ВОПРОС О ТЮТЧЕВЕ [48]

Тютчевская годовщина[49] застает вопрос о Тютчеве, о его изучении открытым.

Легко, конечно, счесть все его искусство "эманацией его личности" и искать в его биографии, биографии знаменитого острослова, тонкого мыслителя, разгадки всей его лирики, но здесь-то и встречают нас знаменитые формулы: "тайна Тютчева" и "великий незнакомец"[50]. (Таким же, впрочем, "великим незнакомцем" будет любая личность, поставленная во главу угла при разрешении вопроса об искусстве.)

Легче счесть его поэзию, и по-видимому, по праву, "поэзией мысли" и, не смущаясь тем, что это «стихи», попытаться разрушить их в общепонятную философскую прозу (такие попытки очень легко удаются и почти не стоят труда); затем можно их скомпоновать в философскую систему, и в результате получится "космическое сознание Тютчева", быть может, недаром иногда имеющее своим вторым заглавием: "чудесные вымыслы"[51].

Это тем более как будто оправданно, что и впрямь стихи Тютчева являются как бы ответами на совершенно реальные философские и политические вопросы эпохи. Тогда стихотворение «Безумие», например, явилось бы вполне точным ответом на один из частных вопросов романтической философии: может ли быть дано мистическое познание природы не только во сне, но и в безумии (Тик, Шубарт, Кернер и др.) и т. д. и т. д.

Но уже Ив. Аксаков протестовал против этого простого оперирования "тютчевской мыслью": "У него не то что мыслящая поэзия, — а поэтическая мысль <…> От этого внешняя художественная форма не является у него надетою на мысль, как перчатка на руку, а срослась с нею, как покров кожи с телом, сотворена вместе и одновременно, одним процессом: это сама плоть мысли"[52].

Здесь хотя и не особенно убедителен термин "внешняя художественная форма" и образ "кожа на теле", но очень убедителен отрицаемый подход к «мысли» и «стиху» как к руке и перчатке[53].

Философская и политическая мысль должны быть здесь осознаны как темы, и, конечно, функция их в лирике совсем иная, нежели в прозе. Вот почему, хотя и несомненно, что они являлись значащим элементом в поэзии Тютчева, вовсе не несомненен характер этого значения, а стало быть, и незаконно отвлекать их изучение от общего литературного, стало быть, необходимо учитывать их функциональную роль. Нет темы вне стиха, так же как нет образа вне лексики. Наивный же подход к стиху как к перчатке, а к мысли — как к руке, при котором упускалась из виду функция того и другого в лирике как особом виде искусства, привели в изучении Тютчева к тупику мистических «тайн» и "чудесных вымыслов". То же направление изучения привело к не совсем ликвидированной и теперь легенде об историческом «одиночестве» Тютчева.

На смену «тайнам» должен встать вопрос о лирике Тютчева как явлении литературном. И первый этап его — восстановление исторической перспективы[54].

Историческая перспектива оказывается в отношении Тютчева изломанной, неровной. Особый характер литературной деятельности — перерывы в печатании; глубокие и длительные перерывы интереса к нему, «забвения» и толчками идущие «воскрешения». И здесь нельзя, конечно, объяснять всего «непониманием» публики; ведь даже Достоевский писал Майкову в 1856 г.: "Скажу вам по секрету, по большому секрету: Тютчев очень замечателен; но… и т. д. <…> Впрочем, многие из его стихов превосходны" (Ф. М. Достоевский. Полное собрание сочинений, т. 1. Биография, письма и заметки из записной книжки. СПб., 1883, стр. 87). И, конечно, эти «но» и «впрочем» имели свой смысл у современников, но понять его можно, только установив характерные черты тютчевской лирики.

В первой половине XIX века грандиозная и жестокая борьба за формы, шедшая в XVIII веке, сменяется более медленной выработкой их и разложением, идущими часто ощупью[55].

Но жанр в такие периоды смены не лежит наготове — его следует впервые создать — начинается мучительный период его нащупывания. Жанр рождается тогда, когда найдено нужное слияние диалектически вырисовавшегося направления поэтического слова с темой, нужное ее «развертыванье». И тогда как для современников тема художественно действенна всегда по соотношению к тому направлению слова, которое она скрепляет, для позднейших поколений своеобразие этого соотношения исчезает, тема и стиль ощущаются розно, т. е. исчезает ощущение жанра.

Начало литературной деятельности Тютчева и представляет собою искание лирического жанра. При этом характерно, что Тютчев в 20-х годах обходит главенствующее течение и, как Жуковский за двадцать лет до него, обращается к монументальным дидактическим формам, имеющим к тому времени архаистический характер как жанры.

Он пишет «Уранию», на которой отразились поэма Тидге того же названия (С поэмой Тидге сходны не только образы, но и метрическая конструкция стихотворения — смена различных метров, причем характерным метром Тидге, употребленным и у Тютчева, является пятистопный хорей) и стихотворение Мерзлякова[56], пространное "Послание Горация к Меценату"[57]. Здесь Тютчев — архаист и по стилистическим особенностям и по языку.

Этот источник жанра был характерен для ученика Раича[58]. Раич любопытная фигура в тогдашнем лирическом разброде (В кружок Раича, бывший как бы тем же кружком любомудров в литературном аспекте, входили: В. Одоевский, Погодин, Ознобишин, А. Муравьев, Путята и др.). Он стремится к выработке особого поэтического языка: объединению ломоносовского стиля с итальянской эвфонией ("Воклюзский лебедь пел, и дети Юга, нежные, чувствительные италианцы, каждый звук его ловили жадным слухом; но лебедь Двины пел — для детей Севера, холодных, нечувствительных — к прелестям гармонии" (Раич. Петрарка и Ломоносов. — "Северная лира", 1827, стр. 70).), он "усовершенствует слог своих учеников вводом латинских грамматических форм" (А. Н. Муравьев. Знакомство с русскими поэтами. Киев, 1871, стр. 5. Поразительный пример латинского синтаксиса у Тютчева:

И осененный опочил
Хоругвью горести народной[59].

Ср. также:

Лишь высших гор до половины
Туманы покрывают скат[60].

По всей вероятности, отсюда же пропуск местоименного подлежащего:

Стояла молча предо мною[61]).

