МНИМЫЙ ПУШКИН[122]

"Пушкин — это наше все". Эта старая формула Аполлона Григорьева[123], еще подкрепленная в эпоху символизма религиозно-философской абстракцией Мережковского[124], остается и до сих пор некоторым знаменем. Опираясь на ценность Пушкина, эту ценность объявили единственной: примите Пушкина, остальное приложится. Пока это остается в области философствований на литературные темы, где литература, очевидно для всех, является объектом игры, а не изучения, формула никаких последствий за собою не влечет. Мы привыкли к толкам о мудрости Пушкина, и если он сегодня объявлен апологетом анархической свободы[125], то назавтра мы принимаем его с тою же готовностью в качестве апостола принуждения[126]; в сущности, в теме "Гераклит и Пушкин"[127] Пушкин кратковременный и невзыскательный гость; он погостит очень недолго в этом соседстве, чтобы завтра занять другое, столь же законное место возле другого философа, будь то Платон или Фихте. Пушкин ничего от этих соседств не приобретет и не потеряет, так же, вероятно, как и его соседи, достаточно привыкшие к неожиданностям. Это ясно, кажется, в настоящее время для всех.

Гораздо важнее, что формула эта находит прочную жизнь в недрах самой литературной науки. Рядом с наукою о литературе незаметно и постепенно выросла "наука о Пушкине". Это не пышный термин, не чисто словесная замена уродливых «пушкиноведения», "пушкиноведства" и совершенно невозможного «пушкинизма», а слегка, может быть, наивное констатирование факта[128]. Изучение Пушкина, сначала количественно, а потом незаметно и качественно как-то вышло за пределы науки о литературе и в лучшем случае соглашается с нею считаться.

Между тем как бы высока ни была ценность Пушкина, ее все же незачем считать исключительной. Незачем смотреть на всю предшествующую литературу как на подготовляющую Пушкина (и в значительной мере им отмененную), а на всю последующую как на продолжающую его (или борющуюся с ним)[129]. Этот наивный телеологизм ведет к полному смещению исторического зрения: вся литература под знаком Пушкина становится бессмысленной, а сам он остается непонятным «чудом». Историко-литературное изучение, вполне считаясь с ценностью явлений, должно порвать с фетишизмом. Ценность Пушкина вовсе не исключительна, и как раз литературная борьба нашего времени воскрешает и другие великие ценности (Державин)[130]. Но в таком случае изучение литературы грозит разбиться на ряд отдельных «наук», со своими индивидуальными центрами; «науки» эти, считаясь с ними, будут стремиться к возможно большему накоплению материалов, которое будет, ввиду большей или меньшей автономности каждой науки, идти центробежно и все более интенсивно; а так как по мере накопления материалов предмет изучения не станет яснее (индивидуальность во всех ее чертах — неисчерпаема), то чем более будут накопляться материалы, тем сильнее будет жажда накопления, бездна будет призывать бездну, и в результате каждая «наука» будет все время стоять перед проблемою "последнего колеса" в perpetuum mobile[131]. Убеждение, что чем более накопится всевозможных материалов, тем легче подойти к изучению Пушкина (как и всякого другого писателя), — ложно. Накопление материалов имеет определенную цель литературное изучение, вне же этой цели оно превращается либо в кучу Плюшкина, либо, что еще хуже, в мертвые души Чичикова.

Не все справки, как и не все вопросы, одинаково ценны; чем более удаляется литературное изучение от литературы (а такое удаление неизбежно, ибо в центре «науки» стоит не литература, а литератор)[132], тем оно менее ценно и может наконец стать прямо вредным, потому что затемнит и запрудит существо дела. В таком именно положении находится сейчас вопрос о биографии Пушкина. Здесь же коренится стимул к открытию все новых произведений Пушкина. Пора совершенно открыто заявить, что Пушкин дошел до нас в достаточно полном виде, как немногие из русских и иностранных писателей, и что в течение 20 последних лет публикуемые с совершенно излишнею торжественностью, а нередко и с журнальным шумом "новые приобретения пушкинского текста" внесли мало существенно нового и ничего такого, без чего было бы затруднено, искажено изучение Пушкина[133].

Не все одинаково ценно и в художественном, и в историко-литературном отношении. Если из 1000 эпиграмм дошло 999, то не следует с особым журнальным шумом печатать тысячную, в которой из 4 строк 2 помечены «нрзб». [Говоря это, я, разумеется, не затрагиваю спокойной научной работы текстологов.] Многим беспечным журналистам не пришлись по сердцу методологические изучения, для которых уже и найдено игривое название «скопчества»[134]. А ведь только тем, что они предаются в методологии игривой противоположности скопчества, объясняется, что в сочинениях Пушкина под полноправными нумерами рядом с «Пророком», "Воспоминанием" и т. д. напечатаны такие произведения, как "Люблю тебя, мой друг, и спереди и сзади" (даже в двух экземплярах: "Люблю тебя, мой друг, не спереди, но сзади" — под особым нумером; "Иван Иваныч Лекс — превосходный человек-с"[135], бессвязные надписи на книжках, все, что когда-либо «сказал» (или не сказал) Пушкин, и т. д.

И здесь, конечно, есть свои, правда сильно нрзб., методологические предпосылки: писательская личность с ее "биографией насморка" здесь совершенно произвольно поднята до степени литературы.

Нет, со спокойной совестью Пушкина можно и должно изучать, не слишком заботясь о том, все ли без исключения когда-либо оброненное им собрано. Напротив, изучение не должно слепо и безразлично останавливаться на любом месте текста, любой фразе, любом слове только потому, что это текст. Не всякий текст равноценен.

А между тем нездоровое любопытство, всегда сопровождающее науку, когда она теряет ощущение цели и обращается в спорт, вызвало уродливое явление "мнимого Пушкина": Пушкину приписываются произведения, ему не принадлежащие.

На явлении этом стоит остановиться не столько потому, что самое происхождение его обязано журнальному «вожделению», сколько потому, что на нем сказываются в наибольшей мере последствия автономности "науки о Пушкине". Мертвые души "науки о Пушкине" имеют интерес и экзотерический, и эзотерический.

Не будем останавливаться на вопросе об острословии 20 — 30-х годов, слишком огульно приписываемом Пушкину. Это — явление слишком сложное и любопытное, чтобы его смешивать с несложным и уродливым явлением "мнимого Пушкина". Литературная и историческая эпоха создает свой фольклор в виде анекдотов, каламбуров, изречений, но литературная культура с ее навыками личного творчества не оправдывает безыменного фольклора и прикрепляет его к определенной литературной или исторической личности. Так было и с Пушкиным, к которому прикреплен этот фольклор 20 — 30-х годов.

"Мнимый Пушкин" начался вскоре после смерти действительного, чему, конечно, способствовала дымка таинственности над его рукописями и их долгая недоступность[136]. Наиболее видные эпидемии "мнимого Пушкина" — подделки и мистификации Грена, Грекова и др. закончились грандиозной эпопеей окончания «Русалки» Зуевым, а в наши дни не столь грандиозной, сколь остроумной и поучительной эпопеей с окончанием «Юдифи»[137], на которой нам еще придется остановиться.

Между тем с "мнимым Пушкиным" боролись подчас не совсем осторожно. Крайность вызывала другую крайность — столь же беспомощное и необоснованное заподазривание и отрицание.

Так, П. А. Ефремов, подводя в 1903 г. итоги "мнимого Пушкина" ["Мнимый Пушкин в стихах, прозе и изображениях". — "Новое время", 1903, № 9845], отвергает принадлежность Пушкину стихов, обращенных к Пестелю, на следующих основаниях: "Сам я <…> исключил <…> четверостишие Пестелю, к которому, как оказалось из напечатанных тогда отрывков из «Дневника», Пушкин относился весьма неблагосклонно, так что никак не мог написать ему подобных стихов".

Аргументация очевидно слаба; отношение Пушкина к Пестелю не исчерпывается ни словом «благосклонно», ни словом «неблагосклонно», а много сложнее и того и другого, и только на этих основаниях хвалебное четверостишие, конечно, не должно быть исключено из пушкинского текста. Аргументация эта и вообще слаба: отношение к любому предмету может не исчерпываться простой неподвижной характеристикой; известны и у Пушкина диаметрально противоположные оценки и суждения об одном и том же явлении в разное время. И совершенно уже неосновательны приемы "стилистического анализа", на основании которых Ефремов отвергает стихотворение "Что значат эти увещанья…", — он подчеркивает в нем курсивом (как выражения, которые не могли бы принадлежать Пушкину) слово сей:

Сей жар возвышенной свободы

Сии прекрасные желанья

И сей огонь не угасал.

Не входя в обсуждение по существу, заметим только, что слово «сей» столь же характерно стилистически для Пушкина, как и слово «этот»[138].

Сказав слово «стиль», мы сталкиваемся с самым страшным и еще живым орудием "мнимого Пушкина"; силу ему придала полная неразработанность вопроса о стиле Пушкина и интерес к этим вопросам широкой публики. Тогда как ошибки и изъяны исторической критики, встречающейся в "науке о Пушкине", до некоторой степени объясняются ее изолированностью, приемы стилистического анализа еще остаются для публики чем-то заманчивым, но малоизвестным, так что здесь возможны всякие «наукообразные» (а не простые) на них спекуляции. Стилистическое изучение — дело трудное и специальное, «скопческое»; применение его результатов в критике текста — дело столь же трудное. Гораздо легче играть словом «стиль» и стилистически придавать этой игре вид правдоподобия.

За последние 20 лет виднейшим деятелем "новых приобретений пушкинского текста", известным, впрочем, своим строгим отношением к псевдопушкиниане, является г. Лернер[139], широко оперирующий в своих работах по этим приобретениям словом "пушкинский стиль".

И по значению (г. Лернером внесено в пушкинский текст более [40][140] новых номеров), и по характерности своей научные методы г. Лернера заслуживают внимания.

Методы эти долгое время носили название «эстетических». Это происходило оттого, что г. Лернер идет не столько путем кропотливого анализа стиля, сколько путем «синтеза», применяя к критике текста эстетически-оценочные суждения о нем. Для этих суждений у г. Лернера выработался даже особый стиль: здесь "никак нельзя узнать ex ungue leonem" ["Пушкин и его современники", вып. XVI. 1913, стр. 61]; "по полету виден орел. Внимательный анализ статьи убеждает, что автором ее мог быть только Пушкин" [А. С. Пушкин. Полн. собр. соч., т. VI. Изд. Брокгауза и Ефрона. СПб., 1915, стр. 205. "Новые приобретения пушкинского текста"]; "Ex ungue leonem…" В этих остроумных шутках, с виду таких добродушных, чувствуются пушкинские когти <…>" [Там же, стр. 180].

