Совершенное преступление

Перевод Д.А. Бабушкиной, ноябрь 1999 г.

Если бы не внешние проявления, мир был бы совершенным преступлением, иначе говоря, преступлением без преступника, без жертвы и мотива. Преступлением, в котором нет улик, поэтому правда скрыта на веки и тайна навсегда останется тайной. Но в реальности преступление не может быть совершенным, потому что мир раскрывает себя через внешности — следы, ведущие еще от его несуществования. Эти следы и составляют непрерывность связи с небытием, через которую мир передает свою тайну. Так он позволяет почувствовать себя, все время скрывая себя за внешними проявлениями.

Художник всегда близок к совершенному преступлению, суть которого — не говорить ничего. Но он бежит от него, и его — след преступного несовершенства. Художник, по мнению Мишо, — это тот, кто всем своим существом сопротивляется фундаментальной необходимости не оставлять следов. Что же касается того, является ли язык следом изъяна мира, то история Джона, как никакая другая, исчерпывающе это разъяснит. До 16 лет Джон, красивый, счастливый и одаренный во всех отношениях молодой человек, был нем. И вот однажды за чаем он произнес: «Мне бы хотелось немного сахара». Его мать восторженно воскликнула: «О, Джон, ты говоришь! Но почему же ты молчал до сегодняшнего дня?» И Джон ответил: «До этого момента все было безупречно».[31]

Совершенство преступления заключается в том, что оно всегда уже совершено. Даже еще до того, как оно родится, оно — обходной путь мира, как такового. Уже поэтому никогда не будет окончательно приговора и наказания. Конца не будет, потому что все уже случилось. Ни решения, ни прощения — только неизбежное распутывание последствий.

Преломление первоначального преступления (возможно ли обнаружить свое смехотворное очертание в бесчисленных преломлениях симулякра?). Наша судьба тогда — свершение преступления, его неутомимое продолжение, непрерывность зла, небытие. Мы никогда не проживем его основную сцену, но в каждый момент проживаем его судебное преследование и искупление. И этому нет конца и последствия бесчисленны.

Как непостижимы первые секунды Биг Бена, так неопределимы первые мгновения первоначального преступления. Подобно музыке камня, окаменевшее преступление рассеяно во вселенной. И энергия преступления подобна Большому взрыву, распространяющемуся по всему миру, пока он окончательно себя не истощит.

Это — мифическое видение первоначального преступления, которое искажает мир в игре соблазна и внешних проявлений, и его определенной иллюзии. Это — ипостась тайны.

До тех пор, пока иллюзия не осознана как ошибка, она ценна именно тем, что является эквивалентом реальности. Но как только иллюзия признана как таковая, она больше таковой не является. Вот какова концепция иллюзии, и это единственное, что является иллюзией.

Раньше философия билась над вопросом: «Почему что-то предпочтительнее, чем ничто?» Сегодня актуален другой вопрос: «Почему ничто предпочтительнее, чем что-то?»

Отсутствие вещей в себе, их мнимое присутствие, тот факт, что внешнее проявление предваряет суть, и как следствие, ничто не может быть идентично себе — все это материальная иллюзия мира. И все это лежит в основе большой загадки, повергающей нас в ужас, от которой мы и защищаемся формальной иллюзией правды.

Под угрозой страха мы должны расшифровать мир, и этим уничтожить материальную иллюзию. Мы не потерпим ни пустоты, ни тайны, ни чистого проявления. Но зачем мы расшифровываем мир, вместо того, чтобы позволить иллюзии сиять во всем своем блеске? — Это тоже загадка; как загадочно и то, почему мы не выносим загадочности. Согласие с миром — вот та причина, по которой мы не можем вынести ни иллюзии, ни чистого проявления. Мы бы не допустили ни высшей правды, ни очевидности — даже если бы таковые существовали.

Правда жаждет появиться голой, демонстрировать свою наготу. Она отчаянно ищет наготы, подобно Мадонне[32] в фильме, принесшем ей известность.[33] Более того, Мадонна — наилучший пример этой принудительной истины. Приходит на ум образ человека, который страстно желает быть голым и показывать свою наготу и никогда не может справиться с этим желанием. Она постоянно взнуздывается, если не металлом и кожей, то вульгарным желанием быть голой — искусственно созданная традиция эксгибиционизма. Внезапно наступает всеобщее торможение и, со стороны зрителя, — полная холодность.

