Когда Пьер Тейяр де Шарден, иезуит и палеонтолог, покинул этот бренный мир — это произошло в Нью-Йорке в пасхальное воскресенье 1955 года, — не многие обратили на это внимание. Хотя священник был известен как ученый, произведения, которые принесут ему посмертную славу, — блестящие поэтические размышления о космической истории и о будущем человечества — большей частью оставались неопубликованными. Причина была проста: те его эссе, которые увидели свет, были так необычны, что некоторые католические бюрократы стали перешептываться об отлучении его от церкви. Вместо этого радикального шага руководители ордена просто запретили Тейяру публиковаться.

Они также фактически сослали его на многие годы в Китай, где он занимался датированием окаменелостей, просеивал песок пустыни Гоби и помогал раскапывать синантропа. Тейяр жил на Востоке, когда его духовные размышления об истории Земли привели к созданию книги «Феномен человека» — шедевра мистической науки, чей головокружительно оптимистический взгляд вдохновил один из важнейших вопросов, волнующих сегодня сердца и умы по всей планете: какова природа нового глобального мира, в котором мы сегодня обнаруживаем самих себя? Пытаясь постичь космические и нематериальные измерения нашего сетевого мира, множество техноутопистов, приверженцев нью-эйдж и кибер-теоретиков выработали различные взгляды на планетарный разум и глобальный интеллект. Но все они в долгу перед Тейяром, чье радикальное видение планетарного сознания до сих пор способно изумить тех, кто неспособен на пророческое видение.

Критики христианства часто обвиняют эту религию в институционализации опасного разрыва между человечеством и природой. Но Тейяр утверждал обратное: человечество, включая его искусство, его инструменты и его религии, — неотъемлемая часть плана эволюционной игры планеты. Хотя Тейяр в некоторой степени сохранял дуализм между разумом и телом, он отверг радикализм манихейского мифа и провозгласил «духовную ценность материи». Он рассматривал эволюцию как последовательное развертывание биохимической сложности, как процесс, который, в свою очередь, порождал все более грандиозную организацию сознания. По мере того как эволюция со скрипом продвигалась от камней к растениям, к наземным и морским животным, сознание одновременно развивалось во все новые и более сложные структуры разума, структуры, которые, как он полагал, неотъемлемо присущи материальным формам. В конце концов этот двойной процесс породил субъективное измерение человеческого разума, которое дает вам возможность понимать эти слова. Таким образом, для Тейяра возникновение человеческой души и коллективные сети культуры и цивилизации представляли собой нечто большее, чем возникшую по счастливой случайности пену на поверхности дарвиновского супа. Эти структуры сознания составляли авангард эволюционной волны самой Земли, планеты, которую Тейяр рассматривал, интуитивно предвосхищая гипотезу Джеймса Лавлока о Гее, как «суперорганизм».

Тейяр был, однако, не самым строгим ученым, о чем свидетельствует его участие в неловкой и довольно темной истории с «пилтдауновским человеком» — тем якобы «недостающим звеном», обнаруженным в гравиевом карьере в Англии, который оказался верхней черепной костью человека, умышленно соединенной с челюстью орангутанга. С другой стороны, теория эволюции Тейяра была чем-то большим, нежели пеной сверхъестественно восторженного духа, и другие ученые начала XX века предвосхитили некоторые из его взглядов. Блестящий русский минералог Владимир Вернадский также рассматривал Землю как целостную живую систему и считал, что эволюция планеты переходит от стадии, определенной биологическими законами, к стадии, сформированной сознательной человеческой активностью. Выдающийся биолог Джулиан Хаксли, сын великого пропагандиста дарвинизма Томаса Гексли и брат писателя и философа Олдоса Хаксли,[65] занимал аналогичную позицию. Хаксли утверждал, что «только через социальную эволюцию материя мира может сейчас реализовать радикально новые возможности… Хорошо это или плохо, механизм эволюции в основном перешел на социальный и сознательный уровень… Медленные способы изменения и наследования опережаются более быстрыми процессами приобретения и передачи опыта»²³⁷.

Тейяр не сомневался, что такой переход был к лучшему, потому что в конце концов деятельность человека должна была пробудить саму планету. С самого начала, полагал иезуит, человеческий разум вплетал себя в коллективную матрицу культуры и коммуникации, эфирную сеть сознания, которая не только связывает индивидов, но которой суждено полностью охватить биосферу, подобно луковой шелухе. Тейяр назвал этот разумный венец творения «ноосферой», коллективной психической сущностью, возникшей из того же самого органического и симбиотического стремления к единству и сложности, который первоначально заставил свободные химические элементы объединиться в молекулы и клетки. В ноосфере, однако, единицами связи являются не химические вещества, а умы людей — кумулятивные срастания воображения, языка и мысли. Сама ноосфера эволюционирует, и, продолжая «наращивать свои внутренние волокна и уплотнять свою сеть», она будет связывать человеческих индивидов во все более коллективные формы сознания. Высказывая убеждение, прославленное впоследствии Маклюэном, Тейяр заявил, что плотное сплетение экономических, социальных и информационных сетей ноосферы должно погрузить нас в «усиленный резонанс» со всеми мыслями, желаниями и страстями наших ближних.

Но держитесь крепче — ведь этот эволюционный процесс не остановится, пока материя не достигнет конечного состояния суперорганизации и сложности. В этот момент сама Земля обретет сознание, и коллективное человечество отпразднует конец пространства и времени. Когда материя и разум свернутся в одну точку того, что гуру технологии до сих пор называют «конвергенцией», мы обнаружим, что соскальзываем в космический тоннель, который Тейяр назвал «точкой Омега». В этой точке окончательного синтеза внутренняя искра сознания, из которой эволюция постепенно разожгла неистовый пожар, в конце концов поглотит саму Вселенную. Христос «вспыхнет как молния», и наше древнее желание покинуть эту юдоль скорби будет наконец удовлетворено, когда бесконечное расширение космической материи коллапсирует, подобно некому математическому гиперкубу, в абсолютный дух.

На этом этапе теоретического путешествия Тейяра явно унесло далеко от Галапагосских островов. Иезуит представил эмпирические доказательства возрастания биохимической сложности на протяжении истории планеты (аргументация, которую новые дарвинисты, такие как Стивен Джей Гоулд, громко отрицали), однако эволюционный спектакль Тейяра сводится к глубоко христианскому мистицизму, апокалиптическому по своей сути. Хотя Тейяр балансировал на тонком льду ереси, он мыслил как католик, когда выдвинул понятие ноосферы. «Католик» буквально означает «происходящий от целого», и холистическое представление Тейяра о планетарном сознании восходит к ортодоксальному образу институциональной церкви как универсального духовного тела, которое стремится поглотить каждого уникального человеческого индивида, включив его в свою тысячелетнюю плоть, возглавляемую Христом. Поклонники западной философии узнают в мысли Тейяра смутную тень гегелевского идеализма, с похожей жаждой абсолютного синтеза и убеждением Гегеля в окончательном поглощении материи духом.

Хотя было бы неправильно обвинять Тейяра в том, что он занимался наукой, он, несомненно, с энтузиазмом относился к синтезу духа с технонаучным проектом современного мира. В красноречивом отрывке из «Будущего человека» Тейяр утверждал, что мистический опыт йогов Востока на самом деле представлял собой эманации из «точки Омега», но мудрецы неправильно истолковали послание, когда отвергли материальные возможности мира ради культивации трансцендентной реальности. Тейяр, напротив, был убежден в совершенстве мира и верил, что божественное последовательно реализуется через громоздкий механизм истории — как технологический, так и природный. Мистицизм Тейяра, таким образом, объединял два противоположных вектора западного духа: отрицающее мир восхождение к трансценденции и погружение с головой в абсолютную власть материи. «Бог будет ждать нас, когда эволюционный процесс завершится: поэтому подняться над миром — значит не презирать или отвергать его, но пройти через него и возвысить его»²³⁸. Провозглашая, что мы движемся «вверх, двигаясь вперед», Тейяр оттачивал своего рода теологическое экстропианство. В этом отношении творчество Тейяра можно считать визионерским ответом на одну из самых насущных экзистенциальных потребностей XX века: найти в бессистемных механизмах эволюции позитивное основание для человеческой жизни, некий космический образец или ритм, который дал бы нам возможность увидеть в самих себе, своем разуме и своей культуре нечто большее, чем слепую случайность, обреченную на подчинение второму закону термодинамики.

Благодаря выигрышной комбинации оптимизма, научного энтузиазма и мистического авторитета Тейяру удалось соединить дарвинизм и божественное. Этот синтез науки и духа, еретический для многих по обе стороны водораздела, привлек множество послевоенных читателей, включая, например, Марио Куомо и сторонника нью-эйдж в политике Альберта Гора.[66] В книге «Земля в равновесии» — попытке создать экологическую философию, которая не засоряла бы трубы современного миропорядка, — вице-президент выражает надежду, что тейяровская «вера в будущее» вдохновит человечество заново освятить Гею, взяв на себя технологическую ответственность за нее. В своей книге «Феномен науки», название которой сознательно обыгрывает название знаменитой работы Тейяра, русский кибернетик доктор Валентин Турчин пытается описать законы, управляющие возникновением новых фаз эволюции или тем, что он называет «метасистемным переходом». Хотя Турчин и избегает тейяровского мистицизма, предпочитая язык уравнений, он все же приходит к выводу, что технология запускает новую фазу культурной эволюции, которая приведет к созданию кибернетического сверхчеловеческого организма, возможно, при посредстве Интернета. Влияние Тейяра прослеживается даже в работе физика Франка Типлера, который в «Физике бессмертия» утверждает, что антиэнтропийные силы Вселенной ведут все вещи к чему-то предельно невероятному — сверхразуму «точки Омега», который изгонит силы тепловой смерти и поставит космос под контроль сознания.

