ИСПЫТАНИЕ ОДИНОЧЕСТВОМ

ЗВОНКО процокали ботинки по кафельному полу. «Тихо! Не входить», — остановила табличка. Но человек вошел.

— Входите, не бойтесь, — пригласил он меня за собой.

В комнате работали трое — врач-психолог, лаборантка и инженер. Но все время чувствовалось присутствие кого-то четвертого. То и дело слышалось:

— Он проснулся сегодня раньше…

— Он передал, что чувствует себя отлично…

— Очередное отчетное сообщение. Он передает… Четвертого в комнате не было. Он — космонавт. Сейчас он совсем в другом мире…

Он много дней не видел людей, не слышал человеческого голоса.

— Наверное, это страшно? — спрашиваю психолога Федора Дмитриевича.

Смуглый человек с печальными глазами очень любит пошутить, разыграть.

— Поля де Крюи читала? — заговорщически спрашивает он. — Там одиночеством лечат! — И уже серьезно продолжает:

— Так вот, этот американский писатель и врач пишет об опыте своего соотечественника доктора Гебба. Он укладывал на несколько дней молодых здоровых парней-добровольцев на кушетки в маленьких каморках с кондиционированным воздухом. Такой сверхотдых должен был на них как-то подействовать. И он-таки подействовал: привел их к помешательству. У них произошло расщепление личности, появились галлюцинации… Вот что такое одиночество.

— Что же происходит сейчас здесь, в камере?..

— Сейчас, сейчас… Послушаем Юрия Гагарина, узнаем, как он там, в своем одиночестве?.. Лариса! Подключила все каналы? — спрашивает он лаборантку. — Внимание! Запись! — и он щелкает рычагом магнитофона.

— Земля! Я — космонавт. Сегодня пятое августа тысяча девятьсот шестидесятого года. Московское время — восемь часов ноль минут. Доброе утро, Земля! Начинаю заниматься зарядкой. Первое упражнение — приседание: руки идут вперед, вверх, р-раз…

В динамике слышно, как Юрий двигается, прыгает.

— Бег на месте! — доносится голос Юрия.

— Там особенно не разбежишься… — смеется Федор Дмитриевич и включает телевизор. — Смотрите.

Маленькая, чуть больше самолетной кабины, камера. Приборы, какие-то схемы, кресло. Теплая одежда на нем. Юрий держится за спинку и выполняет упражнение. Он в синем спортивном костюме, в черных замшевых тапочках.

— Переходите на ходьбу, — командует себе Юрий, очень точно копируя радио.

— Раз, два три… — вышагивает он, словно на параде, и останавливается.

— Дальше некуда, — смеется он, — раз, два три! — шагает обратно.

Три шага туда, три шага обратно. Никого. Много дней никого. Несколько дней подряд не видеть обыкновенного светлого дня… Не видеть даже земной ночи… Но, встав рано утром, весело пожелать всем на Земле доброго утра и начать, как всегда, делать зарядку. Что больше могло рассказать о состоянии космонавта?..

— Московское время — восемь часов сорок минут. Приступаю к завтраку.

Юрий достает с полки бумажный пакет — в точности такой, какие продают в московских булочных.

— Посмотрим, что там сегодня на завтрак… — он вынимает белые тубы, свертки. — Та-а-ак… Морковное пюре… Колбаса? Даже колбаса, копченая, жесткая! По случаю вашего прибытия на Землю, Юрий Алексеевич, сегодня праздничный завтрак! В первый день было куда труднее…

На полке крайним справа стоит пакет с надписью: «Первые сутки». Он не «похудел», как другие…

Юрий хорошо помнит эти первые сутки. Они начинались еще на Земле, дома, с Валей. Жена есть жена. Ем надо было к девяти на работу, и опаздывать было нельзя — работала всего вторую неделю. Она встала чуть свет, достала из-за окошка толстый кусок сала и стала резать широким ножом:

— Юр, а беляши у вас там будут на обед? — спросила она мужа.

— Будут, будут! — засмеялся он, вспомнив про тубы.

