой компьютеров. Работа сделана за три месяца. Как если бы мировая история закончилась за несколько секунд благодаря виртуальному вмешательству. К сожалению, это еще и характеризует исчезновение мира в реальном времени. Пророчество о конце мира, которое соответствует исчерпанию всех имен Бога, становится истинным. При возращении с гор техники IBM, до того не верившие ни слову в этой истории, видят, что все звезды в небе исчезают одна за другой.

Еще раз, это — прекрасная аллегория для нашей современной ситуации. Мы вызвали нескольких техников из IBM, и они подключили программу для автоматического разрушения мира. Из-за вмешательства числовых, кибернетических и виртуальных технологий мы уже по ту сторону реальности, а вещи уже по ту сторону их разрушения. Они больше не могут закончиться, и они падают в пропасть бесконечного (бесконечной истории, бесконечной политики, бесконечного экономического кризиса).

Происходит не что иное, как реализация предвидения Канетти. Согласно Канетти, «по ту сторону некоего момента во времени история потеряла ее реальность. Не заметив этого, вся человеческая раса отказалась от реальности. То, что случилось после этого, больше не могло быть истиной, но нет никакого способа понять это… За исключением возможности вернуться в этот момент времени, у нас нет никакого выбора, кроме как продолжать упорно трудиться над разрушением настоящего».

Действительно, мы тратим нашу энергию, бесконечно разрушая мир, уничтожая историю, которая больше не может произвести свой собственный конец (или придти к концу). Все более и более развивающаяся технология помогает исполнить нашу задачу. Все может быть продлено ad infinitum. Мы больше не можем остановить процесс. Это расширение происходит без нас, в каком-то смысле без реальности, в бесконечном спекулятивном поиске, как экспоненциальное ускорение. Эта работа происходит помимо какого бы то ни было реального случая или события. Это просто бесконечная переработка. Скажу еще раз, больше нет «конца истории», но лишь неспособность закончить историю. Мы потеряли историю вместе с ее концом. Достичь конца — самое дорогое, что может быть. Конец и только конец может сказать нам, что же действительно произошло. Напротив, мы — в апогее информации. Погребенные в глубине media, мы больше не можем сказать, произошло ли что-то или нет.

Но, возможно, конец истории — это просто одна из многих уловок истории. Может быть, она давным-давно закончилась, но мы не поняли этого, как и предположил Канетти. История, возможно, пытается заставить нас поверить в ее конец, в то время как она уже возвращается в другом направлении (dans l'autre sens).

Ускорение экстремальных явлений, вместе с бесконечной работой рециркуляции [переработки], создает повторяющиеся ситуации, которые нельзя больше объяснить историческими причинами (raison historique). Повторяющиеся ситуации, такие, как войны, этнические конфликты, националистические и религиозные восстания появляются постоянно. Мы могли бы называть их призрачными событиями (ghost-events).

Даже когда мы думаем, что мы можем понять их, сравнивая с предыдущими событиями, они уже больше не означают того же самое. Те же самые перипетии (peripeties) не обязательно имеют то же самое значение в зависимости от того, происходят ли они на восходящей или на нисходящей фазе истории, в зависимости от того, являются ли они частью истории в создании или истории в разрушении. Сегодня мы находимся в середине дефектной истории, истории, которая разрушается (se defait). Именно поэтому эти события — призрачны.

Нам известен диагноз, который поставил Маркс Наполеону III, «маленькому» Наполеону, — гротескное повторение первого Наполеона. Он подобен пародии, случай деградации — по сравнению с оригиналом. История использует технику повтора, чтобы идти вперед, в то время как фактически она возвращается. История, повторяясь, превращается в фарс.

И мы могли добавить: Фарс, повторяясь, становится историей.

Текущий период демонстрирует нам множество примеров этого деградирующего и исчерпанного повторения первых событий современности. Как таковая, нынешняя эпоха могла бы действительно называться «постсовременной». Она «постсовременна» в том смысле, что ее состояние — это состояние симуляции или призрачности (spectrality) событий, для которой единственные подмостки — средства массовой информации. Постсовременные события подобны побочному продукту. Они являются событиями истории, которая больше не способна обновиться, нереальной истории, в которой актеры — не более, чем статисты. Война в Боснии дала нам драматический пример такого состояния. Она не была событием. Скорее, она была символом бессилия истории. Это был застой, «забастовка событий», как сказал Македонио Фернандес. Что означает метафора «забастовка событий»? Она означает, что рабочую силу истории оставили без работы. Но это означает также и то, что начинается работа траура, которая часто и является работой средств массовой информации. Средства информации должны заняться этим и сделать событие, также, как капитал занят производством рабочей силы. Это парадоксальная отмена всех наших классических перспектив. Согласно этой новой конфигурации, когда рабочая сила является продуктом капитала, сам акт работы утрачивает свое значение (как и шанс, что рабочая сила сможет опрокинуть капиталистический порядок). Точно так же событие, произведенное средствами информации, больше не имеет никакого исторического значения. Оно больше не имеет формы политического объяснения. Единственное объяснение, еще сохранившееся, — это визуальное объяснение средствами информации. Событие становится виртуальным. Повсеместно виртуальность (медиатическое (mediatic) гиперпространство с его множественным интерфейсом) уничтожает то, что мы могли бы назвать, если это все еще имеет какое-то значение, реальным движением истории.

