«Кабинет И. И. Шувалова»

Но кто твоих даров, кто вождь был и начало;
Чем в жизни сей искусство уж венчало.
Ты нежности скажи, кому той подражал?
И кто столь юну кисть пристойно воздержал!
То Рокотов!..

(Н. Е. Струйский. 1784)

Вопрос застал Ломоносова врасплох — собирается ли он писать оду в честь вступившей на престол русской императрицы? И это после не успевших еще отзвучать триумфальных панегириков Тредьяковского, сочиненных в честь регента Бирона и опекаемого им самодержца, в пеленках торжественно именованного императором Иоанном VI Антоновичем? Ни в коем случае! Другое дело, если бы речь шла о стихах вроде тех, что ходили в свое время по рукам:

А скотину для чего счастье возвышает?
Ими, золотя рога, оное играет;
Но как золотом своим скот тот возгордится,
То с розгами и краса с головы валится.
Пробу видим мы теперь над регентом строгим,
Видим оного быком, но уже безрогим.
Бывший златорогий преж, тот стал ныне голой,
А бодливой регент наш ныне бык комолой.

Да и какое отношение мог иметь вчерашний школяр, чудом попавший для обучения за границу и чудом только что сумевший оттуда вернуться к «цесаревне Елисавет Петровне»? Знал о ней Михайло Ломоносов вряд ли больше любого простого человека — что искала без проку державных женихов, отчаянно боялась монастыря, меняла, как могла, любимцев, рожала время от времени детей, любила охоту и единственное, что и впрямь умела делать, — писать стихи, искусство немалое, которым овладевала в то время вся русская литература. Строки из ее стихов знали, иные даже перелагали на песни, пели в народе:

Во селе, селе Покровском,
Середь улицы большой,
Разгулялись, расскакались
Красны девки меж собой…

Но не обратить внимания на подобный вопрос было нельзя тем более, что исходил он от четырнадцатилетнего подростка, а самый разговор велся в Петербурге. Ни старший, ни младший из собеседников не удостоились приглашения на коронационные торжества императрицы Елизаветы Петровны в старой столице, собравшие многотысячные толпы.

Студент без места и жалованья Михайло Ломоносов и мальчик «незнатного и не вполне известного происхождения», как осторожно отзовется один из биографов об Иване Ивановиче Шувалове.

Впрочем, Ломоносов понял скрытый намек не по летам рассудительного собеседника — надо подумать о своем будущем: слишком недавно, да и не один раз выступал он с панегириками исчезнувшему в пожизненном одиночном заключении императору Иоанну Антоновичу. Ода на восшествие новой императрицы — «Какой приятный зефир веет» была сочинена. Правда, до славы и признания поэту по-прежнему оставалось куда как далеко. С появлением на престоле Елизаветы Петровны Ломоносова приняли в Академию наук, но всего лишь адъюнктом физики, Шувалову же дали звание камер-пажа.

Их добрые отношения сохранились и дальше, более тесные, чем обычные отношения мецената и простого смертного, вельможи и ученого. Интонация обращенных к Шувалову ломоносовских строк, насмешливых и почти панибратских, достаточно выразительна:

Спасибо за грибы, челом за ананас,
За вина сладкие; я рад, что не был квас.

И не Ломоносов в шуваловской прихожей, а Шувалов в доме ученого стал своим, ни у кого не вызывавшим удивления человеком. «Дай бог царствие небесное этому доброму боярину, — говорила в 1828 году П. П. Свиньину племянница Ломоносова, Матрена Евсеевна Лопатина, некогда жившая у дяди в Петербурге, — мы так привыкли к его звездам и лентам, к его раззолоченной карете и шестерке вороных, что, бывало, и не боимся, когда подъедет он к крыльцу, и только укажешь ему, где сидит Михайла Васильевич, — а гайдуков своих он оставлял у приворотни».

Объединяло их слишком многое — дела Академии наук, Московского университета, Академии трех знатнейших художеств, мозаических мастерских. В общих интересах, оценках, суждениях друзья понимали друг друга с полуслова:

Мне нужен твоего рассудка тонкой слуха,
Чтоб слабость своего возмог признать я духа.
Когда под бременем поникну утомлен,
Вниманием твоим восстану ободрен.

И если была в этих словах доля преувеличения, то вряд ли больше того, что требовал XVIII век с его представлениями об обязательной любезности. «Мы забудем со временем, — писал поэт К. Батюшков, — однофамильца Шувалова, который писал остроумные стихи на французском языке, который удивлял Парни, Мармонтеля, Лагарпа и Вольтера, ученых и неученых парижан любезностью, учтивостью и веселостью, достойною времен Людовика XIV; но того Шувалова, который покровительствовал Ломоносову, никогда не забудем. Имя его навсегда останется драгоценно музам отечественным».

Очередное увлечение Ломоносова и Шувалова — мозаическое дело. Указом Сената от 28 февраля 1753 года М. В. Ломоносову «для заведения бисерной фабрики» отдается в Копорском уезде земля и 211 душ в шести деревнях. Ученый не теряет времени. Опыты дают свои первые вполне успешные результаты. По отзыву Академии наук в феврале 1757 года работы Ломоносова «весьма одобрены и ко всяким украшениям рекомендованы с похвалою, что де оное искусство приведено здесь в краткое время до столь хорошева состояния, до которого в Риме едва в несколько сот лет достигло». Годом позже рождается доклад императрице с предложением соорудить таким образом памятник Петру I. Тогда же Сенат решает украсить Петропавловский собор десятью большими мозаичными картинами.

Но все это дело достаточно отдаленного будущего. Пока же И. И. Шувалов решает заручиться полной поддержкой самой Елизаветы — пусть Ломоносов в первую очередь займется мозаичным изображением императрицы. Его предстоит выполнить на Усть-Рудницком заводе, и мастерам нужен прежде всего в качестве оригинала отличный живописный портрет. Выбор М. В. Ломоносова падает на Федора. Называть фамилию нет нужды — Шувалов и так поймет, о ком идет речь, и несомненно согласится, лучшего живописца, и по его мнению, не найти: «Что ж до портрета надлежит, с которого делать, то я думаю, что наперво хотя один лик скопировать с самого лутчаго приказать Федору». Федор, иначе — Федор Степанович Рокотов, уже в те годы признанный русский портретист.

Художнику следует иметь природное дарование, но изощренное правилами, рассуждением и прилежностью к трудам; надобно многое видеть, много читать и много учиться, чтобы направить оное, и сделать его способным к произведению творений, достойных потомства.

(Архип Иванов. Понятие о совершенном живописце. 1789)

Картина из собрания Государственного Исторического музея была необычной. Очень необычной.