И эти принципы его теории не должны быть забыты при анализе приемов Тютчева. Требование особой «гармонии» (в этом слове часто скрывается определение ритмо-синтаксического строя), особые метрические искания, основанные на изучении итальянской поэзии, способствуют возникновению названия особой "итальянской школы" — Раич, Туманский, Ознобишин. (См. ст. И. В. Киреевского в «Деннице» на 1830 г.[62]) И когда Ив. Киреевский относит Тютчева к другой "германской", — орган Раича возмущенно спрашивает: "Тютчев <…> принадлежит к германской школе. Не потому ли, что он живет в Минхене?" («Галатея», 1830, № 6, стр. 331) И, конечно, приемы Тютчева выработались в этой "итальянской школе". Достаточно сравнить стихотворение Раича "Вечер в Одессе", написанное в 1823 г. и напечатанное в "Северной лире" на 1827 год, чтобы сразу убедиться в том, что тютчевские приемы были результатом долгих литературных изучений.

Вечер в Одессе
На море легкий лег туман,
Повеяла прохлада с брега
Очарованье южных стран,
И дышит сладострастна нега.
Подумаешь — там каждый раз
Как Геспер в небе засияет.
Киприда из шелковых влас
Жемчужну пену выживает.
И, улыбаяся, она
Любовью огненною пышет,
И вся окрестная страна
Божественною негой дышит.

Здесь, в этом стихотворении Раича, уже предсказана трехчастная краткость многих тютчевских пьес и разрешение двух строф в третьей, представляющей определенную ритмико-синтаксическую конструкцию[63].

Ср. с последней строфой у Раича тютчевскую строфу:

И всю природу, как туман,
Дремота жаркая объемлет,
И сам теперь великий Пан
В пещере нимф покойно дремлет.

Здесь совпадает и излюбленная стилистическая особенность Тютчева: "Подумаешь — " ср.: "Ты скажешь: ветреная Геба", "Ты скажешь: ангельская лира"[64]; совпадают и обычные для Тютчева лексически-изысканные имена: Геспер, Киприда.

Но для Раича были характерны и другие искания — искания жанра. И здесь любопытны его отношения к дидактической поэзии — той, с которой начинает Тютчев. Дидактическая (или, как называет ее Раич, догматическая) поэма неприемлема для него своей обширностью. "Есть предметы, которые своею обширностию с первого взгляда кажутся самыми благоприятными для писателя; но обладающий истинным талантом никогда не обольстится сею мнимою выгодою: сфера предмета слишком пространная, или не может быть рассматриваема с постоянной точки зрения, или требует великого усилия и утомляет самые легкие крыла гения". ("Вестник Европы", 1822, № 7, стр. 199. "Рассуждение о дидактической поэзии" Раича[65].

Но вместе с тем его привлекает "мифология древних", дававшая пищу догматической поэме (мы обречены на "искание бесчисленных оттенков — им стоило только олицетворить его — и читатель видел пред собой дышащие образы — "spirantia signa"), его привлекает сходство дидактика с оратором: "подобно оратору, поражающему противника доводами, всегда постепенными, дидактик от начал простых, обыкновенных, переходит к исследованиям сложным, утонченным, почерпнутым из глубоких наблюдений, и нечувствительно возвышает до них читателя. Так ветер, касаясь Еоловой арфы, начинает прелюдиею, которая, кажется, мало обещает слуху; но, усиливая дыхание, он вливает в нее душу и по временам извлекает из струны ее красноречивую мелодию, потрясающую весь состав нашего сердца".

И Раич надеется, что «догматическая» поэзия испытает новый расцвет: "если бы явился ее преобразователь и дал ей другую форму, другой ход, тогда, вероятно, она явилась бы в новом блеске и величии, достойном поэзии". Ссылка на философские, «догматические» поэмы в прозе Платона указывает еще яснее, что дело идет о философской лирике. Если вспомнить, что к этому времени относится начальная работа ряда философов-поэтов: Шевырева, Хомякова, Тютчева, Веневитинова, — то статья получает конкретный характер.

Эта философская лирика получала совершенно особенное значение при исчерпанности лирических жанров, наметившейся уже в половине 20-х годов. Свежий материал для поэзии освежал ее саму. Вот почему общие надежды возлагаются на Шевырева-лирика. В философской лирике, разрабатывавшей новый материал, открывались новые стороны поэтического слова — "новый язык" и "оттенки метафизики" (слова Пушкина о Баратынском)[66].

Первые опыты Тютчева являются, таким образом, попытками удержать монументальные формы "догматической поэмы" и "философского послания". Но монументальные формы XVIII века разлагались давно, и уже державинская поэзия есть разложение их. Тютчев пытается найти выход в меньших (и младших) жанрах — в послании пушкинского стиля (послание к А. В. Шереметеву), в песне в духе Раича, но недолго на этих паллиативах задерживается: слишком сильна в нем струя, идущая от монументального стиля XVIII века.

И Тютчев находит этот выход в художественной форме фрагмента.

Все современные критики отмечают краткость его стихотворений: "Все эти стихотворения очень коротки, а между тем ни к одному из них решительно нечего прибавить" (Некрасов); "Самые короткие стихотворения г. Тютчева почти всегда самые удачные" (Тургенев)[67].

Фрагмент как художественная форма был осознан на Западе главным образом романтиками и канонизован Гейне[68]. Если сравнить некоторые произведения Уланда и Ю. Кернера с тютчевскими фрагментами, связь станет вполне ясна.

Уланд Ю. Кернер

Klage Die schwerste Pein
Lobendig sein bagraben Im Feuer zu verbrennen,
Es ist ein schlimmer Stern; Ist eine schwere Pein,
Doch kann man Ungluck haben, Doch kann ich eine nennen,
Das jenem nicht zu fern: Die schmerzlicher mag sein:
Wenn wan bei heisem Herzen Die Pein ist's, das Verderben,
Und innern Lebens voll, Das Los, so manchem fallt:
Vor Kummernis und Schmerzen Langsam dahinzusterben
Fruhzeitig altern soll. In Froste dieser Welt[69].