Не обязательно заходить так далеко, как Типлер, чтобы услышать эхо Тейяра в современной науке. Подобно многим мыслителям, пытавшимся построить интегральную философию разума и природы, Тейяр чувствовал бы себя как рыба в воде в современной теории систем — этой междисциплинарной традиции, которая уже неоднократно заявляла о себе в этой книге. Как мы говорили выше, представители теории систем снижают значимость традиционного редукционистского курса на разделение изменчивой сети реальности на изолированные куски материи. Вместо этого они рассматривают мир как приют холистических и взаимозависимых процессов в качестве космоса, характеризующегося скорее понятиями структуры и потока, нежели формы и материи. Начало теории систем в первой половине века положили биолог Людвиг фон Берталанфи и инженеры, стоящие у истоков кибернетики. Сегодня она находит наиболее полное выражение в теории сложности, которая дразнит ученых и исследователей, например, в Институте Санта-Фе в Нью-Мексико. В целом представители теории сложности изучают системы, такие как погода или экономика, которые не являются ни чрезмерно упорядоченными, ни неистово стохастическими, но динамически возникают в ли-минальной зоне, которая колеблется между двумя относительно простыми условиями. Между инь и ян случайности и детерминизма возникает нечто вроде дао становления: предрасположенность определенных систем к «самоорганизации», к спонтанному порождению новых образцов поведения как раз в тот момент, когда они, кажется, соскальзывают в хаос. В этих бурных реках возникают водовороты, химические регулярности взрываются, превращаясь в суп случайных частиц, пчелы роятся, а муравьи строят города. Стюарт Кауфман, авторитетный исследователь из Санта-Фе, называет этот тип возникающих свойств «порядком свободы», и, как бы строго они ни заносились в таблицу и ни описывались, в них, кажется, проявляется творческий разум самой природы, разум, с которым мы можем также встретиться, погружаясь в творческий труд или в чувственную поэзию восприятия.

Стремясь к языку структур и процессов, достаточно универсальному, чтобы объяснить все: от системы транспорта Лос-Анджелеса до распределения галактик, — представители теории сложности неизбежно сталкиваются со скользкими терминами и определениями. В действительности одна из заветных целей Института Санта-Фе — это прежде всего строгое определение того, что именно делает систему сложной. Пока ученые блуждают по густому лесу неопределенных догадок и абстрактной терминологии, остается неясным, является ли «сложность» полностью исчислимой, или же она возникает только в зависимости от точки зрения наблюдателя. По словам физика и адъюнкт-профессора Института Санта-Фе Дэна Штайна, «сложность до сих пор остается почти теологическим понятием»²³⁹. Можно предположить, что эта обманчивая метафизическая атмосфера происходит отчасти от тех едва заметных трещин, которые теория сложности вносит в механический и редукционистский взгляд на Вселенную, веками господствовавший над западной картиной мира. То, что Грегоги Бейтсон называл «соединяющей моделью», неизменно затягивает человеческий разум в сеть. И действительно, некоторые представители теории сложности рассматривают само сознание как предельное нелинейное свойство, предельное выражение сложности — и Тейяр, несомненно, согласился бы с этим.

Как мы уже отмечали, один из великих теоретических прорывов, совершенных кибернетиками, состоял в описании как живых существ, так и искусственных приспособлений в качестве системы потока информации. Сегодня этот разрыв между сделанным и порожденным выливается в парадигматический сдвиг. Если жизнь и разум описываются как свойства сложных систем, тогда сложные системы, будь то биологические, экологические или технологические, начинают приобретать черты жизни и разума. Мы сталкиваемся с образом «органической информационной машины», образом, который реализуется в науке об искусственной жизни. Используя мощные компьютеры для имитации эволюционных процессов — в особенности воспроизводства, мутации и отбора, — исследователи из Санта-Фе, в частности Крис Лэнгтон, пытаются вывести новые и непредсказуемые цифровые виды живых существ на сверхбыстром дарвинистском боксерском ринге своих компьютеров. В рамках программы Tierra биолог Томас Рэй создал цифровые микромиры, способные развернуть впечатляющую армию созданий и паразитов, борющихся за «энергию» времени процессора. Как и следовало ожидать, в группе A-Life изобилуют органические метафоры, и такие ученые, как Рэй и Лэнгтон, считают порожденные ими объекты — по крайней мере, в принципе — живыми существами. Когда Рэй впервые запустил свою программу, он сказал, что «жизненная сила взяла на себя остальное», сделав его творцом или, по крайней мере, акушером совершенно нового порядка жизни²⁴⁰. Подобно каббалистам, которым познание тайной Торы позволило создать мифического голема, великого андроида западного эзотерического учения, кудесники искусственной жизни используют заклинания цифрового кода, чтобы вывести кажущихся автономными существ по другую сторону зеркала. Как заявил исследователь из группы A-Life Дэниел Хиллис, «мы можем играть в Бога»²⁴¹.

Мы вновь обнаруживаем форму анимизма, возникающую при посредстве самых искусственных и абстрактных из наших машин, — научный анимизм, связанный со способностью компьютера действовать в качестве воспроизводящего демиурга. И хотя хакеры из A-Life и могут играть в Бога, львиную долю работы выполняет компьютер. В действительности, как и теория хаоса, и большая часть исследований сложности, A-Life не могла бы существовать без цифровых вычислений. Компьютеры, с их способностью обрабатывать большие объемы чисел и возможностью создавать графические имитации, моделирующие миллионы аналогичных элементов, могут обнаружить структуры и свойства, которые было невозможно заметить ранее, когда тот или иной метод исследования мог дать в результате не более чем набор, по-видимому, случайных чисел или наброски невозможных уравнений. В рецензии на научно-популярный бестселлер Джеймса Глейка «Хаос» математик Джон Фрэнке сравнил компьютер с микроскопом, утверждая, что цифровые вычисления дали возможность доступа к прежде невидимым измерениям природных и математических явлений. В этом смысле хаос, который в действительности является названием для порядка, скрытого в том, что кажется случайным, — это порождение компьютера. Но искусственные боги, подобные Лэнгтону и Рэю, не просто смотрят на мир через цифровое стекло — они конструируют мир, который они видят, направляя жизненную силу в виртуальные миры компьютерного кода.

Учитывая решающую роль, которую компьютеры играют в нашем понимании хаоса, сложности и искусственной жизни, вряд ли удивительно, что эти иногда довольно умозрительные науки развернулись на 180° и начали влиять на представление людей о социальном, культурном и экономическом измерениях компьютеров. Редактор журнала Wired Кевин Келли в книге «Вне контроля», которая стала флагманом технологического постдарвинизма, утверждает, что мы движемся к необиологической цивилизации, определяющейся органическими технологиями, машинообразной биологией и широким распространением сетей и коллективного разума. В этом тейяровском мире эволюция и инженерия становятся двумя сторонами одной и той же неподконтрольной силы адаптивного обучения и холистических петель обратной связи. Собрав множество исследований, Келли пытается убедить читателя, что способность сложных систем к спонтанности, симбиозу и самоорганизации есть не что иное, как «невидимая рука» эволюции, которой, он полагает, следует дать волю. Вместо прежних устаревших правительств, потерявшей актуальность гуманистической философии и вымирающих социальных институтов творческая новизна самой Вселенной должна руководить технологическим развитием, экономическими сетями и человеческой культурой. Келли заслуживал бы ярлыка метафизика, однако в конце своей книги он приводит некоторые необиологические практические правила, слоганы, которые можно было бы наклеить на заднее стекло — например: «Ищи стойкой неустойчивости» или «Чти свои ошибки», — которые он называет «Девятью Божественными Законами». Хотя сам Келли — «возрожденный христианин», его Бог во многих отношениях являет собой полную противоположность законодателя традиционного библейского вероисповедания. Его Девять Законов напоминают теологию процесса, которая незаметно набрала силу в некоторых религиозных кругах XX века, — теологию, которая ставит на место трансцендентного платонического Творца даосскую и гера-клитовскую концепцию творческой эволюции и постоянного становления.

Как и Келли, Тейяр распространяет свой эволюционный оптимизм на беспорядочное развитие технологии XX века. Иезуит прославляет всех, одержимых «демоном (или ангелом) Исследования», поскольку они признают, что мир есть «машина прогресса — или, вернее, организм, который прогрессирует». Предвосхищая концептуальное слияние (и смешение) сделанного и порожденного, характерное сегодня для столь многих киборганических мыслителей, Тейяр утверждал, что технологии сейчас принимают непосредственное участие в нашей собственной эволюции. Машины продолжат порождать машины с постоянством библейских патриархов, и их взаимосвязанное потомство в конце концов объединится в «единый, огромный, организованный механизм». Однако, в отличие от материалистически настроенных технодар-винистов, Тейяр считал, что внешнее усложнение материальных форм всегда сопровождается внутренним ростом сознания. Для Тейяра в таком случае технологии — не просто человеческие инструменты, но кровеносные сосуды расширяющейся ноосферы, тело и нервная система мирового сознания, стремящегося к бытию.