…Стены зала увешаны картинами. Узкая прорезь поднявшегося над камином зеркала с отражением окна. Потолок с росписью. Покрытые тонкой золоченой лепкой проемы дверей. Несколько расставленных на полу, будто забытых, живописных холстов. Среди них великолепный мужской портрет во всем многообразии обязательных для представительства аксессуаров, венчаемая летящим Зефиром красавица Весна, смешной калмычонок с подрамником в руках — вырезанный по силуэту своеобразный каминный экран, поражавший воображение современников иллюзорным правдоподобием.

Изображения картинных галерей, больших и маленьких, несуществовавших и подлинных, — ими увлекались художники XVII века, особенно фламандцы, целая плеяда мастеров, владевших особенностями этого совсем не простого жанра: слишком многими навыками приходилось обладать и в совершенстве ими владеть. Поэтому, когда одному мастеру не хватало умения, на помощь приходили другие художники — вписывали в обстановку комнаты или зала фигуры людей, иногда целые жанровые сценки, сочиняли архитектурные построения.

Удалось когда-то адвокату Ван Бавенгому выиграть запутанный процесс для антверпенских художников — гильдии святого Луки, и в знак признательности он получает от них «Вид картинной галереи», написанный самим старшиной гильдии Гонзалесом Коксом в содружестве с В. Ш. Еренбергом. И картины, изображенные на этом полотне, подобны визитным карточкам членов гильдии и даже снабжены их собственноручными подписями: «Аллегория земли» Э. Квелинуса-младшего, «Триумф Вакха» Я. Косьера, аллегории и «Суд Париса» Ш. Бойерманса, «Венера и Адонис» К. Я. Опсталя-младшего, «Бабочки среди насекомых» И. ван Кесселя, натюрморты и евангельские композиции И. ван Хека, пейзажи Р. Спиеринка, А. Губо, П. ван Бредаля, Я. Пеегерса, П. Бёля, не считая превосходных крохотных копий с полотен Тициана, Веласкеса, Ван Дейка. Это целый музей на холсте размером 1,75? 2,1 метра. Именно идея музея и составляла смысл своеобразного жанра.

Требования к художнику были здесь совсем особыми: передать не общее представление об изображенных картинах, а их предельно точные копии, сохраняющие живописное и колористическое своеобразие оригинала. Порукой тому были авторские подписи, которыми художники подтверждали схожесть холста Г. Кокса с их работами.

Полотно «Мастерская Апеллеса», предположительно приписываемое Ф. Поурбусу-младшему, представляет свободную фантазию по поводу мастерской и коллекции П. П. Рубенса. Кстати, портретными чертами великого фламандца наделен здесь сам Апеллес, изображенный вместе с Александром Македонским и его свитой в модных костюмах XVII века. В огромном зале фантастической архитектуры представлены и собственные произведения Рубенса, и подаренная ему Ф. Поурбусом-младшим картина А. Эльсгеймера, перешедшая затем в Мадридский королевский музей, и «Венера, завязывающая глаза Амуру» Тициана, и «Охота Дианы» Доменикино из галереи Боргезе в Риме (их Рубенсу довелось копировать), «Юпитер и Антиопа» Корреджо и «Аполлон и Дафна» Альбани из коллекции Лувра, портрет Книппердоллинга Кв. Массейса и холсты И. Бакелара, А. Боссарта.

Новые представления и вкусы принесет XVIII столетие. Копии полотен известных и неизвестных мастеров станут обязательной частью интерьеров, но не как память об оригиналах, а как средство создания определенного эмоционального строя. И будь то торжественная церемония, запечатленная в «Брачном контракте» английского живописца Хогарта, или живая обыденная сценка в «Лавке Жерсена» француза Ватто, изображенные в обоих интерьерах полотна создают как бы двойную жизнь картины. Их сюжеты словно разыгрывают вариации на тему настроения действующих лиц.

Картина московского Исторического музея, о которой шла речь вначале, принадлежала кисти русского живописца, в чем-то умелого, а в чем-то недостаточно мастеровитoгo. Об этом говорил грубоватый характер грунтовки холста, скованность мелких мазков и та внутренняя сдержанность, которая помешала художнику вызвать к жизни единую цветовую среду.

О картине было известно много и вместе с тем мало. Она значилась под названием «Кабинет И. И. Шувалова» и находилась в числе вещей, некогда принадлежавших графоману екатерининских лет Н. Е. Струйскому, чудаковатому поклоннику Сумарокова. Страстно стремившийся прослыть поэтом, он стал известен только несуразными рифмами и совершенно фантастическим толкованием синтаксиса, когда главным знаком препинания оказался вопросительный знак. Зато свои стихотворные опусы Струйский увековечил превосходным полиграфическим исполнением: ради них завел он в пензенском поместье «Рузаевке» великолепно оборудованную типографию. Не заслужил права остаться в памяти потомков рифмоплет Струйский — прочно вошел в историю русской книги Струйский-издатель. Полиграфисты по-прежнему продолжают любоваться красотой шрифтов, изяществом и чистотой исполнения буквиц, виньеток, композиционно совершенным построением страниц.

Стоявшая на «Кабинете И. И. Шувалова» авторская дата — 1779 год — сопровождалась инициалами «А. З.», которые не удавалось связать ни с одним из сколько-нибудь известных художников второй половины XVIII века. А между тем разгадка существовала. Она содержалась в книге, давно напечатанной и широко известной, в том числе искусствоведам, — «Журнал путешествия из Москвы в Нижний 1813 года» И. М. Долгорукова. Отдельная глава «Рузаевка» содержала подробное описание всего поместья, главного дома, парадной анфилады. Между прочим, находилась здесь и такая подробность: «В гостиной комнате несколько прекрасных картин, между которыми особенно приметить должно кабинет И. И. Шувалова, искусная копия с прекрасного оригинала г. Рокотова, за которой долго трудился ученик его и покойного хозяина крепостной человек, некто Зяблов, о коем писал много г. Струйский в своих сочинениях».

О таких подробностях исследователям не приходилось даже мечтать!

Был ли знаком И. М. Долгорукову рокотовский оригинал? Скорее всего, да, иначе откуда было возникнуть эпитету «прекрасный». Но в настоящее время его местонахождение остается неизвестным. Никто не пытался разгадывать изображенных в «Кабинете И. И. Шувалова» картин, никто не высказывал предположений по поводу времени написания оригинала. Только один из самых талантливых советских искусствоведов А. В. Лебедев связал представленные в «Кабинете» полотна со списком подаренных И. И. Шуваловым в 1758 году картин Академии. Шувалов передал коллекцию в самом начале года — останавливавшийся в его доме в апреле месяце принц Саксонский застал уже в основном копии. Следовательно, «Кабинет» был закончен Рокотовым никак не позднее этого срока. Не представляло особого труда установить и другую временную границу создания картины. Запечатленный в «Кабинете» каминный экран в виде стоящего калмычонка — произведение П. Ротари, приехавшего в Петербург в 1756 году. Таким образом, датой написания «Кабинета И. И. Шувалова» остается признать 1757 год.