В этой точке мы попадаем в сферу трансполитического или трансисторического. В этой сфере события больше не происходят в реальности из-за их собственного производства и развертывания в «реальном времени». Они могут просто быть трансполитически схвачены. Как трансполитические события, они затеряны в вакууме информации. Информационная сфера — это пространство, где события в конце концов освобождены от их сущности, восстановлена искусственная серьезность, и события возвращаются на орбиту, где они могут быть замечены в реальном времени. Или, говоря по-другому, после утраты их исторической витальности, события могут теперь быть ретранслированы на трансполитическом уровне средств массовой информации. Происходит то же самое, что случается при создании кинофильма. Если история — кинофильм (которым она действительно становится в ее непосредственной ретро-проекции), «правда» в средствах массовой информации — это не ничто иное, как последующий синхрон, дубляж и субтитры.

Мы могли бы также поговорить о трансэкономической сфере. Это будет сфера, которая появляется после того, как классическая экономика потеряна в пустом роении колебаний на фондовой бирже (также, как история потеряна в вихре информации). Виртуальные и спекулятивные экономические трансакции отмечают конец любой формы политэкономии. Торговцы и Золотые Мальчики больше не должны иметь какого бы то ни было отношения к логике производства, рынка, капиталистической прибыли. Кое-что еще под угрозой: «реальное время» экономики, мгновенная текучесть капитала, орбитальный танец денег. Вращаясь вокруг самих себя со все возрастающей скоростью, деньги становятся до странности притягательным веществом. Как неконтролируемая цепная реакция, они выходят за пределы реальной экономики и проходят реальность насквозь с одного конца до другого, подобно перегретому ядерному реактору в Китайском синдроме, который мог насквозь пройти земной шар.

В Критике Политической Экономии Маркс заявляет, что «человечество ставит только те проблемы, которые может решить… Мы замечаем, что проблема возникла, когда материальные условия ее решения уже существуют или, по крайней мере, когда они могут существовать». Но нынешняя ситуация не похожа на описанную Марксом. Наш прыжок в виртуальный мир расстраивает все материальные условия, о которых рассуждал Маркс, и делает невозможным какое бы то ни было диалектическое объяснение для [нынешней] исторической ситуации. В каком-то смысле, виртуальное — это последнее объяснение истории и конечный результат реальных конфликтов. Сегодня это означает, что человечество (или те, кто думают от его лица) размышляет над проблемами только тогда, когда они уже решены. Их виртуально превзошли, или система вытеснила их, поглотив их появление. Но не случилось ли что-то подобное уже во времена Маркса? Появление понятий класса и борьбы, рождение исторического сознания: не служило ли это признаком момента, когда человечество прекратило быть сильным и мощным? Это напоминает Фуко и его анализ власти. Когда он начинает анализировать власть, не является ли это уже признаком того, что власть больше не имеет никакого политического значения, что она потеряло свой объект? Когда этнология рассматривает примитивные общества, это означает, что они уже исчезли. Сам анализ — это уже часть процесса исчезновения.

Критическое сознание, и, возможно, мышление вообще — подобны мессии у Кафки: они всегда приходят слишком поздно, уже после свершившегося, в сумерках, подобно сове Минервы. Критическое сознание — это не что иное, как ретроспективное пророчество, напоминающее о статуэтках Платона и их тенях на стене (стене событий) в пещере (в пещере истории). Как имел обыкновение говорить Аполлинер, когда люди говорят о времени, это означает, что оно ушло. История не оставляет на второй год. Только анализ делает это.

Есть ли тогда место для другого мышления, для парадоксальной мысли, которая, в отличие от сказанного Марксом, только ставит неразрешимые вопросы, в строгом виде неразрешимые проблемы? Есть ли мышление, материальных условий решения в котором нет и никогда не будет наличии? Кто заново проблематизирует все уже найденные объяснения и, таким образом, удержит мир в загадочной приостановке (suspense)? Никто не знает. Не слишком ли опасная судьба для мышления — стать, наконец, жертвой ее собственного пророчества, также, как судьба истории — попасть в свою собственную западню?