Как мы уже видели, электрические информационные технологии рассматривались как своеобразная «нервная система» начиная с эпохи телеграфа, и неудивительно, что Тейяр подчеркивал ту роль, которую электронные средства массовой информации сыграли в развитии его технологического «разума разумов». В начале 1950-х годов он подчеркивал глобальный охват радио, кино и телевидения, в то же время привлекая внимание к «коварному росту этих поразительных электронных компьютеров». В каком-то смысле Тейяр разглядел очертания всемирного электронного и компьютерного разума в то время, когда мало кто из инженеров еще даже думал о возможностях компьютерных сетей. Или, как Дженни-фер Кобб Крайсберг прямо заявила в журнале Wired, «Тейяр увидел пришествие Интернета более чем за полвека до того, как оно произошло»²⁴².

Кобб позднее развивала свои теологические идеи о священном ритме технологического развития в книге «Киберпространство», но не случайно ее мысли впервые появились в Wired. С самого первого номера журнала его заразительный и часто абсурдный энтузиазм в отношении Интернета и глобальной техноэкономики вдохновлялся своего рода секуляризованным тейяровским пылом. Как и Кевин Келли с его гимном грядущей необиологической цивилизации, постоянный автор Wired Джон Перри Барлоу также является убежденным поклонником Тейяра и объявляет на страницах журнала, что «суть всей эволюции вплоть до данного этапа — создание коллективной организации Разума»²⁴³. А в онлайновом интервью один из основателей журнала Луис Россетто снял шляпу перед Тейяром и его влиянием на интернет-культуру: «Кажется, развивается глобальное сознание, сформированное из дискуссий, переговоров и чувств, разделяемых индивидами, соединенными в сети посредством умных приспособлений, подобных компьютерам. Чем больше умов соединится в нем, тем более мощным будет это сознание. Для меня это настоящая цифровая революция — не компьютеры, не сети, но соединение умов с умами»²⁴⁴.

Еще более невероятные сценарии возникают в голове Марка Песке, одного из создателей VRML, о котором мы писали в VII главе. Для Песке поразительный рост Интернета в последнее десятилетие может означать только одно: ноосфера Тейяра стремится познать саму себя. В выступлении, ставшем кульминацией Всемирной конференции разработчиков VRML, Песке объяснял, что ноосфера, пропитав электрические коммуникационные технологии доцифровой эпохи, начала обращаться вовнутрь, поглощая «все человеческое знание и весь человеческий опыт». Используя жаргон теории сложности, Песке объяснял, что где-то в начале 1960-х годов пронизанная сетями ноосфера начала необратимый процесс самоорганизации. «Первым из ее нелинейных свойств стала Всемирная сеть, поскольку она прежде всего нуждалась в том, чтобы сделать себя понятной — то есть индексируемой — для самой себя». В доказательство этого мистического сращения Песке указывал на астрономические темпы роста Сети: «Как еще объяснить процесс, который магическим образом начался повсюду одновременно, на всем пространстве Интернета?» Он предсказал, что аналогичная трансформация произойдет в ближайшем будущем, когда Сеть развернется в трехмерное киберпространство, царство VRML или какого-то другого сетевого протокола. «VRML — окно, прорубленное в ноосферу, зеркало, позволяющее нам, наблюдателям, видеть самих себя»²⁴⁵.

Очевидно, идея о том, что компьютерные сети загружают разум планеты, вовсе не является технонаучным сценарием, как бы ни помогал нам язык сложных систем или искусственного интеллекта в использовании возможностей взрывного и неконтролируемого роста Интернета или его возможных разумных свойств. Скачок от глобального интеллекта к планетарному разуму остается, по сути, метафизическим ходом — однако это не значит, что этот скачок не стоит того, чтобы на него отважиться. Независимо от того, поймем мы Песке буквально или нет, его видение онлайновой ноосферы выражает растущую, хотя еще и не оформившуюся интуицию того, что компьютерные сети и виртуальные технологии открыли нечто, относящееся к новой категории познания и бытия, уникальное и беспрецедентное глобальное пространство разума, опыта, террора и общности. С другой стороны, даже если мы примем странное предположение, что Гея действительно пробуждается и протирает свои спутниковые глаза, мы не можем допустить, что это электронное сознание будет едино в самом себе, не говоря уже о достижении состояния мистического совершенства. Таков урок мифа «Нейроманта» Гибсона: киберпростран-ство искусственного интеллекта, которое достигает технологической божественности в конце первого романа, не может поддерживать свою всеведущую бесконечность и распадается на самостоятельные политеистические подпрограммы гаитянского вуду. Или, как выразился Луис Россетто, возникновение единственного всемирного разума не более вероятно, чем открытие, что единственный человеческий разум скрывается внутри нашего собственного черепа: «Мы в действительности имеем связку различных „разумов", которые ведут переговоры друг с другом»²⁴⁶.

Каламбур Россетто напоминает нам, что разум Геи — это в действительности история наших умов. В частности, история того, что происходит с этими умами, когда мы соединяем их через компьютерные сети и глобальные медиапотоки, через пейджеры, факсы, спутники и сотовые телефоны, через возникающие электрические структуры работы, образования и игры. И с этой точки зрения — так сказать, с позиции нейрона, взирающего на всемирный интеллект, — ноосфера начинается не с состояния мистического поглощения, но с кризиса идентичности. Сегодня уже не кажется, что наш собственный разум принадлежит нам. Начиная с когнитивной науки и до постмодернистской психологии — кажется, «я» везде утратило ориентацию. Субъект осуществляет деконструкцию самого себя, а общество разума превращается в толпу.

Технология играет ведущую роль в этом растворении идентичности, поскольку гигантский приток медиа и информации переполняет резервуары сознания — особенно через Интернет. Социолог из Массачусетского технологического института Шерри Тёркл в книге «Жизнь на экране» — остроумном этнографическом описании онлайнового общества — утверждает, что виртуальное «я» фрагментарно, изменчиво и всегда находится в процессе становления. Многие пользователи компьютеров играют с пластичными качествами онлайновой идентичности, населяя се различными персонажами, историями и полами, размножая «я» на толпу титулов и подключений, конструируя автономных цифровых двойников. Тёркл предполагает, что множественность онлайновой идентичности на самом деле может повысить нашу способность к творческому исследованию и развитию наших личностей и отношений в эпоху глубокого социального сдвига. Менее великодушные наблюдатели могут описать Интернет как одну из причин этого сдвига, как ложную и раздробленную бесконечность, которая вдохновляет людей на то, чтобы избегать этических решений или откладывать их, уклоняться от внутренней рефлексии и принятия ограничений, которые обрамляют жизнь и придают ей форму и глубину.

В то же время сама множественность и изменчивость онлайновой идентичности открывает возможность новых форм человеческой общности. Посредством электронной почты, сетевых игр и электронных досок объявлений наши мысли и личности вплетаются в общности виртуального интеллекта, где мы определяемся как теми связями и сетями, которые мы приносим с собой, так и специфическими дискурсивными отпечатками пальцев, которые мы оставляем в эволюционном пространстве. В онлайне мы колонизируем умы друг друга или, по крайней мере, тексты и образы, которые протекают через эти умы и формируют их, и это взаимное вторжение порождает то, что Говард Рейнгольд называет «групповым разумом масс»: новые, опосредованные компьютером, формы сотрудничества, образования, искусства и принятия решений, которые могут расширить и синтезировать индивидуальные интеллекты и индивидуальное творчество. В этом смысле планетарный разум — просто мифологическая метафора процесса, гораздо более близкого нам: конструирования сетевых окружений и виртуальных пространств, связывающих наши умы в трансперсональные пространства знания и опыта, потенциально превосходящие сумму их частей.

Киберфилософ Пьер Леви называет этот процесс возникновением «коллективного интеллекта». В оптимистической и проницательной книге под этим названием Леви утверждает, что компьютерные сети, виртуальная среда и средства мультимедиа не просто расширят наши индивидуальные познавательные способности, но и положат начало «качественно иной форме интеллекта, который добавляется к личным интеллектам, формируя своеобразный коллективный разум, или гипермозг»²⁴⁷. Этот гипермозг представляет собой не просто новый механизм мысли, но окружающую среду, «невидимое пространство понимания, знания и интеллектуальной власти, в котором будут бурно расти и мутировать новые качества бытия и новые пути моделирования общества»²⁴⁸. Это «пространство знания» обозначает не что иное, как новую главу человеческой истории, следующую за множеством антропологических пространств, освоенных людьми на протяжении тысячелетий, — кочевое пространство охотников и собирателей, связанные территориальные пространства сельскохозяйственных обществ и государств и «детерриториализованные» пространства товарных потоков, порожденные капитализмом. Леви не считает, что пространство знания сотрет следы этого более раннего окружения, но он все же надеется, что цифровая Земля даст нам возможность преодолеть эти ограничения. Виртуальные интерфейсы и другие формы визуализации трансформируют коллективные информационные сети в управляемую и кочевую «космопедию», непрерывно разворачивающееся пространство, которое позволит нам подняться над мирами консьюмеризма, политического местничества и средств массовой информации и развить своеобразные радикально-демократические и трансперсональные способности, которые понадобятся нам, чтобы противостоять трудностям, ожидающим нас прямо за поворотом.