И. И. Шувалов — человек «случая», или, как говорили в то время, один из «случайных людей». Сколько их в XVIII веке, поднятых из глубин безвестности, неграмотности, подчас прямой нищеты на вершины власти, богатства, влияния на государственные и международные дела! Достигнутое положение неизбежно порождало вереницы услужливых биографов, старательных и почти добросовестных в своем желании найти убедительное оправдание императорскому капризу, минутному увлечению, извращенному вкусу, прихоти или слабости. И в биографиях неожиданно выступали деятели эпохи — «проницательные», «мыслящие», «одаренные», якобы жившие нуждами государства. «Случай» приглянувшегося стареющей императрице смазливого кадета превращался в мудрое прозрение великой государыни, благодетельствующей во всем народу и государству, — иначе зачем было содержать официальных историков? И только не знающее разночтений меткое выражение «случайные люди» нельзя было истребить в народном обиходе — как клеймо и как разгадку подлинного смысла происходившего.

Иван Иванович Шувалов был одним из «случайных», хотя в чем-то и перерос их положение благодаря своим способностям и интересам. Энциклопедические справочники неохотно говорят о карьере фаворита, предпочитая перечисление заслуг в организации Московского университета, Академии художеств, покровительстве М. В. Ломоносову. Надгробная надпись умалчивает и об этом: просто «действительный тайный советник, оберкамергер и разных Российских орденов кавалер» — краткость, равняющая былого некоронованного правителя империи с десятками преуспевавших чиновников тех же лет.

Такой эпитафией отмечен конец его затянувшейся жизни — И. И. Шувалов умер в 1797 году. Удивительнее иное — полное отсутствие сведений о рождении, детстве, происхождении, даже именах родителей. Версии, только версии, одинаково неуверенные и зыбкие. Сын небогатых дворян — «случайный» человек не может не быть дворянином! — настолько небогатых, что никому не удалось восстановить их имен, принадлежавших им деревень или земель. Зато известен точный год рождения, место рождения — Москва и факт блестящего образования, требовавшего по тем временам совершенно исключительных обстоятельств и средств.

Подхваченный позднейшими историками слух утверждал, будто занимался И. И. Шувалов у общего с А. В. Суворовым учителя. Однако подобное предположение только усложняет загадку. Замечательный полководец всю жизнь сетовал на отца, пожалевшего средств на образование сына. Своими обширнейшими знаниями он был обязан самому себе. Суворов владел несколькими языками, но испытывал в них затруднения, характерные для самоучек. Шувалов не испытывает подобных затруднений. Его знание иностранных языков свидетельствует о добротной школе. Его французские письма — подлинные образцы самого изысканного «бельлетр» со своим стилем, манерой, определенным языковым щегольством. Они остаются такими даже в переводе: «В течение прежнего царствования видел я, что дела идут в ущерб общественному благу. Я не молчал. Слова мои были передаваемы. Со мною стали обращаться холоднее, и я изменил мое поведение. Напоследок я стал удаляться не только от двора, но и от его особы (Петра III. — Н. М.). Я возымел твердое намерение уехать из России. Случай представлялся к тому. По словам покойного императора, прусский король писал ему, чтобы все лица, которым он не вполне доверяет, не должны быть оставляемы близ его особы. Получив это письмо, он тотчас приказал Мельгунову сказать мне, что я должен последовать за ним без особенной должности. Вот история моей поездки, которую многие лица истолковывали бы иначе — обыкновенное горе, проистекающее от поверхностных суждений!»

Имели ли эти подробности значение для Федора Рокотова? Не могли не иметь. Иван Иванович Шувалов в жизни Рокотова — не просто заказчик, меценат, но один из первых оценивший меру необычного дарования живописца, помогший ему достичь официального признания.

В то время как для каждого дворянского недоросля было обязательным быть записанным в гражданскую или военную службу, Шувалов не состоял ни на какой. Его родителей в начале 40-х годов, «кажется», по осторожному выражению одного из биографов, нет в живых. Тем не менее подростком Шувалов может позволить себе поездку в Петербург, где и состоялся, по свидетельству М. М. Хераскова, его разговор с М. В. Ломоносовым о приветственной оде. Да и откуда бы безымянному и небогатому «сироте» разбираться в хитросплетениях придворной дипломатии. Удостоенный звания камер-пажа, Шувалов почему-то пренебрегает связанными с ним придворными обязанностями. Его имя не появится в фиксировавших все придворные мелочи камер-фурьерских журналах еще восемь лет. И снова глухое молчание биографов — где он живет, чем занимается, как пополняет свое образование. Тем более странно уважительное отношение к безвестному юноше самых влиятельных вельмож русского государства.

В 1745 году к И. И. Шувалову обращается с почтительнейшим письмом назначенный на должность полномочного министра при польском дворе М. П. Бестужев-Рюмин. Пятидесятивосьмилетний сановник просит убедить его брата, тогдашнего вице-канцлера А. П. Бестужева-Рюмина, не покушаться на материальные интересы их родной сестры: «Государь мой, истинный друг Иван Иванович. Хотя я по отъезде моем из отечества и не писал к вам, однакож истинное мое почтение и верная моя к вам дружба от того не переменились и никогда не переменились, и в той надежде, яко и сверх того ведаю, коль вы дружны к брату моему, прошу вас надежного моего друга брату моему яко собой представить, как ему есть бесчестно и неприлично с родною своею сестрою так бесчеловечно поступать, от чего показуется немилосердное сердце, и всякой будет думать, когда он такое гонение родной своей сестре чинит, что с таким, которой ему не принадлежит, учинит. Он есть ныне первым министром, весь свет на его поступки смотрит… До свидания, мой очень дорогой друг, любите меня всегда так же, как я вас люблю и уважаю, и будьте уверены, что я всю мою жизнь останусь преданным вам душой и сердцем ваш М. Бестужев-Рюмин».

Семейное дело одной из почтеннейших и влиятельнейших семей. Каким правом мог вмешиваться в него шестнадцатилетний мальчик, без чинов, звания, положения при дворе, где все бразды правления еще находились в руках венчанного, как полагали современники, мужа императрицы, А. Г. Разумовского.