Для того чтобы эта несколько зоологическая оценка была более ощутительна и высока, следует снизить всех остальных литературных деятелей эпохи — ведь иначе можно предположить, что когти бывают не только у львов[141]. "Ленивый и посредственный Дельвиг", "сухой Вяземский", "посредственный поэт Туманский" [Там же, стр. 205, 195] — таковы характеристики, даваемые передовым литературным силам эпохи с целью доказать, что данное произведение может принадлежать только Пушкину.

Особенно достается при этом известному журналисту пушкинского времени, одному из главных участников "Литературной газеты", О. М. Сомову, которого г. Лернер иначе и не называет, как "недалекий Сомов" и "журнальный чернорабочий". Раз Пушкина окружают такие посредственности, ясно, что эстетические требования, предъявляемые ему, не должны быть особенно высоки, и иной раз лев может быть признан по неважному когтю, а орел по невысокому полету.

Приведем несколько примеров "львиного когтя".

Коготь принадлежит только льву. В выпуске XVI изд. "Пушкин и его современники" в знаменательном соседстве со строгою заметкою г. Лернера о псевдопушкиниане помещена его заметка "Два эпиграфа к "Арапу Петра Великого"". В этой заметке г. Лернер рассматривает два эпиграфа из числа подготовлявшихся Пушкиным к названной повести; авторы этих эпиграфов самим Пушкиным не указаны. Относительно первого г. Лернер устанавливает, что он взят из Баратынского, причем выговаривает всем исследователям Пушкина, что они не отметили этого факта.

По поводу другого эпиграфа:

Как облака на небе,
Так мысли в нас меняют легкий образ.
Что любим днесь, то завтра ненавидим

г. Лернер высказывает следующее предположение: "Что касается до другого эпиграфа, источник которого тоже не указан Пушкиным <…> то не принадлежат ли эти стихи самому Пушкину? Подобная мысль выражена в "Борисе Годунове":

только утолим
Сердечный глад мгновенным обладаньем,
Уж, охладев, скучаем и томимся…

Пушкин мог взять эпиграфом и свои собственные стихи <…> И по мысли и по форме эти величавые три стиха достойны Пушкина" (стр. 56).

В нерешительном предположении, конечно, большой беды нет — мало ли что можно предположить, но дело в том, что на основании этого предположения стихи внесены за № 1049 в Полное собрание сочинений Пушкина (изд. Брокгауза и Ефрона, т. VI, стр. 180), причем в чрезвычайно кратком примечании к ним сказано: "Есть основания считать их принадлежащими Пушкину". Приводится сравнение со стихами из "Бориса Годунова" и в заключение говорится: "И по мысли, и по форме эти величавые три стиха достойны Пушкина". Следует ссылка на приведенную выше заметку в "Пушкин и его современники".

Таким образом, нерешительное предположение, высказанное в этой заметке, через несколько лет признано достаточным основанием для включения стихов в Собрание сочинений Пушкина.

Разберемся в этих основаниях:

1) Эпиграф найден в рукописях Пушкина. Это основание, как известно, не так давно было не совсем счастливо использовано М. О. Гершензоном, приписавшим Пушкину мудрость Жуковского только потому, что она была найдена в рукописях Пушкина[142].

2) Подобная мысль уже была выражена Пушкиным. Стоит сравнить приведенные стихи Пушкина с эпиграфом, чтобы увидеть, что между ними нет ничего общего. Но если бы они и были ближе, возникает вопрос, почему сходные стихи должны непременно принадлежать одному автору? Достаточно ведь пишется о «влияниях» и достаточно указано параллелей к пушкинским стихам.

3) Наконец, излюбленный "стилистический прием": стихи «величавы» и "достойны Пушкина".

Стихи, допустим, действительно величавы, но ведь не один Пушкин писал величавые стихи.

Эти, например, не только написал, но и напечатал Кюхельбекер. Они напечатаны в «Мнемозине», ч. I, стр. 93–94:

<…> как облака на небе.

Так мысли в нас меняют легкий образ:

Мы любим и чрез час мы ненавидим;

Что славим днесь, заутра проклинаем.

Здесь же сделано указание, что стихи эти взяты из «Аргивян», трагедии Кюхельбекера (действие III, явление 3)[143].

Пушкин интересовался «Аргивянами». См. письмо Дельвига к Кюхельбекеру [А. А. Дельвиг. Сочинения. Под ред. В. Майкова. СПб., 1893, стр. 150], трагедия здесь названа «Тимолеоном», по имени главного действующего лица; см. также заметки Пушкина к "Борису Годунову": "Стих, употребленный мною (пятистопный ямб), принят обыкновенно англичанами и немцами. У нас первый пример оному находим мы, кажется, в «Аргивянах»[144].

Некоторые разночтения пушкинской рукописи с этими стихами объясняются, вероятно, тем, что Пушкин записывал их по памяти.

К сожалению, видим, что г. Лернер некогда был осторожнее и приписал Пушкину только довольно известные стихи Жуковского (из "Старой песни", в I изд. "Трудов и дней")[145]. Что же касается стихов Кюхельбекера, приписанных теперь Пушкину г. Лернером, то, не признавая за поэтами дара пророчества, не можем не сослаться в этом случае на самого Пушкина; в 1825 г. он выговаривал Жуковскому, что тот не печатает своих мелких стихотворений: "Знаешь, что выдет? После твоей смерти все это напечатают с ошибками и с приобщением стихов Кюхельбекера"[146]. Пророчество, правда, исполнилось не совсем точно: с приобщением стихов Кюхельбекера напечатаны стихи самого Пушкина, но ведь Пушкин не знал, что г. Лернер будет заниматься им, а не Жуковским. В обоих случаях, впрочем, следовало бы библиографам знать «Мнемозину» первенствующий по значению источник для изучения пушкинской эпохи, — в особенности следовало бы ее знать г. Лернеру, делающему суровые выговоры ученым за невнимательность не только к современным Пушкину изданиям" [См.: "Пушкин и его современники", вып. XVI, стр. 31], но и к третьестепенной библиографии ["Книга и революция", 1921, № 1, стр. 81[147]].

Если когти бывают не у одних львов, то какие же когти у льва? Вот какие.

За № 1052 в VI томе Пушкина (стр. 194–195) значится среди "Новых приобретений пушкинского текста" стихотворение "Nec temere, nec timide". Основанием для внедрения послужило письмо Б. М. Марковича к кн. H. H. Голицыну, напечатанное в "Русском вестнике" (за 1888 г., сент., стр. 428–430)[148]. В этом письме Б. М. Маркович рассказывает о своей встрече в 1850 г. в Одессе с неизлечимо больным Л. С. Пушкиным, который и показал ему это стихотворение, решительно отказываясь вспомнить автора и заявив на реплику Щербины о том, что "пошиб совсем пушкинский": "Все мы писали этим пошибом". Текст в "Русском вестнике" приводится следующий (стихотворение было переписано в 1850 г. со списка Нащокина):

Nec timere nec timide
В утлом челне и беззвездною ночью, я, буре доверясь,
В море пускался; буря же к пристани прямо меня принесла.
— Путник! Судеб не испытывай: челны других погибали.
Берег, на гордой триреме, оставил я в полдень блестящий,
Тихому Эвру мой парус доверя. — И что же? Погиб я.
— Путник! Судьбы не страшись: многие брега достигли.

Об обстоятельствах, в которых попало к Л. С. Пушкину это стихотворение, он рассказал, что однажды в Москве, живя у П. В. Нащокина, он вернулся пьяный с обеда и застал у хозяина брата, Соболевского и Туманского, которые читали что-то. "Ну, ну, вот прочитай Левушке", — кричит брат Нащокину. Тот и начал вот это самое <…>. Только конца я уже положительно не слышал, расхохотался Лев Сергеевич, сверкая из-под усов своими крупными, белыми зубами, — потому что ноги меня не держали; опустился я на диван и заснул как убитый… Проснувшись на другой день, я и не вспомнил об этих стихах, никто о них не заводил и речи, и, найдя их теперь у себя, мне стоило даже в первую минуту труда припомнить — что это такое и где что-то подобное я слышал…" Маркович предлагает решить вопрос об авторе, предполагая, что здесь мистификация Л. С. Пушкина.

В части экземпляров "Русского вестника" текст, по-видимому по причинам технического характера, был перебран и при этом подвергся следующ[ему] изменени[ю]: [вместо «доверясь» — "навстречу"].

Выдержки из письма и текст "Русского вестника", приведенный выше, перепечатал Л. Н. Майков в книге «Пушкин» (1899; "Молодость Пушкина по рассказам его брата", стр. 29–31). Отнесясь с осторожностью к деталям "чересчур литературного рассказа", он заявил, что "в общем он, кажется, заслуживает доверия", и привел некоторые соображения в пользу авторства Пушкина.

Г. Лернер (в Полн. собр. соч. Пушкина, т. VI, стр. 194) дословно воспроизвел соображения Л. Н. Майкова, присоединив к ним свои размышления о «стиле», но использовал не тот текст "Русского вестника", который перепечатал Л. Н. Майков, а другой, измененный; приводим текст г. Лернера:

Nec temere, nec timide [Ни безрассудства, ни робости (лат.)]
В утлом челне в беззвездною ночью я, буре навстречу,
В море пускался; буря же к пристани прямо меня принесла.
— Путник! Судьбы не испытывай; челны других погибали.
Берег на гордой триреме оставил я в полдень блестящий,
Тихому Эвру мой парус доверя. — И что же? Погиб я.
— Путник! Судьбы не страшись: многие брега достигли.

Таким образом, г. Лернер поправил timere на temere; выпустил кое-где знаки препинания, выровнял негладкую антитезу "Судеб не испытывай — Судьбы не страшись" на: "Судьбы не испытывай — Судьбы не страшись".