Леви — философ, и он не взывает к мистическим силам, вдохновляющим мысль Тейяра де Шардена и других визионеров. С другой стороны, он признает, что определенные качества информационного пространства и виртуальной реальности возрождают как метафизические интересы, так и духовное воображение. В главе «Хореография ангельских тел» Леви воскрешает средневековую исламскую теологию, чтобы применить неоплатоническое понятие ангела к развитию коллективного интеллекта. Как мы видели в предыдущих главах, неоплатонические философы и мистики представляли космос в виде многоэтажного здания. Чем ближе тот или иной уровень находится к трансцендентному божеству, тем большим совершенством и единством он обладает. Как и следовало ожидать, наш мир представляет собой фундамент, бал множественности и неразберихи, где трансцендентальный зов божественного интеллекта должен бороться с хаосом фрагментарности, невежества и непостоянства человеческих страстей. Как объясняет Леви, ангелы в этой иерархии духовной реальности действуют в качестве посредников и преобразователей. Они собирают божественные искры с уровней, низших по отношению к ним, включая наш мир, объединяют эти искры и направляют их на более высокие уровни синтеза божественного интеллекта.

Для Леви Ангел, которого средневековые мыслители видели парящим над нашим миром, возвращается ныне в качестве архетипического образа коллективного интеллекта, создаваемого технологиями. Теология же становится технологией. Но Леви делает решающий теоретический ход, переворачивая метафизическую архитектуру неоплатонического космоса с ног на голову, трансформируя трансцендентное в имманентное и направляя божественный разум обратно в воплощенный человеческий мир, в котором мы в действительности живем. Поскольку Ангел признается скорее виртуальным, нежели божественным, он больше не увлекает нас в платонический космический корабль презирающей мир трансценденции — вместо этого он отражает наш собственный активный и ангельский интеллект обратно на Землю. «Ангелы живых объединяются, чтобы непрерывно формировать и преобразовывать Ангела коллективного, подвижное и лучезарное тело человеческого знания. Этот Ангел не говорит. Он сам есть совокупный голос или хорал, возникающий из действия и мышления человечества»²⁴⁹. Ангел — это вовсе не деспотический коллективный разум. Наша собственная ангельская природа, деятельные силы нашего собственного интеллекта развиваются, но не поглощаются «перевернутым собором» пространства цифрового знания.

Леви страдает типичной для французов страстью к абстракции, и чем дольше вы пытаетесь представить, как лучезарное видение Леви коллективного интеллекта может развернуться на практике в условиях требований нашей повседневной жизни и технологии, тем труднее становится его придерживаться. Созерцание таких утопических и метафизических возможностей в свете сегодняшней информационной политики подобно прослушиванию «Sanctus» из «Мессы си минор» Баха на дешевой домашней стереосистеме: вы ощущаете себя поглощенными мерцающим собором объединенного человеческого голоса только для того, чтобы услышать, как прекрасные звуки хора тонут в гудении динамика и шуме автомобильных гудков на улице. Но попытка Леви представить себе новое информационное пространство через образ Ангела коллективного остается чрезвычайно притягательной. Леви признает, что духовные и трансперсональные возможности продолжают манить человеческий разум и что эти возможности были приведены в действие нашими технологиями — или, вернее, тем, что эти технологии делают с нашими умами. В то же время Леви противостоит соблазнам трансценденции, ошибочного представления, что технология или метафизические истины приведут нас на сверхчеловеческий уровень. Если пост-модернистская Мировая Душа действительно возникает из электронного гипермозга или из информационных сетей, то мы должны удостовериться, что эта душа твердо стоит на земле.

В этом отношении важно рассматривать миф о планетарном разуме не в виртуальном свете коллективного интеллекта, но в тени более актуального обстоятельства — глобализации. Телекоммуникации и компьютерные сети, охватывающие Землю, — это лишь наиболее непосредственное выражение того, что составляет в конечном счете единую планетарную систему, включающую в себя все множество земных культур и наций. Капитализм и средства связи, конечно, сжимали мир на протяжении веков, но это новое глобальное пространство, как никогда прежде, погружает нас во все более динамичные потоки капитала, товаров, иммигрантов, загрязнения окружающей среды, компьютерных программ, беженцев, поп-культуры, вирусов, оружия, идей и наркотиков. Это мир, где тенденции потепления, спровоцированного индустриальными странами, поглощают острова в Полинезии, где правительства проявляют больше внимания к CNN, чем к иностранным послам, где один банковский клерк в Сингапуре может вызвать крах финансового учреждения в другой части планеты.

Для Тейяра, Песке и других сторонников идеи планетарного разума тот факт, что мир сегодня связан коллективной сетью взаимных соединений, предполагает, что эволюционные или даже мистические силы ведут нас к чему-то подобному всемирной деревне. Но, как вам скажет любой антрополог, деревня может быть весьма коварным, жестоким и параноидальным местом. Даже Маршалл Маклюэн признавал пугающую клаустрофобию всемирной деревни, которую он описал первым. Еще в 1962 году Маклюэн утверждал, что, по мере того как современный индивид соскальзывает в комнату эха глобальной электронной культуры, основанной на интенсивном соучастии, мы все больше подвергаемся опасности прорыва насилия, психических расстройств и патологий, охватывающих все общество. «По мере того как наши чувства выходят за наши пределы, Большой Брат перемещается внутрь нас», утверждал он, предупреждая, что если мы не осознаем эту динамику, то мы немедленно перейдем в стадию панических страхов, которая в точности соответствует маленькому миру племенных барабанов, полной независимости и навязываемого сверх всякой меры сосуществования… Ужас — нормальное состояние всякого устного общества, поскольку в нем все непрерывно влияет на все²⁵⁰.

Несмотря на свидетельства мистиков об обратном, кажется, что реализация состояния, когда «все непрерывно влияет на все», не всегда приносит такое уж большое облегчение. Для многих граждан мира ощущение полной независимости так или иначе становится мрачным и парализующим подвигом, в основе которого лежит осознание, что выхода нет. Вот почему столь многие из наших панических страхов сегодня концентрируются вокруг угрозы заражения — вирус Эбола, СПИД, компьютерные вирусы, медиамемы духовного разложения, смертоносные вспышки Е. coli, даже заразный «азиатский грипп» финансового кризиса 1997 года.

Самая зловещая из всех — возможность того, что тотальная независимость будет означать новые формы тоталитарного контроля. Хотя такие мыслители, как Тейяр и Леви, старательно пытаются избегать предположения, что всемирный разум превратит мир в высокотехнологичный муравейник, такой результат неизбежен. На обложке книги Кевина Келли «Вне контроля», которая должна убедить нас, что Сеть — как раз то, что нам нужно, изображен рой полувиртуальных пчел, вьющихся вокруг медовых сот компьютерных мониторов MultiHyve. Даже в ангелах, которые, как надеется Леви, помогут спасти нас от этой судьбы, есть что-то от агентов тайной полиции. В исламе, например, крылатые стражники действуют как священные скрытые камеры, невидимые свидетели, парящие над нами во время наших повседневных испытаний и записывающие все наши действия в досье, которое должно быть вскрыто в Судный день. Теперь мы оцифровали этих записывающих ангелов — они теперь приспособлены для того, чтобы следить за нашими личностями и действиями, восстанавливать их и выносить им приговор по мере нашего движения через инфосферу баз данных, электронных сделок, демографического профилирования и камер наблюдения.

Ввиду краха откровенно тоталитарных режимов планеты страх перед рождающимся обществом надзора может показаться не более чем фантазмом, стоящим на пути новой формы коллективной взаимозависимости, параноидальной проекцией наших беспокойных «я», плетущихся, по своей воле или неохотно, в мировую деревню. Но эти зловещие призраки указывают также на вполне реальную возможность — и действительность. Каждая фаза развития человечества имеет свою темную сторону, но ночная сторона технологической глобализации покрыта непроглядной тьмой. Мы слышим от политиков, сторонников общего рынка и средств массовой информации столько глобалистских лозунгов, что существует настоятельная потребность в критических и скептических голосах в глобалистской дискуссии, хотя такие голоса могут выйти за пределы простого пессимизма неолуддитов с их руссоистским пессимизмом и страхом перемен. Социальные критики XXI века могут даже возобновить свой мессианский и пророческий договор с ангелами, напоминая, что, подобно Иакову, мы призваны бороться с этими агентами возможного, а не подражать им.

