МАРИНА ИВАНОВНА ЦВЕТАЕВА

Моим стихам, написанным так рано,
Что и не знала я, что я поэт…

Многие сборники Марины Цветаевой начинаются сегодня с этого стихотворения. В этих строках юная Цветаева выразила предопределение своей судьбы ещё с рождения, то, что не даётся образованием, воспитанием, трудом, а дарится как дар, будто бы даже незаслуженный, будто бы даже случайный — на кого укажет «перст рока гениальности». Марина оказалась в числе редких счастливчиков, и уж совсем редчайших среди женщин, которым Бог подарил истинный поэтический талант. Гений поэта — сама по себе штука весьма таинственная, странная, неуправляемая, подчас жестокая. Но от настоящего дара убежать невозможно, он, как рука или нога человека — болит, но и не избавишься, не отрубишь.

Мария Александровна Цветаева, мать Марины, записала в дневнике: «Четырехлетняя моя Муся ходит вокруг меня и все складывает слова в рифмы, — может быть, будет поэт?» Впрочем, это мимолётное признание вскоре забылось, а Марину мать с ранних лет учила музыке и, как видно, весьма успешно. Девочка проявляла незаурядное дарование, радуя своих родственников виртуозной игрой на пианино.

Её воспитывали по всем правилам порядочной, очень интеллигентной семьи конца XIX — начала XX века. Иван Владимирович Цветаев, профессор, заведующий кафедрой Московского университета, известный учёный-филолог, увлёкся идеей создания в Москве Музея изящных искусств, идеей почти безумной, невозможной, а потому и такой привлекательной. Ему было сорок шесть лет, когда родилась Марина, и он запомнился ей и её младшей сестре Асе добродушным, всегда жизнерадостным, не позволявшим себе распущенности быть дома усталым или раздражённым от работы, вечно погруженным в дела будущего музея. Жена, Мария Александровна, стала верной его помощницей. Она прекрасно рисовала, музицировала, знала четыре языка, а потому не раз ездила вместе с Иваном Владимировичем в художественные центры Европы, вела деловую переписку, занималась бумагами. Замуж она, по сути дела, вышла без любви, как Татьяна Ларина — за «заслуженного перед отечеством генерала», за друга и соратника отца, и чтобы забыть, как водится, свою первую, страстную юношескую любовь, от которой в дневнике Марии Александровны остались только инициалы «С.Э.». По странному, почти мистическому совпадению эти же инициалы были и у суженого её старшей дочери Марины — Сергея Эфрона.

В их доме всегда чувствовалась атмосфера скрытой трагедии. Смерть от родов первой жены Ивана Владимировича, красавицы Иловайской, оставившей двоих детей — девочку Леру и младенца Андрюшу, сделала Цветаева безутешным вдовцом, и несмотря на то, что в дом пришла молодая жена, художнику был заказан огромный портрет умершей. Мария Александровна не могла справиться с горечью отравленного самолюбия, она была здесь второй, после той, дух которой витал в доме, и, заглушая боль, молодая женщина часами играла на пианино под портретом своей невольной соперницы. Мария Александровна, как человек умный, тонкий и благородный, пыталась увещевать свою ревность: «К кому же? К бедным костям на кладбище?» — писала она в дневнике. Однако подавить собственные дикие чувства порой труднее, чем понимать их, и отношения с падчерицей складывались чрезвычайно напряжённо.

И всё же семейные проблемы не омрачили раннего детства маленьких девчонок — детей Цветаева от второго брака. Они росли как настоящие московские барыньки — с маскарадами, ёлками, няньками, театрами и выездами на лето в деревню. Сто лет, без малого, русское дворянство воспитывало так своих дочерей. И когда любящая и любимая матушка заболела чахоткой, они, по всегдашней традиции приличных семейств, отправились в Италию на лечение. Были многочисленные пансионы в Швейцарии, Германии, России, было изобилие книг, интересных знакомств, лучшие музеи Европы. Но Марина жила всегда какой-то своей особой внутренней жизнью, не похожая ни на кого из окружавших её людей.