Но, повторяя дословно соображения Майкова, г. Лернер, как и Л. Н. Майков, не знал, что и письмо и текст, помещенные в "Русском вестнике" за 1888 г., представляют искаженное, а кое-где «поправленное» кн. Н. Н. Голицыным письмо Б. М. Маркевича, напечатанное в "Варшавском дневнике" за 1880 г., № 110, стр. 4[149]. Письмо это помечено: "17 мая 1880 г. СПб". Главные искажения следующие: после текста стихотворения следовал вопрос Б. М. Марковича: "Чье же это — Александра Сергеевича?", на что Л. С. отвечает: "Не знаю" и т. д. Таким образом, задумчивая и беспредметная фраза Л. С. после чтения стихотворения: "Не знаю и как очутилось это у меня, — не понимаю" — была в сущности почти отрицанием авторства Пушкина; далее, к фамилии Туманского сделано примечание: "Или Тепляков — не припомню наверное".

Но, что важнее всего, текст стихотворения в "Русском вестнике", а в особенности тот вариант, которым пользовался г. Лернер, искажен и «переделан» по сравнению с первоначальным текстом "Варшавского дневника". Приводим текст "Варшавского дневника":

Nec temere, nec timide
В утлом челне и беззвездною ночью, я, буре доверясь,
В море пускался; буря же к пристани прямо меня приносила.
— Путник! Судеб не испытывай: челны других погибали.
Берег, на гордой триреме, оставил я в полдень блестящий,
Тихому Евру мой парус доверя. — И что же? Погиб я.
— Путник! Судьбы не страшись: многие брега достигли.

(<…> Кн. H. H. Голицын <…> «Евру» сгладил на «Эвру»; "Евру" повторено и в реплике Щербины, тогда как в тексте "Русского вестника" и в стихотворении и в реплике: "Эвру".)

История вопроса, таким образом, представляется следующей: в 1830 г. [См.: Л. Майков. Цит. соч., стр. 30] "список Нащокина" попадает к пьяному Л. С. Пушкину, который ничего не помнит, но через 20 лет, в 50-м году, найдя в словаре записку, вспоминает отчетливо все обстоятельства пирушки, не помня лишь одного — автора стихотворения (на это обратил уже внимание в свое время и П. А. Ефремов в цит. статье). Впрочем, Л. С. Пушкин дважды почти отвергает в рассказе авторство Пушкина — на это не обратили внимания. В 50-м году стихотворение «списывает» Б. М. Маркович и держит его еще 30 лет; в 1880 г., во время Пушкинских дней, он шлет драгоценную находку из Петербурга в провинциальную газету с «просьбой» разрешить вопрос об авторе и снимая с себя ответственность указанием на возможность "мистификации Л. С. Пушкина". [В том же номере "Варшавского дневника" напечатан подобный же рассказ В. М. Маркевича о Пушкине и цыганке Тане.] При этом и сам Б. М. Маркович, и редактор "Варшавского дневника" кн. H. H. Голицын решительно уклоняются от решения вопроса об авторе. Через 8 лет кн. H. H. Голицын <…> подчищает стихотворение и перепечатывает в "Русском вестнике". П. Ефремов делает энергичное заявление о "нелепых виршах", напечатанных Маркевичем, и приписывает их Л. С. Пушкину ["Новое время", 1903, № 9845]. Зная только подчищенную редакцию и искаженный рассказ "Русского вестника", Л. Н. Майков относится с осторожностью к некоторым частностям "чересчур литературного рассказа", но заявляет, что "в общем он заслуживает доверия", и приводит доказательства в пользу авторства Пушкина. Г. Лернер, во всем идя за Майковым, не зная редакции "Варшавского дневника", решительно убеждается этими доказательствами, воспроизводит их[150] и на основании их внедряет стихотворение в текст Пушкина. Таким образом, единственным основанием для авторства Пушкина служат доказательства Майкова и соображения г. Лернера о «стиле» стихотворения.

Доказательства эти следующие:

1) Братья Пушкины действительно были вместе в Москве летом 1830 г., где были и Соболевский и Нащокин. Но "посредственный Туманский" был в то время на юге и приезжал в Москву только в сутки, зимою 1831 г. [См.: В. И. Туманский. Стихотворения и письма. Ред. С. И. Браиловского. СПб., 1912, стр. 310, 396]. Таким образом, ему напрасно досталось от г. Лернера[151]. Не спасает дела и ссылка на Теплякова, которая есть в "Варшавском дневнике", — и Тепляков в то время был на юге [См.: Ф. А. Бычков. В. Г. Тепляков. — "Исторический вестник", 1887, т. 29, стр. 9, 19].

2) Для стихотворения могут быть указаны у Пушкина параллели в идиллии Мосха и в заимствованиях из греческой антологии. Но десятки таких параллелей можно указать у Д. В. Дашкова, Деларю и др.[152]

Соображения г. Лернера о стиле следующие:

1) Стихи плохие, оттого что Пушкин путался в гекзаметрах, а барон Е. Ф. Розен поправлял ему стопы в корректуре[153].

2) Стихи хорошие, и только Пушкин мог их написать. Это противоречит предыдущему утверждению г. Лернера. <…>

Любопытнее всего в этой истории, что Л. С. Пушкину, упорно отрицающему в рассказе авторство А. С. Пушкина, не совсем поверил Маркович, не совсем поверил Л. Майков и окончательно не поверил Н. Лернер. Ex ungue leonem.

"В прозе Пушкин был гораздо счастливее", — писал П. А. Ефремов в 1903 г. по поводу "мнимого Пушкина"[154]. Через 20 лет он не сказал бы, вероятно, и этого. В число пушкинских статей внесено г. Лернером [11][155] новых номеров различных статей и заметок из "Литературной газеты". Общим основанием для их внесения послужило то обстоятельство, что Пушкин принимал непосредственное участие в издании "Литературной газеты". Степень этого участия освещается г. Лернером весьма своеобразно. ""Литературную газету", — пишет он, — Пушкин сам настолько считал своим созданием, что, издавая «Современник», заявил во всеуслышание: «Современник» по духу своей критики, по многим именам сотрудников, в нем участвующих, по неизменному образу мнений о предметах, подлежащих его суду, будет продолжением "Литературной газеты". В этих словах, подтверждаемых многими другими данными (?), ясно читается признание: ""Литературная газета" — это я!" [Л. С. Пушкин. Полн. собр. соч., т. VI. Изд. Брокгауза и Ефрона, стр. 197.] Ничуть не бывало. Здесь читается только простое заявление об идейной преемственности «Современника» по отношению к "Литературной газете", но здесь нет и намека о роли Пушкина в издании "Литературной газеты". Роль эта несомненна, незачем ее только «стилизовать»; пример со стихотворением Кюхельбекера достаточно убеждает в пагубной научной роли стиля г. Лернера.

Указание г. Лернера на то, что Дельвиг в конце января уехал в Москву и оставил «Газету» на попечении Пушкина, нуждается в двух дополнениях:

1) Дельвиг уехал в конце января, а в начале марта уже вернулся, стало быть, пробыл вне Петербурга около месяца. [См.: Н. Гастфрейнд. Товарищи Пушкина по императорскому царскосельскому лицею, т. II. СПб., 1912, стр. 350.]

2) Пушкин уехал 4 марта в Москву, причем не возвращался в Петербург до середины мая 1831 г., т. е. все время издания "Литературной газеты" (он приезжал за это время только на 3 недели, от 16 июля до 10 авг. 1830 г.) [См.: Н. О. Лернер. Труды и дни Пушкина. СПб., 1910. стр. 215–217.]; изредка посылая статьи в нее, он, разумеется, был только идейным руководителем журнала, а фактическими руководителями его были Дельвиг и Сомов. (Ср. любопытное свидетельство М. П. Розберга в письме к В. Г. Теплякову от 8 июня 1830 г.: "<…> он очень жалеет, что женитьба отдаляет его от литературных занятий и мешает поприлежнее приняться за издаваемую Дельвигом и Сомовым газету"). ["Исторический вестник", 1887, т. 29, стр. 19.]

Так как вопрос о степени фактического участия Пушкина в "Литературной газете" шаток, то г. Лернер привлекает к его исследованию (предварительно обозвав Дельвига "ленивым и посредственным", а Сомова "недалеким") "одну весьма важную при решении интересующей нас задачи функцию". [А. С. Пушкин. Полн. собр. соч., т. VI. Изд. Брокгауза и Ефрона, стр. 198.] «Функция» это, конечно, «стиль», индивидуальная физиономия, темперамент".

Остается заявить, что эта физиономия хорошо известна г. Лернеру, что он и делает: "Пушкин для нас — весьма ясная литературная личность. Мы знаем систему его убеждений, концепцию его критических взглядов <…>". [Там же.]

Мы уже ранее убедились в широте «функции» <…>. Немудрено, что и в прозе она достаточно широка.

Так, в выпуске XII "Пушкин и его современники" г. Лернер приписал Пушкину участие в заметке, написанной Дельвигом ("Литературная газета", 1830, № 20). Стоит просмотреть заметку, наполненную похвалами Пушкину, в которой говорится, что "седьмая глава "Евгения Онегина" лучше всех защитников отвечает за себя своими красотами" и т. д., чтобы убедиться, что Пушкин не мог участвовать в ее составлении. Г. Лернер доказывает участие Пушкина: 1) тем, что "предмет ее [заметки] слишком близко касался" его (чересчур близко, прибавим мы, — вплоть до похвал самому Пушкину); 2) тем, что последние строки ее ироничны. Почему бы и Дельвигу не быть ироничным? Стоило бы г. Лернеру слегка перечесть критические статьи Дельвига, чтобы убедиться в том, что характеристика "ленивый и посредственный" не совсем ему пристала. (Впрочем, в другой раз и по другому поводу г. Лернер называет "ленивого и посредственного" Дельвига "чутким, живым, восприимчивым <…> и выдающимся новатором"["Книга и революция", 1922, № 7, стр. 46].) Если доказательства г. Лернера не очень сильны, и если еще нужно для подкрепления авторства Дельвига, никем, кроме него, не оспаривавшегося, свидетельство, то имеется и такое. В экземпляре "Литературной газеты", принадлежавшем В. П. Гаевскому (авторитетность показаний которого высоко ценится и г. Лернером, см. "Книга и революция", цитованная статья), под этой заметкой значится его подпись: "Дельвиг. Сличено с рукописью"[156]. Таким образом, на этот раз «функция» оказалась методом ненадежным.