Впрочем, родственники за Шуваловым, хотя и со значительными оговорками, числились. Тихая, нерешительная сестра Прасковья. «Кузены» Александр и Петр Ивановичи Шуваловы. Странным было совпадение их отчества с отчеством мецената. Получалось, что их отцы — два родных брата носили одно и то же имя Ивана. Но независимо от степени действительного родства, все они выступают первыми заказчиками Ф. Рокотова, предпочитают его, еще не приобретшего известности, другим портретистам. Может быть, даже следуют примеру не столько И. И. Шувалова, сколько самого деятельного члена своей семьи — графини Мавры. Впрочем, в истории их придворной карьеры все началось именно с нее, урожденной Мавры Шепелевой, которую дядюшка пристроил камерюнгферой к старшей дочери Петра I — Анне. Но после смерти отца Анну Петровну ждал не престол, хотя многие современники были убеждены, что исчезнувшее завещание Петра предполагало передать власть именно ей. Царевну спешно венчают с герцогом Голштинским, долгие годы дожидавшимся в Петербурге царственной невесты, и так же быстро выпроваживают в Киль — Екатерина I по подсказке А. Д. Меншикова не хотела иметь рядом с собой претендентки на власть.

Мавра Шепелева едет в свите молодой герцогини в Голштинию, делит ее одиночество, пишет оттуда Елизавете Петровне незнакомые с орфографией забавные записочки о местном житье-бытье: «Р. S. Ещешь данашу, что у нас были бали через день, а последной был бал — графа Басовыца (Бассевича. — Н. М.); и танцавали мы там до десятова чесу утра, и не удаволились вкомнатах танцвать, так стали польской танцавать поварни и впогребе два гароди по шту, и все дами килския также танцавали, а графина Кастель, старая лет 50, охотница велика танцавать и перетанцавала всех дам, маладих перетанцавала. Ещешь данашу, что Бишоп сотеря мер (в сотню раз. — Н. М.) дурнея танцуит покоиника Бышова, а принце Августе и не спрашиваи. Ежели вашему высочеству не в противном поздравить с кавалериею (орденом. — Н. М.) Александра Борысеча (А. Б. Бутурлина, тогдашнего фаворита Елизаветы Петровны. — Н. М.)».

Но Анны Петровны вскоре не стало, и Мавра оказывается теперь уже при дворе ее сестры.

Впрочем, двор — слишком громко. За ним стояла небольшая группка родственников Елизаветы по матери и несколько худородных неимущих дворян. Никто из влиятельных семей не станет связывать своей судьбы с той, чья свобода и жизнь служили явной помехой каждому очередному самодержцу. Вместо вчерашних дворцов у Елизаветы единственное реальное владение — доставшаяся от матери Александрова слобода. Здесь даже можно себе построить какой-никакой дом. Архитектор цесаревны Пьетро Трезини умудрялся обходиться тем немногим, что позволяли скудные средства: первый этаж «дворца» — на Торговой площади, против церкви Рождества — каменный, второй деревянный. Можно похлопотать о немудреном, зато собственном хозяйстве. Ради него впору было поклониться даже членам своей свиты.

«При отъезде своем обещали вы своими мастерами выткать салфеток; того ради возьмите от комиссара Саблукова пряжи сколько потребно и оные прикажите выткать, о чем оному комиссару Саблукову указ сего числа от нас послан. Однакож оными салфетками там не мешкать, а приезжать к нам по вышеписанному; а салфетки, когда будут готовы, можно и после привезть. Прошу не прогневаться, что утруждаю. Надеюсь на ваше великодушие…» — приписка из собственноручного письма Елизаветы Петровны М. И. Воронцову. В своих стесненных обстоятельствах цесаревна готова была заискивать в каждом.

Жили в слободе тесным кружком, посторонних не видели. Настоящих балов не случалось — обходились немудреными маскарадами и сочинением для них стихов — всегдашнее любимое занятие. Живой, общительный нрав помог Мавре сблизиться с цесаревной. Хотя и не ладя с грамматикой, она тоже занималась литературными опусами.

В 1735 году в Тайной канцелярии возникает дело регента цесаревниных певчих по поводу обнаруженных у него «подозрительных» рукописей — письма, «писанного полууставом на четверти листа, о возведении на престол Российской державы, а кого именно, того именно не изображено» и «писанного по-малороссийски на четверти листа явления, на котором упоминается о принцессе Лавре и прочее».

Оказалось, большая комедия, рассчитанная на целых тридцать действующих лиц, была написана и поставлена Маврой Шепелевой при дворе цесаревны сразу после избрания на престол Анны Иоанновны, в 1730–1731 годах, игралась любителями и в Петербурге, и в Москве. Хотя иностранные дипломаты уверяли своих правителей, что Елизавета далека от помыслов о власти, сочиненная Маврой пьеса говорила о другом. В ней откровенное утешение и благоприятное пророчество на будущее незадачливой претендентке на власть: «Ни желание ни помышление, но Бог, владеяй всеми, той возведе тя на престол Российской державы; тем сохраняема, тем управляема, тем и покрываема буди на веки…»

И Мавра не ограничивается любезными словами. Она борется за свое положение, а значит, и за положение Елизаветы, потому что цесаревна ее единственная ставка в сложной и беспощадной придворной игре.

Романтика женских образов Федора Рокотова, какой она представляется зрителям нашего времени:

Ее глаза — как два тумана,
Полуулыбка, полуплач.
Ее глаза — как два обмана,
Покрытых мглою неудач…

Пусть эти строки о более поздних полотнах, какими они были в действительности — рокотовские женщины? Тронутые выдумкой художника, пережитые его мечтой, а в жизни, может быть, такими как Мавра, одинаково далекая от мечтательности и загадки. Не о каждой из моделей Рокотова известно так много.

Шепелева нехороша собой, бедна и не строит насчет своего замужества никаких иллюзий. Близость к цесаревне — ее единственное богатство, которое может цениться только внутри крохотного мирка Елизаветы Петровны. Здесь Мавра и решает свою судьбу. Вряд ли увлечение — скорее, взаимный расчет соединит ее с Петром Шуваловым. Зато далее она сумеет стать очень полезной для обоих братьев.

Цесаревне по-прежнему не обойтись без молодой Шуваловой: здесь развлечет, там устроится с провиантом для полунищего елизаветиного хозяйства, раз — позаботится о подарках — чтобы ненароком, обязанные своими богатствами Петру I, купцы прислали, другой — похлопочет о спектакле. И никогда не забудет об очередном любимце — передаст ему поклон, любимое лакомство, просьбу любить да жаловать. Она и в письмах к Елизавете все такая же — веселая, бойкая, острая на язык хлопотунья, на первый взгляд само простодушие, в действительности всегда со своим расчетом, своей целью, себе на уме.

Родился у Шуваловых сын, которого крестила Елизавета, и тут же летит письмо: «Кумушка матушка. Гнев ли твой или спесь, что меня ни строчкою своею не удостоила? А я, то видя, осердясь, да и сама к тебе, матушка кумушка, еду. Сын твой и мой свой рабской поклон вам матушке отдает. Остаюсь кума ваша Мавра Шувалова. Поклон отдаю Алексею Григорьевичу (Разумовскому)». Или собралась в путешествие в Малороссию и перед обратной дорогой второпях набрасывает несколько строчек: «Сей час еду в путь. Ах, матушка! Архимандрит прекрасной в Нежине монастыре, и я у него дважды была. Отдаю мой поклон милостивому государю Алексею Григорьевичу и прошу его ласки и ко мне. Милостивым панам и пану Лештоку (Лестоку, врачу Елизаветы. — Н. М.)».