Тютчев

Нет дня, чтобы душа не ныла,
Не изнывала б о былом,
Искала слов, не находила,
И сохла, сохла с каждым днем,
Как тот, кто жгучею тоскою
Томился по краю родном
И вдруг узнал бы, что волною
Он схоронен на дне морском.
Как ни тяжел последний час
Та непонятная для нас
Истома смертного страданья,
Но для души еще страшней
Следить, как вымирают в ней
Все лучшие воспоминанья…

Я нарочно взял резкий пример тютчевских «записок». Фрагмент как средство конструкции был осознан тонко и Пушкиным; но «отрывок» или «пропуск» Пушкина был «недоконченностью» большого целого. Здесь же он становится определяющим художественным принципом[70]. И то, что сказывается в «записках» Тютчева, то лежит и вообще в основе его лирики. Монументальные формы «догматической» поэмы разрушены, и в результате дан противоположный жанр "догматического фрагмента". "Сфера предмета слишком пространная" сужена здесь до минимума, и слова, теряющиеся в огромном пространстве поэмы, приобретают необычайную значительность в маленьком пространстве фрагмента. Одна метафора, одно сравнение заполняют все стихотворение. (Вернее, все стихотворение является одним сложным образом.)

Фрагментарность стала основой для совершенно невозможных ранее стилистических и конструктивных явлений; таковы начала стихотворений:

И, распростясь с тревогою житейской

И чувства нет в твоих очах

И вот в рядах отечественной рати

И тихими последними шагами

И гроб опущен уж в могилу

И ты стоял — перед тобой Россия

И опять звезда ныряет

И самый дом наш будто ожил

Итак, опять увиделся я с вами

и т. д.[71]

Эта фрагментарность сказывается и в том, что стихотворения Тютчева как бы "написаны на случай". Фрагмент узаконяет как бы внелитературные моменты; «отрывок», "записка" — литературно не признаны, но зато и свободны. ("Небрежность" Тютчева — литературна.)

Таковы тонкие средства стилистической фрагментарности: Весь день она лежала в забытьи.

Это «она» почти столь же фрагментарно, как и приведенное:

И, распростясь с тревогою житейской.

И здесь, в интимной лирике, фрагментарность ведет тоже к усилению, динамизации, как и в лирике витийственной.

Вместе с тем «фрагмент» у Тютчева закончен. У него поразительная планомерность построения. Каждый образ усилен тем, что сперва дан противоположный, что он выступает вторым членом антитезы, и здесь виден ученик Раича, который советует начинать «догматическую» поэму «прелюдией», чтобы "нечувствительно возвысить до нее читателя":

Люблю глаза твои, мой друг
<…>
Но есть сильней очарованье
Душа хотела б быть звездой,
Но не тогда, как с неба полуночи
<…>
Но днем
Есть близнецы <…>
Но есть других два близнеца
Пускай орел за облаками
<…>
Но нет завиднее удела,
О, лебедь чистый, твоего[72].

И столь же планомерно отчеканивает Тютчев антитезу в строфическом построении (Ср. "Люблю глаза твои, мой друг…": I строфа — мжмжм; II строфа жмжмж; "Души хотела б быть звездой…": I строфа — мжжм; II строфа — жммж и т. д.). Сложность тютчевской строфики (ср. десятистишные строфы в стихотворении "Кончен пир…") превосходит в этом отношении всех русских лириков XIX века и восходит к западным образцам (ср. в особенности Уланда «Abendwolken», "Ruhethai" — шестистишные и восьмистишные[73] строфы со сложным расположением мужских и женских [рифм], очень близкие тютчевской строфе). Вот эта строгость фрагмента была одной из причин холодности современников; они чувствовали здесь некоторый холод «догматической» поэзии. "Конечно, есть причина, почему они (произведения Тютчева. — Ю. Т.) не имели успеха, — пишет Страхов. — В них ясно, что поэт не отдается вольно своему вдохновению и своему стиху. Чудесный язык не довольно певуч и свободен, поэтическая мысль, хотя и яркая и грациозная, не рвется безотчетно и потому не подмывает слушателя. Но это полное обладание собою, эта законченность мысли и формы не исключают поэзии <…>" (Н. Страхов. Заметки о Пушкине и других поэтах. СПб., 1888, стр. 237.)

Дидактична самая природа у Тютчева, ее аллегоричность, против которой восстал Фет[74] и которая всегда заставляет за образами природы искать другой ряд. Нет-нет, и покажется тога дидактика-полемиста с его внушительными ораторскими жестами. Характерны такие зачины:

Не то, что мните вы, природа:

Не слепок, не бездушный лик.

Нет, мера есть долготерпенью[75].

Учительны такие строки:

На месяц взглянь

Молчи, скрывайся и таи[76]

Смотри, как на речном просторе

и т. д.

Дидактичны тютчевские "наводящие вопросы" и полувопросы с интонацией беседы:

Но который век белеет
Там, на высях снеговых?

Но видите ль? Собравшися в дорогу[77]

и т. д.

"Цицерон" весь выдержан в ораторской конструкции ("уступление" ломоносовской риторики)[78] — тезис противника — и возражение:

Так!.. но прощаясь с римской славой.

(Здесь — корень тех прозаически-полемических приемов, которые с особою силою сказываются в его политической лирике:

Да, стопка есть — стена большая,
И вас не трудно к ней прижать,
Да польза-то для них какая?
Вот, вот что трудно угадать.

("Славянам". ["Они кричат, они грозятся…"]) (Любопытно с этой точки зрения стихотворение "Певучесть есть в морских волнах…", где три строфы «одические» кончаются таким смешением ораторского и полемически-газетного стиля:

И от земли до крайних звезд
Все безответен и поныне
Глас вопиющего в пустыне,
Души отчаянный протест?[79])

и в которых Тютчев, идущий от XVIII века, ближе, чем кто-либо, к Некрасову[80].)

Но эта же планомерность конструкции делает маленькую форму чрезвычайно сильной. Монументальные формы XVIII века разложились, и продукт этого разложения — тютчевский фрагмент. Словно на огромные державинские формы наложено уменьшительное стекло, ода стала микроскопической, сосредоточив свою силу на маленьком пространстве: «Видение» ("Есть некий час, в ночи, всемирного молчанья…"), «Сны»[81] ("Как океан объемлет шар земной…"), «Цицерон» и т. д. — все это микроскопические оды. (Это было вполне осознано Фетом, развившим и канонизовавшим форму фрагмента. Фет называет «одами» крохотные хвалебные стихотворения.)