Какую роль в доказательствах г. Лернера играет стиль (не Пушкина, а его собственный), видно из следующего примера: заметка "В нынешнем году "Северная Пчела"…" ("Литературная газета", 1830, № 45), представляющая одно из звеньев в полемике Дельвига и Пушкина с Булгариным, приписывается Пушкину в таких выражениях: 1) "Эта заметка <…> едва ли могла появиться без участия Пушкина <…>": 2) "В. П. Гаевский указывает, что «Смесь» № 45-го составлена Пушкиным и Дельвигом; может быть, и этот исследователь думал <…> что интересующая нас заметка была написана не одним Дельвигом" (а может быть, и не думал. — Ю. Т.); 3) "<…> Пушкин, как это легко можно допустить, приложил руку и к <…> полемической заметке <…>"; 4) "должно думать, что небольшая редакционная коллегия газеты в этом случае действовала не только не без санкции, но и при непосредственном участии Пушкина". [См.: "Пушкин и его современники", вып. XII, 1909, стр. 138–141.]

Между тем фактические доказательства г. Лернера ограничиваются указанием, что в том же номере Пушкин поместил статью "Новые выходки противу так называемой литературной нашей аристократии…"[157], тоже направленную против Булгарина. Полемику с Булгариным начал Дельвиг[158], и естественным ответом на его статью были бы статья Пушкина и заметка Дельвига. Упоминание в заметке "Allgemeine Zeitung" тоже противоречит предположению об авторстве Пушкина, так как лежит вне круга его чтения.

Остаются термины "не без санкции" и "не без рукоприкладства", представляющие, по-видимому, новую функцию — метафизическую.

На основании ее заметка внесена в Полное собрание сочинений Пушкина, т. VI, стр. 200–201[159].

В заключение еще один пример. Г. Лернер приписывает Пушкину рецензию на роман Жюля Жанена «Confession». Язык у Пушкина в заметке на этот раз такой: "оживить веки минувшие", Кордуу, Суламит. Стиль такой: "отличавшийся странною натяжкой звукоподражательных слов, напр. в описании полета и пения жаворонка". "Анатоль идет со своею новобрачной, но она, как усталое от резвостей дитя, засыпает на ложе брачном. Черные мысли еще сильнее мутят душу Анатоля: он простирает руки и, вместо нежных объятий, удушает юную свою супругу. Здесь начинаются его угрызения. Он ищет освободиться от них". "Теперь ему лучше: он весел без улыбки, счастлив без блеска, румян, полнотел. Совесть угрызает его только тогда (!), когда он порою пропустит службу церковную"[160]. Не правда ли, ex ungue leonem? Ну что бы вспомнить здесь "журнального чернорабочего" Сомова? В самом деле, бесконечно длинная, вялая и дурно написанная рецензия скорее уже принадлежит Сомову, чем Пушкину[161].

Фактическими доказательствами г. Лернеру служат следующие обстоятельства: 1) кн. Вяземский хотел бы видеть в "Литературной газете" какую-нибудь иностранную рецензию, о чем писал Пушкину[162]; 2) Пушкин, вероятно, читал другой роман Жанена, "L'ane mort"[163]; 3) отрицательный взгляд на роман Жанена, выраженный в рецензии, совпадает с отрицательным отношением Пушкина к "безнравственным произведениям" вроде "Записок Самсона"[164] (с которыми, кстати, роман Жанена не имеет ничего общего). Пропуская первые два доказательства, относительно третьего напоминаем, что не один Пушкин мог возмущаться безнравственными произведениями. Но возмущение одним и тем же явлением может быть вызвано разными мотивами. Так, автор рецензии исходит в отрицательном отношении к Жанену из следующих соображений: "<…> благороднейшее стремление писателя, по нашему мнению, должно состоять в том, чтобы давать возвышенное направление своему веку, а не увлекаться его странностями и пороками. В противном случае мы в созданиях ума и воображения будем встречать ту же прозу жизни, к которой пригляделись уже в обыкновенном нашем быту; и от сего мир житейский и мир фантазии сольются для нас в одну непрерывную, однообразную цепь ощущений давно знакомых, давно изведанных и уже наскучивших нам бесконечными своими повторениями"[165].

Между тем г. Лернер выписывает в другой статье (где он доказывает принадлежность Пушкину другой статьи)[166] следующие мнения Пушкина: "Поэзия выше нравственности или, по крайней мере, совсем иное дело. Господи Иисусе! Какое дело поэту до добродетели и порока? Разве — их одна поэтическая сторона"[167]; "цель художества есть идеал, а не нравоучение"[168]; "французская критика не обрушилась на молодого проказника ‹А. де Мюссе›<…> но еще сама взялась его оправдать, объявила, что можно описывать разбойников и убийц, даже не имея целию объяснить, сколь непохвально это ремесло, — и быть добрым и честным человеком <…> что, одним словом, — поэзия вымысел и ничего с прозаической истиной жизни общего не имеет. Давно бы так, милостивые государи"[169]. [См. статью Н. Лернера в "Пушкин и его современники", XII, стр. 155, 156.]

А рецензент ратует за педагогическую роль поэзии и боится, что она сольется с прозой жизни.

Не Пушкин писал фразу:

"Tous les genres sont bons, hors le genre ennuyeux [Все жанры хороши, кроме скучного (франц.)], и мы совершенно согласны с этим миролюбивым правилом", потому что Пушкин в 1827 г. напечатал:

"Tous les genres sont bons, hors le genre ennuyeux. Хорошо было сказать это в первый раз; но как можно важно повторять столь великую истину?"[170].

Остается «функция» и «коготь», с которыми мы уже познакомились.

На основании [их] заметка внесена в Полное, слишком полное, собрание сочинений Пушкина (т. VI, стр. 209–211).

Мы привели только несколько примеров; мы могли бы увеличить их число. Кончаем напоминанием о веселой эпопее с концом «Юдифи», где и «функция» и текстологические приемы г. Лернера обнаружились во всей своей мощи; только случайность помешала веселым стихам московского поэта, преподнесенным г. Лернеру 1-го апреля, занять место в Полном собрании сочинений Пушкина[171].

Новая стадия "мнимого Пушкина", со всеми ее функциями и концепциями, возможна только при отгороженности "науки о Пушкине" от методологических вопросов и от общей истории литературы. Только войдя в общую науку о литературе, изучение Пушкина раз навсегда разделается с "мнимым Пушкиным" и «вожделеющим» журнализмом, его производящим.

Примечания:

1

А. Н. Веселовский. Историческая поэтика. Л., 1940, стр. 53.

12

СТИХОВЫЕ ФОРМЫ НЕКРАСОВА

Впервые — "Летопись Дома литераторов", 1921, № 4, 20 декабря, стр. 3–4. С небольшими изменениями и добавлением постскриптума вошло в АиН, где датировано: статья — 1921 г., постскриптум — 1928 г. Печатается по тексту АиН.

Общность проблематики со статьей Тынянова обнаруживает написанная несколько позже статья Б. М. Эйхенбаума «Некрасов» ("Начала", 1922, № 2). В ней также подчеркивается методологическое значение "проблемы Некрасова" для поэтики; рассматриваются и вопросы смещения жанров, пародирования (см. особ. гл. 3, где разбираются те же примеры, что и у Тынянова), проблема прозаизации стиха. Авторы отстаивали свое понимание Некрасова и в устных выступлениях. 2 февраля 1922 г. Эйхенбаум писал в дневнике: "Наша «ревтройка» (Тынянов, Шкловский и я) выступает 9-го в Институте жив[ого] слова о Некрасове, а 19-го в Вольфиле о Пушкине" (ЦГАЛИ, ф. 1527, оп. 1, ед. хр. 245). Итогом методологически близких друг к другу штудий должен был стать сборник статей о Некрасове, намечавшийся в издательстве «Опояз» в 1922 г. (ЛГАЛИ, ф. 2913, оп. 1, ед. хр. 8, л. 29 об.). К некрасовской теме Тынянов собирался вернуться и позднее — в "Списке статей, готовых к печати и предполагаемых к печатанию в первую очередь", представленном 9 февраля 1925 г. Институтом сравнительной истории литератур Запада и Востока при ЛГУ, значится статья Тынянова "Катенин и Некрасов" (ЛГАЛИ, ф. 6960, оп. 1, ед. хр. 11, лл. 46 об., 49).

С возражениями против основной идеи статьи Тынянова выступил в 1926 г. К. И. Чуковский в своей книге «Некрасов» (Л., изд. «Кубуч», статья "Проза ли?") а. Эта полемика сохраняет интерес для современного изучения поэтики Некрасова. Тынянов отвечал Чуковскому в post scriptum'e к статье в АиН, причем вопрос переведен здесь в плоскость тех теоретических положений, центральных для Тынянова конца 20-х годов, которые изложены в статье "О литературной эволюции". Эйхенбаум также ответил на возражения Чуковского в полемическом постскриптуме к своей статье, датированном 1926 г. (В. Эйхенбаум. Литература. Л., 1927, стр. 110–115). Чуковский включил полемику с Тыняновым во 2-е издание своей книги ("Рассказы о Некрасове", М., 1930), а позднее вернулся к вопросу о песенности и прозаичности некрасовского стиха в монографии "Мастерство Некрасова" (М., 1971, стр. 598–617). Ср.: ЭП, стр. 65–74; И. Розанов. Стихотворные размеры в донекрасовской поэзии и у Некрасова. — В кн.: Творчество Некрасова. М., 1939; А. Слонимский. Некрасов и Маяковский (к поэтике Некрасова). — "Книга и революция", 1922, № 2; В. С. Баевский. Песенные структуры в некрасовском стихе. — В кн.: Некрасовский сборник. Калининград, 1972.

а В той же книге он выступил и с полемической статьей против Эйхенбаума ("Формалист о Некрасове"), указав на ряд фактических ошибок в работе последнего. Начало этой полемики относится к 1922 г., когда Эйхенбаум дал отрицательную оценку книги Чуковского "Некрасов как художник" (Л., 1922): "Книжный угол", 1922, № 8, стр. 15–18 (ср. также ранее: В. Шкловский. Техника некрасовского стиха. — "Жизнь искусства", 1919, № 184–185). В дневнике Чуковского под 1 января 1922 г. записано: "<…> пришли из Дома искусств два шкловитянина — Тынянов и Эйхенбаум. Эйхенбаум печатает обо мне страшно ругательскую статью — но все же мне мил почему-то. Он доказывал мне, что я нервничаю, что моя книжка о Некрасове неправильна, но из его слов я увидел, что многое основано на недоразумении". Что касается личных взаимоотношений Чуковского и Тынянова, то, как видно из дневника, они были неизменно сердечными, активные творческие контакты продолжались в течение многих лет. Ср. воспоминания Чуковского (ТЖЗЛ), статью Тынянова "Корней Чуковский" ("Детская литература", 1939, № 4). Эту статью Чуковский упоминает в заметке "Моя работа над некрасовскими текстами" (около 1954 г.): К. Чуковский. Несобранные статьи о Некрасове. Калининград, 1974, стр. 64. С книгой Чуковского 1926 г. Тынянов, возможно, познакомился еще до ее выхода в свет. 12 декабря 1925 г. Чуковский писал в дневнике о "шумной похвале" Тынянова главам XIII и XIV статьи "Проза ли?".