— Но я все-таки сготовлю, — сказала она, задумавшись. — Ведь ты любишь беляши.

Юрий смотрел, как шипят на сковородке, побрызгивая салом, круглые поджаристые беляши, и улыбался. Он мог бы рассказать жене, как можно готовить по-другому — без огня, без спички и даже без посуды. Его учили этому специально. Он узнал, как обращаться с тубой (это оказалось совсем немудрено — как с тюбиком зубной пасты), как подогреть пищу: просто надо положить тубу в специальную печку — и через несколько минут обед готов. Его не надо разливать по тарелкам, не надо брать ложки, вилки — отвинчивай пробку и тяни…

Многому надо было научиться, прежде чем отправиться в «одиночество». Федор Дмитриевич учил его работать.

— Мы даем тебе с собой отвертку, нож, — с какой-то гордостью говорил психолог, — можешь мастерить там, что хочешь… Вот этот прибор тоже будет у тебя там в камере, — показал он на небольшую черную коробочку со стрелкой под стеклом, — будешь измерять им сопротивление. Смотри, как это делается… — И он показывал, давал измерить самому и, когда убедился, что «может», продолжал:

— Труднее будет работать с черно-красной таблицей…

Кончились консультации, и начались проводы. Да, это были настоящие проводы, когда человека провожают в дальнюю дорогу. А космос — дорога очень дальняя. Нет, это не была еще стартовая площадка. Но что-то было в этих проводах от тех, полетных. Было много народу.

Пришли девушки в белых халатах и принесли бумажные пакеты с питанием. Расставили их на полках в камере.

Вслед за ними инженеры внесли два небольших металлических ящика, покрашенных белой краской. Регенерационная установка — та самая, которая будет восстанавливать кислород.

— Помнишь, как переключать секции? — спросил небольшого роста, незаметный поначалу человек.

— Как учили, Александр Дмитриевич! — ответил своей излюбленной фразой Юрий.

Врач Александр Дмитриевич считает, что важнее его дела в космосе ничего нет. Может быть, и не зря так считает.

— Мы обеспечиваем жизнь космонавту — вот что такое… Создаем ему искусственную атмосферу, — говорит он.

Вот и готова камера для космонавта. Серая металлическая «коробочка» не так уж мала — она занимает большую светлую комнату. А как же «три шага вперед, три шага назад» — спросит читатель. Да, внутри этой коробки — крошечная комната, всего в три шага. Дежурный врач, делая большое усилие, открывает дверь — не ту легкую, деревянную дверь, какую мы открываем каждый день в свой дом, а тяжелую, металлическую, в несколько раз толще. Чего только в этой толщине на заложено, чтобы в камеру не проник звук! В стенках спрятана целая лаборатория. Она будет стеречь тишину.

Снаружи камера похожа на рубку корабля, который готовится к отплытию. Здесь даже иллюминаторы. Но они не пропускают дневного света. Освещение там только внутреннее. Камера изолирована от всего — от звука, от света, от внешнего мира. Даже атмосфера у нее будет своя. Наверху трубы — тоже как на корабле. Но что это?.. На самом кончике трубы стоит тонкая девичья фигурка из черного пластилина. Юрий долго разглядывает ее: высоко поднята голова, тонкая рука устремилась вверх, и вся она такая стремительная, быстрая, что кажется, вот-вот улетит.

— Что это? — спрашивает Юрий у стоящего рядом психолога.

— Я как-то на досуге слепил, — сказал Федор Дмитриевич, — а ребята-механики взяли и поставили туда.

— Смотрите, улетит! — засмеялся Юрий.

…Железная дверь захлопнулась. Глухо лязгнули засовы — и никого. Земля где-то далеко-далеко. И люди тоже. Юрий осмотрелся. Камеру он знал уже, как свою комнату, — по рассказам друзей, которые сидели здесь до него, да и сам он, когда она была свободна, уже не раз забегал, чтобы посидеть в кресле, «примериться», так сказать.