Она страстно, до болезненности влюблялась, причём пол предмета её увлечённости был неважен, неважно было также и его физическое присутствие. Она сгорала от любви к родственнице Наде Иловайской и оклеивала все стены портретами Наполеона. Однажды отец, зайдя к Марине в комнату, увидел в киоте иконы в углу над её письменным столом Наполеона. Гнев поднялся в нём от это бесчинства! Иван Владимирович, всегда такой мягкий и интеллигентный, не выдержал, закричал. Но неистовство Марины превзошло все ожидания: она схватилась за подсвечник. Эти культы, эти влюблённости прошли через всю жизнь Цветаевой, она не знала меры в своей страсти, она хотела владеть всем и всеми, Вселенной, каждым человеком в отдельности и искала самовыражения в любви и не находила… Но остались гениальные строки — чувства, переплавленные в слова.

По-видимому, во всех своих увлечениях Марина проявлялась как поэт — странное существо, с неземными, непонятными простому человеку реакциями. Пожалуй, только к Сергею Эфрону, за которого она девятнадцатилетней вышла замуж, Марина испытывала вполне человеческие чувства. С ним Цветаева реализовалась, как обычная женщина. Её сестра Ася писала, что Марина была по-настоящему красива и счастлива в первые годы жизни с Сергеем. Они познакомились в Коктебеле, в чарующей южной беззаботности, в компании Волошина и его жены.

По воспоминаниям современников, Сергей Яковлевич был строен, с огромными серо-зелёными глазами, с добродушной улыбкой и сострадательным сердцем. Его любили в компаниях, к нему тянулись, он всегда был весел и непосредственен, легко увлекался. Правда, при внешней несерьёзности он всё-таки не был этаким безответственным «милашкой» и легкомысленным обаятельным повесой. Марина всегда подчёркивала порядочность и даже высокое рыцарство Сергея. Ему посвящены многочисленные строки цветаевских шедевров. И хотя Эфрону не позавидуешь — роль мужа при гениальной поэтессе очень непроста — тем не менее именно Марина увековечила его имя в сердцах потомков: «…Ты уцелеешь на скрижалях», — написала Цветаева в одном из своих стихотворений, обращённых к мужу.

А жизнь уготовила их союзу серьёзные испытания. После революции кипучая энергия Эфрона нашла применение в рядах белого движения. Сергей надолго исчез из семьи, где к тому времени росли уже две девочки. Цветаевой, неумелой и непрактичной в хозяйственных делах, пришлось в одиночку справляться со сложностями быта. Постепенно из Москвы исчезли её прежние друзья, и осень 1919 года застала Марину врасплох — надвигался голод. В отчаянии Цветаева решилась на страшный шаг: она отдала дочерей в приют. Но вскоре они тяжело заболели, и Марине пришлось принять ещё более жуткое решение. Она забирает из приюта старшую Алю в ущерб младшей Ирине и два месяца выхаживает дочь. Зимой 1920 года младшая умерла в приюте. Для Марины это было хождение по первым кругам ада. Прошло всего лишь несколько месяцев, и голос Цветаевой-поэта резко изменился. Из её стихов навсегда ушла прозрачная лёгкость, певучая мелодика, искрящаяся жизнью, задором и вызовом.

Вечером 20 ноября 1920 года Марина присутствовала на спектакле в Камерном театре. В антракте на авансцену вышел режиссёр и объявил, что гражданская война закончена, белые разгромлены, остатки Добровольческой армии сброшены в море. Посреди шумного зала, грянувшего «Интернационал», Цветаева сидела как окаменевшая. Убит? Жив? Ранен? В эти тяжёлые для неё дни родились первые строфы «Плача Ярославны»:

Буду выспрашивать воды широкого Дона,
Буду выспрашивать волны турецкого моря,
Смуглое солнце, что в каждом бою им светило,
Гулкие выси, где ворон, насытившись, дремлет…

Спустя несколько месяцев Цветаева передала вместе с Эренбургом, выезжавшим за границу, письмо на случай, если Эфрон отыщется. «Если вы живы — я спасена. Мне страшно Вам писать, я так давно живу в тупом задеревенелом ужасе, не смея надеяться, что живы, — и лбом — руками — грудью отталкиваю то, другое. — Не смею. — Все мои мысли о Вас… Если Богу нужно от меня покорности — есть, смирения — есть, — перед всем и каждым! — но отнимая Вас у меня, он бы отнял жизнь…»

Однако Богу, по-видимому, угодно было обрушить на Марину новые испытания.