Проблема прозаизации стиховой речи как одна из центральных в поэтике Некрасова, четко сформулированная Тыняновым, с этого времени постоянно обсуждалась в специальных работах — В. Евгеньева-Максимова, Н. Кубикова, Н. Ашукина, Н. Степанова, Б. Ларина, Б. Кормана, Ф. Приймы, М. Власова и др. См. также об этом в общих работах по поэтике: Г. И. Винокур. Новая литература по поэтике (Обзор). — «Леф», 1923, № 1; В. В. Виноградов. О языке художественной литературы. М., 1959. Ср. оригинальное замечание о Некрасове M. M. Бахтина в связи с его мыслью о прозаизации лирики (М. Бахтин. Проблемы поэтики Достоевского. Изд. 3-е. М., 1972, стр. 341–342); П. Бицилли. Этюды о русской поэзии. Прага, 1926, стр. 55–56.

В статье "Стиховые формы Некрасова" Тынянов впервые печатно изложил свои идеи о соотнесенности стиха и прозы и различном характере этой соотнесенности в разные эпохи (развитые им в работах "О композиции "Евгения Онегина"". ПСЯ, "О литературной эволюции") — идеи, опередившие свое время и приобретающие особенную актуальность на фоне «прозаической» трансформации поэтических средств и широкого распространения свободного стиха в современной поэзии.

13

Проблема «признания» Некрасова как художника лишь к этому времени теряла злободневность. Еще в 1916 г. В. Е. Евгеньев-Максимов писал о "возврате к Некрасову": "Русская интеллигенция, забывшая в течение тусклых 80-х и 90-х годов «пронзительно-унылый» стих "музы мести и печали", лишь изредка вспоминавшая его в бурную революционную эпоху девятисотых годов, накануне нынешней войны никому из великих художников слова не уделила столько любовного внимания…" (В. Евгеньев. Критика наших дней и Некрасов. — "Биржевые ведомости", 1916, 14 октября, № 15861). Однако для символистов значение Некрасова не было подвержено сомнению. Представление об отношении к Некрасову в конце 1910-х — начале 1920-х годов и состоянии некрасоведческих штудий, оживившихся в связи со столетием со дня рождения поэта, могут дать, кроме уже указанных, следующие работы: Влад Гиппиус. Поэзия Некрасова. — "Сибирские записки", 1916, № 2; А. Кауфман. К некрасовским поминкам. — "Вестник литературы", 1921, № 11 (35); А. Рашковская. Некрасов и символисты. — "Вестник литературы", 1921, № 12 (36); В. Евгеньев-Максимов. К празднованию некрасовского юбилея. — "Книга и революция", 1921, № 8–9; Анкета "Некрасов и мы". — "Летопись Дома литераторов", 1921, 1 декабря, № 3 (с несколько иным составом имен — в кн.: К. Чуковский. Некрасов, стр. 388–394). Актуальность Некрасова для поэзии начала XX в. засвидетельствована этой анкетой — о его влиянии говорили такие разные поэты, как А. Блок, А. Ахматова, М. Волошин, С. Городецкий, Ф. Сологуб и др. А. Белый, как известно, декларативно обратился к имени и наследию Некрасова ("Пепел", 1909)

14

В. Г. Белинский. Полн. собр. соч… т. IV. М., 1954, стр. 118.

15

В письме к Полонскому от 13 (25) января 1868 г. (И. С. Тургенев. Полн. собр. соч., серия «Письма», т. 7. М.-Л., 1964, стр. 30). См. сравнительную оценку Некрасова и Полонского в письме к редактору "Санктпетербургских ведомостей" (там же, т. 6). Ср. также слова Тургенева в передаче Е. Колбасина (Е. Колбасин. Тени старого «Современника», "Современник", 1911, кн. 8, стр. 239). См. пересказы аналогичных мнений Тургенева в кн.: А. Я. Панаева. Воспоминания. М., 1972.

16

См. предисловие к роману В. фон Поленца «Крестьянин» (Л. Н. Толстой. Полн. собр. соч. в 90 т., т. 34, стр. 275), письма к H. H. Страхову от января 1878 г. (т. 62, стр. 369, 379) и П. И. Бирюкову от 1 марта 1887 г. (т. 64, стр. 21).

17

Из стихотворения "Праздник жизни — молодости годы…".

122

МНИМЫЙ ПУШКИН

Публикуется впервые. Цитировалось в статье: В. В. Виноградов. О трудах Ю. З. Тынянова по истории русской литературы первой половины XIX века. "Русская литература", 1967, № 2, стр. 89–90 а. Печатается по черновому автографу (АК). Датируется: 1922.

а "Мнимый Пушкин" был намечен в состав ПиЕС, но не вошел туда, и в статье В. В. Виноградова, открывавшей сборник, осталось только упоминание о полемике Тынянова с Лернером, без указания на то, что эта полемика велась в "Мнимом Пушкине" (стр. 15).

Датировка статьи основана на следующих данных. Время, ранее которого работа над ней не могла быть закончена, определяется по содержащейся в статье ссылке на 7-й номер журнала "Книга и революция" за 1922 г. Номер вышел в свет в августе или сентябре (указано редакцией соответственно в 7-м и 8-м номерах). Эта дата тем более важна, что в 7-м номере "Книги и революции" (стр. 59) появилась резкая рецензия Н. О. Лернера на поэму Г. В. Маслова «Аврора», изданную посмертно с предисловием Тынянова (см. в наст. изд.), товарища Маслова по семинарию С. А. Венгерова, — в "Мнимом Пушкине" Тынянов не менее резко выступает против пушкиноведческих работ Лернера. Вторая крайняя дата устанавливается по неопубликованным письмам И. А. Груздева П. Н. Зайцеву (ИМЛИ, ф. 15, 2, 39, 41): 23 окт. 1922 г. он предлагает для опубликования уже готового "Мнимого Пушкина", а в письме, датируемом 15 ноября, сообщает, что статью послал. Таким образом, "Мнимый Пушкин" датируется августом — октябрем 1922 г. По-видимому, он предназначался для новообразованного альманаха «Недра» (первые две книги вышли в 1923 г.) — для раздела "Историко-литературные материалы", введенного со второй книжки. Зайцев был ответственным секретарем редакции альманаха. Менее вероятно, что статья намечалась к публикации в газете «Новости» (выходила с 1 октября 1922 г. вместо "Московского понедельника"), где Зайцев выполнял те же функции.

В письмах Груздева к Зайцеву о статье говорится как о совместной работе Тынянова и Б. В. Томашевского: "У меня сейчас есть вот что: Тынянов и Томашевский — два образцовых стилиста и ученых — приготовили журнальную вещь — "Мнимый Пушкин" <…> Вещь острая, живая и серьезная — касается всех основ пушкиноведения (размером 1 лист) " (23 октября 1922 г.). В письме, датируемом 15 ноября: "Статью Тынянова и Томашевского посылаю с тем, чтобы прислали обратно, если не подойдет. И известие о eo получении. Это единственный экземпляр, даже черновика нет. Статья прекрасная и веселая. Если не в "Новую Москву" б, то нельзя ли устроить еще куда-нибудь. Только так, чтобы не автор[ство? — стерты буквы на краю листа] не получило большой огласки". В следующем письме: "Если Т. Т. ("Мнимый Пушкин") нельзя устроить в Москве, вышлите обратно с верной оказией. Эту вещь очень важно скорее напечатать".

Авторитетное свидетельство Груздева о соавторстве имеет подтверждение: в архиве Тынянова находится определенно относящийся к статье отрывок автограф Томашевского (ЦГАЛИ, ф. 2224, оп. 1, ед. хр. 209) — об одном из эпизодов псевдопушкинианы (см. ниже). В рукописи Тынянова следов соавторства нет, имеется, напротив, помета "Ю. Т." (при пояснении в цитате). Возможно, статья должна была быть составлена из частей, написанных каждым автором самостоятельно. Архивные данные позволяют не сомневаться в авторстве Тынянова и отделить этот вопрос от другого — какой текст (он нам неизвестен) был подготовлен для совместного выступления. В анкете от 27 июня 1924 г. (ИРЛИ, ф. 172, ед. хр. 129) он включил "Мнимого Пушкина" в свою библиографию, указав, что статья должна появиться в "Печати и революции".

Дальнейшая история "Мнимого Пушкина" выясняется из трех писем Тынянова к Г. О. Винокуру, написанных в ноябре 1924 г. — январе 1925 г. (ЦГАЛИ, ф. 2164, оп. 1, ед. хр. 334), и неопубликованной мемуарной заметки Винокура "Несколько слов памяти Ю. Н. Тынянова" в. 7 ноября 1924 г. Тынянов сообщал, что читал статью в Опоязе в 1923 г., - так же он датирует в этом письме и саму статью. Здесь же сообщалось, что статья должна появиться в "Печати и революции", и, поскольку "все сроки для тона моей полемики прошли", Тынянов просил адресата проследить за корректурой по авторским указаниям, в частности выбросить "слишком бурлескные места" и "все слишком резкие эпитеты". Из перечисления "бурлескных мест" видно, что текст, посланный в редакцию журнала, отличался от сохранившегося в архиве Тынянова (видимо, подбором «антилернеровских» примеров — так, цитировалась статья Лернера об «окончании» "Юдифи"; в публикуемом тексте этот эпизод только упомянут с обещанием вернуться к нему). Из письма от 26 ноября 1924 г. явствует, что Винокур внес в текст изменения: "Конец Ваш, — писал Тынянов, — превосходен и дает как бы квинтэссенцию статьи". В своей мемуарной заметке Винокур вспоминал, что вскоре после их знакомства в мае 1924 г. "нашелся и повод для переписки. Тынянов написал статью "Мнимый Пушкин", в которой очень остроумно, в свойственной ему резковато-ехидной манере, высмеивал пушкинистов старой школы <…>". О своем содействии напечатанию статьи Винокур замечает: "Я ревностно пытался исполнить эту просьбу, хотя до конца довести дело так р не удалось <…>".

б Издательство, в котором вышли первые четыре книги «Недр».