Мавра Егоровна, как никто, умеет подлить масла в огонь. Вот выходит замуж принцесса Анна Леопольдовна, двоюродная племянница Елизаветы, а у бедной цесаревны так и не задалось с царственными женихами. Любовь к Алексею Григорьевичу Разумовскому вещь хорошая, да велика ли от бывшего певчего защита, если не сказать наоборот. Вот родился у Анны Леопольдовны сын, выходит, еще один претендент на корону, еще меньше надежд у «кумушки матушки» на отцовский, законный, всеми правами вроде бы подтвержденный российский престол. Не слишком милостиво обошлась правительница с теткой — как бы не было от того дурных последствий. В положении цесаревны каждая мелочь может обернуться потерей привычной, притерпевшейся жизни — ссылкой, тюрьмой, безвестным монастырем. Дипломаты уверены в легкомыслии Елизаветы, тем удивительней для них ее неожиданная решимость. Прусский посол Манштейн напишет в одном из донесений: «Цесаревна, сильно огорченная браком принцессы Анны, положила за непременное составить для себя партию. Действия ее при этом были столь благоразумны и хитры, что никто не мог ее заподозрить в честолюбивых планах». Эта метаморфоза — во многом дело рук Мавры Шуваловой.

И, наконец, счастливая, годами вымечтанная возможность — престол, на котором очень неуверенно себя чувствует безвольная и капризная Анна Леопольдовна. Пусть Елизавета Петровна все еще сомневается, колеблется — не столько ее врач Лесток, сколько Мавра Шувалова заставит легкомысленную цесаревну сесть в карету, чтобы ехать арестовывать правительницу с семейством и принимать присягу гвардейцев. В первом экипаже Елизавета с Лестоком, на запятках камер-паж М. И. Воронцов, братья Петр и Александр Шуваловы, во втором смертельно перепуганный А. Г. Разумовский, на козлах переодетый в крестьянское платье Василий Федорович Салтыков и на запятках три гренадера Преображенского полка. Всего-то и понадобилось народа, чтобы империя получила новую императрицу.

Переворот состоялся. Дальше Мавре Шуваловой со всей ее многочисленной и требовательной родней оставалось пожинать плоды. Вчерашний камер-паж Петр Шувалов вернется из ночной поездки действительным камергером, сенатором, графом Российской империи (Мавра — графиня!). Новоявленная императрица не жалеет наград, а Мавра не устает о них напоминать: слишком долго ждала, слишком большого страха натерпелась за прошедшие годы. Так пусть муж станет еще и кабинет-министром, пусть займется и армейскими делами. Что стоит «кумушке матушке» подчинить ему управление артиллерийской и оружейной канцеляриями.

А вот другую сторону государственной власти, еще более могущественную, хоть и не слишком почетную, захватит Александр Шувалов — к нему перейдет руководство Тайной канцелярией. «Черное десятилетие» правления Анны Иоанновны — что, казалось, могло сравниться с этой страшной полосой русской истории. Достаточно назвать цифры: 36 тысяч осужденных и сосланных в Сибирь по политическим обвинениям. Но только при веселой и доброжелательной Елизавете Петровне и ее верном генерал-фельдцейхмейстере — Александр Шувалов удостоится и такого чина— осужденных окажется 80 тысяч, а смерть после шуваловских «беспристрастных» допросов станет и вовсе обычным явлением.

Из золотого дождя, щедро изливавшегося на новых графов, Ивану Ивановичу Шувалову не достанется ничего: для получения звания камер-пажа не надо было иметь сколько-нибудь могущественных родственников. Иван Иванович, впрочем, и сам не обращается к их помощи. Почтительность к нему Бестужевых-Рюминых никак не связана с переворотом, а с М. В. Ломоносовым будущий меценат был знаком еще до возвышения шуваловской фамилии. У него какие-то свои, совершенно независимые от преуспевающих братьев связи. Даже императрице он будет представлен не «кузенами», а А. П. Бестужевым-Рюминым и фельдмаршалом А. П. Апраксиным, с чего и начнется его «случай».

А ведь сначала ничто не предвещало перемен. Двор встречает 1749 год в Москве. Камер-фурьерский журнал день за днем отмечает посещения Оперного дома, французских комедий, праздновавшееся с особенной пышностью тезоименитство «милостивого государя Алексея Григорьевича», дальние и ближние богомолья — все с ним же. В июле самый большой выезд — в Саввино-Сторожевский звенигородский монастырь и Новый Иерусалим, три дня, проведенные в имении Разумовского «Знаменском-Денисьеве» с заездом на ужин в соседнее «Петровское», к Н. Ф. Голицыну.

Н. Ф. Голицына не отличала ни достаточная знатность, ни положение при дворе, ни даже почтенный возраст — ему всего девятнадцать лет, — чтобы рассчитывать на посещение самой императрицы. Разве что могла помнить Елизавета со времен своей юности голицынскую бабку — мрачную, злую и беспощадную на язык «князь-игуменью» Всешутейшего и Всепьянейшего собора. Умерла она еще в 1729 году, и увековечила ее кисть Андрея Матвеева в превосходном дошедшем до наших дней портрете.

Формальный предлог для поездки в «Петровское» вряд ли можно восстановить. Лежало поместье Голицыных на противоположном, относительно владений А. Г. Разумовского, берегу Москвы-реки, при впадении в нее Истры, так что выезд сюда походил на простой пикник, только давно в старательно подготовленный двумя хитроумным придворными дипломатами — канцлером А. П. Бестужевым-Рюминым и вице-президентом Военной коллегии С. П. Апраксиным. Для них это вымечтанная возможность обратить внимание императрицы на забытого камер-пажа. Версия, что выполняли они просьбу А. И. Шувалова, не представляется правдоподобной. Придворными дипломатами руководил свой особый и точный расчет. Хотели они ослабить влияние А. Г. Разумовского и его окружения, создать противовес наследнику с его откровенно прусскими увлечениями и симпатиями, ограничить и всесильных шуваловских выскочек. А если позднее к их заговору присоединятся те же самые Шуваловы, ничего удивительного. «Кузены» понадеятся новым оружием расправиться с ненавистным им канцлером. Все дело в том, кому удастся перехватить инициативу.

