06.04.2007

Первый раз я попал сюда из Рима, где начинающие эмигранты ждали визы в Америку и обживали Италию с помощью пообтершихся товарищей, устраивавших экскурсии на Юг или Север. Я выбрал последнее направление, хотя, казалось бы, недавно оттуда приехал.

Путь к Сан Марко лежал через барахолку с обманчивым названием "Американо". Русские всех национальностей торговали здесь скарбом, напоследок вырванным из империи. Хуже всего шли матрешки. Даже мы не знали, что с ними делать. Зато, как это повелось с древности, римляне ценили варяжский янтарь. И еще - ленинградский фотоаппарат "Смена", с цейссовской оптикой.

Держа в одной руке камеру, а в другой - бусы, я, приплясывая от нетерпения, торопился втюрить свой товар недоверчивым прохожим. Торговля шла вяло. Твердо по-итальянски я знал только одно слово - "Чипполино". Зато говорил на латыни:

- Exegi monumentum aere perennius.

Дальше никто не слушал. Спас меня пожилой священник, решивший, что я учился в иезуитской школе.

Вооруженный барышом в 35 тысяч лир, которые можно было обменять на ящик сомнительного бренди, десяток замороженных кур или одну Венецию, я отправился на экскурсию с автобусом себе подобных.

К путешествию я готовился долго, точнее - сколько себя помню. Поэтому сперва я не увидел ничего, кроме чужих метафор. Но когда они стали складываться в город, неисчерпаемый, словно язык, и компактный, как словарь, я понял, что мне его хватит навсегда.

Между тем пришло время обедать.

- "Флориан" или "Квадри"? - спросил опытный вожатый.

Выбор был непростым: перед каждым кафе стояло по белому роялю, и музыка звучала одна и та же - из "Крестного отца".

Как это водится у русских, за нас решили писатели. Я вспомнил, что во "Флориане" сидел Гете. Вслед за ним мы перешли площадь и, устроившись в тени колоннады, чтобы не лишать себя звуков и запахов, открыли по банке "Завтрака туриста", сопровождавшего нас от Бреста до Форума.

Примерно так я себе представлял переход Суворова через Альпы. В отличие от него, я решил сюда вернуться.

В этот раз я начал добираться к Венеции с тех ее колониальных окраин, что раньше назывались Далмацией.

На этом побережье любил отдыхать Тито - во дворце Карагеоргевича. Вышло так, что мы все трое жили в его доме, но в разных странах. Генералиссимус - в Югославии, мы с королем - в Черногории. Ее заново открыли всего за месяц до нашего визита, но марки новорожденной страны уже напечатали. Жалко, что невзрачные. Помимо них, Черногорию выделяли три непроизносимые, но, видимо, незаменимые буквы в алфавите. К сожалению, я так и не выяснил - какие, потому что об этом горячо спорили все, кого я спрашивал. Несмотря на лишние буквы, меня читали здесь не меньше, чем в Сербии, так что от раскола я ничего не проиграл, но и не выиграл. Как обычно, моих читателей можно было собрать под одной крышей. На этот раз она была XII века.

Встреча началась с дипломатических даров. Хозяева принимали меня как образованного скифа. Чтобы поразить мою и впрямь восприимчивую фантазию, в соответствии с еще живыми в этих краях византийскими традициями мне преподнесли ископаемую диковину - двуглавого орла.

- Отечественная разновидность этой державной птицы, - уверяет Татьяна Толстая, - носит на одной голове тюбетейку, а на другой - кепку.

В Черногории, однако, орла венчала корона.

- Неужели так и летает? - спросил я приветливого бургомистра.

- Только на парадах, - успокоил он меня.

Теперь на вопросы предстояло отвечать мне. Сидя в прохладной часовне, история которой была существенно длиннее американской, я купался во внимании черногорцев, путавших меня с кем-то куда более значительным, чем мне удавалось казаться.

Чтобы не растерять благодушия, публика стремилась найти общий язык, помимо славянского. Я предложил грибы, которые заметил с утра на базаре. Затем, борясь за внимание и привыкнув считаться с национальными чувствами, особенно - молодыми и ранимыми, я уверял хозяев, будто вижу разницу между ними и остальными югославами. Они в ней, впрочем, не сомневались.

- Мы, - без затей объявил мне директор музея, - выше всех в мире.

- Это потому, что не сдались туркам?

- Да, нет, просто длиннее.

- Рост был наиболее ценным, чтобы не сказать - единственным, приданым наших бедных принцесс. Они улучшали породу выродившихся монархов всей Европы. Итальянский, скажем, наследник был таким шпендриком, что его чуть не застрелили на свадьбе.

В черногорской воинственности не приходилось сомневаться - музей устилали простреленные в боях знамена.

- В Вене флагов, может, и больше, но они в них сами дырки вертели, а у нас - от турецких пуль.

Я, конечно, не спорил, тем более что директор вел себя по-европейски. В графе "национальность", поспешно введенной в анкеты юной страны, он честно написал: "Не колышет".

- А где, собственно, Черногория? - спросил я, когда мы с ним поднялись на заповедную вершину.

- От горизонта до горизонта, - показал рукой директор, - если, конечно, не смотреть на юг - там, за озером, уже Албания. Ну и равнина - не в счет. Зато горы наши. Тут уж точно ничего не растет. Бедность - лучшая крепость.

Моря отсюда видно не было, но раньше оно тоже было чужим. В древнем городе Будва пролегала граница между Турцией и Венецией. В сущности, так оно и осталось, но теперь границу между Востоком и Западом отмечали русские. Они стремительно скупали недвижимость, ибо, потеряв одну империю, торопились сколотить другую, обойдя на этот раз проклятые проливы.