в Хранится у Т. Г. Винокур. Г. О. Винокур — автор сочувственных рецензий на "Достоевского и Гоголя" (см. прим. к этой статье в наст, изд.) и ПСЯ ("Печать и революция", 1924, № 4; ср. статью Винокура "Слово и стиль в "Евгении Онегине"". — В сб.: Пушкин. М., 1941, стр. 160–162, 203). О рец. на ПСЯ Тынянов писал Винокуру 7 ноября 1924 г.: "Прочел с большим интересом Вашу рецензию обо мне. За тон благодарен; кое о чем нужно поговорить как о центральном. По вопросу об образе не согласен <…>" (см. также цитату из этого письма в прим. 16 к статье "Литературный факт"). Статья Тынянова «Пушкин» вызвала решительную полемику Винокура (см.: "Slavischc Rundschau", 1929, № 9; на русском языке — машинопись с авторской правкой — ЦГАЛИ, ф. 2164, оп. 1, ед. хр. 52).

Текст, предназначавшийся для публикации, остается пока неизвестным. Текст, сохранившийся в АК, представляет собой ранний, вероятно первый, вариант статьи. Поскольку поправки, предложенные Тыняновым Винокуру, сделаны по другому тексту, они нами не учитывались — кроме тех, которые устраняют одну очевидную ошибку, основанную на недоразумении: в псевдопушкинском стихотворении, о котором идет речь в 4-й гл. статьи, некоторые разночтения оказались результатом типографского брака, а не вмешательства Лернера, как думал Тынянов г; мы вынуждены были прибегнуть к конъектурам, поскольку в письме Тынянова к Винокуру от 13 января 1925 г. эти исправления сформулированы явно наскоро, бегло и, несомненно, подверглись бы редактированию. Другие конъектуры в публикуемом черновом тексте исключают относящуюся к упомянутому стихотворению столь же очевидную ошибку в подсчете стоп, которая не могла не быть замечена Тыняновым, Томашевским или Винокуром.

г Ср. об этом эпизоде в записных книжках Тынянова: "Новый мир", 1966, № 8, стр. 131–132. Неопубликованные записные книжки показывают, что после того, как возможность напечатать статью отпала, Тынянов предполагал вернуться к ее теме: пункт "Мнимый Пушкин" включен в перечень неосуществленных работ по частным вопросам под общим заглавием «Мелочи» (АК).

Публикуемый текст, с одной стороны, содержит положения (гл. 1), примыкающие к принципиальным историко-литературным взглядам Тынянова, а с другой — должен рассматриваться на фоне оживления пушкиноведческих изучений конца 10-х — начала 20-х годов. Из научной продукции этих лет прямое отношение к статье Тынянова имеют прежде всего книги Томашевского "Пушкин. Современные проблемы историко-литературного изучения" (Л., 1925) и М. Л. Гофмана — "Пушкин. Первая глава науки о Пушкине" (Пг., 1922, два издания, ниже всюду цитируем второе). С последней Тынянов главным образом полемизирует — не касаясь, впрочем, основной для М. Гофмана проблемы канонического текста, — но имеются и точки соприкосновения. Полностью согласуется с точкой зрения Тынянова утверждение М. Гофмана: "<…> научное изучение Пушкина гораздо более выиграет от очищения Пушкина, от освобождения его подлинного текста от текста апокрифического, чем от обнаружения и приписывания Пушкину новых произведений". Относящийся к "Мнимому Пушкину" отрывок Томашевского как раз отмечает нарушение этого принципа в заметке Гофмана об апокрифическом окончании элегии "Ненастный день потух…" ("Пушкинский сборник памяти проф. С. А. Венгерова". М.-Пг., 1922); ср. об этом же: Б. В. Томашевский. Издания стихотворных текстов [Пушкина]. — ЛН, т. 16–18. М., 1934, стр. 1102; указание на ошибку М. Гофмана см.: Метатель бисера [Н. Лернер]. Пушкинисты и их открытия. — "Жизнь искусства", 1923, № 5. Что касается книги Томашевского, то близость статьи Тынянова к основным ее идеям очевидна. ""Пушкинизм" без воздействия извне грозит заболотиться, писал Томашевский, — если, впрочем, более молодая группа научных работников не взорвет его изнутри. Правда — подобный взрыв может сопровождаться незаслуженно непочтительной ломкой традиций, — но в конечном счете только таким путем можно дойти до синтеза" (стр. 74). На этой платформе и должно было состояться совместное выступление Тынянова и Томашевского. Ср. факты, свидетельствующие о близости их научных позиций: написанная в соавторстве статья "Молодой Тютчев (неизданные стихи)" (в кн.: Тютчевский сборник. 1873–1923. Пг., 1923), указание Томашевского на материал, который был использован Тыняновым в статье "Пушкин и Тютчев" (см. ПиЕС, стр. 182, авторское примечание к гл. 6), рецензии Томашевского на "Достоевского и Гоголя" (см. прим. к этой ст. в наст. изд.) и ПСЯ ("Русский современник", 1924, № 3), рецензия Тынянова на подготовленные Томашевским и К. И. Халабаевым издания Пушкина ("Книга и революция", 1923, № 4). В 30-х годах и позднее Томашевский полемизировал с текстологическими решениями Тынянова при подготовке "Путешествия в Арзрум" для большого академического собрания сочинений Пушкина (ПиЕС, стр. 400–401), с его характеристикой стиля "Руслана и Людмилы" ("Пушкин. Исследования и материалы", т. I. M.-Л., 1956, стр. 142–144). Томашевский дал яркую характеристику личности и научной деятельности Тынянова в речи на вечере его памяти 9 января 1944 г.

Тема "Мнимый Пушкин" имеет свою особую историю (см. некоторые ссылки ниже); материал по библиографии псевдопушкинских стихотворений собран М. А. Цявловским (не опубликован) — см. список его трудов в кн.: М. А. Цявловский. Статьи о Пушкине. М., 1962, стр. 419 (с докладом о псевдопушкиниане Цявловский выступал в 1915 г. в Обществе истории литературы — см. сообщение об этом в кн.: Пушкин. Сб. первый. Ред. Н. К. Пиксанова. М., 1924, стр. 319). В семинарии Венгерова в 1914–1915 гг. о приписываемых Пушкину произведениях были прочитаны доклады Г. В. Маслова, Д. И. Выгодского, А. А. Попова, Ю. Г. Оксмана. У Тынянова специальная тема поставлена в связь с методологическими посылками. Это обеспечивает статье интерес и после того, как усилиями ученых 20-30-х годов основные проблемы пушкинской текстологии были разрешены.

123

Провозглашена в статье "Взгляд на русскую литературу после Пушкина" (1859). В ряде пунктов А. Григорьев близок к оценкам значения Пушкина для русской литературы и культуры, данным до него Гоголем, Белинским, а позднее Достоевским. Афоризм "Пушкин — это наше все" был неоднократно использован для характеристики различных общественно-литературных ситуаций. Так, С. А. Венгеров и предисловии к первому выпуску сборника «Пушкинист» — органа Пушкинского семинария — осмыслял афоризм А. Григорьева в свете того мирового признания русской литературы, которое обеспечили ей Толстой и Достоевский ("Пушкинист", I. СПб., 1914, стр. XXI). Так, "некоторым знаменем", говоря словами Тынянова, оказалась формула А. Григорьева в речи Н. А. Котляревского "Пушкин и Россия", произнесенной 11 февраля 1922 г. на вечере памяти Пушкина в Доме литераторов (см. отдельную брошюру — Пб., 1922, стр. 6); ср. его же. О нем — наше первое слово. — Газ. «Ирида». 1918, № 1.

124

Д. С. Мережковский рассматривал Пушкина как философа, в поэзии которого находят выражение две «вечные» антитезы: культура и первобытный человек, христианское начало и языческое. Это понимание было изложено в трактате «Пушкин» — вошел в книгу "Вечные спутники" (1-е изд. — СПб., 1897) и в Полное собрание сочинений, т. XVIII (М., 1914). Отношение Тынянова, как и других опоязовцев, к Мережковскому характеризовалось резким неприятием (ср. стр. 38, 411, 163, 505).

125

Имеется в виду эссе М. О. Гершензона "Мудрость Пушкина". Прочитанное в виде лекции и затем опубликованное в философском ежегоднике "Мысль и слово" (под ред. Г. Шпета, т. 1, М., 1917), оно вызвало отклики и в газетах, и в научной литературе. "Мудрость Пушкина" вошла в книгу того же названия (М., 1919). Этот заголовок обыгрывали оппоненты Гершензона. Ср. с тыняновским пассаж в книге М. Гофмана (стр. 21). Одним из тезисов Гершензона был следующий: "Слово «свобода» у Пушкина должно быть понимаемо не иначе как в смысле волевой анархии" (стр. 36 книги, ср. стр. 48). Но Тынянов мог подразумевать и еще одну — совершенно иную — «формулу» пушкинского «анархизма» — толкование стих. "Из Пиндемонти" в кн. Н. И. Фатова "Пушкин. Научно-популярный очерк" (М., 1921), получившее, как и вся книга, резкую оценку Томашевского ("Книга и революция", 1922, № 6, стр. 52–53; «Пушкин», стр. 94).

126

Эта трактовка восходит к речи Достоевского о Пушкине. Возможно, Тынянов подразумевал здесь работу Б. М. Энгельгардта "Историзм Пушкина. К вопросу о характере пушкинского объективизма" ("Пушкинист", II, 1916, особ. толкование "Медного всадника").

127

Тема книги Гершензона «Гольфстрем» (М., 1922). Стремясь показать движение некой единой и вечной человеческой мысли, зародившейся в древнейших мифологических и религиозных представлениях о душе-огне (ссылки на Леви-Брюля и др.), Гершензон сближал Гераклита и Пушкина, находя, что оба они мыслили абсолютное как огонь; отсюда сходство их "психологических теорий" (о душе). В своей «пушкинской» части эта аналогия опиралась на концепцию оживления в поэтической речи внутренней формы слова и — далее заключенного в нем древнего мифа (Потебня, символисты). Критика "Мудрости Пушкина" и «Гольфстрема» под углом зрения строгой конкретно-исторической методологии была дана Томашевским в его книге 1925 г., стр. 98–99, 103–106. Ср.: И. Груздев. Блуждающие точки. — «Город», сб. 1. Пг., 1923. С точки зрения некоторых современных научных представлений, суровость этих оценок представляется несколько преувеличенной.