Вот почему, когда Тютчев хочет дать жанр, именно и предполагающий маленькую форму, она у него не выходит. Он подходит к эпиграмме со сложными средствами высокого стиля, со сложной строфой, игрой антитез, и самый неудачный литературный жанр у этого знаменитого острослова — именно эпиграмма ("Средство и цель", "К портрету"[82] и др.). Зато характерно, что стиховые афоризмы Тютчева всегда вески.

Фрагментарность, малая форма, сужающая поле зрения, необычайно усиляет все стилистические ее особенности. И прежде всего, словарный, лексический колорит.

Слово важно в поэзии (да и в жизни) не только своим значением. Иногда мы даже как бы забываем значение слова, вслушиваясь в его лексическую окраску. (Так, если на суде подсудимый доказывает alibi на блатном жаргоне, судья, несмотря на значение его слов, обратит внимание на самую лексическую окраску, на блатность.) Подобно этому, помимо значения действуют в поэзии различные лексические строи; архаизмы вводят в высокий лексический строй.

Тютчев вырабатывает особый язык, изысканно архаистический.

Нет сомнения, что архаизм был осознанной принадлежностью его стиля. Он употребляет то «фонтан», то «водомет». Вместе с тем пародическое использование высокого стиля в XIX веке не могло не оставить следа на употреблении архаизмов, и Тютчев отлично учитывал при случае этот пародический оттенок:

Пушек гром и мусикия!

("Современное")

Здесь Тютчев иронию подчеркивает архаизмом; и вместе с тем он же пишет:

И стройный мусикийский шорох.[83].

На фоне Пушкина Тютчев был архаистом не только по своим литературным традициям, но и по языку, причем нужно принимать во внимание густоту и силу его лексической окраски на небольшом пространстве его форм.

И этот колорит Тютчева обладает силой, усваивающей ему инородные явления; с необычайной свободой Тютчев использует варваризмы в высоком стиле, несмотря на то что употребление варваризмов в стихе было традиционно ироническое:

Иным достался от природы
Инстинкт пророчески-слепой.

В политических стихотворениях лексика (как и остальные элементы стиля) у Тютчева нарочито прозаическая, «газетная»:

Славянское самосознанъе,
Как божья кара, их страшит![84]

От дидактика-оратора к публицисту-полемисту — переход естественный.

И здесь, говоря о лексике Тютчева, следует сделать особое предостережение: у нас нет еще его авторитетного издания.

Его изысканная, а иногда и чрезмерно резкая архаистическая лексика и метр, обходящий «канонический», пугали и современников и ближайшие поколения. Поэтому все существующие издания Тютчева сглаживают его лексику и метр. (Неполное издание Тютчева под ред. Г. Чулкова — единственное пока отправляющееся от рукописей. 1928[85])

Но не только в своем лексическом колорите, а и по стилю Тютчев отправляется от XVIII века (преимущественно в державинском преломлении).

Тютчев охотно пользуется перифразой:

Металл содрогнулся, тобой оживлен

Пернатых песнь по роще раздалася

Высокий дуб, перунами сраженный

День, земнородных оживленье[86].

Последняя перифраза наиболее характерна, ибо кроме того она и сложное прилагательное, что также является архаистическим средством стиля.

Любопытно, как применяет его Тютчев при переводах — там, где в подлиннике вовсе их нет.

Ср. "Песнь Радости" Шиллера:

Was denn grosen Ring bewohnet,
Душ родство! о, луч небесный!
Huldige der Sympathie!
Вседержащее звено!
Pallas, die die Stadte grundet
Градозиждущей Палладе
Und zertrummert, ruft er an.
Градорушащей молясь.
<…>
Rachet Zeus das Gastesrecht
Правоправящий Кронид
Wagend mit gerechten Handen и т. д.
Вероломцу страшно мстит[87].

"Животворный, миротворный, громокипящий" — все это архаистические черты стиля, общие всем одописцам XVIII века, в особенности же Державину. Столь же архаистичны двойные прилагательные. Здесь Тютчев является — через Раича верным и близким учеником Державина. Ср. у Державина: 1) "вот красно-розово вино!", "на сребро-розовых конях"; 2) "священно-вдохновенна дева", "цветоблаговонна Флора" и др. В 1821 г. Воейков упрекает Раича в употреблении сложных эпитетов, причем видит в этом подражание Державину. ("Сын отечества", 1821, № 39, стр. 273, 274. Характерно, что Воейков упрекает Раича и в злоупотреблении эпитетом «золотой», тоже характерным для Тютчева[88].) Самый список раичевских эпитетов, приведенный здесь, характерен: 1) снегообразная белизна, огнегорящи звезды; 2) прозрачно-тонкий сок, янтарно-темный плод, бело-лилейное молоко, сизо-мглисты волны.

Тютчев еще усовершенствовал этот прием, не только сливая близкие слова, но соединяя слова, как бы безразличные по отношению друг к другу, логически не связанные, а то и слова, противоречащие друг другу:

длань незримо-роковая

опально-мировое племя

От жизни мирно-боевой

С того блаженно-рокового дня[89].

Он связывает их и по звуковому принципу:

На веждах, томно-озаренных

Пророчески-прощальный глас

Что-то радостно-родное

В те дни кроваво-роковые[90].

Все эти особенности подчеркнуты в замечательной строке:

Дымно-легко, мглисто-лилейно[91].

Необычайно сильно действует это соединение на смысл слов, тесно сплетающихся между собою, дающих неожиданные оттенки.

Имя Державина, конечно, должно быть особо выделено в вопросе о Тютчеве. Державин — это была та монументальная форма философской лирики, от которой он отправляется. И это сказывается во многих конкретных неслучайных совпадениях. «Бессонница», "Сижу, задумчив и один…" — полны чисто державинских образов. (Ср. "На смерть кн. Мещерского", "Река времен в своем стремленьи…" и т. д.)[92]

У них общие интонации, общие зачины; ср. державинское:

Что так смущаешься, волнуешь,
Бессмертная душа моя?
Отколе пламенны желанья?
Отколь тоска и грусть твоя?

("Тоска души")

с тютчевским:

О, вещая душа моя!
О, сердце, полное тревоги.