Этот безнадежный стриптиз и есть реальность, которая буквально обнажает себя, предлагая доверчивому взгляду вуайеристов проявление наготы. Но фактически, это нагота представляет ее во второй оболочке, которая не обладает более даже эротической притягательностью одежды.

Реальность проституирует, добровольно отказываясь от себя, чтобы стать частью гиперреальности — и не нужно иметь ученую степень, чтобы суметь вывести ее на чистую воду, — и добровольно отрекается от оптической иллюзии ради стриптиза.

Мое принципиальное возражение действительности касается ее имманентной черты — безоговорочной капитуляции в любую гипотезу, которую кто-либо выдвигает по ее поводу. Таким образом через свой прискорбный конформизм она обескураживает даже самые великие умы. Вы можете согласно своим принципам (но, что же они делают, как не соединяются и порождают бесчисленные очевидности?) отнестись к реальности с самой суровой жестокостью, побудить ее к самому непристойному поведению, измыслить парадоксальнейшие инсинуации: она с неизбежным раболепием поставит все с ног на голову. Действительность — сука. И в этом, во всяком случае, нет ничего шокирующего, так как она была рождена от внебрачной связи глупости с математическим умом — ort[34] священной иллюзии, брошенной шакалам науки.

Чтобы снова обнаружить следы Ничто, совершенного преступления, необходимо отделить реальность от мира. Чтобы вновь найти форму тайны, необходимо вычленить накопление реальности. Вычесть, вычесть.

То же должно не добавляться к тому же и так далее до бесконечности. То же самое должно быть вырвано из того же самого. Всякое изображение должно брать из реальности мира; за каждым изображением, за каждым фрагментом реальности, должно быть что-то, что исчезло, как залог непрерывности бытия — не поддаваясь, тем не менее, искушению уничтожения, потому как это исчезновение должно сохранить жизнь, следы преступления должны оставаться живыми.

Добавляя к реальному, добавляя реальное к реальному стремясь в к абсолютной иллюзии (один из гиперреальных стереотипов), мы всегда наносим удар в самое сердце иллюзии. Порно, добавляя измерение к изображению секса, тем самым отдаляет от желания и дисквалифицирует всю соблазнительную иллюзию. С другой стороны, the trompe-l'oeil,[35] удаляя из реальных вещей измерение, придает натуральность их магии, точность их иллюзорности. The trompe-l'oeil — экстаз реальных объектов, живая иллюзия очевидного, которая добавляет к обыденному очарованию живописи духовное обаяние обмана, мистификацию чувств. Для возвышенного этого не достаточно: необходима еще утонченность, нюанс, который состоит в отвлечении реальности при рассмотрении ее буквально.

Вычитать, вычитать, изымать, оттенять. Что мы не узнали из современности — вычитание придает силу; власть рождается из отсутствия. Мы никогда не прекращаем накапливать, добавлять, предъявлять большие претензии, и если мы более не способны выносить символическое мастерство отсутствия, то это оттого, что сегодня мы погружены в обратную иллюзию, разочарованную иллюзию изобилия, современную иллюзию пролиферации экранов и изображений.

Сегодня все стремятся создать изображение, которое больше уже не является изображением, другими словами, точнее, изображение, которое удаляет из реального мира измерение и вводит во власть иллюзию. Сегодня со всеми формами демонстрации реальности и виртуальной реальности, они хотят, чтобы мы вошли в изображение, в экран, в трехмерное пространство — реальная жизнь должна исчезнуть — таким образом, разрушая любую родовую иллюзию. Временный эквивалент тот же, что и в реальном времени, содержащийся в скорости света — коей является та же самой информация — чтобы установить нас в абсолютном настоящем, упраздняя всю иллюзию прошлого и будущего.

Виртуальная иллюзия противоречит внешним проявлениям. Ничто скрывается в ней: нет ни секрета, ни отсутствия. Цель ее — клонирование реальности, клонирование реального с помощью гиперреального и уничтожение реального его же двойником.

Исчезновение кинематографической иллюзии. От немого к звуковому, от звукового к цветному через современную гамму спецэффектов, иллюзия проделала путь свершения. Нет больше пустоты, нет эллипса, нет тишины — нет больше изображения. Мы движемся все больше и больше по направлению к высшему определению, по направлению к бесполезному совершенству образа, который в действительности больше не является собой, будучи насыщенным техническим изобретением. Чем ближе мы подходим к точному определению, действующему совершенству изображения, тем больше оно теряет своей силы иллюзорности.