128

Имеется в виду книга М. Гофмана "Пушкин. Первая глава науки о Пушкине" (она начинается с аналогичного перебора обозначений).

129

Уже М. Гофман пересматривал понятие "пушкинская плеяда". Для Томашевского одним из основных было требование: "Пора вдвинуть Пушкина в исторический ряд и изучать его так же, как и всякого рядового деятеля литературы. При таком равенстве научного метода выявится и творчески-индивидуальное в поэзии Пушкина" (кн. 1925 г., стр. 74–75). В 1956 г. Томашевский отмечал, что в начале века "изучение Пушкина осталось особой областью, не сомкнувшейся с наукой окончательно", и что значительную роль в устранении этой разделенности сыграл семинарий С. А. Венгерова ("Основные этапы изучения Пушкина" — в его кн.: Пушкин, т. II, М.-Л., 1961, стр. 465, 468). В начале 20-х годов критика «панпушкинизма», исходившая от молодых научных сил, вступала в противоречие с противоположной потребностью интеллигентской общественности — укрепить культ Пушкина в новой социально-политической ситуации. Так, декларация, принятая представителями литературных и культурных организаций Москвы и Петрограда на вечере памяти поэта 11 февраля 1921 г., провозглашала: "Новая русская литература начинается с Пушкина и Пушкиным" (см.: Пушкин. Достоевский. Изд. Дома литераторов. Пб., 1921, стр. 9). На вечере 14 февраля с докладом о поэтике Пушкина выступил В. М. Эйхенбаум — он подчеркивал: "Пушкин — не начало, а конец длинного пути, пройденного русской поэзией XVIII века" (там же, стр. 78; ЭП, стр. 24). Ср. тот же тезис в набросках ст. Тынянова «Ленский» (см. прим. к статье "О композиции "Евгения Онегина""). В. М. Жирмунский указывал на свой приоритет в постановке вопроса о Пушкине — «завершителе» (Жирмунский) стр. 72). Ср.: П. Н. Сакулин. В веках. — В кн.: Литературные отклики. M., 1923; А. И. Белецкий. Очередные вопросы изучения русского романтизма. — В сб.: Русский романтизм. Л., 1927, стр. 20–21. В той же серии вечеров, устроенных по случаю 84-й годовщины гибели Пушкина и 40-летия со дня смерти Достоевского, с докладом о "Египетских ночах" выступал Тынянов (см. сообщение об этом в кн.: Пушкин. Достоевский, стр. 5). 19 февраля 1922 г. Эйхенбаум, Шкловский и Тынянов выступали на пушкинском заседании Вольфилы с докладами о "Евгении Онегине" ("Летопись Дома литераторов", 1922, № 8–9; «Пушкин», сб. 1. М., 1924, стр. 321). В своем дневнике 1922 г. Эйхенбаум оставил ироническое описание пушкинского вечера в Доме литераторов 11 февраля. Впоследствии противоположность двух подходов к Пушкину сгладилась. Представление о Пушкине как «начале», хотя и подвергалось критике, в частности специалистами по XVIII в. (Г. А. Гуковский, П. Н. Берков), в целом возобладало (ср. формулу "Пушкин — родоначальник новой русской литературы").

130

Имеется в виду оживление интереса к Державину в 1910-х годах, особенно в связи со 100-летием со дня смерти поэта. Аналогия между литературной обстановкой конца 1910-х — начала 1920-х годов и "борьбой за формы" в русской поэзии XVIII в. — излюбленная мысль Тынянова (ср. в статьях "Вопрос о Тютчеве", "Ода как ораторский жанр", «Промежуток» в наст. изд., "О Хлебникове" — ПСЯ).

131

По-видимому, полемика с М. Гофманом. Считая науку о Пушкине первой главой науки о новой русской литературе, он был убежден, что последняя "должна базироваться на монографических исследованиях об отдельных писателях, об отдельных литературных школах и, наконец, целых литературных эпохах" (стр. 158–160). В этой последовательности и в особенности в монографическом принципе Тынянов мог видеть опасность расчленения истории литературы на отдельные «науки».

132

Cр. критику тенденции подменять "литературную личность" личностью творца в рецензии на альманах "Литературная мысль", II (оценка статьи А. А. Смирнова), в статьях "Литературный факт" и "О литературной эволюции" (см. в паст. изд.). Как известно, биографизм имел широкое распространение в пушкиноведении XIX — нач. XX в. В 30-х годах Тынянов предпринял попытку построить биографию поэта в рамках романа «Пушкин», который, как подчеркивал автор, никоим образом не претендовал на то, чтобы заменить биографию научную.

133

Практика публикаций черновиков, часто ошибочно прочитанных и недостаточно понятых, контаминированных редакций и т. п. была обычной для послеанненковского пушкиноведения (Г. Н. Геннади, П. А. Ефремов, П. О. Морозов). Весь комплекс вопросов о пушкинском тексте, о композиции собраний сочинений наиболее решительно был поставлен в книге М. Гофмана, вызвавшей оживленное обсуждение. См. рецензии: Томашевского — "Литературная мысль", I. 1922; Цявловского — «Феникс», кн. 1, М., 1922; Л. Гроссмана — «Шиповник», сб. 1. М., 1922; Г. Винокур. Критика поэтического текста. М., 1927, стр. 11–21. См. также: Пушкин. Итоги и проблемы изучения. М.-Л., 1966, стр. 561–574 (раздел о текстологии написан Н. В. Измайловым). Неисправный текст давало и издание под редакцией С. А. Венгерова (тт. I–VI, СПб., 1907–1915), в котором "новые приобретения пушкинского текста" были поданы отдельным корпусом с комментариями Лернера (т. VI). Говоря о собрании сочинений Пушкина, Тынянов всюду далее имеет в виду Венгеровское издание.

134

Имеется в виду статья В. Ирецкого «Максимализм» ("Литературные записки", 1922, № 3, 1 августа), вызвавшая отклик А. Г. Горнфельда (там же) с полемикой и против Ирецкого, и против формалистов. По этому поводу Тынянов, Эйхенбаум и Томашевский направили Горнфельду протестующие письма (см. стр. 505 наст. изд.). Ср. о "литературных скопцах" в рец. Лернера на «Аврору» и рецензию Томашевского на "Книгу об Александре Блоке" К. Чуковского с ироническим упоминанием рецензента о филиппике автора против "скопцов-классификаторов" ("Книга и революция", 1922, № 7, стр. 59, 32–33), а также его статью "Формальный метод" (в сб.: Современная литература. М., 1925, стр. 150).

135

Тынянов неточно цитирует приписанное Пушкину П. И. Бартеневым и И. П. Липранди двустишие о М. И. Лексе (в начале 1820-х годов чиновнике канцелярии И. Н. Инзова) и экспромт из письма Пушкина брату от 7 апреля 1825 г.

136

Уже при жизни Пушкину приписывались произведения, ему не принадлежавшие (в частности, политическая лирика — ср. его письмо к П. А. Вяземскому от 10 июля 1826 г.), некоторые из них появлялись в печати с указанием его авторства. Рукописи Пушкина стали доступны исследователям в 1882 г., после того как сын поэта, А. А. Пушкин, в 1880 г. передал их Московскому Румянцевскому музею. До этого ими занимались, готовя собрания сочинений Пушкина, только В. А. Жуковский в 1837–1840 гг. и П. В. Анненков в 1851–1855 гг. См. работы Цявловского "Судьба рукописного наследия Пушкина" и "Посмертный обыск у Пушкина" — в его кн.: Статьи о Пушкине. М., 1962, стр. 260–356.

137

О Грене и Грекове, печатавших подделки в 1850–1860 гг., см. в кн.: П. Ефремов. Мнимый Пушкин в стихах, прозе и изображениях. СПб., 1903 (то же: "Новое время", 1903, № 9845 и 9851, 2 и 8 августа; ниже Тынянов ссылается на газетный текст работы Ефремова). Мистификация Д. П. Зуева — самая громкая в пушкиноведении — вызвала целую литературу, причем работы акад. Ф. Е. Корша, считавшего текст Зуева подлинным, имеют самостоятельное научное значение. В семинарии Венгерова с докладами об «окончании» "Русалки" в 1914 г. выступали Маслов и Выгодский ("Пушкинский сборник памяти проф. С. А. Венгерова", стр. XX). В 1918 г. в газете "Наш век" (№ 89, 4 мая) Лернер опубликовал присланное ему неким Зуровым (псевдоним мистификатора — С. П. Боброва) окончание «Юдифи» ("Когда владыка ассирийский…"). Как писал Томашевский, "подделка ввела в заблуждение виднейших пушкинистов Петрограда" (ЛН, т. 16–18, стр. 1103). Это усилило критическое отношение молодой филологии к традиционному пушкиноведению (ср.: Р. Якобсон. Новейшая русская поэзия. Прага, 1921, стр. 4). На мистификацию указали ее автор — Бобров ("Книга и революция", 1922, № 8, стр. 91–92), ранее — А. Л. Слонимский ("Книжный угол", 1918, № 2), В. Мияковский ("Курсанты искусства, литературы, театра и общественной жизни", Киев, 1918, № 9).

138

См.: "Русская старина", 1871, № 12, стр. 671; "Русский архив", 1881, № 1, стр. 183–184; П. Ефремов. Указ. соч., стр. 16–17.

139

Н. О. Лернер (1877–1934) — историк литературы, главной темой его работ был Пушкин. Лернер — автор многочисленных статей, заметок, рецензий, публиковавшихся в научных изданиях, газетах и журналах с 1890-х годов, книги "Проза Пушкина" (2-е изд. — Пг.-М., 1923), "Рассказов о Пушкине" (Л., 1929), "Пушкинологических этюдов" ("Звенья", кн. V. М.-Л., 1935). Огромный фактический материал был собран Лернером в книге "Труды и дни Пушкина" (1-е изд. — М., 1903; 2-е, значительно дополненное, — СПб., 1910), которая остается ценным пособием при изучении биографии поэта. Далеко не все атрибуции Лернера были столь неудачны, как те, с которыми полемизирует Тынянов (см. прим. 11), — другие приняты и вошли в науку (подробнее см. ниже).

140

В рукописи оставлено место для цифры. Указываем количество текстов, напечатанных Лернером в VI т. Венгеровского издания в разделе "Новые приобретения пушкинского текста".