Независимо от того, что мы ощущаем глобализацию как «естественную» фазу эволюции человечества, это явление реально, и нам потребуется нечто большее, чем герменевтика подозрения, чтобы взрастить продуктивные и гуманные возможности этих бурных времен. В своей речи в Гарварде в 1995 году Вацлав Гавел описал свой поиск глубинного измерения глобального политического участия. Признавая возникновение единой планетарной цивилизации, Гавел указывал, что эта цивилизация все еще представляет собой тонкий технологический эпидермис, натянутый над огромным множеством культур, народов, религиозных точек зрения и традиций, укорененных в весьма различном историческом опыте и географическом климате. Основываясь на своем собственном опыте путешествий по миру, Гавел утверждает, что эта разнообразная и часто скрытая человеческая «изнанка» всемирной деревни обретает сейчас второе дыхание, особенно по мере того, как рушатся обещания светской современности. Более того, по мере распространения торговых центров глобальной цивилизации «древние традиции оживают, различные религии и культуры пробуждаются к новым способам бытия, ищут новое пространство для существования и борются с растущим желанием осознать, что в них является уникальным и что отличает их от других». По совершенно понятным причинам довольно многие из этих стран и культур отказываются от многих евро-американских политических и социальных ценностей, которые в разной степени сопровождают глобализацию. Некоторые из самых непримиримых противников «Большого мира» прибегают к ожесточенной борьбе, часто применяя технологии — радары, компьютеры, лазеры, нервно-паралитический газ, — которые обязаны своим существованием той самой цивилизации, которая находится в фокусе их критики.

Учитывая напряжение, которое натягивает изнутри новую оптоволоконную кожу Геи, Гавел утверждает, что мы должны принять базовый кодекс этики и взаимного сосуществования, усвоить радикально плюралистическую точку зрения, которая даст возможность развития подлинно открытого и мультикультурного общества. Но если мы думаем, что этот кодекс заключен в культуре потребления, или в рыночной дисциплине, или в правовых концепциях Запада, предостерегает Гавел, то и от этого мы также должны отказаться. Этика, способная переориентировать мир в его новых глобальных пределах, не может быть еще одной «универсальной идеей», выданной рационалистическим Западом; ее нельзя запрограммировать посредством социальной инженерии, ее нельзя придумать и распространять, как рекламу кока-колы или презервативы. Обладая прямотой, скромностью и личным авторитетом, совершенно чуждыми сегодняшним политикам, Гавел призвал людей погрузиться гораздо глубже в духовное измерение, которое охватывает все наши разнообразные культурные истории:

Мы должны понять глубокую взаимосвязь или подобие различных форм нашей духовности. Мы должны вспомнить нашу изначальную духовную и моральную сущность, которая выросла из одного и того же существенного опыта человечества. Я полагаю, что это единственный способ достичь подлинного возрождения нашего чувства ответственности за самих себя и за мир. И в то же время это единственный способ достичь более глубокого взаимопонимания между культурами, которое позволит им работать вместе истинно экуменическим образом, чтобы создать новый порядок мира²⁵¹.

Гавел не просит никого отказаться от благородных черт современного разума и вернуться к племенным идолам, абсолютным истинам и утешительным сказкам, которые мы когда-то рассказывали самим себе, чтобы держать холод и тьму на расстоянии. Вместо этого Гавел указывает на «пострелигиозную» духовность, которая может развиваться в плюралистическом третьем тысячелетии наряду с наукой и технологией и всем этим назойливым капиталом. Он благоразумно не говорит нам ничего о том, откуда придет эта духовность или на что она будет похожа. Он просто задает вопрос:

Не находим ли мы где-то в основаниях большинства религий и культур, хотя они и могут принимать тысяча и одну различную форму, — общие элементы, такие как уважение к тому, что нас превосходит, будь то тайна Бытия или моральный порядок, который стоит над нами; определенные императивы, которые приходят к нам с небес, или от природы, или от нашего собственного сердца; веру в то, что наши дела будут жить после нас; уважение к нашим соседям, к нашим семьям, к определенным естественным авторитетам; уважение человеческого достоинства и природы; чувство солидарности и доброжелательное отношение к гостям, которые приходят с добрыми намерениями?²⁵²

Это не совсем то, чего можно было бы ожидать от такого человека, как Гавел — непрерывно курящего политика, авангардного гуманиста и большого поклонника Фрэнка Заппы. Но, как и бесчисленное множество людей по всему миру, Гавел нутром чует, что мы все стоим на перекрестке и нам понадобятся все человеческие способности, чтобы противостоять катастрофам, поджидающим нас прямо за поворотом.

С середины 1990-х годов удивительный технологический артефакт обошел выставки электронного искусства и медиа, проходящие сегодня повсюду, от Хельсинки до Буэнос-Айреса. Созданный берлинской дизайнерской группой Art+Com, проект T_Vision вывел идею «виртуального мира» на новый уровень графической реализации. Суть такова: вы стоите перед большим экраном, на котором парит объемное фотореалистичное изображение планеты Земля — изображение, сотканное без единого шва из двадцати гигабайт данных: съемок с воздуха, топографической информации и спутниковых снимков с высоким разрешением. С помощью большого пластикового «трекбола Земли» вы можете вращать эту виртуальную Землю, как мячик, туда, куда пожелаете. Или вы можете использовать «космическую мышь», чтобы приблизиться к тому или иному ландшафту, непрерывно перемещая камеру вниз и наводя ее на подвижное пестрое множество все более локализованных четких изображений. Вращая Землю, вы чувствуете себя Богом, а спускаясь к ее поверхности — как падающий ангел.

T_Vision дает внутренний опыт того, что Фредерик Джеймисон определил бы как постмодернистский вариант технологически возвышенного. Как мы видели в предыдущих главах, первый натиск технологически возвышенного мы пережили в конце XIX — начале XX века, когда огромные каналы, электрические сети, трансконтинентальные железные дороги, огромные мосты и плотины могли вызывать почти пугающее чувство грандиозности и благоговейного трепета. Но эти памятники индустриальной отваги больше нас не трогают. Огромная китайская плотина Трех ущелий теперь поражает нас уже как экологическая катастрофа, разрушительный акт национального высокомерия. Мы очарованы не производством, а воспроизводством образов и информации. Наш идол — не дамба, а экран монитора, за которым находится необъятная глобальная матрица баз данных, образов, источников информации в реальном времени и коммуникационных сетей — матрица, которую буквально невозможно представить.

Поскольку человеческий мозг не способен удовлетворительно охватить это гиперпространство коллективной информации, оно приобретает мистическую ауру возвышенного, ауру, которая, в свою очередь, заколдовывает экраны и устройства, с помощью которых мы пытаемся вступить в диалог с новым информационным окружением. Как пишет Джеймисон, «технология современного общества, таким образом, гипнотизирует и очаровывает не столько сама по себе, сколько потому, что она, кажется, предлагает некую привилегированную стенографию для представления и постижения сети власти и контроля, которую еще более сложно постичь нашему разуму и воображению — всей новой децентрированной глобальной сети… самого капитала»²⁵³.

Созданный Уильямом Гибсоном образ киберпространства прельстил столь многих, потому что он предполагал, что индивидуальные «разумы и воображения» могут управлять виртуальными образами этих децентрированных сетей и потоков. Возвышенная грандиозность образа Гибсона скрывает мрачную иронию, хотя один из персонажей «Нейроманта» резюмирует ее одним словом — «Вавилон». Как и Джеймисон, Гибсон предполагает, что мы, возможно, приближаемся к апогею технологического отчуждения, к точке, которая является возвышенной лишь постольку, поскольку вызывает ужас.

Хотя T_Vision не указывает явно на глобальные сети капитала и коммуникации, он все же дает нам намек на то, как планетарный разум может вступить в диалог с нашими умами. Как утверждают некоторые кибермыс-лители, мы начнем овладевать подавляющим нас хаосом сетевых информационных окружений, когда научимся выстраивать виртуальные архитектуры, способные нанести на карту бесчисленные потоки данных, которые определяют современное информационное пространство. Отчасти имея в виду T_Vision, Марк Песке утверждает, что самый доступный и подходящий дворец памяти, который мы можем использовать для этой цели, — это, конечно, сама Земля. Учитывая, какой объем данных в реальном времени и спутниковых изображений уже сейчас доступен в Интернете, не слишком трудно представить себе день, когда будет доступно онлайн нечто вроде T_Vision в реальном времени.[67] Конечная интерактивная глобальная информационная система будет подобна планетарной базе данных, которая появляется в «Лавине» Нила Стивенсона.

С тейярдистским оптимизмом Песке утверждает, что, трансформируя планету в предельно виртуальную базу данных, мы укрепляем наше осознание связей и взаимозависимостей, определяющих мировое сообщество. Такой образ поможет нам, например, «увидеть» экологические бедствия, которые сегодня грозят нарушить равновесие биосферы, воздействовать на всемирные организации и отслеживать нарушителей с вновь обретенным чувством актуальности и ответственности. На уровне этики, если не мистики, такой образ может подключить осознание того, что мир и люди, живущие в нем, не сделаны из одного и того же теста и что все мы должны научиться уживаться друг с другом в конечных рамках космического корабля «Земля». Альберт Гор, должно быть, лелеял аналогичную догадку, когда продвигал спутниковую систему Earth-Span, которая должна была непрерывно передавать фотоснимки вращающейся Земли на веб-сайты и кабельные станции по всему миру. Благодаря этому торжеству символического парадокса — абстрактной сетке медиапространства, которая, вероятно, является самым искусственным и нематериальным из человеческих артефактов, — Гея, таким образом, получила бы возможность вновь заявить о себе как о последней сфере и пределе реального.