Встреча состоялась. И. И. Шувалов не остался незамеченным и получил следующий придворный чин. Немного, но только на первый взгляд. Присматривается к ходу событий брат всесильного фаворита, К. Г. Разумовский, и в какой-то момент принимает неожиданное решение отметить встречу в «Петровском». В его компетенции находятся газеты, и задним числом он отдает распоряжение в № 91 «Санкт-Петербургских ведомостей» прибавить к описанию путешествия императрицы в Новый Иерусалим многозначительное примечание: «Императрица пожаловать изволила камер-пажа своего Ивана Ивановича господина Шувалова двора своего камер-юнкером». Спешит жениться на семнадцатилетней Прасковье Ивановне Шуваловой хозяин «Петровского», Н. Ф. Голицын. Он верит в значительность разыгравшихся в собственном доме событий, и его проницательность будет щедро награждена — впереди Н. Ф. Голицына ждет чин генерал-поручика, не говоря о множестве других привилегий.

Начало «случая» — его отметит в «Петровском» помещенная под мраморным медальоном-портретом Елизаветы надпись: «Императрица Елизавета Петровна посетила Петровское 12 июля 1749 года». Правда, Шувалов одной этой памяткой не удовлетворится. Очень скоро он обратится к А. Г. Разумовскому с просьбой… подарить ему и «Знаменское-Денисьево». Теперь уже бывший фаворит благоразумно исполнит желание своего преемника. Но вся полнота связанных со «случаем» возможностей и власти придет к И. И. Шувалову не сразу. Слишком прочны годами складывавшиеся отношения Елизаветы со старым фаворитом.

Но Мавра Егоровна и здесь едва ли не первая успевает подметить происходившие с царицей перемены. Может, и ей было спокойнее со старым знакомым Разумовским, только после награждения чином И. И. Шувалова императрица неожиданно обращает внимание на совсем пустого человека — кадета Н. А. Бекетова. С этим мальчишкой — самовлюбленным, торопящимся выхватить у жизни побольше, — старым приближенным общего языка и вовсе не найти… И если уж перемен не миновать, лучше самой руководить ходом событий.

Елизавета Петровна продолжает любоваться этим участником спектаклей, которые разыгрывались во дворце воспитанниками Сухопутного шляхетного корпуса, а Мавра Егоровна уже успевает подсунуть Бекетову притирания, от которых появляется на лице багровая сыпь. Остается только намекнуть царице о «сумнительной» болезни, и Елизавета сама брезгливо отвернется от незадачливого кандидата. Дорога для Шувалова открыта. Очень скоро А. Г. Разумовскому приходится расстаться с привычными покоями бок о бок с личными апартаментами императрицы — они будут переделаны для всесильного отныне Ивана Ивановича Шувалова.

Если живописцу недостает времени и удобности видеть натуру, а имеет он превосходное дарование, то может учиться с картин, рисунков и естампов, произведенных искусными мастерами, кои умеют избирать лучшее и употреблять оное с разумом во всех своих творениях.

(Архип Иванов. Понятие о совершенном живописце)

Итак, рокотовский «Кабинет И. И. Шувалова» — память о перешедшей в стены Академии художеств коллекции мецената. 1757 год. Тем больше вопросов вызывалось датировкой копии, выполненной А. Зябловым. Раз она была написана двенадцатью годами позднее оригинала, то, как принято считать, последний должен был составлять собственность Ф. С. Рокотова. Иначе каким образом художник мог представить своему ученику возможность копирования? Ведь, расставшись со своей коллекцией, И. И. Шувалов долгие годы провел за границей, и его отношения с Рокотовым, какими бы сначала тесными они ни были, не могли не прерваться. Отсюда делался и второй вывод, что «Кабинет» писался Рокотовым для себя — то ли на память, то ли как род учебного упражнения.

Однако оба вывода представляются одинаково неправдоподобными. Федор Степанович Рокотов, по свидетельству современников, имел множество заказов, причем легко продавал каждый невостребованный заказчиком холст. Чем же мог он руководствоваться, сохраняя у себя одну из наиболее ранних, да и трудоемких работ? Почему не передал оригинал тому же Н. Е. Струйскому, и где, наконец, мог этот оригинал видеть И. М. Долгоруков, не упоминающий в этой связи о мастерской художника? Нет, судьба картины должна была сложиться иначе. Слишком стремительно в это время начала меняться историческая обстановка.

Со временем Павел I не простит ни одному из фаворитов матери ни опозоренной памяти отца, ни собственного оскорбленного самолюбия — расплата со «случайными людьми» предшествующего царствования будет мгновенной и беспощадной. Для Петра III любимец умершей тетки — Шувалов почти безразличен. Зато фаворит предвидел свое будущее после смерти Елизаветы — женщины в ее семье долго не заживались, сама она начала стареть неожиданно быстро, не сопротивляясь недугам, мрачным настроениям, упадку сил.

Иван Иванович Шувалов бесконечно услужлив с наследником — до прямой униженности, предупредителен — до лакейства. Так утверждают дипломаты, внимательно наблюдавшие разыгравшуюся партию. В то время как Елизавета месяцами не пускает к себе на глаза великого князя и его честолюбивую жену, будущую Екатерину II, Шувалов находит способ не порывать с ними добрых отношений. И это при том, что великокняжеская чета ненавидела друг друга, супруги жили каждый своей жизнью, переполненной подозрениями, доносами, клеветой. Нет, в дипломатических способностях придворного толка фавориту никак нельзя было отказать.

И все же с приходом к власти Екатерины он стремится по возможности скорее исчезнуть с петербургского горизонта. Даже не располагая необходимыми средствами, И. И. Шувалов добивается разрешения выехать за границу и одновременно просит сестру продать свой петербургский дом, чтобы в будущем поселиться подальше от двора, в Москве. Ему ли не знать всей системы слежки, обязательной перлюстрации почты, тем более таких лиц, как он сам. Так не в расчете ли на этих невидимых, но непременных читателей пишутся им в частном письме строки: «Если Бог изволит, буду жив и, возвратясь в мое отечество, ни о чем ином помышлять не буду, как весть тихую и беспечную жизнь, удалюсь от большого света… верьте, что ни чести, ни богатства веселить меня не могут».

Проходят долгие четырнадцать лет. Шувалов объездил всю Европу, близко сошелся с «фернейским патриархом» — Вольтером, помог актеру Дмитревскому завязать дружеские отношения с знаменитым французским комиком Лекеном и актрисой Дюмениль, готовившими реформу современного театра. Он гость всех монархов, которые почему-то принимают его с королевскими почестями, и он же верная тень пресловутой княжны Таракановой, с которой встречается не часто, но постоянно переписывается, стараясь быть рядом.