- Splendid! - сказал мне местный, тыча в поросший пиниями берег.

- Да уж, красотища.

- Да нет, отель так называется. Говорят, жена Лужкова строит.

Не зная, что сказать, я извинился.

- Ничего, эти хоть не бомбят, как янки.

Я опять извинился.

- Но пляж подчистую скупили. У нас ведь можно до ноября купаться. Русским, конечно.

- Лучше моржи, чем медведи.

- Тем более что охоту запретили.

Убедившись, что в новой стране по-прежнему удобно быть русским, я отправился в Котор, расположенный в устье самого южного фьорда Европы. Закрученный, словно на бигуди, залив ввинтился в черные горы, расступившиеся у пристани. В этом углу кончалась Венецианская империя. С другой - исторической - стороны она завершилась моим нью-йоркским знакомым. Он вырос на Гранд-канале в семейном палаццо, говорил на венецианском диалекте, носил фамилию дожа и оказался мелким жуликом, утаившим часть моей зарплаты.

Проведя меня сквозь крепостную стену Котора, мой гид обвел рукой карликовую площадь и процитировал с эмфазой:

- "Вечного обилья почиет тень над мирными краями, где новый Феникс расширяет крылья". Кто это?

- НАТО?

- Если верить Гоцци, вам бы отрубили голову. Это - загадка принцессы Турандот. Вот он - венецианский Лев Адрии.

Только тут я заметил над воротами дружелюбную дворнягу с застенчивой улыбкой. Присобаченные известкой крылья указывали на геральдическое происхождение зверя, мирно воплощавшего мечту просветителей.

- Чтобы смирить природу, - сказал гид, - надо научить ее читать.

- И голосовать.

- Именно. Венецианская республика прожила тысячу лет, чего уже не скажешь об Афинах или еще об Америке. А все потому, что лев с книгой - это и есть цивилизация.

- Тогда лев в очках - культура.

- Это когда ничего другого не осталось.

"Чтобы быть счастливым, - писал состарившийся Казанова, - довольно хорошей библиотеки". Кроме мемуаров он оставил нам энциклопедию сыров и труд об удвоении куба. Однако его превзошел соотечественник, опубликовавший в Венеции бестселлер "Учение Ньютона для женщин".

- Надо быть кретином, - вежливо сказал Умберто Эко, - чтобы провести в Венеции больше двух дней. Там же нет ни одного дерева.

Спорить со знаменитостью у меня не хватило наглости еще и потому, что я уже испортил ему настроение, угостив щами. Откуда мне было знать, что, женившись на немке, писатель невзлюбил квашеную капусту?

Надо, однако, признать, что я уже сталкивался с латинским темпераментом сидя за столом, когда мы жили в Риме и собирались в Америку. Подружившись с соседом, я позвал его на гречневую кашу, контрабандой вывезенную с родины. Впервые попробовав это блюдо, итальянец схватил кастрюлю и опорожнил ее в унитаз.

- Ни одно разумное существо, - придя в себя, объяснил он, - не должно есть такую гадость.

- И он, бесспорно, прав, - выслушав меня, сказала венецианская славистка, преподававшая здешним студентам "Ночной дозор" и прочую классику. - Что касается Умберто Эко, то у нас принято бранить Венецию, как у вас - Диснейленд.

- Не вижу сходства.

- Китч, вроде венецианской люстры. Безнаказанно ее можно повесить только в Венеции.

- Ну, да. В ковбойских сапогах можно ходить только в Техасе.

- И только - Бушу.

- Но вы ж тут живете?

- Зимой. Это же не настоящий город. По вечерам горит одно окно на сто. Дворцы сдуру раскупили американцы и держат пустыми. Тут и школ почти не осталось, даже кинотеатра нет. У нас ничего не строили с XVIII века. Венеция - аппендикс истории. Как говорил Паунд - шелковые лохмотья.

- За это мы ее и любим.

- Еще бы не любить, - неожиданно быстро согласилась собеседница и указала на лавку гондольеров.

На витрине лежало все необходимое: золотые флажки со львом, канотье, тельняшки, презервативы.

- Вы же знаете, каждый гондольер - поэт, певец и сводник.

Мы не знали, но голос понизили: вокруг говорили по-русски. Что и понятно. Самая большая страна Европы, вернувшись в нее после нелепой разлуки, не может наглядеться. Особенно зимой, когда дни короче, а цены ниже.

Присматриваясь к приезжим, я сунулся за одной в магазин. Продавщица участливо, как в разговорнике, обратилась к вошедшей:

- Вы говорите по-немецки? Французски? Английски?

- Нет, - взвесив, ответила женщина по-русски.

- Вот и хорошо, я сама из Молдавии.

- Даки, - с умилением, вспомнил я любимую книгу школьных лет "История СССР с глубокой древности". - Не зря у них гостил Овидий.

Ночью выпал туман, и в лагуне отменили навигацию. До вокзала добрались на водном такси. С катера даже в самых узких каналах не видно было домов. Венеция исчезла, как женщина под одеялом. Но я знал, что она там есть, и жадно смотрел в мокрую тьму, не желая расставаться.

Не удивительно, что домой я приехал простуженный. Звоню врачу и шепотом спрашиваю:

- Доктор, как же мне работать?

- Молча.

- Но я на радио работаю.

- Well…

Послушав врача, я сел к столу, чтобы рассказать, где был, не открывая рта.