Излюбленные у Тютчева образы:

Изнемогло движенье, труд уснул.
Утихло вкруг тебя молчанье
И тень нахмурилась темней[93]

тоже восходят к державинским:

Заглохнул стон болотна дна,
Замолкло леса бушеванье,
Затихла тише тишина.
Ночная тьма темнее стала[94],

в свою очередь восходящим к словесному развитию образа у Ломоносова:

Долы скрыты далиной

Отца отечества отец[95].

И недаром в свое время образы Тютчева были объявлены «непонятными» проф. Сумцовым и проф. Брандтом[96]. Без XVIII века, без Державина историческая перспектива по отношению к Тютчеву не может быть верной.

Образ:

Уж звезды светлые взошли
И тяготеющий над нами
Небесный свод приподняли
Своими влажными главами[97]

несомненная реализация образа XVIII века: чела звезд.

Так же как оживление традиционного образа XVIII века — колесница мирозданья — дана в стихах:

Живая колесница мирозданья
Открыто катится в святилище небес[98].

И та громадная роль, которую играет у Тютчева образ, тоже неслучайно совпадает с напряженной образностью высокой лирики XVIII века. Изучения должны быть направлены и на последующие этапы философской лирики XVIII века. Особое значение получает здесь Карамзин-лирик, считавший задачею лирики

Слогом чистым, сердцу внятным
Оттенки вам изображать
Страстей счастливых и несчастных[99],

произведший в дидактической поэзии огромную работу абстрактизации пейзажа, заменивший «краски» Державина «оттенками»:

Плоды древес сияют златом,

Зефиры веют ароматом,

С прохладой сладость в душу льют[100].

По всей вероятности, неслучайно имя Карамзина имеет такое значение для Тютчева, так же как и неслучайно есть прямое и тематическое и стилистическое сходство в дидактической поэме Карамзина «Дарования» (1796) со знаменитым тютчевским "Не то, что мните вы, природа…":

Что зрю? Людей, во тьме живущих,
Как злак бесчувственно растущих
<…>
Сей мир, обильный чудесами,
Как сад, усеянный цветами.
Зерцало мудрого Творца,
Для них напрасно существует,
Напрасно Бога образует:
Подобны камню их сердца.
Среди красот их око дремлет,
Природа вся для них пуста.
Их слух гармонии не внемлет;
Безмолвны хладные уста.

Найдя на Западе форму фрагмента, найдя тематический материал «оттенков» натурфилософии, новую литературную «мифологию», о которой писал Раич, Тютчев разложил монументальную форму XVIII века. Одной из причин непонимания современников была и эта форма фрагмента, не канонизованная, почти внелитературная. Ее узаконяет и вводит в круг литературы уже Фет.

Пушкин на малом материале создает (или стремится создать) монументальные формы.

Тютчев — предельное разложение монументальных форм; и одновременно Тютчев — необычайное усиление монументального стиля. Мы отошли, отходим от фрагментарных форм. Мы движемся вновь к созданию форм грандиозных — и в этом смысле мы ближе к XVIII веку, чем к медленному веку малой лирической формы ХIХ-му.

Но Тютчев — последний этап витийственной «догматической» лирики XVIII века.

Его лирика приучает к монументальному стилю в малых формах.

Примечания:

А. Н. Веселовский. Историческая поэтика. Л., 1940, стр. 53.

С. Машинский. Пути и перепутья. (Из истории советского литературоведения). — "Вопросы литературы", 1966, № 5, стр. 74–75.

Юрий Тынянов. Писатель и ученый, стр. 90.

"Новый Леф", 1927, № 4, стр. 46.

"Литературная газета", 1930, № 4.

В. Шкловский. Тетива. О несходстве сходного. — В его кн.: Собр. соч., т. 3. М., 1974, стр. 468.

Ю. Тынянов. Проблема стихотворного языка. Статьи. М., 1965. стр. 296.

"Литературный современник", 1938, № 6, стр. 172.

ВОПРОС О ТЮТЧЕВЕ

Впервые — "Книга и революция", 1923, № 3, стр. 24–30. С изменениями вошло в АиН, где датировано: 1923. Печатается по тексту АиН.

Концепция статьи сложилась значительно ранее 1923 г. Б. М. Эйхенбаум в книге "Мелодика русского лирического стиха", предисловие к которой датировано летом 1921 г., ссылается (ЭП, стр. 398, 400, 408) на работу Тынянова "К вопросу о традициях Тютчева", приготовленную к печати в составе 1-го выпуска Записок факультета истории словесных искусств ГИИИ (выпуск в 1921 г. был полностью подготовлен к печати, но не увидел света, "благодаря наступившим затруднениям книжного дела". — ЗМ, стр. 221). В заявлении на имя декана факультета словесных искусств ГИИИ (весна 1921 г.) Тынянов предлагает свою статью "Изучение Тютчева" (ЛГАЛИ, ф. 3289, оп. 1, ед. хр. 93). В газетной заметке она фигурирует под заглавием "Тютчев и архаические течения русской лирики" ("Летопись Дома литераторов", 1921, № 4, 20 декабря, стр. 5). Ранее, в списке трудов от 25 декабря 1920 г. и curriculum vitae от 27 декабря 1920 г., Тынянов называл работу "Тютчев и Державин" (ЛГАЛИ, ф. 3289, оп. 2, ед. хр. 50, л. 52; ед. хр. 38, л. 14); эта тема развивается в разделе 6 наст. статьи. Ср. ссылку на тогда еще неопубликованные наблюдения Тынянова: В. Жирмунский. Композиция лирических стихотворений. Пг., 1921, стр. 98.

В 1920–1923 гг. Тынянов особенно интенсивно занимался Тютчевым. Он работает над монографией "Тютчев и Гейне" (1917–1920), часть которой была опубликована в виде статьи под тем же названием (см. в наст. изд.); в "Тютчевском сборнике" (Пг., 1923) появляется написанная совместно с Б. В. Томашевским статья "Молодой Тютчев (неизданные стихи)"; в 1923 г. была закончена статья "Пушкин и Тютчев" (опубликована в 1926 г. — см. ПиЕС). В те же годы шла работа над ПСЯ (закончена зимой 1923 г. — см. комментарии к предисловию к этой книге в наст. изд.), куда включены и наблюдения над поэтикой Тютчева. В 1921–1923 гг. Тынянов совместно с С. И. Бернштейном руководил коллективной работой по составлению словаря поэтического языка Тютчева в ГИИИ (ЗМ, стр. 222; см. также статью Бернштейна "О методологическом значении фонетического изучения рифм" — в кн.: Пушкинский сборник памяти проф. С. А. Венгерова. М.-Пг., 1922).