Рассмотрим Пекинскую оперу: как, с помощью незамысловатых движений, старик и молодая девушка сумели воссоздать на сцене пространство реки; как, два тела, перемещаясь близко друг к другу, но, никогда не соприкасаясь, изображают физически осязаемую темноту, в которой происходит поединок. Здесь иллюзия было абсолютной и интенсивной, скорее физического экстаза, нежели эстетического, именно потому, что не было реального физического присутствия реки или ночи, и театральная иллюзия зависела только от человеческих тел.

Сегодня можно было бы набрать воду в спец. декорации, а ночной поединок осветить инфракрасными вспышками.

Изображение больше не может воображать реальность с тех пор как она реальна. Оно не может более грезить реальностью, с тех пор как она — виртуальная реальность. От экрана к экрану у него нет иной судьбы, кроме отражения. Будто вещи поглотили сами себя и стали очевидными себе, в реальном масштабе времени и у всех на виду, через безжалостную транскрипцию. Вместо того чтобы скрыться от себя в иллюзии или секрете, они уже больше нигде не запечатлеваются, кроме как на тысячах экранах, в горизонте которых реальное, равно как и образ, собственно говоря, исчезли. Реальное исчезло из реальности и оставило нас в гиперреальной пустоте значений. Возможно, только технология незаметно подменяет разрозненные фрагменты реального? Куда же делась последовательность значений?

Не раскрытым остался еще вопрос о том, как долго мир может не реализовываться пред тем, как погибнуть от дефицита реального, и как долго он может гиперреализовываться перед тем, как погибнуть от переизбытка реальным (т. е. Когда мир станет реальнее самой реальности, он упадет под ударом всеобщей симуляции). Тем не менее — и это глупая гипотеза, собственно такая же, как и та о transparence[36] зла — не доказано, что созвездие секрета заслонено transparence виртуальной вселенной, так же ни известно наверняка, уничтожается ли фундаментальная власть иллюзии, ее символическое действие технологическим действием мира — его технологической экспертизой, как сказал бы Хайдеггер. За всеми технологиями (особенно наиболее передовыми: электронными, компьютерными, виртуальными, технологиями образа и экрана) можно обнаружить своего рода абсолютную искусственность и двойную теорию деловых игр — ту непомерную особенность technicity, которая превращает мир в игру внешних проявлений, chiaroscuro[37] неразрешимого мира, позади объективной, реалистичной иллюзии его превращения. Является ли technicity, наконец, убийственной альтернативой для иллюзии мира, или она — только гигантское avatar[38] той же самой фундаментальной иллюзии, ее окончательное и тонкое искривление, последняя ипостась? Возможно, мир обманывает нас через technicity, совращая нас иллюзией власти, которую мы над ним имеем. Головокружительная гипотеза, которая дополнит до рациональности, достигающей высшей точки в виртуальной technicity, последнюю из уловок иллогичности — коррелят, в сущности человека, этой страсти к иллюзии, из которой страсть к истине, согласно Ницше — ничто иное, как окольный путь и avatar.

Японцы чувствуют божество в любом индустриальном объекте. Для нас, это священное присутствие снижено до слабого иронического мерцания, до нюанса игры и отдаленности, но имеющей не менее духовную форму, позади которой очерчивается силуэт Злого Джинна Technicity, гарантирующего, что секреты мира надежно скрыты. Вредный Дух наблюдает и ждет позади всех артефактов, и обо всех наших произведениях искусства[39] мы можем сказать то, что Канетти сказал о животных: «Может показаться, что за каждым из их прячется какой-нибудь человек, хихикая над нами». Эта фраза вторит словам Хайдеггера: «Если мы действительно смотрим на неоднозначную сущность technicity, мы воспринимаем созвездие, звездное движение тайны».

Парадоксально, но кажется, что если иллюзия мира исчезает, то вещи наполняются иронией. Похоже что technicity, отнял у нас всю иллюзию и вобрал ее в себя, и аналог потерянной иллюзии — появление этой всемирной объективной иронии. — Ирония как универсальная форма разочарования, но также уловка, с помощью которой мир прячется позади радикальной иллюзии technicity, как творительница тайны — (продолжения Небытия) — за тривиальностью наших технологий и образов.