Фотографии планеты, украсившие обложки первых выпусков «Whole Earth Catalog», напоминают нам, что эта утопическая надежда не совсем нова. Сделанные космонавтами НАСА снимки «большой голубой жемчужины», плывущей на фоне черной бездны космоса в конце 1960-х— начале 1970-х стали вездесущими поп-иконами и были восприняты многими защитниками экологии и пацифистами как спасительные символы экологического единства и человеческой общности. Однако, как пишет проницательный эколог и критик Майкл Циммерман, «технические достижения, необходимые, чтобы построить космический корабль, с которого были сделаны эти снимки… стали возможными благодаря той же объективирующей установке, которая рассматривает Землю как склад сырья для увеличения человеческой мощи»²⁵⁴. Когда Мартин Хайдеггер в 1966 году увидел по телевизору первые снимки Земли, сделанные НАСА, он заявил, что «отрыв человека от своих корней уже произошел… Это уже не та Земля, на которой живет человек»²⁵⁵. Другими словами, мы не можем надеяться обрести более глубокое чувство бытия и связи посредством технологической системы, которая использует Землю как объект господства и использования — в качестве образа масс-медиа, залежи полезных ископаемых или визуальной базы данных. У многих T_Vision вызывает приступ хайдеггеров-ской технологической тошноты: взрыв божественной силы и всеведения, который мы испытываем, вращая изображение Земли в реальном времени, кажется почти таким же фаустовским, какими становятся сегодня мультимедиа.

Еще большую тревогу вызывает то, что T_Vision в значительной степени черпает свою силу из милитаристской по своей сути модели надзора, абстрактной системы власти, наблюдения и контроля над информацией, которую Мишель Фуко возводил к паноптикону Иеремии Бентама. Паноптикон, как описывает его Фуко, — тюремное здание, особая архитектура которого позволяет стражникам постоянно наблюдать за заключенными, находящимися в своих камерах, — создал абстрактное пространство наблюдения, дающее властям возможность управлять людьми не посредством физической силы, но постоянно напоминая им о том, что за ними наблюдают, — факт, который сами заключенные впоследствии психологически интериоризируют. T_Vision придает глобальный масштаб этой Черной Железной Тюрьме, или, точнее, он представляет собой грубое отражение, в форме видеоигры, уже существующего планетарного паноптикона. Учитывая распространение GPS,[68] запуск коммерческих спутников-шпионов, таких как Earth Watch, и наше безоглядное увлечение сбором информации всеми возможными способами, становится ясно, что «глаз в небе» будет становиться все более проницательным по мере того, как мы несемся в XXI век. Мы действительно можем пролить свет на вещи, скрытые во тьме, но это не разрешает вопроса об источнике этого света.

Единственное оправдание T_Vision и его потомства, которое неизбежно появится, состоит в том, что, учитывая реальность спутников-шпионов и приватизацию военного наблюдения, мы можем также сделать мировые потоки информации максимально открытыми и демократичными. Как один из компонентов политики «открытого общества», эта точка зрения предполагает, что социальные активисты, защитники окружающей среды и простые люди обретут власть благодаря, по сути, обратному слежению. Возможно, это самый реалистичный результат, но он остается глубоко тревожным, поскольку он подтверждает, до какой степени частная жизнь превращается в пережиток прошлого по мере того, как мы переходим в мир гигантских взаимосвязанных баз данных, шпионских самолетов Джеймса Бонда, вездесущих телекамер и устройств для слежения за преступниками и детьми. Эта глубокая мутация социального пространства отражается уже в ритуалах популярного телевидения, поскольку личные трагедии и беды простых людей выставляются на всеобщее обозрение в таких вуайеристских зрелищах, как «Cops», или «Real TV», или в ток-шоу Мори Пович и Монтель Уиль-ямса. Мы можем обнаружить, что мы подключены к коллективному пчелиному улью информации и образов, к тоталитарному по сути аппарату постоянного наблюдения, пока еще не имеющему тоталитарного центра управления.

Тейяр де Шарден также полагал, что история человечества движется в направлении гигантского коллективного общества, в котором индивиды начнуг резонировать, сливаясь с жизнью, чувствами и желаниями своих товарищей. Он даже пришел к довольно тревожному заключению, что различные тоталитарные режимы, проложившие себе дорогу через поля сражений XX века, в действительности «соответствовали существенной „тенденции" космической эволюции». По сути, Тейяр утверждал, что единственная реальная надежда — в абсолютном триумфе холистической коллективизации. «Если мы должны избежать тотальной анархии… мы не можем сделать ничего другого, кроме как решительно броситься вперед, даже если что-то в нас погибнет, — вперед, в плавильный котел социализации»²⁵⁶. Убеждая своих читателей, что они полюбят это довольно пугающее положение дел, Тейяр заявлял, что подлинное объединение, в действительности, дифференцирует нас и что наш решительный шаг к планетарной конвергенции «в результате должен увеличить многообразие выбора и богатство спонтанности»²⁵⁷.

Хотя такие обещания удивительно напоминают корпоративный обман, который сегодня лакирует неудержимый рост транснационального капитализма, Тейяр на самом деле говорит как убежденный католический мистик, с глубокой верой в коллективное тело пробужденных душ и в открытый и эволюционный по своей сути характер Вселенной. Но христианское воображение подобно разноцветному одеялу, и некоторые из его лоскутков приобретают гораздо более мрачные и интенсивные оттенки. Некоторые христиане, в особенности те, кто тупо придерживается протестантского убеждения в непоколебимой непогрешимости библейского слова, согласились бы с Тей-яром в том, что наше неудержимое движение к планета-ризации является частью божественного плана. Но они были бы решительно не согласны с актерским составом. Зная, что невозможно назвать участников игры, не заглянув в карточку, на которой ведется счет, они бы достали «Книгу Откровения» Иоанна с Патмоса:

И стал я на песке морском и увидел выходящего из моря зверя с семью головами и десятью рогами: на рогах его было десять диадем, а на головах его имена богохульные (Откр. 13:1).

Знакомьтесь: г-н Антихрист, вассал дракона-Сатаны. Хотя данное Иоанном описание напоминает какого-нибудь монстра из фильма Industrial Light & Magic, большинство энтузиастов ортодоксального толкования пророчества считают, что этот зверь — человек, сверхъестественно одаренный оратор, который будет богохульствовать, восстановит многие древние империи путем политического объединения и установит свою власть «над всяким коленом, и народом, и языком, и племенем». Однако Антихрист не один, и вскоре после того, как зверь выходит из своего моря, Иоанн видит другое создание, выходящее из земли, монстра с рогами ягненка, который говорит как дракон. Это лжепророк, который соблазнит «всех живущих на Земле» поклониться Антихристу, очевидно прельстив нас «великими чудесами», которые включают огонь, падающий с неба, и другие бутафорские чудеса шоу-бизнеса. Но затем происходит нечто действительно странное:

И он сделает то, что всем — малым и великим, богатым и нищим, свободным и рабам — положено будет начертание на правую руку их или на чело их, и что никому нельзя будет ни покупать, ни продавать, кроме того, кто имеет это начертание, или имя зверя, или число имени его (Откр. 13:16–17).

Как вам скажет любой обладатель приличной коллекции дисков хэви-метал, число зверя — 666.

Здравомыслящие ученые напомнят нам, что вся эта демоническая образность родилась в голове Иоанна в конце I века, когда взбалмошный император Домициан возобновил гонения на христиан после нескольких десятилетий относительно дружелюбного к ним отношения. Приведенные выше отрывки почти наверняка отражают ужас христиан перед институциональным поклонением Цезарю и их антиглобалистские чувства, происходившие, вероятно, из почти анархистского отрицания молодым культом высокомерного всемирного Римского государства. Используя излюбленные вычислительные технологии библейских экзегетов, большинство ученых приходят к выводу, что сам зверь, вероятно, был Нероном.

Но, как мы писали в прошлой главе, аллегорические наброски апокалиптического спектакля Иоанна настолько широки и неопределенны, что они могут соответствовать почти любой эпохе — включая, несомненно, информационную. Евангелическая община впервые начала интересоваться компьютерами в начале 70-х годов, когда штрих-коды, удобные для компьютерной обработки — ставшие сейчас вездесущими UPC (Universal Product Code, универсальный товарный код), — стали появляться на ходовых товарах. Эти странные знаки многими интерпретировались как предвестники метки зверя, и некоторые христиане боялись, что вскоре нас заставят запечатлеть их на своем теле. Позднее аналогичную панику вызывали сообщения о том, что в бельгийском компьютере под названием «Зверь» запрограммированы имена всех живых существ Земли; что логотип Procter & Gamble, изображающий человека на луне, доказывает, что эта корпорация заодно с Церковью Сатаны; что детские шоу в субботу утром — пропаганда черной магии; и что нумерологическое значение слова «компьютер» — 666.

Этот параноидальный стиль интерпретации символизма товаров и символических систем современного общества, несомненно, можно назвать непреднамеренной эсхатологической аффектацией, но эти визионерские подозрения тем не менее складываются в определенную творческую силу. Параноидальные пророчества могут породить волнующие примеры того, что Уильям Ирвин Томпсон называет эпистемологическими мультфильмами — поверхностные и яркие мифы, которые аллегорически представляют более тонкие и значимые реальности. Благодаря своим апокалиптическим фантазиям энтузиасты христианского пророчества привлекают внимание к переменам, вносимым в общество технологией, которые остальные люди, как правило, игнорируют, признают или принимают без долгих размышлений.