Здесь же со 2-го семестра 1919-20 уч. г. Тынянов читал курс "Лирика Тютчева" (ЛГАЛИ, ф. 3289, оп. 2, ед. хр. 50, л. 80); концепция излагалась и в общих курсах — таких, как, напр., объявленный в 1921-22 уч. г. курс "Архаические течения в русской лирике XIX–XX века (шишковцы, Шатров, Ширинский — Шихматов, Грибоедов, Кюхельбекер, Ф. Глинка, Авд. Глинка, Раич, Андрей Муравьев, Тютчев, Соколовский, Вяч. Иванов, Хлебников и др." (ЛГАЛИ, ф. 3289, оп. 1, ед. хр. 93). В 1923 г. Тынянов прочитал в Пушкинском доме доклад "Тютчев и его место в русской поэзии" ("Атеней", 1924, № 1–2, стр. 179).

Связь Тютчева с русской архаистической традицией отмечалась и до Тынянова. Еще Фет писал об его "устарелых формах" (лексических). А. Белый уже назвал имя Державина (Андрей Белый. Символизм. М., «Мусагет», 1910, стр. 353). Первое обобщение принадлежит Эйхенбауму: "Я вообще думаю, что между Державиным и Тютчевым можно установить большую близость — здесь пролегает какая-то особая линия русской лирики <…>" (В. Эйхенбаум. Державин. «Аполлон», 1916, № 8, стр. 36; то же: В. Эйхенбаум. Сквозь литературу. Л., 1924, стр. 24). См. также: ЭП, стр. 396–397, 400. Эти переклички, иногда прямые совпадения, как и в статьях Эйхенбаума и Тынянова о Некрасове, результат параллельных штудий на общих методологических основаниях.

Мысль о связи Тютчева с традицией XVIII в. быстро вошла в научный обиход — стимулируя дальнейшее обсуждение вопроса, вызывая полемику и коррективы. В. М. Жирмунский, признавая ее в целом верной, замечал "<…> связь Тютчева с Державиным чрезвычайно преувеличивается отнесением Тютчева к литературной группе «архаистов» (Ю. Тынянов): каковы бы ни были личные и литературные отношения Тютчева и «архаистов», в его лирике признаки «архаизма» играют совершенно второстепенную роль" (Жирмунский, стр. 100). Под влиянием Эйхенбаума и Тынянова зависимость раннего Тютчева от Державина отмечал Чулков (Г. Чулков. Отроческое стихотворение Тютчева. — «Феникс». Сб. художественно-литературный, научный и философский, кн. 1. М., 1922, стр. 139–141; его же. Тютчев и Гейне. — «Искусство», 1923, № 1, стр. 364). Одна из наиболее интересных в этой связи работ принадлежит Л. В. Пумпянскому, который, глубоко расходясь с методологией Опояза, в результате своего анализа пришел, однако, к выводам, близким к тыняновским (Л. В. Пумпянский. Поэзия Ф. И. Тютчева. — В кн.: Урания. Тютчевский альманах. Л., 1928).

Концепция Тынянова — Эйхенбаума и в дальнейшем оставалась в центре изучения поэтики Тютчева а. Большинство позднейших исследователей так или иначе отмечали связь Тютчева с архаистической и — уже — державинской традицией. Ср., в частности: В. А. Малаховский. Проблема Тютчева в истории русского литературного языка. — Уч. зап. Куйбышевского пед. и учительского ин-та, вып. 7, 1943; Б. Я. Бухштаб. Вступит. статья в кн.: Ф. И. Тютчев. Полн. собр. стихотворений. Л., 1957; то же: Б. Бухштаб. Русские поэты. Л., 1970, стр. 63–70; Л. Гинзбург. О лирике. М.-Л., 1974, стр. 97, 101. Эту связь признают и те авторы, которые полемизируют с Тыняновым, — см., напр.: Н. В. Королева. Тютчев и Пушкин. — В кн.: Пушкин. Исследования и материалы, т. IV. М.-Л., 1962, стр. 188–190; R. A. Gregg. Fedor Tiutchev. The Evolution of a Poet. New York and London, 1965, pp. 34–35, 40. К. В. Пигарев, полагая, что тыняновские выводы "были явно преувеличенными", тем не менее утверждает: "Образные, стилистические и фразеологические особенности тютчевских стихов не раз заставляют вспомнить о Ломоносове и особенно о Державине" (К. Пигарев. Жизнь и творчество Тютчева. М., 1962, стр. 269, ср. стр. 272, 274–275). Ср. стиховедческие данные об "ориентации метрики Тютчева <…> на традицию XVIII века": Л. Новинская. Роль Тютчева в истории русской метрики XIX — начала XX века. — В сб.: Русская советская поэзия и стиховедение. М., 1969, стр. 221. Вместе с тем высказывались мнения об убывании архаистических элементов в процессе эволюции поэзии Тютчева. См., напр.: Э. Коллер. Архаизмы в рифмах Тютчева. — "Studia Slavica". Academiae scientiarum Hungaricae, t. XX, fasc. 3–4, 1974.

а Как видно из тезисов лекции Эйхенбаума о Тютчеве, прочитанной в Саратовском ун-те 22 мая 1944 г., сам он продолжал придерживаться этой концепции (ЦГАЛИ, ф. 1527, оп. 1, ед. хр. 158).

Если зависимость Тютчева от XVIII века установлена, то вопрос о его отношениях с поэзией 1810-1830-х годов не столь ясен. Эйхенбаум предпочитал говорить о сочетании у Тютчева традиций Жуковского и Державина, осложненном немецким влиянием (ЭП, стр. 395); ср. мнение Н. В. Королевой, согласно которому Тютчев "взял за основу поэтический язык Жуковского" ("История русской поэзии", т. II. Л., 1969, стр. 196). В этом плане указания Тынянова на роль кружка Раича, "итальянской школы", воздействие немецкой романтической традиции в области жанра (обычно обращают внимание на тематическую общность и возможные философские параллели — Шеллинг, Шопенгауэр) — с учетом данного в статье "Пушкин и Тютчев" очерка стилевой «ситуации» в лирической поэзии эпохи — сохраняют значение нетривиальных исследовательских тем. Ср. попытку построения, основанного на идеях Тынянова: В. В. Кожинов. О «тютчевской» школе в русской лирике (1830-1860-е годы). — В кн.: К истории русского романтизма. М., 1973.