141

Комизм усиливается благодаря факту одной «микрополемики», о котором Тынянов, вероятнее всего, не помнил, иначе использовал бы его более явно. В предисловии к редактированным им «Песням» Беранже Лернер употребил выражение "соловей французской песни не замедлил показать новому правительству острые орлиные когти", которое было высмеяно рецензентом «Известий». В письме в редакцию "Книги и революции" (1921, № 8–9, стр. 128) Лернер, в свою очередь иронизируя над рецензентом, пояснил, что это выражение принадлежит Л. Берне.

142

Книга Гершензона "Мудрость Пушкина" открывалась статьей "Скрижаль Пушкина" — этой скрижалью он посчитал записанное Пушкиным авторское примечание к стихотворению Жуковского «Лалла-Рук». На ошибку Гершензона указал П. Е. Щеголев в рецензии на "Мудрость Пушкина" ("Книга и революция", 1920, № 2, стр. 57–60), но еще ранее автор вырезал статью из большинства экземпляров книги. После рецензии Щеголева Лернер напомнил, что аналогичная ошибка имела место 35 лет назад: примечание Жуковского В. Е. Якушкин включил в свое описание рукописей Пушкина в Румянцевском музее, на что было указано А. Г. Филоновым (см. заметку Лернера: "Книга и революция", 1921, № 1, стр. 81). Копия Пушкина воспроизведена и прокомментирована в кн.: Рукою Пушкина. М.-Л., 1935, стр. 490–492. Якушкин и Гершензон — не единственные, кто ошибался подобным образом. И Анненков, и Томашевский бывали введены в заблуждение пушкинскими копиями чужих текстов — см.: Б. В. Томашевский. Писатель и книга. М., 1959, стр. 191.

143

Здесь Тынянов впервые устанавливает источник эпиграфа к гл. II "Арапа Петра Великого". В печати на этот источник указал Ю. Г. Оксман ("Атеней", кн. 1–2, Л., 1924, стр. 164–166). В одной из рукописей Тынянова (АК) эта цитата из «Аргивян» сопровождается примечанием: "Сообщено мною Ю. Г. Оксману для его работы об эпиграфах Пушкина". Позднее Тынянов отметил ошибку Лернера в АиН, в статье ""Аргивяне", неизданная трагедия Кюхельбекера" (см. в наст. изд.). Эпиграф был зарегистрирован Якушкиным в его описании рукописей Пушкина, без указания автора стихов ("Русская старина", 1885, кн. XI, стр. 335). Публикацию Якушкина как первую вслед за Лернером отмечает и "Pushkiniana. 1911–1917" А. Г. Фомина (стр. 89). В этой книге, изданной в 1937 г., разъяснения Оксмана, а также Тынянова не учтены.

144

См. прим. 57 к статье ""Аргивяне", неизданная трагедия Кюхельбекера".

145

См.: П. Ефремов. Указ. соч., стр. 30.

146

Письмо от 20-х чисел апреля 1825 г. (XIII, 167). Об этом письме см. в статье Тынянова "Пушкин и Кюхельбекер" — ПиЕС, стр. 265.

147

Речь идет о заметке Лернера в дополнение к рецензии Щеголева на "Мудрость Пушкина" — см. прим. 20 {142}.

148

В 4-й главе статьи подробно анализируется мемуар писателя Б. М. Маркевича (1822–1884), поставившего вопрос о принадлежности сообщенного им стихотворения Пушкину. Князь Н. Н. Голицын (1836–1893) — библиограф, автор "Библиографического словаря русских писательниц" (СПб., 1889), в 80-х годах — редактор газеты "Варшавский дневник".

149

Лернер, по всей вероятности, знал это, поскольку публикация в "Варшавском дневнике" указана Ефремовым ("Мнимый Пушкин в стихах, прозе и изображениях", стр. 23), и тем не менее счел возможным приписать стихотворение Пушкину.

150

В этом месте в рукописи — знак сноски (звездочка). Возможно, Тынянов намеревался указать, какие публикации текста предшествовали его включению в Венгеровское собрание сочинений Пушкина: Лернер опубликовал стихотворение в газете «Речь», 1911, № 201, 25 июля; затем оно было перепечатано в сб.: А. С. Пушкин. Изд. журнала "Русский библиофил". СПб., 1911, стр. 95–96 — с ошибкой в заглавии и без разделения на трехстишия. Редакционная заметка излагала статью Лернера в «Речи» и поддерживала его мнение. Решение Лернера оспорил В. Я. Брюсов (см.: А. С. Пушкин. Собр. соч., т. I, ч. I. M., 1919, стр. 392). Ср. его критику атрибуций Лернера, представленных в VI т. Венгеровского издания. — "Биржевые ведомости", 1916, 21 октября (то же в его кн.: Мой Пушкин. М.-Л., 1929, стр. 188–194).

151

Имеются в виду комментарии к публикации стихотворения в VI т. Венгеровского издания, где Туманский и назван «посредственным». Лернер прибегнул к распространенному способу аргументации, о котором Томашевский писал: "Не должно быть аргумента: "где тот другой, равный по силам, кто мог бы написать" и т. д." ("Писатель и книга", стр. 198).

152

Указание на Дашкова ("Утопший к пловцу" в "Северных цветах на 1825 год"; то же в кн.: Поэты 1820-1830-х годов, т. I. Л., 1972, стр. 73), а также Батюшкова (13-е стихотворение из вошедших в брошюру "О греческой антологии", СПб., 1820) сделано Лернером в VI т. Венгеровского издания (стр. 195). Параллели у Пушкина, о которых говорит Л. Н. Майков, — "Земля и море" (1821) и подражания древним 1832–1833 гг.

153

Бар. Е. Ф. Розен в своих воспоминаниях "Ссылка на мертвых" сообщает, что поправил в корректуре изданного им и H. M. Коншиным альманаха "Царское Село" 3-ю строку стихотворения Пушкина "Кто на снегах возрастил Феокритовы нежные розы…" (см. в кн.: А. С. Пушкин в воспоминаниях современников, т. 2. М., 1974, стр. 277–278).

154

В статье "Мнимый Пушкин в стихах, прозе и изображениях" (стр. 32). Сам Ефремов в издании 1882 г. приписал Пушкину несколько не принадлежащих ему статей из "Литературной газеты".

155

В рукописи оставлено место для цифры. Лернер ввел в Венгеровское издание 11 статей из "Литературной газеты" (см. также его публикацию в "Северных записках", 1913, февраль, стр. 28–44). Для трех из них авторство Пушкина считается доказанным (заметка об «Адольфе» Б. Констана в переводе Вяземского, рецензия на две книги Сент-Бёва, заметка о стихотворении "Собрание насекомых"). Остальные статьи или определенно не принадлежат Пушкину, или в разной степени дубиальны. См.: Б. Томашевский. Пушкин. Л., 1925, стр. 118–123; В. В. Виноградов. Проблема авторства и теория стилей. М., 1961, стр. 369–456; см. также: Е. М. Блинова. "Литературная газета" А. А. Дельвига и А. С. Пушкина. 1830–1831. Указатель содержания. М., 1966.

156

В настоящее время заметка "В 39-м № "Северной пчелы"…", на основании свидетельства В. П. Гаевского, считается бесспорно принадлежащей Дельвигу. На собственном экземпляре "Литературной газеты" Гаевский пометил: "Дельвиг (см. его рукописи)" (В. В. Виноградов. Проблема авторства и теория стилей, стр. 373; см. также соображения Б. Л. Модзалевского против мнения Лернера об авторстве Пушкина — в кн.: Пушкин. Письма, т. II. М.-Л., 1928, стр. 400).

157

Вопрос об авторстве этой важной заметки не решен окончательно. Пушкину ее приписал П. В. Анненков. Однако, по мемуарному свидетельству А. И. Дельвига, заметка была составлена Пушкиным и Дельвигом (А. И. Дельвиг. Полвека русской жизни, т. 1. М.-Л., 1930, стр. 287). Ю. Г. Оксман в 8-м томе Полн. собр. соч. Пушкина изд. «Academia» (1936) включил статью в число пушкинских, но отказался от этого решения в 6-м томе Собр. соч. Гослитиздата (1962). В академическом Полн. собр. соч. и десятитомнике под ред. Томашевского заметка помещена в разделе «Dubia». По мнению В. В. Виноградова, долю участия Пушкина и Дельвига в составлении заметки определить трудно (указ. соч., стр. 411–412).

158

Анонимной рецензией о романе Булгарина "Дмитрий Самозванец" в № 14 за 1830 г. Полемика "Литературной газеты" с "Северной пчелой" подробно обследована — см. обзор литературы в кн.: Пушкин. Итоги и проблемы изучения. М.-Л., 1966, стр. 220–221.

159

В настоящее время заметка не включается в число пушкинских текстов. Виноградов (указ. соч., стр. 413–414) и вслед за ним Блинова ("Литературная газета" …Указатель содержания, стр. 85, 176) считают автором Дельвига. В. В. Виноградов, как и Тынянов, отмечал, что упоминание об "Allgemeine Zeitung" ведет к Дельвигу.

160

"Литературная газета", 1830, т. 1, № 60, стр. 193–195.

161

Томашевский (указ. соч., стр. 122), Виноградов (указ. соч., стр. 410–411) и Блинова (указ. соч., стр. 183) предполагают авторство Сомова.

162

Письмо от 15–25 января 1830 г. (XIV, 60).

163

Этот роман Пушкин обсуждает в письме к В. Ф. Вяземской от конца апреля 1830 г. (XIV, 81).

164

См. заметку Пушкина "О записках Самсона". Она была помещена в № 5 "Литературной газеты" за 1830 г.

165

"Литературная газета", 1830, т. I, № 60, стр. 195.

166

Рецензия на книги Сент-Бёва ("Литературная газета", 1831, № 2). Атрибуция Лернера, указавшего на письмо Пушкина к Сомову от 11 апреля 1831 г., из которого очевидно авторство Пушкина, считается доказанной. Далее цитаты из Пушкина приводятся Тыняновым по статье Лернера — эти тексты отличны от принятых в современных изданиях.

167

Из заметок на полях статьи П. А. Вяземского "О жизни и сочинениях В. А. Озерова" (1827).

168

Из статьи "Мнение M. E. Лобанова о духе словесности как иностранной, так и отечественной" (1836).

169

Из статьи об А. Мюссе, предназначавшейся для "Литературной газеты".

170

Тынянов цитирует "Отрывки из писем, мысли и замечания", напечатанные в "Северных цветах на 1828 год". Речь идет об изречении Вольтера, приведенном рецензентом "Литературной газеты".

171

См. прим. 15 {137}.