В книге «Знак Зверя: ваши деньги, компьютеры и конец света» братья-евангелисты Питер и Пол Лалонды утверждают, что многие передовые технологии — кредитные карточки, смарт-карты, «умные» дороги, биометрика, банки данных, имплантированные следящие микрочипы — указывают на запрограммированный сдвиг к миропорядку Антихриста, миропорядку, в котором все движение, купля и продажа будут поставлены под наблюдение и контроль. В отличие от более истеричных поставщиков того, что они называют «болтовней о знаке зверя», авторы, которые являются также ведущими передачи на кабельном телевидении под названием «Эта неделя в библейских пророчествах», придерживаются надежных источников информации, таких как журнал Card Technology Today. Что более важно, они помещают свои факты в социально-политический контекст, который не так уж далек от анализа, пропагандируемого пессимистично настроенными социальными критиками. Питер и Пол называют это «системой последних дней» — мир, в котором исчезают наличные деньги, информационная технология провоцирует невидимую и дьявольскую концентрацию власти и богатства, а капризы цифровой идентичности допускают и оправдывают агрессивные формы электронного социального контроля и коварное распространение приборов наблюдения.

Используя апокалиптическую образность для исследования инфраструктуры информационного века, братья Лалонды и им подобные не просто выражают бессилие, тревогу и страх, ощущаемые гражданами постмодернистского мира. Их пророческая паранойя вскрывает пресыщенную веру в то, что современная технологическая метаморфоза повседневной социальной реальности — это обычное дело. Их безумными глазами мы видим, с какой готовностью мы отдали наши незначительные свободы во имя безопасности, эффективности и комфорта — и насколько в действительности у нас мало выбора. С каждой электронной сделкой мы проектируем свою идентичность в виртуальный лабиринт взаимосвязанных баз данных, переполненных финансовой, медицинской, юридической и туристической информацией. Используя кредитные карты и карты идентификации личности, электронную продажу билетов и автоматическую оплату дорог, мы сегодня оставляем «хлебные крошки» битов на каждой тропинке, по которой проходим.

Даже если созданный братьями Лалондами образ Большого Брата с крыльями летучей мыши кажется смехотворным преувеличением, их озабоченность нашей бесчеловечной виртуальной экономикой таковым не является. С крахом Советской империи и демонтажем прежних тоталитарных государств капиталистический мир, с его глобальной торговлей, потребительскими медиа и международной финансовой системой, действительно готов господствовать над «всеми племенами, языками и народами». Идея, что смарт-карты — инструмент Антихриста или что бюрократы Европейского союза возрождают имперский Рим, — просто популярная аллегория этой капиталистической империи. Рчевидно, теории заговора, претендующие на описание некой тайной, невидимой и глубоко порочной группы заговорщиков, которая скрывается за риторикой Нового Мирового Порядка, по сути своей ошибочны. Но они часто представляют собой пророческие заблуждения, резюме снов исторического подсознания. «Тайные» свойства современного сдвига мировой власти имеют мало общего с иллюминатами, Трехсторонней Комиссией или тайными ритуалами, проводившимися в клубе Богемской рощи. С растворением национального государства и виртуализацией экономики власть сегодня выходит за пределы видимого пространства представительной демократии. Она исчезает средь бела дня, и этому исчезновению способствуют чары индустрии медиа, управляемой немногочисленными крупными корпорациями и посвящающей, сознательно или бессознательно, значительную часть своего времени тому, что Ноам Хомский называет «производством согласия».

Мрачная картина системы последних дней явно представляет глобализацию под иным мифическим углом, нежели теория разума Геи, и ее характерные черты стоит иметь в виду в условиях, когда механизмы капитализма проникают в каждую складку и щелку планеты — на дно глубокого моря, в коммунистическую крепость Китая, в гены растений и народов тропических лесов. Сегодня стало ясно, что прибыль, а не космическая эволюция является движущим духом планетаризации — ее главной метафорой, ее всемогущей и универсальной истиной. По мере того как технологика рынка все больше заражает все сферы человеческого существования, от политики до образования и семьи, и обретает беспрецедентную власть. Границы времени и пространства, которые когда-то сдерживали потребности рынка, растворяются в окружающем силиконовом море, информационная технология распространяет империю конкурентного труда во все уголки и щелочки нашей личной жизни. Идея идиллических рекламных роликов, показывающих людей, отдыхающих на тропических пляжах с ноутбуками и сотовыми телефонами, проста и деспотична: мы свободны и удовлетворены только тогда, когда мы остаемся в Сети, в расписании, на телефоне. Как считает философ Жиль Делёз, дисциплинарный паноптикон Фуко уже был вытеснен более агрессивной и непрерывно изменяющейся формой принуждения: «Рыночная операция сейчас является инструментом социального контроля и формирует дерзкое племя наших господ. Контроль краткосрочен и имеет быстрые темпы оборота, но он также продолжителен и беспределен… Человек — это уже не человек в заключении, но человек в долгу»²⁵⁸.

Обогащая миллионы, всемирная экономическая поляризация, порождению которой способствовал электронный капитал, может оказаться пагубной для человечества в целом, особенно для той половины населения, которая никогда не снимала трубку телефона. Во всех обществах растущий разрыв между бедными и богатыми приобрел такую неофеодальную напряженность, что некоторые мрачные пророки окрестили наше будущее Новым Средневековьем. Социальные критики обращают наше внимание на мрачнеющий пейзаж внутригородского упадка, социального распада и бандитского капитализма в России и других странах Восточной Европы. В развитых странах с трудом завоеванные условия труда и сеть социальной безопасности подрываются во имя эффективности и прибыли, в то время как развивающиеся страны сталкиваются с бурным ростом городских трущоб, настолько грязных, что гнетущая нищета деревенской жизни кажется почти средиземноморским отелем. Несмотря на то что многие крепкие предприниматели способны пробиться и «оседлать хаос», выгоду от глобализации получают главным образом электронные избранники, которых Артур Крокер называет «виртуальным классом»: транснациональная элита олигархов, так мало связанная с местной культурой, реальными работниками или конкретной экосистемой, что они могли бы с таким же успехом жить на орбите — или по крайней мере в огороженной, охраняемой частным образом и полностью опутанной проводами крепости. Не нужно быть научным фантастом или мрачным футурологом, чтобы представить, насколько пугающим может стать это непостоянное, недемократическое и глубоко неуравновешенное состояние.

Конечно, нетрудно быть сбитым с толку зловещим образом Нового Мирового Порядка, с его властителями умов и управляемыми киборгами, не говоря о уже стереотипном призраке глобальной мультинациональной корпорации. Многие прагматики утверждают, что глобальные торговые договоры, такие как Генеральное соглашение о торговле и тарифах, Североамериканская ассоциация свободной торговли и Маастрихтский договор, не предвещают ничего более ужасного, чем «МакМир», описанный Бенджамином Р. Барбером: пластиковое чистилище глобальных торговых сетей, фаст-фуда, кабельного телевидения, компакт-дисков, автострад, факсов, рекламных щитов, синих джинсов, сотовых телефонов и компьютерных мониторов. Учитывая ужасы геноцида, которыми был отмечен XX век, можно предположить, что есть худшие варианты планетарной судьбы, чем оказаться внутри глобального торгового центра лишенных корней космополитов, настроенных больше на потребление, нежели на конфликт. Более века назад, когда промышленный капитализм был близок к тому, чтобы торжествовать победу, а канонерки Запада сдерживали неугомонных туземцев, один из постоянных авторов журнала Cosmopolitan писал:

Сегодня жители этой планеты быстро приближаются к состоянию гомогенного народа, все социальные, политические и коммерческие интересы которого одинаковы. Благодаря неограниченным возможностям общения, они почти так же едины, как члены одной семьи; вы можете путешествовать по всему миру и не найти почти ничего в жизни, манерах и даже внешнем виде местных жителей, что напомнило бы вам, что вы далеко от того места, где родились²⁵⁹.

Нет необходимости говорить, что эта торговая семья — белая, городская и западная по своей сути, и ее глобальное господство зависит от экстраординарной жестокости и расизма колониальных режимов. Однако ключевое слово здесь — «гомогенный», термин воистину пророческий, предрекающий выравнивающее действие, которое современный глобальный торговый центр оказывает на бесчисленные жизненные миры человечества. То, что возбуждало автора журнала — возможность путешествовать повсюду, никогда не покидая дом, — вселяет во многих из нас ужас, поскольку это «повсюду» все больше ощущается как «нигде», как необъятный лабиринт торговых сетей, торговых центров и залов крупных аэропортов.