Любопытно, как это выглядит все «при закрытых дверях»? Свет неяркий, но вполне достаточный. На стене — таблица. Числа — красные и черные, вперемежку. Приборы. Их немного, но смотреть на них интересно — в самолете таких не было. Над головой широко расставил «руки» фотостимулятор. «Адская машина», — сказал про него механик Олег. Прямо в стене какое-то отверстие. Юрий хотел заглянуть туда, но вдруг отпрянул: «Еще заморгает». Прибор, который там спрятан, так и называется — «моргалка».

Вверху — часы. Они здесь, в тишине, тикают громко-громко. На столе — кнопки, лампочки, провода датчиков.

— Ну, что ж, будем работать, — как бы про себя сказал Юрий.

Он нажал подряд все три кнопки — белую, красную, синюю.

— Связь в порядке.

— Земля! Я — космонавт. Передаю отчетное сообщение.

Он посмотрел на термометр.

— Температура в камере 27 градусов. Давление… На первом влагомере… 74 процента, на втором — 61. Самочувствие нормальное. Все идет хорошо. Ложусь спать. По времени отбой.

И, будто по волшебству, свет стал медленно гаснуть. Лаборантка повернула на пульте черную стрелку латра до отказа. И все стихло. Словно замерло. Только медленно ходит на пульте стрелка.

— Почему она ходит? — спрашиваю у Федора Дмитриевича.

— У вас дети есть? — неожиданно вопросом на вопрос отозвался он.

— Есть.

— Не случалось с вами такое, что вам вдруг очень хочется подойти к спящему ребенку и удостовериться, что он дышит?

— Было…

— Подходите, прислушиваетесь: сопит — значит, все в порядке. Вот и тут так: стрелка двигается, — он поводил указательным пальцем туда-сюда, — значит, дышит. Сопит — значит, все в порядке! — весело подмигнул он и начал серьезно объяснять:

— Мы расставили на всем пути исследования что-то вроде контролеров. Вы видели, как контролируются спортивные соревнования, например? Так вот, у нас контролеры стоят не только на старте и на финише, а на всем пути следования… Эта стрелка, например, соединена с датчиком дыхания, который надет на Юрия Гагарина.

Федор Дмитриевич обернулся к приборам, которые стояли в лаборатории, и продолжал:

— Вот это сложная электронная машина, — он показал на металлический стол, на котором разместилось множество самописцев, рычажков и стрелок. — К нему подведены все датчики, какие надеты на космонавта… Они записывают все нюансы, какие происходят в организме человека там, в камере. Этот прибор — что-то вроде ждущей схемы: ждет, когда космонавт как-то себя проявит… Павлов говорил, что человек — тоже ждущая схема. Да, да, мы с вами — тоже ждущая схема, — неожиданно закончил он, — ждем сейчас, например, будет ли спокойным сон у Гагарина в камере или беспокойным, подтвердятся ли наши предположения. Или, наоборот, не подтвердятся…

О многом мы успели поговорить с Федором Дмитриевичем, пока Юрий Гагарин спал. Психолог так же свободно вдруг начинал рассказывать об Александре Островском, как несколько минут назад говорил о Павлове, он сам переводил с английского и с удовольствием читал Хэмингуэя, глубоко чтит Чехова, и на каждом шагу в его рассказах — чеховские образы.

— Вы спрашиваете, зачем эта «цистерна» у здания… Она соединена с этой камерой. Воздуха подается определенное количество. А если открыть там клапан, то он и вовсе может уйти в ту «цистерну»… Как, помните, мальчишка бросал чеховской Каштанке кусочек мяса на веревочке, потом… фьють — дергал за веревку — и мяса нет.

— Минуточку подождите. — Федор Дмитриевич подошел к пульту, внимательно осмотрел прибор: стрелка, которая еще минуту назад ходила, стала.

— Рая! — позвал он одну из лаборанток. — Рая, проверьте датчик дыхания, включите прибор.

— Не пишет, Федор Дмитриевич, — с тревогой сказала Рая. — Но через пять минут подъем — все проверим.