Ирония — единственная духовная форма современного мира, уникальное хранилище тайны. Но мы в нее более не посвящены. Ироническая функция объекта вытеснила критическую функцию субъекта. С момента, когда они проходят через среду или изображение, по следам знака и маркета, своим настоящим существованием объекты оказывают искусственную и ироническую функцию. В критической совести, представляющей миру зеркало, обличающее его двуликость более нет необходимости: современный мир поглотил своего двойника в то же время, как потерял собственную тень, и ирония этой смешанной двойственности прорывается в каждом мгновении каждого фрагмента наших знаков, наших объектов, в нелепости их функции — как показали Сюрреалисты: вещи сами берутся иронично себя объяснить. Они без усилий разубеждаются в собственном значения — все это часть их видимого упорядочения, все слишком видимое, избыток, который по своей сути создает эффект пародии.

Аура нашего мира уже больше не нечто священное, не гиперъестественный горизонт внешних проявлений, а один из абсолютных товаров. Его сущность занимается рекламированием. В сердце нашего универсума знаков — вредный рекламный агент, джинн гласности, обманщик, который объединил буффонаду торговли с собственной инсценировкой. Блестящий сценарист (капитал?)[40] соблазнил мир в фантасмагорию, в которой все мы — очарованные жертвы.

Вся метафизика уничтожается подобным изменением ситуации, в которой субъект уже больше не господин представления (Я буду вашим зеркалом!), а просто функция всемирной объективной иронии. Во всех наших технологиях, объект — это тот, кто преломляет субъект и диктует его присутствие и его случайную форму. Сила объекта — пробиваться через игру симулякра и симуляции, через ту самую хитрость, что мы ему навязали. В этом и есть форма иронического изменения: объект приобретает странную привлекательность. Освобожденный самой technicity от всякой иллюзии, от всех сопутствующих значений и ценностей, сведенный, таким образом, с обрит конкретного субъекта, он становится чистым объектом, сверхпроводником иллюзии и нонсенса.

В горизонте симуляции не только исчезает мир, но даже вопрос о ее существовании не может ставиться. Но, возможно, это — уловка самого мира.

Иконоборство в Византии столкнулось с той же проблемой. Иконоборцы были людьми очень тонкими, стремившиеся представить Бога его величайшей славе, но, демонстрируя изображения Бога, они тем самым скрыли саму проблему его существования. Каждая икона была предлогом для не столкновения с проблемой существования Бога. За каждой, фактически, Бог исчез. Он не умер, он исчез; то есть, сама эта проблема больше не вставала.

Проблема существования или inexistence[41] Бога была решена симуляцией, моделированием.[42] Подобно тому, как мы поступили с проблемой истины и с фундаментальной иллюзией мира: мы решили ее путем технического моделирования, через изобилие образов, в которых нет ничего, что можно было бы увидеть.

Но можно подумать, что это своеобразная стратегия самого Бога — исчезнуть и именно за собственным изображением. Бог воспользовался преимуществом изображений для того, чтобы исчезать, сам подчиняясь импульсу не оставлять следы. И вот пророчество сбылось: мы живем в мире, где высшее предназначение знак — скрывать действительность и маскировать в то же время ее исчезновение. Искусство сегодня делает именно это. Средства информации сегодня делают именно это. — Вот почему они преданы той же судьбе.

Поскольку ничто, а не только живопись, не хочет больше, чтобы на него просто смотрели, но хочет только быть визуально впитываемым и бесследно передаваемым (в некотором смысле трассирование, под покровом цветов моделирования, упрощенная эстетическая форма невозможного обмена) сегодня трудно возвратить проявления. Так языком, который это смог бы наилучшим образом объяснить, должен был бы быть язык, в котором нет ничего, чтобы поговорить, который был бы эквивалентом живописи, в какой нет ничто, чтобы увидеть; эквивалентом чистого объекта, который не является более объектом. Но объект, даже если он таковым и не является, все же не Ничто. Это — объект, который не прекращает мучить вас своей имманентной пустотой и несущественностью. Вся проблема в том, где граница Ничто. Чтобы материализовать Ничто необходимо: в рамках пустоты — проследить последовательный образ[43] пустоты; в условиях посредственности играть по мистическим правилам безразличия.

Мир подобен книге. Тайна книги всегда вписана на единственной странице. Все остальное — не более чем внешний блеск и повторение. Окончательная хитрость, как только книга будет завершена — заставить эту страницу исчезнуть. Следовательно — никто не догадается, о чем она (всегда о совершенном преступление). Пока эта страница остается разбросанной по книге, между строк; расчлененное тело остается телом в каждом своем члене, и кто-то должен быть способным воссоздать его, не поднимая тайны. Такая anagrammatic[44] дисперсия вещей обуславливает их символическое отсутствие, силу их иллюзии.