Однако недолгая эпопея княжны завершилась трагической гибелью в Петропавловской крепости, и именно после нее Екатерина II вспоминает о Шувалове и день ото дня настойчивее начинает настаивать на его возвращении. Всякие отговорки становятся опасными, колебания бессмысленными, и былой фаворит в конце концов решается вернуться на родину. В сентябре 1777 года Шувалов в Петербурге. Екатерина немедленно посылает осведомиться о его здоровье и звать во дворец. На следующий день в честь «такого дорогого гостя» (слова императрицы!) устраивается вечернее собрание Эрмитажа. Потемкин и Григорий Орлов оспаривают друг у друга честь представить собравшимся новоприбывшего. Газеты Москвы и Петербурга печатают приветственные стихи. Среди авторов приветствий Г. Р. Державин, в свое время мечтавший сопровождать И. И. Шувалова в поездке, но, к величайшему своему огорчению, задержанный родственниками.

Шувалов назначается обер-камергером и теперь обязан постоянно сопровождать императрицу. Для знатока хитросплетений закулисной жизни русского двора дипломата Гельбига происшедшая метаморфоза логична и легко объяснима: «Разве не видно из этого призвания ко двору, что Екатерина имела в виду заплатить отцу деньгами и орденами за отнятую у него и насильно лишенную жизни дочь, лишь бы замять это гнусное преступление». В глазах многих из современников И. И. Шувалов был родным отцом так называемой княжны Таракановой.

Новые обязанности, а главное, придирчивый контроль самой императрицы, не спускавшей с былого фаворита глаз, долго не дают Шувалову добраться до Москвы. Его положение необычайно осложнилось тем, что в первые же дни пребывания в Петербурге он получил пространное письмо от бывшего почт-директора Фридриха Аша. Поныне сохраняющееся в Центральном государственном архиве древних актов, оно объявляло Шувалову тайну его рождения — сын Анны Иоанновны и пресловутого Бирона! Дворцовый переворот в пользу «принца» должен был организовать податель письма, старший сын к тому времени уже скончавшегося Аша.

Правда, Шувалов без малейшего колебания тут же выдает преданного офицера. Оставив молодого Аша в собственной спальне, он поспешил с доносом во дворец. Судьба Аша-сына была решена. Арестованный прямо в шуваловском доме, он больше не увидел свободы, объявленный буйно помешанным узник одного из суздальских монастырей. Его положение оставалось неизменным и при Екатерине, и при Павле, и при Александре I — неизбежная расплата за сомнение в законности власти державных правителей.

И все равно И. И. Шувалов просчитался. Он искал покоя и безопасности, а вызвал самые тяжелые подозрения независимо от того, насколько близко к истине было содержание письма. Теперь все его действия тем более проверяются, о каждом своем передвижении он обязан «делиться впечатлениями» с самой императрицей. В Москве Шувалов оказывается только летом 1778 года. Здесь у сестры Прасковьи все годы хранились наиболее дорогие ему вещи, картины, среди которых, скорее всего, и была память о былой коллекции — рокотовский «Кабинет». Именно в это время Ф. С. Рокотов, живший постоянно в старой столице, имел возможность встретиться с былым покровителем и получить разрешение на копирование своей старой картины — идея, исходившая от Н. Е. Струйского.

В каком из шуваловских домов сначала находился «Кабинет»? По-видимому, в том самом, который так спешно строит для фаворита еще по чужому, не собственному, проекту привезенный им из Москвы вчерашний архитектурный подмастерье А. Ф. Кокоринов. Это дом на Итальянской улице, начатый в 1754 году, не законченный к моменту смерти Елизаветы и, как показали реставрационные работы XIX века, так и не получивший фундамента. Слишком торопился И. И. Шувалов, слишком много имел замыслов, которые хотел осуществить сразу все. Кокоринов мечтает о предстоящей пенсионерской поездке в Италию — Шувалов сам получил на нее согласие Елизаветы, но сам же и оттягивает вожделенную для архитектора минуту. К. Г. Разумовский, прося направить к нему в Глухов новую архитектурную знаменитость, откровенно пишет М. И. Воронцову, что Шувалов водит Кокоринова за нос, никак не думая с ним на самом деле расставаться.

Первыми были закончены отделкой к 1757 году комнаты парадной анфилады, в которую и должен был входить кабинет, небольшой по размерам, но производящий впечатление целого зала благодаря множеству размещенных в нем картин. На холсте Рокотова их двадцать пять — четвертая часть переданной Академии художеств коллекции. В среднем ряду большие многофигурные картины — «Избиение перворожденных» итальянца Челести, «Святой Иероним» особенно любимого в России XVIII века итальянца Карла Лотто, «Милосердный самарянин» Иорданса и «Банкрот» М. Свертса. Ниже лента мелких пейзажей и батальных сцен — Мушерон, Кверфурт, Пуленбург, Бургиньон. Вверху — живописные фантастические руины Маньяско и Спара. Шувалов явно отдавал предпочтение широкой сочной живописи фламандцев и венецианской школе XVII века.

Картины в кабинете располагаются не только по размерам — обычный экспозиционный принцип XVIII столетия. В основе их развески — определенный сюжетный замысел, декоративный по внешнему решению и эмоциональный по существу. Каждое полотно становится частицей единой, занявшей всю стену, сложной и динамичной композиции, над которой развертывается представленная на плафоне аллегория.

Федор Рокотов пишет не просто интерьер парадной комнаты. Ему хорошо знакомы законы и конкретные примеры этого своеобразного жанра — «картины в картине», где вторичное, опосредованное иным художником изображение — копию надо суметь отделить от предметов и людей, написанных с натуры. Живописцам здесь обычно помогает прием глубокого пространственного прорыва в центре композиции, который подчеркивает плоскостный характер воспроизводимых холстов. У Г. Кокса это перспектива громадной парадной лестницы с хорами, у Ф. Поурбуса-младшего — соседние залы с проемами арок, у Д. Тенирса в его широко известном полотне «Галерея эрцгерцога Леопольда Вильгельма в Брюсселе» — и перспектива дальней галереи и пространство самого зала, подчеркнутое многочисленными свободно расставленными на полу холстами, столами с гравюрами и скульптурой. У Рокотова той же цели служит каминное зеркало, глубинный прорыв которого нарочито увеличен отражением в нем светлого окна, и стоящие на полу холсты.

Но есть у русского мастера и совсем особый образный ход. Для западных художников присутствие живых людей, жанровых эпизодов помогало создать как бы два мира — мир искусства и среду повседневной жизни человека. Д. Тенирсу нужны поглощенные различными занятиями группы людей, бегающие между ними собаки. Г. Кокс ограничивается изображением дамы в окружении пажей и кавалера, которому придает собственные черты.