В 1923 г. исполнялось 120 лет со дня рождения и 50 лет со дня смерти Тютчева.

Имеются в виду статьи "Тайна Тютчева" (в кн.: Д. С. Мережковский Две тайны русской поэзии. Некрасов и Тютчев. Пг., 1915) и А. И. Тинякова "Великий незнакомец" ("Северные записки", 1913, № 1; то же: Тютчев. Сб. статей. Пг., 1922). Эйхенбаум выступил против книги Мережковского вскоре после ее выхода — см. статьи его и Ю. Никольского "Северные записки", 1915, № 4.

Речь идет о книге Д. С. Дарского "Чудесные вымыслы. О космическом сознании в лирике Тютчева" (М., 1914). Ср.: С. Франк. Космическое чувство в поэзии Тютчева. — "Русская мысль", 1913, кн. XI; S. Frank. Das kosmische Gefuhl in Tjutcev's Dichtung. — "Zeitschrift fur slavische Philologie", 1926, Bd. III, Doppelhelt 1/2, S. 20–58. Ср. также характерные для отрицаемых Тыняновым философско-психологических интерпретаций работы: А. Лаврецкий. Взыскующий благодати. — В сб.: Слово о культуре. М., 1918; Т. Райнов. Духовный путь Тютчева. Пг., 1923 (отрицательная рецензия Г. Б. на эту книгу появилась в том же № 1 "Русского современника", где была помещена рецензия Тынянова на другую книгу Райнова — о Потебене — см. в наст. изд.). Ср. подход к Тютчеву у раннего Эйхенбаума (со ссылкой на "Предмет знания" Франка) — в статье "Письма Тютчева к жене" ("Русская мысль", 1916, № 3, вошло в его сб. "Сквозь литературу").

И. С. Аксаков. Биография Федора Ивановича Тютчева. М., 1886, стр. 107.

Ср. у Тынянова критику "знаменитой аналогии: форма — содержание = стакан — вино" (ПСЯ, стр. 27).

Ср. постановку той же задачи в статье "Пушкин и Тютчев" (ПиЕС).

В журнальном тексте (стр. 25) далее следовал экскурс о борьбе жанров в русской поэзии XVIII — нач. XIX в., не включенный в АиН, видимо потому, что эта проблема была специально рассмотрена в статьях "Архаисты и Пушкин", "Ода как ораторский жанр".

Стихотворение Мерзлякова, повлиявшее на «Уранию» Тютчева, — "Ход и успехи изящных искусств" (1812). Об «Урании» см.: К. Пигарев. Жизнь и творчество Тютчева, стр. 32–34; Поэма Тидге, которую упоминает Тынянов: Urania. Ein Gedicht in 6 Gesangen (1801). — См.: Ch. A. Tiedge's Werke. Hrsg. von A. G. Eberhard. 3. Aufl. Bd. I, Halle, 1832.

К этим примерам следует добавить оду "На новый 1816 год", которая была впервые опубликована в 1922 г. Чулковым ("Феникс", кн. 1. М., 1922, стр. 5–6 и 137–141). Отсутствие указания на это стихотворение, очевидным образом подтверждающее построение Тынянова, говорит в пользу того, что статья была в основном написана до 1922 г.

C. Е. Раич был домашним учителем Тютчева в 1813–1820 гг., о чем рассказал в своей «Автобиографии». — "Русский библиофил", 1913, кн. VIII, стр. 24–25; см. также: И. С. Аксаков. Биография Федора Ивановича Тютчева, стр. 12–13. Биографический очерк о Раиче и подборку его стихотворений см. в изд.: Поэты 1820-1830-х годов, т. 2. Биографические справки, составление, подготовка текста и примечания В. С. Киселева-Сергенина. Л., 1972.

Из стихотворения "29-ое января 1837". Далее в комментариях источники цитат из Тютчева не указываются в тех случаях, когда цитата начинается первой строкой стихотворения, не имеющего заглавия.

"Утро в горах".

"Сей день, я помню, для меня…"

И. В. Киреевский. Обозрение русской словесности за 1829 год. «Денница». Альманах на 1830 год, изданный М. Максимовичем. М., 1830, стр. XI; то же: И. В. Киреевский. Полн. собр. соч., т. II. М., 1911, стр. 25.

Ср. в связи с этим указание Е. А. Маймина на Веневитинова. — Сб. "Поэтический строй русской лирики". Л., 1973, стр. 103–104.

Из стихотворений «Полдень», "Весенняя гроза" и «Проблеск».

То же в виде предисловия к переводу Раича «Георгик» Вергилия (Виргилиевы Георгики. М., 1821). Ср.: А. Ф. Воейков. Об описательной и дидактической поэме <…> — "Сын отечества", 1821, № 36.

Из незаконченной статьи «Бал» Баратынского".

Н. А. Некрасов. Русские второстепенные поэты. — Полн. собр. соч. т. 9. М., 1950, стр. 206; И. С. Тургенев. Несколько слов о стихотворениях Тютчева. — Полн. собр. соч. и писем. Сочинения, т. V. М.-Л., 1963, стр. 426.

Cм. в монографии "Тютчев и Гейне" (стр. 369 наст. изд.). Ср. любопытную близость между рассуждением Тынянова и высказыванием Блока, записанным 27 ноября 1919 г. в дневнике К. И. Чуковского (хранится у Е. Ц. Чуковской): "Ну что такое Тютчев? Коротко, мало, все отрывочки. К тому же он немец, отвлеченный".

Ulands gesammelte Werke. Stuttgart, Bd. I, [1892], S. 57; J. Kerner. Samtliche poetische Werke. Bd. I, Leipzig, [1905], S. 223.