Идентификация мира — бесполезна. Нужно ухватить в вещи в их сне или в совершенно иной случайной ситуации, когда они отсутствуют в себе. Подобно тому, как в Спящих Красавицах Кавабаты, старики проводят ночь возле спящих женских тел, обезумев от желания, и, даже не касаясь их, уезжают еще до пробуждения женщин. Они тоже стоят рядом с объектом, который больше объектом не является, а абсолютное безразличие к ним спящих женщин обостряет их любовное чувство. Но самое загадочное в рассказе Кавабаты, что и создает эту чудную иронию, это то, что нет определенности: на протяжении всего рассказа до самого конца ничто не дает повода сказать точно — действительно спят ли женщины или они хитро отдаются бездонности имитированного сна, обольщения и собственного отсроченного желания.

Они не чувствительны к иллюзии любовного чувства, к степени нереальности и наигранности, злобы и иронической духовности на языке любви, и, в сущности, не способны любить. Истинный интеллект — ничто иное, как интуиция универсальной иллюзии, даже в любовной страсти, особенно в любовной страсти — без нее он, однако, искажается в своем естественном движении.

Мы не способны опознать даже собственное лицо, если его симметрия искажена зеркалом. Какое значение мы предаем тому факту, что Создатель вылепил людей, не способными увидеть свое собственное лицо? Не сойдем ли мы с ума, увидев его? Неужели человек эволюционировал в состояние, когда его лицо остается невидимым? Возможно, стрекоза или богомол осознают появление их головы? Настолько ли соразмерны тих головы, что они не нуждаются в инверсии зеркал? Или же их разновидности настолько идентичны, что никогда не встает вопрос об особенности черт каждого?

Тем временем, наше лицо, которое как ничто иное является нашей принадлежностью, тем временем существует только для окружающих. Мы сами существуем только для окружающих. «Мы — непосредственно» безвозвратно скрыты от «нас непосредственно». Не узнаваема не только тайна нашего сердца, но и тайна нашего лица. Однако мы видим истинные лица других и обладаем их тайнами. Другой — тот, чьей тайной владеем мы, и кто владеет нашей.

Будет безумием созерцать собственное лицо, поскольку тогда мы уже более не будем иметь тайны от «себя-непосредственно», и так уничтожим transparence.

Зеркало не показывает мне моей истинной внешности. Я знаю себя только в отражении, но некогда не узнаю себя изнутри. И это так для любого объекта, что они приходят к нам окончательно измененными и такими предстают в нашем сознании. Все, таким образом, является без надежды стать чем-либо кроме иллюзии самих себя. И таким образом это — хорошо.

К счастью вещи, которые являются нам, всегда уже исчезли. Их появление в масштабе реального времени, возможно, не более чем явление звезд на ночном небе. Если бы скорость света была бесконечной, то все звезды вселенной были бы здесь одномоментно — в реальном времени — а небесный свод бы накалился невыносимо. Не было бы больше ночи — бесконечный день. К счастью, ничто не возможно в реальности, иначе через информацию мы бы находились в эпицентре всех событий, и реальность была бы раскалена до предела. К счастью, мы живем в живой иллюзии, в отсутствии, нереальности, не безотлагательности вещей. К счастью, все вещи, и не только мир, являются нам окончательно измененными. К счастью, ничто не — безотлагательно, не одновременно, не современно. К счастью, действительность не существует, благодаря чему нет и совершенного преступления.

Примечания:

3

на месте (лат.) — прим. перев.

4

великий взрыв (англ.) — прим. перев.

31

В оригинале — «совершенно»; слово подчеркивает, что совершенство не нуждается в языке, оно молчаливо.

32

Имеется в виду американская певица.

33

Имеется в виду фильм «В постели с Мадонной».

34

ort — единичный вектор (мат.)

35

«Обманка»

36

Прозрачность (франц.)

37

Цветотень

38

инд. миф. реальное воплощение божества (англ.)

39

Игра слов: «the artificial products» можно перевести как искусственные произведения продукты), и как произведения искусства.

40

В оригинале — (capital?)

41

досл. — несуществование (англ.).

42

Игра слов: simulation можно перевести и как симуляция и как моделирование

43

after-image — последовательный образ (псих.).

44

anagramma — анаграмма (линг.)