— Дайте свет, неяркий пока, на шестьдесят… и включите телевизор, — распорядился врач.

На экране возникло едва различимое изображение. Юрий лежит спокойно, не шелохнется, носом уткнулся в мягкую спинку кресла, лишь ритмично поднимается грудь.

— Спит, даже свет не действует, — покачал головой Федор Дмитриевич.

— Почему же не пишет датчик дыхания?.. — растерянно проговорила лаборантка. — Федор Дмитриевич, может, мы пораньше его разбудим? Осталось две минуты.

— Усильте освещение, — сказал психолог. Изображение в телевизоре стояло на месте, как рамка.

— Рая, давай полный свет, — решился Федор Дмитриевич.

Вот теперь уже отчетливо видна фигура Юрия Гагарина. Лицо спокойное. Чуть вздымается грудь. Ладонь подоткнул под щеку.

— Спит, как ребенок… — улыбнулся Федор Дмитриевич.

— Время уже вышло, подъем! — не отступала лаборантка.

— Давай музыку! — весело сказал Федор Дмитриевич. — Жаль будить, больно спит хорошо. Но что поделаешь — космический режим. Надо приучать.

В камеру передали марш Дунаевского. Только тогда Юрий проснулся.

— Во-о-от, и поспать лишнюю минуту не дадут, — шутливо сердился он, потягиваясь.

Лампочки на столе у Юрия замигали.

— Красная, красная, белая… — он посмотрел в табличку и прочитал: «Поправьте датчик дыхания»…

— И как это «мой младший брат» беспокоился, следят ли за ним, когда тут «дохнуть не дадут» без контроля, — засмеялся Юрий и стал доставать тубы.

— Эх, Боря, Боря, где ты сейчас, небось, ешь шашлык, а тут вот «Суп-пюре томатный», — прочитал Юрий на этикетке. — Тоже неплохо… Но шашлык все же лучше.

Знаю, наверное, вспомнилась Юрию история, связанная с шашлыком. История об этой самой камере…

Друг Юрия, которого он всегда почему-то называет «мой младший брат Боря», сидел в камере одним из первых. Юрий соскучился по нему. Волновался, как он там один… Ждал его «возвращения». И вот дождался. Когда утихли все восторги встречи, успокоились и перестали выпытывать все до мелочей врачи, Юрий отвел друга в сторону и спросил коротко:

— Ну что?

Борис втянул в себя воздух, будто что-то нюхая.

— Ты знаешь, брат, я только сейчас почувствовал, что у воздуха есть запах.

Юрий смеется.

— Ну что ты смеешься? Вот посидишь там и узнаешь, как он пахнет. В камере воздух совсем другой. А это — воздух Земли, брат. Чудно: живем на ней и не ценим… Знаешь ли ты, как пахнет сирень? Не знаешь! Девчата притащили мне сейчас букет — аж голова закружилась от запаха! Вот что! Соскучился еще я здорово по пище земной. Идем-ка в столовую — там поговорим. Хочешь, на спор съем барана?

Юрий опять смеется и не упускает случая выиграть пари.

И вот они сидят в столовой. Борис берет всего-навсего четыре шашлыка. Один ему подают в полусыром виде — чтобы испытал все запахи Земли! Официант, сухощавый старикашка, прижимает по-кавказски руку к сердцу и обещает дожарить.

— Ну как? — повторяет свой вопрос Юрий.

И «младший брат» начинает откровенный рассказ:

— Когда я вышел, со мной было что-то невероятное. Все окружили, жужжат киноаппараты, девчата кричат: «Ну скажи что-нибудь, скажи!» А я стою и молчу. Смотрю на людей одуревшими от радости глазами и слова вымолвить не могу — будто разучился говорить. Не могу! Понимаешь… Так соскучился по человеческой речи, что жду, когда хоть что-нибудь скажут. Свой-то голос опротивел мне…

Вспоминая этот разговор потом в камере, Юрий думал:

«Мне легче, я уже знаю от друга все, что меня здесь ждет. Я готов ко всему. Борису было трудней — он шел первым».