Весной 1922 года Цветаева уехала вместе с десятилетней дочерью Алей к мужу в Берлин. За четыре года разлуки Цветаева, конечно, не могла забыть, что её семейная жизнь в предреволюционные годы уже была далека от идиллии, но издали казалось, что теперь, может быть, все сложится иначе. Цветаева искренне верила, что своими заклинаниями, своей верностью она спасла жизнь Сергею, но семейная жизнь оказалась очень непростой. Они переехали в красивейшее, но глухое местечко под Прагой, потому что жизнь здесь была дешевле, а самой постоянной проблемой их существования теперь на долгие годы стали деньги.

Неустроенный быт стал для Цветаевой настоящей Голгофой. Необходимо было стирать, готовить, выгадывать на рынках дешёвую еду, латать прохудившуюся одежду. «Живу домашней жизнью, той, что люблю и ненавижу, — нечто среднее между колыбелью и гробом, а я никогда не была ни младенцем, ни мертвецом», — писала она в письме одному из своих корреспондентов. Но это было лишь начало. Жизнь в Чехии позже ей казалось счастливой. Здесь она пережила страстную и мучительную любовь к другу Сергея, Константину Родзевичу. Радостный, уверенный, земной Родзевич покорил Цветаеву, увидев в ней не поэта, а просто женщину. Он, по-видимому, мало понимал её стихи, не стремился быть тоньше и значительнее, чем есть на самом деле, всегда оставался собой. «Я сказала Вам: есть — Душа. Вы сказали мне: есть — Жизнь». Ему посвящена одна из самых пронзительных поэм Цветаевой — «Поэма конца».

Разразился настоящий скандал. Эфрон тяжело переносил очередное увлечение жены, для него стали настоящей пыткой метания Марины, её раздражение, отчуждение. Они слишком срослись, слишком многое было пережито, слишком одиноки они были в мире, чтобы он мог её оставить. Но и жить с неуравновешенной, не умевшей лгать, преувеличенно все воспринимавшей талантливой поэтессой становилось всё труднее. Чаша весов при решающем выборе Марины всё-таки качнулась в сторону Эфрона. Цветаева смогла отойти от Родзевича, но отношения с Сергеем никогда уже не стали прежними:

Ты, меня любивший дольше
Времени. — Десницы взмах! —
Ты меня не любишь больше:
Истина в пяти словах.

У неё были и потом романы, но больше не на деле, а в письмах. Она просто не могла жить, не заполняя душу кумирами и восхищением. Когда этот источник иссяк, засохло и её творчество, а значит, и жизнь покинула её, ибо для Цветаевой земное бытие невозможно было без поэзии. Со своими корреспондентами, Борисом Пастернаком и Рильке, которым она писала потрясающие по интимной откровенности письма, она практически не встречалась. Несколько тягостных встреч с Пастернаком, и никогда — с Рильке. Тем не менее, читая сегодня её строки, трудно поверить в это обычному читателю, как не верила своему мужу жена Пастернака, запретившая однажды в порыве ревности переписку с Цветаевой. Сегодня много говорят о романах Марины, о её лесбийской любви, но часто забывают, что имеют дело с поэтом, которому очарованность тем или иным человеком нужна была так же, как обывателю еда и сон, нужна была, чтобы пребывать в высоком, самосжигающемся накале творческого вдохновения.