Способна ли сама планета справиться с глобализацией — это другой вопрос. Любой серьезный наблюдатель должен поставить под вопрос ее способность выдержать нашу добывающую, промышленную и сельскохозяйственную деятельность, наш уровень потребления и наши близорукие атаки на биосферу. Все лучшие товары в мире не могут компенсировать будущее, которое сулит вымирание растений и живых существ, разрушение пахотного слоя почвы и исчезновение тропических лесов, обилие напичканных пестицидами монокультур и разработанных в лаборатории пищевых монстров и климатическую нестабильность, вызванную глобальным потеплением. И хотя глобализация может привести некоторые социальные группы и регионы к относительному богатству, это процветание может оказаться экологической бомбой замедленного действия, если западная модель безудержного потребления будет просто воспроизведена в глобальном масштабе. Конечно, глобализация сопровождалась также растущим осознанием биофизических пределов, нарушение которых может вывести из строя космический корабль «Земля». Людям во всем мире открывается более широкая сфера жизни, которой человек не может избежать и которую он не может себе позволить игнорировать. К сожалению, международные экологические конференции, кажется, до сих пор не в состоянии выработать волю к самостоятельному управлению, даже когда всемирные регулирующие организации, такие как ВТО, отказываются от прогрессивных экологических стандартов многих западных стран во имя «ограничения торговли». Глобальная экономика создала еще более благоприятный климат для того, чтобы алчные мультинационалисты и коррумпированные местные чиновники наращивали темпы расхищения, как раз потому, что они действуют в международном масштабе, который почти невозможно регулировать. Хотя некоторые полагают, что передовые технологии ворвутся, подобно Супермену, чтобы спасти нашу эпоху, многие из уже существующих «мягких» технологических решений экологических проблем остаются неиспользованными из-за корпоративного сопротивления и политической инерции.

Один из парадоксов подъема экологической мысли состоит в том, что ее органические модели и холистические метафоры используются также для того, чтобы оправдать крайности ничем не ограниченного глобального рынка и его технологические инструменты. Многие технолибералы и сторонники «новой экономики» поддерживают своеобразный «рыночный анимизм», который приобретает очертания неодарвинизма. Используя язык теории систем и нелинейных свойств, рассмотренный выше, эти энтузиасты представляют себе самоорганизующуюся и бесконечно расширяющуюся экономику, построенную на петлях обратной связи, симбиотических технологиях, децентрализованном управлении, потоках органической информации и, конечно, на отсутствии «искусственного» вмешательства государств и регулятивных механизмов. Как убедительно сформулировал это Джон Перри Барлоу в письме на лист рассылки nettime:

Природа сама по себе — это система свободного рынка. Тропический лес — это неплановая экономика, как и коралловый риф. Различие между экономикой, классифицирующей информацию и энергию в фотонах, и экономикой, классифицирующей информацию и энергию в долларах, на мой взгляд, незначительно. Экономика — это экология.

Британский критик Ричард Барбрук называет этот род риторики «мистическим позитивизмом», потому что его обращение к космическим силам выражается в научных терминах. Барбрук указывает, что гимны экономике кораллового рифа не только затемняют манипулятивную власть финансовых элит, но и игнорируют чрезвычайно продуктивную роль, которую могут играть и действительно играют государства, регулирующие организации и другие рационализированные общественные институты. Природу нельзя винить в быстром и решительном распространении неолиберальных рыночных экономик в мире после холодной войны, как если бы мировой капитал представлялсобой джунгли, наконец упраздняющие архаические кровавые храмы национальных государств. Многие страны, перекошенная экономика которых предстает сегодня алчным глазам мировых инвесторов, пришли к такому состоянию вследствие совершенно искусственной долговой политики; один раз попав в рабство к таким международным организациям, как Всемирный банк и МВФ, правительства многих развивающихся стран, как правило, были вынуждены согласиться с неолиберальной рыночной политикой, которая во многих случаях набивает карманы международного банковского сообщества, вместо того чтобы заниматься социальными, политическими и экологическими потребностями той страны, о которой идет речь.

Но возможно, рыночные анимисты и правы. Возможно, глобальная экономика в каком-то смысле живая, и неоспоримая креативность и пластичность рынка и его способность приносить прибыль свидетельствуют о нелинейных свойствах необиологической эволюции. В конце концов, проценты всегда были своего рода искусственной жизнью. Даже Фома Аквинский, живший в эпоху, когда ростовщичество считалось грехом, признавал, что «своего рода рождение имеет место, когда деньги вырастают из [других] денег». Конечно, Аквинат не принял бы динамическое неравновесие социально-экономических трансформаций современности, которые показались бы ему извращенными. Он считал, что способность денег к самоумножению «особенно противна Природе, потому что в согласии с природой деньги должны вырастать из естественных товаров, а не из самих денег»²⁶⁰.

Очевидно, мы не можем и не должны возвращаться к статичной космологии Средневековья, но мы все же могли бы спросить у самих себя, что за монстры взращиваются в нашей среде. Взять, к примеру, непостоянные и все более виртуальные всемирные финансовые рынки, шумная нервная система которых состоит из дающих метастазы информационных сетей, чей объединенный трафик, возможно, затрудняет битовые потоки Интернета. Свыше миллиарда долларов проходит через рынки иностранной валюты ежедневно, и менее 5 % этой неистовой деятельности представлены реальными сделками за наличный расчет. Остальная часть проносится через абстрактное цифровое пространство неуловимых петель обратной связи, чья нестабильность и взаимозависимость делает их одновременно прибыльными и потенциально катастрофическими. Деньги стали гностическими, отделяясь от материального проводника — материальных товаров и производства, чтобы превратиться в метафизический хаос чистой информации. Это прекрасная новость, если вас увлекают странные идеи, но если экономики целых государств могут разрушиться за считанные дни, становится непонятно, как вся эта деятельность связана со строительством лучшего мира. Как нам напомнили бы древние анимисты, если окружающая среда — живая, это не означает, что она всегда принимает близко к сердцу наши интересы.

Или, как Жиль Делёз написал в начале 1990-х годов: «Нас [теперь] учат, что у корпораций есть душа, и это самая ужасающая на свете новость»²⁶¹. Одна из особенно жутких сторон этого известия — постмодернистское возвращение социального дарвинизма, пагубной философии XIX века, использовавшей идею «выживания сильнейшего» для оправдания магнатов грабежа и ужасающие условия труда индустриальной революции. Сегодня к «эгоистичным генам» и к аморальному стремлению стать «сильнейшим» прибегают, чтобы оправдать социальную политику (или ее отсутствие) технокапиталистической эволюции. Некоторые борцы за свободу личности и рыночные анимисты полагают, что, однажды освободившись от прогрессивного благочестия и иллюзий социальной инженерии, сам рынок будет действовать как огромный механизм отбора, естественным образом отсеивающий людей-новаторов от тех, кто лишен амбиций, расторопных от ленивых, трансчеловеческое от неудачного и «слишком человеческого».

То, что такая мрачная доктрина смогла вернуться на окраины опутанного проводами мира, только подтверждает, как отчаянно мы нуждаемся в возрождении социального воображения — возрождении, которое вполне может потребовать оживления некоторых базовых «религиозных» убеждений, касающихся цели жизни и ценности индивидуальной души. Когда Джулиан Хаксли более полувека тому назад утверждал, что механизм эволюции перешел в человеческое общество, он говорил так не потому, что думал, будто мы должны начать копировать медлительность, беспорядочность и излишества естественного отбора с его пьяным симбиозом и своенравной жестокостью. Вместо этого мы можем и должны попытаться искупить этот процесс:

Как только механизм эволюции перестает быть слепым и автоматическим и становится сознательным… становится возможным ввести в эволюцию веру, мужество, любовь к истине, добродетель — одним словом, моральные цели. Это становится возможным, но эта возможность часто остается нереализованной²⁶².

Тейяр де Шарден также рассматривал пробуждение человека к реальности эволюционных процессов как возможность глубокой социальной трансформации. Хотя он придерживался детерминистского взгляда на естественную эволюцию, настолько широкого, что он охватывал, наряду с многоклеточными организмами и телевизорами, и второе пришествие Иисуса Христа, Тейяр никогда не отказывался от этических оснований, без которых мистицизм легко превращается в космический жаргон. Как Тейяр написал в заключении книги «Феномен человека», «выход для мира, двери для будущего, вход в сверхчеловечество открываются вперед и не для нескольких привилегированных лиц, не для одного избранного народа! Они откроются лишь под напором всех вместе и в том направлении, в котором все вместе могут соединиться и завершить себя в духовном обновлении Земли»²⁶³.

Для мистика-палеонтолога безжалостная дарвинистская картина эволюции как эгоистичного, бесцельного и аморального процесса никогда не смогла бы объяснить все до конца — именно потому, что она упускала из виду внутренний дух людей и вещей, дыхание и широту разума и души, которые наполняют и осуществляют творение.

Примечания:

6

Речь идет, конечно, о языке раннехристианских текстов, а не о языке, на котором разговаривал Иисус, то есть арамейском.

65

Да, вот такая беда: в XIX веке фамилию Huxley было принято передавать на русском языке как Гексли, а в XX веке — уже как Хаксли.

66

Марио Куомо — демократ, бывший губернатор штата Нью-Йорк и мэр Нью-Йорка; Альберт Гор — бывший вице-президент США.

67

И такой день уже даино наступил: практически каждый пользователь ПК теперь может приобщиться к аналогичному зрелищу дома перед собственным монитором, воспользовавшись программой Google Earth.

68

Система глобального позиционирования, поддерживаемая министерством обороны США.