А Борис продолжал:

— Поначалу дико было без людей. Потом привык. Стал много работать. Ты знаешь, это очень хорошо, что день в камере так загружен, что и скучать становится некогда. Всегда есть какое-то дело. Врачи в этом смысле молодцы. Следил за термометрами, за влагомерами, возился с приборами, пищу готовил себе. Таблица, измерение сопротивлений. Но наступает день, когда тебе хочется чего-то нового… У меня был такой день. Это был день моего рождения. Ты помнишь — я его встретил в камере. Представляешь? Двадцать пять рождений отмечал на Земле, а двадцать шестой вот пришлось встретить в «Космосе»… Эх, Юрка! Ты хоть представляешь, что такое просидеть столько дней в четырех стенках одному? И ладно бы кому — лет-чи-ку!.. Летал… Простор… Все небо твое! И вдруг вместо неба — маленькая узкая каморка. Понимаешь? Ты — летчик, ты поймешь…

В день рождения очень захотелось мне, чтобы был кто-нибудь рядом. Очень хотелось с кем-то поговорить, услышать от кого-нибудь добрые, хорошие слова. И я нашел себе «собеседника». Ты помнишь маленького человечка на схеме? Он ожил для меня в тот день. Я говорил с ним. Долго о чем-то говорил. Потом надоело. Молчит человечек. Скучно. Затосковал я тогда по живой человеческой речи, ох как затосковал! Стал вспоминать, как жена обычно говорит мне в этот день: «С днем рожденья, милый!» Пытался представить, какое первое слово скажешь мне ты…

Живое слово, только одно слово — что бы я отдал тогда за него!.. Взял я в руки динамик, стал вертеть регулятор — знал, что от него, кроме музыки, ничего не жди, но сидел и крутил… И вдруг — ты не поверишь! «Пионеры, как известно, идут впереди…» Хрущев! Не поверишь — Хрущев! Его голос! Я его сразу узнал. «Пионеры, как известно, идут впереди, прокладывают дорогу главным силам, но они не должны отрываться от этих сил, пытаться действовать обособленно от других рабочих. Не велика была бы ваша заслуга, если бы вы замкнулись в своих коллективах, сказали: мы чистенькие, мы хорошие, а до остальных нам дела нет. Партия, народ видят в вас новаторов, потому что все, что вы сегодня завоевали, все рубежи, которых вы сегодня достигли, вы стремитесь завтра передать другим. В этом ваша сила, в этом ваша слава. И если случится так, что сегодняшние ученики завтра станут учителями, ну, что же, это только к лучшему. Ведь общее наше дело от этого выиграет, все мы выиграем!»

— Большего подарка я на день рождения никогда не получал! — закончил Борис. — Земля говорит со мной! Ты еще не знаешь, что это такое.

Первый раз в жизни в тот день врач-психолог Федор Дмитриевич нарушил правила строгой изоляции. Он передал в изолированную камеру кусочек речи Никиты Сергеевича Хрущева.

— Земля говорит со мной… — повторял Юрий слова друга, глядя, как мигают красные, синие, белые лампочки. — Странным, молчаливым разговором…

Юрий уже привык к нему. Привык, что на это немое мигание надо отвечать тем же. Земля молчала. Тогда он начинал говорить с ней сам. И знал, что его слушают.

— Иринка! Ты уже пришла?.. — вступал он в переговоры с лаборанткой.

Красивая пышноволосая девушка с пухлыми по-детски щеками только улыбалась, сидя за пультом: отвечать космонавту она не имела права. Но ни один врач не запрещал самому космонавту говорить все, что он хочет. И Юрий продолжал:

— Спасибо тебе за календарь, Иринка, — он крутил маленький календарчик в динамике. — Ты знаешь, когда я нашел его, я обрадовался ему, как живому. А потом вспомнил, как ты бегала по всему городу и искала динамик только с календариком. Спасибо тебе — я теперь живу тут по вашему земному календарю!