Франция, куда семья Эфронов, к тому времени состоявшая уже из четырех человек (в 1925 году у Цветаевой родился сын), переехала, встретила русских эмигрантов неласково. Ещё сильнее сжимались тиски нищеты. Многие современники отмечали, как рано постарела Марина, как обносилась её одежда, и только на неухоженных, красных руках по-прежнему блестели, переливались дорогие перстни, с которыми Цветаева не могла расстаться даже по бедности. Её максимализм, несдержанность, неумение улыбнуться в нужный момент нужному человеку, полное отсутствие того, что называется «политикой», сделали Цветаеву одиозной фигурой в обществе русских писателей и издателей, которое уже успело сложиться к тому времени в Париже. Семья жила в основном на подачки друзей и на постоянно вымаливаемое пособие из Чехии.

Она устала от быта. Самое драгоценное для писания время — утро — она вынуждена была проводить в неблагодарных занятиях по дому. «Устала от не своего дела, на которое уходит жизнь»; «Страшно хочется писать. Стихи. И вообще. До тоски». К тому же то, что было написано, не печаталось, а если и печаталось, то с такими купюрами, унижениями, отсрочками, что это приводило Цветаеву в бешенство.

В семье тоже не всё было благополучно. Деятельный Эфрон сблизился с прокоммунистическими организациями. Он обратился в советское посольство в Париже с просьбой о возвращении на родину. Но сталинской машине нужны были жертвы, и доверчивый Сергей стал агентом НКВД. Тень неблаговидной деятельности мужа пала и на Цветаеву. Она, чуждая всякой политике, оказалась в изоляции. Дома она ещё пыталась сопротивляться, понимая интуитивно, в какую яму затягивает семью муж, но было слишком поздно. Подросшая, умная, талантливая дочь Аля заняла сторону отца, она считала мать безнадёжно отставшей от жизни мечтательницей, поэтессой, пережившей свою эпоху. Поистине, нет пророка в отечестве своём. И даже маленький сын Мур канючил об отъезде в Россию. Марина, отчаявшись убедить близких, только бумаге могла доверить свои сомнения:

Не нужен твой стих —
Как бабушкин сон.
А мы для иных
Сновидим времён.

Насмарку твой стих!
На стройку твой лес
Столетний!
— Не верь, сын!

Единственной верой, которая осталась у Цветаевой, была вера в своё предназначение, в свой дар, данный ей Богом. Она надеялась, что придёт время и сын, её наследник, будет «богат всей моей нищетой и свободен всей моей волей». Но даже этой надежды не пощадил злой рок. Троих детей родила Цветаева, и никто не уцелел в молохе войн и революций XX века.

Первой уехала в Москву Аля. От неё приходили восторженные письма, ей нравилось там все, она сотрудничала в журнале, правда, нештатно, но обещали вскоре взять и в штат. За ней тайно последовал и Сергей. В октябре 1939 года Цветаеву вызвали в полицию по делу об убийстве сотрудника НКВД Игнатия Рейсса. Во время допроса во французской полиции Марина все твердила о честности мужа, о столкновении долга с любовью и цитировала наизусть Корнеля и Расина. Вначале чиновники думали, что она хитрит, но потом, усомнившись в её психическом здоровье, вынуждены были отпустить поэтессу. Уходя, Марина бросила сакраментальную фразу о своём муже: «Его доверие могло быть обмануто, моё к нему остаётся неизменным». Что ж, в то страшное время идеи ценились выше человека и предавали самых близких людей по убеждению, а не из подлости. И нам перед ценностями Цветаевой можно только преклоняться. Поэзия стала последним убежищем человеческой духовности и достоинства.

Через несколько месяцев после приезда Цветаевой в Москву, на даче НКВД в Болшево, где поселилась семья, была арестована Аля, а потом Сергей. Это был последний круг ада, который Марина не могла пережить. Она ещё сопротивлялась долгие два года. Стихи, её драгоценные дети, больше не появлялись на свет. Она существовала ради ежемесячных передач дочери и мужу в тюрьму и ради подростка-сына. Когда в 2000 году будет открыт полностью архив Цветаевой, засекреченный до времени по желанию Али, мы узнаем, по-видимому, новые подробности гибели Марины Ивановны.

Она повесилась в Елабуге в последний день лета сурового 1941 года.