Об «отрывках» и «пропусках» у Пушкина см. "О композиции "Евгения Онегина"", "Литературный факт" (в наст. изд.), ПСЯ (стр. 43–51). Сходное с развиваемым в данной работе рассуждение о фрагменте у Тютчева Тынянов включил в статью "Пушкин и Тютчев" — в сопоставлении с жанровыми нормами пушкинской эпохи (ПиЕС, стр. 184–190, ср. стр. 399). Позднее он предпринял попытку применить понятие фрагмента (в несколько иной интерпретации) для описания жанровой эволюции Пушкина (статья «Пушкин» — ПиЕС). См. также прим. 131 к монографии "Тютчев и Гейне".

Автор приводит начала стихотворений "Итальянская villa", "И чувства нет в твоих очах…", "Памяти Е. П. Ковалевского", "19-ое февраля 1864", "И гроб опущен уж в могилу…", "Наполеон. III", "На Неве", "Как летней иногда порою…", "Итак, опять увиделся я с вами…". О непривычности для современного литературного сознания этих зачинов А. Фет писал: "Как-то странно видеть замкнутое стихотворение, начинающееся союзом «и», как бы указывающим на связь с предыдущим и сообщающим пьесе отрывочный характер" (А. Фет. О стихотворениях Ф. Тютчева. — "Русское слово", 1859, № 2, стр. 79).

Из стихотворений «Близнецы», "Лебедь".

В АиН ошибочно: девятистишные. См.: Ulands gesammelte Werke, S. 57.

По-видимому, имеется в виду оценка Фетом стихотворений "Сияет солнце, воды блещут…" и "Итальянская villa". (Указ. соч., стр. 76–80).

"По случаю приезда австрийского эрцгерцога на похороны императора Николая".

Из стихотворений "Ты зрел его в кругу большого света…", "Silentium!"

Из стихотворений "Яркий снег сиял в долине…", "Я лютеран люблю богослуженье…".

"Краткое руководство к красноречию", 226; "Краткое руководство к риторике", 105 (М. В. Ломоносов. Полн. собр. соч., т. 7. М.-Л., 1955, стр. 275, 60).

В современных изданиях стихотворение печатается без этой последней строфы, что, как полагают, отражает авторскую волю (см.: Ф. И. Тютчев. Лирика, т. 1. М., 1966, стр. 424).

Впервые после книги, указ. в прим. 2, к вопросу о Некрасове и Тютчеве обратился Г. А. Гуковский в одной из последних своих работ (Г. А. Гуковский. Некрасов и Тютчев. — Научный бюллетень Ленинградского ун-та, 1947, № 16–17), после которой эта тема обсуждалась неоднократно. См.: Н. Скатов. Некрасов. Современники и продолжатели. Л., 1973, гл. "Еще раз о "двух тайнах русской поэзии"" (там же обзор литературы); с замечанием Тынянова ср. особ. стр. 145–149.

В тексте АиН (и "Книги и революции") вместо «Сны» (заглавие стихотворения в журнальной публикации) ошибочно: «Бессонница». О Ламартине как источнике этого стихотворения см.: Б. Эйхенбаум. Лермонтов. Л., 1924, стр. 162; Н. Сурина. Тютчев и Ламартин. — П-III, стр. 153–154. По аналогии с рассуждением Тынянова относительно переводов Тютчева из Гейне (см. статью "Тютчев и Гейне" в наст. изд.) можно сказать, что стихотворение "Как океан объемлет шар земной…" генетически зависит от Ламартина, но восходит к традиции "монументальных форм" русской поэзии XVIII в.

В современных изданиях печатается под заглавием "Князю Суворову".

"Певучесть есть в морских волнах…".

«Славянам» ("Привет вам задушевный, братья…").

Это авторское примечание, где имеются в виду подготовленные Чулковым "Избранные стихотворения" Тютчева (М.-Пг., 1923), заменило ряд примеров искажений тютчевского текста, которые были приведены в конце 5-й главы в журнальной публикации статьи. "До сих пор, — писал Тынянов, — Тютчева подлинного у нас нет" ("Книга и революция", 1923, № 3, стр. 29). Через десять лет после выхода упомянутого Тыняновым издания Чулков подготовил двухтомное "Полное собрание стихотворений" Тютчева (М.-Л., 1933–1934). Новым этапом стала текстологическая работа К. В. Пигарева, начавшаяся в 30-х годах. Им подготовлено издание, являющееся в настоящее время наиболее авторитетным (Ф. И. Тютчев. Лирика, т. I–II. М., 1965).

Из стихотворений «Cache-cache», "Успокоение" ("Гроза прошла — еще курясь, лежал…"), "День и ночь".

Две последние цитаты — из "Das Siegesfest" Шиллера — «Поминок» Тютчева.

Об эпитете Тютчева ср. современные Тынянову работы: В. А. Малаховский. Эпитеты Тютчева. — «Камены», сб. 1. Чита, 1922; С. Абакумов. Зрительный эпитет у Тютчева. — "Новое дело". Научно-педагогический вестник рабочего факультета Казанского ун-та, II, 1922; Л. В. Пумпянский. Указ. соч., стр. 36–41 и др.

Из стихотворений «Фонтан», "Славянам" ("Привет вам задушевный, братья…"), "Сегодня, друг, пятнадцать лет минуло…", "Послание к А. В. Шереметеву".

Из стихотворений "Вчера, в мечтах обвороженных…", «Бессонница», "На юбилей кн. А. М. Горчакова".

"Вчера, в мечтах обвороженных…".

Ср. ЭП, стр. 400.

Из стихотворений "Как сладко дремлет сад темно-зеленый…", "Вчера, в мечтах обвороженных…".

Из стихотворения "Тоска души".

Из "Перевода оды Фенелона" и оды "Первые трофеи его величества Иоанна III". О приеме повторения тождественных и однокоренных слов у Ломоносова и Державина см. "Ода как ораторский жанр" (в наст. изд.).

З. Ц. Сумцов. Пушкин и Тютчев. — В его кн.: А. С. Пушкин. Харьков, 1900, стр. 338–339, 245; Р. Ф. Брандт. Материалы для исследования "Федор Иванович Тютчев и его поэзия". — Изв. ОРЯС, 1911, т. XVI, кн. 3, стр. 31–33.

"Летний вечер".

«Видение».

Из "Послания к женщинам".

100

«Дарования». Ср. в статье "Валерий Брюсов" (ПСЯ, стр. 268–269).

Оглавление

ВОПРОС О ТЮТЧЕВЕ[48]

Примечания:

ВОПРОС О ТЮТЧЕВЕ [48]