А Федор Дмитриевич сейчас ведет, наверное, спор о психологии… — заговаривал Юрий с другим невидимым собеседником. — Давайте поспорим, Федор Дмитриевич?

Опытный психолог теперь часто просто терялся. Раньше ему казалось, что он сделал все, чтобы по-настоящему изолировать космонавта: камера — глухая, как камень: ни звука, ни света, ни человеческого голоса… Никакого контакта с Землей. Но Гагарин нашел-таки контакт: он вспоминал, кто должен дежурить в тот день в камере, и говорил, говорил с ним, даже не требуя ответа.

«А может быть, это и есть лучшее избавление от одиночества?.. — раздумывал психолог. — Ведь он совсем не чувствует себя одиноким…»

— Зин? А Зин? — донеслось из динамика. — Ты сегодня дежуришь ведь? — спрашивал Юрий лаборантку. — Как там моя Валя? Передай ей, что я тут обжился. Устроился неплохо в общем-то. Передай, пусть не скучает — скоро я спущусь на Землю!..

В этот день в лаборатории только и слышалось:

— Во сколько? В двенадцать?

— А одежду принесли?

— Ира! Специалисты по питанию пришли?

— Товарищи! Скоро выпускать, дайте мне записать временные рефлексы! Потише! — уговаривала всех молодая женщина — врач Валентина Трофимовна.

— Быстрее считает… Торопит время… — сказала она, следя, как Юрий нажимает каждый раз кнопку. — Но удивительно: работоспособность — как будто в первым день, когда сажали…

Вдруг послышалась странная песня:

— Вот порвались шнурки…
На Земле включили телевизор…
Пора готовиться к записи…
Сколько мне дали электродов…
Один электрод с желтым шнурком…
Другой электрод с зеленым шнурком…
Третий с красным…

Голос у певца был такой, будто он пел в банку. А он продолжал:

— Скоро пора обе-е-дать…
На первое — суп-пюре…
На второе — плавленый сыр…
На третье — плавленая колбаса!

— Ну уж это ты врешь, — засмеялась лаборантка из отдела питания.

— Ночью мне приснились беляши…

— продолжалось пение.

Мне было непонятно все это, и Федор Дмитриевич просто объяснил:

— Иссякли впечатления в камере. Вот он и ищет новых впечатлений. Поет, как казах, обо всем, что видит…

Кто провел в изолированной камере длительное время, начинает понимать, почему кочевник поет среди степи свою долгую песню обо всем — и о том, что корявый куст на пути стоит, и о том, что конь пошел ходче, и о том, что солнце склоняется за горизонт… Когда предметов мало, каждый представляет особую ценность, привлекает особое внимание.

В маленькой комнатке — глухой изолированной камере — проверялась большая воля, острый ум, умение не остаться одиноким наедине с самим собой. Юрий Гагарин выдержал эту проверку.

Вот передо мной два журнала. Один — рабочий дневник, который вел Юрий в камере. Скупые точные записи — цифры, проценты, градусы, часы, минуты… И в конце почти каждой записи короткая приписка: «Самочувствие хорошее. Настроение бодрое. Все идет нормально».

Другая тетрадь — журнал дежурного по камере. В нем тоже скучные, на первый взгляд, обязательные записи. Но, листая его, невольно обращаешь внимание на одно слово, которое повторяется почти на каждой странице. Сколько было дежурных, столько раз и записали это слово: «Спокойно». «Испытуемый спит спокойно». «Сидит спокойно и читает книгу». «Сон спокойный, ровный».

«Работал с таблицей хорошо. Были даны помехи. Реагировал на них спокойно».

В конце — запись ответственного за эксперимент врача. Она тоже о многом говорит:

«По окончании эксперимента осмотрен невропатологом, физическое состояние хорошее, самочувствие хорошее. Внешний вид и поведение обычное. Признаков эмоциональной возбудимости или подавленности нет. Спокоен, общителен».

А еще лучше сказал обо всем сам Юрий Гагарин, когда врач спросил его:

— Ну, как вы чувствовали себя в камере? — Он спокойно ответил:

— Ничего… Как дома.