У Ф. С. Рокотова людей в картине нет. Даже производящий на первый взгляд впечатление живого мальчика калмычонок — всего лишь каминный экран, тот род живописных фигур, которые должны были развлекать взгляд оптическим обманом. Подобные фигуры и сегодня можно увидеть в собрании Кусковского музея. Художник отдельными подробностями заставляет догадываться о тех, кто действительно живет в изображенной комнате. Вместо самого хозяина дома на картине представлен шуваловский портрет кисти Де Вельи. Поставленный под углом, в дверях, кажется, даже чуть срезанный холст рождает ощущение мимолетности, случайности, словно его оставили на какую-то минуту по дороге в другую комнату. То же впечатление достигается столом, выдвинутым из-за портрета, одиноким пустым креслом. Длящееся присутствие человека, проникнутая его теплом атмосфера — это и есть смысл рокотовской картины, особенность художника, которую он сохранил и в своем искусстве портретa.

Шуваловская коллекция в чем-то предрешала судьбу новооткрывшейся Академии трех знатнейших художеств. Вся система подготовки художника зиждилась в то время на копировании, скрупулезном и многолетнем изучении работ зрелых мастеров прошлых и нынешних дней. Конечно, использовались для этой цели гравюры и эстампы. Академия с первых же дней располагала их богатейшим и постоянно пополнявшимся собранием.

Дар И. И. Шувалова — несколько сундуков с рисунками приняли навалом, не успели толком пересмотреть и описать и сразу пустили в дело. Еще совсем недавно в Музее Академии художеств, в старом кокориновском здании на берегу Невы, можно было видеть сотни листов из шуваловской коллекции, по-прежнему неразобранных, не атрибуированных специалистами, немало претерпевших от нетерпеливых, равнодушных или даже бережных рук тех, кто из поколения в поколение проходил на них свою школу мастерства.

С рисунками сталкивались на занятиях. Зато картины академической коллекции составляли ту среду, в которой жили и формировались художники. Они становились и оригиналами, многократно повторяемыми будущими живописцами.

Представленный в «Кабинете И. И. Шувалова» холст с изображением обнаженной красавицы — «Весна» Ногари словно угадан Ф. С. Рокотовым в своей дальнейшей судьбе. Множество раз руководители портретного класса во главе с Д. Г. Левицким будут предлагать его для копирования будущим портретистам. Не реже станут они обращаться и к остававшейся до настоящего времени неразгаданной картине «Шарите римская», иначе «Отцелюбие римлянки» круга Аннибале Караччи, которую Рокотов изобразил в верхнем ряду левой стены «Кабинета И. И. Шувалова».

Со временем коллекция этого первого в России музея растворится в позднейших приобретениях. Картины будут не раз переатрибуироваться, менять авторов, под именами которых их включат в каталоги. По-новому станут определяться сюжеты и названия. Сегодня разыскать многие из них стало делом маловероятным и, во всяком случае, требующим многотрудного розыска. Документы свидетельствуют, что из ста шуваловских картин немало войдет в число популярнейших академических оригиналов. Пейзаж Берхема, например, «от частого употребления оной картины в дело» меньше чем через двадцать лет придется подправлять и заново покрывать лаком. Та же судьба постигнет «Богоматерь с Младенцем» венецианского мастера Николо Бамбини, «Жрицу с жаровней» А. Ван Дейка, «Девочку с куклой» — Ж. Б. Греза и «Цветы» итальянского мастера XVII века Джузеппе Диамантини с его сочным красным колоритом. И. И. Шувалов включает в предназначенную для Академии коллекцию жанровые сценки итальянца П. Ротари — «Старик с чухонской девочкой», «Спящий мальчик», «Два старика на одной картине» и выполненные в технике энкаустики «Амура» и «Псише» Л. Ж. Ле Лоррена. Судьбой П. Ротари и Л. Ж. Ле Лоррена Шувалов специально занимался.

Выезд Ле Лоррена в Россию оказался крайне неудачным. Корабль, на котором он плыл, был захвачен англичанами, и мастер лишился не только всех личных вещей, но и картин, и даже эскизов. И. И. Шувалов специально обращался к канцлеру М. И. Воронцову с просьбой попытаться вернуть Ле Лоррену имущество через дипломатические каналы. Однако все попытки оказались тщетными, а сам художник умер спустя год по приезде в Петербург.

Наконец, украшением шуваловской коллекции стала картина, значившаяся под именем Рембрандта, — «Притча о виноградаре». В современном собрании Государственного Эрмитажа под таким же названием числится полотно, приобретенное в составе коллекции банкира Кроза при Екатерине II. Однако Академия благодаря И. И. Шувалову располагала собственным оригиналом, с которого были сделаны очень высоко оцененные академическим Советом копии учеников портретного класса С. Титова и А. Яковлева.

Подобного рода копии становились учебным заданием четвертого или пятого возрастов, то есть после десяти с лишним лет занятий в стенах Академии с ее суровой профессиональной муштрой и неукоснительными требованиями, нередко приводившими воспитанников к чахотке. Каждый академист сталкивался с несколькими оригиналами для живописных копий, или позволявшими глубже разобраться в особенностях выбранного им жанра, или дававшими дополнительные, но опять-таки связанные с основным жанром познания. Ф. С. Рокотов пишет двадцать пять разнохарактерных копий тем более сложных, что делались они в значительно уменьшенном размере. И делает он их настолько совершенно и четко, что они в свою очередь могут служить оригиналом для следующего художника и даже при меньшей профессиональной подготовленности А. Зяблова сохраняют и узнаваемость, и многие достоинства оригиналов. Работа начинающего художника — подобное определение совершенно неприменимо к рокотовскому «Кабинету И. И. Шувалова». Скорее экзамен на мастерство, подготовка к которому должна была занять годы и годы.

Да и таким ли оправданным становится обращение при анализе работы Федора Рокотова к примерам Хогарта и Ватто? Расставаясь с дорогой ему коллекцией, И. И. Шувалов хотел сохранить о ней не приблизительное, а совершенно точное воспоминание, — в данном случае его желание ничем не отличалось от желания того же эрцгерцога Леопольда-Вильгельма или антверпенского адвоката Ван Бавенгома, причем подобный жанр живописи обладал своими требованиями. Скажем, портрет мог быть удачным или не слишком удачным, в большей или меньшей степени улавливающим сходство. (У первого историка русского искусства Я. Штелина были, например, самые серьезные претензии к портрету Шувалова кисти Де Вельи, который воспроизводится в «Кабинете».) Но если речь шла о копии, то совершенно очевидно, что от копииста требовалась предельная точность, и Рокотов достигает ее с поразительной легкостью. Он с одинаковым совершенством воспроизводит и темпераментный, насыщенный цветом холст Иорданса, и зеленовато-серебристую тональность Де Вельи с его натюрмортом из пышнейших аксессуаров, и сочную синеву полотен Маньяско. И не эти ли копии — безукоризненная маэстрия двадцатидвухлетнего Федора — определили желание М. В. Ломоносова поручить именно ему выполнение оригинала для мастеров-мозаичистов? Вот только остается вопрос, как и у кого смог Федор Рокотов подобное мастерство приобрести.